Человек, который хотел выпить море Пэн Буйокас Как далеко готов зайти человек, чтобы исправить ошибки молодости? Лукас, успешный монреальский ресторатор, охвачен навязчивыми воспоминаниями о своей первой любви. Он хочет попросить у девушки прощения за то, что не решился ответить на ее чувства. Но она давно умерла. Только сны могут помочь герою, потому что (как верили еще древние греки) они служат мостом, где встречаются мертвые и живые. И Лукас пускается в фантастическое путешествие по потустороннему миру, населенному призраками прошлого и настоящего. Пэн Буйокас Человек, который хотел выпить море Любознательный читатель смотрит на эти страницы в ожидании волнующих приключений и новых переживаний. Его ждет рассказ о странном путешествии, предпринятом Лукасом из Монреаля в поисках девушки, покинутой им когда-то в Греции. Он хотел сказать ей: «Прости меня». Что для грека довольно странно. Со времен Эдипа греки обычно ведут себя так, словно признание за собой хотя бы малейшей оплошности будет стоить им сразу обоих глаз. Лукас готов был пожертвовать по крайней мере одним глазом. Не то чтобы он не ценил свои глаза. Вещи, которые они ежедневно показывали ему, он называл «маленькими повседневными чудесами». «Когда на душе пасмурно, стоит только женщине улыбнуться мне, – говорил он, – и жизнь снова начинает играть всеми красками, наполняется радостью и счастливыми возможностями. Разве это не чудо?» Но – увы – девушка, которую он искал, умерла, прежде чем он успел сказать ей, как жалеет о том, что причинил ей боль, и никакая улыбка больше не могла его ободрить. А потом он узнал, что на протяжении веков люди во всех странах воспринимали сны более-менее одинаково: есть мир живых и мир мертвых, а между ними перекинут мост из сновидений, на котором они и встречаются. Это история одной такой встречи. 1 В первый раз Зефира заставила трепетать его сердце, когда ему было одиннадцать лет. Самой ей тоже было одиннадцать. Произошло это в начальной школе в Агии Марине, что находится в старой бухте греческого острова Лерос. У Лукаса с парты упал ластик, отскочил от досок пола и откатился к ногам одноклассницы. Зефира сидела, склонившись над тетрадкой. Сдвинув брови и сжав губы, она погрузилась в контрольную, которую состряпал учитель их шестого класса, человек суровый, высокий, костлявый и прямой как палка, по прозвищу Радар. Ученики верили, что его огромные оттопыренные уши способны услышать даже самые сокровенные их помыслы! Когда Лукас опустился на пол, чтобы достать ластик из-под парты Зефиры, он увидел в глубине, под ее синей юбкой, белый треугольничек хлопка. Зефира всегда нравилась Лукасу больше остальных девчонок в классе. Наверное, потому, что у нее была горделивая походка и пухлые губы. Но после того, как он увидел ее трусики, его чувство уподобилось лихорадке, которая терзала его, пока ему не удалили гланды. Но эта лихорадка не сопровождалась ознобом или той, просто стало немного трудно глотать. И еще ему показалось, что вся прочая жизнь помимо этой девчонки исчезла. Теперь на что бы он ни смотрел, ему всюду мерещилось то, что он увидел под ее юбкой. Контрольную он тогда так и не написал. На перемене не пошел играть с ребятами на школьный двор, а забился в угол и смотрел исподлобья на то единственное во всей вселенной, что было по-настоящему живым, – две худенькие ножки, прыгавшие через веревочку и не подозревавшие о произведенной ими катастрофе. Вернувшись в класс после перемены, Лукас сам столкнул ластик с парты. Он искал его так долго, что Радар поинтересовался – зачем это мальчишка снова ползает по полу на четвереньках? Лукас что-то пробормотал, покраснев до ушей. – Не мямли! – повелел ему Радар. – Говори внятно, как подобает мужчине. Что ты там делаешь? Нестор, сын священника, прыснул: – Фотографирует Зефирины панталоны. По классу прокатился смех. Лицо Лукаса пылало. Он зажмурился и призвал на помощь Господа, Его Мать и всех святых, которым он когда-либо ставил свечу. Он просил, чтобы они сию минуту перенесли его куда-нибудь далеко-далеко, пусть хоть в самое сердце пустыни Сахара. Когда он снова открыл глаза, Радар с линейкой в руке подзывал его к себе. Он пять раз ударил Лукаса по каждой ладони. Лукас сдержал слезы и до конца уроков сидел неподвижно, как камень. Но когда все вышли из школы, он сшиб Нестора с ног, оседлал его и набил ему рот песком. И с тех пор никогда больше не разговаривал с сыном священника. А еще он боялся встретиться с Зефирой взглядом. Увидев ее, он теперь неизменно сворачивал в сторону. Зато вечерами предавался фантазиям: вот Зефира переодевается в ночную рубашку, вот принимает ванну. А он, как Человек-невидимка, незримо при этом присутствует… 2 Во второй раз Зефира заставила сердце Лукаса трепетать, когда ему исполнилось семнадцать. Она уже не жила больше в Агии Марине, а переехала в Лакки, новый порт острова Лерос. Лакки – самая большая бухта естественного происхождения в Средиземном море. После того как итальянцы в 1912 году купили у турок Додеканесские острова, Муссолини решил построить в Лакки военно-морскую базу, откуда намеревался восстанавливать, по мере возможности, былое величие Древнего Рима. Из-за этой мечты Лерос и бомбили так сильно во время Второй мировой войны – сперва силами воздушного флота ее величества, чтобы выжить итальянцев, затем силами люфтваффе, чтобы заставить убраться англичан, а потом снова королевской авиацией, чтобы прогнать немцев. Большинство местных жителей, которые пережили этот кошмар, думали только об эмиграции. Чтобы удержать мужчин острова от массового переселения, правительство Греции перестроило часть портовых укреплений в корпуса психиатрической больницы. Половина взрослого населения острова начала работать там. И Зефира, окончив школу, пошла работать горничной на виллу директора клиники. Лакки находился в пяти километрах от старой бухты Агия Марина. Зефире это расстояние казалось чрезмерным, и она навещала родителей, оставшихся в Агии Марине, всего три-четыре раза в год. Отец Зефиры был рыбак, проводивший большую часть свободного времени за картами в прибрежной таверне, где Лукас работал теперь вместе со своим отцом. Здесь раз в три или четыре месяца он наблюдал, как она в расцвете своей ослепительной юности общается со своим родителем, и при этом мучительно всякий раз краснел, уверенный, что она не забыла случай с ластиком и что их отношения разрушены безо всякой надежды на восстановление. Некоторые считают, что ничто так не питает ненависть, как перенесенное унижение. Но Лукас лелеял каждый образ, который пробудила в нем эта девочка. И хотя он не видел ее месяцами, стоило только в поле его зрения попасть женским трусикам, как жаркие фантазии снова овладевали им, будоражили мысли, очаровывали. А объектом его ненависти стал сын священника. Нестор пошел учиться дальше, частенько захаживал в таверну со своими новыми приятелями и трепался исключительно о гигантских пенисах и необъятных влагалищах. В доказательство своей правдивости он носил за правым ухом веточку базилика и говорил, что жует ее, чтобы избавиться от запаха женских потаенных местечек. Лукас был уверен, что единственные покрытые волосами ложбинки, которые ему доводилось лизать, были его собственные подмышки. Веточка базилика должна была отвлечь внимание от его змеиных глазок, которые только и высматривали, как бы кого высмеять и унизить. Лукас никогда не отвечал на приветствия Нестора, никогда не обслуживал его столик. «Ты обслуживаешь внука дьявола, – говорил он отцу, перефразируя старую леросскую поговорку: «Сын священника приходится внуком дьяволу». Дружил Лукас только с Арисом, сыном мясника. Как и Лукас, тот ограничился начальной школой, чтобы работать в лавке своего отца. В свободное время они вместе читали, перечитывали прочитанное и горячо обсуждали свои любимые иллюстрированные издания классиков. Это единственное чтение, которое они могли себе позволить, было весьма занимательным. Особенно адаптированные книжки о путешествиях, которые озаряли своим светом каждую новую неделю. Мальчики отрывали глаза от страниц, только чтобы посмотреть на море и в очередной раз поклясться уехать с этого богом забытого острова, как только они получат паспорта. Книги доставляли на катере в субботу утром. А вечерами, когда мать Лукаса, по ее собственному выражению, натирая язык до мозоли, просила его сходить с ним в гости, где будут толпы потенциальных невест, – она получала от него столько же сочувствия, сколько от иконы Девы Марии, которую ежевечерне просила вправить мозги ее сыну. Она рассудила, что, если он в семнадцатилетнем возрасте увлекается книжками про мушкетеров и суперменов в трико и совсем не интересуется девушками, следовательно, он импотент или «голубой». Даже бабушка, которая всегда защищала Лукаса и частенько совала ему драхмы на покупку новых книжек, и та забеспокоилась. На День святой Ирины, ее покровительницы, бабушка настояла, чтобы внук пошел с ней в церковь и затем на праздник. Бабушку Лукас обожал и никогда ей ни в чем не отказывал. На празднике она пригласила его на круговой танец, и он вскочил на ноги с такой же живостью, с какой вскакивал в школе, когда Радар выкликал его имя. Вскоре к ним присоединились и другие танцующие. И в том числе Зефира… В жизни каждого человека бывают моменты, когда время останавливается и каждая подробность навсегда отпечатывается в памяти, намертво врезаясь в мозг. Таким для Лукаса этот вечер оказался. Зефира по-прежнему держалась со свойственной ей горделивостью, ее головка всегда была высоко поднята. Только теперь венчавшие ее пышные темные локоны кудрявились на свободе, не стянутые школьными лентами, и просто излучали чувственность. Как и пухлые губы, и стройное тело с присущей ему грацией молодого зверя, в семнадцать лет уже полностью развившееся. «Настоящая амазонка!» – вздыхали мужчины. А женщины фыркали: «Девчонка как девчонка. Скорее всего, живет со своим директором». Ее присутствие так сильно взволновало Лукаса, что он и не помнил, как оказался после танца наедине с ней на пустынном морском берегу. До конца дней он запомнит плеск мелких волн, которые приносили к их ногам серебряный диск полной луны. Зефира что-то говорила, но ни разу не вспомнила школу. Из-за шума моря Лукас плохо ее слышал. Море то набегало на гальку, то отступало и словно шептало берегу: «Ты мой… Ты мой…» И с каждой отступавшей волной он обещал себе, что, когда набежит новая, он обнимет Зефиру и вопьется в ее губы, которых так жаждал. Но волны все набегали и набегали, а у него даже не хватало смелости просто на нее взглянуть. И когда из темноты вышел его отец и позвал его домой, он позволил увести себя, как мальчишку. Дома Лукас узнал, что это мать послала за ним отца. Бабушку это страшно разозлило, и она выбранила дочь за то, что та не обрадовалась, когда ее сын наконец-то проявил интерес к девушке. На что дочь отвечала: – Пускай ухаживает на здоровье, да только за девушкой из хорошей семьи, а не за дочкой рыбака. И не за такой, которая ищет идиота, чтобы поскорее забеременеть от него и женить его на себе без приданого. Сначала Лукас был благодарен отцу за то, что тот выручил его из отчаянного положения. Но стоило ему лечь в постель, как сердце у него сжалось оттого, что он бросил Зефиру совсем одну на берегу, и он содрогнулся от стыда. В последующие дни даже ласковые уговоры бабушки не могли его утешить. Чтобы не столкнуться с Зефирой в таверне, он сказал отцу, что на танцах растянул щиколотку, и сидел у себя в комнате. Отсюда он посылал Зефире телепатические послания, как делали герои в его любимых книгах, побуждая ее написать ему, что она на него не сердится и готова дать ему шанс. Но единственное известие, которое он получил, было то, что директор психиатрической больницы переведен на другое место и взял свою молоденькую горничную с собой. 3 В третий раз Зефира заставила его сердце трепетать, когда Лукасу было пятьдесят восемь. Но ей по-прежнему оставалось семнадцать. Они встретились за десять тысяч километров от родного острова и через сорок лет после того, как Лукас покинул его. Чтобы убежать от мучительных воспоминаний, он пошел служить в армию, а отдав отечеству долг, эмигрировал. Он перебрался в Канаду, где изучил английский и французский, перебиваясь случайными заработками, откладывал сколько мог, женился, стал отцом дочери и открыл в конце концов ставший очень популярным в Монреале рыбный ресторан. Он работал шесть дней в неделю, с утра до вечера, но стоило ему в воскресенье пообщаться с дочерью, как тиски забот отпускали его, и он испытывал одну только благодарность судьбе. Воспоминания о том, как под луной два юных сердца, которым не суждено было соединиться, бились в такт морскому прибою, поблекли, как и воспоминания о родном острове. Только одно теперь могло оживить их – музыка Лероса, которую он случайно слышал по радио или на празднике греческой общины. Мелодия была все время одна и та же, но из нее восставал весь остров. Пристань перед отцовской таверной. За ней – ласковое море. Крики чаек в вышине. Ветви апельсиновых деревьев, которые осенью клонились к земле под тяжестью тысяч маленьких солнышек, как называла бабушка зрелые плоды. И цветущий миндаль, заставлявший ее каждой весной напевать: Когда душистый миндаль зацветает, Даже старухи о свиданьях мечтают… Все эти образы трогали его до слез. И вот наконец вспоминался танец с любимой бабушкой, после чего в памяти неизбежно воскресал образ девушки, покинутой им ночью на морском берегу. Тогда как многие свежие события за считаные дни стирались из памяти, это воспоминание оставалось все таким же ярким, словно все случилось только вчера, и неизменно сопровождалось острым приступом стыда, хотя в общем-то ему особенно не за что было стыдиться – и как мужу, и как отцу, и как предпринимателю и гражданину. И, заново переживая стыд, он снова и снова удивлялся, что несостоявшийся поцелуй может преследовать его так долго и так мучительно, тогда как он едва ли помнил лица всех тех женщин, с которыми впоследствии целовался. В третий раз Зефира заставила его сердце трепетать, когда Лукас спал рядом со своей женой и видел сон. Он стоял на покрытом мелкой галькой морском берегу. Слева простиралась морская гладь, над которой только начинало всходить солнце. Справа высился утес, похожий на чудовище, вылезающее из мрака, чтобы приветствовать новый день. Этакий левиафан стального цвета, гладкий и голый, только на вершине его росла кое-какая травка, похоже, кустики тимьяна и каперсника, вызывавшие в воображении смутные образы: как он помогает бабушке обрывать с них листья или бутоны, забираясь в недоступные для нее места. Кругом не было ни души, даже чаек не слышно, и только непрестанно и тихо набегали на гальку волны. Он все смотрел на них, и его охватило странное чувство, что никто его нигде не ждет, делать ему абсолютно нечего, и он может сколько угодно любоваться великолепием солнца, восходящего над морем, единственным, чего ему так не хватало в Монреале. Только Лукас об этом подумал, как из воды выскочил дельфин и плюхнулся у его ног. И этот большой черный дельфин начал дрожать, извиваться, биться о берег. И постепенно форма его начала меняться, и вот из туловища вычленилась сначала одна рука, затем вторая. Потом ноги. Голова. Голова семнадцатилетней девушки, увенчанная короной Зефириных темных кудрей… Лукас вздрогнул и проснулся. В темноте и тишине монреальской спальни его жена мирно спала с ним рядом, свернувшись в калачик, дыша тихо и неглубоко. «Что за непонятный сон?» – подумал Лукас. Он нашел его весьма загадочным, тем более что за все время Зефира приснилась ему впервые. Он размышлял над ним некоторое время и наконец понял, что покинул девушку теперь уже во второй раз. Остаток ночи Лукас провел без сна, снова раздавленный стыдом, преследовавшим его как зуд, который никак невозможно было унять, с тех пор как минутное малодушие отравило ему память об однокласснице, которую он продолжал тайно любить уже после того, как полученные в школе ссадины на коленках успели затянуться. В течение двух лет армейской службы в горах Эпируса на албанской границе, когда его тело жаждало женщины, это отравленное воспоминание преследовало его каждую ночь. В последующий год, проведенный в Афинах в ожидании разрешения на выезд, он несколько раз пробовал разыскать девушку, чтобы попросить у нее прощения, но так и не разыскал. А приехав в Канаду, он завертелся в водовороте новых впечатлений и обстоятельств, и постепенно воспоминание о Зефире сделалось смутной тенью из далекого прошлого, ничего общего не имевшей с испытаниями, невзгодами и победами его новой жизни. Стоило Лукасу почувствовать, что оживает старое мучительное воспоминание, и он немедленно простым волевым усилием выбрасывал его из головы с естественным эгоизмом неунывающей юности. Но теперь Лукас был уже немолод и немного разбирался в жизни. Весь последующий день его не отпускало чувство стыда. Он твердил себе, что это был всего лишь сон, но успокоиться не мог. Чтобы избавиться от неприятного осадка, он подумывал о том, чтобы поделиться с кем-нибудь своей мукой – все равно с кем! Но ему было так стыдно за то, что он сделал в свои семнадцать, что даже сейчас, в пятьдесят восемь, он так и не решился об этом заговорить. И пришел к заключению, что одержим одной из навязчивых идей, над которыми те, кто от них не страдал, просто смеются. Он решил, что обречен нести свою тайну в одиночестве. Следующим вечером, ложась в супружескую кровать, он пообещал себе, что ни за что не проснется, если Зефира появится снова. И стал ждать, чтобы его впустили к ней через дверь, которая существует только во сне. 4 Зефира появилась спустя восемь дней. В течение этих бесконечных восьми дней Лукас каждое утро просыпался и каждый вечер засыпал с мыслью об Амазонке. Она появилась на набережной, очень напоминавшей набережную Монреаля в выходные: изобиловавшую гуляющими парочками, подростками на роликах и скейтбордах, уличными музыкантами, фокусниками и художниками. У многих были панковские прически, собачьи ошейники и ботинки на шипах; кольца и огромные английские булавки свисали со всевозможных частей их тел, густо покрытых затейливой татуировкой, словно восточные ковры узором. «Надо же, как изменился Лерос!» – подумал Лукас, решив, что он снова на родном острове. Зефира сидела за партой, похожей на школьную. Ей снова было семнадцать лет, распущенные волосы свободно падали на плечи, и вокруг нее собралась толпа, наблюдавшая, как она пишет что-то в тетради. Девушка писала медленно, с неземным блаженством на лице, словно на нее снизошло просветление. Когда она оторвала карандаш от тетрадки, написанное ею слово появилось в воздухе над ее головой: «Я» Толпа ахнула. И тут лее разразилась бурными аплодисментами. Девушка поклонилась, отбросила с лица непослушный локон и снова нагнулась к тетради. Толпа в безмолвном изумлении следила, как она медленно и старательно, с прилежанием отличницы выводит следующую букву: «У» Снова грянули аплодисменты. Маленькие дети, не умеющие читать, заскучали и хотели было отойти, но взрослые шикнули на них. Лукасу ужасно хотелось заговорить с Зефирой. Но кольцо зрителей становилось плотнее, подходили новые люди, и он не хотел портить им забаву. Он решил подождать, пока девушка не закончит свое представление, и перевел взгляд на пространство над ее головой. «ЖЕ» Толпа снова ахнула. «Я УЖЕ», – восхищенно забормотали люди и захлопали в ладоши. «Я УЖЕ…» – что?» – подумал Лукас. Девушка снова склонилась над тетрадкой, а толпа снова замерла в оцепенении, благоговейно ожидая появления новых букв. И Лукас тоже ждал затаив дыхание, чем закончится предложение, как если бы оно было адресовано только ему одному. И тут появился Нестор. Как и Зефира, он выглядел точь-в-точь как тогда, когда Лукас видел его в последний раз. За правым ухом у него торчала веточка базилика. Он показывал на Лукаса пальцем, а рядом с ним стояла мать Лукаса. Пока этот внук дьявола усмехался с самодовольным видом, словно наконец-то сумел отомстить Лукасу за то, что тот напихал ему когда-то в рот песка, она сказала своему сыну, едва сдерживая гнев: – Вот ты, оказывается, где, кретин безмозглый! Все за ней бегаешь. Харон бы ее поскорее прибрал! Но сперва я ее убью и скорее пойду в ад, чем позволю ей тебя заполучить. Пусть у нее в трусах будет столько червей, сколько я пролила слез из-за этой потаскухи, укравшей у меня сына. Лукас почувствовал, как кровь бросилась ему в голову, и проснулся. Жена мирно спала рядом, как обычно свернувшись калачиком. К счастью, уже светало. Лукас осторожно вылез из постели, чтобы не потревожить жену. Пошел на кухню и приготовил себе кофе, кляня на чем свет бывшего одноклассника за то, что тот притащил на набережную его мать и вынудил его снова бросить Зефиру. Затем закурил сигарету и задумался – что именно писала Зефира? Предназначалось ли послание ему? Если да, как она собиралась его закончить? Ах, если бы не вмешалась мать! Все эти годы он часто думал о бабушке, изредка об отце и никогда о матери. – Вот уж выбрала она подходящий момент, ничего не скажешь, – пробормотал он. – Надеюсь, завтра она не явится. 5 На другую ночь едва Лукас заснул, как Иоланда, жена, разбудила его вопросом, все ли с ним в порядке. Она сказала, что он стонал во сне и выкрикивал какое-то имя. Лукас проглотил слюну и в смятении спросил, что за имя он выкрикивал. – Зефира. Кто это такая? – Одна девочка из школы, где я учился, на Леросе. Иоланда не стала выспрашивать подробности. Она была гречанкой по рождению, но выросла в Монреале и сейчас преподавала историю в средней школе. Впервые она услышала о Леросе в конце шестидесятых, учась в колледже, когда греческая хунта превратила остров в исправительную колонию для сторонников левых взглядов и прочих диссидентов. В то время она еще не встретила Лукаса, поэтому ей пришлось искать информацию об острове в книгах. Там говорилось, что Лерос претендует на известность, по легенде считаясь владениями Артемиды, богини охоты, и также имеет отношение к Аполлону, символу Солнца, являясь символом Луны. Но на острове не осталось не то что ни одного храма, могущего заинтересовать туристов, но даже и развалин. В восьмидесятых годах название «Лерос» снова замелькало в газетных заголовках, и снова по причине, которой даже самые ярые патриоты из его жителей не могли гордиться. Причиной скандала послужил документальный фильм, показанный по американскому телевидению в программе новостей «60 минут», раскрывший миру жуткие средневековые условия, в которых содержались обитатели психиатрической больницы, и доказавший факт исчезновения трех миллионов долларов, выданных Европейским союзом на ее реконструкцию. Иоланда пришла к выводу, что муж имеет веские причины избегать упоминаний о родном острове и не дать его название ресторану. В этом он был не похож на большинство греков и прочих эмигрантов, которые, пав жертвами заблуждений или ностальгии, искренне считали небесной обителью ад, выходцами из которого были. Заведение Лукаса носило название «Таласса». В честь моря. Поскольку в ресторане подавали блюда из морепродуктов и поскольку это слово, одно из самых древних в греческом языке, казалось ему удивительно красивым. Таласса! Он всегда произносил его по слогам. Намеренно ли? Иоланда никогда об этом не спрашивала, чтобы не смущать мужа. Потому что когда он выговаривал это слово, то молодел на добрый десяток лет и на мгновение превращался в мальчика, переносясь туда, где его жизнью безраздельно управляла Царица Море со своим Супругом Солнцем, и романтика жизни еще брала верх над реальностью. То были редкие мгновения, когда Лукас испытывал сентиментальные чувства по отношению к своему детству. А недавно он вдруг заговорил о бабушке. – Она сшила мой первый матросский костюмчик. Мне было четыре года или, может быть, лет пять. Каждое воскресенье я надевал его, и она везла меня в бухту Лакки. Этот порт построили итальянцы, и улицы в нем, в отличие от Агии Марины, широкие и ровные. Там бабушка брала для меня напрокат велосипед, конечно трехколесный, и я целый час катался туда-сюда по набережной. Я был уверен, что мчусь быстрее ветра. Накатавшись вдоволь, я шел с бабушкой угощаться лимонадом, а потом мне чистили ботинки. Он закрыл глаза. – Я вспоминаю этого чистильщика всякий раз, когда мальчишки моют окна в ресторане или вытирают стойку или столы. Я делаю вид, что занят счетами, а сам сижу с закрытыми глазами и слушаю. Он открыл глаза. – Что тут скажешь? Когда стекла начинают визжать от чистоты, дрожь, которая пробегает у меня по спине, не идет ни в какое сравнение с теми мурашками восторга, которыми неизбежно сопровождалась чистка ботинок на Лакки. Иоланда приписывала эти внезапные приступы ностальгии волнению, вызванному ожиданием их первого внука. Лукас вспоминал о своей бабушке, по мнению Иоланды, потому, что скоро ему самому предстояло стать дедушкой! Но два дня спустя, в гостях, Лукас, который никогда не мог удержаться на месте, услышав греческую музыку, просидел весь вечер и едва обмолвился с кем-либо словом – это он-то, кто, как большинство греков, обожал беседы с соотечественниками больше всего на свете. Иоланда то и дело косилась на своего все еще красивого супруга, обычно столь жизнерадостного и жадного до жизненных удовольствий, что не одна женщина пыталась увлечь его и увести от нее, и говорила себе: «Он столько лет хотел внука. Теперь, когда его дочь вот-вот родит, он вдруг понял, что уже не тот резвый барашек, каким был когда-то». Небольшое происшествие, случившееся вскоре после того, как они вышли из гостей, подтвердило ее диагноз. Лукас вдруг остановился на набережной, и в его глазах промелькнула паника – он забыл, где поставил машину. В последующие дни она замечала в нем растущую ностальгию по родному острову и усмотрела в этом несомненный признак надвигающейся старости. Сперва он купил диск со старыми песнями острова Лерос и проигрывал его каждое утро, собираясь на работу. Затем, когда их дочь Ирен пришла с мужем на воскресный обед, он принес осьминога и настоял на том, чтобы продемонстрировать им, как в детстве сорок раз бил и тер его о твердую поверхность, чтобы размягчить мясо. После этой процедуры он непременно захотел поджарить осьминога, как жарили когда-то их в отцовской таверне, прежде чем подать маленькими кусочками с неизменным стаканчиком узо. – Весь дом им провоняет, – запротестовала Иоланда. И Лукас вынес гриль на задний двор. Был конец января, двор занесло снегом, а температура опустилась до минус пятнадцати градусов по Цельсию. Но он стоял там и жарил своего осьминога и говорил жене, смотревшей на него в окно: – Весной я обязательно посажу здесь бугенвиллию. Иоланда заметила, что бугенвиллия не перенесет канадскую зиму. Но он добавил упрямо: – И еще фиговое дерево. Зачем платить девяносто девять центов за фиги? Я в жизни не платил за фиги. Просто рвал Их с деревьев сколько душе угодно. А может быть, посажу еще и миндаль. Прежде он никогда не рассуждал так долго о деревьях и посадках. За обедом он только и толковал что о том, как пахнут жасмин, тимьян и орегано, наполняющие каждую ночь своим ароматом воздух Лероса. Можно подумать, он только что прибыл оттуда. – И еще, конечно, море, – добавил он со вздохом. – Море… Вот почему Иоланда не стала допытываться, когда он сказал ей, что звал во сне девочку, с которой учился в школе на Леросе. Она вообще-то любила выведывать чужие секреты, но той ночью позволила мужу снова заснуть, удовлетворившись тем, что он сказал ей правду. 6 Но красавец муж Иоланды больше не заснул. Утром на работу он ехал с тяжелой головой, полной странных мыслей. В ресторан он пришел, как всегда, раньше всех, приготовил чашку кофе и позвонил на Лерос. Чтобы узнать – вернулась ли туда Зефира или, может, сообщила свой адрес. Сперва он набрал номер мэра, который сказал ему, что Зефира больше на Лерос не возвращалась и что ее родителей, как и родителей Лукаса, уже нет в живых. Лукас спросил, не помнит ли он, как звали первого директора психиатрической больницы в Лакки? Может быть, это как-то прольет свет на нынешнее местонахождение Зефиры. – Он тоже скончался, – ответил мэр. – Я в курсе потому, что он два года назад приезжал сюда. Ему оставалось жить три месяца, и он хотел в последний раз увидеть Лерос. Тогда Лукас набрал номер телефона священника. Но и папаша Нестора тоже успел умереть, зато его преемник оказался соучеником Лукаса и Зефиры. – Еще бы я не помнил Амазонку, – сказал он. – Я мечтал о ней до самого рукоположения. – Не присылала ли она денег на панихиду по своим родителям? – Присылала, и чаще, чем ты. – Так ты, значит, знаешь, где она живет? – Она всегда присылала чек на пять долларов. Это все, что я помню. – Хочешь сказать, что она прекратила переводить деньги? – Да, в прошлом году деньги не пришли. – А что это были за доллары? Канадские? Американские? Может, австралийские? – Такие, на которые и полдюжины свечек не купить. Но поминальную службу она желала получить по полной программе. А ты знаешь, как на Леросе все подорожало? Сколько у вас в Монреале берут за панихиду? – Не знаю. Я к этому бизнесу не имею отношения. Лукас заключил, что Зефира тоже умерла. Причем не так давно. Значит, именно это она пыталась сообщить ему словами, появлявшимися над ее головой. «Я УЖЕ УМЕРЛА. (Поэтому она и сумела наконец-то встретиться с ним.) И хочу дать тебе шанс искупить вину». Ну, или что-то в этом духе. Разве бабушка не верила, как верили древние греки, что мертвые пользуются снами, чтобы сноситься с живыми? Мог ли он отклонить Зефирино предложение и потом снова горько сожалеть, что не сделал того, что должен был сделать? Лукас размышлял все утро напролет с чувством, что если он откажется от предложения Зефиры, то на него неизбежно обрушится страшная кара. В полдень, как обычно, в ресторан повалил народ, и он рад был отвлечься. К тому времени, как первая волна посетителей схлынула, предположение, что можно последовать за Зефирой во сне, поскольку бабушка верила в такую возможность, показалось ему таким нелепым, что он едва мог поверить, что недавно всерьез размышлял над ним. – Какие только глупости не приходят в голову, – пробормотал он себе под нос. – А все привычка хвататься за соломинку. Как будто духи и призраки существуют на самом деле. Вот нелепость! Он налил себе вина и позвонил беременной дочери – справиться о ее самочувствии. Ее голосок обычно прогонял плохие воспоминания и вызывал в памяти хорошие. И к вечеру, когда в ресторан снова стали стекаться посетители, он пришел в хорошее расположение духа и думать забыл о Зефире и ее зловещем незаконченном послании. Но когда он, собственноручно заперев ресторан, шел к автомобилю, то натолкнулся на стайку семнадцатилетних девчонок. И снова все его существование сконцентрировалось на воспоминании о давнем моменте трусости. И он подумал: «Кое-кого из мертвых мы не можем просто похоронить, прочесть краткую молитву и забыть. Если я не примирюсь с Амазонкой, ее призрак станет преследовать меня не только во сне, но и наяву. Мне будет достаточно только увидеть семнадцатилетнюю девушку, чтобы вызвать Зефиру из царства теней». 7 Домой он вернулся в таком удрученном состоянии, что Иоланда сказала решительно: – Через месяц наступают пасхальные праздники. И пусть все монреальцы погибнут голодной смертью, но я увезу тебя на неделю на Кубу! Лукас подумал, что едва ли выдержит еще одну неделю, а уж тем более месяц, если только не отыщет свою мучительницу и не расплатится с ней по всем счетам. Вот только как это сделать? На следующий день у него был вид человека, которого приговорили выпить море. Куда только девалась его всегдашняя непринужденность, позволявшая персоналу ресторана чувствовать себя единой семьей, готовящей угощение для своих гостей! Ресторан всегда был для Лукаса продолжением дома, где он мог принимать друзей и за вкусным угощением занимать их беседой. Из-за этого уволившиеся официанты – большинство из них были студентами Национальной театральной школы или сидевшими без работы актерами – непременно приходили сюда снова, и не в качестве преуспевших в жизни знаменитостей, а чисто по-родственному. А Лукас был первым, кого они включали в список приглашенных на премьеру пьесы или просмотр фильма. Постоянные клиенты ресторана – а среди них были писатели, журналисты и правительственные чиновники разных рангов, за карьерами которых Лукас следил по газетам, – тоже чувствовали себя здесь частью большой и дружной семьи. Джуди Йамада была одним из таких завсегдатаев. Антрополог по профессии, сорока лет, она приходила в «Талассу» по меньшей мере раз в месяц вместе с мужем или кем – то из коллег по университету, где читала лекции. Лукас всегда держался с ней свободно и непринужденно, как со всеми прочими. Но тем вечером он сказал ей со странным смущением: – Древние греки верили, что умершие общаются с живыми во сне. А что в связи с этим думают, например, японцы? Впервые за годы их знакомства Джуди отметила, что Лукас выглядит этим вечером полностью на свой возраст. Но она ничего не стала говорить по этому поводу, а просто сказала: – Во все века отношение к снам было более-менее одинаковым у разных народов. Есть мир живых, и есть мир мертвых, и между ними сознание спящего человека образует мост, где они каждую ночь встречаются. До нынешнего дня во многих странах люди верят, что душа спящего вылетает из тела и странствует – и иногда навещает умерших, – пока телесная оболочка погружена в сон. Поэтому не рекомендуется будить человека внезапно, из опасения, что душа не успеет вовремя вернуться назад, в тело. – А чему верите вы сами? – Я верю, что некоторые наши сны, как и наши детские страхи, остаются с нами на всю жизнь. Лукас надел пальто и вышел прогуляться. «Шанс, впрочем, весьма ничтожен», – думал он, огибая квартал. Но терять ему было нечего, а выигрывал он многое. Прежде всего надо позаботиться, чтобы Иоланда не услышала, как он будет разговаривать с девушкой. И он должен быть уверен, что не проснется, когда снова увидит Зефиру. Следующим утром он посетил своего домашнего врача и попросил у него снотворное. Как и Джуди Иамада, доктор пристально взглянул на него и отметил, что впервые за все годы его знакомства с Лукасом тот выглядит полностью на свой возраст. В аптеке, ожидая, когда фармацевт выполнит заказ, Лукас решил, что проведет ночь в гостинице, где некому будет слушать, как он разговаривает во сне. Но что он скажет жене? Особенно после того, как она слышала, как он бормочет женское имя? Терзания его были мучительны, и все же он решил повременить еще дня два. В будущий понедельник – как всегда в первый понедельник каждого месяца – он играл в покер с друзьями. В эти ночи Иоланда никогда не дожидалась его возвращения. Лукас любил покер и принял бы любое приглашение, которое могло помочь ему забыться на несколько часов. Но в понедельник он отказался от игры, чувствуя себя слишком усталым и слабым от недосыпания и будучи совсем не в настроении вести праздные разговоры. Но из ресторана он ушел довольно рано, как делал всегда накануне игры, а остаток дня провел в кафе, где выпил три бокала вина, чтобы заглушить внутреннее беспокойство. Когда он вернулся наконец домой, твердо убежденный, что не узнает больше радости, пока не найдет Зефиру и не помирится с ней, то увидел, что свет во всем доме потушен, кроме лампочки над воротами гаража. Ночь была холодная, воздух морозный, небо ясное. Ветер сильно раскачивал верхушки деревьев. В окнах хасидской библиотеки, помещавшейся в доме напротив, видны были черные силуэты людей, склонившихся над священными книгами. Лукас тоже помолился – чтобы снова вернулась к нему способность радоваться, и он смог любить и баловать будущего внука, как любила и баловала его самого бабушка. Он поставил машину в гараж, оставив свет над входом включенным. Если Иоланда вдруг проснется, не стоит ей знать, что он дома. Если завтра она встанет прежде него, он скажет, что устал так, что не смог добраться до постели. Довольный своей предусмотрительностью, он поудобнее устроился на сиденье, застегнул пальто, чтобы не замерзнуть, и проглотил таблетку снотворного – первую в жизни. Потом, уткнув подбородок в поднятый воротник пальто, он стал ждать, когда сон перенесет его к девушке его мечты. В гараже было холодно до дрожи. Лукаса сильно клонило в сон, но совсем отключиться он не мог. И все же не сдавался. Его мозг занимала одна-единственная мысль, и он был намерен воплотить ее. Зубы у него стучали, сильная дрожь сотрясала тело, глаза смотрели в одну точку, а лицо ничего не выражало, как бывает у человека, решившегося на опасное, но неизбежное путешествие, которое, возможно, окажется гибельным. Он протянул руку и включил мотор, чтобы заработала система отопления, а затуманенный снотворным мозг уже не мог подсказать ему, насколько опасным было это действие. 8 Когда муж поставил машину в гараж, Иоланда уже лежала в постели. Но она не спала, а читала. Но как ни старалась она сосредоточиться на чтении, все равно не понимала ни слова. Выпитое накануне вечером вино уносило ее мысли к мужчине, с которым она сегодня обедала, и к предложению, которое он ей сделал. За двадцать девять лет преподавательской работы перед Иоландой прошло множество учеников. Большинство из них она забыла. Многих помнила только в лицо. Но были такие, о которых она помнила все, а особенно выражение их глаз, когда они слушали ее в классе. Даниель Бушар был одним из них. Он обожал историю, как ребенок обожает мороженое. После школы он пошел в колледж, потом в университет и часто звонил ей, чтобы обсудить задание, преподавателя или очередную девушку, в которую влюблялся. Со временем он стал доктором наук, опубликовал свою диссертацию, посвятив книгу «Учительнице и Наставнице, которая открыла для меня мое призвание». Иоланду это так растрогало, что она пригласила Даниеля на обед в ресторан мужа. Даниель пришел вместе с молодой гречанкой. За обедом он шепнул Иоланде, что зайдет к ней завтра – узнать ее мнение об этой девушке, потому что всерьез подумывает о женитьбе. Он собирался ехать в Чикотими, городок в семистах километрах севернее Монреаля, чтобы преподавать в местном университете. После того как молодые люди ушли, Лукас спросил жену: – Ты заметила, что его подружка очень похожа на тебя? – Пожалуй. Только она не так болтлива. За весь вечер едва сказала несколько слов. – Просто она поняла, что Даниель не любит ее так, как любит тебя. – Я гожусь ему в матери! – У него есть собственная мать. На другой день Даниель не заехал к ней, чтобы узнать ее мнение о невесте. И не позвонил, чтобы пригласить ее на свадьбу, и не попрощался перед отъездом в Чикотими. Позвонил он только два года спустя и сказал, что не может дольше выносить Чикотими – слишком сонный, спокойный и однообразный – и возвращается в Монреаль. И добавил: «Вы завтра свободны? Я сейчас работаю над новой книгой и хотел бы поговорить о ней с вами». Она предложила встретиться в ресторане. Но Даниель сказал: «Эти два года я питался исключительно греческими блюдами. Как насчет суши?» Она решила, что он женился-таки на той гречанке, и, когда он в семь часов заехал за ней, она с удивлением узнала, что он порвал с невестой на следующий же день после того обеда в «Талассе». Сейчас Даниелю Бушару было тридцать пять, но, когда он смотрел на нее, в глазах его по-прежнему появлялось подростковое выражение. От этого взгляда Иоланде делалось неловко, потому что он возбуждал в ней чувства, которые не имели ничего общего с чувствами учительницы к бывшему ученику. К счастью, вчера говорил в основном Даниель. – Я много размышлял в Чикотими, – сказал он. – вечерами там нечем больше заняться. Я думал в основном о росте религиозности и воинствующей позиции церкви и о том, как это проявляется в наше время – я называю это террором ханжества. Может быть, виновато в этом мое одиночество, но у меня появилось ощущение, что мы скатываемся назад, к временам Ипатии. С тех пор, как вы впервые упомянули в классе ее имя, я едва ли о ней вспоминал. Это было двадцать лет назад, и вы тогда говорили о значении книг. Но теперь, когда я смотрю шестичасовые новости, мне кажется иногда, что мы снова перенеслись в 415 год. Тогда Ипатия пыталась спасти Александрийскую библиотеку с ее четырьмястами тысячами книг от толпы монахов, которые вознамерились сжечь книгохранилище ради того, чтобы умами отныне владела одна-единственная книга. Я все думал – как такое было возможно? Сожжение всех книг ради утверждения одной повлекло за собой десять или больше темных веков невежества. Почему люди хотят вернуть пускай даже десять таких лет? Если они ищут духовности в нашем материальном мире, Бог – это свет, а не тьма, и никакая религия не оправдывает систематическое убийство, насилие и разрушения, которые сегодня распространены повсеместно. Что на самом деле заставляет людей совершать поступки, которые противоречат вере, защиту которой они себе приписывают? Я перечитал массу книг о фундаментализме на Востоке и на Западе. Просмотрел километры кинохроники мировых событий, снятой за последние двадцать лет. И вот однажды я увидел в новостях два сюжета, один за другим. Первый – это было интервью с папой. Когда его спросили, что он думает об имевших место случаях изнасилования монахинь священниками, он ответил: «Вы не думаете, что именно женщина толкает мужчину на безответственные поступки?» Второй сюжет был о том, как восемь вооруженных людей напали на начальную школу в Алжире. Они велели всем выйти во двор, взяли одну девочку, перерезали ей горло на глазах у остальных детей и заявили: «Теперь ступайте по домам и скажите вашим родителям, что с их дочерьми случится то же самое, если они снова отправят их в школу». Я еще раз просмотрел пленку. Иранцы, занявшие посольство США в 1979 году, хотели главным образом утвердить теократию, защитить своих от американского империализма и западного «разложения». Впрочем, большинство из них носят майки и джинсы. Правда, только мужчины. В проамериканских странах, таких как Саудовская Аравия, мужчинам доступны все плоды западной цивилизации, тогда как женщинам не позволяется даже водить машину. Я не стал бы над этим столько размышлять, если бы в стремлении защитить свою веру и свою культуру мужчины тоже ограничивали бы себя. Если бы они воздерживались от пользования Интернетом, например, что запрещается в Израиле хасидским женщинам. Но всегда выходит так, что ограничивают именно женщин. Почему? Потому ли, что женщины оказываются скорее подвержены дурному влиянию и легче сбиваются с истинного пути, увлекая за собой и мужчин? Даже в Штатах всплеск увлечения основами морали направлен главным образом на область секса, в частности на поведение женщины. Возможно, я слишком далеко захожу, но меня так и подмывает сказать, что на глубинном, подсознательном уровне именно страх перед женщиной и ее раскрепощением заставил мужчин направить самолет в башни-близнецы. Я знаю, что женщины сами всегда помогали утвердиться идеям, законам и требованиям, которые их порабощают. Но ведь их так долго держали во тьме, что они забыли про свет. Даже когда слабый лучик света озаряет их души, они отказываются в него поверить, потому что неожиданный свет всегда пугает. Очень может быть, Иоланда, что я глубоко заблуждаюсь. Вот почему мне так нужна ваша помощь. Взяться за решение этой проблемы одному – это все равно как есть рис одной палочкой. Мне требуется точка зрения женщины. Его слова застали ее врасплох. – Но почему именно моя? Она напрашивалась на комплимент? Но, еще не успев услышать его, уже покраснела. А когда услышала, то растерялась, не зная, как его истолковать. – Вы – единственная женщина, с которой я в состоянии часами обсуждать волнующие меня проблемы, – сказал Даниель. – Мне нужны не просто тщательно отобранные сухие научные факты и аргументы. Мне необходимо видеть в лице партнера, видите ли, признаки жизни, следы неподдельного интереса. – Он протянул ей четыре листа бумаги с отпечатанным текстом. – Сперва прочтите вот это. И поразмышляйте. А потом позвоните мне. Вот мой новый телефонный номер. Надеюсь, вы позвоните скоро. Я годами мечтал о нашем сотрудничестве, только не мог найти достойной вас темы. Надеюсь, вы согласитесь. Я был бы чрезвычайно счастлив. Четыре часа спустя, когда Лукас завел машину в гараж, Иоланда как раз пыталась вникнуть в содержимое заметок Даниеля. Но мысли ее гораздо больше занимал мотив, скрытый за предложением Даниеля, чем его сущность. Он нуждался в ее помощи и содействии только потому, что она историк? Иоланда без конца прокручивала в голове его слова. В свое время она посмеялась над словами Лукаса, что Даниель любит ее сильнее, чем собственную невесту, но что-то такое все-таки она чувствовала, и ей льстило, что в ее годы она все еще может быть желанной. Но теперь, когда она лежала одна в своей кровати, это чувство переросло в панику. Она с радостью взялась бы за работу над книгой. Она устала учить истории деток, которых больше волновали ее голливудские версии. Этот проект повысил бы ее самооценку. Но что, если Даниель руководствуется не только деловыми мотивами? Иоланда протяжно вздохнула и велела себе сохранять спокойствие. Предложение Даниеля абсолютно невинно. «И не позволяй, ради всего святого, гормонам сбить себя с толку», – сказала она себе твердо. Но когда она услышала, как открывается дверь гаража, то погасила ночник, словно испугавшись, что гормоны и мысли, ими возбуждаемые, ясно отразились на ее лице. И только когда услышала, как дверь гаража закрывается снова, то удивилась, почему Лукас вернулся сегодня домой так рано. Что-то случилось? Она закрыла глаза, чтобы лучше слышать его шаги. По звуку его шагов она сразу поймет, чего ждать. Пока она ждала, когда муж поднимется в спальню, в ее мозг тихо проникли разные другие ночные звуки, и она медленно погрузилась в сон. 9 Всякий раз, вернувшись домой, Лукас принимал душ, чтобы избавиться от запаха рыбы, которым за день успевали пропитаться его волосы и одежда. Так что когда сон наконец пришел к нему и он ступил на землю, которой нет ни на одной географической карте, он поймал себя на том, что ищет душ, чтобы принять его, прежде чем встретится с Зефирой. Город спал, укрытый снежным одеялом, улицы были пустынны, как всегда зимними ночами, когда столбик термометра опускается до предельных отметок. Сугробы тускло отражали свет фонарей, дул свирепый ветер, бросал в лицо острые, словно маленькие ножички, снежинки. На другой стороне улицы, напротив ресторана, где он провел лучшие годы своей взрослой жизни, приумножая скромное состояние, которое теперь полностью обесценилось в его глазах, на автобусной остановке припарковался серебристый «боинг». На посадку выстроилась длинная очередь, люди притопывали от холода ногами. Он крикнул им – где здесь душ? Но никто его не услышал. Он помахал им рукой, но его не замечали. Тут из-за сугробов возник его домашний врач. Он пожал Лукасу руку и пожелал счастливого путешествия. Лукас сказал: – Прежде мне бы надо избавиться от запаха рыбы. Где я тут могу принять душ? – У вас не остается времени на душ, – возразил доктор. – Просто снимите пальто. Лукас взглянул на свое пальто – на нем были оборваны все пуговицы, кроме одной, и его сверху донизу покрывала рыбья чешуя. Но все-таки он содрогнулся при мысли о том, что придется снять пальто в такую морозную и метельную ночь. Очередь на остановке стала быстро укорачиваться, а двигатели самолета мощно взревели. Он крикнул: «Подождите меня!» И схватился за оставшуюся на пальто пуговицу, но пальцы застыли на холоде, и расстегнуть пуговицу не удавалось. В бессильной ярости он принялся рвать полы пальто, но оно было все клейкое и скользкое. А самолет тем временем начал разбег. «Подождите!» – снова крикнул он, бросаясь через улицу. Но тут на светофоре вспыхнул зеленый свет, «боинг» взлетел и быстро исчез в темноте ночи. Когда Лукас опустил взгляд, то увидел, что автобусная остановка исчезла тоже. Исчез и его ресторан. И вся улица. Куда бы он ни поворачивался, он не видел ничего, кроме бесконечных сугробов. Нигде не было ни проблеска света, ни малейшего признака жизни. Проклятая пуговица! Он начал карабкаться через сугробы, окликая Зефиру по имени. – Ты имеешь полное право сердиться и не отзываться, – бормотал он. – Я уже три раза тебя подвел. Я сам к тебе приду. Только подай мне знак. А я сделаю все остальное. И он прислушался, ожидая ответа. Но его окружала зловещая ночная тишина. Лукас уже решил, что ему суждено умереть медленной смертью в этой безлюдной ледяной пустыне. Но тут увидел, что по снегу, ныряя в сугробах, движется цепочка открытых спортивных автомобильчиков, словно на «американских горках». В машинах определенно сидели люди. Не знак ли это, на который он надеялся? Неужели кефира решила все-таки дать ему еще один шанс? Когда караван поравнялся с ним, он вскочил в первый автомобиль и обнаружил, что сидит рядом с Элен Дюваль, одной из давних посетительниц «Талассы». – Бедняжка, – сказала она. – Да у вас зуб на зуб не попадает. – И она осторожно подула ему в лицо, чтобы его согреть. – Не слишком усердствуй, – раздались голоса сзади. – Мы тоже хотим подышать ему в лицо. Лукас бросил взгляд назад через плечо. Во всех автомобилях сидели сплошь одни дамы. Но в темноте он различил черты только одной из них, сидевшей непосредственно за ним на заднем сиденье, – Моны Дэвис, престарелой актрисы, непомерно увлекавшейся узо и китайской философией. – Истинное в пустоте, а пустота истинна, – сказала она, откровенно кокетничая. Тем временем цепочка машин начала взбираться, словно гигантская гусеница, вверх по фасаду непонятно откуда появившегося здания. Достигнув верха, прогрохотала вдоль низкой перекладины, ограждавшей крышу, резко поворачивая на углах, затем исполнила великолепный маневр, устремившись вниз по отвесной стене небоскреба. И в этот момент Лукас углядел вдали море! Он привстал с сиденья. Последние два раза, когда он видел Зефиру, она всегда была рядом с водой. – Стойте! – воскликнул он. Но Элен не стала останавливать караван. – Сидите, – велела она, хватая его левую щиколотку. – Я отполирую вам ботинки не хуже, чем чистильщик на Лакки. Лукас попытался высвободить ногу. Но это оказалось не таким простым делом. К тому же Элен велела Моне схватить его за вторую ногу. – Пожалуйста, не надо! – принялся умолять их Лукас, когда они начали массировать ему ступни. – А ты не сопротивляйся, – сказала Мона. – Ведь в душе ты как раз именно этого хочешь. По телу Лукаса, парализуя его волю, пробежала волна острого наслаждения. Но способность говорить он все-таки сохранил и произнес: – В душе может быть. Но – что такое душа? Женщины с изумлением уставились на него. – Ты не знаешь? – Растолкуйте мне. Я всего лишь простой торговец рыбой. Просветите меня! Женщины отпустили его ноги. – Сначала сядь, – велели они. И тогда Лукас выпрыгнул из машины. 10 Здесь земля уже не была покрыта снегом, и в воздухе явно потеплело. По одну его руку лежало насколько хватало взгляда бескрайнее море, величественное и умиротворенное, как всегда перед восходом солнца. По другую руку простиралась песчаная пустыня. И нигде никаких следов Зефиры. Вообще никого вокруг не было. Только одинокий юноша копал землю лопатой. Тем не менее Лукас очень ему обрадовался – ведь это был Арис, друг его отрочества. Как Зефира и Нестор, он нисколько не постарел с тех пор, как Лукас видел его последний раз. «Вот кто точно поможет мне найти Амазонку!» – решил Лукас. Но едва он приблизился к другу, как тот протянул ему лопату и велел копать вместе с ним. – Что мы хотим откопать? – спросил Лукас. – Седьмое чудо света! Неужели ты забыл? Мы собирались отправиться за границу и сколотить состояние, а потом вернуться и, как Шлиман на раскопках Трои, потратить деньги и оставшуюся жизнь, чтобы найти развалины, которыми мог бы гордиться наш остров. У меня все это записано. Клятва, подписанная тобой и мной, – вернуться на Лерос и найти храм Артемиды. Лукас помнил, как они поклялись уехать с острова, но он решительно не мог вспомнить, как давал клятву вернуться, чтобы откопать храм Артемиды. Но Арис протягивал ему документ с его собственноручной подписью. Чтобы не позориться перед другом, Лукас прибегнул к полуправде: – Я не забыл о клятве! Я просто выбросил ее из головы, когда прочел в газетах, что храм Артемиды, включенный в список семи чудес света, был возведен в Эфесе, а не на Леросе. На глазах Ариса выступили слезы. Из них двоих он всегда был более сентиментальным и патриотически настроенным. – И вообще мы строили массу всяких планов, – продолжал Лукас. – Невозможно было выполнить их все. Арис смахнул слезы. – В газетах были фотографии храма? У Лукаса не хватило духу усугубить свою полуправду откровенной ложью и еще больше ранить чувства друга. И он сказал: «Нет, его точное местонахождение еще не выяснено». – Так, значит, это может оказаться всего лишь слухами и дезинформацией, которую специально распространяют турки, чтобы переманить наших туристов к себе! И он с новой энергией взялся за лопату, махнув Лукасу, чтобы тот последовал его примеру. – Мне бы нужно сперва поговорить с Зефирой, – сказал Лукас. – Не знаешь, где ее можно найти? – Разумеется, на кладбище. Мертвых всегда можно найти в их могилах. Захвати с собой лопату, она может тебе понадобиться. И передавай привет Зефире от меня. Небо на горизонте начинало алеть. Лукас повернулся, чтобы идти, и тут из песка выскочил петух. Захлопав крыльями, он побежал к кромке воды и нацелился клювом на горизонт, готовясь торжественно прокричать хвалу наступавшему дню. – Эх! – воскликнул Лукас. – Он же разбудит мою жену. Арис одним взмахом лопаты отсек петушку голову. Безголовая птица запрыгала по камням, обильно поливая их кровью, и упала в воду. Арис вошел следом в море, выловил петуха и принялся его ощипывать, обещая Лукасу приготовить птицу к его возвращению. Он был похож на античный торс, окруженный ковром из тронутых розовым перьев. Торс оракула на поверхности океана тайн и откровений. 11 Когда Лукас двинулся в сторону, указанную ему Арисом, все вокруг моментально преобразилось и засияло – это утро вступило в свои права. Он увидел ряд высоких, прямых и гибких кипарисов, стоявших на страже в аристократическом безмолвии, а под ними маленькие круглые мраморные столики. За каждым столиком сидело по человеку. Это были сплошь люди почтенного возраста, приодетые по случаю воскресенья. Они напомнили Лукасу аккуратных старичков, которые часто захаживали в отцовское заведение. Но было одно отличие. Здесь никто не произносил ни слова. Понуро потупившись, они, судя по всему, пережевывали неудобоваримую пищу своих воспоминаний, не замечая бабочек, которые порхали вокруг, словно души, прощающиеся с покинутыми ими телами. «Если это кладбище, – подумал Лукас, – то где же тут женщины? И как я сумею узнать что-то у этих людей, не ранив их чувства, даже если они еще не умерли? Разве кому-то приятно, если его примут за покойника, особенно в таком возрасте». Для начала он решил поприветствовать старцев. Стоило им услышать его голос, как их лица просветлели, они повскакали с мест и принялись, энергично жестикулируя, приглашать его каждый за свой столик и засыпали вопросами: кто он? Откуда? И что ищет здесь? Когда Лукас сказал им, что ищет кладбище, их энтузиазм угас так же быстро, как возник. – Откуда нам знать про кладбище! – сказал тучный мужчина с бычьей шеей. – Только потому, что мы немолоды? Сокрушенно качая головами, они снова понуро опустились на стулья. Один старичок щегольского вида с козлиной бородкой и тросточкой был так раздосадован, что, вернувшись за столик, расплющил бабочку своим затянутым в перчатку кулаком. Лукас догадался, что эти люди еще не умерли. Любопытство – признак жизни, а оно им очень даже не чуждо. И он произнес: – Простите меня, джентльмены, если я невольно вас обидел. Я нахожусь в таком отчаянном положении, что мне сейчас не до манер. Большинство никак не отреагировали на его слова. Некоторые досмотрели на него, слово ожидая каких-то драматических поступков. А одного старца, маленького и тщедушного, кажется, и вовсе позабавило сообщение, что Лукас угодил в переплет. И что это за такое отчаянное положение, спросил он с улыбкой много повидавшего человека, который не прочь услышать, что есть ситуации и похуже. – Я скоро стану дедом, – сказал Лукас, надеясь затронуть в них сентиментальную струну. – Но если я не разыщу одну умершую девушку, я, вполне возможно, не доживу до рождения внука. Это очень долгая история. Я бы рассказал ее вам, если бы было время. Денди с эспаньолкой вновь подал голос: – Простите, но что я слышу? У него нет времени, чтобы ответить на наши вопросы, зато своими вопросами он отнимает у нас то немногое время, что нам осталось! – Вам всего-то нужно только указать мне, где находится кладбище, – сказал Лукас. – Может быть, оно за этими кипарисами? – Почему оно вдруг должно там быть? – возразил тучный коротышка. – Раз мы тут сидим, то и кладбище должно быть неподалеку? Лукас, сохраняя спокойствие, ответил, что упомянул про кипарисы потому только, что, когда ему было столько же лет, сколько разыскиваемой им девушке, кипарисы всегда стояли словно часовые на страже кладбищ. Правда, в Монреале, где он живет сейчас, округ кладбищ высаживают липы и плакучие ивы. – А как принято у вас? – спросил он, надеясь хитростью выведать нужную ему информацию. – Какие деревья сажают на кладбищах здесь? – Снова он заладил про эти кладбища! – Не слушайте его, – сказал коротышка с бычьей шеей. – Он не оправдал наши надежды. – Мы в нем сильно разочаровались, – подхватили прочие. – Но это хорошо! – вскричал вдруг денди с козлиной бородкой. Остальные изумленно уставились на него: – Что же тут хорошего? – А вы подумайте! Что за жизнь без разочарований? Тогда не было бы страхов, сомнений в себе и, значит, самопознания. Так что будьте благодарны за ваши разочарования. Они – величайшие учителя человечества, – продолжал денди, все больше повышая голос. – Разочарование – матерь мудрости. Скажем спасибо за горькую чашу, которую оно нам то и дело подносит. Наступило молчание. Денди, разочарованный такой реакцией, произнес: – Ну что же, друзья мои, опровергните меня, если можете. – Эту тему мы обсуждали гораздо чаще, чем похороны, – сказал тщедушный старик. – Память начала ему изменять, – зашептали остальные и уже собрались снова сникнуть на своих стульях, но увидели, что Лукас отвернулся от них. – Ну и куда вы направляетесь? – спросили они. – Хочу найти кого-нибудь, кто подскажет мне дорогу. Здесь должен быть официант. – Тут он заметил павильон и двинулся к нему со словами: – Надеюсь, это будет официантка. Мне всегда больше везло с женщинами. Со всеми, кроме одной. Старички, как подброшенные, вновь повскакали со стульев. – Кто она была? Ну расскажите же нам, пожалуйста, и да исполнит Господь все ваши желания! С какой женщиной вам не повезло? – Зачем я стану вам рассказывать, если у вас не хватает вежливости показать мне дорогу на кладбище? – На кладбище ведут все дороги, – сказал тщедушный старичок. – В вашем возрасте пора бы уже это знать. – О боже! Неужели вы так и не ответите мне прямо? – Если мы ответим вам, то разговор сразу закончится, и вы уйдете. – Что? Разве я обязан оставаться здесь и развлекать вас, тогда как мне грозит потеря радости жизни! Он приблизился к входу в павильон, окликая официанта, и вдруг как вкопанный замер на пороге. В павильоне перед зеркалом стоял Нестор, его старый недруг, и заправлял за ухо свежую веточку базилика. Лукас круто развернулся и отошел назад. – Смотрите-ка, – сказал старый джентльмен с бычьей шеей. – Он не хочет, чтобы официант его заметил! – Официант! Официант! – немедленно закричали хором вредные старички. Лукас умолял их замолчать, но они не умолкали, требуя, чтобы он задержался и Рассказал им что-нибудь. А за это обещали отвести его прямо к могиле, которую он ищет. Лукас вообще-то знал множество всяких историй, профессия ресторатора от него этого требовала, но, как он ни напрягался, появление Нестора, видимо, так ошеломило его, что он не мог вспомнить ни одной шутки, ни одного анекдота, хранимых им в памяти. Тщедушный старичок сжалился над ним и предложил: – Позвольте вам помочь. Почему вы не хотите, чтобы вас увидел официант? – Он постоянно мешает мне найти ту умершую девушку. – Почему вы все-таки ее разыскиваете? – Мне нужно ее кое о чем попросить. – Вот как! – воскликнул старик, переглянувшись с остальными. И каждый начал спрашивать своего ближайшего соседа: – О чем бы вы попросили мертвых, если бы смогли поговорить с ними? Вопрос так взбудоражил их фантазию, что воздух вокруг зазвенел от вопросов и ответов, доводов и встречных утверждений. Они настолько углубились в дискуссию посреди сонма роившихся вокруг бабочек, что Лукас был вынужден напомнить им о себе, дергая их за рукава. И когда они решили наконец оторваться на минутку от спора, чтобы показать ему могилу Зефиры, галдеж перекрыл молодой нахальный голос, очень знакомый Лукасу: – Кто тут спрашивал официанта? Лукас быстро натянул на голову пальто и отвернулся. 12 Когда он осмелился выглянуть из-под пальто, Нестор исчез, но исчезли также старички и кипарисы. Осталась одна дорога. Лукас понятия не имел, в какую сторону по ней он должен следовать. Он уже собрался проклясть на чем свет этого внука дьявола, когда заметил женщину, которая несла на голове гроб. Женщина была молодой и крепко сбитой и несла гроб с легкостью и изяществом, даже не придерживая его руками, словно он был не тяжелее мешка пуха. Она, несомненно, направлялась на кладбище. Лукас бросился ней и спросил, не знает ли она, где находится могила Зефифы. Она ответила, что – да, знает, и он, с облегчением вздохнув, последовал за ней. Но его облегчение продлилось недолго. Откуда ни возьмись появилась старуха в черном, погруженная в скорбь. Она преградила им путь и сурово сказала молодой женщине с гробом на голове: – Куда это ты направляешься с телом моего сына, который обряжен для вечности в пижаму, словно нищий? Откуда-то появились люди и зашептали: – Неужели на нем ничего нет, кроме пижамы? Другие отвечали им: – Она так говорит. Неужели? Подумайте, каково ему будет предстать перед Создателем в пижаме! Это слово передавалось из уст в уста, все громче и громче, и некоторых приводило в ярость, а у иных вызывало истерический хохот. «Он в пижаме! В пижаме!» Люди воздевали руки к небу, а мать усопшего взывала к Всемогущему, требуя вечного проклятия для своей невестки. Несколько старух наподобие греческого хора, обхватив руками головы, раскачивались из стороны в сторону, припевая: – В пижаме! В пижаме! Старуха-мать кричала: – Мой принц! Он всегда носил костюм, с самого раннего детства. Я проклинаю день, когда он женился на этой мотовке, растранжирившей все, что он заработал. В благодарность за жемчужную корону, которую он возложил ей на голову, эта презренная шлюха пожалела для него даже галстук! Ей вторил хор: – Она, должно быть, продала его вместе с костюмами, чтобы купить себе новое платье. Мать: – Разумеется, не черное. Нет! И никакой вуали. Хор: – А только посмотрите на ее походку! В такой день! Вместо того чтобы скрестить руки на груди, она шагает на кладбище размахивая голыми руками и вихляя бедрами, – можно подумать, что она собралась на конкурс красоты. Мать: – Вот так она околдовала и моего бедного мальчика. Он еще не успел упокоиться в могиле, а она уже снова взялась за свои штучки, надеясь подцепить нового идиота. Женщины из хора прижали ладони к губам и в ужасе затрясли головами, а некоторые мужчины выкрикнули: – Давайте и ее тоже закопаем! Но другие, должно быть родственники вдовы, выступили вперед, чтобы защитить ее. Пока обе стороны поливали друг друга грязью, наполняя воздух угрозами и оскорблениями, кое-кто из женщин упал в обморок, а другие принялись обмахивать их ладонями. Был только один способ выйти из этого тупика, чтобы Лукас и молодая вдова смогли быстро и безопасно добраться наконец до кладбища. Лукас вскинул руки к небу и прокричал: – Вдова отрезала себе язык! Толпа мгновенно притихла. – А если не отрезала, – продолжал Лукас, – почему она не скажет нам, зачем обрядила тело супруга в пижаму? Мы заслуживаем объяснений. Все обратили взгляды на вдову. – Первое, что он делал, возвращаясь домой с работы, – сказала женщина, – это переодевался в пижаму Я уговаривала его остаться в костюме и повести меня куда-нибудь, но он отвечал, что весь день мечтал о том, как снимет наконец свой постылый костюм, потому что только в пижаме чувствует себя по-настоящему счастливым. Наступило непродолжительное молчание, затем между родственниками вдовы и свекрови вновь вспыхнул жаркий спор. С каждой стороны оказались люди, принявшие сторону противника: кто-то из родных покойного считал, что нет ничего страшного в том, если он и совершает последний путь в пижаме, поскольку при жизни предпочитал ее костюму, а часть родичей вдовы настаивала, что мужчине подобает быть погребенным в приличном костюме, невзирая на слабость к другому виду одежды. Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=419602) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.