Маскарад лжецов
Карен Мейтленд


1348 год, самый страшный год в истории Англии. Великая чума пришла из Европы на Британские острова, не щадя ни судей, ни воров, ни облаченных в рясы священников. Странная компания путешествует по разоренной чумой стране – старик-калека, торгующий фальшивыми мощами; музыкант; бродячий фокусник; молодая пара, ожидающая ребенка; юноша с крылом лебедя вместо руки; девочка, гадающая по рунам. Цель путешествия – усыпальница Джона Шорна, святыня, охраняющая от невзгод и болезней. Но словно неумолимый рок преследует их в пути, череда смертей и несчастий обрушивается на паломников, и причина этого – тайна, которую каждый из них надежно скрывает от окружающих.





Карен Мейтленд

Маскарад лжецов


Истина часто бывает сокрушительным орудием агрессии. За истину можно солгать и даже убить.

    Альфред Адлер, психолог

Признаю ложь за условие, от которого зависит жизнь.

    Фридрих Вильгельм Ницше, философ




Пролог


– Решено. Зароем ее живьем, а в рот засунем железные удила. – Трактирщик сложил руки на груди, радуясь, что хоть в чем-то удалось сговориться. – Железо остановит проклятия. Железо, оно от всего защитит. Лучшее средство от порчи, не считая святой воды. Святая вода, знамо дело, надежнее, да где ее взять, по нынешним-то временам. Сгодится и железо.

Его жена фыркнула.

– Рассказывай! На каждой двери в деревне, на каждом ставне висят подковы, а что проку? С тем же успехом можно вешать куриные перья!

Муж сердито ответил:

– Но ведь удила не дадут ей нас проклясть, верно? Железо не железо, главное, чтобы молчала.

– А если она не умрет? – жалобно спросил трактирный слуга. – Вдруг она вылезет из земли и придет к нам среди ночи?

Он в страхе взглянул на дверь, как будто туда уже скребутся.

– Может, сперва вбить ей в сердце бузинный кол? Тогда будем точно знать, что она неживая.

– Кости господни! Ты будешь вбивать в нее кол, пока она на тебя смотрит? Давай-давай!.. Я точно не буду.

Слуга – совсем еще мальчишка – изо всех сил затряс головой и съежился на табурете, словно боясь, что сейчас ему дадут в руки кол и велят исполнять сказанное.

Тяжело вздохнув, трактирщик оглядел соседей – мужчин и женщин, сидящих на скамьях в полутемном помещении. Снаружи только начинало смеркаться, но дверь была замкнута на щеколду, ставни – плотно затворены. И то и другое скорее по привычке, чем из необходимости. Запрешься – и на душе спокойнее. Хотя ей засовы не помешают проведать об их намерениях, а что до случайного путника – никто, кроме самоубийцы, и на десять шагов не приблизится к наглухо закрытому дому, как бы ни проголодался с дороги.

У трактирщика были все причины торопиться. С делом надо покончить дотемна. К ней и при свете дня подступиться страшно, а уж ночью, когда между тобой и ее властью – только свеча… Да от этого у самого что ни на есть храбреца душа уйдет в пятки, а трактирщик после двадцати трех лет брака не обольщался насчет своей храбрости.

Голос кузнеца зазвучал раскатисто и гулко из любимого уголка, где тот сидел, не помещаясь массивным задом на истертой скамье.

– Удила в рот и свяжите покрепче, засыпьте на локоть, а как задохнется, я вгоню в землю железный прут. Уж тогда-то она не встанет. – Он почесал о стену блошиный укус на спине. – Как луна выйдет, так и сделаю – тогда-то ее душа останется в могиле.

Кожевник отхлебнул эля и утер рот рукой.

– А я слыхал, есть только один способ: отсечь голову лопатой могильщика – конечно, уж после того, как испустит дух.

– Так убивают упырей, а она – не упырь, по крайней мере, про такое не говорили, – подала голос старуха из дальнего угла комнаты. Ныне дряхлая и слабая, она произвела на свет большую часть обитателей деревни, а многих уже и проводила в могилу.

– Кто знает, кем она обернется после смерти? С ней дело нечисто, сразу видать.

Многие закивали, соглашаясь с кожевником. Это было почти единственное, в чем все сходились. За долгие часы разговора никто не произнес ее имени, даже мальчишка-слуга. При своем малолетстве он понимал, что не все следует называть вслух.

– А по мне, так лучше ее сжечь, – сказала старуха. – Тогда она точно не встанет из могилы.

– Она не еретичка, – возразил трактирщик. – Уж лучше бы так – души еретиков попадают прямиком в ад. Одному Богу ведомо, в кого или во что вселится ее душа – может, в ближайшего человека или дерево, и будет у нас чудище вдесятеро страшнее.

– Отец Тальбот уж знал бы слова, чтобы отправить ее душу в ад, – упорствовала старуха.

– Да, но он лежит на кладбище, или ты забыла? Как и половина деревни, и мы отправимся вслед за ними, коли не придумаем, как ее убить. А поскольку на четыре дня езды не осталось ни одного священника, придется думать своей головой. Хватит спорить, надо покончить с ней до захода солнца. Нельзя оставлять ее в живых еще на одну ночь.

Кузнец кивнул.

– Он прав. С каждым часом сила ее растет.

Трактирщик тяжело поднялся со скамьи.

– Значит, решено, – сказал он. – Зароем живьем с удилами во рту, а потом уж Вильям проткнет могилу железным прутом. Осталось только решить, кто накинет на нее узду.

Он оглядел собравшихся, но все только прятали глаза.




1

ЯРМАРКА


Когда просыпаешься с резкой дрожью, говорят, что призрак прошел по твоей могиле. Таким было и мое пробуждение в Иванов день. Нам не дано провидеть грядущие беды, но тогда меня словно обдало холодом, и зловещая тень промелькнула на краю зрения.

Было темно: самый черный предрассветный час, когда свечи уже догорели, а первый луч еще не пробился в щелочку ставней. Однако дрожь пробрала меня не от холода. Мы лежали так тесно, что не чувствовали сквозняка.

Весь пол и все кровати на постоялом дворе были заняты теми, кто пришел в Килмингтон на ярмарку. В воздухе стояла густая вонь пота, отрыжки, ветров, дыхания, кислого от перепитого вчера эля. Мужчины и женщины храпели и постанывали, когда кто-нибудь, ворочаясь на скрипучих досках, локтем толкал соседей.

Я редко вижу сны, но в ту ночь меня посетил сон, и он не ушел с пробуждением. Мне снились унылые Чевиотские холмы, где Англия и Шотландия сходятся, готовые к бою, снились так ясно, словно я стою там: голые вершины и бурные потоки, дикие козы и сдуваемые ветром грачи, пограничные башни и обнесенные каменными стенами сельские дома. Край, где впервые открылись мои глаза; где когда-то был мой дом.

Он не снился мне много лет, ни разу за все это время моя нога не ступала на его камни. Я никогда туда не вернусь – так было решено в самый день ухода. Долгие годы ушли на то, чтобы его забыть, и мне это в основном удалось. Что толку уноситься мыслями в край, куда тебе нет дороги? И что такое дом? Место рождения? Место, где тебя помнят? Память обо мне давным-давно умерла. А те, кто не забыл, если такие еще живы, вовек меня не простят. И в тот Иванов день, когда сон перенес мою душу в забытые холмы, тело мое оставалось так далеко от них, как это возможно.

Столько лет прошло в пути, что счет им давно потерян. Да и к чему считать? Солнце встает на востоке, садится на западе, и мы говорим себе: так будет всегда. Только мне ли в это верить? Я – камлот, торгую вразнос надеждами и суевериями, крошками обещаний и раззолочеными сказками. И, доложу вам, от покупателей нет отбоя. Я продаю веру в бутылке: иорданскую воду с того самого места, где сошел голубь, косточки невинных вифлеемских младенцев, осколки светильников, которыми запаслись мудрые девы. Я предлагаю волосы Марии Магдалины, рыжее, чем у мальчишки-шотландца, белое молоко Богородицы в ампулах не больше ее сосцов. Раскладываю на лотке почерневшие пальцы Иосифа Обручника, пальмовые ветки из Земли обетованной, волоски того самого осла, на котором Господь въехал в Иерусалим. И мне верят. А как же иначе? Разве шрам на лице не доказывает, что его обладатель побывал в Святой земле и сражался за реликвии с сарацинами?

Шрам не пропустишь: лиловый и сморщенный, как старушечья срака, он растягивает мой нос на полщеки. Дыру на месте глаза зашили, веко с годами съежилось и ушло в глазницу, словно корка на пудинге. Однако я не прячу лицо – что убедительнее докажет подлинность моего товара? Глядите, люди добрые, моя кровь пролилась на улицах Святого града! О, мне есть что порассказать: «Я отсек голову сарацину и вырвал из его святотатственной длани кусок Господних пелен. Я убил пятерых… нет, десятерых, чтобы зачерпнуть воду из Иордана». Разумеется, товар вместе с рассказом обойдется покупателю дороже. Я ничего не отдаю даром.

Всем надо кормиться, и способов прожить столько же, сколько людей. По сравнению с иными мое ремесло пристойное и безобидное. Даже, можно сказать, полезное – я продаю надежду, ценнейшее из сокровищ. Пусть надежда лжива, все равно она удержит человека от желания прыгнуть в реку или принять яд. Надежда – дивный обман, создавать ее для других – дар. И в тот день, с которого якобы все пошло, мне искренне верилось, что создание надежды – величайшее из искусств, благороднейший из обманов. Ах, если бы так!

Тот день многие называют злосчастным. Людям нужен определенный день, как будто у смерти есть час рождения, у гибели – миг зачатия. Итак, злосчастным назначили Иванов день 1348 года – чтоб легче запомнить. В тот день люди и скоты сделались ставкой в божественной игре. Он – точка небесного свода, на которой висят весы ада и рая.

Тот Иванов день родился недужным и зябким в густой пелене мороси. Призраки домов, деревьев и сараев маячили в сером полусвете, словно собирались исчезнуть с первым криком петуха. Однако петух не пропел – не заметил, что рассвело. Птицы молчали. Женщины, спешащие подоить коров и задать корм скоту, бодро перекликались, что дождь скоро перестанет и денек будет погожий, как никогда, но сами себе не верили. Молчание птиц пугало. Все знали, что если птицы молчат в такой день – быть худу, однако никто не решался сказать это вслух.

Дождик, впрочем, и впрямь скоро перестал. Бледное солнце с усилием пробилось сквозь серые тучи. Оно не грело, но жители Килмингтона намеревались, невзирая на погоду, погулять на славу. На лугу звенел смех. Приметы приметами, а сегодня их праздник, и даже на краю пропасти они бы уверяли, что веселятся от души. Со всех окрестных деревень тянулись чужаки – продать и купить, обменять и выклянчить, уладить старые ссоры и затеять новые. Слуги присматривали себе хозяев, девушки – женихов, вдовцы – крепких молодых женушек, а воры – кошельки, которые можно срезать.

У пруда поворачивалась на огромном вертеле выпотрошенная свинья, аромат жареного мяса плыл в сыром воздухе, так что текли слюнки. Мальчик медленно вращал вертел, пинками отгоняя собак, которые прыгали в надежде урвать кусок; они так ошалели от запахов, что не боялись ни огня, ни ударов. Селяне отрезали сочные куски прямо от шипящей туши, рвали их зубами, облизывали пальцы. Даже те, у кого от зубов остались лишь черные пеньки, жадно объедали жир, довольно покряхтывая, когда мясной сок стекал по подбородку. Редкой радостью наесться свежего мяса следовало насладиться сполна, чтобы сытость дошла до последней изголодавшейся косточки.

Стайки босоногих мальчишек носились между судачащими взрослыми, пытаясь отвлечь одетых в красное жонглеров, чтобы те, зазевавшись, уронили булавы. Парни и девушки лежали в обнимку прямо на мокрой траве, не обращая внимания на осуждающие взгляды причетников. Разносчики нахваливали товар. Менестрели играли на дудочках и барабанах, молодежь орала так, что должны были проснуться черти в аду. Все как обычно. Народ спешил натешиться за ярмарочный день, поскольку остальные дни года давали мало поводов для веселья.

Однако даже в этой шумной сутолоке девочку нельзя было не заметить. Из-за волос: не белокурых, а совсем белых, как борода древнего старца. Лицо под снежной копной было бледнее бедер монашенки, брови бесцветные и такие же ресницы вокруг глаз, прозрачных, как рассветное небо. Тонкая кожа на худеньких руках и ногах отливала льдистой голубизной на фоне продубленного шкурья остальных базарных детишек. Но не только странный окрас девочки привлек мое внимание, а и то, как ее били.

Ничего странного в том, что ребенку досталась взбучка: в тот день на моих глазах это случилось раз десять, если не больше. Хворостиной по голым ногам за неловко поставленную корзину яиц, ремешком по спине за то, что удрал без спросу, подзатыльник – просто чтобы не путался под ногами. Все малолетние грешники старались увернуться и вопили так, что взрослые могли не сомневаться: наказание достигло цели. Все, кроме девочки. Она молчала и не пыталась уклониться от ударов, как будто ее охаживают по спине не ремнем, а перышком, чем только сильнее злила своего мучителя. Мне подумалось, что он запорет ее до бесчувствия, но нет – он махнул рукой и отступился. Девочка сделала несколько шагов – нетвердо, однако с гордо поднятой головой, хотя ноги ее подкашивались. Потом она обернулась и посмотрела на меня, как будто почувствовав мой взгляд. Голубые глаза были сухи, словно летний день, в уголках губ таилась улыбка.

Молчание девочки взбесило не только человека с ремнем. Жирный, богато одетый купец, весь красный от злости, тряс кулаком перед его физиономией, требуя вернуть деньги. Слов за шумом собравшейся вокруг толпы было не разобрать, но, судя по всему, торговец в конце концов угомонился и позволил увести себя в таверну. Зеваки потянулись следом. Очевидно, человек с ремнем намеревался залить ярость торговца изрядной порцией хмельного. Тем не менее он не преминул походя отвесить девочке подзатыльник – привычным движением, даже не поглядев в ее сторону. Она рухнула ничком и на этот раз сообразила не вставать, пока они не войдут в таверну, после чего забилась в узкий промежуток между деревом и телегой, села, обхватив колени, и стала смотреть на меня без всякого выражения, как кошка на огонь в очаге.

Девочка была лет двенадцати на вид, босая, в некогда белом шерстяном платье; кроваво-красная лента на шее подчеркивала белизну волос. Она продолжала смотреть, но не на шрам, а в мой здоровый глаз; столь пристальное любопытство отдавало дерзостью. Разумнее всего было бы отвернуться. Происшествие никак меня не касалось. Девчонку за что-то побили, скорее всего – за кражу, и уж наверняка заслуженно. Судя по тому, как она сносила побои, ей такое не впервой.

Уж не знаю, что заставило меня отломить половину пирога и бросить девочке, прежде чем прислониться спиной к дереву и приняться за еду. Здесь было самое место, чтобы утолить голод, затишье среди ярмарочной суеты. Нельзя же есть и не угостить ребенка! Тесто затвердело, как дьяволово копыто, но соленая баранина внутри оставалась мягкой и сочной. Девочка держала пирог обеими руками, словно боялась, что его отнимут. Она молчала, даже не поблагодарила.

Глоток эля, чтобы смочить пересохшее горло.

– У тебя есть имя, девонька?

– Наригорм.

– Так вот, Наригорм, хочешь воровать у таких, как он, надо быть ловчее. Счастье твое, что купец не послал за приставом.

– Я не воровала, – сказала она с набитым ртом.

Мне оставалось только пожать плечами. Она уже доела пирог и сосредоточенно облизывала пальцы. Интересно, когда она ела в последний раз? Судя по настроению хозяина, сегодня ее кормить не будут. Однако слова про то, что она не воровка, походили на правду. Девочка со столь примечательной внешностью не может успешно шарить по чужим карманам. Мне подумалось, что отец, или хозяин, или кем уж там приходится ей человек с ремнем, неплохо заработает, предоставляя ее на часок охотникам до молоденьких девственниц. В этот раз покупатель остался недоволен. Может, она отказала торговцу, а может, он испробовал ее и обнаружил, что не первым вошел в эту дверь. Со временем она научится скрывать свой изъян. Переймет у более опытных женщин кое-какие хитрости и будет неплохо кормиться. Дольше, чем другие представительницы этого ремесла. Даже когда увянет первый цвет молодости; многие мужчины готовы щедро платить женщине, настолько не похожей на остальных.

– Хочешь, чтобы я это тебе сделала, за пирог? – Голос ее был таким же бесстрастным, как и взгляд. – Только надо побыстрее, пока хозяин не вернулся. Он рассердится, что ты заплатил не деньгами.

Ее маленькая холодная ручонка попыталась всунуться в мою. Мне стало грустно, что она так рано научилась не ждать подарков от жизни. Даже сухой корки. Впрочем, чем раньше усвоишь урок, тем меньше разочарований впереди.

– Стар я для этого, детка. Да к тому же корка пирога того не стоит. Съела – и на здоровье. Ты хорошенькая девочка, Наригорм. Тебе не надо продаваться так дешево. Послушай старого камлота: чем больше люди заплатили за покупку, тем она ценнее в их глазах.

Девочка слегка нахмурилась и взглянула на меня удивленно, чуть наклонив голову.

– Я знаю, почему ты не желаешь, чтобы я погадала тебе на рунах. Чтобы не услышать, когда умрешь. Старики говорят, что хотят знать, а на самом деле не хотят. – Она покачалась взад-вперед, как годовалый ребенок. – Я сказала купцу, что он разорится, а его жена убежит с другим. Это правда, но ему не понравилось. Хозяин соврал, будто я пошутила, и велел мне нагадать ему другую судьбу, а я отказалась. Я не могу кривить душой, не то потеряю свой дар. Морриган истребил лжеца.

Значит, она гадалка. Хорошее дело, если умеешь убедить в своей правоте. Про некоторых предсказателей и не поймешь, верят ли они в собственное искусство. Считает ли она, что открыла купцу его истинную судьбу, или так возненавидела жирного борова, что назло предсказала ему дурное? Коли так, она поплатилась за свою дерзость и поплатится еще, если хозяин слишком много издержит в таверне, заглаживая обиду. Что ж, возможно, ей не жаль своей шкуры за удовольствие увидеть перекошенное лицо торговца. Вполне понятное чувство, не чуждое мне в ее лета. У меня вырвался смешок.

– Я на самом деле сказала ему правду, – яростно прошипела девочка. – И тебе скажу, тогда сам поймешь.

Ярость в ее голосе заставила меня вздрогнуть, однако голубые глаза оставались по-прежнему бесстрастны. Надо же было так сглупить! Дети не любят, когда над ними смеются. Разумеется, она обиделась.

– Я верю тебе, детка, просто не хочу, чтобы мне гадали. В мои годы будущее приближается столь стремительно, что нет нужды мчаться ему навстречу.

Что ж, пора вставать и уходить. Вправе ли я осуждать тех, кто ворожбою, врачеванием или иным колдовским искусством выманивает у глупцов деньги? Не я ли кормлюсь за счет людской легковерности? Однако платить за такое свои кровные – поищите кого другого. К тому же те, кто способен заглянуть в будущее, могут увидеть и прошлое – другой конец той же нити. Нет уж, пусть про меня знают только мое настоящее.

Тени удлинились. Ветер, и прежде прохладный, сделался пронизывающим. От свиньи остались только кости. Одни гуляющие разошлись по домам, другие, не слишком твердо стоящие на ногах, потянулись к лесу, чтобы продолжить веселье. Пора и мне складывать товар в заплечный мешок – сегодня покупателей уже не будет – и двигаться вместе с подвыпившей толпой в лес, где наверняка предстоит угощенье.

Девочка мне больше не попадалась. Ну что ж, христианский долг – накормить ближнего – выполнен, можно о ней и забыть. Однако память о ее взгляде не отпускала. Тревожило не то, что она смотрела на шрам, а скорее то, что она его словно не видела, как будто силилась заглянуть в душу.

Люди впереди шли по дороге, спотыкаясь о корни и камни. Один упал на четвереньки – пришлось его поднимать. Он хлопнул меня по спине и рыгнул, обдав лицо вонью хуже драконьих ветров. Да, подумалось мне, утром тут у многих будет болеть голова. Покуда мы с кем-то вместе поддерживали пьянчугу, решавшего, какую ногу переставить первой, что-то заставило меня обернуться. Лиц на таком расстоянии было не разобрать, но средь бурой, зеленой и алой пестроты выделялось белое пятнышко. Девочка стояла на краю луга и по-прежнему смотрела мне вслед. Ее пристальный взгляд тщился вспороть меня, обнажить нутро. Мною овладела беспричинная злость. Бедняжка не сделала мне ничего дурного, но, клянусь, если бы в этот миг хозяин вышел из таверны и задал ей новую трепку, ни капли сожаления не возникло бы в моей душе. Пусть плачет. Слезы – естественны. Слезы умеряют любопытство, замыкают его в себе.



И что же, спросите вы, это – начало? Неужто все сдвинулось из-за того, что девочку с ледяными глазами угостили куском пирога? Если день и выдался злополучным, то лишь для жирного купца. Вы правы: ограничься дело этим, не о чем было бы говорить. Однако кое-что случилось в тот же день неподалеку от Килмингтона в приморском городке Мелькомб. Несвязанные на первый взгляд события переплелись плотно, как уток и основа шелковой ткани. Нити тянутся в разных направлениях, но образуют единое целое. Основа ткани? Смерть некоего человека. Пусть будет Джон, ибо я не знаю его имени. Кто-то, может, и знал, да не проговорился, вот бедолагу и похоронили безымянным.

Джон рухнул посреди ярмарочной площади. Видели, как он зашатался и схватился за борт телеги. Все сочли его пьяным, поскольку с виду он был матрос, а, как известно, матросы на берегу пьют, пока не кончатся деньги и не придется снова наниматься на корабль. Джон согнулся пополам, надсадно кашляя; кровь брызнула изо рта на руки и на тележное колесо. Потом он осел на колени и упал ничком.

Стоявшие рядом бросились к нему и тут же отпрянули, давясь и зажимая нос. Смердело не как от немытого пьянчуги, а словно из отверстой могилы. Тем не менее самые стойкие все-таки приподняли его за руки и тут же уронили обратно – так страшно он закричал. Они мялись, не зная, чем тут можно помочь и стоит ли его трогать.

Хозяин повозки ткнул Джона башмаком, чтобы тот отполз от колеса, раз уж не желает вставать. Возчик был человек не злой, но торопился засветло попасть в соседнюю деревню. В воздухе пахло дождем, а по раскисшей дороге далеко не уедешь. Неровен час, телега застрянет, а станешь ее выталкивать – любой разбойник возьмет тебя голыми руками, ограбит, изобьет и бросит в канаву. Известно, сколько в лесу таких негодяев! Он снова толкнул Джона, пытаясь выкатить того из-под телеги. Возчик, как ни спешил, больного переезжать бы не стал.

Джон, почувствовав у своего бока чужой башмак, ухватился за ногу возчика и попытался встать. Он приподнял взмокшую голову, и глаза закатились от новой волны боли. Тут-то возчик и увидел на лице и на руках Джона яркие иссиня-черные пятна. От такого зрелища всякий бы струхнул, но возчик не знал, что оно означает. Да и откуда ему? Ничего подобного в здешних краях не видывали.

И все-таки кто-то узнал эти пятна, кто-то видевший их раньше – купец, много странствовавший в чужих землях. Мгновение он стоял как громом пораженный, словно не верил, что такое возможно здесь, потом схватил возчика за плечо и просипел: «Morte noire». Черная смерть. Люди, собравшиеся вокруг, недоуменно смотрели то на купца, то на корчащегося матроса. «Morte noire, morte noire! – завопил купец не своим голосом, затем, собрав остаток мыслей, выкрикнул: – У него чума!»



Возчик не ошибся: ночью пошел дождь. Не мелкая морось, как утром, а настоящий ливень. Тяжелые капли били по листьям, по земле, по колосьям и соломенным крышам, превращая дороги в ручьи, а поля – в болота. Лило, как будто начинался потоп. Возможно, во дни Ноевы люди, видя первые капли, так же как мы, думали, что к завтрашнему утру дождь перестанет.




2

ПОПУТЧИКИ


– Ты откуда?

Вопрос прозвучал неласково. Трактирщик стоял в дверях, мерно постукивая о ладонь увесистой дубинкой. Он был рослый детина, могучие руки покрыты черными волосами. Возраст и солидное брюшко не подразумевали проворство, которого тут, впрочем, и не требовалось. Один удар палкой, и противника можно не догонять.

Юноша опасливо взглянул на дубинку, попятился и чуть не упал, наступив на полу яркого дорожного плаща. Он был хрупкого сложения, на голову ниже трактирщика, рука, придерживающая плащ на проливном дожде, – цвета нежного палисандрового дерева, с длинными изящными пальцами. На плече висела лютня. Явно не крестьянский мальчишка.

– Отвечай, не то будет хуже. Ты с юга?

Юноша снова попятился и сглотнул, не зная, что надо ответить: «да» или «нет».

– Д-да, – наконец выговорил он.

Тут пришел мой черед вмешаться и встать между трактирщиком и юношей, пока дубинка не обрушилась тому на голову.

– Он говорит, что родился в южных краях. Но пришел он не с юга. Неделю назад я видел его на ярмарке святой Магдалины в Чедзое, недалеко от Бриджуотера. Верно ведь?

Мне пришлось наступить юноше на ногу.

Он закивал.

– Да, мы пришли из Чедзоя.

Бедняга весь трясся от холода, дождь ручьями стекал с капюшона.

Трактирщик недоверчиво оглядел его с головы до пят.

– Ты клянешься, что видел его там, камлот?

– Клянусь костями святого Петра!

Трактирщик еще раз взглянул на юношу и опустил дубину.

– Два пенса за комнату, пенс – место в сарае. Сено чистое. Смотри не испачкай. Псы ночуют на улице.



В тот вечер Торнфальконская гостиница не могла похвастаться наплывом гостей. За столами сидели лишь несколько путников вроде меня да горстка местных – остальные предпочли не выходить из дома под дождь. Трактирщик был так же мрачен, как небо за окном. Он рассчитывал, что долгими летними вечерами от посетителей отбоя не будет, а тут на тебе – конец июля, а льет без просыху. Он орал на жену, а та в свою очередь грохала кружки на стол так, что эль плескал через край, и злобно глядела на гостей, будто те во всем виноваты. Это тоже не прибавляло заведению популярности. Сварливую бабу и дома можно найти, не хватало деньги платить за такое удовольствие.

Вошел юноша вместе с человеком постарше и, оглядевшись, указал на меня своему спутнику. Оба двинулись в мою сторону. Старшему пришлось нагнуться, чтобы пройти под балками. Он, как и юноша, был смугл, но дороднее и шире в плечах. В уголках глаз пролегли морщины, темные волосы тронуты сединой. Красавцем не назовешь, однако правильной формы нос и чувственные губы наводили на мысль, что в молодости он вскружил немало женских голов, а может, кружит и сейчас.

Пришелец учтиво поклонился и сел напротив меня.

– Buona sera, signore. Добрый вечер. Меня зовут Родриго. Прошу извинить за вторжение, но я хотел бы тебя поблагодарить. Жофре сказал, что ты за нас заступился. Мы – твои должники, камлот.

– Жофре?

Родриго кивнул на юношу, который почтительно стоял рядом.

– Мой ученик.

Юноша, подражая наставнику, отвесил полупоклон.

– Не стоит благодарности. За слова денег не берут. Однако позволь сказать тебе еще слово. Не знаю, откуда вы на самом деле пришли, да и не моя это забота, а только сейчас безопасней говорить, что вы с севера. Слухи заставляют людей осторожничать.

Родриго от души рассмеялся, в его усталых глазах заплясали искорки.

– Трактирщик встречает гостей дубинкой – это называется осторожничать?

– Ты сказал «слухи»? Что за слухи? – вмешался Жофре. Он явно был накоротке с наставником.

– По лютне и вашим нарядам я заключаю, что вы – странствующие менестрели. Странно, что вас не достигли слухи, которыми полнится вся Англия.

Хозяин и подмастерье переглянулись. Ответил Родриго, предварительно убедившись, что никто нас не слушает.

– Мы недавно в дороге. Прежде оба служили у лорда. Но он стар, и теперь в поместье заправляет его сын. Молодой лорд привез своих музыкантов, а нам пришлось сниматься с насиженного места. Е buono,[1 - Хорошо (ит.).] – добавил он с натужной бодростью, – впереди весь мир и множество красоток, чье ложе мы еще не делили. Верно, Жофре?

Юноша, напряженно смотревший на свои руки, кивнул. Родриго хлопнул его по плечу.

– Начнем новую жизнь, да, ragazzo?[2 - Мальчик, подмастерье (ит.).]

Юноша снова кивнул и залился багровым румянцем, но глаз не поднял.

Новая жизнь. Нетрудно было догадаться, что Родриго сказал не всю правду. Возможно, кто-то из них неосторожно пленил одну из красавиц в замке. Скучающие дамы в отсутствие мужей нередко обращают внимание на музыкантов.

– Ты упомянул слухи, – настойчиво повторил Жофре.

– До наших берегов добралась чума.

У Жофре расширились глаза.

– Говорили, что она не может попасть на остров!

– Перед битвой люди говорят, что их король непобедим, однако частенько ошибаются. По слухам, ее завезли на корабле с острова Гернси, но кто знает, как было на самом деле. Да и не все ли равно – главное, она уже здесь.

– И распространяется? – тихо спросил Родриго.

– Вдоль южного побережья. В глубь страны – пока нет. Послушайте меня, отправляйтесь на север и держитесь подальше от портовых городов.

– Порты, конечно, закроют, как в Генуе?

– На юге – возможно, но купцы не позволят закрыть порты на западе и на востоке, по крайней мере, пока трупы не будут лежать на улицах. Слишком много денег притекает по волнам.

Сдавленный всхлип заставил нас обоих поднять голову. Жофре стоял, стиснув кулаки, белый как полотно; губы его дрожали. Потом он повернулся и ринулся из таверны, не разбирая дороги и не слыша проклятий трактирщицы, у которой на ходу выбил из рук миску.

Родриго встал.

– Прости его, камлот. Мать Жофре была в Венеции, когда там начался мор. С тех пор от нее никаких вестей.

– Это не обязательно означает худшее. Как сейчас отправить письмо? Да, по слухам, умер каждый второй, но ведь каждый второй жив, почему бы ей не быть в их числе?

– Так я его убеждаю, однако сердце говорит ему иное. Он безумно любит мать и не хотел с ней расставаться – его отец выгнал. Расстояние превратило смертную женщину в Пречистую Деву. Жофре ее боготворит и потому боится потерять. Мне надо его найти. Молодость порывиста. Как бы он чего не натворил.

Музыкант торопливо вышел, лишь ненадолго задержавшись, чтобы поговорить с трактирщицей, которая, после того как Жофре выбил у нее миску, превратилась в настоящую фурию. Гомон других гостей заглушал слова, но перемены в лице хозяйки говорили сами за себя: гримаса ярости сменилась робкой улыбкой, затем румянцем. Родриго с поклоном поцеловал ей руку и вышел; трактирщица смотрела ему вслед влажными глазами влюбленной пастушки. О да, менестрель в совершенстве изучил искусство куртуазной любви. Интересно, как он обходится с ревнивыми мужьями? Вряд ли столь же успешно, иначе его бы не вышвырнули из замка.

Уход Родриго дал мне возможность вернуться к элю (вполне сносному) и похлебке (о которой никто бы такого не сказал). Однако она была горячая и сытная, а те, кто знает, что такое пустой желудок, не привередничают.

Впрочем, одиночество мое длилось недолго. Нечесаный детина, гревший у очага внушительных размеров зад, плюхнулся на место Родриго. Мы и прежде встречались в здешних краях, но не обменялись и парой слов. Он долго рассматривал кружку с элем, будто ожидая, что оттуда вылезет что-нибудь новое и неожиданное.

– Иноземцы? – внезапно спросил он, не поднимая глаз.

– С чего ты взял?

– С виду иноземцы, да и говорят так.

– Много ты иноземцев слышал?

Детина скривился.

– Да уж довольно.

Вряд ли он видел за свою жизнь больше четырех чужестранцев и уж точно не отличил бы исландца от мавра по наружности, не то что по речи. Торнфалькон лежит в стороне от торговых путей, ближайшее аббатство может похвастаться лишь мощами местного святого – паломники издалека туда не ходят.

– Ты не ответил на мой вопрос. Они иноземцы?

– Англичане, как ты и я. Служили менестрелями у лорда. Известное дело, живешь среди знати и невольно перенимаешь ее обычаи. Носишь платье с господского плеча и не успеешь оглянуться, как заговоришь по-ихнему.

Детина засопел. Наверняка он ни разу не слышал господскую речь, так что можно было врать без опаски.

– Ну, коли англичане, то ладно. – Мой собеседник прокашлялся и сплюнул на пол. – Треклятые иноземцы. Я бы всех их из Англии гнал, чтоб и духу ихнего здесь не было. А не уйдут добром… – Он чиркнул толстым пальцем по горлу. – От них-то и мор.

– Чума? Говорят, ее завезли на корабле бристольские моряки.

– А все потому, что путались с иноземцами на Гернси. Сами виноваты – нечего было ездить в чужие края.

– У тебя есть дети?

Он вздохнул.

– Пятеро. Нет, уже шестеро.

– Если чума распространится, тебе будет за них страшно.

– Жена уже причитает с утра до вечера. Я ей говорю – да не будет у нас никакой чумы. Сказал: не заткнешься – пришибу. С ними иначе нельзя, они ничего, кроме битья, не понимают.

– Может быть, твоя жена правильно тревожится. Говорят, чума уже в Саутгемптоне.

– Да, но она расползается вдоль побережья, потому что там иноземцы, в портах. Священник говорит, это кара Вожья иноземцам. У нас иноземцев нет, значит, не будет и чумы.

Первое время все так думали. Вдали от южного побережья жизнь шла обычным чередом. Казалось бы, люди должны перепугаться, однако они верили, что моровая язва их не тронет. Иноземцев боялись, гнали прочь, могли даже убить, но при этом убеждали себя, что болезнь не поражает коренных жителей. У нее даже имя заморское – morte noire! Разумеется, англичанам она не страшна!

То, что города вдоль южного побережья падают под натиском чумы, как колосья под серпом, казалось самым верным доказательством этого самообольщения: в портах, как известно, кишат чужестранцы, они-то и мрут – верный знак, что Господь проклял все другие народы. А если в порту и умер какой англичанин, то поделом – нечего водить дружбу с иноземцами, покупать любовь их женщин и мальчиков. Англия, истинная Англия, не заслужила такой кары. Как прежде мы убеждали себя, что чума не проникнет на остров, так теперь твердили, что она не выйдет за пределы портов, если не выпускать оттуда иноземцев.



На следующее утро лило так же, как вчера и третьего дня. Дождь загоняет людей в себя. Под дождем никто не смотрит на других; все бредут, пригнувшись и глядя на лужи под ногами. Мы с Родриго и Жофре шли одной дорогой, но не замечали друг друга; мне бы ничего не стоило пройти мимо, если бы юноша не стонал, как готовая отелиться корова, и не останавливался через каждые два шага, чтобы сблевать в канаву.

Родриго что-то говорил строгим голосом и в то же время участливо гладил ученика по спине.

Осторожность вынудила меня прикрыть лицо плащом и, не приближаясь, спросить:

– Он болен?

Кровь Господня! И дернуло же меня заступиться за них перед трактирщиком! Если у мальчишки чума…

Родриго вскинул голову, потом натянуто улыбнулся.

– Нет, камлот, это не болезнь. Просто его желудок непривычен к дешевому вину.

Юноша снова застонал, держась за голову. Глаза его были налиты кровью, лицо – цвета скисшего молока.

– Может, беда не в дешевизне вина, а в его количестве?

Родриго поморщился, но возражать не стал. Юноша согнулся от очередного позыва к рвоте.

– Ты рано вышел, камлот. Далеко путь держишь?

Отвечать ли на такие вопросы? Не люблю обсуждать свои дела с чужаками. Расскажешь, куда идешь, – начнут спрашивать откуда, да из каких ты краев и где твои корни. Что я хочу одного – вырвать эти корни, – никому не понять.

Однако учтивость Родриго подкупала – ему невозможно было не ответить.

– Иду в Норт-Марстон к усыпальнице святого Джона Шорна. Там можно подзаработать, да и от портов подальше.

Городок этот мне случалось навещать и раньше. Самое место, чтобы пересидеть осенние дожди, а то и всю зиму. Только глупцы верили, что чума не распространится в глубь страны. Однако мы думали, что она не достигнет Норт-Марстона, по крайней мере до холодов, а уж с наступлением зимней стужи наверняка пойдет на убыль, как летние лихорадки. Дожить бы до первых морозов, а к Рождеству все само кончится – так говорили многие, и я в их числе.

– А вы куда?

Родриго, как и я прежде, промедлил с ответом, явно не желая открывать всю правду.

– Мы идем в поместье Монсель, это недалеко. Наш господин часто наезжал туда в гости, и мы с ним. Хозяйка дома всегда хвалила нашу игру. Попросимся к ней.

– Только зря время потратите. Говорят, они все переехали в летнее поместье и вернутся не скоро.

Родриго сразу сник. Мне было знакомо это выражение: люди, привыкшие жить на господских харчах, оставшись без покровительства, оказываются беспомощны, словно брошенная в лесу комнатная собачка.

– Вам надо идти на ярмарку, а лучше – в святые места. Ярмарки длятся от силы неделю, а в святых местах всегда людно. Найдите такое, куда стекается много паломников, и заведите дружбу с кем-нибудь из местных трактирщиков. Паломники любят развлечься по вечерам. Играйте военные песни мужчинам, любовные – женщинам и без труда заработаете на сухую постель и горячую еду.

Жофре громко застонал.

– Сейчас тебе тошно думать о еде, но погоди, похмелье выветрится. Как брюхо сведет от голода – застонешь громче теперешнего.

Юноша наградил меня ненавидящим взглядом, прислонился к дереву и закрыл глаза.

– Однако в трактирах наверняка уже обосновались другие менестрели? – спросил Родриго.

– Да не иначе, но ученик твой – малый пригожий, по крайней мере, когда трезв и умыт. – (Добавление необходимое, поскольку сейчас опухшее и злое лицо Жофре было очень далеко от миловидности.) – Если убедишь его обхаживать состоятельных матрон, а не их дочек, без денег не останетесь. Вы оба не в пример лучше обычных нищих музыкантов. Купчихи мнят себя знатными дамами и щедро платят тем, кто умеет им потрафить. Может, вам повезет найти себе новых хозяев. Среди паломников много дворян – у них больше денег на дорогу и больше грехов, которые надо замаливать.

– Как ты думаешь, там, куда ты идешь, мы сумеем пристроиться?

Черт меня дернул сказать, куда я иду. Теперь от них не отвяжешься!

– Туда неделя хода. Я пойду через ярмарки. Вам лучше присмотреть себе что-нибудь поближе.

– Я не могу идти, я болен, – простонал юноша.

– I denti di Dio! Зубы господни! А кто виноват? – рявкнул Родриго. У Жофре лицо стало такое, будто ему дали пощечину.

Родриго сам опешил от своей резкости и заговорил мягче, как мать с капризным ребенком:

– От ходьбы тебе станет легче, а здесь нам оставаться нельзя. Надо искать пристанище. Без еды и крова ты заболеешь. – Он с тревогой обернулся ко мне. – Ты знаешь, как идти к этой усыпальнице? Поможешь нам прокормиться по дороге?

Ну что тут сделаешь? Родриго наверняка поднаторел в дворцовых интригах и сложном придворном этикете, но послать их одних на ярмарку было все равно что отправить младенцев в бой.

– Вам придется идти моим шагом. Я уже не так проворен, как прежде.

Родриго обернулся к Жофре.

– Думаю, нам и самим лучше пока идти потихоньку.

Так ко мне пристали попутчики – первые, хотя далеко не последние. В то утро мне казалось, что я оказываю им благодеяние, спасаю бедолаг от необходимости самим учиться суровой дорожной жизни. Избавлю их от голода днем, холода и бесприютности ночью – всего того, что выпало когда-то на мою долю. Однако куда милосерднее было бы бросить их на дороге, нежели втягивать в то, что из всего этого получилось.




3

ЗОФИИЛ


Не каждый день увидишь русалку, хотя слышишь о них на каждом шагу. В любой рыбачьей деревне вам расскажут, что один старик поймал в сети морскую жительницу или свалился за борт и его спасла дева, чьи волосы блестели, как косяк рыб, а хвост сверкал, словно опалы в лунную ночь. Так что когда в ярмарочном балагане показывают такую диковину, найдется немало желающих за несколько монет поглазеть на настоящую живую русалку.

Вернее, не совсем живую – эта была мертвая. А как же иначе – они ведь задыхаются без воды. Русалки – наполовину рыбы и на суше живут хоть и дольше рыб, но не намного – по крайней мере, так объяснял хозяин балагана.

Он называл себя Зофиил – «соглядатай Божий». Как соглядатай должен всегда быть начеку, так и в Зофииле с первого взгляда чувствовалась настороженность. Он не обещал людям того, что легко впоследствии оспорить. Если сулишь живую русалку, а она мертвая, об этом скоро прознает вся ярмарка. В лучшем случае никто больше не пойдет в балаган, в худшем – пьяная толпа и поколотить может. Позже мне вспомнилось, что Зофиил даже не утверждал, что там у него русалка. «Морское диво» – все, что он сказал. Ум у Зофиила был остр, как нож живодера.

Солнце в дни словно и не всходило; мы жили в вечных сумерках под спудом низких свинцовых туч. В балагане было еще темнее, холод пробирал до костей. В таком месте даже от дождя прятаться не захочешь. Балаган был растянут позади фургона, и в тесном пространстве едва помещались три-четыре зрителя. Желтый свет фонаря освещал клетку, установленную на задке фургона. Прутья предназначались не для того, чтобы удержать существо внутри – оно бы никуда не сбежало, – но чтобы посетители не отщипывали от него по кусочку и не уносили с собой как частицу мощей. Конечно, русалка – не святая, однако она ведь не от мира сего, может, ее частичка исцеляет какую-нибудь болезнь? Одной вони хватило бы, чтобы изгнать самого упорного беса.

Существо лежало на спине в гнездышке из гальки, раковин, мертвых крабов, морских звезд и сухих водорослей. Запах рыбы и соленой воды убеждал всякого, что оно родом из моря, и почти заглушал тонкий аромат смирны, ладана, мускуса и алоэ, который мог различить лишь тот, кто хорошо его помнил.

Мало кто в те времена узнал бы этот дурманящий, терпкий запах, который, раз почувствовав, невозможно забыть. Запах забальзамированного тела. Сколько лет прошло, а он так и не выветрился из моей памяти. Рыцари возвращались из Акры, как обещали, но не во главе свиты, нагруженной сокровищами, получив отпущение всех прошлых и будущих грехов. Нет, их привозили в гробах изнуренные слуги, привозили, чтобы уложить молодыми в холодный склеп под фамильными гербами. Миро стоит дорого. Это редкий и сложный состав. Мы многое переняли у сарацинов, и не в последнюю очередь умение сохранять мертвецов. Овладел ли Зофиил этим искусством или купил русалку у кого-то другого? Так или иначе, она обошлась ему недешево.

Русалка была не больше младенца. Лицо съежилось, от глаз остались одни раскосые щелки. Голову покрывал жесткий золотистый пух, ресницы и брови казались неестественно светлыми на фоне кожи, темной то ли от природы, то ли от бальзамирующего состава. Грудь – гладкая и бесполая, как у ребенка, руки – почти человеческие. Один кулачок сжимал ручное серебряное зеркальце, другой – куколку, вырезанную из китового уса. Куколка была в форме русалки, наподобие тех гротесков, которые можно увидеть в церкви: с широкими бедрами, острыми грудями и длинным змеиным хвостом.

Однако что было у крохотного существа ниже талии? На это мы все и пришли смотреть. Не ноги, точно. Скорее длинный вырост, расходящийся на конце, как задние ласты тюленя. Подобно всему телу, хвост – если это можно назвать хвостом – был бурым и сморщенным, без шерсти и чешуи.

– Это не русалка, – фыркнул человек, стоящий рядом со мной, – а…

Он не закончил, поскольку не нашел слов. От него несло луком, да так, что почти заглушало странный аромат из клетки.

– Говорят, – подхватил его приятель, – некоторые шарлатаны пришивают к человеческому телу рыбий хвост и показывают как русалку.

Тот, от которого несло луком, всмотрелся пристальнее.

– Это не рыбий хвост. Чешуи нет.

– Значит, тюлений. Сшили младенца с тюлененком.

– И меха нет, – раздраженно отвечал первый. – И шва. Уж я бы пришитый хвост отличил; как-никак, стежки кладу с малых лет.

– Так что это?

Они повторили свой вопрос Зофиилу, когда вышли из балагана, – повторили громко, со злостью, идущей от неуверенности.

Он оглядел обоих презрительно, как будто такое могли спросить только дураки.

– Как я вам говорил, морское диво. Детеныш русалки.

Тот, от которого разило луком, хмыкнул, как будто слышал такие уверения много раз и знает им цену.

– А чего у нее чешуи на хвосте нет?

Он с ухмылкой оглянулся на собравшийся вокруг народ – смотрите, мол, как я его поддел. В толпе закивали. Горожане любят, когда чужака припрут к стенке.

– Так ты признаешь, что это хвост? – холодно произнес Зофиил.

Улыбка сошла с лица вопрошавшего.

– Но без чешуи. И на голове ни волоса. Я слышал, у русалок волосы длинные.

– Есть ли у тебя дети, друг мой?

Горожанин замялся, не понимая, к чему Зофиил клонит.

– У меня, грешного, три мальчугана и дочурка.

– Скажи мне, друг мой, твоя дочь родилась с волосами?

– Нет, лысая, что ее дед теперь.

– А сейчас, полагаю, у нее чудесные длинные волосы?

Кивок.

– Вот видишь, они отрасли позже. То же самое у морских жителей. Рождаются голенькими, волосы и чешуя появляются с годами.

Горожанин открыл рот, да так и закрыл, не найдясь что сказать.

Зофиил улыбнулся одними губами – глаза его оставались мрачными.

– Ты мудрый человек, друг мой. Глупцы не додумались бы до таких вопросов, и я не удивлен, что ты не знаешь ответа. Многие ученейшие мужи нашей страны ничего об этом не ведают, потому что новорожденных русалок видят редко, только взрослых. Малышей прячут в глубоких пещерах, пока они не подрастут настолько, чтобы выплыть на поверхность. Их редко встретишь, гораздо реже, чем взрослых русалок, которые тоже попадаются нечасто. Думаю, детеныша русалки не видели лет пятьсот, если не больше.

Несколько мгновений люди молчали, переваривая услышанное, потом разом схватились за кошельки, торопясь сунуть Зофиилу монеты – только успевай принимать. Каждый, у кого оставались деньги, спешил отдать последние пенни за возможность взглянуть на редчайшее из редких существ. Даже недоверчивый горожанин – тот, от которого разило луком, – лучился гордостью, будто самолично нашел русалочьего младенца. Зофиил умел подать товар лицом.

Так получилось, что день выдался удачный для всех нас. Варфоломеевская ярмарка была оживленней обычного. Торговые ряды на южном побережье закрыли, и купцы потянулись в глубь страны. Жизнь, говорили они, не кончилась. Пока не померли, надо что-то есть. Так они кричали друг другу до хрипоты, и толпа заразилась их настроением. Вино и пряности, соль и оливковое масло, краски и ткани – все буквально сметали с прилавков. «Покупайте сейчас, – убеждали торговцы, – может пройти несколько месяцев, прежде чем нам завезут новый товар. Запасайтесь, пока не поздно». И народ запасался, словно готовился к осаде.

Мне удалось продать пять косточек святой Бригитты (их вешают в хлеву, чтобы коровы хорошо доились) и несколько ребер святого Амвросия (их помещают в пчельники). Крестьяне спешили заручиться помощью святых. Бобы почернели от мучнистой росы – дай Бог собрать хоть столько, чтобы закрыть донце котелка. Сено гнило от дождей, колосья полегли. Все понимали: если дожди не перестанут, зимовать придется на меде и сыре.

Цены взлетели, как и следовало ожидать. Покупатели ворчали, но раскошеливались. Что проку сберечь несколько пенсов, если в следующие недели их не на что будет тратить. К тому же если ты переплатил за бочонок солонины, то сдерешь больше за свои ножи. Хуже всего приходилось тем, кому нечего было продать, ну да это уж не наша печаль.

Не остались без заработка даже Родриго с Жофре. Вечерами в гостиницах, перед пылающим очагом, довольные успешной торговлей и размякшие от горячей еды и крепкого эля, люди готовы щедро платить за развлечения. А Родриго и Жофре обладали талантом, редким в бродячих музыкантах, хотя один талант в дороге не прокормит.

Они привыкли играть по слову хозяина. Дамы и господа знают, чего хотят, они велят музыканту исполнить такую-то песню или сочинить новую на заданную тему. Однако народ не любит и не умеет высказывать свои желания. Надо чувствовать его настрой. Чему сейчас время: зажигательной боевой песне, или любовной, романтической балладе, или срамным куплетам? Охота гостям спеть хором или мирно посидеть, подремать? Они складывают руки на груди и говорят взглядом: «Ну-ка, ребята, распотешьте нас, а не сумеете – пеняйте на себя».

Однако Родриго готов был учиться. Вместо того чтобы сидеть в сухой и теплой гостинице (потому что мало проку играть на ярмарочной площади под дождем), он стоял рядом со мной и наблюдал за торговлей, силясь постичь законы мира, в который поневоле попал.

Мне удалось преподать ему пару наглядных уроков.

– Хитрость в том, чтобы угадать желание покупателя вперед его самого. Смотри. Эй, хозяйка, у тебя дочь на сносях? Душа небось за нее изболелась? Вот, посмотри на этот амулет. На нем вырезаны имена святых ангелов Сеноя, Сансеноя и Семангелофа – они защитят роженицу от злых духов. Дорого? Ну, хозяйка, во сколько ты оцениваешь жизнь своей дочери и будущего внука? Спасибо, хозяйка. Желаю ей родить славного мальчугана!

Глядя, убираю в кошель монеты, Родриго ошалело затряс головой.

– Откуда ты знаешь, что у нее дочь на сносях? Ты еще и гадатель?

– Чтобы выжить на дороге, надо примечать все. Она только что купила у старухи белокудренник, лавр и мяту. Их применяют, чтобы облегчить родовые муки. Сама она не брюхата, для служанки одета слишком хорошо, значит, скорее всего, покупала травы для дочери. Вот, посмотри на человека, который идет к нам. Что, по-твоему, он купит?

К нам приближался дородный, желчного вида купец, неся на голове чудовищное желто-зеленое сооружение, которое сам он, очевидно, считал наимоднейшей шляпой. Пробираясь по грязи, купец постоянно вертел головой и усиленно улыбался каждому, в ком угадывал человека более высокого звания, видимо, в надежде быть принятым за одного из них.

Родриго смерил его взглядом.

– Ну, эту породу я хорошо знаю, навидался таких при дворе моего господина. Он купит мощи только в золотом ларце, осыпанном самоцветами. Тебе ему ничего не продать.

– Вот как?

– Спорю на кружку эля! – ухмыльнулся Родриго, отступая на шаг, чтоб пропустить купца.

– Неможется, хозяин? Сразу видно, у вас деликатное телосложение. Несварение желудка, да? Его величество подвержен тому же недугу, и вы наверняка знаете, чем он спасается, – волчьим пометом. Дня без него не может прожить. На счастье, у меня с собой как раз есть мешочек. Помет не обычный – его везут из русских земель. Именно таким лечится его величество. Король абы что глотать не станет. Он всегда требует русский помет – всем известно, что там волки самые сильные.

– Мне этого не надо, – отмахнулся купец, однако взгляд на мешочке задержал – явный знак, что без покупки он не уйдет.

– Прошу прощения, сударь, но у вас нездоровый цвет лица. Мне больно видеть, как дворянин терпит такие муки. Впрочем, не важно, у меня есть давний покупатель в Глостере. Тамошний шериф. Возможно, вы его знаете. Он ждет не дождется моего товара. Иноземные корабли не выходят в море, вот он и торопится запастись…

– Беру, – перебил меня купец, потом, опомнившись, добавил: – Только я расплачусь розовой водой. Денег у меня не осталось. Торговец слупил за нее втридорога.

Он вытащил флакон.

– Жена велела купить ей для готовки, но я скажу, что не нашел. А вода отличнейшая…

Он вытащил пробку и помахал флаконом, чтобы мы оценили запах.

К чему мне розовая вода? Путнику нужны деньги, чтобы купить еду, или товар, чтобы продать на следующей ярмарке. Откупоренная розовая вода быстро выдыхается или портится. У меня на языке уже вертелся отказ, но тут Родриго подался вперед и втянул носом сладостный аромат.

– Превосходная!

Одним словом он все мне испортил. Купец умчался прочь с мешочком волчьего помета, уверенный, что провернул удачную сделку.

– Родриго, ты что, вздумал меня разорить?

Он виновато улыбнулся.

– Я не смог устоять. Вдохнул – и вдруг снова почувствовал себя мальчишкой в Венеции. На Рождество детям дарят марципановые фигурки младенца Христа. За несколько дней до праздника воздух наполнялся запахом марципана и розовой воды. Как нам не терпелось попробовать сладости! Мы норовили пробраться на кухню и отщипнуть хоть кусочек марципана, но нам ни разу это не удалось.

– Что еще за марципан?

– Смесь тертого миндаля, сахара и яиц, в которую для аромата добавляют розовую воду. Я не держал его во рту с тех пор, как покинул Венецию. Он… – Родриго поцеловал кончики пальцев, – squisito![3 - Изысканный (ит.).] Для меня это вкус Венеции.

Досада не помешала мне улыбнуться.

– Очень скучаешь по Венеции?

– Особенно с тех пор, как мы остались без крова. – Он поднял страдальческий взгляд к серо-свинцовым тучам. – Я не собирался долго жить на чужбине. Как чума закончится, вернусь. И Жофре привезу, что бы ни говорил его родитель.

В нашу первую встречу Родриго упомянул, что Жофре отправил в Англию отец. Ничего удивительного: мальчиков посылают в учение или на службу в богатый дом. Однако большинство отцов радуются возвращению сыновей. Из-за чего не пускать домой родное дитя?

Родриго, по-прежнему не отрываясь, смотрел на флакон с розовой водой, словно это чудодейственное средство, способное перенести его на родину.

– Deo volente,[4 - С божьей помощью (ит.).] – как только спадет проклятие чумы, я вернусь в край моего детства.

– Туда невозможно вернуться. Ты сам уже не будешь прежним. Овца гонит ягненка, которого надолго от нее оторвали; родина отвергнет тебя как чужака.

Он отшатнулся.

– Ты обрекаешь меня на пожизненное изгнание, камлот?

– Мы все изгнанники из прошлого. Да и зачем тебе возвращаться? Или правду говорят, что у менестрелей по возлюбленной в каждом городе? – Мне хотелось шуткой развеять его меланхолию. – Оставил ли ты в Венеции череду разбитых сердец?

– Разве ты не слышал наших песен? С разбитым сердцем остается бедняга-менестрель! – Он улыбнулся, прижал руку к груди и замер в картинной позе, словно мим, изображающий влюбленного лебедя.

Однако шутливый жест не мог скрыть искреннюю скорбь в глазах.

– Забирай себе.

Родриго изумленно взглянул на флакон с розовой водой.

– Я не могу принять такой дар.

– Мне она ни к чему. – Ворчливый тон должен был убедить его в искренности моих слов.

Родриго схватил меня за плечо.

– Спасибо, спасибо, друг мой!

– Ты меня разорил, но не думай, что я забуду про твой проигрыш.

Он скривился.

– Разорил? Скажи честно, сколько стоил тебе волчий помет, если это и вправду он?

– Ты спорил на эль, верно? Вот, держи мою кружку.

Музыкант поклонился, хохотнул и пошел к таверне. Теперь, когда он не видел, можно было наконец улыбнуться. Мой новый ученик явно делал успехи.

Жофре, хоть и младше Родриго, тяжелее приспосабливался к новой жизни и в отличие от своего наставника не желал слушать ничьих советов. Подобно другим юнцам в трудном возрасте между мальчишеством и зрелостью, он был порывист и непредсказуем. Смотришь – хохочет среди веселой толпы, а через минуту уже тоскует в одиночестве на берегу речки.

Одно не вызывало сомнений: он искренне любил музыку, может быть, даже больше, чем наставник. Когда Родриго давал ему ежедневный урок, Жофре играл с воодушевлением, глядя на руки учителя, словно тот – Бог. Иногда Жофре музицировал по несколько часов кряду; выражения боли и радости, скорби и страсти, чересчур глубоких для его лет, сменялись в юношеских глазах, как несомые ветром облака. В другие дни, не сумев сразу сыграть трудную мелодию, он приходил в ярость, отбрасывал лютню или флейту, выскакивал за дверь и пропадал на несколько часов. Потом возвращался с клятвенными заверениями никогда больше не прикасаться к лютне и тут же снова брал ее в руки. А едва музыка начинала литься, Родриго забывал приготовленные упреки. И кто бы его осудил? Когда Жофре играл, ему можно было простить все.

По вечерам он развлекал гостей в тавернах, в остальные часы не знал, чем себя занять. Дождь лил и лил. Жофре убивал время в питейных заведениях или на ярмарочной площади. В таких местах всегда недалеко до беды. На Варфоломеевской ярмарке она явилась в обличье фокусника Зофиила, который, как вскорости убедился Жофре, мог изумить простаков не только русалкой.

К третьему дню ярмарки желающих поглазеть на морское диво почти не осталось. Все, кто хотел посмотреть русалку, уже посмотрели, за исключением детишек, по-прежнему норовивших бесплатно пролезть под пологом балагана. Тех, кому это удавалось, ждало жестокое разочарование: русалку убрали, а Зофиил теперь сидел перед балаганом за низким столиком. Толпа, окружившая его, была малолюднее вчерашней и состояла почти исключительно из мужчин и юношей. Зрители напирали, но как бы пристально они ни следили за руками Зофиила, не могли заметить подвох.

Старый трюк: на виду у всех кладете горошину под один наперсток и двигаете все три. Предлагаете какому-нибудь простаку угадать, под каким горошина. Тот, уверенный, что точно знает ответ, ставит деньги, и под выбранным наперстком ее никогда не оказывается. Казалось бы, мошенничество это старо как мир, никто не должен на него поддаваться – ан нет, всегда найдется человек, который считает себя умнее наперсточника.

Жофре, по крайней мере в случае с наперстками, оказался не столь наивен. Он много раз видел, как этот трюк показывают бродячие фокусники и придворные шуты, поэтому забавлялся тем, что объяснял толпе, в чем обман. Впрочем, зрители по большей части ему не верили, потому что, сколько ни смотрели, не могли поймать Зофиила на том, как он прячет горошину в ладонь. Шарлатан успел собрать довольно много денег, прежде чем замечания Жофре начали его утомлять.

Убрав наперстки, он объявил, что покажет волшебство, после чего отправил мальчишку в ближайший трактир за сваренным вкрутую яйцом, каковое и облупил на глазах у зрителей, смотревших с завороженным вниманием, как будто сами они никогда не чистили яиц. Покончив с этим, Зофиил положил яйцо на горлышко стеклянного графина. Яйцо явно не пролезло бы в горлышко, тем не менее он объявил, что уберет его внутрь, не ломая и не прикасаясь к нему руками. Толпа загоготала; впрочем, то был ритуальный гогот, каким встречают появление дьявола в пантомиме. Все чувствовали, что сейчас произойдет какое-то чудо, но в таких случаях положено выражать недоверие: это часть игры фокусника со зрителями.

Зофиил искоса взглянул на Жофре.

– Ну, мой юный друг, ты тут много всего говорил. Как по-твоему, смогу я убрать яйцо в графин?

Жофре колебался. Белое гладкое яйцо надежно лежало на узком горлышке. Юноша не хуже других зрителей знал, что Зофиил не вызвался бы убрать его в графин, если бы не знал, как это сделать. Беда заключалась в том, что Жофре не понимал, как такое возможно.

Тень улыбки заиграла на губах Зофиила.

– Ты легко объяснял, как горошина оказывается под другим наперстком, скажи теперь, как я уберу яйцо в графин?

Многие из тех, кого раздражали назойливые комментарии Жофре, принялись ухмыляться и толкать его в бок.

– Давай, парень, коли ты такой умный, расскажи, как он это сделает.

Жофре побагровел.

– Это невозможно, – заносчиво проговорил он, явно не чувствуя той уверенности, которая прозвучала в его голосе.

– Так, может, пари заключим? – предложил фокусник.

Жофре мотнул головой и попятился в толпу, но задние не намеревались его пропускать.

– Эй, парень, ставь деньги, или нечего было языком молоть.

Пунцовый от злости, Жофре вытащил монетку и бросил ее на стол.

Зофиил поднял бровь.

– Во столько ты ценишь свои слова? – Он повернулся к толпе. – Сдается, наш разумник не так-то в себе и уверен.

Жофре потерял голову. Вне себя от ярости и унижения, он швырнул на стол пригоршню монет. Все, что у него было, и Зофиил как-то это почувствовал, потому что сказал с улыбкой:

– Ну, дружок, проверим, был ли ты прав.

Он зажег свечу, снял яйцо, аккуратно уронил горящую свечу в графин, быстро положил обратно яйцо и отступил на шаг. Несколько мгновений ничего не происходило. Все зачарованно смотрели на пламя в стекле. В тот миг, когда оно погасло, раздался хлопок, и яйцо, проскочив в горлышко, очутилось на дне графина.

Счастье, что Родриго с нами не было. У меня пропала всякая охота смотреть дальше, и ноги уже готовы были нести меня прочь, но тут взгляд мой нечаянно остановился на девочке, стоящей чуть поодаль в тени дерева. День выдался сумрачный, а она застыла так неподвижно, что сливалась бы с окружающей серостью, если бы не странная белизна волос. Не узнать ее было невозможно. Однако сама Наригорм меня как будто и не заметила. Внимание ее было приковано к чему-то другому.

Детское тельце застыло от напряжения, и только указательный палец правой руки двигался, словно вновь и вновь обводя какую-то вещицу в левой ладони. Наригорм шевелила губами, ее немигающий взгляд был устремлен на что-то у меня за спиной. Как сейчас помню эти минуты: я поворачиваюсь и вижу, что она смотрит на Зофиила; поворачиваюсь обратно – под деревом уже никого нет. Девочка исчезла.

Варфоломеевская ярмарка длится неделю – так записано в городской хартии, так было спокон веков. Однако в тот год она закончилась внезапно, в середине того же дня. Прискакал гонец, заляпанный дорожной грязью и взмыленный, почти как его лошадь. Он потребовал бить в колокол, чтобы собрать городских старшин. Почти все они были на ярмарке, продавали или покупали, и совсем не хотели отрываться от дел. Колокол звонил, пока последний из них не приплелся, ворча, что, если известие окажется не важным, сидеть кое-кому в городской тюрьме до окончания ярмарки. К тому времени уже все слышали набат и понимали: что-то стряслось. Никто не тешил себя обольщением, что вести будут радостными. Торговля была забыта, все строили догадки: вторглись в Англию шотландцы, французы или, может быть, даже турки? Не собрался ли король погостить в городе со всем двором и половиной войска и не придется ли всю эту ораву кормить? «Да хранит Господь его величество – подальше от нас», – приговаривали горожане. А может, король ввел новую подать? И на что в таком случае, если все мыслимое и немыслимое уже обложено налогами?

Когда городские старшины наконец вышли на балкон ратуши, серьезные и как-то вмиг постаревшие, смех и разговоры сразу утихли. Глашатаю не пришлось бить в колокол и даже кричать. Известие было выслушано в гробовом молчании.

В Бристоле чума. Глостерцы, чтобы спасти себя, заперли ворота. Никого не впускают, никого не выпускают. Селения вдоль реки последовали примеру Глостера. Пока мы все смотрели на юг, беда подобралась к нам с запада. Она расползалась в глубь страны.

Когда народ немного опомнился, никто не выразил удивления, что в Бристоле моровая язва. Это порт, туда рано или поздно должен был прийти зараженный корабль. Кроме того, именно бристольское судно завезло болезнь в Англию; была своя справедливость в том, что теперь несчастье постигло и сам город. Всех изумило другое: что Глостер запер ворота. Большой торговый город замуровался заживо. Из страха перед чумой горожане обрекли себя на разорение, даже на голод. Те, кто остался в стенах, заперты, как в тюрьме, те, кто имел несчастье оказаться в это время вне города, не попадут к своим близким, пока не кончится мор. Если глостерцы испуганы, что зараза так быстро доберется к ним из Бристоля, то с какой же скоростью она распространяется?

Еще до того, как городской совет объявил о закрытии ярмарки, весь пришлый люд решил двинуться на север и на восток. Это было как будто в море растет исполинская волна: в первый миг народ смотрит, оторопев, но волна приближается, и все несутся сломя голову вверх по склону. Только никакая высота не спасла бы от этой гибельной волны. Не было безопасного места: оставалось лишь бежать в надежде, что случится чудо и смертоносный вал остановится раньше, чем накроет нас с головой.

Нелегко оказалось выбраться из города в тот день; как ни хотелось местным жителям от нас избавиться, а нам – унести ноги, в крепостной стене было всего трое ворот. Купцы и мелкие торговцы, начавшие прибывать тонкой струйкой за неделю до ярмарки, теперь стремились выйти и выехать одновременно. Лишь немногие избрали южную и восточную дороги – редкие смельчаки, у которых в тех краях остались жены и дети. Если не считать их, все и вся – фургоны, телеги, люди, коровы, овцы, гуси, свиньи и лошади – ринулись в единственные оставшиеся ворота. Дорога, и без того раскисшая от дождя, под колесами и копытами быстро превратилась в сплошное месиво; через каждые несколько ярдов путь преграждали застрявшие телеги и скот.

Мы с Родриго и Жофре почти сразу свернули на известную мне тропу к другой дороге, идущей в обход города, и таким образом избежали давки. Дорога эта, хотя достаточно широка для телег, в последние годы оказалась почти заброшена, поскольку она спускается в ложбину и в дождливое время года часто бывает затоплена. Ни один возчик или погонщик скота не сунется на нее, кроме как в летнюю сушь; осенью, зимою и летом там можно было встретить разве что пеших или верховых.

Мы так долго выбирались из города, что на дорогу вышли уже в сумерках и шагали молча, глядя себе под ноги, чтобы не поскользнуться. Одежда промокла, башмаки, облепленные тяжелой грязью, тянули вниз, как кандалы. Дождь выстукивал покаянный псалом, словно мы – осужденные, бредущие на казнь. Других путников на дороге не было, и хотелось верить, что и не появится, – много недобрых людей бродит проселками с наступлением темноты. Да и не только людей, а и кое-кого похуже. У меня не было ни малейшего желания сводить с ними знакомство.

И тут, за поворотом, мы увидели впереди одинокий фургон. Он сильно накренился, увязнув колесом в заполненной водой колее. И повозку, и владельца трудно было не узнать даже в сумерках. Великий Зофиил, по щиколотку в вязкой жиже, силился плечом приподнять кузов и одновременно толкнуть его вперед. Однако грязь засосала колесо и не хотела выпускать. Лошадь давно бросила попытки вытянуть фургон. Она стояла между оглоблями и тянулась мордой к единственному кустику травы, торчащему из жидкой глины. Повести ее было некому, а на крики и брань Зофиила она не обращала внимания.

На страдальческом лице Жофре расцвела злорадная улыбка.

– Поделом ему, – пробормотал юноша.

Родриго, шагавший впереди, не слышал этих слов, произнесенных нарочно тихо. Очевидно, Жофре хватило ума не рассказывать о своем проигрыше.

Жофре толкнул меня в бок.

– Давай, проходя мимо, наляжем на фургон, чтобы он поглубже ушел в грязь.

– Давай лучше поможем Зофиилу. Тогда он будет у нас в долгу. Не торопись мстить, дружок; месть слаще, когда она вызреет.

Но не успели мы поравняться с фургоном, как из-за деревьев выступил юноша. Зофиил резко обернулся и, выхватив длинный нож, направил его незнакомцу в живот. Юноша отпрыгнул и поднял раскрытые ладони.

– Я не причиню тебе зла.

Не опуская рук, он кивнул на купу деревьев, из которой вышел. В сумерках мне с трудом удалось разглядеть молодую женщину. Она сидела на пне, кутаясь в плащ.

– Моя жена, – снова начал юноша. – Она больше не может идти. Она в тяжести.

– И что мне с того? – прорычал Зофиил. – Не я ее обрюхатил.

– Я думал, может быть, ты согласишься ее подвезти. Не меня, конечно, я-то могу идти. Мне что, я привычный. А вот Адела…

– Ты еще тупее, чем выглядишь? По-твоему, этот фургон куда-нибудь едет? Иди отсюда.

Зофиил подошел к лошади и, взяв ее под уздцы, принялся хлестать несчастную животину кнутом в тщетной надежде стронуть ее с места. Юноша пошел за ним, благоразумно держась подальше от кнута.

– Умоляю тебя. Ей нельзя сидеть всю ночь под дождем. Я вытащу колесо, если…

– Ты, – огрызнулся Зофиил, – не вытащишь и косточку из вареного куренка.

– Мы вытолкнем фургон, – сказал Родриго, выходя вперед.

Зофиил вновь выхватил кинжал и попятился к фургону, нервно озираясь по сторонам, сколько еще нас прячется в тени. Жофре хохотнул. Сцена доставляла ему огромное удовольствие.

Родриго отвесил учтивейший поклон.

– Менестрель Родриго к твоим услугам, синьор. Мой ученик, Жофре, и наш спутник, камлот.

Зофиил пристально всмотрелся в наши лица.

– Ты! – выкрикнул он при виде Жофре и сделал шаг назад, поводя кинжалом перед собой, как будто собирался продырявить нас всех. – Если ты рассчитываешь вернуть деньги этого молодца, то ошибаешься, друг мой. Он…

– Деньги? – озабоченно переспросил Родриго.

Жофре ошарашенно разглядывал свои облепленные грязью башмаки.

Надо было его выручать.

– Плату за то, чтобы посмотреть русалку.

Родриго кивнул, очевидно поверив в мою ложь, повернулся к Зофиилу и поднял руки, как перед тем юноша.

– Не тревожься, синьор, мы не собираемся тебя грабить. Мы намеревались предложить тебе помощь, как путники – путнику, когда появился этот джентльмен. Теперь, все вместе, мы быстро вытащим твой фургон.

Зофиил по-прежнему смотрел на нас с подозрением.

– И сколько вы хотите за свою помощь?

Снова пришел мой черед вставить слово.

– Они вытолкнут фургон, если ты согласишься подвезти женщину.

Мой взгляд скользнул по спутникам. Дождь ручьями стекал по нашим лицам. Мы были такие мокрые и грязные, словно нас вытащили из реки.

– Полагаю, всем нам сегодня нужен сухой кров. Гостиниц на дороге нет, но я знаю место, где можно переночевать в сухости, если оно еще не занято.

Зофиил взглянул туда, где в сумерках едва угадывалась нахохленная фигурка женщины.

– Если посадить ее в фургон, он осядет еще ниже. К тому же там нет места.

– Тогда пусть едет на козлах. Уж весит-то она точно не больше тебя. А ты поведешь лошадь. В темноте оно так и надежнее, если не хочешь перевернуться.

– С какой стати я пойду, а она поедет? Если муж сдуру потащил ее пешком на ночь глядя, пусть на себя и пеняет.

Налетевший ветер хлестнул нас струями дождя, обжигая и без того саднящую кожу.

– Полно тебе, Зофиил. Послушай старого человека: никто из нас не был бы на дороге ночью, когда бы не крайняя нужда. Давай не будем препираться. Мы только сильнее вымокнем, а колесо твоей повозки уйдет еще глубже в грязь. Хочешь, оставайся здесь, на поживу лихим людям, или мы тебе поможем, а ты за это подвезешь женщину. Мы пойдем рядом и будем выталкивать фургон всякий раз, как он застрянет, а застревать он будет, что с женщиной, что без нее. Ну как? Если поможем друг другу, то еще до рассвета будем спать в тепле.




4

АДЕЛА И ОСМОНД


Вот так и получилось, что мы, все четверо, провели ночь в пещере, сгрудившись у костра, под грохот реки и неумолчный стук дождя по листьям деревьев. Пещера была широкая, однако низкая и неглубокая, словно ухмылка каменного истукана. От дна ущелья ее отделяло футов пять-шесть, но по валунам и уступам без труда вскарабкалась даже беременная Адела. Надежда меня не обманула, место оказалось свободно, да и немудрено: даже при свете дня вход скрывала от путников купа высоких деревьев. В темноте увидеть его было почти невозможно, если не знаешь, где искать; мне и то потребовалось на это некоторое время.

Вдоль стен тянулись продольные борозды, как если бы исполинский гончар провел пальцами по мокрой глине, пол спускался к устью, так что внутри круглый год оставалось сухо. Давным-давно пастух или отшельник загородил часть входа низкой стеной из грубого камня; насыпавшиеся внутрь сухие ветки пошли нам на растопку для костра. Скоро огонь уже пылал жарко и ровно; лишь изредка порыв ветра загонял дым внутрь.

Мы бросили в котел, что у кого было – бобы, лук и несколько полосок вяленого мяса. Похлебка получилась горячая и сытная – куда лучше, чем в любой придорожной таверне. Набив живот и согревшись, мы начали потихоньку отходить от усталости.

Много лет назад меня научили класть у огня камни – если потом их завернуть в мешковину, получается отличная грелка. Мне подумалось, что Аделе тепло не помешает. Что-то подсказывало: наши влюбленные голубки не привыкли ночевать в пещерах.

Говорят, что подобное стремится к подобному; коли так, эти двое были созданы друг для друга. Оба белокурые, с широкими саксонскими лицами, глаза – как незабудки. Осмонд – плотный, кряжистый, с чистой светлой кожей на зависть любой девице. Адела – такая же по-саксонски ширококостная, но, в отличие от мужа, сильно исхудавшая; скулы заострились, словно ее не одну неделю морили голодом, под глазами пролегли темные круги. Некоторые женщины, первые месяцы как понесут, почти не могут есть из-за тошноты; если Адела истаяла по этой причине, то теперь она вполне оправилась, поскольку в ту ночь ела с большим аппетитом.

После ужина она прилегла на дорожный мешок, а Осмонд все суетился вокруг и спрашивал, согрелась ли она, не болит ли у нее что, не хочется ли ей есть или пить, покуда Адела со смехом не попросила его успокоиться. Однако он не унялся, а принялся в двадцатый раз спрашивать меня, не живут ли в ущелье разбойники и душегубы.

Тот же вопрос тревожил и Зофиила. Нам пришлось оставить лошадь с повозкой под обрывом, и, хотя мы укрыли фургон ветками, а лошадь стреножили в густых кустах, где ее не видно было с дороги, Зофиил не успокоился, пока не перетащил свои ящики в пещеру и не составил позади нас. Никто не посмел спросить, что в них, дабы не усугублять подозрительность Зофиила, но это явно была не еда, потому что за бобами для похлебки он снова ходил к фургону.

Жофре лежал в дальнем конце пещеры, с головой укрывшись плащом. Родриго звал его погреться к огню, однако юноша отговорился тем, что хочет спать; мне, правда, показалось, что сна у него ни в одном глазу. Видимо, юноша притворился сонным, чтобы избежать общества Зофиила, хотя трудно избежать общества человека, с которым ночуешь в одной пещере.

Жофре был как на иголках с тех самых пор, как мы вытащили повозку из грязи. Он явно боялся, что фокусник снова заведет разговор о его проигрыше. Мне тоже не хотелось, чтобы эта история выплыла на свет. Неровен час, Родриго, узнав, сколько их кровных просадил Жофре, устроит тому взбучку, и мальчишка убежит в ночь – тут уж точно кто-нибудь сломает себе шею: или сам Жофре, или мы, разыскивая его в потемках.

Покуда Зофиил возился с ящиками, ему было не до разговоров, но, когда путники окончательно устраиваются на ночлег, тут-то обычно и возникает беседа. Мне подумалось, что лучше сразу увести ее как можно дальше от фокусов и пари.

– Адела, это твое первое дитя? Думаю, да, судя по тому, как твой бедный муж вокруг тебя суетится. Радуйся, пока так, а то, когда тебе придет время разрешиться вторым, Осмонд вместо забот станет донимать тебя жалобами на головную боль.

Адела, покраснев, взглянула на Осмонда, но промолчала.

– Тебе лучше поторопиться, не то у бедняги от волнения сделается горячка. Когда срок?

– На Рождество или чуть раньше, – робко отвечала Адела, снова косясь на Осмонда.

Тот погладил ей руку и скривился, словно от боли.

– Еще четыре месяца. Если она уже сейчас не может идти, то что будет в декабре? – холодно полюбопытствовал Зофиил.

Осмонд бросился защищать жену.

– Может она идти! Просто в давке на выходе из города ей стало нехорошо. Вообще-то она сильная. Верно, Адела? И потом, у нас будет свой дом задолго до того, как ей придет время родить.

Зофиил повернулся к Осмонду.

– Свой дом, говоришь? У тебя есть имение? Деньги? – Он отвесил глумливый поклон. – Простите, милорд, я и не знал, что путешествую в обществе родовитой особы.

Осмонд побагровел.

– Я заработаю.

– И как же, позволь осведомиться? – Горячность юноши явно забавляла Зофиила. Он взглянул на пожитки молодой пары. – Вы путешествуете налегке. Так кто ты, мой юный друг? Купец? Жонглер? Может быть, вор?

Осмонд сжал кулаки, и Адела схватила его за рубаху. Он глубоко вздохнул, явно сдерживая резкие слова.

– Я, сударь, живописец, малюю святых на стенах церквей. Рождество, Распятие, Страшный суд – все это я могу написать.

Зофиил поднял бровь.

– Вот как? Что-то я не слыхал о женатых живописцах. Вроде бы на этом богоугодном поприще подвизаются монахи и послушники.

Адела закусила губу. Она что-то собиралась сказать, но Осмонд ответил раньше.

– Я расписываю церкви, которые расположены вдали от монастырей – такие, куда не доходят живописцы-монахи. Я работаю в бедных церквях.

– Тогда ты и жить будешь бедно.

Осмонд снова сжал кулаки.

– Я могу заработать на…

– Что это за звук? – Жофре, уже не притворяясь спящим, откинул плащ и смотрел куда-то за огонь.

Зофиил мгновенно вскочил и вгляделся во мрак. Мы прислушались, но различили лишь потрескивание поленьев и грохот бегущей воды. Через несколько мгновений Зофиил мотнул головой и опустился на место. Тем не менее взгляд его по-прежнему то и дело беспокойно устремлялся в непроницаемую тьму.

Родриго, покосившись на Осмонда, все еще красного от обиды, нарушил затянувшееся молчание.

– А ты куда путь держишь, Зофиил?

– Я намеревался отправиться в Бристоль и там сесть на корабль. У меня дела в Ирландии.

– Ты опоздал, – вмешался Осмонд. – Если на ярмарке сказали правду, то закрыты все порты от Бристоля до Глостера.

Он заметно повеселел от мысли, что великий Зофиил столкнулся с непреодолимой преградой. Фокусник сверкнул глазами.

– В Англии есть и другие порты, кроме Глостера и Бристоля, или в школе тебя этому не учили? Я, разумеется, полагаю, что ты получил какие-то начатки образования. Хотя, возможно, твой бедный учитель сразу поставил на тебе крест – и кто его за это осудит?

Адела снова схватила Осмонда за рукав и с робкой улыбкой обвела нас взглядом.

– Куда вы теперь пойдете, раз ярмарка закрылась?

– Мы трое идем к усыпальнице святого Джона Шорна, – ответил Родриго, не дав мне раскрыть рот. – Сам я там не бывал, но камлот говорит, что в городе много гостиниц, много паломников. Будет и заработок, и крыша над головой. Думаем пожить там, пока не кончится чума. Если гробницу не закроют.

Осмонд нахмурился.

– Я думал, что знаю всех английских святых, но про такого впервые слышу.

– Потому что он не святой, – вставил Зофиил, по-прежнему напряженно вглядываясь в темноту.

Мне пришлось объяснить:

– Да, его и впрямь пока не канонизировали. Только не говори это громко в его усыпальнице – местный причт и селяне могут оскорбиться. Он умер меньше тридцати лет назад; тамошние жители твердо верят, что праведного Джона причислят к лику блаженных, поэтому величают его святым уже сейчас. Как бы то ни было, совершенные им чудеса собирают толпы.

– Чудеса, не удостоверенные святой церковью, – буркнул Зофиил.

– Тем не менее народ в них верит, а где народ, там и денежка.

– Что за чудеса? – с жаром спросила Адела.

– Он был настоятелем церкви в Норт-Марстоне, где теперь хранятся его мощи. Как-то там случилась сильная засуха. Скотина, посевы и люди погибали. Говорят, праведный Джон ударил посохом, как Моисей, и из земли забил родник, который не пересыхает летом и не замерзает зимой. Поскольку при жизни праведный Джон исцелял простуду, горячку, меланхолию и зубную боль, а также оживлял утопленников, люди теперь стекаются к источнику, чтобы избавиться от этих хворей. У кого в жизни не было горячки и не болели зубы?

– А как же люди тонули в Норт-Марстоне, если там не было воды? – спросил Зофиил. – Или они так старались исцелиться от насморка, что падали в чудесный родник?

Это он ловко подметил. Чего-чего, а ума Зофиилу было не занимать.

– Я за что купил, за то и продаю. А еще многие паломники приходят подивиться на башмак. Это чудо собирает огромные толпы.

Зофиил фыркнул.

– А, прославленный башмак! Вот уж верное свидетельство, что все это бессовестный обман, дабы выманить деньги у простаков!

– Но когда люди верят, они исцеляются. Искусство – продать человеку то, во что он верит, и тем подарить надежду. А надежда всегда подлинна, даже если зиждется на обмане.

– Жалок тот, кто нуждается в такой надежде, камлот.

– А что за башмак? – перебила Адела и залилась краской, поймав на себе презрительный взгляд Зофиила.

– Говорят, что, исцеляя одного беднягу, отец Джон загнал беса подагры в его башмак. Старожилы клянутся, что сами видели черта в башмаке, но потом тот сделался маленький, как букашка, вылез через дырку для шнурка и улетел. Теперь башмак стоит в усыпальнице. Говорят, если сунуть в него ногу, подагра улетит, как черт, через ту же самую дырку. Люди…

– Слушайте! – снова крикнул Жофре.

Мы замерли, прислушались и на этот раз тоже различили звук: очень далекий, но легко узнаваемый. Кто-то выл в темноте. Вой повторился три раза, затем стих.

Родриго плотнее закутался в плащ.

– Спи дальше, ragazzo. Всего лишь собака воет.

– Это не собака, а волк, – резко проговорил Зофиил.

Адела ахнула; Осмонд обнял ее, словно защищая от опасности.

– Не надо так шутить. Ты пугаешь Аделу.

Как ни хотелось мне успокоить женщину, пришлось сказать правду.

– Зофиил не шутит. Это и впрямь волк, но с другой стороны холма, не в ущелье. И даже если он будет ближе, пламя его отпугнет.

– Да, если волк – зверь, – сказал Зофиил, – а если человек, то пламя привлечет его к нам. – Он напряженно вглядывался в темноту за входом, сильно подавшись вперед и нащупывая за поясом кинжал. – Многие разбойники перекликаются по-волчьи да по-совиному. В таких ущельях они обычно и прячутся.

На Осмонда эти слова подействовали, как удар грома. Он стиснул Аделу так, что, казалось, сейчас ее раздавит. По лицу его было видно, что он готов выбежать из пещеры и в одиночку схватиться с бандой головорезов, если только найдет в себе силы разжать объятия.

Мне захотелось ободрить всех шуткой.

– Ну слава богу, Зофиил, а то уж я испугался, что ты говоришь о волках-оборотнях. Коли речь всего лишь о грабителях и душегубах, то четверо таких молодцов легко с ними справятся. К тому же пещеру с дороги не видно, так что они и не заметят нашего огня.

Фокусник, как всем нам предстояло вскорости убедиться, не любил, когда отмахиваются от его слов. Глаза его сузились, рот сложился в уже знакомую мне язвительную усмешку.

– Оборотни, камлот? Ведь ты же не веришь в сказки, которыми пугают детей и женщин? Мне ты не показался суеверным глупцом. Вот если бы такие слова произнес наш юный Осмонд…

Юный Осмонд временно позабыл свою тревогу и, судя по виду, намеревался ответить уже не просто словами, а чем-нибудь куда более решительным.

Мое лицо приняло наигранно-удивленное выражение.

– Удивляешь ты меня, Зофиил! Разве церковь не объявила ересью неверие в волков-оборотней? Разве они не такие же создания природы, как и русалки? Взгляни на мой шрам. Откуда он у меня, по-твоему?

Глаза у Аделы расширились.

– Это тебя оборотень так?

Родриго открыл было рот, но, поймав мой предостерегающий взгляд, ограничился усмешкой. Теперь все внимание было приковано ко мне; оставалось лишь усесться поудобнее и начать рассказ.

– Много лет назад, ребенком, я жил с отцом и матерью в долине на границе между Англией и Шотландией. Дом наш стоял в густом лесу, и отец мой рубил деревья, из которых потом делали корабельные доски и брусья. Работал он не покладая рук, и мы не знали нужды. Но однажды топор соскочил с топорища и вонзился ему в ногу. Рана была глубокая, она воспалилась, и отец сгорел меньше чем за неделю. Мать билась, как могла, только трудно женщине одной. Теперь мы жили впроголодь.

И вот однажды мы нашли в лесу израненного путника. Мы принесли его домой и перевязали, не зная, выживет ли он. Много дней он метался в лихорадке, потом жар спал, и наш гость пошел на поправку. Был он хорош собой, высокий и статный; мать моя его полюбила и, когда он позвал ее замуж, согласилась без колебаний.

Я боготворил отчима. Был он силен и отважен, а уж как бегал – быстрее ветра. И добытчик изрядный: раз в месяц, в полнолуние, до захода солнца уходил на охоту и возвращался, уже с дичью, лишь после рассвета. Все дивились его сноровке, потому что он не брал в лес ни собак, ни лука, только один нож. Я хотел стать таким же, как он, и просил взять меня на охоту, но отчим отговаривался тем, что я слишком мал.

Потом местные крестьяне стали жаловаться, что в долине поселился волк. Хозяева недосчитывались ягнят или находили поутру свиней с перегрызенным горлом. В полнолуние многие слышали волчий вой. Крестьяне знали, что, если не убить волка, к весне он перережет весь скот, посему решили сообща отправиться на охоту. Звали и моего отчима, однако тот не пошел, сказавши, что не видел и не слышал волка. И это была чистая правда.

В тот вечер отчим, по обыкновению, собрался в лес. Снова я попросился с ним. Он рассмеялся – ты, мол, за мной не угонишься. Но я решил доказать, что он не прав, и, выскользнув до заката из дома, тайком отправился за отчимом. Мне пришлось идти очень быстро. Он не ставил силков и не выискивал следы, а несся вперед большими скачками, так что я вскорости потерял его из вида.

Стемнело, над деревьями вставала луна, и я понял, что, как ни жаль, надо возвращаться домой, однако не сделал и нескольких шагов, как услышал звук, от которого кровь застыла у меня в жилах. То был волчий вой – казалось, зверя терзает невыразимая мука.

Я замер как вкопанный. В серебристом свете луны мне предстала косматая голова с желтыми глазами, только волк стоял не на четырех лапах, как зверь, а на двух, по-человечьи.

Я завопил от ужаса, и волк обернулся. Он оскалился, показав огромные белые клыки. Однако когда он прыгнул на меня, захрустели кусты и послышался лай собак. Завидев горящие факелы, волк припустил прочь. Крестьяне и собаки бросились за ним. Волк далеко их опередил, но собаки взяли след, а крестьяне бежали за собаками.

Я знал, куда направляется волк. Загнанный зверь стремится в свое логово. Я добежал до нашего дома раньше собак и крестьян, но позже волка. Моя мать лежала на полу, в крови, с разорванным горлом. Волк склонился над ней. Когда он повернулся, чтобы прыгнуть на меня, я забился под кровать, куда он не мог просунуть морду. В ярости волк ударил меня лапой, и его огромные когти пробороздили мое лицо.

Крестьяне впустили собак в дверь, чтобы отвлечь волка, а меня вытащили через окошко. Однако собакам было не совладать с оборотнем, люди же не смели к нему подступиться, боясь укусов, поэтому придавили окна и двери бревнами, а дом подожгли. Волчий вой разносился по долине, пока оборотень не сгорел в пламени.

Рассказ закончился. Стояла мертвая тишина, все боялись пошелохнуться. У Аделы глаза были круглые от ужаса, Жофре сидел с открытым ртом.

Внезапно Родриго расхохотался и хлопнул меня по спине.

– Славно рассказано, камлот, но не ты ли клялся купцу на ярмарке, что оставил левый глаз в Святой земле?

– То, что я лишился глаза, истинная правда. Уж коли я не могу больше им смотреть, пусть добывает нам пропитание и сухую постель.

Родриго покачал головой, улыбнулся и посмотрел на Осмонда.

– Кстати о сухой постели, я подумал, что тебе и твоей жене стоит пойти с нами к гробнице святого Джона. Церковь там богатая, может, потребуется богомаз. Что до Аделы, в Норт-Марстоне вы сможете отыскать и жилье, и повитуху. Верно я говорю, камлот?

Осмонд и Адела, переглянувшись, с надеждой повернулись ко мне.

Улыбка застыла на моем лице. Черт бы побрал Родриго с его сердобольностью! Или он считает это своего рода паломничеством? Как будто мало мне иных забот – тащи теперь в Норт-Марстон брюхатую Аделу. Можно было смело спорить на череп святого Петра, что наши голубки так же непривычны к дороге, как Родриго с Жофре. С ними мы будем плестись черепашьим шагом. Чума надвигается с юга и с запада, и только безумец станет обременять себя целой оравой неумех. Кто я им – Моисей? Однако лица Осмонда и Аделы светились такой надеждой, что у меня не хватило духа сказать «нет».

Волчий вой стих; лишь стук капель по листьям да рев бегущей воды нарушал тишину непроглядной ночи. Тело мое ныло от усталости, но мысли о предстоящем пути прогнали сон. Что ж, коли так, кому как не старому камлоту сидеть у костра в первую стражу, пока другие улягутся спать?

Осмонд разул Аделу, потом, нежно растирая занемевшие от холода ноги, стащил с нее мокрые грязные чулки. Остроносые красные башмаки украшал цветочный орнамент из пробитых в коже дырочек. В такой обуви хорошо ходить по дому или по крытым галереям, но не по лужам и не по разъезженным колеям. Безумие выходить в таких на дорогу. Все указывало на то, что молодые собирались впопыхах – если вообще собирались.

Что вынудило молодую пару с такой поспешностью отправиться в путь? У меня внезапно перехватило горло. Вдруг они бежали из Бристоля, узнав о чуме? Что, если у них на одежде зараза? Мне пришлось взять себя в руки. Нельзя вздрагивать от страха при встрече с незнакомцем – на дороге все незнакомцы. Если каждый из нас вздумает жить отшельником, в Англии не хватит пещер. И даже отшельнику кто-то должен носить еду. Чем изводиться понапрасну, лучше помочь Аделе.

– Вот, возьми этот камень, я завернул его в мешок. Он теплый, ты можешь согреть о него ноги.

Она благодарно улыбнулась.

– Спасибо. Ты такой добрый.

Следующим моим делом было взять ее башмаки и поставить их к огню. Кордовская кожа, самая лучшая, сразу чувствуется на ощупь, несмотря на грязь. Давно мне не случалось носить таких, и уже точно больше не приведется. Кожа на моих ногах так загрубела от пройденных миль, что сама стала, как башмаки.

Адела сидела, обхватив себя руками и плотно прижав босые ступни к теплому камню. Ее бил озноб. Дорожный плащ вымок, а ничего другого они, по всей видимости, не захватили.

Ну что тут поделаешь? Придется отдать ей свое одеяло.

– На, завернись, пока не схватила простуду.

– Я не могу взять твое одеяло, ты замерзнешь.

Слова эти не были простой данью вежливости. Несмотря на усталость, глаза Аделы светились искренней заботой. Не иначе как она по младости лет видела во мне дряхлого старикашку, которого надо кутать и кормить овсяным киселем. И все равно она тронула мое сердце – многие подумали бы в первую очередь о себе, а не о старике.

– Если я буду сторожить первым, мне нельзя слишком уж согреваться. В мои годы недолго разомлеть от тепла и задремать. А уж ты постарайся отдохнуть хорошенько – завтра тебе понадобятся все силы.

Уговаривать долго не пришлось, ее веки и так смежались от усталости.

– Может быть, снимешь покрывало и устроишься поудобнее? Я уверен, твой муж не рассердится. Ты во сне исколешь себе голову булавками.

Адела провела правой рукой по краю покрывала, обрамлявшего ее лицо, словно проверяя, на месте ли ткань. Оно было приколото к барбетте и совершенно прятало волосы – лишь на одном виске выбился наружу светлый завиток. Меня удивило, что красивая молодая женщина носит такой старомодный убор. В те времена барбетты можно было увидеть разве что на старухах, не желающих расстаться с тем, что носили всю жизнь. Остальные с радостью избавились от этой удавки.

– Мне нельзя… не надо его снимать. Я все равно не могу лечь… из-за ребенка. Когда лежу на спине, желчь подступает к горлу, – поспешно добавила она.

Осмонд обнял жену, и та с благодарностью опустила голову ему на плечо. Если сама она и не чувствовала булавок, то его уж точно должна была исколоть: чтобы удержать такое покрывало, их надо не меньше десяти. Что ж, Осмонд ради ее удобства готов был претерпеть все.

Она явно не привыкла спать среди чужих – видимо, жизнь не приучила. Однако робость и стеснение в дороге только помеха. Представляет ли она, представляют ли они оба, на что себя обрекли? Неужели и мне в их лета была свойственна такая наивность? Когда молод и влюблен, кажется, будто для любви нет непреодолимых преград и вместе можно превозмочь все. Не дай бог этим двоим узнать, как быстро иной раз жизнь разлучает любящих.

В свете пляшущих языков пламени огромные тени метались по стенам пещеры, словно передразнивая наши движения на манер ярмарочных мимов. Тени сливались, образуя двухголовых косматых чудищ. Горбатые драконы сворачивались в клубок, русалки извивали хвост. Тени невещественны, и все же они больше нас.

Зофиил сидел, прислонившись спиной к ящикам и уронив голову на грудь. Мне подумалось, что к утру у него занемеет шея – что ж, сам виноват. Родриго, вытянувшись во весь рост, спал сном праведника. Адела и Осмонд, обнявшись, притулились в углу – ее голова лежала у него на плече.

Жофре по-прежнему лежал, свернувшись, в дальнем конце пещеры, но не спал: в его открытых глазах отражалось пламя костра. Он неотрывно смотрел на Осмонда и Аделу. Мне вдруг стало понятно, почему он весь вечер ведет себя так тихо. Не из страха, что Зофиил расскажет про его проигрыш – бедный мальчик потерял голову. Почему молодые влюбляются так быстро и так отчаянно? Адела и Осмонд молодожены – на что Жофре надеется? Однако любовные треугольники так же древни, как человечество. Можно сказать, что первый составили Адам, Ева и Бог – вспомните, чем это закончилось. И во все последующие столетия третий лишний вносил в жизнь смуту. Однако предупреждать Жофре – только напрасно причинять ему боль. Молодые поверят в русалок и волков-оборотней, но не в то, что и старики когда-то любили.

От вида неподвижных Аделы и Осмонда, Родриго и Жофре, озаренных алым пламенем догорающего костра, мне впервые за много лет стало невыносимо одиноко. Сердце заныло от неприкаянности. Казалось, страх смерти давно ушел в прошлое: на склоне лет свыкаешься с мыслью о неизбежности кончины. И тут она внезапно обрела зримое обличье. Сейчас, когда на нас стремительно надвигалась чума, смерть предстала мне в одном из своих подобий, и грудь словно сдавило ужасом.

Зофиил торопился выехать со светом. Он боялся ущелья, боялся нас, боялся за лошадь и за фургон. У меня зрела уверенность, что он намерен при первой возможности избавиться от непрошеных попутчиков, в первую очередь от Аделы.

За ночь она немного набралась сил, но по-прежнему была бледна. Все говорило о том, что надолго ее не хватит. Однако после вчерашних замечаний Зофиила Адела преисполнилась решимости доказать, что может идти не хуже любого из нас, и даже Осмонд был явно не прочь убедить фокусника в выносливости своей жены. Однако галантный Родриго не пожелал об этом и слышать. Он сказал, что коли мы будем выталкивать тяжело нагруженный фургон из каждой лужи, то пусть Зофиил хотя бы ведет лошадь, Аделе же лучше поберечь силы.

Зофиил, понимая, что без нашей помощи из ущелья не выберется, нехотя согласился, и всю первую милю пути вымещал досаду на упрямо молчавшем Жофре. Фокусник понял, что юноша скрыл от наставника свой проигрыш, и теперь умело играл с ним в кошки-мышки: то и дело поворачивал разговор так, будто сейчас раскроет секрет, и всякий раз ловко уходил в сторону.

Однако, против ожидания, смятение в наши ряды внес не он, а Родриго, который внезапно хлопнул себя по лбу.

– Камлот, совсем забыл: на ярмарке тебя разыскивала подружка. Надо было сразу сказать, да в суматохе все из головы вылетело.

– У меня нет никаких подружек.

– Она сказала, что знает тебя. Хорошенькая такая девочка, необычная. Волосы как… как иней.

У меня мороз пробежал по коже, словно по ней провели холодным мокрым тряпьем. Значит, мне не почудилось и Наригорм действительно была на ярмарке. Тут в голове возникла новая мысль.

– Родриго, на ярмарке были сотни людей, как она поняла, что мы с тобой знакомы? Ты сам ей сказал?

Он мотнул головой и пожал плечами.

– Может быть, она видела нас вместе. А меня просила передать, что скоро к тебе присоединится. Это ведь добрая весть, правда?

– Но ты же не сказал ей, куда мы идем? – Мне потребовалось немалое усилие, чтобы в вопросе не прозвучало тревоги.

Родриго снова мотнул головой.

– Нет, она не спрашивала.

Вздох облегчения с моей стороны. По растерянному лицу Родриго отчетливо читалось, что он не ожидал от меня такого смущения, да и мне нелегко было бы объяснить свой внезапный испуг. Зачем она попросила передать, что скоро к нам присоединится? Она меня преследует? Что за глупость! Надо же такое выдумать! С какой стати девочке преследовать едва знакомого старика?

– Камлот, а эта девочка… – начал Родриго.

Он не успел закончить вопрос. Истошный крик раскатился по ущелью. Мы застыли как вкопанные. Ошибки быть не могло: кричал человек, с которым случилось что-то ужасное. Вопли не утихали: они неслись из-за поворота дороги, скрытого от нас каменным выступом. Родриго и Осмонд, выхватив кинжалы, припустили вперед; Жофре лишь немного отставал от них. Внезапно крик стих, как будто обрубленный топором. Мы с Аделой и Зофиилом двигались медленно. Когда фургон обогнул выступ, мы увидели наших спутников, смотрящих на сцену, которая разыгралась перед ними.

Два человека в надвинутых на лица капюшонах склонились над третьим, распростертым в грязи. Один стаскивал с мертвеца заплечный мешок, другой шарил в одежде убитого. Смерть несчастного не была легкой. Голова превратилась в месиво волос, мозгов и костей, лицо не узнала бы и родная мать. Удары, без сомнения, были нанесены тяжелыми деревянными дубинками, которые теперь болтались у разбойников на запястьях, привязанные кожаными ремешками. Грабители даже не потрудились оттащить жертву с дороги, а при виде нас не кинулись бежать, а продолжали свое дело, как псы, которых невозможно отогнать от добычи.

Осмонд первым нарушил молчание: он с криком бросился на убийц, размахивая руками, словно отгоняя зверье. Грабители подняли головы и откинули капюшоны, но с места не тронулись.

– Думаешь остановить нас, молодой господин?

Остановился сам Осмонд. В первый миг чудилось, что грабители ухмыляются, но нет – ухмыляться им было нечем.

Губы их, как и носы, изъела болезнь; серые пятна отмершего мяса покрывали лица, как плесень – гниющие плоды. То были прокаженные.

Они встали и зашагали к нам, вертя дубинки, как надо думать, перед нападением на недавнюю жертву.

– Намереваешься схватить нас, молодой господин? А мне вот подумалось – чего бы вам не отдать мне свою отличную повозку. Я притомился идти, повозка мне будет как раз впору. Не сомневаюсь, что у вас там и еды, и вина припасено. Ну-ка давайте все сюда, если не хотите получить наш поцелуй!

Им нечего было терять. Что может сделать закон людям, которых церковь уже объявила мертвыми? Повесить их? Возможно, это было бы делом милосердия, но кто посмеет схватить прокаженного? Прикоснуться к беспалым рукам, чтобы скрутить их веревкой, накинуть петлю на покрытое струпьями горло? Можно ли казнить мертвеца? Живые обкрадывают умерших, забирая частицы их тел в качестве реликвий, теперь выходило, что мертвые ограбят живых.

Нас спас Родриго. Нож, брошенный его рукой, вонзился прокаженному в грудь. Тот вскрикнул и пошатнулся, силясь беспалыми руками вытащить клинок. Потом неровными шагами заковылял вперед, раскрыв рот и раскинув руки, словно хотел утащить нас с собой в могилу, но не дошел и рухнул лицом в грязь. Его спутник уже скрылся среди деревьев. Он не обернулся и не видел, как упал товарищ.




5

СВАДЬБА КАЛЕК


Нам пришлось провести еще много ночей в холоде и сырости. Встреча с прокаженными убедила фокусника, что опасно путешествовать в одиночку, особенно сейчас, когда дороги раскисли от дождей. И хотя позже выяснилось, что у него были более серьезные причины держаться нашего общества, тогда мне думалось, что Зофиил, несмотря на презрение к святому Джону Шорну и его чудесам, намерен ждать в Норт-Марстоне, пока напасть схлынет и снова откроются порты. Нам оставалось только радоваться, потому что Аделе нужен был фургон. Она не могла брести по лужам, под дождем, милю за милей.

Уже три месяца лило день за днем, и, хотя прошлое и позапрошлое лето тоже выдались сырые, такого не помнил никто из нас.

– Коли мокро в Иванов день, то будет лить еще семь недель, – весело повторяла Адела к большой досаде Зофиила.

Но прошли семь недель. В праздник святого Свитина моросило с утра, обещая еще сорок дождливых дней, но минули и они, а солнце так и не выглянуло. Адела больше не вспоминала народные стишки. Все чувствовали, что этому дождю никакие приметы не указ.

С каждым ливнем дороги развозило еще больше, идти становилось все труднее, а голод все неумолимее сводил нам животы. Хотя никто в этом не признавался, мы теперь целиком зависели друг от друга. Мы поровну делили еду и эль, купленные на скудные заработки в деревнях. Не найдя постоялого двора, сооружали временный ночлег и вместе добывали пропитание для кобылы.

Как мы вскорости узнали, кобыла это носила имя под стать своему норову. За ярко-гнедую масть она получила прозвание Ксанф, в честь говорящего коня Ахиллеса, однако куда больше походила на одну из человекоядных кобылиц Диомеда, тоже именем Ксанф, за одним, впрочем, исключением: наша была еще большей человеконенавистницей. Если греческие кобылицы пожирали только врагов царя, английская Ксанф не разбирала своих и чужих. Она кусала всякого, до кого могла дотянуться, причем без всякой причины, исключительно для забавы. Мы быстро научились держаться подальше от кобылы, если предварительно не схватили ее под уздцы.

Теперь мы все шестеро направлялись к усыпальнице святого Джона Шорна, чтобы укрыться от мора и непогоды. Мысль о сухих постелях, легких деньгах, горячей еде и возможности не брести дни напролет по раскисшей дороге придавала нам сил, хотя животы сводил голод, а ноги так промокли и онемели от холода, что впору было отрезать их и продать под видом мощей.

Меня же подгоняла еще одна мысль, о которой не знали мои спутники: надежда довести их до Норт-Марстона и оставить там. А дальше думать только о себе: не нянчиться с брюхатой Аделой, не слушать колкости Зофиила, не смотреть на кислую физиономию Жофре. В Норт-Марстоне они смогут сами о себе позаботиться, и я уйду с чистой совестью.

День ото дня становилось яснее, что надо поторапливаться. Страх поднимался, как темная вода в прилив; холодный, серый, он пронизывал все и вся. По деревням говорили, что чума добралась до Лондона. Даже те, кто до последнего верил в лучшее, содрогнулись. Да, Лондон – порт, рано или поздно болезнь должна была разразиться и там. Однако это не южный порт и даже не западный. Лондон – на восточном побережье. Чума подползла с трех сторон и теперь тянулась к сердцу Англии.

Пока еще здесь никто не видел зачумленного; мало кто знал, как проявляется болезнь, и это только усугубляло страхи. Головная боль, кашель, лихорадка – все казалось первыми ее признаками. В довершение тревог поползли слухи, что чума косит не только людей, но и скот, и домашнюю птицу: на юге-де мрут свиньи, овцы, коровы, даже лошади. Вечером стадо здоровехонько, к утру, глядь, вся животина пала.

– Может быть, появятся флагелланты, – сказал Родриго. – Я как-то их видел в Венеции. Ходили от церкви к церкви. Мужчины и женщины, голые по пояс, в белых колпаках, бичевали себя в кровь. Говорят, теперь они бродят по Европе целыми толпами, призывая друг друга бичевать сильнее и молиться громче.

– А если они появятся в Англии, ты пойдешь с ними?

Родриго потупился с гримасой притворного стыда.

– Ты видишь перед собою жалкого труса. Я не люблю причинять боль себе и другим, даже ради спасения души. А ты, камлот? Наденешь белый колпак?

Моя рука потянулась к шраму.

– Мне думается, когда Господь хочет покарать своих детей, Он вполне в силах сам поднять бич.

Флагелланты не появились. Мы, англичане, иные. Нам чужды страсти других народов. В наших жилах не кровь, а дождь. Впрочем, хотя англичане не ударились в самоистязания, они нашли другие способы умилосердить небеса и отвратить гнев Божий. И кто скажет, что способы эти были менее мучительны для своих жертв?



Погода стояла несвадебная – не о такой мечтают невесты, но и в самой церемонии не было ничего от романтических грез. День выдался не просто дождливый, а промозглый. Ветер гулял по улицам Вулстона, но жители разоделись по-праздничному, что для девушек означало самые тонкие, самые открытые наряды. Их матери суетились, решая, где вешать гирлянды и как готовить еду. Мужчины расставляли среди надгробий навесы, столы и скамейки, катили по кладбищу бочонки с элем, наступая даже на свежие могилы. Казалось, все настолько увлечены приготовлениями, что забыли главную причину этого всеобщего помешательства. Что ж, когда безумие повсюду, оно становится нормой, и нам ли было роптать? Ведь на свадьбах всегда вдоволь еды и доброго эля.

Говорят, обычай справлять свадьбы калек очень древний. Возможно, он восходит к тем временам, когда люди еще не были христианами. Считается, что если поженить двух калек на кладбище за счет всей деревни, то это отвратит Господень гнев и моровое поветрие обойдет селение стороной. Чтобы колдовство сработало, каждый должен что-нибудь пожертвовать на свадьбу. И все волей-неволей жертвовали; хотя Вулстон и стоит под холмом Белой Лошади, жители нутром чуяли, что старая коняга не спасет от новой беды.

Появление Родриго и Жофре расценили как знак Божий. Кто, как ни Господь, привел сюда музыкантов как раз в нужный день? Те, кто во всем ищет Промысел, обычно находят его даже в том, что больше напоминает происки дьявола.

Молодые сидели под навесом в чистой, хоть и небогатой одежде, украшенные венками из вечнозеленых растений, колосьев и плодов, как будто селяне не могли решить, справляют они свадьбу или праздник жатвы. Обручальное кольцо было из олова, брачный кубок одолжил на время кто-то из соседей, невеста сидела босая. Впрочем, многие молодые пары начинали семейную жизнь с меньшего и все равно считали, что их свадьба – самая лучшая. Любовь преображает все. Однако между этими двумя не было любви.

Жениху, вероятно, не исполнилось и двадцати. Левая рука висела, как плеть, нога волочилась при ходьбе – он то ли шаркал, то ли прыгал, опираясь на костыль. Кособокое тело с трудом удерживало огромную, как у младенца-переростка, голову. Несчастный урод силился говорить, но никто не понимал его мычания. Привычный к пинкам и угрозам, он млел от улыбок и рукопожатий, не забывая жадно есть и пить. Эль тек из его набитого рта на подбородок и на рубаху. Видимо, бедняга никогда не видел такого угощения и не надеялся увидеть вновь.

Невеста не улыбалась. Она сидела неподвижно, где посадили, поводя незрячими глазами из стороны в сторону. Трудно было угадать ее возраст. От вечного недоедания тело истаяло и съежилось. Как ни старались женщины расчесать ее жидкие волосы, им не удалось скрыть золотушные болячки на голове. Пальцы, тощие, с распухшими суставами, скрючились так, что уже не разгибались.

«Подружки», исполнив свои обязанности, разбежались целоваться с кавалерами. Невеста, брошенная всеми, не притронулась ни к еде, ни к питью, словно давно привыкла, что такая роскошь не про нее. Пришлось старому камлоту сесть рядом, оторвать ножку от жареного гуся и прижать к холодным, безжизненным рукам. Женщина полуобернулась ко мне и благодарно кивнула. По крайней мере, слепая не отшатнулась при виде моего шрама. Удерживая гусиную ногу между двумя скрюченными кулаками, она поднесла ее к лицу и понюхала, прежде чем откусить. В отличие от жениха она ела медленно, словно растягивая удовольствие.

– Смотри, как бы тебя не выбрали следующим женихом! – процедил мне в ухо Зофиил.

– Камлот – не калека! – вскипел Родриго.

– Это еще как сказать. – Зофиил перегнулся через мое плечо, чтобы наколоть ножом ломтик сочной баранины. – Один глаз он уже потерял и сам, сдается, не помнит, когда и как. Если потеряет и второй, будет женишок, что надо. А то с нынешним мором калек на все деревни не хватит.

Родриго сжал кулаки. Надо было скорее обратить все в шутку.

– Дай-то бог, а то как еще старичине вроде меня побаловаться с бабенкой?

Зофиил хохотнул и отправился угощаться за соседний стол. На беду Родриго в отличие от меня никак не мог усвоить, что единственное средство от его колкостей – не принимать их близко к сердцу. У меня крепло неприятное чувство, что между ними назревает ссора. Скорее бы уж добраться до цели и разойтись с миром.

Когда начало смеркаться, дождь перестал. Крестьяне зажгли факелы и фонари. Столы и скамейки сдвинули, начались танцы. Родриго и Жофре играли; к ним присоединились местные жители с барабанами, дудками, свирелями, котелками и сковородками. Жофре пил весь вечер, но, если он и взял несколько фальшивых нот, они утонули в свисте дудок. Родриго не привык, чтобы ему подыгрывали на сковородках, но не сплоховал и даже постарался попасть в ритм, за что был вознагражден одобрительным: «Так-то лучше!»

Нелегко плясать на кладбище. Танцоры спотыкались о могильные холмики, налетали на кресты и каменные плиты, но от дарового эля, меда и сидра все так развеселились, что дружно хохотали над каждым падением. В темных уголках под кладбищенской стеной парни с девками любились, хихикая и постанывая, чтобы потом в изнеможении скатиться друг с дружки и заснуть прямо на земле. Дети порождали собственный хаос. Такие же пьяные, как взрослые, они остервенело носились друг за другом, швырялись камнями в гирлянды или сбивались в кучки, чтобы помучить кого-нибудь из своих.

Зофиил не плясал. Он сидел, обхватив за талию пышнотелую деревенскую девку в ярко-желтом киртле, слишком легком для холодного дня. Она дрожала и, хихикая, пыталась забраться ему под плащ. Глаза у нее блестели, как бывает, когда человек еще не совсем пьян, но уже заметно навеселе. Мне ни разу не доводилось видеть Зофиила с женщинами и думалось, что они его не занимают. Однако по всему выходило, что эта ему приглянулась. У меня мелькнуло опасение, как бы она не оказалась обрученной или даже замужней. Женихи и мужья не любят, когда их собственность трогают другие, а уж особенно – захожие люди.

Внезапно девица с визгом отпрыгнула от фокусника. Ущипнул он ее чересчур сильно или ненароком потянул пряжкой плаща за волосы? Она выкрикнула что-то резкое и отбежала к подружкам на другой конец кладбища, откуда продолжала бросать яростные взгляды на своего обидчика. Зофиил остался сидеть. Он преспокойно обгладывал утиную косточку, а поймав на себе гневный взгляд девушки, насмешливо поднял кружку.

Музыка смолкла. Танцоры зароптали было, но быстро смолкли, когда деревенский мельник с трудом вскарабкался на скамью.

– Добрые господа! – Он икнул, хотел поклониться и рухнул бы со скамьи, если бы его не подхватили стоящие рядом. – Добрые господа и разлюбезные сударыни! Время проводить молодых в постель, потому что, как все мы знаем, брак не брак, пока не было плотского сово… сокупле… пока он ее не того.

Толпа разразилась гоготом.

– Не будем же томить влюбленных. Ведите красавца жениха к его милой.

– Как прикажешь, господин, – пропел голос за его спиной, и из тени проворно выступил некто в черном плаще с капюшоном. Он низко поклонился и сбросил плащ. Многие вскрикнули: дрожащий свет факелов озарил не человеческое лицо, а ухмыляющийся череп.

– Смерть к вашим услугам, добрые господа.

«Смерть» принялась откалывать коленца, и недолгая тишина сменилась пьяным хохотом. Танцор был совершенно гол, если не считать маски-черепа. Он с ног до головы вымазался сажей, поверх которой кто-то грубо намалевал белые кости, так что в темноте и впрямь казалось, будто пляшет скелет. Крестьяне вновь похватали свои инструменты, застучали в котлы и сковороды, задули в дудки, и вскоре все, кто еще держался на ногах, выстроились за пляшущим скелетом, который повел их противосолонь по краю кладбища.

Несколько крепких парней несли на плечах жениха. Он был в одной рубахе, голый зад поблескивал в свете факелов. Сморщенная сухая нога рядом с налитой здоровой казалась старческой, пришитой к молодому телу. Дурачок по-прежнему лыбился, но уже немного испуганно, боясь, что сейчас его начнут дразнить. Невесты в процессии не было, и мне подумалось, что ее уже отвели в дом, куда теперь понесут жениха. Увы, все было куда хуже.

Дурачка трижды обнесли вдоль стен, опустили на землю посреди кладбища и поставили на четвереньки, как собаку. На могиле был расстелен соломенный тюфяк, изголовьем брачному ложу служил деревянный крест. Невесту, в длинной белой рубахе, уже уложили на тюфяк, словно покойницу на одр смерти. Незрячие глаза были широко открыты, и она поворачивала голову из стороны в сторону, силясь определить на слух, что происходит.

Она не видела ни серебристых облаков, струящихся по лику луны, ни дрожащих факелов, ни пляски исполинских теней на кладбищенской стене, ни отблесков в глазах собравшихся кружком селян. Не видела, как «Смерть» взмахнула мокрым пучком иссопа, кощунственно изображая окропление брачного ложа. Однако слепая почувствовала капли на лице и вздрогнула, как от раскаленного масла.

Жених, подбадриваемый дружескими пинками в зад, пополз к распростертой женщине, пока не оказался на ней. Почувствовав его на себе, она подняла руки, силясь оттолкнуть, но какое там! Даже здоровая женщина не справилась бы с такой тушей, что же говорить о калеке.

Одна из соседок потрезвее пожалела ее.

– Лежи смирно, золотко мое, скоро все кончится, – проворковала она, ласково, но твердо прижимая руки невесты к кресту за головой.

– Тебе она тоже так говорит? – крикнул кто-то мужу сердобольной крестьянки.

Толпа разразилась смехом.

– Давай, сынок, постарайся. Мы все на тебя рассчитываем, ты уж не подведи.

Жених озирался с разинутым ртом, не веря, что ему позволили совершить над женщиной запретное. Наверняка он давно об этом мечтал. Или даже пытался с кем-нибудь и получал отпор. Может быть, его били потом смертным боем – брат девушки или собственный отец. А теперь вся деревня, наоборот, уговаривает. Наверное, это сон.

Когда все закончилось, женщины увели молодую в темный уголок и вложили ей в руки кружку горячего эля.

– Пей, голубушка. По крайней мере, тебе не пришлось на него смотреть. Я, с моим-то муженьком, частенько жалею, что не ослепла.

Ее оставили сидеть под кладбищенской стеной. Слепая прижалась спиной к острым камням, как будто боль – единственная надежная опора, и заплакала. Рыдала она беззвучно, как делала все; ее глаза, пусть и незрячие, могли все же проливать слезы.

В утешение новобрачной остались свадебные дары: несколько горшков, свечи, одеяло, тюфяк, куры с петухом, мешок или два муки, а главное – лачужка, в которой прежде хранили соль, маленькая, но сухая и с прочной дверью. Настоящий дворец в сравнении с той норой, из которой ее вытащили сегодня утром. Не каждая деревенская девушка могла рассчитывать на такой дом.

Она не сама выбрала себе мужа – но что с того? Дворянских и даже купеческих дочек выдают замуж, не спрося их мнения. Когда речь о деньгах или о земле, брак – деловая сделка, заключаемая родителями. Многие девушки в первую брачную ночь становились женщинами, стиснув зубы и молясь, чтобы это скорее кончилось. Если рассудить, слепой калеке пришлось не хуже, чем какой-нибудь принцессе. Впрочем, боль от огня не унять сознанием, что другие горят вместе с тобой.

Надо было и мне что-нибудь подарить новобрачной, и в моей котомке нашлось то, что нужно, – несколько жестких волосин, перевязанных белой ниткой. Коснувшись их рукой, слепая удивленно подняла голову.

– Свадебный подарок. Несколько волосков из бороды святой Ункумберы-Избавительницы. Слыхала про святую Ункумберу?

Она медленно покачала головой.

– При жизни она звалась Вильгефортой и была дочерью португальского короля. Отец хотел выдать ее за короля Сицилии, но она дала обет безбрачия, посему взмолилась к Пресвятой Деве, чтобы та отвратила от нее жениха. Молитва была услышана: у принцессы выросла борода. Король Сицилии, увидев ее, пришел в ужас и немедленно отменил свадьбу. Однако принцессе не пришлось долго жить с бородой, потому что отец, разгневавшись, приказал распять ее на кресте. Теперь женщины молятся святой Ункумбере об избавлении от мужей или иного бремени. Ты тоже можешь ее об этом просить… если захочешь.

Она двумя руками сжала подарок, и слезы вновь заструились по впалым щекам. Несколько волосков – слабое основание для надежды, но, когда нет ничего другого, спасает и волосок.

Женщина, стоявшая рядом со мной, села на скамью и протянула соседке кувшин с сидром.

– Если она сегодня не понесла, то уж не по вине муженька. Видела? Влез в нее быстрее, чем хорек в кроличью нору.

Кумушка отхлебнула из кувшина. Сидр потек по подбородку, и она утерлась ладонью.

– А мне дела нет, понесла или не понесла. Для того ли я отдала хороший кухонный горшок, чтоб в деревне народился еще один убогий? Я хочу знать, избавились ли мы от чумы.

– Да уж, верно, избавились. Во всем остальном гадалка оказалась права. Ее руны сказали, что на свадьбу придут музыканты, она же указала нам жениха и невесту. Значит, должно помочь.

– Ты сказала «гадалка»? – вырвалось у меня.

Женщины уставились на меня недовольно – чего, мол, чужак влезает в наш разговор. Потом одна проговорила ворчливо:

– Да, мы никак не могли выбрать жениха с невестой – уж чего-чего, а калек у нас хватает. Вот и попросили гадалку разложить руны.

– Она здесь?

Женщина помотала головой.

– Если хочешь, чтобы тебе погадали, то ты опоздал. Она тоже странница, прошла через нашу деревню с неделю назад.

Ее товарка подхватила:

– Чудная такая с виду. Глаза – посмотришь в них, и мороз по коже. Не иначе как из фей или эльфов. Потому и будущее предсказывает.

У меня пропало желание задавать еще вопросы. По дорогам бродит немало предсказателей, почти все они выглядят чудно. Многие нарочно выдают себя за потомков эльфов, чтобы убедить селян в своем даре. Не было никаких причин думать, что в деревне побывала Наригорм, а коли и так – неудивительно, что она пошла этой дорогой. Все бегут на север. Что ж, даже если это была Наригорм, она опередила нас по меньшей мере на неделю. Мысль странным образом успокаивала. Она впереди, значит, точно меня не преследует, а слова, переданные через Родриго, были просто приветом от знакомки и не таят в себе ничего зловещего.

Внезапно на меня накатила страшная усталость. Гулянье не затихало, но после долгих ночей на голой земле сухая постель манила больше, чем эль и еда. Осмонд еще раньше увел Аделу в гостиницу. Весь вечер его что-то беспокоило. Он усадил Аделу как можно дальше от новобрачных и поминутно устремлял тревожный взгляд на ее живот. У меня зародилось подозрение, что с ней не все хорошо. Может, она жаловалась на боли? Но нет, Адела была весела, ела все, что ей предлагали, смеялась вместе с деревенскими. Осмонд, напротив, не проглотил ни кусочка и, как только трапеза закончилась, увел жену с кладбища, хотя та явно была не прочь побыть здесь еще. Или он приревновал ее к другим мужчинам? Странно, раньше за ним этого не водилось.

Никого из наших видно не было, кроме Зофиила, который что-то тихо и настойчиво говорил ражему детине. Внезапно детина резко повернулся и зашагал к девице в желтом киртле, которая теперь выпивала и смеялась в компании парней и подруг. Детина грубо схватил ее за руку и потащил прочь. Девица вырывалась.

Зофиил наблюдал за сценой с безопасного расстояния – когда все началось, он предусмотрительно отошел к стене. Интересно, что он сказал детине – брату или дружку девицы? Так или иначе, слова явно не случайно сорвались у него с языка, а были сказаны в отместку. Вероятно, Зофиилу девица оказалась все же не так безразлична, как он старался показать.

Несколько молодцов подошли взглянуть, что происходит. С ними был Жофре, веселый и раскрасневшийся. Он смеялся тому, что говорили два парня, не обращая внимания на девицу с хорошеньким детским лицом. Та, явно недовольная таким пренебрежением, повисла у него на руке. Жофре покачнулся. С такого расстояния трудно было разобрать, насколько он пьян, но что не трезв – это точно.

Теперь детина орал на девицу в желтом киртле, она отругивалась, потом вырвала руку и отбежала к одному из парней. Детина занес кулак и врезал ее защитнику в нос. Тот упал навзничь, увлекая за собой девицу. Его товарищи как по команде ринулись в драку. Замелькали кулаки и кружки. Средь криков и визга раздался знакомый голос: – Жофре, стой! Побереги руки! Faccia attenzione![5 - Осторожно! (ит.)] Но поздно: Жофре уже пробился вперед, в самую гущу драки.

Противники налетали на скамьи, столы опрокидывались, горшки падали на землю. Внезапно крики зазвучали с удвоенной силой: змейка огня от разбитого фонаря взлетела по лентам и сухим колосьям, обвивавшим один из шестов. Занялся навес. Огонь быстро разгорался, взметая алые языки. Клочья пылающей ткани взмывали в черное небо и угрожающе проплывали над соломенными крышами. Парни, увлеченные дракой, ничего не заметили, но те селяне, что потрезвее, увидев опасность, бросились их разнимать и сбивать на землю горящий навес. Другие выбрасывали еду из мисок и котелков, чтобы зачерпнуть ими воды в конской поилке и залить пламя.

Пожар потушили. По счастью, соломенные крыши так вымокли под дождем, что ни одна даже не затлела. Драчунов тоже угомонили. Тех, кто не выбыл из строя раньше, поливали холодной водой. Матери, жены и подруги одного за другим уволакивали с поля боя стонущих парней, у которых быстро наливались синяки под глазами и вспухали разбитые губы. Короче, свадьба закончилась, как обычно.

Жофре являл собой фигуру более чем жалкую. Он успел нанести пару ударов, но ему не хватило ни силы, ни сноровки, так что не столько бил он, сколько били его. Довершил все удар под дых. Родриго нашел своего ученика, когда тот лежал, свернувшись клубком, чтобы ему не наступили на лицо. Правая рука уже покраснела и распухла. Видно было, что играть теперь Жофре будет не скоро.




6

ГРОБНИЦА СВЯТОГО ДЖОНА ШОРНА


В начале октября под лай собак, завывание рожков и шумные приветствия других паломников мы наконец вступили в Норт-Марстон. Был праздник святой Веры, благоприятный день, хотя жареных пирожков почти не продавали: подопрелое зерно, собранное с вымокших полей, уже заканчивалось. Мы, как и другие паломники, пришедшие в тот же день, возблагодарили святую Веру, покровительницу странников, за счастливое окончание пути. Я редко ставлю свечи, но в тот день мною двигала самая искренняя благодарность. Наконец-то мы добрались до цели! Больше не придется по пятьдесят раз на дню выталкивать из колеи фургон, брести по лужам, спать в мокрой одежде. Можно жить в тепле и сухости до самых морозов, которые положат конец дождям и, как все мы молились, чуме.

Однако мне более, чем другим, следовало помнить, что святая Вера еще и покровительница узников. Надо было внять предостережению и двигаться дальше, а лучше и вовсе обойти Норт-Марстон стороной.

Гробница святого Иоанна Шорнского, или Джона Шорна, как называли его здесь, привлекла в этом году больше паломников, чем обычно. С началом чумы все устремились по святым местам. Путешествие в Европу стало невозможным, и местночтимые святые, которыми прежде частенько пренебрегали в пользу более модных заморских, теперь собирали множество благочестивых и не слишком благочестивых богомольцев. Вода из источника святого Джона, сильно отдававшая железом, считалась верным средством от простуды и лихорадки. Чума, конечно, не простуда и уж точно не лихорадка, тем не менее в Норт-Марстон потянулись толпы людей. Паломники пили воду из источника, чтобы уберечь себя от морового поветрия, и уносили ее во фляжках, чтобы лечиться, если все-таки заболеют. Запас, как известно, карман не тянет.

Постоялые дворы и харчевни вдоль дороги и в самом селении умножались, как хлеба и рыбы, – свершалось чудо насыщения тысяч пилигримов. Трактирщики, разумеется, драли втридорога, но мы все же сумели найти чистенькую, хоть и убогую гостиницу. Зофиил уломал неприветливого хозяина сбавить цену, сказав, что мы сюда на всю зиму, а Родриго и Жофре будут развлекать постояльцев. Хотя, как вскоре стало ясно, сам он не собирался зимовать в Норт-Марстоне.

Вечером первого же дня мне случилось заглянуть в «Ангел» – трактир, который каждый бывалый путник обязательно посетит, поскольку там подают жареный зельц с луком за вполне божеские деньги. В едком дыму трудно было разглядеть лица, что, видимо, многих устраивало. Однако после месяца, проведенного с человеком в дороге, его узнаешь в полумраке и даже со спины.

Зофиил сидел за угловым столом, угощая элем двух незнакомых мне людей. Так вышло, что скамья за спиной у фокусника была свободна.

Один из сидящих с Зофиилом говорил, размахивая кружкой:

– Корабль? Тебе повезет, если ты найдешь что-нибудь на западе. И уж точно не здесь, а севернее. Чума распространяется как раз вдоль побережья.

– А ты точно знаешь, что говоришь, друг мой? – настаивал Зофиил. – Неужто не осталось укромных бухточек, где ее нет?

– Да есть такие, но кто же знает, что там будет, пока ты до них доберешься?

Его товарищ кивнул.

– А если ты и найдешь корабль, говорят, цены за перевоз растут быстрее, чем закрываются порты. Это ж как должно припереть, чтобы расстаться с такими деньжищами.

Они переглянулись, видимо гадая, насколько Зофиила приперло.

Фокусник кивнул и резко поднялся с места. Оборачиваясь, он споткнулся о кость, лежащую в соломе на полу, и задел мой стол.

– Приношу извинения… – начал он и тут же отпрянул. – Камлот… ты-то здесь зачем?

– Думаю, затем же, зачем и ты. Вкусно поесть да о делах покалякать. Присаживайся, вот кувшин.

Фокусник, поколебавшись, сел и налил себе эля.

– Зная тебя, камлот, я не сомневаюсь, что ты слышал наш разговор.

Его длинные белые пальцы обвили кружку, сделанную из плотной бурой кожи.

– Чума и впрямь распространяется вдоль западного побережья. Я слышал это и от других. Но нам здесь ничего не грозит, мы далеко от моря. Однако человеку, которому нужен корабль, лучше быть к морю поближе.

Его пальцы плотнее стиснули кружку.

– Твои дела в Ирландии настолько спешные, что ты готов рисковать жизнью?

– Жизнь и есть риск, камлот. Все входят в мир одним и тем же путем, а вот способов покинуть его – не счесть. Естественные… случайные… и умышленные.

– Какой бы ты выбрал, Зофиил?

– Я бы выбрал время и место. Сильнее всего людей страшит неизвестность, когда и где.

– Святая Варвара да убережет нас от внезапной смерти!

Зофиил рассмеялся.

– Только не говори, что по чистой случайности у тебя в котомке есть лоскут от ее платья или прядь волос.

Мне оставалось лишь развести руками.

– Есть, конечно, но даже я не настолько глуп, чтобы предлагать их тебе.

Он снова рассмеялся.

– Ты уж точно не глуп. Одним глазом видишь больше, чем другие двумя. – Фокусник залпом осушил кружку и поставил ее на грязный стол. Потом подался вперед, буравя меня жесткими зелеными глазами. – Однако послушай доброго совета, приятель: не пытайся заглянуть в мои дела.

– Я видел твои фокусы. Не моему глазу различить то, что ты захочешь скрыть.

Он улыбнулся и встал.

– За это я угощу тебя ужином. Говоришь, хороший трактир, вкусно кормят? Больше смахивает на помойную яму, ну да ладно, доверюсь твоему опыту.

Когда на Зофиила находило, он бывал невероятно щедр.

Фокусник принялся проталкиваться между столами в поисках служанки. Как обычно, он сумел ловко уйти от ответов, но по тону услышанного мною разговора было понятно: Зофиилу до зарезу нужно попасть в Ирландию. Если это дело, то речь не иначе как о целом состоянии. А если не дело… когда человек очертя голову бросается в бурную реку, это значит, скорее всего, что земля горела у него под ногами.

Одно не вызывало сомнений: если Зофиил хочет попасть в Ирландию, ему надо много денег, и Норт-Марстон – как раз то место, где их можно заработать. Паломники, проделавшие такой путь, намеревались не пропустить ни одного удовольствия. С раннего утра до позднего вечера Зофиил показывал русалку и фокусы богомольцам, дожидавшимся очереди подойти к источнику. Тем временем Осмонд, обнаруживший, что в художниках Норт-Марстон не нуждается – каждый дюйм священных стен был свежерасписан, – принялся мастерить затейливые игрушки, которые пошли даже лучше, чем оловянные образки с изображением гробницы, которыми здесь торговали давным-давно. Это были деревянные башмаки, из которых выскакивал красноглазый чертик с острыми рожками, к неизменному восторгу взрослых и детей.

А вот мне нельзя было в открытую предлагать свой товар рядом с церковью. Священники и продавцы индульгенций не любят, когда им перебивают торговлю, и закон на их стороне против бедного камлота. Церковь запрещает продавать мощи, подлинность которых не подтверждена Римом, хотя многие ее служители смотрят на это сквозь пальцы. Они понимают, что тем, кто приходит ко мне, все равно не по карману удостоверенные реликвии, стоящие нередко целое состояние. К тому же простые люди знали, что любой документ можно подделать, и больше верили моему шраму, чем печатям из Рима. Если мужчине нужен ноготь святого Вальстана, чтобы защитить скот, или женщине – зуб святой Димфы, чтобы исцелить ребенка от падучей, им остается идти только к таким, как я.

Подходящее место сыскалось на окраине деревни, под старинным дубом неподалеку от харчевни «Башмак». Толстые ветви защищали от дождя, могучие корни образовывали природное сиденье, до блеска отполированное задами старых и молодых людей, сидевших тут до меня. Напротив располагалась деревенская стиральня, большой бассейн, питаемый ручейком и укрытый соломенной крышей на четырех столбах, – излюбленное место сбора деревенских кумушек, которые могли часами болтать, полоща белье и развешивая его под крышей сушиться на ветру, свободно гуляющему меж столбов.

Дуб стоял у главной дороги в деревню, так что те, кто шел в Норт-Марстон или из него, не могли меня миновать. Передо мною были разложены несколько амулетов, колечки с янтарем, гранатом и ониксом (верное средство от лихорадки), а для тех, кому не по средствам драгоценные камни, настоящие или поддельные, – пауки в ореховых скорлупках, чтобы вешать на шею. Даже тем, кто запасся водой из источника святого Джона Шорна, не вредно будет прикупить еще что-нибудь для надежности, – такой была моя присказка. Умный человек не кладет все деньги в один кошель, а значит, не следует и полагаться только на одного святого.

Через несколько дней после прихода в Норт-Марстон мы сидели под дубом вместе с Аделой; она латала изорвавшиеся в дороге мужнины шоссы. Ей прискучило день за днем сидеть одной в спальном сарае постоялого двора. Осмонд, ходивший торговать игрушками к источнику, не брал ее с собой, боясь, что Адела подхватит в толпе какую-нибудь заразу.

Мне были понятны его страхи. Адела заметно посвежела, лицо немного округлилось, в нем уже проглядывало то идущее из глубины здоровье, которое так красит беременных. Однако она еще не совсем окрепла. Утешало то, что теперь она может отдыхать и набираться сил в теплой гостинице, а когда ей придет срок разрешиться от бремени, рядом будет достаточно повитух. Если Осмондовы чертики-из-башмака будут и дальше продаваться так же успешно, он сможет со временем снять небольшой домик. Норт-Марстон – хорошее место, чтобы растить детей. Рядом с такой чтимой святыней всегда сыщется работа.

Адела подняла голову и улыбнулась, заметив торопливо идущего к нам Родриго. Однако он не остановился, а прошел мимо, к «Башмаку». Судя по мрачному выражению лица, музыкант направлялся туда не за элем. Оставалось только надеяться, что Жофре он в трактире не найдет.

Юноша, единственный из нас всех, не радовался приходу в Норт-Марстон. Рука его выздоровела, но прежней подвижности так и не обрела. Родриго разрывался между страхом, что мальчик безвозвратно себя изувечил, и яростью, что тот ввязался в драку на свадьбе калек. Если бы Жофре повинился, Родриго бы вскорости остыл, но молодые редко признают свою неправоту, особенно если их унизили. Жофре упорно твердил, что смотрел за дракой со стороны, а защищаться стал, когда на него напали, чем только сильнее злил Родриго, который был рядом и все прекрасно видел.

Родриго купил мази и по два раза на дню втирал их Жофре в руку, без устали вещая, что руки – его талант и средство к существованию, что даже небольшой ушиб может закончиться серьезной бедой и что именно этим заканчивается пьянство. Если Жофре и чувствовал легкое раскаяние, оно быстро сменилось упрямой злостью. Даже мне стало немного жаль юношу.

– Отстал бы ты от мальчика, Родриго. Кто в его лета не лез в драку, чтобы произвести впечатление на девушку. Себя вспомни – неужто ты задумывался о последствиях, прежде чем пустить в ход кулаки?

– Такой талант грех губить, камлот. Жофре станет величайшим музыкантом, если возьмется за ум.

– А если он не хочет?

– Музыка – его жизнь. Только посмотри ему в лицо, когда он играет.

– Я вижу это на твоем лице, а насчет мальчика не уверен. Талант, даже великий, его не радует.

Родриго долго смотрел на капли, стучащие по лужам, потом сказал:

– Тогда пусть учится жить без радости.

– Как ты?

Он не ответил.

Сейчас Родриго вышел из трактира и зашагал к нам. Лицо его было мрачнее тучи. Он опустился на плотный ковер прошлогодней листвы перед Аделой и сделал основательный глоток эля, прежде чем протянуть фляжку мне и утереться ладонью.

– Il sangue di Dio![6 - Кровь Господня! (ит.)] Я спущу шкуру с этого молодчика, как только его найду! Обошел все трактиры и питейные заведения в деревне – нигде его нет.

– А он тебе сейчас нужен?

– Ему надо заниматься, камлот. Он мой ученик, а считает, что уже всему научился. Ты слышал, как он вчера пел?

– Людям понравилось.

– Людям! Да они не отличат правильно взятой ноты от воплей влюбленного кота. Это было… – Он, не находя слов, в ярости ударил кулаком по ладони. – Это был позор, оскорбление ушей Божьих. Как будто он за пять лет ничему не выучился! А ведь третьего дня пел хорошо. Не превосходно, но вполне пристойно. Если можешь петь в один вечер, почему не можешь в другой?

Третьего дня мальчик пел не просто пристойно. Он пел как ангел. Каждая нота была верна и безупречна, чистый альт взмывал так высоко к небесам, что утихли даже шумные гуляки. Пенье лилось из глубин души, любой дурак это слышал, и любой дурак мог понять отчего. Тем вечером в трактире были Адела и Осмонд, и каждая песня обращалась к тому углу, в котором они сидели. Адела, прислонившись к мужу, задумчиво смотрела в огонь, лицо ее было безмятежно.

На следующий вечер они не пришли. Адела устала и рано ушла в сарай за трактиром, Осмонд, чтобы ей не скучать, отправился туда же резать деревянных чертиков. Жофре, которого Родриго заставил петь для паломников, весь вечер был хмур и недоволен. Он вспыхивал надеждой всякий раз, как открывалась дверь, и тут же мрачнел пуще прежнего, поняв, что это не его любовь.

Неужто Родриго не видит, что Жофре вне себя от страсти? Может быть, он так привык к мрачным настроениям ученика, что не замечает разницы. Во всяком случае, сейчас заговорить об этом было нельзя, поскольку Адела, сидевшая рядом со мной, тоже, очевидно, ни о чем не догадывалась.

Злость мешала Родриго долго сидеть на месте, и вскорости он вновь отправился на поиски, бормоча себе под нос проклятия и угрозы.

Адела смотрела, как он стремительно уходит, расплескивая грязь.

– Он ведь не поколотит мальчика, а?

– Он будет ругаться и грозить, но ничего ему не сделает. Увы. Жофре чего-нибудь наговорит, и Родриго, как всегда, смягчится.

Она широко открыла глаза.

– Ты считаешь, Родриго должен его побить? Но ведь ты всегда защищаешь Жофре. Сколько раз говорил Родриго не читать ему столько проповедей.

– Бесконечные проповеди лишь убеждают Жофре, что на нем вечный позор. Тот, на ком позор, не прощен. Наказание хотя бы подводит под делом черту.

Адела прикусила губку.

– Но многое не поправишь, как сурово ни наказывай. Наказание не всегда приносит прощение, камлот.

Под моим испытующим взглядом она покраснела и торопливо добавила:

– Но ведь ты сказал, Родриго его простит?

– Простит и прощает от всего сердца, но Жофре не чувствует себя прощенным, а главное – сам не может себя простить.

– За то, что плохо поет? Ведь это всего лишь музыка. Ну спел плохо в один вечер, что за беда? Завтра споет лучше.

– Не вздумай повторить при Родриго «всего лишь музыка». Когда-то он сказал мне, что проматывать музыкальный дар – хуже убийства. «Музыка, – объявил он, – ценнее самой жизни, ибо надолго переживет своего создателя». Впрочем, он итальянец, а они ко всему относятся со страстью; могут повеситься из-за дурно сшитой рубахи или утопиться из-за пары прекрасных глаз. Англичанин способен прийти в такое возбуждение только из-за своего эля или бойцовых петухов.

Адела посмотрела на кучу прелой листвы у себя под ногами. Края покрывала падали на лицо, скрывая его выражение.

– Осмонд так же относится к своему призванию. Он как-то сказал, что без живописи ему – как без воздуха, и все же ему пришлось от нее отказаться.

Она коснулась своего выступающего живота.

– Ради тебя и ребенка?

Она жалобно кивнула.

– Если живопись – его жизнь, значит, он любит тебя больше жизни. Тебе удивительно повезло, Адела. Поверь мне, многие мужчины не отказались бы ради жены и от утренней охоты.

Однако слова ее меня удивили. Осмонд сказал нам, что не может устроиться живописцем, но это не то же, что бросить живопись. Да и зачем ее бросать? Ему двадцать. Самое время становиться странствующим подмастерьем. Человек, обученный ремеслу, должен искать работу, чтоб прокормить жену… если только он может предъявить свидетельство об окончании ученичества. Ни один храм или монастырь, ни один купец не возьмет художника, не принадлежащего к гильдии. Тогда в пещере Осмонд сказал Зофиилу, что расписывает бедные церкви. Возможно, на самом деле он работает в тех церквях, где не задают вопросов.

Адела потянула меня за рукав.

– Камлот, вон та женщина – она уже давно на тебя смотрит. И я уверена, что в деревне ее тоже видела. Ты ее знаешь?

Близился вечер. У стиральни никого не было, кроме женщины, которая стояла за одним из столбов. Адела не ошиблась: женщина явно смотрела в нашу сторону. Она была невысокая, худенькая, лет тридцати, в видавшем виды платье и походила на служанку. Мне уже случалось ловить на себе ее взгляд из арки или подворотни и до сих пор не приходило в голову об этом задуматься. Люди часто на меня смотрят; даже среди старых и безобразных я выделяюсь своим чудовищным уродством. Однако столь пристальное внимание здесь, вдали от толпы, указывало, что ею движет не просто любопытство.

– Мне кажется, она за мной наблюдает.

Адела встревожилась и попыталась встать.

– Думаешь, она следит за тобой, чтобы донести священникам, что ты торгуешь реликвиями?

Пришлось потянуть ее за платье.

– Сиди, сиди. Разве не видишь, что она сама напугана? Впрочем, кажется, пора спросить, что ей нужно. Вдруг она хочет купить амулет.

Адела не успокоилась.

– А почему она к тебе не подходит? Нет, тот, кто прячется в тени, замышляет недоброе. Остерегись, камлот. Может быть, она из воровской шайки, которая хочет тебя ограбить.

– Ты слишком долго слушала Зофиила. Ему грабители мерещатся за каждым углом. Ни один воришка не упустит случая стянуть что-нибудь походя, но никто не станет тратить целые дни, подстерегая нищего старого камлота, когда вокруг столько богатой добычи.

У меня мелькнула мысль, что женщина при моем приближении бросится наутек, но этого не произошло.

– Хочешь что-нибудь купить, хозяйка? Амулет? – Затем тихо: – Частичку мощей?

Она огляделась, словно хотела убедиться, что нас не подслушивают, потом вновь опустила голову и сказала, глядя в землю:

– Умоляю, идем со мной.

– Куда?

– Меня послали за тобой. Она сказала, что я узнаю тебя по… – Женщина, не договорив, мельком глянула на меня и снова потупилась.

– По моему шраму.

У нее было скуластое лицо, узкое и бледное, обрамленное выбившимися из-под покрывала мелкими темными кудрями. Быстрые движения синих глаз выдавали давнюю привычку быть настороже.

– Кто тебя послал? Почему она не пришла сама? Она больна?

Женщина трижды торопливо сплюнула на сведенные указательные пальцы.

– Это была не чума. И она уже выздоровела. Страшиться нечего. Но я очень прошу. Если я вернусь без тебя, она будет сердиться.

Бесполезно было расспрашивать ее дальше. Очевидно, какая-то дама послала за мной. Вероятно, захотела купить реликвию, и, судя по испуганному виду служанки, дама эта привыкла, чтобы ее желания исполнялись. Я не люблю, когда хозяева стращают слуг, так что первой моей мыслью было отказаться. С другой стороны, блажат обычно богатые женщины, а дело есть дело.

– Я пойду. Только возьму котомку.

Адела, по-прежнему страшась западни, сказала, что пойдет с нами, в противном случае она грозилась позвать Родриго и Осмонда. Женщина, услышав это, только пожала плечами, как будто не вольна что-либо решать, и повела нас лабиринтом проулков в самую бедную часть селения.

Как это не походило на аккуратные ряды зажиточных домов у гробницы и церкви! Ветхие лачуги и какие-то совсем уже убогие жилища из старых досок, плетняка и рогожи лепились как попало. Такие места есть почти во всех больших городах, где беднота питается крохами чужого достатка, но редко встречаются в деревнях, если только туда, как в Норт-Марстон, не стекаются толпы богатых паломников. Между домами чернели затхлые лужи, кучи гниющих отбросов валялись прямо на виду. Полуголые дети ползали среди хрюкающих свиней, собирая в ведра собачий помет, чтобы продать его дубильщикам кож, и дрались за особо богатую добычу. Трудно было представить, что здесь поселилась дама, способная держать служанку.

Наша проводница, нехотя сообщившая, что ее зовут Плезанс, шла быстро, склонив голову и опустив капюшон – то ли прятала лицо, то ли закрывалась от вони. Несколько раз ей пришлось останавливаться и ждать, пока мы нагоним. Адела держалась за меня, боясь оступиться в грязи, и тщетно пыталась обходить зловонные лужи или вываленные прямо на дорогу потроха. Однако на все уговоры пойти домой она мотала головой, крепче сжимала мой локоть и упрямо шла вперед.

Эту часть деревни рассекали несколько глубоких сточных канав, переполненных из-за дождей. Мы перешли одну из них по скользкой дощечке и принялись прыгать по камням и бревнышкам через какое-то болото. Здесь лачужки стояли реже, разделенные зарослями мокрого бурьяна. Когда уже казалось, что мы совсем вышли из деревни, Плезанс остановилась перед хибаркой, примостившейся в укрытии мокрых деревьев, и, подняв заменявшую дверь тяжелую рогожу, пригласила нас внутрь.

Хибарка состояла из трех плетенок, связанных веревками. Сколоченные гвоздями обломки досок составляли зеленый от плесени потолок. Вокруг рос высокий, по пояс, бурьян, над которым тучей вилась мошкара. Это походило на временное убежище, сооруженное пастухом на время дождя; провести в таком ночь, а тем паче несколько, может либо нищий, либо тот, кто прячется от людских глаз. По-видимому, та же мысль пришла в голову Аделе, поэтому она без всяких уговоров согласилась остаться снаружи.

Несмотря на множество щелей в стенах и потолке, человек, сидевший внутри, еле угадывался в полумраке. Потом из темноты раздался детский голос:

– Я сказала ей, что ты придешь, камлот. Сказала, что надо дождаться тебя.

Она подняла бледное лицо. Мой взгляд, привыкнув к темноте, различил блеск льдисто-голубых глаз и белый туман волос. По коже побежали мурашки; следом нахлынула волна беспричинного гнева, как будто меня хитростью заманили туда, куда не следовало идти. Страх и досада заставили меня отступить за рогожу.

Плезанс и Адела ждали снаружи. Плезанс впервые улыбнулась – печальной, встревоженной улыбкой.

– Наригорм сказала, что ты придешь, – повторила она, как будто это все объясняет.

Адела просветлела.

– Так ты знаешь эту женщину? Наригорм? Она твоя родственница?

– Она не женщина, а девочка, и мы не в родстве. Виделись один раз, мельком, несколько месяцев назад. Тогда она была гадалкой при хозяине – он здесь? – Последние мои слова были обращены к Плезанс.

Плезанс мотнула головой.

– Она заболела. Хозяин узнал, что я целительница, и послал за мной. А потом сбежал среди ночи, не заплатив мне и не оставив девочке ничего, кроме рун и того, что было на ней надето. Хозяйка гостиницы вышвырнула ее на улицу. Сказала, что боится заразы, а я думаю, она догадалась, что денег у нас нет. Я как могла выхаживала девочку в лесу, пока она не поправилась. Потом мы как-то жили, она гадала, я продавала травы, пока не пришли сюда… – Она пожала плечами; видимо, этот жест вошел у нее в привычку. – Потом пришел священник и велел убраться отсюда до того, как прозвонят к вечерне, или нас возьмут под стражу за бесовские дела.

Имела она в виду гадание или травы? Возможно, и то и другое, ибо церковники в обоих занятиях могли усмотреть угрозу для своей казны.

– Но Наригорм сказала, что ты придешь. Сказала, что мы должны отправиться с тобой, подождать, пока ты…

– Она не может идти со мной!

Слова прозвучали резче, чем мне хотелось. Обе женщины удивленно раскрыли глаза. Молчание нарушила Адела:

– Но почему? Нас уже так много, что два человека большой разницы не составят. Нельзя бросить их в таком месте. Мне с девочкой было бы веселее, да и Осмонд любит детей.

– Не забывай – ты тронешься в путь не раньше, чем родится ребенок. Или хочешь рожать посреди зимы на дороге? Да и вообще, зачем тебе уходить? У тебя здесь сухая постель, и Осмонд неплохо зарабатывает. От добра добра не ищут. А они пусть идут. Если они ослушаются повеления церкви, их прикажут бить плетьми, если не хуже. Им надо идти сегодня, сейчас.

Довод был разумный. Им следовало покинуть Норт-Марстон прямо сейчас, ради собственного блага. Плезанс смотрела в землю, плечи ее поникли.

– Послушай, голубушка, есть другие деревни, где рады будут и гадалке, и целительнице. Уж как-нибудь да прокормитесь.

– Она сказала, мы должны идти с тобой, – повторила Плезанс без всякого выражения, словно повторяя затверженную молитву.

Адела юркнула в лачугу и вернулась, ведя девочку за руку. С нашей первой встречи Наригорм стала как будто даже прозрачнее. Ее белое платье почти почернело от грязи, но волосы на фоне темных деревьев казались еще белее. Она опустила личико и невинно вскинула глаза на Аделу. Слов не потребовалось – хватило и этого.

– Она – ангел, – сказала Адела. – Нельзя отправить девочку в дорогу одну.

– Многие дети ее возраста сами заботятся о себе, к тому же она не одна. С ней Плезанс. Нам нельзя сниматься с места, а им надо уходить немедленно.

Наригорм обратила ко мне немигающий взгляд.

– Тебе тоже придется уйти. Так сказали руны. Ты уйдешь еще до новолуния.

Плезанс вскинула голову.

– Это послезавтра.

– А руны никогда не лгут. – Наригорм шагнула ближе ко мне и прошипела: – На сей раз увидишь.




7

ПРОРОЧЕСТВО


Наригорм, разумеется, оказалась права. Еще до того, как молодой месяц, острый, словно коса Смерти, встал над землей, мы тронулись в дорогу. Рассудок говорил мне, что девочка тут ни при чем – как бы она могла это подстроить? Она всего лишь сказала то, что прочла по рунам. Ее ли вина, что они напророчили дурное? И все же меня не покидало чувство, что она не только предрекла, но и подстегнула события.

Однако, честно говоря, причину наших злоключений следовало искать в человеческой природе. Когда мы с Аделой вернулись в гостиницу, там уже назревала беда. Делегация оловянщиков обратилась к церковным властям с жалобой на чертиков-в-башмаке. Паломники покупали их вместо образков, освященных в усыпальнице. Настоятель взял дело в свои руки и рассудил, что раз чертики-в-башмаке изображают легенду о святом Джоне Шорне, то Осмонд должен отдавать церкви половину денег за каждую проданную игрушку. Это было вдвое больше, чем платили оловянщики. В Осмонде взыграло саксонское упрямство: он заявил, что скорее сломает игрушки, чем заплатит хотя бы пенни. Настоятель только пожал плечами: хочешь – ломай, хочешь – плати, так или иначе затруднение с оловянщиками разрешится.

Хотя понятно было, что Осмонду придется или прощаться с насиженным местом, или подыскивать другую работу, все еще могло бы обойтись, если бы не Жофре. На следующий вечер, когда они с Родриго играли в гостинице, туда ворвались трое и, прежде чем их успели остановить, выволокли Жофре на улицу. К тому времени, как мы выбежали следом, двое прижимали юношу к стене, а третий, похожий на хорька, водил ножом у него под подбородком.

Родриго взревел, как бык, но хорек и бровью не повел – только вдавил нож так, что показалась кровь. Жофре задохнулся и перестал вырываться, боясь, что острие войдет глубже.

– Один шаг – и ему не жить!

Даже в своей ярости Родриго видел, что это не пустая угроза. Он отступил на шаг и поднял раскрытые ладони.

– Ты его хозяин?

Родриго кивнул.

– Чего тебе от него надо?

– Надо? – Хорек пронзительно рассмеялся. – Деньги свои хочу получить, вот чего. Твой подмастерье сделал ставку на бойцового петуха. Взялся играть с большими, чисто взрослый, а как проиграл – ай-ай, какая незадача! – обнаружил, что кошель пуст. «Должно быть, у меня украли деньги», – говорит. Прям убивается, что не может заплатить. А я человек мягкосердечный, – хорек снова хохотнул, – вот и говорю ему: «Не повезло тебе. Такое время, всюду мерзавцы, никому нельзя верить. Знаешь, как я поступлю? Дам тебе два дня сроку». Вот какой я щедрый, верно, ребята? Сам страдаю из-за своей доброты. Ребята вечно меня корят.

Громилы, державшие Жофре, ухмыльнулись и крепче прижали его к стене.

– Наш юный друг должен был принести денежки вчера в полдень, да не пришел. За это мои ребята переломают ему пальцы, один за другим, чинно-аккуратно. Посмотрим, как он после этого будет играть на лютне.

Жофре побелел и принялся бессвязно молить о пощаде, чем еще больше развеселил хорька. Родриго пришлось держать, чтобы он не бросился на вымогателей с кулаками. Наконец он переборол ярость и севшим голосом спросил, сколько задолжал Жофре. Сумма оказалась невероятной. Как терпеливо объяснил хорек, Жофре придется заплатить больше первоначального проигрыша, поскольку он просрочил долг.

– Считай, я дал деньги в рост. Пусть теперь отдает с лихвой. – Хорек снова хихикнул.

Выбора не оставалось – надо было платить. Мы с Родриго вывернули кошельки, но этого не хватило. Казалось, сейчас громилы осуществят угрозу своего хозяина, но тут Зофиил добавил недостающее, со злостью бросив Жофре: «За тобой будет».

Все трое ушли: хорек явно довольный собой, громилы – ворча, как два пса, которых оттащили от добычи. Едва они скрылись из виду, появился хозяин.

– Чтобы завтра со светом вас здесь не было. Эти молодчики такие – придут за деньгами и, если сразу не получат, принимаются все крушить. У меня приличная гостиница для уважаемых людей, мне тут всякая мразь ни к чему.

Его слова меня удивили.

– Но они же не вернутся! Они получили свое.

– Сейчас получили, – мрачно отвечал трактирщик, – а что будет, когда ваш красавчик снова не сможет заплатить проигрыш? К тому же, сдается мне, вы трое отдали последние деньги. Кто будет за вас платить? Да еще говорят, друг ваш повздорил с оловянщиками. Мне с ними ссориться ни к чему, они исправно заходят сюда пропустить кружечку. Вам-то что, вы пришли и ушли, а нам тут жить. Так что выметайтесь, пока не устроили мне новых неприятностей. И рыбу свою забери, – добавил он, поворачиваясь к Зофиилу. – Все тут провоняла.

– Это не рыба, а русалка, тупой ты невежда! – вскипел Зофиил. – Исключительно редкое и ценное существо, каких не было и не будет в том жалком хлеву, который ты называешь гостиницей.

– А я говорю, раз воняет рыбой, значит, рыба. Может, моя гостиница и не самая богатая в деревне, но пока я здесь хозяин, мне решать, кто в ней живет. Если не соблаговолите убраться к рассвету, я вам не только пальцы переломаю. И не надейтесь устроиться в другую гостиницу – я уж позабочусь, чтобы вас никто не пустил.

Итак, провожаемые недобрыми напутствиями трактирщика, мы вышли в путь на следующее же утро, когда над мокрыми полями брезжил холодный серый рассвет. Все наши надежды на теплое пристанище пошли прахом. Осмонд корил себя, Зофиил во всем обвинял Жофре. Меня тоже разбирала злость на мальчишку. Теперь прости-прощай, мечта уйти в одиночку, оставив их всех в Норт-Марстоне. Однако без толку было ругать Жофре. Упреками дела не поправишь. А бросить их было нельзя, ведь верно же?

На моем попечении оказались люди, неприспособленные к бродячей жизни, в том числе беременная женщина. Денег нет, погода – хороший хозяин собаку на улицу не выгонит; с трех сторон надвигается чума. Куда уж хуже? Отчаяние было написано на всех лицах, когда мы, привычно вобрав голову в плечи, выступили под ледяной дождь.

Однако сквозь самую черную тучу нет-нет, да пробьется солнечный лучик: меня согревала мысль, что, раз мы отбыли в спешке, за нами не увяжется Наригорм. К тому времени, как Плезанс придет в гостиницу и узнает о нашем уходе, мы уже несколько часов будем в дороге.

Надо было хоть чем-то подбодрить спутников.

– На севере есть и другие святые места: гробница святого Роберта в Нарсборо и еще много в Йорке. Если доберемся дотуда, все будет хорошо. Они далеко от моря, так что ворота не запрут. Адела родит в тепле и сухости, а вы сумеете заработать даже лучше, чем в Норт-Марстоне.

Родриго и Осмонд благодарно закивали, но Зофиила не так легко было переубедить, а его следовало любой ценой удержать с нами. Адела окрепла, но ее живот рос день ото дня.

Понятно было, что пешком она до Йорка не дойдет, да и мы тоже, если будем приноравливаться к ее шагу, да еще нести на себе пожитки и запас еды.

На лице Зофиила явственно читались терзания. Больше всего ему хотелось свернуть к побережью и поискать корабль, однако путь туда преграждало свирепое чудовище: моровая язва. Впервые с нашей встречи мне стало его жалко, ибо нужда, гнавшая этого человека в Ирландию, была, видать, и впрямь велика.

– Послушай, Зофиил: безумие поворачивать сейчас к западу. Ты обречешь себя на верную смерть. Надо держаться как можно дальше от побережья, пока не окажемся гораздо севернее. Там ты сможешь свернуть к западу и, возможно, даже отыщешь открытый порт.

Зофиил долго меня изучал, прежде чем ответить:

– Ты и вправду веришь, что от чумы можно убежать?

– По крайней мере, идя на север, мы будем удаляться от нее, а не спешить ей навстречу. Нам бы еще несколько недель продержаться вдали от городов, пораженных чумой, а там наступят морозы, она кончится, и ты сможешь отправиться в любой порт, какой пожелаешь.

Адела вцепилась в мою руку.

– Она ведь правда закончится с морозами?

Мне пришлось вложить в голос всю силу убеждения:

– Лихорадки всегда свирепствуют в летний зной, когда воздух полон дурными испарениями, и прекращаются с наступлением холодов.

Зофиил зло рассмеялся.

– Восхищаюсь я твоим умением верить в лучшее, камлот, да только ты запамятовал, что в этом году зноя не было, да и лета не было, а чума лютует по-прежнему.

Адела тряхнула головой.

– Но ведь все говорят, что дожди и порождают чуму, в точности как они порождают жалящих мух и комаров. – Ее глаза светились искренней верой в свои слова. – Зима убивает вредных насекомых, убьет и чуму, я знаю.

– Как знала, что дождь будет только сорок дней и сорок ночей? Может, ты и стишок об этом знаешь? Так поделись!

Адела сникла. Осмонд обнял ее и повел прочь, яростно оглядываясь на Зофиила, однако вступаться за жену не стал. Впрочем, было даже лучше, что фокусник одержал эту маленькую победу: пусть радуется своему превосходству, лишь бы согласился пойти с нами.

Мы привычно выстроились за фургоном и побрели из города. Последние домишки закончились, начался лес. И тут, сразу за поворотом дороги, нашим взглядам предстали две фигуры. У меня засосало под ложечкой. Этих белых волос нельзя было не узнать. Наригорм и Плезанс стояли у обочины, словно дожидаясь нас.

Адела при виде девочки расцвела и замахала рукой.

– Смотри, Осмонд, я тебе о ней рассказывала. Ну правда, куколка? Ты когда-нибудь видел такое ангельское дитя?

Осмонд улыбнулся, Родриго расплылся, как добрый дядюшка, и только Зофиил, как и я, не испытал радости.

– Мало нам других обуз! – Он выразительно взглянул на Жофре, который тут же покраснел до ушей. – Теперь и это чудо-юдо прикажете в фургон сажать? Кто следующий? Ученый медведь?

Адела внезапно повернулась ко мне. На лице ее был написан священный ужас.

– Камлот, помнишь, она сказала, что нам придется уйти сегодня и она пойдет с нами? Она и впрямь видит будущее.

Прежде чем мне удалось придумать ответ, Ксанф вскинула голову и шарахнулась в сторону, словно намереваясь сбросить фургон с дороги. Ноздри ее раздулись, глаза закатились. Родриго и Зофиил вдвоем еле удержали ее под уздцы.

Зофиил с опаской взглянул на лес.

– Она чует опасность. Может быть, вепря или свежую кровь. Быстрее сажайте свою страхолюдину в фургон, раз уж решили, и едем отсюда поскорей.

Так что в итоге дело обошлось без спора. Мне при всем желании не удалось бы ничего изменить. Наригорм и Плезанс присоединились к нашему обществу, и никто не успел даже об этом задуматься, потому что кобыла нервничала до конца дня и Зофиилу никак не удавалось ее успокоить. Она всю дорогу артачилась, словно неведомая опасность движется с нами вровень.

Может быть, Ксанф и впрямь почуяла запах смерти; но шел он не из леса.




8

ЮНОША-ЛЕБЕДЬ


Рассказчик подался вперед.

– Утром слуги нашли колыбельку пустой, а королеву – спящей, и губы ее были вымазаны кровью. Когда же король спросил, что сталось с их сыном, она не проронила ни звука и ни словечка не молвила в свое оправдание.

Вокруг сказочника собралась небольшая толпа: дети сидели прямо перед ним, взрослые прислонились к церковной стене, положив на землю тюки и корзины. Торговля замерла. Даже гулящие девицы смотрели на рассказчика, хотя тот, при своем юном возрасте, не отличался красотой телосложения. Башмаки на нем были старые и стоптанные, одежда – бурая и ветхая, как и на слушателях, за одним исключением: на левом плече, полностью скрывая руку, висел пурпурный плащ.

Не так часто увидишь пурпур на ярмарочной площади; его носит знать, ибо только знати он по карману, а высокородные господа не показываются там, где продают тощих гусей и старые маслобойки. Впрочем, плащ был не королевский, не шелковый и не атласный, без меховой опушки и золотого шитья. Как и штаны, он был грязный и заношенный, из грубой домотканой шерсти, плотный, чтобы защищать даже от сильного дождя. Добротный плащ для путника, сделанный, без сомнений, руками любящей матери. Однако чего ради заботливая женщина потратилась на пурпурную краску? Неужто считает сына помазанником Божьим? Многие матери думают так о своих сыновьях, как многие сыновья считают матерей девственницами, но даже Мария не рядила сына плотника в царский пурпур.

– Королеву решили сжечь на костре, но и когда прозвучал приговор, она не проронила ни звука и ни словечка не молвила, даже ради спасения своей жизни.

Дети, округлив глаза, придвинулись ближе, взрослые подались вперед. «Сжечь на костре». О такой казни знали все, даже те, кто не видел ее своими глазами, не вдыхал запах паленого мяса, висевший над городом несколько дней, не слышал криков, эхом отдававшихся во сне ночь за ночью. Те, кто никогда не присутствовал при сожжениях, слышали о них и содрогались. Они знали, что королева не сможет молчать, когда ее коснется огонь; на это не достало бы сил даже у святой. Все затаили дыхание.

– Семь полных лет прошло с тех пор, как королева поклялась вернуть заколдованным братьям человеческий облик. Верная данному обету, она за все это время не произнесла ни слова, не обронила ни звука. Королева продолжала днем и ночью плести рубашки из крапивы. К утру казни они были готовы, и лишь последней, для младшего брата, не доставало левого рукава.

Он выглядел слишком юным для своего занятия – сказочнику положено быть длиннобородым, – но умел приковать внимание лучше многих стариков. Никто не назвал бы его красавцем: лицо узкое и угловатое, нос слишком длинный, подбородок слишком маленький, как будто одно переросло, другое недоросло. Возраст и борода придают таким лицам некоторую соразмерность, но сейчас это едва ли имело значение: завораживали не черты, а глаза. Темные, почти черные, так что зрачок сливался с радужкой, они обводили слушателей, от мала до велика, ненадолго задерживаясь на каждом, и толпа смотрела на сказочника, не в силах отвести взгляд.

– Королеву отвели на место казни, привязали к столбу, а в руки ей бросили шесть рубашек из крапивы, чтобы сжечь их на том же костре. У ее босых ног сложили вязанки хвороста, и палач взял горящий факел. Священник подошел и предложил ей покаяться в убийстве новорожденных младенцев, дабы избавить душу от вечных мук, но она не проронила ни звука и ни словечка не молвила, даже ради спасения души. Рыдая от горя, ибо по-прежнему любил ее всем сердцем, король вынужден был дать знак. Палач поднял факел и сунул его в хворост у ног королевы.

Сказочник вскинул кулак, как будто сжимая факел, и тут же резко ткнул им в сторону детей. Те подпрыгнули и завизжали от сладкого ужаса. Сказочник вновь поднял руку и указал на небо.

– Но тут в небе послышался шум крыльев. Шестеро лебедей летели с востока к королеве.

Слушатели подняли головы, словно ожидая увидеть летящих лебедей.

– Устремившись вниз, лебеди сильными взмахами белых крыльев загасили костер. Едва они опустились, королева набросила на них рубашки; перья спали с принцев, и те вновь обернулись людьми. Все обрели прежнее обличье, кроме младшего брата, чьей рубахе не хватало левого рукава. И когда он превратился в человека, левая рука у него осталась лебединым крылом.

Сказочник отбросил пурпурный плащ, и слушатели разом ахнули, словно не зная, бежать прочь или ринуться к нему. Юноша поднял левую руку, только это была не рука, а белоснежное лебединое крыло.

Оно взмыло, расправляясь, словно слишком долго было примято одеждой, потом начало медленно вздыматься и опадать. Ветер, поднятый его взмахами, шевелил детям волосы и заставлял их жмуриться. Затем крыло опустилось и вновь спряталось под плащ.

Взрослые встряхнулись, как будто понимая, что это сон и они не могли видеть того, что видели. Сказочник, как ни в чем не бывало, продолжал:

– Как только чары рассеялись и братья обрели человеческий облик, королева смогла заговорить. Она рассказала королю, что ведьма, его злая мачеха, заколдовала ее братьев…

– Это правда? – выпалил мальчик, не в силах больше сдерживаться.

Крыло расправилось и сделало взмах, прежде чем снова спрятаться. Дети завизжали от страха и удивления.

– Тебя правда превратили в лебедя?

– Иначе откуда бы у меня было лебединое крыло?

– А почему король не приказал ведьме расколдовать тебе руку?

– Когда чары разрушены, то, что осталось, изменить нельзя, особенно если ведьма, наложившая заклятье, мертва. А ее сожгли на костре, который она приготовила для королевы, и пепел развеяли по четырем ветрам.

– И что было потом?

– Король с королевой правили страной справедливо и милостиво. У них родились шесть сыновей и шесть дочерей. Братья-лебеди поселились во дворце и стали великими рыцарями. Они отправились в дальние края на поиски приключений, убивали драконов и спасали невинных дев. Все женились на прекрасных принцессах и жили долго и счастливо.

Щедро посыпались монетки; даже небогатые слушатели ценят рассказанное с душой. Дети столпились вокруг юноши, подбивая друг друга тронуть крыло и проверить, правда ли оно живое, однако родители одного за другим оттаскивали упирающихся чад прочь.

– Идем, дочка, хватит сказки слушать, надо еще много работы переделать до темноты.

– Пошли, сынок, поможешь отцу разгрузить телегу.

– Пусть сказочник отдохнет, у него небось горло пересохло.

Однако никто не предложил ему эля. Слушателей заботило отнюдь не его горло.

На сказочников всегда поглядывают с опаской. Они – чужаки, ласточки, прилетающие только на лето. Куда они деваются потом – никому не ведомо. Их привечают ради сказок, которые можно будет потом повторять долгими зимними вечерами. Их сажают на почетное место у очага, но, как всякие гости, знающие, что нельзя злоупотреблять хозяйским радушием, они не должны засиживаться. Они – не свои. Никто не захочет отдать дочь за сказочника, не то еще нарожает внуков – эльфов да фей. Можно ли доверять людям, которые водятся с колдунами и вслух называют тех, кого называть не след?

А этот сказочник пугал еще больше обычного. Лучше держаться подальше от того, кто сам признается, что его околдовали – вдруг заклятие заразно? Оно может проявиться в любое время, особенно если не до конца снято. И потом, как говорят священники, каждый должен держаться своего рода-племени. Никаких полукровок, никаких полулюдей-полуживотных. Если он умрет, хоронить его, как христианина, или подвешивать, как дичь? Что за существо этот юноша-лебедь? Нечего детям рядом с ним тереться! Именно такие чувства были написаны на лицах у взрослых, отгонявших детей прочь.

Сказочник одной рукой собрал монеты в кошель и острыми белыми зубами затянул шнурок.

– А ты женился на прекрасной принцессе?

Он вздрогнул и огляделся. Маленькая девочка, ускользнув от взрослых, робко дергала его за плащ. К ее босым ногам прижималась шелудивая собачонка. Сказочник, нагнувшись, погладил собаку, и та подняла на него такие же большие и карие, как у девочки, глаза. Он сел на корточки, чтобы его лицо оказалось вровень с детским личиком, и улыбнулся.

– Принцессы не выходят за принцев, у которых только одна рука. Что проку от однорукого рыцаря? Он не может сразиться за ее честь на турнире или на суде Божьем. Не сможет убить дракона. Одной рукой не поднимешь щит и меч, не натянешь лук. Нет, маленькая моя, юноша-лебедь некоторое время жил во дворце, и все были к нему добры, особенно королева, корившая себя за то, что не закончила рубашку. Слуги резали ему мясо, одевали его и мыли. Все у него было, кроме цели в жизни. Наконец, не в силах выносить жалость слуг и печаль, которую он замечал в каждом взгляде королевы, юноша отправился на поиски счастья, как и положено принцу.

– Будь я принцессой, я бы за тебя вышла.

– Спасибо, дружочек. Когда-нибудь ты встретишь красавца-принца, он уведет тебя во дворец с золотыми башенками, оденет в радугу, подарит тебе луну, чтобы играть ею в мяч, и звезды, чтобы украсить твои волосы.

Девочка захихикала.

– Луной нельзя играть в мяч!

– Все можно, принцесса, если сильно захотеть. А теперь беги, пока мама тебя не хватилась, и никогда не заставляй ее волноваться.

– Мама всегда волнуется. Из-за всего.

– Они все такие, дружочек. – Сказочник развернул девочку, шлепнул легонько, и она ускакала, беззаботно, как настоящая принцесса. Собачонка преданно бежала следом.

Мокрый ветер сек лица и руки. Те торговцы, что стояли под открытым небом, дули на замотанные тряпьем онемевшие пальцы, пытаясь вернуть им жизнь. Редкие жаровни шипели и плевались, отхаркивая густой чад, но не тепло. Ярмарочная площадь Нортгемптона, как и ведущие к ней дороги, утопала в грязи. В нее охапками бросали срезанный тростник, солому и папоротник, чтобы можно было хоть как-то пройти, но все мгновенно втаптывалось в жидкую глину. Казалось, она ненасытна, как бездонная пропасть.

Утром была казнь. Двух бедолаг повесили за кражу овец, и они долго дергались на веревках под глумливые выкрики толпы. Тела оставили висеть до конца ярмарки в назидание остальным. Теперь мелкая морось стекала с раздутых багровых лиц, веревки скрипели на ветру. Говорят, дождь благословляет покойников. Что ж, пусть будут благословенны хотя бы в смерти, коль были прокляты в жизни.

Ко мне подошел Осмонд. На конце его посоха болтались деревянные куколки и резные рыцари на лошадках. Всякий раз, как мы останавливались на ночлег, он допоздна трудился над игрушками. Бедняга так старался прокормить Аделу, что совсем не давал себе отдыха. Сейчас он поднес руки к дымной жаровне, чтобы хоть как-то их отогреть, и мне впервые бросилось в глаза, что у него не достает одного сустава на мизинце. Что ж, не велика цена за такое мастерство. Многие резчики теряют не один палец, прежде чем овладеют ремеслом.

Осмонд взглянул на качающиеся тела, потом быстро отвел взгляд, перекрестился и мотнул головой.

– Страшная смерть, камлот. Я понимаю, когда человек, рискуя попасть на виселицу, совершает преступление из любви. Но как можно губить себя за овцу?

– Если бы твои жена и дети голодали, такое могло бы случиться и с тобой. Родители пойдут на все, чтобы спасти детей, даже на смерть. Любовь пронзает тебя, когда ты впервые берешь дитя на руки, и уже не отпускает. Ты почувствуешь ее, когда возьмешь новорожденного.

– Ты думаешь? – Осмонд взволнованно обернулся ко мне. – А что, если я возьму младенца на руки и ничего не почувствую? Что, если я не полюблю его или, хуже, не смогу находиться с ним рядом?

Меня изумил неожиданный страх в его голосе.

– Но ты любишь Аделу, почему тебе не полюбить ребенка?

Осмонд погрыз ноготь, прежде чем ответить:

– Что, если он родится скаженным, как те калеки на свадьбе?

– Полно тебе! С чего бы? И потом, каким бы он ни был, ты полюбишь его, потому что он твой ребенок. Глядя на личико своего дитяти, ты будешь с каждым днем все больше узнавать себя и Аделу и полюбишь его хотя бы за это.

Осмонд поежился на ветру и плотнее закутался в плащ.

– Этого-то я и боюсь сильнее всего, камлот. Того, что увижу в его лице.

Моя рука легла ему на локоть.

– Осмонд?

Он грустно улыбнулся.

– Не обращай внимания. Просто я тревожусь за Аделу, как она родит и все такое. Вот доберемся до Йорка, найдем крышу над головой, и мне станет спокойнее. – Он глубоко вздохнул и снова покосился на тела. – А стоя здесь и болтая языком, далеко не уедешь. Надо продать хоть часть игрушек, не то придется мне самому красть овец, чтобы выручить несколько монет.

Он был прав. Несмотря на скверную погоду, мы изо всех сил старались хоть что-нибудь заработать. Из Норт-Марстона мы вышли две недели назад и только в Нортгемптоне набрели на ярмарку – бог весть, когда попадется следующая. Нам нужно было купить еду. Трудно идти в холод и слякоть, но еще хуже идти голодным. Резь в животе подгоняет в работе сильнее самого грозного хозяина. Так что, поверьте мне, мы все трудились, не щадя себя.

– Эту книгу, хозяин? Сразу видно человека ученого и понимающего, ведь это не простая книга. Когда-то она принадлежала еврею. С тех пор как евреев изгнали из Англии, таких днем с огнем не сыщешь. Люди готовы отдать состояние за одну еврейскую книгу. С ее помощью, если знать нужные слова, можно сделать и оживить глиняного голема. Вообрази, хозяин, великан, сильный, как пятьдесят человек, будет исполнять твои повеления и сокрушать твоих врагов.

Правда ли? Правда ли это, ты меня спрашиваешь? Ответь мне тогда, стал бы король изгонять евреев, если бы они не обладали такой силой? Я тебе скажу: он лишь потому и сумел изгнать христоубийц из страны, что прежде завладел всем их достоянием. Будь у евреев их книги, в нашем королевстве не осталось бы ни одной живой христианской души.

Заклинание, чтобы оживить голема? Нет, хозяин, я не решаюсь тебе его сказать, уж больно опасные слова. Голем, созданный ими, может обратиться против тебя, если не сумеешь с ним совладать. Коли он хоть на миг вырвется из-под твоей власти… ну, не веришь, так погляди на меня: одно движение глиняного пальца, и моего глаза нет. Честно скажу, я еле жив остался. Если с тобой случится беда, я себе не прощу. Вот кабы я знал, что ты сумеешь с ним справиться…

Ну, раз пошел такой разговор, этот кошель и впрямь веский довод…

Купец ушел, унося под мышкой тщательно завернутую книгу, а в спрятанном под одеждой поясе для денег – пергамент с заклинанием. Он шагал с новообретенной уверенностью, словно уже чувствовал себя неуязвимым.

– Так, значит, без глаза тебя оставил голем, а, камлот? Помнится, прошлый раз это был волк-оборотень. Или сарацин? – ехидно произнес Зофиил. – Всего и не упомнишь.

Он, опершись на задок фургона, наблюдал, как Плезанс и Адела убирают купленную на всех провизию.

– Молись, чтобы купец не опробовал заклинания до конца ярмарки. Тебе не поздоровится, когда он выяснит, что они не работают.

– Так ты их проверял?

– Да чтоб я прикоснулся к чему-нибудь еврейскому?! Я лучше руку себе отрежу! Последний дурак знает, что в их книгах одно сплошное чародейство! Если б я знал, что у тебя в котомке такая книга…

– Так ты веришь, что по еврейской книге можно сделать голема?

Зофиил скривился.

– Когда-нибудь ты допрыгаешься до того, что тебе отрежут твой лживый язык!.. Проваливай отсюда, пострел! Не вздумай меня дурить.

Последние слова были обращены не ко мне. Зофиил как раз примерился отвесить подзатыльник мальчонке лет двенадцати, который, хромая, подошел к нему с протянутой рукой. Попрошайка увернулся с удивительным для хромоногого проворством. Он был в чем мать родила, весь в грязи, крови и синяках. Поняв, что от Зофиила ничего хорошего не дождешься, мальчишка подошел к фургону с другой стороны и заныл, обращаясь к Аделе:

– Подай Христа ради, добрая женщина.

Адела, не видевшая его приближения, испуганно вскрикнула.

– Что с тобой стряслось, бедненький?

– На нас напали разбойники… Меня исколотили… Одежду забрали. Отца убили, меня бы тоже убили, да… – Он завыл в голос.

Адела нежно обняла его.

– Ну, ну, все будет хорошо. Мы тебе поможем. Мы…

– Ничего подобного! – оборвал ее Зофиил.

Адела в ужасе повернулась к нему.

– Но ты же слышал, что он сказал! Его ограбили, отца убили. Надо ему помочь.

Зофиил зло хохотнул.

– Я знаю, что ты женщина, Адела, но даже женщины не бывают такими безмозглыми. Это надувательство старо как мир. Мошенники раздеваются, прячут одежду, приходят в город и рассказывают, будто их ограбили, а сердобольные дуры вроде тебя дают им денег или платье, которое можно продать.

Мальчишка снова заныл, цепляясь за Аделу, как за родную мать, и принялся еще жалостливее расписывать приключившееся с ним несчастье.

Адела обняла его крепче, прижимая головой к своей груди.

– Да ты только посмотри на него, Зофиил! Он весь в крови!

Зофиил фыркнул.

– Кровью он вымазался в мясницком ряду. Там ее целые лужи, верно, плут?

– Как тебе не стыдно быть таким злым! – Адела сама чуть не плакала. – Ты ошибаешься. Смотри, ему же правда больно!

– Я ошибаюсь?!

Зофиил резко шагнул вперед. Прежде, чем Адела сумела его остановить, он схватил мальчишку и поволок прочь.

– Что ты делаешь! Пусти его! – Адела сделала шаг, но тут же вновь привалилась к колесу фургона, поддерживая живот и тяжело дыша.

Зофиил не отвечал. Он тащил мальчишку к лошадиной поилке. Тот, понимая, что сейчас будет, отчаянно вырывался. Вопли перешли в брань, но Зофиил, не обращая на них внимания, поднял его и погрузил в воду. Попрошайка беспомощно бился. Зофиил за волосы приподнял его голову, давая пленнику подышать, и тут же окунул снова. Повторив это раза три-четыре, фокусник наконец удовлетворился, вытащил мальчишку из поилки и поволок его, мокрого и дрожащего, назад к Аделе. Он по-прежнему держал пленника мертвой хваткой, хотя тот уже не сопротивлялся.

Купание сделало свое дело. Кровь частью смылась, частью стекала по ногам вместе с водой. Остались лишь несколько синяков, какие есть у любого мальчишки, и ни одной раны. Адела отвела взгляд.

Зофиил, по-прежнему крепко держа пленника, ухмыльнулся.

– Я его исцелил. Это чудо, верно, приятель?

Попрошайка грязно выругался и был вознагражден затрещиной.

– Где же твоя благодарность? Ты век должен за меня Бога молить.

На этот раз мальчишка не рискнул ответить, но взгляд его был красноречивей слов.

– По крайней мере тебе хватило ума не прикинуться больным. Эти плуты катаются в траве, чтобы получилась как будто сыпь, налепляют на себя поддельные язвы и просят подаяние на паперти. Ты ведь не прибегнешь к этим уловкам, пока свирепствует чума?

Мальчишка злобно сверкнул глазами, но промолчал.

– Он бы не пошел на такие крайности, если бы нужда не вынудила, – мягко заметила Плезанс.

– Чепуха! Ему просто лень работать и нравится дурачить людей. Верно я говорю, приятель? Славная забава – потешаться над дураками, которых сам Бог велел обманывать. Да вот только я не дурак. Еще раз подойдешь – наставлю синяков, какие водой не смоются! А теперь проваливай!

Зофиил развернул попрошайку и пнул так, что тот полетел в грязь. Мальчишка, вскочив и отбежав на безопасное расстояние, принялся показывать нам неприличные жесты и выкрикивать ругательства. Наоравшись до красноты, он скрылся.

И тут мое внимание неожиданно привлекла Наригорм. Толпа поредела, торговцы складывали товар, но девочка по-прежнему сидела на корточках в углу ярмарочной площади. Перед ней, явно смущаясь, стояла молодая и, судя по сетке на голове, замужняя женщина. Другая женщина, видимо мать первой, протягивала Наригорм монетку. Девочка, убрав монету, нарисовала на земле три круга, один в другом, потом вытащила из-за пазухи кожаный мешочек, висевший у нее на шее на кожаном шнурке, и перевернула его над кругом. На землю упали маленькие квадратные дощечки. Несколько горожанок, забыв про покупки, остановились и принялись разглядывать странные значки, такие же непонятные для них, как латинские слова в церковной Библии. Меня тоже любопытство заставило подойти ближе. Интересно было хоть раз взглянуть, как Наригорм гадает по рунам.

Она начала раскачиваться взад-вперед, бормоча себе под нос. Рука ее зависла над дощечками, как хищная птица. Наконец девочка выбрала одну. На ней были изображены два треугольника, соприкасающиеся вершинами.

– Даг. Это означает день. Что-то скоро начнется. Что-то готово измениться и расти. Даг значит «один». Один должен появиться, чтобы все началось.

– Что-то будет расти и кто-то появится, – заулыбалась старшая. – Я же говорила, ангел мой, что у тебя будет ребеночек.

Однако Наригорм, говоря, смотрела не на молодую женщину, а мимо нее, на меня.



Зофиил не дал Аделе так просто забыть случай с мошенником. Вечером в гостинице он с удовольствием пересказал, как она поддалась на обман, и мужчины, посмеявшись, согласились, что женщину провести – дело не хитрое. Даже Осмонд не вступился за жену, а весело похлопал ее по руке и назвал мягкосердечной гусыней, хотя, думается, об уловках нищих знал не больше Аделы. Этого она уже не вынесла и, натянуто улыбаясь, ушла спать. Щеки ее горели, кулаки были плотно сжаты.

Осмонд привстал и, наверное, ушел бы за ней, если бы фокусник не перехватил его взгляд.

– Правильно-правильно, беги за ней, извиняйся. – Зофиил повернулся к развеселившимся мужчинам. – Он не смеет шикнуть на свою гусыню – боится, что она его потом к себе не подпустит. Верно я говорю, приятель? Кстати, я еще не видел, чтоб ты с ней лег.

– Держит тебя на голодном пайке, а? – спросил кто-то из гостей. – Зря ты это терпишь, особенно от молодки. Женщина как собака, если сразу не покажешь, кто в доме хозяин, будет рычать да кусаться, когда вздумает, и на веревку уже не посадишь.

– Я все слышала, Том, – встряла грудастая бабенка, собиравшая миски со стола за его спиной. – Вот погоди, я перескажу Энн, что ты говорил, и посмотрим, кто из вас окажется на веревке. Ой, прикрутит она тебя за срам!

Том ухмыльнулся и запустил руку ей под юбку.

– Ты же не скажешь ей, ягодка моя, не то как мне тебя ублажать, если мне там что попортят?

Шутки и смех продолжались. Про Аделу забыли все, кроме Осмонда, который вновь попытался ускользнуть, однако Жофре удержал его за руку.

– Она сама успокоится. Посиди с нами.

Юноша, не выпуская руки Осмонда, заглянул тому в глаза. Что-то в его умоляющем голосе или взгляде как будто смутило молодого художника. На мгновение оба замерли. Тут Плезанс доскребла со дна миски остатки похлебки и встала.

– Жофре прав. Лучше не ходи пока к ней. И так слишком много наговорил. Я с ней посижу.

Осмонд благодарно кивнул.

– Может, так и правда лучше. Скажи ей, что я не хотел…

– Ее сейчас нельзя расстраивать, – проворчала Плезанс. – Когда женщина в тягости, она все воспринимает больнее. Но кто меня слушает?

Осмонд покраснел, но ответить не успел: Плезанс уже повернулась и пошла к выходу, бормоча:

– Мужчины никогда не думают, прежде чем раскрыть рот. Ума, как у баранов…

Она потянула дверь, и в тот же самый миг кто-то ворвался снаружи. Оттого что дверь внезапно раскрылась, он потерял равновесие и растянулся бы на полу, если бы не схватил Плезанс за плечо.

– Полегче, Джайлс! – крикнул хозяин. – Не сбивай моих гостей с ног. Что, так выпить торопишься?

– Тревога! Все в погоню!

Услышав этот клич, гости вскочили, отодвигая кружки. Поимка вора или грабителя – дело общее, тут нельзя остаться в стороне.

– Что стряслось, Джайлс? Разбой, убийство?

– Сколько их?

– Куда они побежали?

Все столпились вокруг Джайлса, застегивая плащи и надевая капюшоны.

Джайлс был мрачнее тучи.

– Девочку убили. Младшенькую Одо-мясника. Не вернулась к вечеру домой. Мать с соседками пошли искать. Собачка вывела. Тело лежало за тюками в амбаре у реки. Хорошо спрятали – мы бы несколько дней искали, если бы собака не залаяла.

У всех лица стали такие же, как у Джайлса.

– А не могла она сама провалиться между тюками и задохнуться? – спросил один из мужчин.

– Ты бы не спрашивал, кабы видел ее горло. Багровые рубцы, только слепой не заметит.

Помещение наполнилось глухим гулом.

– Какой изверг мог учинить такое над ребенком?

Джайлс покачал головой.

– Не знаю, но, говорят, последний раз ее видели со сказочником. Его и ищем.

– Если это его рук дело, он узнает, что на кострах жгут не только королев и ведьм. Я сам насажу его на вертел и зажарю. Пошли, ребята, что-то мне захотелось жареной лебедятинки.




9

ВАМПИРЫ И ЕВРЕИ


Было уже позднее утро, а мы все еще не выехали из Нортгемптона. И не только мы: с рассвета перед городскими воротами выстроилась длинная череда фургонов и телег. Однако ворота не отперли. Вскоре улицы оказались забиты повозками, лошадьми, быками, овцами, гусями, людьми с тачками и котомками – все хотели выбраться из города и никому это не удавалось. Невыспавшиеся возницы орали на тех, кто впереди, без всякого, впрочем, толку, потому что никто не мог двинуться ни вперед, ни назад. Их жены орали на детей, чтобы не разбегались. А местные торговцы и женщины, собравшиеся на рынок, орали на отъезжающих, силясь протиснуться между повозками со своими тюками и корзинами.

Все были мокрые, усталые и злые. Мы легли спать только под утро, но и тогда нас постоянно будили то пьяные гуляки, то горожане, искавшие сказочника. Они тыкали вилами в сено и лезли с факелами во все углы, пока женщины не начинали вопить, что так они спалят весь город. Никто не спал из-за криков и стука, но итогом переполоха стали лишь несколько вспугнутых парочек, разбегавшихся голыми или полуодетыми после того, как кому-то всадили вилы в зад, а кого-то осветили факелами в темном закоулке.

Сказочника так и не нашли. Наверное, он выскользнул из города еще до того, как ворота заперли на ночь. Привратник не помнил, чтобы он уходил; с другой стороны, тот же привратник не помнил, как он входил, так что это ни о чем не говорило. Бедняга оправдывался тем, что через ворота идут толпы людей – как тут упомнить одного? К тому же никто не мог сказать наверняка, был сказочник пешком или на коне, один или со спутниками.

Теперь, когда главный подозреваемый пропал, горожане растерялись. Единственное, что пришло им в голову, – известить шерифа и судью в надежде, что те отправят стражников в близлежащие селения. Вдруг сказочник там. В таком случае его легко будет опознать – если, конечно, крыло настоящее, а не поддельное, как язвы нищего.

Некоторые требовали не отпирать ворота, пока не поймают убийцу, тем более что это может быть не сказочник, а кто-нибудь из пришлых торговцев. Люди рассудительные возражали, что тем временем орава чужаков будет уничтожать городские припасы, а с приближением чумы еду и эль лучше поберечь для себя. Кроме того, не следует забывать о собственных детях. Если душитель здесь, разумно ли запирать его вместе с ними? Пусть лучше он уйдет безнаказанным, чем придушит еще кого-нибудь в городе. Если он найдет себе жертву в другом месте, что ж, по крайней мере наши дети останутся целы. «К тому же, – продолжали рассудительные люди, – на дороге он может подцепить чуму, и тогда все разрешится само собой».

Как все, мы с первым светом собрали вещи и приготовились к отъезду. Зофиил хотел тронуться пораньше и уже на заре запряг Ксанф. Мы въехали в Рыбный ряд и заняли место в очереди к воротам еще до того, как стало ясно, что их не откроют, а к тому времени за нами пристроились другие повозки.

Зофиил был в самом скверном расположении духа. Всю ночь он оборонял фургон от ретивых горожан, обыскивавших повозки в поисках беглеца. Фокусник объявил, что никого к своим вещам не подпустит – не ровен час, грубые неучи повредят бесценную русалку. Вытащив кинжал, он предупредил, что отрежет руку первому, кто прикоснется к фургону. Трудно сказать, что подействовало – эта угроза или последовавшая за ней череда латинских проклятий. Только очень глупый или очень смелый человек рискнет навлечь на себя проклятие кудесника, а горожане не были ни глупцами, ни смельчаками.

Несмотря на одержанную победу, Зофиил боялся, что фургон обыщут на выезде из города. С толпой пьяных горожан он совладать сумел, а вот стражникам, действующим по приказу шерифа, не воспротивишься. И еще неизвестно, кто хуже: стражники никогда не отличались почтением к чужой собственности.

Остальные мои спутники, не дрожащие за русалок, тоже смотрели хмуро. Аделу, бледную и невыспавшуюся, несколько раз рвало от запаха копченой рыбы и тухлых потрохов. Зофиил холодно посоветовал ей возблагодарить Небеса за то, что мы застряли не в Кожевенном ряду, а когда Плезанс предложила отвести Аделу в гостиницу, заявил, что, как только ворота откроются, все повозки двинутся разом и ждать никто никого не будет. В нынешнем настроении он был вполне способен пустить Ксанф в галоп, едва окажется на дороге, и женщины это знали. Адела не отважилась отойти от фургона.

Плезанс усадила ее рядом с Наригорм на козлы и заботливо укутала мешковиной от холода и сырости. Хотя присутствие девочки по-прежнему меня смущало, нельзя было отрицать, что для Аделы общество Плезанс оказалось подарком судьбы.

Плезанс спрыгнула с фургона и подошла ко мне. Как всегда, она обращалась к лужам, хотя теперь было понятно, что ее смущает не мой шрам; она всегда говорила, опустив голову или отведя глаза, будто надеялась, не видя собеседника, остаться невидимой для него.




Конец ознакомительного фрагмента.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=416782) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



notes


Примечания





1


Хорошо (ит.).




2


Мальчик, подмастерье (ит.).




3


Изысканный (ит.).




4


С божьей помощью (ит.).




5


Осторожно! (ит.)




6


Кровь Господня! (ит.)