Скоро тридцать
Майк Гейл


«Скоро тридцать» – это рассказ о тех, кто родился в конце 60-70-х гг. XX века. Профессионалы, интеллектуалы – этих людей объединяет общее стремление к самоопределению. Что означает быть взрослым? Нужны ли мне отношения и какие? Семья. Друзья. Музыка, одежда, которая мне нравится. Хорошее ли чувство ностальгия?





Майк Гейл

Скоро тридцать


Моим друзьям Джеки Биэн и Джону О'Рилли, которым, как и мне, скоро тридцать.

С днем рождения!





Благодарности


Сердечно благодарю всех «обыкновенных подозреваемых», которые помогли мне реализовать этот проект. Как всегда, отдельного упоминания достойна моя жена Клэр. Если бы не она, то, выложив за эту книгу заработанные упорным трудом деньги, вы получили бы лишь несколько сотен чистых страниц.

Всем участникам: живите долго и счастливо!

По мнению эксперта X, одной из причин современных психологических травм является то, что общество помешалось на «вечной молодости». Многие из тех, кто родились после 1965 года, стараются доказать, что они еще «молоды душой», катаясь на роликовых коньках, занимаясь аэробикой или посещая ночные клубы… «Вечная молодость» стала современной чашей Грааля. А возникновению этой тенденции во многом способствовало обилие изображений молодых людей в газетах, журналах и на телевидении, а также страх показаться «слишком старым» перед своими сослуживцами.

Из статьи в газете «Бирмингем Ивнинг Мэйл»



Помню, что, когда мне исполнилось тридцать, я сказал себе: «У меня больше нет оправданий. Я теперь должен сам во всем разобраться».

Брэд Питт, 1999



Ностальгия (сущ.) – 1. Стремление снова пережить какие-либо ситуации или события из прошлого. 2. Проявление этой эмоции, например в кино, литературе и т. д. 3. Тоска по дому, семье или родине.

Словарь Коллинза




1


Все дело в том, что я, Мэтт Бекфорд, долгое время с нетерпением ждал того дня, когда мне наконец исполнится тридцать. Я не мог дождаться момента, когда – благодаря тому, что мне уже тридцать, – на моей полке для вина действительно будет стоять вино. Не слишком-то большие амбиции, подумаете вы, и будете, наверное, правы, но вы – это вы, а я – это я. Просто между появлением в моем доме бутылки вина и тем моментом, когда она опустеет, проходит от двадцати минут (в плохой день) до двадцати четырех часов (в не очень плохой день). И это не потому, что я алкоголик (пока еще нет). Просто я люблю вино и, кроме того, вообще не умею себя сдерживать. Так что же я хочу всем этим сказать? А вот что (будьте внимательны!): полки для вина по своей природе предназначены для того, чтобы ставить на них больше чем одну бутылку. На некоторые можно поставить шесть, а то и все двенадцать – точная цифра роли не играет. Зато играют роль вот эти серьезные вопросы, возникающие из-за существования полок для вина и желания их иметь:

1. Кто на самом деле может себе позволить купить сразу двенадцать бутылок вина?

2. У кого из тех, кто может себе это позволить, хватит силы воли на то, чтобы иметь дома двенадцать бутылок вина и, придя домой после трудного дня, не выпить их все?

3. Кто вообще думает, что полки для вина – это хорошая вещь?

Ответ на третий вопрос, а также и на два первых, конечно же, прост: люди за тридцать (как их называет моя девушка Элен), то есть те, кому тридцать с чем-то или просто тридцать, кому еще совсем недавно было только лишь за двадцать и которым теперь… ну, не совсем за двадцать. Люди вроде меня. Пока нам еще не было тридцати, мы экономили, копили и жертвовали чем-то, чтобы однажды в будущем позволить себе купить сразу несколько бутылок вина, поставить их на шикарные полки в шикарной кухне и… не выпить их. Ну, хотя бы не выпить все сразу. Нам хочется похвастаться приобретенной за все эти годы сдержанностью, вкусом к более тонким наслаждениям в жизни, зрелостью, наконец.

Я ждал это время. Я был готов, готов к свиданию с этим дивным новым миром[1 - «Дивный новый мир» – название романа английского писателя Олдоса Хаксли (1894–1963).]. Все у меня было спланировано, все до последней мелочи. Кроме полок для вина, этот возраст хорош еще тем, что ты все про него заранее знаешь. Потому что тридцать лет – это дата, к которой ты долго стремился и которая знаменует собой начало зрелости. Никакой другой возраст не сравнится с тридцатью годами. Тринадцать? Много угрей и страхов. Шестнадцать? Еще больше угрей и страхов. Восемнадцать? Угри плюс страхи плюс полное отсутствие стиля в одежде. Двадцать один? Угри, страхи и слабые намеки на стиль в одежде. Но тридцать – это уже что-то. Где-то в доме у родителей валяется список – или просто отрывочные записи, которые ты сделал лет, скажем, в тринадцать. Эти записи о том почти магическом моменте в будущем, когда тебе наконец исполнится тридцать лет. Своим корявым почерком ты написал что-то вроде «Когда мне будет тридцать, я хочу быть (название модной профессии) и еще я хочу, чтобы моей женой была (имя объекта своих мечтаний того времени)». Из этих записок совершенно ясно, что уже в таком нежном возрасте ты осознал, что в жизни имеют значение только работа и любовь. В возрасте тринадцати лет этот фрейдистский тезис выражается в двух вопросах, которые ты задаешь себе:



1. Что я хочу делать в жизни?

2. Будет ли у меня когда-нибудь девушка?



Что я хочу делать в жизни?



Ответ на этот вопрос всегда был для меня довольно очевидным, даже в тринадцать лет. В то время как мои одноклассники хотели стать кем угодно – журналистами и актерами, водителями грузовиков и космонавтами, я никогда не думал ни о чем, кроме профессии программиста. И я стал им. Поступил в университет на компьютерный факультет, закончил его и устроился работать в лондонскую компанию под названием «Ситек», которая разрабатывает компьютерные программы для банков. Ну и что с того, что я не придумал новую компьютерную игру вроде «Космических захватчиков», «Фроггера» или «Пэкмана», как я мечтал в тринадцать лет? Зато, по крайней мере, я занимался тем, чем хотел. Ну, с этим вопросом все ясно.



Будет ли у меня когда-нибудь девушка?



Конечно, ответ был положительным (чем взрослее я становился, тем больше у меня появлялось в этом уверенности), но, по мере того как я становился старше, этот вопрос превращался в другой, более серьезный: существует ли идеальная женщина для меня, и если да, то кто она и где ее искать? Ответить на этот вопрос было сложнее, и не в последнюю очередь из-за того, что – если я правильно помню свои записи того времени – в этой роли у меня фигурировала Мадонна.

Думать о девушках я начал довольно поздно (очень поздно, если сравнивать себя с некоторыми одноклассниками), и к тому времени, как это произошло, гормоны мои уже вовсю давали о себе знать. Тут-то и появилась Мадонна. Хорошо помню, как я ее в первый раз увидел по телевизору. Это было в передаче «Вершины поп-музыки», и она представляла свой сингл «Счастливая звезда», вышедший в Англии вслед за «Праздником». У меня просто башню сорвало. В то время в Англии Мадонну еще мало кто знал, и моим родителям она казалась лишь сумасшедшего вида девушкой, у которой чересчур много косметики и украшений, да еще и страсть к религиозным образам. Но я ею восхищался. Хотя я был лишь простым подростком из Бирмингема, а она – взрослой девушкой из Нью-Йорка, я искренне верил, что когда-нибудь она станет моей девушкой. Вот вам юношеский оптимизм. «Кто-то ведь должен быть парнем Мадонны, – рассуждал я тогда. – Потому что если бы каждый думал, что у него нет шансов, ей просто не с кем было бы трахаться».

А Мадонне, судя по ее виду, нужно было это делать регулярно.

Однако через несколько лет мой период увлечения Мадонной закончился, и я начал интересоваться реальными девушками… например Линдой Филипс, у которой была красивая улыбка и которая сидела рядом со мной на географии, или Бетани Митчел, которая училась на класс старше меня и носила серый облегающий свитер, не оставлявший особого простора для фантазий. Но позже я перерос и Линду и, увы, Бетани и стал смотреть на реальных реальных девушек – обычных, а не тех, кому мы поклоняемся. Такой была, например, Джинни Паскоу, моя бывшая девушка, с которой мы то встречались, то расходились.

Я называю Джинни своей девушкой, хотя правильнее было бы сказать, что она – просто девушка, с которой мы дружили и заодно иногда трахались. Мы никогда не придумывали названия тому, что между нами было. Можно сказать, что это было соглашение, которое действовало с шестнадцати и до двадцати четырех лет. Поначалу это было даже не соглашение, а просто дурная привычка. Напившись сандерберда – крепкого сладкого вина, которое тогда предпочитали все пьющие подростки, – мы вместе ходили на школьные дискотеки, вечеринки, а иногда и в наш местный бар «Кингс Армс». Но как только наступало утро понедельника и мы возвращались в школу, у меня и у Джинни вдруг начинались провалы памяти и приступы слабоумия, или мы просто делали вид, что никаких совместных уикендов просто не существовало. Такое соглашение нас вполне устраивало, тем более что я долгое время добивался расположения Аманды Диксон, встречаться с которой у меня было ровно столько же шансов, сколько и с Мадонной периода «Материальной девушки». В свою очередь Джинни очень интересовалась Натаном Спенсом, имея при этом столь же мало надежды. У этого Натана, кроме того, была репутация бабника, что – по какой-то странной женской логике, с которой я познакомился еще в том нежном возрасте, – делало его только еще более желанным. Мы с Джинни никогда не чувствовали неловкости по поводу нашего соглашения (как и в других странных ситуациях: чем дольше все продолжалось, тем больше казалось нормой), и, самое главное, оно никогда не мешало нашей дружбе. Мы были друзьями и, иногда, больше, чем просто друзьями. Но только и всего.

Время двигалось вперед, и мы с Джинни тоже, можно сказать. Она уехала учиться в университет в Брайтоне, а я уехал в свой – в Халле. В течение следующих десяти лет или около того целый поток девушек входил в мою жизнь и выходил из нее. И о каждой из них я думал – пусть это продолжалось всего несколько мгновений, – что это, возможно, и есть та самая девушка, с которой я мог бы встретить свое тридцатилетие. Для краткости и во избежание неловкостей я составил их список:



Возраст: 19

Девушки в тот год: Рут Моррелл (пару недель), Дебби Фоули (несколько недель), Эстель Томпсон (пару недель) и Энн-Мэри Шакир (пару недель)

Количество раз с Джинни Паскоу: 8



Возраст: 20

Девушки в тот год: Фэй Хьюитт (восемь месяцев), Ванесса Райт (нерегулярно в течение двух месяцев)

Количество раз с Джинни Паскоу: 5



Возраст: 21

Девушки в тот год: Ники Руландс (меньше месяца), Мэксин Уолш (девять месяцев)

Количество раз с Джинни Паскоу: 3



Возраст: 22

Девушки в тот год: Джейн Андерсон (чуть больше двух месяцев) и Шантель Стивенс (три месяца)

Количество раз с Джинни Паскоу: 10 (очень плохой год в смысле самоконтроля)



Возраст: 23

Девушки в тот год: Гариетт «Гарри» Лэйн (около десяти месяцев, но с перерывами)

Количество раз с Джинни Паскоу: 3



Возраст: 24

Девушки в тот год: Натали Хэгли (два месяца), Слобан Макки (два месяца) и Дженнифер Лонг (два месяца)

Количество раз с Джинни Паскоу: 1



Возраст: 25

Девушки в тот год: Джо Брутон (уикенд), Кэтрин Флетчер (что-то около девяти месяцев), Бекка Колдиот (один месяц)

Количество раз с Джинни Паскоу: 0 (контакт потерян)



Возраст: 26

Девушки в тот год: Анна О'Хэйген (десять месяцев), Лиз Уордсмит (один день), Дант Скотт (один день), Ив Чедвик (полтора дня)

Количество раз с Джинни Паскоу: 0 (контакт по-прежнему потерян)



Возраст: 27

Девушки в тот год: Моника Эспел (почти год, но не совсем)

Количество раз с Джинни Паскоу: 0 (контакт почти забыт)



В возрасте двадцати семи лет, после события, которое я называю не иначе как «ниспровержение Моники Эспел», и не имея больше утешения от Джинни Паскоу, я решил, что с меня хватит, и попросил перевести меня в наш нью-йоркский офис. Я сказал себе, что в конце концов перемена пойдет мне на пользу, и все, что мне было нужно, так это отдохнуть от женщин и сосредоточиться на своей карьере, чтобы довести ее до должного уровня. Но уже на третий день своего пребывания в Нью-Йорке я встретил Элен Томас, привлекательную, умную, слегка «странную» девушку, которая обожала нездоровую пищу, долгие беседы по телефону и англичан. Мы сразу запали друг на друга, после смехотворно короткого периода ухаживаний уже жили вместе. Наконец-то я мог расслабиться, потому что после всего, что было раньше, после всех этих девушек, я наконец встретил ту, которая будет со мной, когда мне исполнится тридцать.

И это была не Мадонна.

И не Джинни Паскоу.

Это была Элен. Моя Элен. И я был счастлив.

Пока все не рухнуло.




НЬЮ-ЙОРК





2


Все рухнуло в один холодный, дождливый день в конце сентября. Я вернулся с работы и увидел, что Элен, как всегда, болтала по телефону. Она обожала телефон. Он был ее жизнью. Иногда – не слишком часто – я возвращался домой раньше нее и видел, как она входит в квартиру, разговаривая по мобильному, махает мне рукой, целует меня и, не закончив разговора, начинает набирать еще один номер на нашем домашнем телефоне, умудряясь сделать так, чтобы соединение со вторым номером секунда в секунду совпало с окончанием первого разговора. Мне всегда было любопытно, как ей это удается – благодаря длительной практике или просто случайно, – и однажды я прямо спросил ее об этом. Она улыбнулась мне своей самой очаровательной улыбкой и сказала – совершенно в стиле Восточного побережья, как будто диктор в телевизоре:

– Билл Гейтс умеет обращаться с компьютерами, Пикассо умел обращаться с кистью… А я умею обращаться с телефонами. Это мой вклад в цивилизацию.

Положив сумку на пол, я поприветствовал Элен поцелуем, и она поцеловала меня в ответ, не прерывая разговора. Не зная, что делать дальше, я сел рядом с ней на диван и попытался угадать, с кем она разговаривает. В этот раз Элен больше слушала, чем говорила, что было для нее необычно. Время от времени она вставляла «Понятно», «И что дальше?», «Ах, это ужасно», а также мое любимое «Ох-хо», что можно было перевести как «Такова жизнь» или «Ну и пусть», в зависимости от ее интонации. Но догадаться, кто был сейчас на другом конце провода, мне не удалось. Это мог быть кто угодно из нескольких миллионов друзей Элен. Я немного подождал, предположив, что она закончит, но скоро понял, что это надолго, и переместился на кухню, чтобы посмотреть, начала ли она уже готовить ужин.

Кухня была безукоризненной – ничего не изменилось в ней после того, как я убрал ее девять часов назад перед уходом на работу, и признаков какой-либо кулинарной деятельности не наблюдалось. Я надеялся, что Элен приготовит ужин, не потому, что она женщина: она давно принудила меня отказаться от такого подхода. Нет, я рассчитывал, что она приготовит ужин для нас обоих, потому что сегодня была ее очередь. Проспав чересчур много, Элен позвонила на работу и сказалась больной. Она пообещала сходить в магазин за продуктами, и я надеялся – как выяснилось, слишком оптимистично, – что она могла купить «чего-нибудь вкусненького».

В поисках признаков ее похода за продуктами я заглянул во все кухонные шкафы. Там не было ничего, что попадало бы под определение «чего-нибудь вкусненького» – только пачка макаронов, банка джема, которую прислала мне мама, и два куска хлеба – настолько черствых, что, когда я случайно уронил их на кухонный стол, они рассыпались. Даже о чашке чая не могло быть и речи, потому что пакетики моего любимого чая (который мама прислала мне вместе с джемом и видеокассетой с записью нескольких частей сериала «Истэндерс») закончились, и я категорически отказывался пить чай какого-либо другого сорта.

Умирая от голода, я вернулся в комнату, жуя сухие макароны, и еще раз присел на диван рядом со своей девушкой. Она тут же взяла пульт, включила телевизор и указала на него пальцем с тщательно накрашенным ногтем:

– Смотри, красивые цвета.

Это на самом деле означало: «Я закончу разговор через час, развлекайся пока сам». Я проигнорировал предложение Элен и, чтобы позлить ее, попрыгал немного на диване: мне не нужен был телевизор, мне нужны были только ее внимание и ужин. Но она не предлагала мне ни того ни другого и, конечно, делала все возможное, чтобы игнорировать меня. Тогда я встал, будто собираясь подойти к окну, выходящему на улицу, и симулировал обморок. Лежа на полу и почти не дыша, я терпеливо ждал, что она среагирует на то, что ее покорный бойфренд лежит без сознания. После того как прошло – как мне показалось – несколько минут, во время которых она не то что не прервала разговора, но даже ни разу не сделала паузы, чтобы вдохнуть воздух, я осторожно открыл глаза, но она сразу же это заметила и засмеялась.

– С кем ты разговариваешь? – одними губами произнес я, все еще лежа на полу.

– С твоей мамой, – так же беззвучно ответила она. – Ты дома?

Я неистово замотал головой и несколько раз прошептал «Нет». Не потому, что не выносил свою маму. Я очень хорошо к ней относился. Я даже любил ее. Но, находясь так далеко от дома, я вовсе не хотел перекидываться с ней несколькими словами. А так как я уже звонил ей утром с работы, то решил, что мой сыновний долг полностью выполнен. В любом случае я был жутко голоден и снова прошептал одними губами:

– Где ужин?

Элен подняла свои брови, как бы говоря: «Предлагаешь пойти поужинать? Надо подумать». Затем она прищурила свои глаза, словно озорной чертенок, и сказала в трубку:

– Синтия, кажется, Мэтт пришел.

Она сделала паузу, ожидая моей реакции, которая состояла в том, чтобы я передал ей меню ближайшего ресторана, доставляющего пиццу, и свою кредитную карточку.

– Нет, никого, – ласково сказала Элен в трубку, в то же время показывая мне жестом, как она платит кредитной карточкой. – Я бы услышала. Но сейчас, кажется, звонят в дверь, так что мне надо идти, Синтия. До свидания.

Она уже сделала движение, чтобы положить трубку, но вынуждена была остановиться, потому что моя мама продолжала что-то говорить.

– Нет, думаю, что это не Мэтт, – терпеливо сказала Элен. – Он в последнее время был хорошим мальчиком, и я разрешила ему иметь собственные ключи.

На этом она положила трубку.

– Ты такой ребенок, Мэтт, – сказала она, закатывая глаза. – Не понимаю, почему ты сразу не предложил заказать ужин с доставкой.

– Сегодня твоя очередь готовить, – возразил я. – Ты что, не знаешь, что означает «твоя очередь»?

– Ну да… – начала она, но ее ответ оборвался на полуслове, когда она взяла меню доставки и начала просматривать его. – Похоже, моя очередь заказывать пиццу, так ведь?

Она продолжала читать меню, время от времени произнося вслух название какой-нибудь пиццы, как будто для того, чтобы ощутить ее вкус.

– Уверена, твоя мама догадалась, что ты дома, – сказала Элен, а между тем ее палец застыл над названием «Гавайская мясная». – Меньше всего я хочу, чтобы она начала меня недолюбливать. Ты же знаешь, как для меня важно, чтобы меня все любили. Я не могу уснуть, если знаю, что кто-то думает обо мне плохо, даже если этот человек находится где-то в Англии.

Она легла на диване, потом повернулась и положила голову мне на колени.

– Сегодня я соврала миссис Б. в последний раз.

– Конечно, – ответил я. – Но вспомни эти мудрые слова в следующий раз, когда позвонят мама и папа Томас, и ты захочешь, чтобы я сказал им, что ты в душе.

– Истину глаголешь, мой мудрец, – сказала Элен, имитируя британский акцент. – Я прикрываю тебя, ты прикрываешь меня – такой у нас договор. Но помни, что если нас в один прекрасный день поразит молния за то, что мы врем своим родителям, то обижаться можно будет только на себя.

– А ты долго с ней разговаривала?

– Она собиралась поговорить со мной пять минут, потому что это дорого. Поэтому я перезвонила сама. – Она задумалась на мгновение. – И всего получилось где-то около получаса.

– Ты звонила в Англию и разговаривала полчаса?

Она снова закатила глаза.

– Ты знаешь, сколько это стоит?

– Это всего лишь деньги, Мэтт. Они существуют для того, чтобы их тратить. Если бы их не тратили, это были бы не деньги, а бумажки, которые не имеют никакого смысла.

– Ты и вправду так думаешь?

– Конечно, – сказала она и улыбнулась своей ангельской улыбкой.

Спорить с Элен на эту тему не было смысла. Даже в лучшие времена она редко нарушала свое обыкновение растратить все, что зарабатывала, до последнего доллара.

– О чем вы разговаривали? – спросил я.

– О своем, о женском.

– О каком еще женском? Она не спрашивала у тебя опять, собираемся ли мы заводить детей? Спрашивала или нет?

Моя мама в последнее время пыталась наладить контакт с Элен, потому что решила, что именно она – та девушка, которая родит ей внуков.

Элен засмеялась.

– Ни о чем таком страшном мы не разговаривали. Она просто спрашивала, как ты собираешься отпраздновать тридцатилетие и не планируешь ли ты для этого приехать в Англию.

– Но это будет только в конце марта.

– Женщины любят ко всему готовиться заранее.

– И что ты ей сказала?

– Я сказала, что ты еще сам не знаешь.

– А она?

– Сказала, что ты должен над этим хорошо подумать.

– А что ты сказала по поводу моего приезда к ним?

– Сказала, что попробую тебя убедить, потому что сама хочу увидеть место, которое ты называешь домом. Посмотреть, где ты вырос, познакомиться с твоими школьными друзьями – это должно быть интересно.

– Гм, – произнес я презрительно, хоть мне на самом деле хотелось съездить домой. – А она что сказала?

– Сказала, что мы можем приехать когда захотим. А еще она попросила передать тебе, чтобы ты ей перезвонил.

– Каким тоном она это сказала?

Элен потеряла терпение и бросила в меня подушкой.

– Если тебе все это так интересно, почему ты не поговорил с ней сам?

Она забрала подушку, положила ее себе под голову, взяла телефон, набрала номер и заказала пиццу с доставкой, название которой первым пришло ей в голову. Такого рода болтовня была обычным делом для нашего с Элен ежедневного общения. Эти беседы утомляли, но и развлекали, хотя иногда я чувствовал себя, словно в комедии положений, и задавал себе вопрос: почему у нас с Элен нет нормальных разговоров, как у всех нормальных пар?

– Я сама схожу за ужином, – сказала Элен. – Они говорят, что все будет готово через двадцать минут, но, если я пойду сама, им придется поторопиться: я умираю с голоду.

Элен пошла в спальню за своим пальто. Проверяя на ходу, достаточно ли у нее в карманах денег, она открыла входную дверь и взяла со стола сумку. Неожиданно она остановилась.

– В чем дело? – спросил я, глядя на нее. – Что-нибудь забыла?

Оставив дверь наполовину открытой, Элен прошла через комнату и села на противоположном конце дивана.

– Извини, дорогой, – мягко сказала она. – Я не могу больше держать это в себе.

Я не понял, о чем это она.

– Держать в себе что?

– Это, – решительно сказала она. – Ты. Я. Мы. Я… я… думаю, что больше тебя не люблю. Ну вот, я сказала это. Теперь ты можешь меня ненавидеть.

К полнейшему удивлению Элен, меня вдруг начало распирать от хохота, и я не стал сдерживаться.

– Ты смеешься надо мной или со мной? – спросила она, глядя на меня.

– Знаю, ты подумаешь, что я говорю это специально, чтобы отомстить, – сказал я, выдерживая ее взгляд. – Но на самом деле я чувствую то же самое.

И тут же, по какой-то жуткой симметрии, возникающей, когда ты провел с кем-то столько времени, что чувствуешь то же самое, что и он, мы оба начали хохотать, а затем одновременно прошептали:

– Какое облегчение.




3


– Значит, теперь все? – спросил я без всякого выражения.

Было уже два часа ночи, и мы с Элен обсуждали наш разрыв с семи вечера. Все обошлось без слез и мелодраматизма – было только много долгих пауз, потом какие-то смущенные слова, потом снова долгие паузы.

– Выходит что так.

Произнося это, Элен потянулась и кошачьим движением расправила плечи. Я всегда замечал в ней что-то кошачье, а сейчас это было особенно видно. Она казалась мне персидской кошкой, которая жить не может без того, чтобы ей не почесали живот.

– А тебе не кажется, что это все как-то… – я искал подходящее слово, – слишком просто. Понимаешь, как-то слишком… – я наконец натолкнулся на подходящее слово, – цивилизованно?

Элен приподняла голову:

– Да, ты прав. Думаю, что ты прав.

Я бросил на нее выжидательный взгляд: я хотел, чтобы она хоть что-нибудь сказала – неважно, что именно. Я чувствовал, что что-то было не так: не в том, что мы расходимся – это было совершенно правильное решение, – а в том, что в этом не было никакой драмы. На опыте своих прошлых разрывов я ожидал гораздо больше сожалений, хотя бы из вежливости. Наше спокойствие и общее отношение вроде «прощай и спасибо за все» вызывали у меня тревогу. Я пытался понять, не было ли это одним из любопытных побочных явлений приближения к тридцати. Чуть больше полугода назад мне исполнилось двадцать девять, и я давно ожидал каких-то изменений в себе, связанных с тем, что вот-вот перешагну порог тридцати: например, возможности отрастить настоящую бороду, вечно ускользающих полок для вина, партнера на всю оставшуюся жизнь – но ничего этого не было. «Может быть, вот это – один из признаков, – говорил я себе. – Может быть, в этом и есть сила тридцатилетнего возраста: в способности спокойно разорвать отношения, как и подобает настоящему мужчине».

В двадцать семь такая ситуация расстроила бы меня (см. Моника Эспел). В двадцать два я бы слег в постель с сердечным приступом (см. Джейн Андерсон и Шантель Стивенс). Но это равнодушие и эта смехотворная пассивность… – это было что-то новое. Но, по крайней мере, если это было связано с приближением к тридцати, значит, у меня было оправдание. Элен, с другой стороны, было только двадцать два.

– Может быть, нужно было больше… воплей и скрежета зубов? – спросил я через некоторое время, передавая ей чашку кофе, который для нее приготовил. – Может быть, один из нас должен был просить другого остаться?

Она вернула мне кофе и встала на колени.

– Останься со мной, Мэтт! Мы не можем разойтись! Как я буду жить без тебя?

Она попыталась встать, но смех помешал ей.

– Ты прав, это как-то неубедительно: я говорю «Нам надо разойтись», и ты отвечаешь «Хорошо». – Она тихонько засмеялась. – Не то чтобы я не любила тебя, – продолжала она, смешивая иронию с серьезностью. – Я люблю тебя, и ты это знаешь. Я не была бы с тобой, я не жила бы вместе с тобой все эти полтора года, если бы не любила тебя, – это было бы просто… глупо. Просто ты, наверное, сам это почувствовал в последние полгода: страсти больше нет. Мы были скорее, как… Ну, я не знаю… брат и сестра, что ли.

– Как Питер и Джейн[2 - Герои серии книжек для детей, которые учатся читать. – Здесь и далее примеч. пер.].

– Ганс и Грета[3 - Герои одноименной сказки братьев Гримм.].

– Донни и Мэри[4 - Американские поп-певцы, популярные в 70-80-е гг. XX в.].

– Точно, – сказала Элен, забирая свой кофе. Она сделала глоток. – Теперь, когда я смотрю на тебя, мне уже хочется не разорвать всю твою одежду на мелкие кусочки, а хорошенько ее выгладить.

– Ты права, – сказал я. – В смысле, я тоже тебя люблю, но должен признаться, что я больше не влюблен в тебя. Когда я утром в первый раз вижу тебя – ты собираешься на работу, ищешь в шкафу, что бы тебе надеть, я начинаю мысленно одевать тебя. К тому моменту, как ты уже определишься, в чем сегодня идти на работу, я уже мысленно одел тебя в свитер крупной вязки с двойным горлом, полупальто и шарф.

– И что, по-твоему, это все значит? – спросила она с таким видом, как будто искренне хотела получить ответ. – Ты думаешь, это нормально – быть такими цивилизованными?

Я пожал плечами.

– Не думаю. То есть каждый раз, когда у кого-то из моих друзей по работе происходит разрыв, я спрашиваю у обеих сторон, что случилось, и они говорят «Это обоюдное решение», как будто этим зарабатывают какие-то очки. Но на самом деле я думаю, что у нас с тобой – первое расставание по обоюдному желанию во всей мировой истории.

– Как-то жутковато, – сказала Элен. – Откуда у нас сейчас столько сил на это? И почему их у меня не было, когда мне они были по-настоящему нужны, например в четырнадцать лет? – Она встала и скрылась на кухне, потом вернулась с пакетом коврижек, которые поедала одну за другой. На середине четвертой она вдруг закричала: «Есть!» – и помахала наполовину съеденной коврижкой с налипшими крошками над журнальным столом.

– Что есть?

– Ответ, – ответила она. – Все дело в биологии. Даже на клеточном уровне мы запрограммированы на продолжение рода, правильно?

Я кивнул.

– И, несмотря на пожелания твоей мамы, у нас нет никакого желания продолжать род друг с другом, так ведь?

Я снова кивнул.

– Вот поэтому мы и не расстраиваемся. Биология говорит нам, что не стоит плакать из-за пролитого молока.




4


Было одиннадцать утра следующего дня, субботы, и мы с Элен только что позавтракали. С того момента, как мы приняли решение расстаться, прошло пять дней, и я теперь спал на диване, также известном как Адский диван, и, наверное, поэтому моя шея жутко болела. Во вторник я сказал Полу Бэррону, своему боссу, что хотел бы перевестись из нью-йоркского офиса в другой, желательно вообще не в Америке. Хотя мне и нравилось в Нью-Йорке и у меня здесь появилось несколько друзей, я не хотел здесь оставаться после расставания с Элен. Мне явно нужно было сменить обстановку.

– Мэтт, – начал босс в ответ на мою просьбу. – На том уровне, которого ты достиг здесь как разработчик программ и лидер команды, весь мир у твоих ног.

В приблизительном переводе это означало, что я мог выбирать любой из европейских офисов компании: Лондон, Париж, Милан и Барселона.

– Спасибо, Пол, – ответил я. – Это… это приятно.

Затем он спросил меня, куда именно я хотел бы перевестись, и тут мой вид стал по-настоящему глупым.

– Не знаю, – сказал я. – Просто хочу в другое место.

Он улыбнулся и сказал мне, чтобы я подумал, а потом мы снова вернемся к этому разговору.

Я смотрел на Элен поверх пустых тарелок, оставшихся от завтрака. Я еще не сказал ей, что собираюсь переводиться. Думаю, я ждал подходящего момента, но сейчас момент был неподходящий. На Элен была ее домашняя униформа: серая майка, которую она обычно надевала на свои занятия йогой, и коричневые шорты «Гэп», которые она купила в тот год, когда коричневый был так же моден, как черный. Она была босая и водила пальцами по покрытым темно-красным лаком ногтям ног. Глядя на нее сейчас, никто бы не подумал, что она работает в одном из самых крутых PR-агентств Нью-Йорка, хоть и в нижнем эшелоне. С понедельника по пятницу у нее очень хорошо получалось одеваться модно и стильно. Но в субботу у нее был выходной.

– О чем ты думаешь? – спросила она.

На самом деле я серьезно раздумывал о своем переходе.

– Что заставило тебя принять окончательное решение? – спросил я, чтобы уйти от этих мыслей. – То есть это было что-то конкретное или просто все вместе?

– Наверное, фильм, который мы смотрели у Сары и Джимми в прошлые выходные, – сказала она, рассматривая свои ногти.

– «Английский пациент»[5 - Фильм американского режиссера Энтони Мингеллы, награжден премией «Оскар» как лучший фильм 1996 г.]?

Она кивнула.

– Он заставил меня задуматься, понимаешь? Жена этого бедняги-англичанина убегает с этим немецким летчиком, и это должно выглядеть романтично. Но измены – это так… противно, так гадко. Я хотела сказать, что… Ты помнишь Эмили?

Эмили работала вместе с Элен.

– Знаешь, она рассталась со своим парнем, Джезом, – он вообще шизанулся оттого, что решил, будто живет неполноценной жизнью.

– Наверное, полноценная жизнь для него, да и обычная жизнь тоже – это чтобы было побольше женщин.

– И она изменила ему миллион раз со всеми, у кого была волосатая грудь и абонемент в спортзал.

– Миллион? – переспросил я, сделав недоверчивую гримасу.

– Квинтильон, – сказала Элен, потом сделала паузу. – Это так отвратительно, да? Они просто надоели друг другу, но побоялись разойтись, когда для этого было самое время, и потом месяцами мучили друг друга…

На мгновение ее фраза повисла в воздухе, потом она продолжила:

– Все дело в том, Мэтт, что ты должен был понять – мы на этой же стадии.

– Да? – Я хотел заглянуть ей глаза, но она не смотрела на меня. Вместо этого она снова занялась своими ногтями.

– Ну, может быть, не совсем на этой стадии. Но мы совершенно точно были уже на той стадии, когда вот-вот начали бы обращать внимание на других. Я, например, на симпатичного парня-мотоциклиста из службы доставки, у которого дрэды и который всегда улыбается мне, когда мы вместе едем в лифте, а ты – на девушку в фастфуде, которая кладет тебе дополнительную начинку в гамбургеры, потому что считает тебя симпатичным.

– Какая еще девушка?

Элен поглядела на меня, сузив глаза.

– Лучше тебе думать, что я ее придумала. – И она захихикала. – Прежде чем каждый из нас понял бы, что происходит, взгляды перешли бы в желание, а желание неизбежно перешло бы в действие, и я бы очень не хотела, чтобы у нас так все закончилось. Мне было бы очень противно. А так – мы выше этого, мы сохраняем какую-то долю контроля над ситуацией и можем разойтись с достоинством. Знаешь, я ведь никогда не была девушкой твоей мечты, так ведь? – продолжала Элен задумчиво. – И ты, конечно, не был парнем моей мечты. Можно сказать, мы просто плыли вместе по течению. И ты должен понимать, что если бы все оставалось по-прежнему и вдруг появился бы парень моей мечты…

– Я оказался бы лишним.

– И наоборот.

Она сказала очень правильную вещь. Я всегда думал, что Элен, первым ходом которой в знакомстве со мной была фраза «Привет, я обожаю мужчин из Англии», гораздо больше подошла бы какому-нибудь более высокому, более мужественно выглядевшему парню с большими руками, дипломом частного колледжа и, возможно, родством с каким-нибудь второстепенным членом королевской семьи. А мне, наверное, больше подошла бы девушка творческого плана – певица, художница, танцовщица, короче слегка ненормальная. Не совсем уж сумасшедшая, но что-нибудь в духе Джэнис Джоплин[6 - Американская рок-певица (1943–1970). Умерла от передозировки наркотиков.]. Девушка из тех, что летом ходит босиком и каждый год пытается покончить жизнь самоубийством. А если серьезно, то Элен была права.

– Так ты хочешь сказать, что, если бы мы взяли напрокат «Гордость и предубеждение»[7 - Фильм по роману Джейн Остин.], как хотела Сара, вместо «Английского пациента», мы все еще были бы вместе? Странно как-то. Элен захохотала, как будто я ее пощекотал.

– Нет, – сказала она придя в себя. – Это все равно бы произошло, рано или поздно. Но вместо тех мыслей, которые пришли ко мне после «Английского пациента» я бы поняла, что ты никогда не станешь моим мистером Дарси.

– А ты моей Элизабет Беннет[8 - Герои романа и фильма «Гордость и предубеждение».].




5


– Я хочу сказать, что мы страдаем с самого начала, – печально сказала Элен. – Каждый из нас делает сли-и-и-и-ишком много того, что раздражает другого.

Было полвосьмого утра, и мы с ней шли к станции метро, чтобы ехать на работу. Прошло уже четыре недели, и моя спина была значительно лучше, потому что я спал теперь на нашей кровати. Элен же, сжалившись надо мной, перебралась на Адский диван. На этой неделе Пол Бэррон пригласил меня пообедать и сообщил, что мой перевод одобрен, и я смогу уехать, как только проинформирую отдел кадров, куда конкретно хочу перевестись. Он даже потратил битый час на то, чтобы убедить меня остаться, и я чувствовал одновременно и гордость, и неловкость. Я сказал, что сообщу ему, куда хочу перевестись, как только сам это решу. Он неловко сжал мои плечи, что, по всей вероятности, должно было означать: «Хорошо было работать в одной команде с таким парнем, как ты», но получилось больше похоже на мертвую хватку. После этого у меня несколько часов болела спина.

– Разойтись – это определенно правильное решение, – сказал я Элен, когда мы спускались по ступенькам в метро.

– Без сомнения, – ответила она. – Я была ужасной девушкой, правда. Может быть, самой ужасной в истории человечества. Я не готовлю, не делаю уборку, но еще и кладу белье сушиться на батарею, а это, я знаю, тебя бесит.

Это все было правдой. Элен на самом деле была ужасной девушкой. Она не только делала все вышеупомянутое, но еще и покупала всякие экзотические продукты, например, анис или кумкуат, обещая «что-то сделать» с ними. Потом она клала их в миску на кухне и оставляла там гнить.

Мы дошли до платформы и стали ждать поезд линии «Д». Как обычно, платформа была до предела заполнена народом. Я бегло огляделся по сторонам. Некоторые читали газеты, некоторые пытались что-то прочесть в газете соседа, некоторые ели печенье, а некоторые просто смотрели в пространство. Думаю, во всей этой толпе мы с Элен – пытаясь в который раз проанализировать свои недавно скончавшиеся отношения – были уникальным случаем.

– Я тоже был не подарок, – сказал я, возвращаясь к нашей теме.

– Конечно, – тихо сказала она. – Но ты хотя бы пытался быть лучше. Ладно, теперь ты свободен от всего этого. Можешь искать для себя мисс совершенство.

– Какая она, эта мисс С.?

– Гм, давай подумаем. Какие женщины тебе нравятся? – Элен задумалась на мгновение. – Она старше меня, где-нибудь твоего возраста, и поэтому будет понимать все твои приколы, и тебе не понадобится объяснять их смысл. И она англичанка – по той же самой причине. Она будет хорошо одеваться, но не слишком экстравагантно, и ты будешь себя чувствовать с ней комфортно. И когда ты посмотришь ей в глаза, то почувствуешь, что ты дома. – Она сделала паузу, потом добавила: – Да, и у нее будут два щенка – таких веселеньких, что ты просто не будешь знать, куда от них деваться.

– Интересно, – ответил я нейтральным тоном. – Очень интересно.

– А как насчет моего следующего приятеля? – спросила Элен, произнеся слово «приятель» с британским акцентом, как будто хотела сказать: «Мне будет не хватать тебя и твоего странного английского». – Кто будет моим следующим объектом любви?

Я втянул носом воздух, потом почесал подбородок и совершил всякие другие действия, которые должны были означать, что человек задумался над ответом.

– Итак, – сказал я, порядком уже достав Элен своей мимикой. – Ему двадцать один или, может быть, даже двадцать. Он еще учится в университете, на театральном факультете. У него куча понтовых друзей – актеров, там, писателей. А по выходным он работает диджеем в каком-нибудь клубе в центре города. И если вы с ним о чем-нибудь заговорите в субботу вечером, то не остановитесь до самого утра. И когда он с тобой, ты будешь чувствовать себя центром вселенной.

Элен приподняла левую бровь.

– Неплохо, мистер Бэкфорд, совсем неплохо. Ты что, читал мой дневник?

– Вовсе нет. Это все было несложно придумать. Я просто попытался представить себе кого-то, не похожего на меня.

Подошел поезд, и мы успели вскочить в него раньше всех и занять два единственных свободных места рядом. Пока мы располагались, вагон наполнился до такой степени, что над каждым сидящим пассажиром висел свой собственный стоящий, покачиваясь в такт движению поезда. Элен достала роман, который читала, и я подумал, что, наверное, наш разговор закончен, но через несколько секунд она оторвалась от книги и опустила глаза.

– Мэтт? – вопросительная интонация в ее голосе показывала, что это из-за меня она не могла читать. – Если ты знал, что между нами что-то было не так, то почему ты сам не завел про это разговор?

– Гм, – пробормотал я в замешательстве. – Хороший вопрос.

На самом деле я просто тянул время, потому что ответ был прост: мне скоро тридцать. И я думал, что отпраздную этот день рождения вместе с Элен. Все у меня было заранее спланировано, и я не придавал слишком большого значения тому, что у нас с ней не все было гладко. Я просто хотел, чтобы все шло по плану и чтобы мне не пришлось быть одному. И поэтому я видел надежду там, где ее не было. Я пытался спасти то, что спасти уже было нельзя.

– Пчелы, – сказал я в конце концов, заметив, что женщина средних лет, сидящая рядом со мной уже не читает страницу комментариев «Нью-Йорк пост», а напряглась всем телом, чтобы слушать наш разговор. – Точнее, шмели.

– Шмели?

– Да, такие толстые и пушистые. – Я вздохнул, повернулся к женщине с газетой и пристально смотрел на нее некоторое время, пока она не поняла, что я хочу этим сказать. – В детстве я все время расстраивался, когда находил в саду умирающего шмеля. Логика в моем пятилетнем мозгу была примерно такой: это неправильно, что кто-то такой красивый и пушистый, который дает мед и приносит пользу саду, умирает. И когда бы я ни находил умирающего шмеля, я пытался ему помочь. Я клал его на край тарелки с сахарным сиропом и говорил ему «пей», думая, что это ему поможет.

– И это помогало?

– Нет. Они всегда… – Я остановился на середине фразы. Женщина с газетой снова подслушивала. Я снова посмотрел на нее, и на этот раз она заслонилась газетой.

– Я пытаюсь сказать, – продолжал я, – что наши отношения чем-то напоминали умирающего шмеля. И я, наверное, надеялся, что все образуется. Но, когда ты сама завела про это разговор, я понял, что все кончено. Но, даже когда случается что-то, что не могло не случиться, это всегда шок.

Я посмотрел на Элен. У нее в глазах блестели слезы.

– Что случилось? – спросил я.

– Шмели, – тихо сказала она, – это самая дурацкая аналогия, которую я когда-нибудь слышала.




6


Я понял, что готов к переезду, только через три месяца после того, как мы с Элен решили расстаться. Перед самым Рождеством я еще раз встретился со своим боссом. Я уже собирался сказать ему, что хочу вернуться в лондонский офис, как он сделал мне предложение, от которого я не смог отказаться. Наша компания планировала открыть новый офис в Австралии, в Сиднее, и меня хотели сделать в нем консультантом по разработке программ, чтобы я руководил формированием команды. Начальный контракт предполагался на срок от шести месяцев до года, и зарплата была в два раза больше, чем в Нью-Йорке. Я всегда мечтал, чтобы в тридцать лет у меня была такая работа и такая зарплата.

Великолепно. Ну, почти великолепно. Единственной проблемой было то, что до начала проекта оставалось еще два месяца, а мое участие в нем начиналось еще на месяц позже. Короче, меня ждала трехмесячная пауза. Мне предложили остаться на это время в Нью-Йорке, но я сказал, что это исключено, и вызвался какое-то время поработать в лондонском офисе. Но если бы мне стали искать там работу всего на три месяца, это создало бы больше проблем, чем решило. В конце концов, под занавес нашего трехчасового разговора я предложил выход: я ухожу на эти три месяца в неоплачиваемый отпуск. И мое начальство согласилось.

После восьми лет работы мне хотелось отдохнуть. В отличие от большинства своих приятелей по университету, я не отдыхал год перед дипломом или после диплома и, начав работать после университета, тоже редко бывал в отпуске. На моем счету в банке хватило бы денег не только на три месяца, но на целых полгода, и поэтому ничто не могло помешать моим планам.

– Чем ты займешься? – спросил босс, словно читая мои мысли. – Будешь валяться на пляже? Путешествовать?

– Нет, – ответил я так убежденно, что меня это самого поразило. – Я поеду домой. Домой, в Бирмингем – повидать родителей, старых друзей и отпраздновать тридцатилетие.

Конечно же, существовало достаточно причин, по которым эта прекрасная идея на самом деле была довольно неудачной, и все они были связаны с моими родителями. Три первые причины выглядели так:

1. Знание того, что, вне всякого сомнения, родители доведут меня до сумасшествия, если я проведу больше суток под одной крышей с ними.

2. Тот простой факт, что язык просто не дает возможности сделать фразу «Я буду жить со своими родителями» хоть немножко привлекательной, если тебе уже двадцать девять лет.

3. Других причин я придумать не мог: первых двух было более чем достаточно.

Но несмотря на все это – конфликт отцов и детей, потерю в статусе, – я знал, что дом был единственным местом, куда я мог податься. Если жизнь – это лабиринт, из которого надо найти выход, то мой переезд в Америку и мои отношения с Элен были лишь долгим и мучительным путем в тупик. И теперь, когда я вдруг понял, что потерял ориентацию, правильнее всего было вернуться к началу. И я принял решение. Я решил поехать домой, чтобы отдохнуть не только от работы, но и от жизни. Я собирался пожить со своими родителями, позволить маме суетиться вокруг меня, а отцу – учить меня ухаживать за садом. А через три месяца – к тому времени мне уже исполнится тридцать – я буду готов начать все с нуля в Австралии.

Таковы были мои планы.




7


Мой последний день в Нью-Йорке наступил быстрее, чем я ожидал, а мои последние несколько часов в этом городе – и того быстрее. Весь день я паковал свои вещи и как раз собирался засунуть последнюю пару носков и ноутбук в свой большой рюкзак, как ко мне в спальню вошла, предварительно постучав, вернувшаяся с работы Элен. Я с некоторой грустью отметил, что она, вопреки своему обыкновению, не разговаривала по мобильному.

– Привет, – тихо сказала она и положила сумку на кровать.

– Привет, – ответил я почти так же тихо. – Как на работе?

– Все отлично, – сказала она. – Ты же знаешь, мы сегодня делали фотосессию. Так вот, Марта пришла на нее с оранжевыми волосами.

Марта была еще одной из многочисленных подруг Элен.

– Она покрасилась на спор со своим парнем.

– С ума сойти, – сказал я с притворным удивлением.

Она засмеялась, и, когда ее лицо расплылось в улыбке, а глаза заискрились, я понял, что она хочет рассказать мне еще сплетен и поделиться со мной новостями дня, как она это всегда делала. Потом она обвела взглядом мои сумки, и ее улыбка сразу испарилась. Искорки в глазах тоже исчезли.

– А что у тебя? – спросила она, присаживаясь на край кровати.

Я пожал плечами.

– Ты все собрал? – Элен теперь излучала какую-то энергию, как все люди, которые хотят что-то сделать, но не знают что.

– Думаю, что да, – ответил я, хоть вовсе и не был так уверен в этом.

– И зубную щетку?

– Да, ты права. Хорошо, что вспомнила. Ее я еще не взял.

Я скрылся в ванной и начал повсюду искать свою зубную щетку, но ее нигде не было. Я вернулся в спальню.

– Ее нигде нет.

– Она на приемнике в кухне, – сказала Элен, не глядя на меня. – Там, где ты ее оставил.

Я пошел на кухню и вернулся через секунду со своей зубной щеткой в руке.

– Мне этого будет не хватать, – сказала она, когда я сунул щетку в рюкзак.

– Чего этого?

– Того, что я знаю, где лежат те вещи, которые ты ищешь. Мне почему-то кажется, что без меня ты никогда не нашел бы ничего своего.

На самом деле все было наоборот: это я всегда знал, где лежат вещи, спрятавшиеся от Элен, но в тот момент я понимал, что она говорит это из лучших побуждений. Теперь, когда мы расставались, она хотела создать впечатление, что была хорошей девушкой во всех отношениях. Когда я ходил по комнатам, проверяя, не забыл ли чего-нибудь важного, она ходила за мной, подавая мне вещи, которые я не заметил и без которых – по ее мнению – не смог бы прожить ни дня. А уже через час после этого я стоял со своей уже почти что бывшей девушкой у паспортного контроля в аэропорту Джей Эф Кей.

– Мэтт?

– Что?

– Позвони мне, когда прилетишь.

Я кивнул, а потом осторожно исправил ошибку. Я не представлял себе, как смогу это сделать. В отличие от Элен я не слишком любил телефоны.

– Лучше я напишу тебе на работу по электронной почте, – предложил я. – Мы можем стать трансатлантическими друзьями по переписке… и это к тому же поможет тебе сэкономить на телефоне.

Эта моя фраза вроде как слегка улучшила настроение Элен, и я взялся за свои сумки, чтобы уйти. В этот момент я вдруг засомневался в том, что долгое время считал неоспоримой истиной.

Было ли это и в самом деле расставанием по желанию обоих?

Связано ли это с тем, что мне скоро тридцать?

Или я всего лишь уступил без всякой борьбы самое лучшее, что было у меня в жизни?

Должно быть, я показал это своим видом, потому что Элен заплакала настоящими слезами впервые за три месяца нашего затянувшегося расставания. Но она не сказала «Оставайся» или «Не уезжай». Она всего лишь поцеловала меня – это был долгий и страстный поцелуй – и ушла.




БИРМИНГЕМ





Месяц первый




Дата: 9 января


Дней до тридцатилетия: 81


Настроение: нормальное, вроде бы




8


– Куда тебе, парень? – спросил таксист после того, как я погрузил свой рюкзак и чемодан в багажник и поудобнее устроился на поблескивающем кожаном сиденье.

– Кингс Хит, Мальборо-роуд, – произнес я осторожно. В водителе было что-то знакомое, но я его не мог узнать.

Машина тронулась.

– Из отпуска, да? – спросил он.

– Нет. Только что из Нью-Йорка. Я там живу, вернее, жил.

– У меня двоюродный брат живет в Вашингтоне, – произнес он нейтральным тоном.

– Неужели?

– Да, вот так вот. – Он посмотрел на меня в зеркало. – Хотя он мне никогда особо не нравился. Слишком выделывается – ну, ты понимаешь. Вообще, эта наша родня вся такая. – Он провел рукой по кончику носа – то ли чтобы убрать что-то, вылезшее оттуда, то ли чтобы показать, что в той семейной линии, к которой принадлежал его двоюродный брат, все любили задирать нос. Он издал короткий смешок и постучал пальцами по покрытому мехом рулевому колесу.

После этого он молчал, постукивая пальцами в такт музыке пиратского радио, игравшего в машине.

Я копался в памяти, безуспешно пытаясь вспомнить, откуда я мог его знать, и смотрел через окно на городской пейзаж.

Как и большинство индустриальных городов, Бирмингем переживал реконструкцию, но его метаморфозы были настолько быстрыми и неестественными, что я едва узнавал город. Такое впечатление, что тем, кто здесь живет, надоело быть посмешищем всей страны, и они срочно начали приводить свой город в порядок. Но, несмотря на комическую репутацию города у всей остальной части страны, я всегда гордился тем, что здесь родился, хотя бы потому, что это было прикольно. Сложно принимать себя слишком всерьез, когда все вокруг думают, что ты существуешь только для того, чтобы их развлекать.

Это было особенно заметно все мои пять лет жизни в Лондоне. Как только кто-нибудь слышал, как я разговариваю, он начинал думать, что я либо нахожусь на грани клинического идиотизма и поэтому должен говорить о-о-о-очень ме-е-е-е-едленно, либо я – просто современная разновидность придворного шута. Они заставляли меня произносить слова, в которых мой акцент проявлялся во всей своей красе. Я дошел до такой стадии, когда должен был оправдываться перед людьми за то, что я из Бирмингема, как будто это был какой-то дефект, проклятие или злая шутка, которая зашла слишком далеко. Но меня это все не слишком волновало. Это – мой город, и какой-то своей частью я буду его любить до конца жизни.

– Извини, приятель, – вдруг произнес таксист, прерывая мои размышления. – Но тебя случайно зовут не Мэтт Бэкфорд?

– Да, меня зовут Мэтт Бэкфорд, – осторожно ответил я.

– Так и знал, – сказал он. – Как только ты ко мне сел, я начал думать, откуда могу тебя знать.

– И откуда ты меня знаешь?

– Ты меня не помнишь, – сказал он, уменьшая звук радио. – Но я ходил в ту же школу, что и ты – Кингс Хит.

Он повернулся ко мне и протянул руку:

– Тони Годдард.

У меня словно звонок прозвенел в голове.

– Брат Дэйва Годдарда?

– Он самый.

«Дэйв Годдард, – размышлял я. – Столько лет не слышал это имя». В школе все думали, что Дэйв Годдард обязательно станет нейрохирургом.

– Чем он сейчас занимается? – спросил я.

– Он в Канаде, – ответил таксист. – А конкретно – в Торонто. Был там в отпуске, познакомился с девушкой и переехал туда насовсем лет пять назад. У него теперь трое детей и огромный дом. Живет полной жизнью.

Я не мог не задать этот вопрос:

– А стал он нейрохирургом? Он был таким умным, мы все думали, что он обязательно станет нейрохирургом.

Таксист захохотал:

– Понимаю, о чем ты. Да, он у нас самый умный в семье – остальным куда там до него далеко. Но он не нейрохирург, он юрист. Юрист по бизнесу.

– А ты – его братишка?

– Мне было тогда только двенадцать, когда вы с Дэйвом учились в Кингс Хит. Вы были уже в последнем классе, а я только пришел из начальной школы. – Он ухмыльнулся. – Знаешь что?

– Что?

– Ты тогда, конечно, был крутой чувак. Про тебя столько всего рассказывали.

– В самом деле? – произнес я с некоторым смущением.

Чтобы доказать свою правоту, он привел несколько примеров легендарных событий, в которых я якобы участвовал в школьные годы. Начав с пикета на крыше против несъедобности школьных обедов (правда: меня за это отстранили от занятий на две недели), он перешел к эпизоду, когда я будто бы на спор бегал голым по школьному двору (неправда: одна из школьных легенд), и закончил историей про то, как я организовал поздравление с поцелуями по случаю сорокалетия нашего учителя мистера Фредерика, которое должна была «вручить» женщина-полицейский (наполовину правда: я все организовал, но секретарша догадалась в чем дело и не пустила ее в школу). Мне странно было слышать про все эти эпизоды, он рассказывал о них с какой-то почтительностью, которую обычно берегут для таких случаев, как полет первого человека на Луну или падение Берлинской стены. Но, пожалуй, в двенадцать лет самыми важными событиями в жизни кажутся те, в которых присутствуют секс, голое тело и пикеты на крыше.

– Ну, это, конечно, было классное время, – признался я. – Наверное, такого больше и не было. Но я не был самым крутым чуваком в школе, это уж точно. Я был как все – голову в плечи, чтобы только выжить.

Мы поговорили о прошлых днях, поделившись всем, что у нас было общего. Я рассказал ему про свою жизнь и планы. Он тоже рассказал мне про свою жизнь и планы и потом про некоторых моих бывших соучеников, о которых он слышал от других выпускников Кингс Хит. Я уже успел позабыть имена, которые он называл. Например, Питер Уиттэкер (все думали, что он сделает карьеру в профессиональном спорте) работал в отделе продаж фирмы, устанавливавшей двойные окна. Джемма Пайпер (все думали, что она поступит в Оксфорд и повторит карьеру Кеннета Брэнга[9 - Ирландский киноактер, режиссер, сценарист и продюсер.]) снялась в телерекламе стирального порошка. Люси Данн (все думали, что она на всю жизнь останется доброй, но глупой) работала радио-продюсером на БиБиСи, а Крис Адамс (в то время от него всегда пахло мочой) стал менеджером магазина здоровой пищи.

Таковы были новости.

– Приехали, – сказал я, когда машина повернула на улицу, где жили мои родители. – Вон тот дом, с безукоризненно подстриженным газоном.

Таксист остановил машину.

– Сколько с меня? – спросил я.

Он обнулил счетчик:

– Нисколько.

– Ну, это как-то…

Это было, конечно, красиво с его стороны, но я чувствовал себя неловко. Я прикинул, что должен был за проезд около десяти фунтов, вынул банкноту и протянул таксисту.

– Я не могу взять с тебя деньги, – сказал он. – Об этом и речи быть не может.

– Ну, большое спасибо, – ответил я. – Приятно, когда возвращение домой так хорошо начинается.

Он настоял на том, чтобы помочь мне выгрузить сумки, затем мы пожали друг другу руки. Отъезжая, он просигналил и помахал мне.

Краем глаза я заметил, что занавески на окнах соседей справа и слева подозрительно подрагивают. В отличие от Лондона, где все постоянно запрыгивают в такси или выпрыгивают из них, на улице моих родителей жили люди, которые обычно пользовались такси раз в год: чтобы доехать до аэропорта или вернуться оттуда домой, когда летали в отпуск. Мое прибытие на такси, когда родители жили всего в двух шагах от остановки пятидесятого автобуса, который ходит, пожалуй, чаще любого другого автобуса в Европе, рассматривалось не иначе как признак морального разложения.

Поистине, блудный сын вернулся домой.




9


Когда я уже стоял на крыльце и готовился нажать кнопку звонка, ко мне вдруг пришла мысль, что, наверное, стоило предварительно позвонить родителям и сообщить им о своем приезде. И не просто о приезде, а приезде на целых три месяца. Я уже думал об этом сразу, когда решил пожить эти три месяца у них, но не смог себя заставить сказать им об этом, потому что пришлось бы рассказать и про то, что мы с Элен расстались. И известие о том, что старший сын в ближайшем будущем не подарит им внуков, шокировало бы моих родителей.

Я позвонил в дверь и стал ждать. Даже сквозь ледяные узоры на стекле двери я заметил, что приближающаяся фигура – это мой отец.

– Все нормально, папа, – бодро сказал я, когда он открыл дверь. – Я вернулся.

Стоя в дверях с тяпкой в руке и в своих красных шлепанцах, папа подозрительно осматривал меня снизу доверху. По его лицу было видно, что он крайне удивлен моему появлению. «Мэтт вернулся, – говорило его лицо. – Но что все это значит?»

– Мэттью? – сказал папа в конце концов, словно для того, чтобы убедиться, что это действительно я, а не какой-нибудь самозванец.

– Папа? – сказал в ответ я, копируя его интонацию.

– Что ты здесь делаешь?

Меня не слишком смутил его недостаточно радушный прием. Мой отец был из тех, кому надо сначала во всем разобраться.

– Доставляю молоко, – ответил я и подмигнул ему. – Я узнал, что у вас кончилось молоко, и подумал, что надо специально прилететь из Америки и доставить вам пару бутылок.

Папа засмеялся и крепко пожал мою руку. Он никогда никого не обнимал, даже женщин, а вот руки жать любил. Все еще стоя в дверях, он пробормотал:

– Ты с багажом.

Я кивнул.

– Значит, ты надолго?

Я снова кивнул.

Потом последовала долгая пауза, во время которой мы рассматривали друг друга. Я не видел отца с мая, когда они с мамой прилетали к нам с Элен в Нью-Йорк. Это был очень странный визит. Мама все время старалась говорить подчеркнуто правильно, а папа спрашивал у меня разрешения всякий раз, когда хотел включить телевизор. Казалось, что они своим поведением хотят произвести впечатление не только на Элен, но и на меня.

– Ну, мне можно войти или как?

– Конечно, конечно. – Он вышел на улицу – как был, в шлепанцах, совершив тем самым смертельный грех с точки зрения моей мамы, – и поднял одну из моих сумок.

– Ты без Элен.

Он произнес эти слова не с вопросительной интонацией, потому что вряд ли мог ожидать, что Элен вдруг свалится с неба, а просто констатируя факт. Когда папе нужно было сложить два и два, он только в редких случаях делал это сразу, а обычно предпочитал сначала мысленно нарисовать одну двойку, потом вторую и подождать, пока я скажу: «Черт возьми, папа, так это же четыре», что я обычно и делал.

Но сейчас я этого не сказал. Я решил, что для нас обоих в долгосрочной перспективе будет лучше, если мы пока остановимся на этом.

– Она передает вам привет, – сказал я.

И это было правдой. Элен обожала моих родителей. «Они такие настоящие, – говорила она. – Не то что мои – таки-и-и-ие фальшивые». Отец Элен работал в строительной фирме, а мать – в банке. Жили они в Нью-Джерси, и мы их редко видели, даже на праздники. Последнее Рождество, несмотря на наше решение расстаться, мы отпраздновали вдвоем с Элен, не выходя из квартиры. Нашим рождественским ужином стали остатки заказа из китайского ресторана и шестнадцать бутылок пива будвайзер.

– Это хорошо, – сказал папа. Было видно, что он воспрянул духом. – Элен – хорошая девушка.

– Да, папа, ты прав, – сказал я, и мы обменялись улыбками. – Ну а теперь-то ты меня наконец впустишь?

Так как мамы еще не было дома, мне не пришлось объяснять ей, почему я приехал без Элен, и я отнес сумки в свою бывшую спальню, пока папа занялся чаем. За чаем с шоколадным печеньем мы свели рассказ о своих делах ровно к четырем предложениям:

1-е предложение: Как твои дела?

2-е предложение: Неплохо.

3-е предложение: А твои?

4-е предложение: Спасибо, не жалуюсь.

Покончив с формальностями, мы перешли к разговору о погоде, политике и последних футбольных новостях, а также о новостях остальных членов семейства Бэкфордов. В свои двадцать девять я был старшим ребенком. После меня шли близнецы Ивонна и Тони – им было по двадцать семь. Ивонна получала второе образование в Эдинбургском университете, решив после пяти лет на медицинском факультете, что у нее нет никакого желания становиться врачом. Тони жил в Ноттингеме, постепенно впадая в алкогольную зависимость и время от времени играя на ударных в группе под названием «Левый берег». Самому младшему, Эду, было двадцать два года. Он закончил университет и, прежде чем с головой окунуться в трудовую жизнь, отправился на год путешествовать по Тайланду. Мы никогда не были особо близки между собой – в том смысле, что как-то поддерживать контакты друг с другом всегда было для нас проблемой. Но мы всегда знали, что, если кто-то из нас попадет в беду, все остальные тут же придут на помощь.




10


«Ты должен был заранее сообщить о своем приезде», – это были первые слова, произнесенные мамой, как только она вернулась из супермаркета. Не «Привет», не «Как дела?», а «Ты должен был заранее сообщить о своем приезде». Мама, как и отец, любила высказывать очевидные вещи, невзирая на то что это всех доставало. Я кивнул и улыбнулся, потому что понимал, что на ее языке эти слова выражали самое что ни на есть сердечное и эмоциональное «Я по тебе скучала, сынок».

– Знаю, мама, – произнес я с раскаянием в голосе и поцеловал ее в щеку. – Ты права, я должен был сообщить заранее.

– Ну вот, я купила мало продуктов, – сказала она с негодованием.

Я перевел взгляд на четыре огромных пакета из супермаркета, стоящие на полу у ее ног, и хитро улыбнулся.

– Я в порядке, мама, – поспешил я заверить ее. – Я теперь ем немного.

– А еще я не убрала твою комнату.

– Она выглядит безукоризненно, мама.

– Может быть, – согласилась она, наверняка внутренне ликуя. – Но все равно Элен подумает, что мы живем в свинарнике.

– Нет, не подумает, – тихо сказал я. – Элен не приехала.

– Почему?

– Она не смогла, – объяснил я. – Она бы с удовольствием, но ей не дали отпуска.

– Ты должен быть с ней, – сказала мама. – Что, если ты ей понадобишься?

– С ней все будет в порядке, – сказал я.

Несмотря на все эти замечания, мама была на седьмом небе оттого, что ее первенец приехал домой. Она просто хотела показать, что любит во всем определенный порядок.

– Ты надолго приехал?

Это был непростой вопрос. В отличие от отца, мама была одарена любознательностью и настойчивостью. В этом ее вопросе проявилась скорее настойчивость, чем любознательность, но в любом случае я понимал, что пожать плечами или пробормотать «Не знаю» будет недостаточно. Нужно было что-то сказать. Я набрал побольше воздуха в легкие и выдохнул:

– На некоторое время?

Это было сказано с вопросительной интонацией, чтобы прозвучало более удобоваримо.

– Некоторое время – это сколько? – спросила мама с подозрением.

– Больше месяца, но меньше… – Моя фраза захлебнулась, когда я по строгому взгляду мамы понял, что ей надоели мои увиливания.

– Трех месяцев, – сказал я наконец.

– Трех месяцев? – повторила она за мной.

– Ну, плюс-минус, – сказал я, пожав плечами.

– Плюс-минус сколько?

– Не знаю… Несколько дней, наверное.

– А Элен?

Момент настал. Нужно было сказать маме всю правду.

– Мы… расстались.

Тут она перешла к вопросу номер два:

– А что насчет твоей работы?

– С этим все в порядке, – сказал я уверенно, а потом сжал свою волю в комок и выложил все. Мама, очевидно, не могла поверить своим ушам и поэтому позвала папу и заставила меня повторить свой скорбный рассказ с самого начала.

– Ты хоть понимаешь, что происходит с твоим сыном? – спросила мама у отца, когда я закончил рассказ о своих горестях. Это был классический пример ее поведения. В детстве, когда у кого-то из нас возникали проблемы, мама упрекала отца этой же самой фразой «Ты хоть понимаешь, что происходит с твоим сыном (дочерью)?»

– Позволь мне подвести итог, – продолжила она. – Ты расстался с Элен, бросил все в Америке и приехал сюда на три месяца, чтобы хорошо провести время со мной и с папой, прежде чем начать работать в совершенно незнакомой стране. Так?

В такой форме все выглядело несколько чересчур драматично. Я не мог понять, почему моя жизнь, которая явно была такой простой в последние двадцать девять с лишним лет, стала вдруг такой сложной.

– И повидаться с друзьями, – слабым голосом добавил я.

– Хорошо, – сказала мама, все еще считая, что это слишком сложно для восприятия. – Раз ты приехал, то я, пожалуй, пойду и приготовлю тебе что-нибудь перекусить.

В то время как большинство нормальных людей вполне оправданно считают пищу лишь одной из обычных каждодневных потребностей, моя мама превратила ее в главную задачу своего существования. Когда дело касалось меня и других детей, все, что мама говорила или делала, неизменно вертелось вокруг пищи. «Ты не голоден?» или «Когда ты будешь есть?», или «Ты, наверное, хочешь выпить воды» или «Нормально ли ты питаешься?» Это, конечно, был ее способ показать, что она любит нас. Но нам это только действовало на нервы, особенно то, что, в отличие от большинства мам, которые уже не пытаются заставить членов своих семей старше шестнадцати лет питаться в одно время, моя всегда настаивала на этом. Как только часы показывали пятнадцать минут шестого, папе предписывалось прекратить работу в саду, и в половине шестого все уже ужинали, держа тарелки на коленях. Только по праздникам и воскресеньям или когда у нас были гости, мы ели за обеденным столом в гостиной. Казалось, что эта комната, украшенная роскошным фарфором, декоративными салфетками и жуткой картинкой из макраме с изображением ослика, сделанной моей покойной бабушкой, имелась в доме главным образом на тот случай, если ее величество королева вдруг зайдет в гости без приглашения и очень захочет выпить чашку чая. Никакие оправдания не принимались. Никаких «Я еще не голоден» или «Я это сегодня есть не буду» и уж тем более никаких «Перестань, так рано ужинают только после пятидесяти лет». Нравится не нравится – ты обязан был есть. И поэтому, когда я распаковал свои вещи и увидел, что на часах уже пятнадцать минут шестого, я приготовился к тому, что сейчас мама крикнет мне: «Мэтью, ужин готов!» То, что я едва успел переварить бутерброды с куриным салатом, которые мама приготовила мне, чтобы я «перекусил», в расчет не принималось.

– И что у нас на ужин? – спросил я осторожно, входя в гостиную и садясь.

– То, что ты любишь, – ответила мама, ставя поднос мне на колени. – Кушай.

Она улыбнулась:

– Ты выглядишь так, словно давным-давно не ел нормальной человеческой пищи.

Как только я страдальчески посмотрел на тарелку, мне стало ясно, что винить я должен только себя самого. Я ведь прекрасно знал, что мама имеет обыкновение путать мои любимые блюда с любимыми блюдами других своих птенцов, также давно вылетевших из семейного гнезда. Но то, что лежало на тарелке передо мной, не было любимым блюдом кого-нибудь из моих братьев или сестры. Это скорее был наш общий кулинарный кошмар: два куска свинины, три большие ложки картофельного пюре с такой густой подливкой, что в нее можно было бы воткнуть нож и он бы не упал, морковь, горох и брюссельская капуста. Разварившиеся, противно пахнущие, мокрые зеленые мячики проклятой брюссельской капусты.

Я лихорадочно обвел взглядом комнату, чтобы посмотреть, что думает о нашей трапезе мой единственный коллега по палате номер шесть. Отец сидел перед телевизором в кресле, которое считал своим владением, и жевал, иногда поднимая глаза, чтобы оценить наряд ведущего новостей. Мама все еще стояла на пороге кухни, ожидая, когда я накинусь на свой первый за долгое время домашний обед. Я поднял на нее глаза и улыбнулся. Взгляд на ее лице выражал глубокое удовлетворение: она заботилась о нас – своей семье – и следила за тем, чтобы все наши потребности были удовлетворены. Наверное, это доставляло ей удовольствие.

– Почему ты не сядешь, мама? – неосторожно спросил я. Я ни разу в жизни не видел, чтобы она сидела за ужином – словно у нее в коленях были клинья, мешающие их согнуть.

– Почему ты не ешь? – спросила мама. – Мало соли? Я сейчас принесу.

Я снова посмотрел на свою тарелку и ответил не сразу, потому что слова, висевшие на кончике моего языка, были примерно такими: «Ты что не видишь, в чем дело? Ты что, не видишь, что у меня на тарелке четыре кочана брюссельской капусты, каждый размером с хороший мандарин?» Но я ничего подобного не сказал, потому что это невозможно было сделать, не оскорбив ее чувств, чего мне вовсе не хотелось. Эта ситуация напомнила мне детство. Когда мне было лет девять, я придумал хитрый способ избавляться от брюссельской капусты: я прятал ее в носовой платок, потом делал вид, что мне срочно надо в туалет, и по дороге бросал ее за холодильник. В теории все было великолепно, но мне не хватило дара предвидения, чтобы потом вытащить ее из-за холодильника и предать земле. Через полтора месяца моя система рухнула, когда запах гниющей брюссельской капусты наполнил кухню и мама обнаружила мой тайник. Она была в ярости, и меня не пускали гулять, как мне казалось, целую вечность. И вот теперь, через столько лет, я снова столкнулся с той же проблемой.

– Честно говоря, мама, – начал я, – мне кажется, что я не смогу ее съесть.

Я ткнул вилкой в брюссельскую капусту.

– Чепуха, – твердо сказала она. – Она очень полезна.

– Но я ее не люблю.

– Любишь, – ответила мама, теряя терпение.

– Нет, я никогда не любил брюссельскую капусту.

– Раньше она тебе всегда нравилась. Что, Элен готовила ее по-другому?

Последняя фраза рассмешила меня.

– Элен никогда не готовила брюссельскую капусту, мама. Она вообще старалась по возможности ничего не готовить. Я даже не знаю, есть ли вообще в Америке брюссельская капуста.

– Но ты раньше ее любил, – включился в разговор папа. – Помнишь, как ты попросил разрешения поиграть с ней?

Я недоверчиво посмотрел на него.

– Это не я, а Тони, папа. Но даже и он мог с ней только играть, есть ее он точно не любил.

– Ты что-то путаешь, – сказала мама. – Это Ивонна любила брюссельскую капусту. Ты, наверное, подумал про Ивонну. Уж она точно любила брюссельскую капусту.

Ивонна была самой умной из всех нас, и надо ли говорить, что, как и я, не любила брюссельскую капусту.

– Послушайте, – сказал я, потеряв терпение. – Тони никогда не любил брюссельскую капусту, Ивонна никогда не любила брюссельскую капусту, Эд никогда не любил брюссельскую капусту, и я уж точно не люблю брюссельскую капусту. И я не буду ее есть ни сейчас, ни потом. Никогда!




11


Осмысливая происшедшее задним числом, я понял, что дело было вовсе не в брюссельской капусте. Ведь мне было уже двадцать девять лет, и я не рисковал лишиться карманных денег за то, что ее не съем. Просто я все еще пережевывал последние события, которые так резко изменили мою жизнь. Еще сутки назад все было по-другому. Да, все было не идеально, но, по крайней мере, более или менее нормально для моего возраста. У меня была работа, и у меня была девушка, с которой не все шло гладко, но это было, в общем, нормально для человека, которому скоро исполнится тридцать, не правда ли? А что было у меня сейчас? Ничего. Девушки у меня больше не было, работы тоже. Да, мне пообещали новую хорошую работу, но нужно было подождать и, кроме того, прожить это время с родителями.

Войдя в кухню, чтобы извиниться, я услышал воинственный звон сковород и кастрюль в мойке. Мама яростно разбрасывала по кухне хлопья пены, делая вид, что моет посуду.

– Извини, – сказал я, закрывая за собой кухонную дверь. – Я не должен был этого говорить. Мне ужасно стыдно. Это просто… Ну, ты знаешь, у меня столько всего в голове, Элен и все остальное…

– Ничего страшного, – сказала она, отворачиваясь от мойки, чтобы посмотреть на меня. – Я знала, что брюссельская капуста здесь ни при чем. Я просто волнуюсь за тебя, это все.

Она сходила в гостиную, принесла мой нетронутый ужин и поставила его в микроволновку. Три минуты, сорок секунд, щелчок – и вот она изящным движением поставила мой ужин на кухонный стол.

– Вот. Теперь ешь, пока все опять не остыло.

Мы втроем просидели весь вечер у телевизора и смотрели лучшее из того, что могло предложить нам британское телевидение: «Улица Коронации», «Вечер с Десом О'Коннором», новости в девять и телефильм про заболевшую раком женщину, которая пытается найти своим детям приемных родителей до того, как она умрет. Мама плакала, папа переключал каналы в рекламных паузах, а я с удовольствием наблюдал за ними. Так проходили все наши вечера, когда я был ребенком. Все время телик – с половины восьмого и пока не пора спать, чай, приготовленный во время рекламных пауз, и два газовых обогревателя, чтобы не замерзнуть.

– Ну, Мэттью, мы с твоим папой идем спать, – сказала мама в начале одиннадцатого.

– Тогда спокойной ночи, – бодро отозвался я, взял пульт телевизора и начал переключать каналы. Весь вечер папа меня и близко к нему не подпускал.

– А ты что, еще не ложишься? – спросила мама, увидев, что я не собираюсь этого делать.

– Нет, – ответил я, все еще не понимая намека. – Я еще немного посижу.

– Точно? – спросил папа, словно в шоке. – Уже довольно поздно.

Только тут до меня дошло, что они хотели, чтобы и я лег спать. Я разрушал их заведенный порядок, а если моим родителям вообще что-то нравилось, так это соблюдать заведенный порядок. Несмотря на их аргументы, что я, должно быть, плохо себя чувствую из-за смены часовых поясов, замерз и (или) уже устал смотреть телевизор, я еще просидел у телевизора – и вне досягаемости родителей – довольно долго, поглощенный игрой Ли Марвина в «Грязной дюжине». Выключив телевизор, когда уже шли финальные титры, я пошел в ванную. Мама открыла новый тюбик зубной пасты специально для меня и положила его на край раковины вместе с чистым полотенцем. Это развеселило меня, потому что в детстве она постоянно твердила, что наш дом не гостиница, и вот, спустя столько лет, она подходила ко всем этим мелочам с такой тщательностью, которой мог бы позавидовать даже первоклассный отель.

Лежа в односпальной кровати – когда это я в последний раз лежал в односпальной кровати? – я рассматривал комнату, в которой когда-то жил со своими братьями. Комната была большая, и каждый из нас занимал свой угол, а четвертый оставался свободным, потому что там была дверь. Каждый из нас пытался по-своему украсить свою часть комнаты, подчеркнув свою индивидуальность. Мой угол был когда-то заклеен постерами поп-групп, а в углу Тони висели плакаты с паровозами и железнодорожные сувениры – все это теперь валялось под его кроватью.

Так как Эду было тогда всего десять, его угол украшали нарисованные им самим машины и супергерои из комиксов. Когда мы с Тони уехали учиться, Эд стал хозяином всей комнаты, и сейчас все четыре стены отражали только его индивидуальность: футбольные плакаты, обрамленные фотографии его с друзьями на матчах евро-кубков и постеры телезвезд в одном белье и с похотливыми улыбками.

Но хоть мои плакаты больше и не украшали стен комнаты, в ней я чувствовал себя дома. Здесь начиналась моя история. В этой комнате я вырос и стал тем, кто я есть, и от этой мысли мне вдруг стало хорошо. Я правильно сделал, что приехал сюда, сказал я себе, погружаясь в свободное падение сна. Если я хочу найти ответы на какие-то вопросы, то лучше всего смогу сделать это дома.




12


To: mattb@c-tec.national.com

From: crazedelaine@hotpr.com

Subject: Как?



Мэтт!



Как твои дела? Как ты долетел? Как Бирмингем? Как твои родители? Каааааааааааааааааак?

Я хочу знать!



С любовью,



Элен ххх



P.S. Когда мы попрощались в аэропорту, я плакала и не могла остановиться и едва не превратилась в соляный раствор и сопли – просто замечательно. А когда вошла в квартиру, мне стало совсем плохо. Без тебя она казалась такой пустой. А еще я должна тебе кое в чем признаться. Помнишь черную майку, которую ты не смог найти? Ее взяла я. Она сейчас у меня под подушкой. Видишь, какая плохая (я, а не майка, конечно)? Я просто хотела, чтобы у меня осталось что-то с твоим запахом до тех пор, пока мне не станет легче. Ну ладно – хватит всего этого.



Пока!



P.S. Есть ли какие-нибудь известные люди родом из Бирмингема, о которых я могла слышать? Просто интересно. Э.




13


– Доброе утро, Мэтт, – сказал мне отец со своего места на диване.

Была половина второго следующего дня. Я только что встал и спустился в гостиную, одетый в пижаму небесно-голубого цвета, которую мама вчера заботливо положила мне на кровать. Она была совсем новая. Только моя мама могла иметь дома новую мужскую пижаму «на всякий случай».

Я посмотрел на папу и подмигнул ему, показывая, что оценил отсутствие утонченности в его сарказме.

– Все нормально, папа? – спросил я и тут же приступил к почесыванию тех частей тела, которые обычно начинают зудеть после того, как ты провел слишком много времени в мягкой и теплой постели.

– Спасибо, ничего, – ответил он без всякого выражения. – Твоя мама уже собиралась послать меня на разведку – убедиться, что ты еще жив. Я сказал ей, чтобы она тебя не трогала, потому что ты, наверное, погрузился в спячку.

– Хороший ответ, – сказал я, затем втянул носом воздух, кашлянул и потер лоб, пытаясь окончательно проснуться. Я взял со столика папину газету «Сан», сел и бегло просмотрел первые несколько страниц. В глаза бросилась статья на третьей странице, рядом с прелестями восемнадцатилетней Джины из Эссекса. Одного парня из Чельтенхэма подружка выгнала из дома из-за его коллекции – двенадцати тысяч молочных бутылок. Последняя строчка статьи меня по-настоящему развеселила: «Этот случай только доказал, что она мне не пара. Если бы она любила меня, то любила бы и мои бутылки».

– Чему смеешься? – спросил отец. – Прочитал про того парня с бутылками?

Я кивнул.

– Ему можно позавидовать, – сказал отец. – Ему для счастья ничего не надо, кроме этих его молочных бутылок.

– Да, действительно, – сказал я.

История была дурацкая, но она развлекла нас с папой, и мы несколько минут прикалывались над этим парнем, пока не исчерпали все возможные шутки на его счет. Я собирался уже продолжить чтение газеты, решив, что папа оказался в гостиной случайно, просто присел ненадолго отдохнуть от своих домашних дел – он все время что-то ремонтировал, – когда он кашлянул и расправил плечи, словно подходя к самому главному.

– Итак? – произнес он опять с такой интонацией, которая одновременно была и вопросительной и утвердительной.

– Итак? – повторил за ним я, приподняв брови.

До меня вдруг дошло, что мама поручила ему расспросить меня о том, что произошло у нас с Элен. Думаю, ход ее мыслей был таким: раз отец – мужчина, и я теперь тоже мужчина, то он был для меня идеальным собеседником в разговоре о жизни. Уже по одному его виду я понял, что он далеко не полностью разделял эту идею, но было ясно и то, что мама пообещала устроить ему веселенькую жизнь, если он не сделает того, чего она хочет.

– Итак? – повторил он.

Я поскреб голову, закрыл газету и выжидательно посмотрел на него. Мама явно ничего не понимала, если думала, что сможет больше узнать о моем внутреннем состоянии, отправив отца поговорить со мной. Это был именно тот случай, когда слепой указывал дорогу слепому. Папа никогда не говорил о себе без крайней необходимости, и я тоже старался этого не делать (по крайней мере, с родителями), а мама никак не могла понять, что нас это вполне устраивало. Наверное, когда мне было пять или шесть, мы с папой разговаривали. Помню, я рассказывал ему про детский сад и про своих друзей и делился с ним своими мыслями о том, кем хочу стать, когда вырасту. А он рассказывал мне о своих делах, и мы вроде бы получали большое удовлетворение от такой беседы. Но уже через несколько лет отец показал мне, что молчание – величайший дар, и эти беседы сами собой прекратились. Мне нравится думать, что папа научил меня тому, что можно хорошо понимать друг друга и без слов и что, если хочешь разбить яйцо, с ним вовсе не обязательно сначала поговорить. Он показал мне, что иногда самый лучший выход – держать все в себе, пока не наступит момент, когда ты сам сможешь решить проблему.

Я не говорю, что это идеальная философия – это далеко не так, но она не так уж плоха, особенно в той ситуации, когда других альтернатив, кроме как броситься вниз со скалы, просто нет. Поэтому мы с папой разговаривали только о самом необходимом. Более того, в последние годы мы старательно создавали впечатление, что ничего такого необходимого на самом деле и не существует. Это все, конечно, была неправда и выделывание в стиле мачо, потому что, звоня маме, я непременно расспрашивал ее про папу, а он всякий раз, разговаривая с Элен, спрашивал про меня. Это была великолепная система. Мы использовали наших женщин для перевода нашего молчания и нашей якобы черствости на язык слов. И вот теперь, когда мои пути и пути моего переводчика разошлись, я и папа вынуждены были смотреть правде в глаза: его интересовали мои дела, а меня – его.

Была моя очередь сказать «Итак?», и мне ничего другого не оставалось, так как я все еще не понимал, как нам удастся поговорить. В ответ папа промолчал и медленно отхлебнул чая. Это тоже нравилось мне в отце: все его движения были медленными и продуманными. Причем так было всегда, сколько я его помню. Вряд ли я когда-нибудь видел его бегущим. Он не из тех, кто движется по жизни бегом. Он, скорее, шел по ней твердой походкой. А вот мне, наоборот, всегда не хватало устойчивости. Я все время шатался, спотыкался, неуклюже продвигаясь по своему жизненному пути, и эта нехватка спокойствия и твердости волновала меня. Мне всегда казалось, что, дойдя до того момента в жизни, когда нужно будет бросить последний взгляд назад, папа сможет сказать себе: «Независимо от того, что я делал, независимо от того, был ли я прав или нет, я, по крайней мере, всегда был спокоен и тверд». А я бы в минуту своего последнего прощания просто съежился бы от стыда.

– Итак, – осторожно начал он. – Как твои дела?

– Ну… – я искал подходящее слово. Я не хотел врать папе после того, как он нашел в себе смелость начать разговор. – Я… в порядке.

Он вздохнул и поглядел на телевизор, который не был даже включен.

– Понимаешь, жизнь – непростая штука, – начал он.

– Да, – негромко сказал я.

– Но она того стоит, – продолжал он, словно отвечая сам себе.

Я кивнул:

– Точно.

Затем папа соединил эти два предложения в одно и сказал:

– Жизнь – непростая штука, но она того стоит.

Он сделал еще один долгий, медленный глоток чая и подождал – это, наверное, было намеком на то, что пора бы и мне внести какой-нибудь вклад в общую беседу, но я и в самом деле не мог придумать ничего в ответ на его мудрые слова. Он все сказал верно, и добавить было нечего.

– Все нормально, папа, – сказал я.

Он поднял глаза от своей чашки чая. Наверное, по законам мужского общения, я должен был отвести взгляд, но я этого не сделал, и мы смотрели друг другу в глаза слишком долго, испытывая неловкость, хотя это заняло всего несколько секунд. Он хотел со мной поговорить. Странно, что и я хотел с ним поговорить. Наверное, если бы все это происходило миллион лет назад и мы были бы первобытными людьми, то, чтобы разрядить возникшее напряжение, нам было бы достаточно убить пару бронтозавров, но сейчас у нас не было другой альтернативы, кроме телевизора.

– Скоро выпуск новостей, папа, – сказал я. – Давай я включу телевизор.

Он улыбнулся, пожал плечами и сказал:

– Как хочешь.

Я включил телевизор, передал ему пульт, поудобнее устроился в кресле, и мы оба начали делать вид, что смотрим новости.




14


To: mattb@c-tec.national.com

From: crazedelaine@hotpr.com

Subject: Ты где-е-е-е-е-е-е?????



Мэтт!



Ты где-е-е-е-е-е-е?????

С любовью,



Элен




15


Друзья.

У меня было несколько друзей в Нью-Йорке.

Еще несколько моих друзей живут в Испании и во Франции.

У меня даже были друзья и поближе к дому – в Лондоне, Кардиффе и Глазго.

А здесь, в Бирмингеме, у меня был только один друг – Гершвин Палмер, мой самый старый друг. Раньше у меня здесь было больше старых друзей – целая компания. Мы вместе учились в Кингс Хит и оставались друзьями до самого выпуска и даже позже. Среди них были Джинни Паскоу, моя бывшая девушка или «не совсем девушка» – высокая, привлекательная и патологически неспособная принять правильное решение; Элиот Сайкс – с фигурой, как у регбиста, громогласным смехом и врожденной способностью всегда приземляться на ноги; Пит Суини – его страстью были фантастика, музыка и девушки (именно в таком порядке); Катрина Тернер – самая привлекательная девушка в нашей компании, которой, кроме того, предрекали самое блестящее будущее и, наконец, Бев Мур – «ненормальная», любительница готической музыки, которая никогда в этом не признавалась, саркастичная и с едким чувством юмора. Если добавить сюда Гершвина и меня, получалась «великолепная семерка» друзей, которые вместе пили, которых вместе вышвыривали из ночных клубов и которые вроде как еще и учились вместе. Мы были друзьями на всю жизнь. По крайней мере, нам так казалось.

Но, как это в конце концов случается со всеми «друзьями на всю жизнь», когда нам исполнилось по восемнадцать-девятнадцать, мы один за другим уехали из Бирмингема, и пути наши разошлись. Джинни отправилась в Брайтон изучать живопись – она хотела стать художником; Элиот переехал к своей сестре в Лондон, потому что хотел работать в рекламе; Пит поступил в университет Лауборо на факультет физкультуры, потому что не знал, чем еще заняться; Катрина поступила в университет Лидса на факультет журналистики, потому что хотела стать следующим редактором журнала «Вог»; а Бев нашла работу в магазине модной одежды, потому что хотела скопить денег, а потом несколько лет путешествовать. Встречались мы теперь только раз в год, перед Рождеством, в баре «Кингс Армс», служившем неофициальным клубом выпускников Кингс Хит. Но по мере того как нам становилось все больше за двадцать, даже рождественские встречи в «Кингс Армс» начали уходить куда-то на обочину, и это стало ясно только тогда, когда мы все, углубившись в собственные жизни, поняли, что практически уже не знаем друг друга. Единственным исключением был никуда не уезжавший из Бирмингема Гершвин.

Я знал Гершвина, названного так в честь великого композитора из-за того, что его маме нравилась «Голубая рапсодия», с самого начала средней школы, то есть уже около восемнадцати лет, и за это время мы никогда не теряли контакта. Когда большинство из нас поступили в университеты, Гершвин решил, что хватит с него учебы, и нашел работу в местном фонде здравоохранения. Тогда мы все считали, что он делает большую ошибку, и прямо говорили ему об этом. Прежде всего, рассуждали мы, он лишает себя возможности пожить сумасбродной студенческой жизнью со всеми ее глупостями и удовольствиями. Но это был только один из возможных подходов. Другой заключался в следующем: к тому времени, как мы закончили свои университеты, Гершвин уже был перспективным менеджером среднего звена, отвечающим за бюджеты в сотни тысяч фунтов, тогда как мои максимальные достижения на тот момент включали в себя лишь должность второго заместителя редактора раздела «Искусство» в студенческом журнале и умение смотреть одну и ту же часть сериала «Соседи» дважды в день и при этом находить ее великолепной. Благодаря своему выбору Гершвин первым из нас выполнил все основные пункты жизненной программы «настоящего взрослого». Он первым из нас начал зарабатывать настоящие деньги, тратить их и ездить на нормальной машине, а не на развалюхе, которая держится только на скотче и добром слове. Он был первым из нас, кто купил дом в кредит и первым завел роман продолжительностью больше двух лет – с Зоей, любовью своей жизни, которую встретил в ночном клубе. И он первым из нас вступил в брак – в двадцать четыре года.

Свадьба Гершвина – на которой я был шафером – стала для меня незабываемым событием, причем во многом из-за того, что это был последний раз, когда мы все всемером собрались вместе, чтобы что-то отпраздновать, приехав из разных уголков земного шара, куда нас разбросала судьба. Хоть где-то в глубине моего сознания и вертелась мысль, что Гершвин еще слишком молод для женитьбы, я был очень горд, потому что это была свадьба моего лучшего друга. В то время как все, кого я знал (включая меня самого), делали все возможное, чтобы сохранить подобие студенческого образа жизни, Гершвин, смело вступающий в мир семейной жизни, собственного дома, карьеры и – в скором времени – детей, был настоящим первопроходцем, бесстрашно идущим туда, где не ступала нога никого из нас. Даже тридцать лет ему должно было исполниться раньше, чем мне, пусть всего на несколько недель.

– Мэттью Бэдфорд!

– Гершвин Палмер!

– Ах ты поросенок!

– Ах ты лысый хрен!

Это было наше стандартное приветствие, которое мы не могли произносить без смеха. У Гершвина не было причин считать меня толстым, потому что до этого мне было еще далеко, хоть я и несколько потерял форму в силу разных обстоятельств, и точно так же сам он, несмотря на залысины на висках, был еще далек от того момента, когда ему понадобится парик.

Я позвонил Гершвину на работу, чтобы сообщить о своем приезде, и он настоял на том, чтобы я приехал в центр и мы вместе пообедали. Увидев друг друга, мы почти (но не совсем) обнялись и долго хохотали, чтобы не показать, как мы рады видеть друг друга. Последний раз я виделся с Гершвином около года назад, когда прилетал по делам в Лондон и заезжал в Бирмингем повидать родителей. Я провел тогда в Бирмингеме меньше двух дней, но все-таки выкроил время для встречи с Гершвином. С тех пор мы иногда переписывались по электронной почте или посылали друг другу открытки, но не состояли в регулярной переписке. Правда, это не играло никакой роли: иногда дружба остается крепкой, как бы мало внимания ей ни уделяли, и у нас с Гершвином был как раз такой случай.

Мы оба отступили назад, чтобы лучше рассмотреть друг друга. Гершвин был одет в темно-серый костюм, белую рубашку и темно-синий галстук. Он выглядел абсолютно так, как должен выглядеть менеджер среднего звена, кем он и был на самом деле. Но я знал, что в глубине души Гершвин все еще оставался тем же самым шутником Гершвином, который мог пить пиво через нос, знал все слова дурацкой песни группы «Бостон» «Больше, чем чувство» и готовил лучшие в мире бутерброды с яйцом и беконом. Я сразу почувствовал облегчение. «Если те, с кем я вместе вырос, в порядке, значит, и со мной все будет в порядке», – подумал я. И глядя на Гершвина и убеждаясь, что руки, ноги и голова у него на месте, я понимал, что и у меня все должно быть нормально.

Когда мы вышли на улицу, было холодно и моросил дождь. По предложению Гершвина мы отправились в одну из новых кофеен, которые в последние пару лет росли как грибы.

Двигаясь по Корпорэйшн-стрит в сторону Нью-стрит, мы с Гершвином разговаривали о музыке и футболе, оставив на потом вопросы вроде «Ну и как твои дела?» Когда это «потом» настало, я спешно начал задавать Гершвину вопросы, чтобы помешать ему начать расспрашивать меня. Я еще не был готов рассказать ему про нас с Элен.

– Как Зоя?

– Хорошо. Все еще работает медсестрой.

– Нравится ей?

Он повел плечами.

– Не очень. Скучает по Шарлотте. Моя мама сидит с ней днем, но… Ну, ты понимаешь: она приходит с работы и чувствует, что чего-то недодает Шарлотте, и от этого у нее комплекс вины. Ну да ладно…

– А как моя красавица – крестница? – спросил я, не позволив Гершвину задать свой вопрос, что он уже собирался сделать.

– Великолепно. Ей почти четыре – в сентябре пойдет в школу. – Он засмеялся. – Она будет скакать от радости, когда узнает, что ты приехал. Она называет тебя «папин друг Мэтт, который дарит хорошие подарки». Она уже определила свои приоритеты…

– А как работа? – перебил его я.

– Дерьмо. Мне надоело, я устал, все достало. Я только что сказал, что мне надоело? Но ты же знаешь, все ненавидят свою работу, так ведь? Тогда что толку ныть?

После этого я выяснил еще кое-какие подробности о жизни Гершвина: да, его мама и папа в порядке; да, его сестра, Андреа, тоже в порядке; нет, кошка Твити не в порядке – ее задавила машина. Я уже заподозрил, что Гершвин начинает понимать, что я использую классическую стратегию уводящих в сторону вопросов, чтобы не жаловаться на свои проблемы, как мы подошли к цели.

Хотя было еще только начало первого, в кафе уже толпилось немало народу, в основном тощие студенты, которые забредали сюда по пути из университета Астон в центр города. Все они имели нездоровый вид, как будто питались одними только сигаретами, кофе и время от времени экзаменационным стрессом. Ожидая свой кофе, мы с Гершвином поднятием бровей среагировали на появление легкомысленной красотки, убиравшей столик позади нас. Копна волос у нее на голове была стянута в хвост, который угрожал вот-вот рассыпаться, а ее отрешенная улыбка едва не вызвала у меня желание пустить слезу оттого, что такие девушки еще существуют. С чашками в руках мы прошли к высоким стульям, мудро расположенным у окна на улицу – чтобы такие, как мы, тридцатилетние мужики могли без дрожи в коленках рассматривать девушек, которым еще далеко до этой даты.

– Итак… – произнес Гершвин, доставая пачку сигарет.

– Я думал, ты бросил…

– Да, я бросил. И завтра брошу опять. Но должен же у меня быть хоть какой-то стимул к жизни? – Он рассмеялся. – Ладно, не обращай внимания на мою дурную привычку. Мяч в игре, Мэтт. Что у тебя такое произошло, о чем это ты не хочешь говорить?

Я вздохнул:

– Элен.

– Так это ты из-за этого приехал?

Я кивнул.

– Будешь здесь какое-то время?

Я снова кивнул, а потом рассказал ему кучу подробностей про наше расставание с Элен и про свою новую работу.

– Значит, пришлось понервничать? – сочувственно спросил Гершвин. – Я тебя понимаю. – Он улыбнулся. – Ну, поздравляю с новой должностью. И жаль, что так получилось с Элен. Правда жаль.

Через окно я механически рассматривал девушку, одетую в деловом стиле, которая пробежала мимо, словно опаздывая на какую-то важную встречу.

– Это была странная ситуация, – сказал я. – Все как-то не так.

Гершвин тоже посмотрел в окно.

– Мы расстались без слез, – продолжал я. – Без сожалений, без ничего.

– И вправду как-то не так, – сказал Гершвин. – Нельзя расставаться без сожалений, даже если бы вы ненавидели друг друга. Тогда расставание какое-то ненастоящее, так ведь?

– Точно, – ответил я. – Я думал точно так же.

– А что потом?

– Я передумал.

– Когда?

– В аэропорту.

Гершвин покачал головой:

– В аэропорту? Ты не мог немного потерпеть?

– Представь, я стою со своими сумками, – продолжал я, словно не слыша его фразы. – Через полторы минуты мы должны попрощаться, и тут я передумал.

– А как же новая работа?

– Я бы от нее отказался.

– Почему тогда ты здесь?

– Ну, в этом все и дело. Она-то – нет.

– Что нет?

– Слушай внимательно, – я изобразил раздражение. – Не передумала. Она не хотела, чтобы я остался.

– Она так сказала?

– Нет, но это было видно по ее лицу. Она любила меня и все такое, но она не хотела оставаться со мной. – Я сделал паузу и пожал плечами. – Не могу ее осуждать. Наверное, дело еще и в возрасте. Знаю, что семь лет – не так и много, но получается, что каждый из этих семи лет стоит двух.

Гершвин кивнул.

– Знаю, что женщины взрослеют раньше мужчин, но, по-моему, это не совсем так, – продолжал я. – В смысле, что каждому нужно время на то, чтобы… ну, не просто тусоваться… – Я потерял мысль и стал разглядывать высокую темноволосую девушку лет двадцати в такой тесной майке, что и шестилетний ребенок не смог бы в ней дышать. Она была с каким-то худым кучерявым парнем. – Похоже, что иногда ей нравятся настоящие взрослые отношения, а иногда хочется быть юной, незамужней и глупой.

– Может, она еще не нагулялась? – предположил Гершвин, следя взглядом за группой девушек испанской внешности на другой стороне дороги. – Ты говоришь, ей только двадцать два?

– Нет, здесь дело не только в этом, – сказал я. – Дело во мне. Там, в аэропорту, вся жизнь как бы промелькнула у меня перед глазами. Я представил себе, как нахожу себе квартиру в Сиднее. Как обставляю ее точно так, как выглядят холостяцкие квартиры на фотографиях в мужских журналах: телевизор с большим экраном, хромированные полки для компакт-дисков и черный кожаный диван. Представил, как играю в сквош по понедельникам, в футбол пять на пять по средам, а в остальные вечера иногда выбираюсь с кем-нибудь выпить или поужинать, и так до конца своих дней.

– И никаких женщин?

– Может быть, одна или две… но ненадолго.

Гершвин засмеялся. Его всегда развлекала мрачная сторона моей личности.

– Почему так?

– Потому что как только я начал встречаться с девушками, мне стало ясно, что должна существовать одна единственная, без которой моя жизнь будет неполной. Если я когда-нибудь решу, что смогу прожить один, жизнь для меня кончена! Это значит – я сдался. И тогда я лучше наполню свою жизнь всяким дерьмом, чем пойду на компромисс. А что такое компромисс, ты знаешь не хуже меня. Думаю, Элен была моим последним шансом.

– Каким бы сумасшествием все это ни казалось, ты сказал одну важную вещь, – сказал Гершвин. – Иногда я радуюсь, что мы с Зоей решили пожениться такими молодыми. Мы вместе выросли. Мы учились друг у друга. Но… Ну, я не знаю. Иногда мне кажется…

– Что?

– Что мы что-то потеряли. Я не жалею, что у нас есть Шарлотта. Ни грамма. Но иногда ловлю себя на мысли: «А что, если…»

– Так нельзя. И думать не смей об этом. Посмотри на меня. – Я ткнул себя в грудь пластмассовой ложечкой для кофе. – Вот твое «а что, если…». Ты был бы таким, как я, и мы сидели бы здесь и разговаривали бы только о девушках, как десять лет назад. Но когда тебе скоро тридцать, это становится скучно.

Гершвин посмотрел на меня задумчиво, но ничего не сказал.

– Знаешь, когда в детстве ты высчитываешь, в каком году тебе будет тридцать, кажется, что до этого еще миллион лет – таким далеким оно кажется. И вот сейчас вдруг это будущее наступает.

– В мире полно тех, кому тридцать, – сказал Гершвин. Черная тень глубоких раздумий покинула его. – Это тебе не фильм «Бегство Логана», где всех, кому стукнуло тридцать, ссылают в ад.

– Пожалуй, что так, – согласился я. – Уверен, у нас обоих есть друзья, которые там побывали и могут рассказать про это. Значит, там не так уж плохо, да?

– Не знаю, – ответил Гершвин. Было заметно, что он хочет меня подзадорить. – Все зависит от того, как ты живешь. Некоторые, кого я знаю, восприняли свое тридцатилетие спокойно и даже со смехом. Некоторые сделали вид, что восприняли его спокойно, но уже через несколько недель начали вести себя странно. Некоторые нервничали до самого дня рождения, а потом вдруг поняли, что ничего не изменилось. И есть еще какое-то – не слишком большое, но и не такое малое – количество тех, кто задал себе вопрос: «Куда же движется моя жизнь?» – и так на него и не ответил. К какой категории ты бы отнес себя, Мэтт?

– Не знаю, – с невинным видом ответил я. – А ты?

– Тоже не знаю. Но мы оба очень скоро это будем знать.




16


To: crazedelaine@hotpr.com

From: mattb@c-tec.national.com

Subject: Дома



Привет, Элен!



Извини, что не сразу написал тебе. У меня все в порядке. Долетел нормально. Мама и папа много про тебя расспрашивали. Я сказал им, что мы расстались, и они были разочарованы, но перенесли это нормально. Насчет майки – все нормально. Я тоже должен тебе кое в чем признаться – я украл твои трусики. Они сейчас висят на батарее в моей комнате. (Шутка.) На самом деле я взял кассету, которую записал для тебя – ту, которую ты назвала «Музыка для неудачников, часть 2». Не знаю, зачем я ее взял. Наверное, чтобы осталось что-нибудь на память о нашей жизни.

Скоро напишу еще.

С любовью,



Мэтт.



P.S. Для невежд сообщаю, что следующие знаменитые люди родом из Бирмингема:

1. Джон Тэйлор из «Дюран-Дюран» (единственный из всей группы, кроме Саймона ле Бона, которого люди помнят).

2. Джоан Арматрэйдинг (певица и автор песен, в 1976 году у нее был хит «Любовь и страсть»).

3. Роберт Плант из «Лед Зеппелин» (вообще-то он из Стоубриджа, рядом с Бирмингемом, но это все равно, что из самого Бирмингема).

4. Кенни Бэйкер (парень, который играл роль R2D2 в «Звездных войнах»).

5. Оззи Осборн из «Блэк Сэбат».

6. Я должен был еще упомянуть рэгги-группу UB40, но лучше оставить этот местный позор при себе.




17


На следующий день после встречи с Гершвином у меня было плохое настроение, и я решил, чтобы как-то развеяться, немного обновить свой гардероб. Большую часть своих вещей я отправил багажом, и они должны были прийти не раньше, чем через несколько недель. Кроме того, одежда, которую я привез с собой, была грязной, потому что меня приводила в ужас одна мысль воспользоваться стиральными машинами в подвале дома, где мы с Элен жили в Нью-Йорке, и идея привезти кучу своего тряпья домой, чтобы мама его постирала, странным образом мне понравилась.

Рассматривая те немногие чистые шмотки, которые у меня оставались, я пришел к выводу, что мой гардероб нуждается в обновлении. На сегодня первая лига моих нарядов (в отличие от второй лиги – маек с надписью «Фрэнки говорит нет войне», джинсов, которые уже были мне тесны, и одежды, в которой можно было разве что делать ремонт) состояла из совершенно обычных рубашек, маек, брюк и свитеров, но общим для всех них был темно-синий или черный цвет. Это была часть проблемы, которую я пытался объяснить Гершвину, – моя абсолютная негибкость. Моя любовь к этим цветам началась лет десять назад, и это была искренняя привязанность к более темным цветам спектра, которая потом переросла в патологическую страсть, от которой я не мог избавиться. Перед самым Рождеством мы с Элен ходили по магазинам на верхнем Уэстсайде, и она пыталась убедить меня купить пару светло-серых брюк, которые она видела в «Банановой республике». Эти брюки вовсе не были ужасными. Не были они и слишком экстравагантными для меня. В них не было ничего плохого. Но я не смог себя заставить даже войти в магазин, не то что примерить их. И не стоит меня ругать за это: просто я так устроен.

Мне иногда кажется, что начиная лет с девятнадцати я отвечал на вопросы огромной анкеты о жизни, и годам к двадцати семи результаты были объявлены. Вдруг все стало на свои места, и жизнь больше не казалась сложной. Наконец-то я твердо знал, что я люблю и чего не люблю, и никуда от этого не отступал. Любимое блюдо индийской кухни: куриная тикка масала. Любимые телевизионные программы: новости, фантастика, комедии положений и повторные показы всего, что я смотрел в семидесятые и восьмидесятые. Любимая музыка: рок-певицы, музыка семидесятых и восьмидесятых и все, что я слушал, когда был студентом. В последние шесть лет я носил одну и ту же прическу – короткую стрижку, и у меня были три пары совершенно одинаковых джинсов, потому что я боялся, что в какой-то момент «Ливайс» может снять эту модель с производства. Я точно знал, что мне нужно от жизни, и был счастлив.

Все это не значит, что я не любил нового. Напротив. Но все новое, что я впускал в свою жизнь, было обычно лишь новой вариацией на тему чего-то, что уже было раньше, – вариацией на очень ограниченную тему, надо сказать. Элен считала, что в моей страсти к существующему порядку вещей было что-то ненормальное, но я объяснил ей, что смысл жизни в том, чтобы учиться на своих ошибках, а не стараться наделать новых. Так, после закончившегося катастрофой заигрывания с пастельными, бежевыми и желтыми цветами, я наконец решил, что темно-синий и черный будут моими цветами на всю жизнь. К тому же скоро я заметил, что на одежде этих цветов не заметны пятна и что я мог стирать практически всю свою одежду вместе, не боясь, что что-то полиняет.

Прогуливаясь по центру города в поисках новой одежды, которая могла бы прибавить мне уверенности в себе на этом ответственном этапе жизни, я с тревогой обратил внимание на то, сколько вокруг молодых привлекательных девушек, и пытался представить себя рядом с каждой из них. Вот мы идем по улице, взявшись за руки и весело смеясь, – она в легком воздушном платье, несмотря на холод, а я, как обычно, одет в черное и темно-синее. Затем в этом воображаемом сценарии я замечаю свое отражение в витрине, и все фазу рушится. И дело вовсе не в том, как я одет: это, скорее, взгляд на моем лице, словно говорящий: «А куда я вообще иду и кто эта девушка?» И причина здесь была бы та же самая, по которой я ношу одежду только черного и темно-синего цветов: в двадцать девять лет я точно знал, какая девушка мне нужна.

Я хотел, чтобы она была похожа на моих бывших девушек, но чтобы в ней не было тех черт, которые меня в них раздражали.

Я хотел девушку, которую хорошо бы знал, но которая знала бы меня не настолько хорошо, чтобы замечать все мои несовершенства.

Я хотел девушку, с которой мог бы оставаться собой. Но, подобно какому-то неуловимому предмету одежды, существующему лишь в воображении – подходящего цвета, оттенка и стиля, – девушки, которую я себе представлял, в природе не существовало, и поэтому мне хотелось навсегда отказаться от поисков.

Повинуясь довольно опасному импульсу – без сомнения, возникшему из-за надвигающегося приступа меланхолии, – я зашел в магазин одежды рядом с Нью-стрит, который снаружи казался достаточно стильным и крутым – если знающие люди все еще считают «стильность» и «крутизну» ценными качествами. «Может быть, я ошибаюсь, – говорил я себе. – Может быть, все новое не так уж ужасно». Из колонок доносился монотонный звук самой громкой песни, которую я когда-либо слышал – стоило еще чуть-чуть увеличить звук, и у меня лопнули бы перепонки. В дальнем углу магазина, возле задней двери, я увидел настоящего диджея со своей аппаратурой. Это и развеселило, и огорчило меня. Развеселило, потому что парень – немного за двадцать, с козлиной бородкой, в шерстяной шапке и спортивных штанах вроде тех, которые я носил на физкультуру в школе в одиннадцать лет, – без всякого сомнения, считал себя воплощением крутизны, хоть его основными слушателями здесь были те, кто выбирал себе штаны, рубашки и трусы. А огорчило потому, что всего несколько лет назад я и сам думал бы, что быть диждеем в магазине одежды – это круто.

Чтобы наказать себя за такие прошлые мысли, я отбросил всякую осторожность и всю свою черно-темно-синюю философию и схватил несколько бросившихся в глаза рубашек ярких цветов. Затем я подошел к одному из крутых-не-подходи продавцов, который стоял с кривой улыбкой на лице возле полок с одеждой. Ему было чуть больше двадцати, он был похож на червяка, и на нем была точно такая же рубашка, как та, которую я держал в руках. Так как страх перед продавцами стильных магазинов был для меня чем-то новым (правда, Элен говорила мне, что в магазинах женской одежды продавцы часто хамят), я расправил плечи, втянул живот и спросил у него, где примерочные. Он посмотрел на меня, и лицо его, казалось, вот-вот исказится в гримасе, но он лишь пожал плечами и указал мне, куда идти.

Я осторожно закрыл за собой занавеску, снял куртку и майку, натянул первую рубашку и в холодном свете трехуровневой лампы (положение один – дневной свет, положение два – искусственный свет, положение три – вспышки молнии), уставился на себя в зеркало, не веря своим глазам. Со дня моего знакомства с Элен она распространяла миф о том, что в магазинах одежды установлены особые зеркала, в которых покупатели выглядят толстыми, как мишки гамми. Она утверждала, что это – часть заговора тощих женщин, стремящихся захватить весь мир. Только сейчас, стоя в примерочной и боясь пошевелиться от страха, что из рубашки посыпятся пуговицы, как в фильме «Невероятный толстяк», я понял, что и тощие мужчины должно быть вынашивают планы мирового господства.

– Ну как? – спросил снаружи продавец.

Я открыл занавеску, чтобы он сам посмотрел. Теперь мы оба глядели в зеркало, не веря своим глазам.

– Кажется, она мне тесновата.

– Это такой покрой, – отрезал продавец.

Так как единственной адекватной реакцией на такой ответ было бы обматерить его и (или) дать в морду, я пробормотал «спасибо» и, собрав в кулак остатки своего достоинства, скрылся за занавеской, чтобы в одиночестве погоревать об ушедшей молодости.




Конец ознакомительного фрагмента.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=421382) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



notes


Примечания





1


«Дивный новый мир» – название романа английского писателя Олдоса Хаксли (1894–1963).




2


Герои серии книжек для детей, которые учатся читать. – Здесь и далее примеч. пер.




3


Герои одноименной сказки братьев Гримм.




4


Американские поп-певцы, популярные в 70-80-е гг. XX в.




5


Фильм американского режиссера Энтони Мингеллы, награжден премией «Оскар» как лучший фильм 1996 г.




6


Американская рок-певица (1943–1970). Умерла от передозировки наркотиков.




7


Фильм по роману Джейн Остин.




8


Герои романа и фильма «Гордость и предубеждение».




9


Ирландский киноактер, режиссер, сценарист и продюсер.