Ужасы льдов и мрака Кристоф Рансмайр Дебютный роман знаменитого австрийца – многоуровневая история дрейфа судна «Адмирал Тегетхоф», открывшего в 1870 гг. в Северном Ледовитом океане архипелаг Земля Франца-Иосифа. «Хроникальный» уровень выстроен на основе «вмороженных» в текст дневниковых записей участников экспедиции. На «современном» уровне условный главный герой одержим идеей повторить путь экспедиции. Ну и дополнительный уровень – это сам писатель, вклинивающийся ненавязчивыми репликами «к залу» в ткань повествования. «Вот на этих трех уровнях и живет роман Рансмайра, похожий на трехпалубный корабль. И это правильно, потому что настоящий роман должен повторять контуры того, о чем повествует». (Из рецензии.) Кристоф Рансмайр Ужасы льдов и мрака Посвящается Пиццо ПРЕЖДЕ ВСЕГО Что же в конце концов получилось из тех рискованных предприятий, которые вели нас через обледенелые перевалы, через дюны, а зачастую прямиком по шоссе? Мы держали путь через мангровые леса, и травянистые степи, и открытые всем ветрам безлюдные пустыни и ледники, через океаны, а потом и сквозь облака, ко все более отдаленным внутренним и внешним целям. Нам недостаточно было просто переживать свои приключения, мы представляли их общественности, по крайней мере на открытках и в письмах, главным же образом в скверно иллюстрированных репортажах и очерках, втайне укрепляя иллюзию, что и самое отдаленное не менее доступно, чем какой-нибудь развлекательный комплекс, сверкающий огнями луна-парк, – иллюзию, что благодаря стремительному развитию средств передвижения наш мир уменьшился и, скажем, путешествие вдоль экватора или к земным полюсам отныне исключительно вопрос финансирования и увязки вылетов. Но это заблуждение! Ведь авиалинии в поистине абсурдном масштабе сократили для нас лишь длительность путешествий, а не расстояния, которые по-прежнему огромны. Не стоит забывать, что авиалиния действительно только линия, но не дорога, а мы, с точки зрения физиогномики, пешеходы. ГЛАВА 1 ОТЛУЧИТЬ ОТ МИРА СЕГО Йозеф Мадзини часто странствовал в одиночку и, как правило, пешком. В пеших походах мир для него не уменьшался, а, наоборот, увеличивался и стал наконец таким огромным, что поглотил его. Арктической зимой 1981 года Мадзини, тридцатидвухлетний турист-пешеход, пропал во льдах Шпицбергена. Прискорбная гибель, однако же случай, безусловно, сугубо приватный. Еще один без вести пропавший – что тут особенного? Но когда человек пропадает, не оставив и крупицы осязаемого праха, то бишь ничего, что можно сжечь, утопить или закопать, его можно навек отлучить от мира сего только постепенно – в историях, которые о нем начинают рассказывать после исчезновения. Жить дальше в таких рассказах пока никому не удавалось. Мне часто бывало не по себе оттого, что начало, да и конец всякой истории, если достаточно долго следить за ее ходом, так или иначе теряются в просторах времени, – но поскольку вообще невозможно сказать все необходимое и поскольку, чтобы прояснить ту или иную судьбу, наверняка хватит одного столетия, я начну у моря и скажу так: март 1872 года, яркий ветреный день на адриатическом побережье. Быть может, и тогда чайки, словно изящные бумажные змеи, парили на ветру над набережными, а в небесной синеве скользили белые клочья разорванной вешними вихрями облачной гряды – я не знаю. Однако доподлинно известно, что в этот день Карл Вайпрехт, лейтенант императорско-королевского австро-венгерского военно-морского флота, держал речь и происходило это возле управления порта, в городе, который итальянцы называют Фиуме, а хорватское население – Риека. Рассказывал же он матросам и разношерстной портовой публике об опасностях Крайнего Севера. Я долго не расставался с мыслью, что во время пространной речи Вайпрехта внезапно хлынул весенний дождь и в ровном, утешном его шуме кое-кто из слушателей-матросов вполне мог улизнуть, не вызывая ни малейших нареканий, а ушли они потому, что устрашились картин, какие живописал лейтенант. Вайпрехт говорил о далеких краях, где холодное солнце месяцами кружит над мореходом, вовсе не опускаясь за горизонт; осенью же начинает темнеть, и в конце концов, опять-таки на месяцы, воцаряются в тех местах мрак полярной ночи и несказанная стужа. Вайпрехт говорил о великом одиночестве корабля, что, вмерзнув в паковый лед, дрейфует в неизведанном море – отданный произволу течений и сжатиям льдов, от которых многотонные ледяные поля трескались и льдины громоздились одна на другую, торосами вышиною с дом! Эта могучая стихия, бывало, словно модели из хрупкого шпона, раздавливала даже обшитые сталью корпуса шхун и фрегатов. У путешественника, попавшего в те края, треск и скрипы оцепенелой зыби Северного Ледовитого океана иной раз пробуждают самые потаенные страхи, и все же он зачастую вынужден годами оставаться в этом мире, запертый среди торосов, уповая лишь на собственную выносливость. Но тут в речи Вайпрехта произошел неожиданный поворот, который представил полярные ужасы в совершенно ином свете и так заворожил по крайней мере нескольких матросов, что они потом явились к господину лейтенанту в управление порта и сказали вот что: Безотрадное однообразие арктической экспедиции, мертвящая тоска нескончаемой ночи, чудовищный холод – все это перепевы праздных рассуждений, какими цивилизованные народы привыкли соболезновать бедным полярным путешественникам. Однако соболезновать можно лишь тому, кто не в силах побороть воспоминания о покинутых удовольствиях и, оплакивая себя и свой жестокий удел, считает дни, которым еще суждено пройти до часа возвращения. Такому лучше спокойно сидеть дома и возле теплой печки приятно щекотать себе нервы чужими, в воображении, наверное, преувеличенными мытарствами. Для того же, кто увлечен созиданием и многоликостью природы, холод не так ужасен, чтоб невозможно было его вынести, а длинная ночь не так длинна, чтоб однажды не прийти к концу. Тоску испытывает лишь тот, кто несет ее в самом себе и не умеет найти занятия, которое помешает духу ужасаться и тем приводить себя в бедственное состояние. На бремерхафенской верфи «Текленборг и Бойрман», закончил свою речь Вайпрехт, под его руководством построен корабль – «Адмирал Тегетхоф», трехмачтовый барк водоизмещением двести двадцать тонн, оснащенный вспомогательной паровой машиной и необходимой защитой против льда. Уже в июне «Адмирал Тегетхоф» выйдет в море, возьмет курс на мыс Нордкап, а оттуда все дальше на север в неизведанные воды к северо-востоку от российского архипелага Новая Земля. Стало быть, те из присутствующих матросов, что здоровы, не страшатся Ледовитого океана и готовы на два с половиною года расстаться со всем родным и близким, пусть зайдут к нему в управление порта – на предмет участия в императорско-королевской австро-венгерской полярной экспедиции. Он, Вайпрехт, будет командовать на «Адмирале Тегетхофе»; на суше начальником будет его товарищ, обер-лейтенант Юлиус Пайер. На Адриатике все шло своим неспешным, утомительным чередом, нанимали команду, готовились к разлуке, а в Вене аристократический Полярный комитет во главе с влюбленным в приключения графом Хансом Вильчеком изыскивал средства на финансирование экспедиции, ну а обер-лейтенант Юлиус Пайер писал письма в южный Тироль. Дорогой Халлер! Очень рад, что наконец-то разыскал тебя и что ты так скоро мне ответил. Я намерен отправиться в путешествие года на два с половиной, причем в весьма студеные края, где людей нет, одни только белые медведи, а солнце то неутомимо светит по нескольку месяцев кряду, то, опять же по нескольку месяцев, не светит вовсе. Иными словами, я еду в полярную экспедицию. 1. Я полностью, без каких-либо удержаний, оплачу тебе дорогу из Санкт-Леонхарда до Бремерхафена, где мы взойдем на корабль. 2. Служба твоя начнется в конце мая. К этому времени ты должен прибыть в Вену. 3. Два с половиною года ты останешься при мне. 4. Я целиком обеспечу тебя одеждой, оружием и питанием; кроме особых наградных за особые заслуги ты получишь по крайней мере 1000 гульденов ассигнациями, из коих часть может быть выплачена еще до отъезда. Прошу тебя, Халлер, подыскать еще одного человека, опытного в горных восхождениях, порядочного, уживчивого, работящего, из тех, что не падают духом и остаются стойки, сколь бы велики ни были лишения, и надобно ему быть хорошим охотником; условия те же, какие я выше изложил тебе. По возвращении ты дополнительно получишь в подарок отличное ружье системы «Лефошё» (штуцер, заряжается с казенной части). Напиши, стало быть, не откладывая и непременно сыщи второго человека, за которого можешь поручиться, что он подходит. Нас ждут опасности и холод – не пугает ли это тебя? Сам я дважды благополучно участвовал в таких экспедициях, а что могу я, сможешь и ты. Твой друг Пайер ГЛАВА 2 ПРОПАВШИЙ БЕЗ ВЕСТИ. БИОГРАФИЧЕСКИЕ СВЕДЕНИЯ Йозеф Мадзини родился в 1948 году в Триесте, в семье обойщика Каспара Мадзини, уроженца Вены, и его жены Лючии, триестинской художницы-миниатюристки. В первые же дни после его рождения многонедельный спор в доме обойщика достиг своей высшей точки: мать, восторженная итальянка, тщетно отбивалась от немецкого имени Йозеф. Однако обойщик, который уже тогда страдал болезнью глаз и по причине слабеющего с каждым годом зрения делался все более несносным, и на этот раз остался глух ко всем возражениям и мольбам. Рос Йозеф Мадзини в квартире, отделенной от отцовской мастерской лишь раздвижною перегородкой, и воспитывали его на двух родительских языках с таким усердием, что сей наследник, которого прочили для лучшего будущего, очень скоро начал жить не только наперекор отцовским планам, но и наперекор любым предписаниям вообще. Стал трудным. В ранних рассказах матери, урожденной Скарна, мир был альбомом, который можно листать. Лючия Мадзини неутомимо старалась смягчить сына. И рассказывала она много. В послеобеденные часы день сегодняшний зачастую был всего-навсего шумом работы, проникавшим иногда сквозь раздвижную перегородку, а за кухонным столом царило прошлое, могучее и живописное. Из семейства Скарпа вышло много моряков, рассказывала Лючия, штурманов, капитанов! К примеру, Лоренцо – прежде чем был убит в Порт-Саиде, он совершил семнадцать кругосветок; или Антонио, двоюродный прадед Антонио Скарпа! Вместе с австрийской экспедицией, которая по правде-то почти сплошь состояла из матросов-итальянцев, он добрался до самого Северного полюса и нашел там горный кряж из льда и черного камня, сверкающую землю под незакатным солнцем. Но корабль, весь покрытый ледяными кристаллами, вмерз во льды, и в конце концов Антонио воротился из этих глухих краев пешком по застывшему морю. Ужас как он настрадался. Рассказывая о многотрудном пути Антонио Скарпы сквозь льды, мать иной раз порывисто сплетала руки над головой и смотрела как-то странно. Италия была огромна. Италия была повсюду! И Лючия, уже не находившая радости в своем венском обойщике, утешала этим и себя, и сына. Школьник Мадзини познакомился с героями. И в том числе узнал о судьбе красавца генерала Умберто Нобиле, уроженца городка Авеллино, – художница-миниатюристка наверняка не раз о нем мечтала. В мае 1926 года Нобиле вместе с покорителем Южного полюса Руалом Амундсеном, американским миллионером Линкольном Элсуортом[1 - Линкольн Элсуорт (1880–1951) – американский исследователь Антарктики, горный инженер, полярный летчик, участник перелета Р. Амундсена через Северный полюс на дирижабле «Норвегия», которым командовал У. Нобиле.] и еще двенадцатью товарищами стартовал на дирижабле со Шпицбергена, перелетел через Северный полюс и целый-невредимый приземлился на Аляске, в затканном золотой нитью парадном мундире. А спустя два года Лючия, девочка в белом платьице, с флажком в руке, своими глазами (!) видела, как Милан провожал Нобиле в его второй полет к полюсу. Какое торжество! Дуче[2 - Дуче – Бенито Муссолини (1883–1945), фашистский диктатор Италии в 1922–1943 гг.] тоже присутствовал. Однако тот долгий апрельский день миновал, а дирижабль генерала Нобиле «Италия» так и не поднялся в миланское небо. До поздней ночи оставался пришвартован к мачте, и толпы уже потихоньку разбрелись, когда исполинская тускло-серебристая сигара «Италии» зловеще медленно освободилась от своих пут и взмыла во мрак. Лючия тогда дождалась этого дивного, неповторимого мгновения – стоя на цыпочках, вытянув вверх руку, она размахивала в ночи бумажным флажком и от восторга даже впилась зубами в побелевший кулачок. Но из этого приключения Лючиин герой вернулся совершенно другим – сломленным неудачником, и впоследствии художнице-миниатюристке лишь с большим трудом и вопреки общественному мнению удалось сохранить в памяти образ его былого величия. Вот об этой-то трагедии Йозеф Мадзини и услышал в доме обойщика. И хотя к тому времени крушение «Италии» отошло в далекое прошлое, давно уже смерть унесла погибших, а уцелевшие герои почти канули в забвение и Вторая мировая война успела перевести все арктические и прочие приключения в разряд смехотворных авантюр, – в жизни Мадзини это была как-никак первая трагедия, которая обескураживала его и вызывала дурные сны. Ведь в рассказах о гибели экспедиции «Италии» Мадзини впервые начал осознавать, что смерть вправду существует. И это пугало его. Что же это за океан, где герои превращались в подонков, капитаны – в людоедов, а дирижабли – в обледенелые лохмотья? Думается, тогда-то Мадзини (сколько лет ему было – двенадцать или меньше?) и начал складывать свои первые, смутные представления об Арктике в картину холодного, блистающего мира неумолимостей – мира, в пугающей пустоте которого возможно все что угодно и мечтать о котором в доме обойщика дерзали только украдкой и чуточку старомодно. Красоты в этой картине не было. Но она дышала такой мощью, что Мадзини сохранил ее на долгие годы. Обойщик не любил слушать истории, какие жена рассказывала наследнику. Обзывал Лючииных героев идиотами, самого Нобиле порой ругал фашистом, однако ж фотографическую открытку, изображавшую генерала возле причальной мачты дирижабля в шпицбергенском поселке Ню-Олесунн, не трогал – много лет она висела пришпиленная к раздвижной двери мастерской. Когда открытку наконец сняли, на двери остался светлый прямоугольник, будто окошко в иной мир; Йозеф Мадзини к тому времени давно перебрался в Вену. Распростившись с Триестом, он пресек и вконец безнадежный родительский спор о своем будущем, в гости заезжал все реже и наотрез отказывался вновь занять надлежащее место наследника. Отъезд Мадзини в Вену, возможно, был как-то связан с упорными отцовскими помыслами о бегстве, ведь в свои дурные дни отец вечно проклинал Триест и рассуждал о возвращении в родной город; свою роль сыграла, пожалуй, и немногочисленная полузабытая родня, которая держала в Вене на Талиаштрассе фруктовую лавку и на первых порах помогала итальянскому племяннику, хотя и без особого энтузиазма, – так или иначе, Мадзини был в Вене и, если не считать утомительных разъездов, не делал поползновений вернуться обратно в Триест или отправиться куда-нибудь еще. Он водворился здесь, так он говорил, вероятно на том немецком, какой усвоил от отца. Мадзини снял комнату у вдовы мастера-каменотеса, эпизодически подрабатывал шофером в транспортно-экспедиционной фирме, где один из друзей родни служил бухгалтером, позднее попутно привозил дальневосточный антиквариат – безделушки из фарфора, нефрита и слоновой кости, за которые платили черным налом, и много читал. Каменотесова вдова целыми днями сидела за неуклюжей вязальной машиной, предлагала жильцу весьма диковинные шерстяные одеяния и нередко часами смотрела в окно на непроданные мужнины надгробия, до сих пор хранившиеся на задворках. Камень порос мхом. Я познакомился с Йозефом Мадзини дома у Анны Корет, владелицы книжного магазина; написав этнографическую работу об одном из самоедских племен сибирского побережья Северного Ледовитого океана, эта женщина вошла в университетские круги, а затем специализировала свой магазин на этноисторической литературе и путевых записках. В своей темной, просторной венской квартире на Рауэнштайнгассе хозяйка магазина от случая к случаю давала ужины для солидной клиентуры. В такие вечера много рассуждали о рукописях, о редких изданиях и пили дешевое итальянское вино. На Рауэнштайнгассе можно было узнать самые невероятные подробности о возникновении различных книг, о годах публикации, об оформлении и переплетах, но – почти ничего о людях, читавших такие книги. Мадзини – однажды Анна Корет пригласила его на такое вечернее собрание и представила как своего Йозефа – был исключением. Он много говорил о себе. Причем на изысканном немецком, сразу выдававшем свое эмигрантское происхождение. К примеру, еще новичком на Рауэнштайнгассе Мадзини употреблял старомодные слова вроде «синематограф», говорил «на сей конец», "высокие помыслы», «следственно» или «телефонировать». В ту пору я превратно истолковал его свободный от акцента лексикон как составную часть нарочито претенциозной беседы – тем более что и предметы, о которых он говорил, в кружке Анны Корет казались странными и чудаковатыми. Он, Говорил Мадзини, как бы заново набрасывает прошлое. Придумывает истории, изобретает ход действия и события, записывает все это, а после проверяет, нет ли в далеком или недавнем прошлом каких-нибудь реальных предшественников либо соответствий для персонажей его фантазии. Метод, по сути, тот же, говорил Мадзини, каким пользуются сочинители романов о будущем, только с обратным временным направлением. В результате он имеет преимущество – возможность проверить жизненность своих фантазий посредством исторических изысканий. Ведет игру с реальностью. А отталкивается от того, что все, о чем бы он ни фантазировал, когда-то наверняка уже произошло. «Ага, – говорили на Рауэнштайнгассе итальянцу, который в своем непомерно просторном вязаном пуловере важно восседал за столом и хлестал красное вино, – ига, очень мило, даже вроде бы знакомо», но ведь придуманная история, которая некогда произошла на самом деле, не будет абсолютно ничем отличаться от обыкновенного пересказа; никто не оценит такой вымысел по достоинству, всяк решит, что перед ним просто-напросто изложение фактов. Это не важно, ответил тогда Мадзини, ему вполне достаточно приватного, тайного доказательства, что он сумел создать реальность. По-моему, именно Анна Корет (она была почти на голову выше своего Йозефа, на ее голову) в конце концов убедила выдумщика забыть о приватности и тайности игр его фантазии и познакомить с ними публику. (Так или иначе, мадзиниевские истории от случая к случаю печатались в тех немногих журналах, что продавались в книжном магазине Корет и, окруженные плотными рядами исторических трудов, представляли там современность.) Мадзини по-прежнему нет-нет да и шоферил в экспедиционной фирме, на дальних перевозках, по-прежнему снабжал статуэтками падкую до антиквариата буржуазию и писал рассказы, место действия которых зачастую можно было отыскать на карте лишь приблизительно. По его хотению тонули в далеких морях рыболовные катера, вспыхивали в азиатской глуши степные пожары, а порой он как очевидец рассказывал о караванах беженцев и боях где-то там, далеко-далеко. Причем грань между фактом и вымыслом оставалась незрима. «Для жажды развлечений и без того все едино, – якобы позднее записал Мадзини в одном из своих полярных дневников (океанограф Хьетиль Фюранн из шпицбергенского шахтерского поселка Лонгьир переслал их Анне Корет), – …наверное, мечтать после работы о переходах через джунгли, о караванах или о сверкающих плавучих льдах заставляет нас все та же стыдливая готовность сбежать от будней. Куда мы не добираемся сами, туда посылаем заместителей – репортеров, которые потом рассказывают нам, как все было. Но большей-то частью было как раз не так. И о чем бы нам ни сообщали – о гибели Помпей или о теперешней войне на рисовых полях, – приключение остается приключением. Ведь нас уже ничто не трогает. И нас не просвещают. Не пытаются расшевелить. Нас развлекают…» Чем больше Мадзини увлекался тогда идеей вправду разыскать свои фантазии в реальности, тем чаще он переносил действие своих рассказов в суровые необитаемые края и в северную глухомань. В конце концов вымышленная драма, разыгравшаяся в пустынном безлюдье, была куда вероятнее и представимее, нежели какое-нибудь тропическое приключение, придумывая которое необходимо учитывать влияние многообразных природных факторов, а то и обряды чуждой культуры. И Мадзини отправлял персонажей своей фантазии все дальше на север, в конце концов туда, где не было даже эскимосов, – в вечные льды высоких арктических широт. Тем самым сочинитель как бы установил связь с ледяными образами детства; лишь впоследствии выяснится, что это была и связь с гибелью. Ведь первый шаг к исчезновению Мадзини сделал, когда в антикварных фондах книжного магазина Корет наткнулся на давнее описание арктической экспедиции, которая состоялась сто с лишним лет назад и была так же драматична, так же прихотлива, а в итоге так же невероятна, как вымысел, – отчет Юлиуса кавалера фон Пайера об императорско-королевской австро-венгерской полярной экспедиции, опубликованный в 1876 году Венским придворным и университетским издательством Альфреда Хёльдера. Йозеф Мадзини был заворожен. Больше двух лет провела эта экспедиция среди паковых льдов и в один из лучезарных августовских дней 1873 года открыла в Ледовитом океане чуть выше 79-го градуса северной широты неизвестный до той поры архипелаг – примерно шесть десятков островов, сложенных из коренной породы и почти целиком погребенных под мощным ледовым панцирем, базальтовые горы, девятнадцать тысяч квадратных километров безжизненности. Четыре месяца в году солнце не всходило над этим островным царством, и с декабря по январь там властвовал кромешный мрак, когда температура воздуха опускалась до минус семидесяти по Цельсию. Начальники экспедиции – Юлиус Пайер и Карл Вайпрехт – в честь своего далекого монарха нарекли этот мрачный, неприветливый край Землею Императора Франца-Иосифа и таким образом заполнили на карте Старого Света одно из последних белых пятен. Отчет экспедиции заворожил Йозефа Мадзини, и причиной тому, думается, могло быть лишь одно: он решил, что записки Пайера документально подтверждают реальность одной из его вымышленных историй. Доподлинно известно только, что Мадзини с прямо-таки маниакальным рвением начал тогда реконструировать путаный ход этой исследовательской экспедиции. Он прилежно копался в архивах. (В морском отделе Австрийского военного архива хранился истрепанный вахтенный журнал «Адмирала Тегетхофа», а также неопубликованные письма и дневники Вайпрехта и Пайера, в картографическом собрании Национальной библиотеки – дневник экспедиционного машиниста Отто Криша и непритязательные однообразные заметки егеря Иоганна Халлера из долины Пассайерталь…) Казалось, тот вихрь, который прежде забрасывал на Крайний Север выдуманных персонажей Мадзини, теперь подхватил, повлек прочь и его самого. Мадзини устремился вдогонку давно ушедшей реальности. А для такой погони любые архивы слишком тесны, слишком малы. Мадзини отправился в Ледовитый океан. Торжественно читал летопись экспедиции Пайера-Вайпрехта на театре реальности – фиолетовое небо над дрейфующими льдами, несомненно, было то самое, под каким более ста лет назад впадала в отчаяние команда «Адмирала Тегетхофа». Мадзини бродил по глетчерам. Мадзини пропал. Нет, я не принадлежал к числу его друзей. Временами этот малорослый, едва ли не субтильный парень, который, однако ж, не замедлил бы с энергией фанатика ринуться и вослед за миражом, даже вызывал у меня ту особенную враждебность, какую испытываешь, пожалуй, только к натурам очень близким, очень похожим на тебя самого. Я замешался в его жизнь совершенно нечаянно – всего-навсего шапочный знакомец. По-настоящему Мадзини привлек мое внимание лишь после того, как исчез во льдах. Ведь загадочная и зловещая эманация этого исчезновения стала задним числом пропитывать его жизнь, да так, что мало-помалу все, чем он занимался, сделалось загадочным и зловещим. Тем не менее на первых порах мои попытки внести ясность – хоть какую-то ясность! – в обстоятельства исчезновения были не более чем игрой ума. Но каждый путеводный знак оборачивался новым открытым вопросом, невольно я делал один шаг, потом еще и еще, укладывал биографические детали, сведения и имена в некую связную схему, наподобие сетки кроссворда, и вот так Мадзини очутился в фокусе моих интересов. В конце концов я даже продолжил изыскания по истории Арктики, которые он вел с таким поразительным упорством, и, все больше углубляясь в его работу, совершенно забросил мою собственную. Я до того освоился со шпицбергенскими заметками и дневниками Мадзини (мне дала их Анна Корет), что с легкостью мог процитировать по памяти любые самые путаные пассажи. Фразы, образные картины и даже несущественные фрагменты не шли у меня из головы. При всем желании я уже не мог их забыть. Кучевые облака, что отражались в витринах, казались мне нагромождениями льдов, остатки снега в городских парках – дрейфующими ледяными полями. Северный Ледовитый океан простирался за моим окном. Наверное, примерно так же происходило и с Мадзини. Мне до сих пор неприятно и тягостно вспоминать тот мартовский день, когда по дороге в географическую библиотеку я вдруг осознал, что давно уже перекочевал в мир другого человека; постыдное и смехотворное открытие – некоторым образом я занял место Мадзини, потому что выполнял его работу и поневоле, как шахматная фигура, двигался в его фантазиях. В тот день до поздней ночи лил беспросветный унылый дождь. Длинные лужи, вскипая пеной, смыкались за автомобилями, которые катили по улицам, от светофора к светофору. Под дождем старый, почерневший снег превращался в скользкую жижу. Было холодно. Мадзини умер. Скорей всего, умер. ГЛАВА 3 СПИСОК УЧАСТНИКОВ ДРАМЫ НА КРАЮ СВЕТА (приложение: выдержки из личных дел начальников) Лейтенант военно-морского флота Карл Вайпрехт из Михельштадта в Гессене - начальник экспедиции на море и во льдах, командир «Адмирала Тегетхофа» Обер-лейтенант Юлиус Пайер из Теплица в Богемии – начальник экспедиции на суше, картограф императора Лейтенант военно-морского флота Густав Брош из Комотау в Богемии – первый помощник командира (внутренняя служба), провиантмейстер Мичман Эдуард Орел из Нойтитшайна в Моравии – второй помощник командира (штурман) Доктор Юлиус Кепеш из Бари в Венгрии – экспедиционный врач Шкипер Пьетро Лузина из Фиуме – боцман Шкипер Эллинг Карлсен из Тромсё в Норвегии – ледовый боцман и гарпунщик Отто Криш из Кремсира в Моравии – машинист Йозеф Поспишил из Прерау в Моравии – кочегар Антонио Вечерина из Драги под Фиуме – плотник Иоганн Ораш из Граца – кок Иоганн Халлер из Пассайерталя в Тироле – первый егерь, травознай и погонщик собак Александр Клотц из Пассайерталя в Тироле – второй егерь, травознай и погонщик собак Антонио Скарпа из Триеста Антонио Занинович из Лезины Антонио Катаринич из Лусина Антонио Лукинович из Браццы Джузеппе Латкович из Фианоны под Альбоной Пьетро Фаллезич из Фиуме Джорджо Стиглич из Буккари Винченцо Пальмич из Волоски под Фиуме Лоренцо Марола из Фиуме Франческо Леттис из Волоски Джакомо Суссич из Волоски – матросы Юбинал, вожак упряжки, североазиатская собака, купленная в Вене Гиллис, происхождение неизвестно, куплен в Вене Маточкин, происхождение неизвестно, куплен в Вене Боп, происхождение неизвестно, куплен в Вене Новая, происхождение неизвестно, куплена в Вене Земля, происхождение неизвестно, куплена в Вене – ездовые собаки Сумбу, лапландский пес, куплен в северной глухомани Пекель, лапландский пес, куплен в Тромсё Торосы, родился от Земли в Ледовитом океане, на борту «Адмирала Тегетхофа» – ездовые собаки Две безымянные кошки из Тромсё Йозеф Мадзини из Триеста – потомок ВАЙПРЕХТ Карл, лейтенант военно-морского флота, полярный исследователь. Родился 8 сентября 1838 г. в Михельштадте в горах Оденвальд (Великое герцогство Гессен-Дармштадт), в состоятельной бюргерской семье; закончил в Дармштадте гимназию и профессиональное училище. Восемнадцати лет зачислен временным кадетом в австрийский военно-морской флот. 1856–1859 гг.: штурманская подготовка на парусном фрегате «Шварценберг», корвете «Эрцгерцог Фридрих», фрегате «Дунай» и пароходе «Куртатоне»; трансатлантические плавания. 1860–1861 гг.: офицерская служба в качестве действительного кадета военно-морского флота на фрегате «Радецкий» под командованием (будущего) адмирала Вильгельма фон Тегетхофа. 1861 г.: Тегетхоф присваивает ему звание мичмана. 1863–1865 гг.: офицер-инструктор на бриге «Гусар». 1866 г.: в морском сражении при Лиссе[3 - Лисское сражение 20.07.1866 г. у о. Лисса (ныне о. Вис) в Адриатическом море между итальянским и австрийским флотами во время австро-итальянской войны 1866 г.], находясь на борту фрегата-броненосца «Дракон», проявил особую выдержку и отвагу, за что награжден орденом Железной короны 3-й степени; 1868 г.: после похода в Мексиканский залив произведен в лейтенанты военно-морского флота. До 1871 г.: ряд экспедиций в Азию и Америку; крейсерские плавания у сирийского и египетского побережья, а также уточнение береговой линии Далмации. Превосходно владеет языками – итальянским, венгерским, сербохорватским, французским, английским и норвежским. В 1871 г. вместе с Юлиусом Пайером и графом Хансом Вильчеком предпринимает на фрегате «Исбьёрн» («Белый медведь») разведочную экспедицию на Шпицберген и Новую Землю с целью выяснения метеорологической и ледовой обстановки в северной акватории Баренцева моря; в 1872 г., в тридцать три года, назначен начальником морского этапа австро-венгерской полярной экспедиции. Многочисленные публикации по проблемам навигации, метеорологии, земного магнетизма и океанографии, в том числе: «Метаморфозы льда», «Практическое руководство по наблюдению полярных сияний», «Будущая полярная экспедиция и ее надежный результат»… Награды: рыцарский крест ордена Леопольда; орден Железной короны 3-й степени; прусский королевский орден Красного орла 3-й степени; офицерский крест итальянского королевского ордена Маврикия и Лазаря; Серебряный лавровый венок города Франкфурта; Большая золотая медаль Международного географического конгресса (Париж); золотая учредительская медаль Лондонского географического общества и т. д., и т. д. Ср. награды Пайера; почетный гражданин гг. Фиуме (Риека) и Триест. ПАЙЕР Юлиус, кавалер фон, обер-лейтенант, картограф, альпийский и полярный исследователь, художник, литератор. Родился в семье уланского ротмистра в Шёнау под Теплицем (Богемия) 2 сентября 1841 г. Закончил кадетский институт в Лобзове под Краковом и Терезианскую военную академию в Винер-Нойштадте; 1859 г.: унтер-лейтенантом 36-го пехотного полка участвует в сражении при Сольферино[4 - В районе этого селения юго-западнее г. Вероны 24.06.1859 г. во время австро-итальянской войны итало-французские войска нанесли поражение австрийской армии.]; награжден военным Крестом за заслуги и произведен в обер-лейтенанты. Гарнизонная служба в Майнце, Франкфурте, Вероне, Венеции, Кьодже и Егерндорфе; преподает историю в кадетском институте в Айзенштадте, позднее работает под началом маршала фон Флигели для Военно-географического института. Сенсационные экспедиции в высокогорье с целью изучения Южно-Тирольских Альп и Высокого Тауэрна; картографирование Лессинских Альп, массивов Пазубио, Глокнера и Венецианских Альп; более тридцати первых восхождений в массивах Бренты, Адамелло и Презанеллы. 1867–1868 гг.: систематическое изучение и тригонометрическая съемка всех частей широко разветвленного массива Ортлер; шестьдесят восхождений на вершины. 1869–1870 гг.: участие во Второй немецкой полярной экспедиции в Гренландию в качестве географа, орографа и гляциолога; открытие Тирольского фьорда и фьорда Франца-Иосифа во время шестисоткилометрового пешего перехода вдоль восточного побережья Гренландии. 1871 г.: совместно с Карлом Вайпрехтом и графом Хансом Вильчеком в плавании по Баренцеву морю достигает 78°48' северной широты; уточняет карту Шпицбергена. 1872 г.: в возрасте тридцати лет назначен сухопутным начальником австро-венгерской полярной экспедиции. Многочисленные публикации по картографии, географии и на темы арктических приключений, в том числе: «Альпийский массив Адамелло-Презанелла», «Бокка-ди-Брента», «Ортлерские Альпы», «Первая австрийская исследовательская экспедиция в Новоземельскую акваторию», «О холоде», «Внутренние районы Гренландии», «Австро-венгерская полярная экспедиция 1872–1874 гг.» и др. Награды: орден Железной короны 3-й степени; золотые медали Лондонского и Парижского географических обществ; почетный член географических обществ Вены, Берлина, Рима, Будапешта, Дрездена, Гамбурга, Бремена, Ганновера, Мюнхена, Франкфурта-на-Майне и Женевы; почетный член Алжирского метеорологического общества, Гамбургского навигационного союза и Пресбургского географического объединения; почетный член французского, английского и итальянского Альпийских клубов; кавалер французского ордена Почетного легиона, королевского прусского ордена Красного орла 3-й степени, королевского шведского ордена Северной звезды, королевского итальянского ордена Маврикия и Лазаря, ордена Итальянской короны, королевского португальского ордена Башни и Меча и саксонского великогерцогского ордена Белого сокола; почетный доктор философии Пражского университета; почетный гражданин гг. Брюнн, Фиуме и Теплиц; славится как лучший погонщик собачьих упряжек своего времени, рожденный за пределами Полярного круга. ГЛАВА 4 ХРОНИКА ПРОЩАНИЙ ИЛИ РЕАЛЬНОСТЬ ДРОБИМА В 1868 году, во время картографической съемки Ортлерских Альп, до моей палатки далеко в горах случайно добралась газета с заметкой о Первой немецкой экспедиции Кольдевея. Вечером у костра я прочел пастухам и егерям, которые меня сопровождали, лекцию о Северном полюсе, не переставая удивляться, что вот есть же на свете люди, куда больше других способные выдерживать ужасы холода и мрака. Я и не предполагал тогда, что всего через год сам стану участником полярной экспедиции, да и Халлер, один из тогдашних моих егерей, тоже не думал не гадал, что будет сопровождать меня в третьем моем путешествии. Юлиус Пайер Где началось прощание? И когда? Оно происходило во многих местах – на платформе венского Западного вокзала, у ворот шлюза в Геестемюнде, в гавани норвежского города Тромсё, а столетие спустя – в аэропорту и опять-таки у корабельного трапа. У пятерых матросов «Адмирала Тегетхофа» дома остались семьи; повторили они на прощание или нет все то, что было обещано им самим? Мы откроем новые земли. Говорили или нет о хорошей жизни по возвращении и о жалованье, более высоком, чем на других судах? Тысяча двести гульденов серебром, снаряжение и бесплатные харчи на два с половиной, а может, и три года или, может, даже навсегда, но нет, такого наверняка не случится! Те, кто остался дома, знали разве только, что там, куда уходят их сыновья, братья, отцы, царит холод и все совершенно по-другому, что никто там доселе не бывал и что разлука будет долгой – более долгой, чем обычно. На праздник Тела Господня 1872 года, а выпал он на четверг 31 мая, австро-венгерская полярная экспедиция впервые выступила в путь в полном составе, вместе с ездовыми собаками. Погрузилась в бремерхафенский поезд, который в 18.30, окутанный тучей дыма (о ней достоверных сведений не сохранилось), отошел от венского Западного вокзала. Проводы были скромные. Двое суток за окнами купе тянулся привычный пейзаж, убегал вспять, туда, откуда они уехали. Мэриш-Трюбау, Будвейс, Прага, Дрезден, Магдебург, Брауншвейг, Ганновер, Бремен – на станциях порой ожидали депутации, передавали наилучшие пожелания, махали вслед, но без ликования. Каждый хоть и молчит, но в глубине души чувствует, что впереди его ждет суровое время; каждый волен еще и теперь уповать на то, о чем мечтает, ибо никому не дано заглянуть в будущее. Но всех окрыляет одно – сознание, что в борьбе за научные цели мы служим славе нашего отечества и что дома с живейшим участием следят за всяким нашим шагом. Юлиус Пайер Матросы в новом платье, стоящие возле окон купе или сидящие на лавках, с бутылкой водки между колен; егеря Халлер и Клотц, по-прежнему в пассайертальских костюмах, то бишь в расшитых куртках зеленого сукна, широкополых шляпах и замшевых штанах до колен (Пайер попросил их так одеться к отъезду), – что могли означать для этих людей наука и слава отчизны по сравнению с тысячью двумястами гульденов серебром? Тысяча двести гульденов серебром, а в придачу наградные и новая земля! Пока что они сидят в поезде и знакомятся друг с другом на диалектах четырех разных языков; на корабле главным станет итальянский. Но едут они навстречу дню, когда мужественный тиролец Александр Клотц рухнет в снег Земли Франца-Иосифа; в рваной меховой одежде, истощенный, с обмороженными ногами, он разрыдается и очень долго будет недоступен уговорам и утешениям. А в другой день Отто Криша, двадцатидевятилетнего машиниста, отнесут по льду к скалам новой земли, в гробу, сколоченном Антонио Вечериной, и похоронят под камнями среди базальтовых столпов. Несказанное одиночество объемлет эти снежные горы… – напишет в своем дневнике Юлиус Пайер. – Когда прибрежный лед не звенит и не стонет, поднимаясь от прилива и отлива, а ветер не вздыхает в каменных расщелинах, призрачно-бледный ландшафт объят тишиною смерти. Мы часто слышим о торжественном безмолвии леса, пустыни, даже ночного города. Но что за безмолвие объемлет такой вот край с его стылыми заледенелыми горами, которые теряются в непостижимых зыбких далях и бытие которых мнится тайною на все времена… И человек умирает у Северного полюса, в одиночестве, угасает, как блуждающий огонек, оплаканный простодушным матросом, а вовне ждет усопшего могила из льда и камней… Однако в поездных разговорах навстречу грядет лишь суровая, белая даль; и если на пути через Ледовитый океан им суждено открыть какой-нибудь остров, это непременно будет прекрасная земля, тихая и уютная. Нам представлялось тогда, что долины ее украшены ивами и населены северными оленями, которые безмятежно наслаждаются благами своего убежища, далеко от всех врагов. Юлиус Пайер Мир за окнами купе мало-помалу становится чужим. Но он по-прежнему зелен. Поля хмеля. Тополевые аллеи. Выгоны, крытые соломой кирпичные домики. Здесь начинается лето. 2 июня участники экспедиции прибыли в Бремерхафен, а вечером того же дня шли вдоль причалов Геестемюнде. И наконец – одни с благоговением, другие с тревогой – остановились перед «Адмиралом Тегетхофом». Ах, какой корабль! Совершенно новый. Ни водорослей на обшивке, ни ракушек, ни соляной корки; пахнет лаком, смолой и свежей древесиной. Обитый ниже ватерлинии железными листами, оснащенный вспомогательной паровой машиной мощностью сто лошадиных сил (изготовитель: завод «Стабилименто текнико триестино»), этот барк и в штиль пройдет сквозь плавучие льды; съестных припасов, поставленных гамбургской продовольственной фирмой «Рихерс» и любекским производителем мясных консервов Карстенсом, хватит на тысячу дней, а ста тридцати тонн угля – на тысячу двести часов хода под парами, на тысячу двести часов независимости от ветра в парусах. Но как долог окажется путь через Ледовитый океан и как велик бывает айсберг? «Адмирал Тегетхоф» имел 32 метра в длину и 7,3 метра в ширину. Что такое три мачты и сотня лошадиных сил по сравнению со льдинами, настолько огромными, что на них впору строить дворцы? На корабле было тесно – тесные офицерские каюты, скученные, узкие койки в матросском кубрике. Кают-компания украшена гравировкой, это арабская пословица: Ин ниц бегуцаред – И это пройдет. Последние приготовления занимают еще десять дней. В управлении порта оставлен письменный документ: в случае кораблекрушения императорско-королевская полярная экспедиция просит не высылать спасательных и поисковых партий; она либо вернется своими силами, либо не вернется никогда. Документ скреплен подписями офицеров, первыми идут изящный, с наклоном вправо, готический росчерк Карла Вайпрехта и твердый, прямо-таки по-мальчишески суровый автограф Юлиуса Пайера. Подписей матросов я не помню. Там наверняка стояли и кресты. Не все умели читать и писать. Ранним, по-летнему теплым утром 13 июня 1872 года паровой буксир проводит «Адмирала Тегетхофа» через шлюзы Геестемюнде, а затем вниз по Везеру. Опять деревья и выгоны. Потом Вайпрехт приказывает ставить паруса. Перед ними открывается море. Тирольцы видят море впервые в жизни. Мы безбоязненно смотрели, как уменьшаются и тают вдалеке все прелести творения, как земля за кормой мало-помалу исчезает из виду; вечером немецкий берег скрылся из глаз… Команда охвачена веселым оживлением; вечерами легкий ветерок разносит над водою бодрые песни итальянцев, а не то мерный ритм далматинских наигрышей пробуждает воспоминание об их солнечной родине, которая вскоре сменится диаметральной противоположностью, неведомой пока даже их фантазии. Юлиус Пайер На подходе к Гельголанду никто уже не поет. «Адмирал Тегетхоф» с трудом минует прибрежные мели. Надвигается шторм. Крутое волнение, дождь, холод, хотя нет, это еще не холод. Тиролец Халлер сильно страдает от морской болезни, записывает в своем дневнике машинист Криш. Так продолжается две недели. Потом из волн встают скалы Норвегии, синевато-серые, как и морская зыбь. Ветер слабеет. 2 июля 1872 года, после довольно бурного плавания, мы стали на якорь в виду Тромсё, где приняли на борт гарпунщика Эллинга Карлсена, шестидесятилетнего опытного полярника, прославившегося плаванием вокруг Шпицбергена. Густав Брош Штормовая погода на некоторое время задержала нас у Лофотенских островов, так что в Тромсё мы прибыли только 3 июля. Юлиус Пайер 4 июля в 11 ночи прибыли в Тромсё. Загасили топки и бросили якорь в Тромсёйском проливе. Отто Криш Второго, третьего, четвертого июля… Откуда взялись эти расхождения в датировке, можно реконструировать без особого труда – скажем, посредством допущений о воздействии полуночного солнца, которое стерло разницу меж днем и ночью; не приходится сомневаться и в том, что при сильной волне в приватном исчислении времени вполне могли потеряться день-два или же один говорил о часе входа в пролив, а второй – о высадке на пристань. Вдобавок есть неоспоримые признаки, указывающие на объективную дату прибытия, но я о них умолчу. Ведь более реальным, чем в сознании человека, который его пережил, день быть не может. И поэтому я говорю: экспедиция добралась до Тромсё и второго, и третьего, и четвертого июля 1872 года. Реальность дробима. (В немногочисленном обществе на борту «Адмирала Тегетхофа» дневники подчиненных тоже так отличались от записок начальства, что иной раз возникало впечатление, будто в кубрике и в каютах вели летопись не одной, а нескольких абсолютно разных экспедиций. Всяк рассказывал о своих льдах.) Тромсё. Здесь прохладно, и южное лето – только воспоминание. Иногда падает туман. Снова готовят проводы, готовят разлуку, самую суровую из всех, пополняют снаряжение и провиант, закупают листовое железо, сталь и вяленую треску в городе, целиком выстроенном из дерева. Вайпрехт нанимает норвежских водолазов, чтобы они заделали течь; после штормов последних недель в трюме «Адмирала Тегетхофа» многовато воды. Возвращения зверобоев из северных районов моржового промысла флотский лейтенант ждет напрасно; ему придется выйти в море без сведений о том, где в этом году проходит граница дрейфующих льдов. Для матросов «Тегетхофа» последние дни в обитаемом мире – это еще и непритязательная возможность поупражняться в той жизни, что в случае счастливого возвращения из глухомани ожидает их в салонах, – в жизни, полной почестей, приглашений, непривычных разговоров и глубокого уважения; Андреас Огорд, австрийский консул в Тромсё, приглашает их на званый обед; другие следуют его примеру. Ни одно из плаваний, до сей поры совершенных этими матросами, не приносило им так много восторженных похвал, как нынешнее намерение отправиться к Северному полюсу. Выходит, Северный полюс куда желаннее, куда важнее, чем побережья Америки и Индии, где некоторым из них уже довелось побывать. Лишь спустя месяцы, глубоко во льдах и во тьме полярной ночи, Юлиус Пайер просветит последних простодушных: При 20–30 градусах ниже нуля (по Реомюру) было заложено в сынов природы семя мудрости. Однако сей климат не благоприятствовал прорастанию оного. С мучительным разочарованием люди услышали о положении и малоценности «Северных полюсов», о том, что это не суша, не край, который надобно завоевывать, но всего-навсего точка пересечения линий, совершенно незримая в реальности! Я пытался представить себе, что почувствовал простодушный человек, который, дрейфуя на вмерзшем во льды корабле, в окружении всех ужасов льда и мрака, вдруг узнает, что его цель вдобавок незрима – пустяковая точка, ничто. Дальше этой попытки дело у меня не пошло, я не мог почувствовать столь мучительного разочарования. Но пока что они в Тромсё, принаряжаются к приему у консула. 6 июля приглашены на званый обед к г-ну Огорду; оставались там до 12 ночи, солнце уже не заходит, и на борт мы вернулись при ярком солнечном свете. 7-го приглашены на обед к тромсёйскому градоначальнику – в красивый особняк, расположенный в лесу высоко над городом; в 2 часа ночи вернулись на борт. 8 июля побывали в шатрах у лопарей; оные живут со своими многочисленными оленьими стадами у подножия горы Кильписъяуре; в каждой жердяной постройке помещается целый род, владеющий 3–5 сотнями оленей. В таком шатре, снаружи тщательно укрытом дернинами, а внутри обтянутом оленьими шкурами, висит на цепи котел, в котором варят еду. Одежда у этих людей сшита из оленьих шкур; школьная наука им вовсе незнакома, в большинстве они язычники и верят в Юбинала, или Айку; вместе с людьми в шатрах обитает множество оленьих собак, это совершенно особенная порода; мы купили там одну собаку за 2 1/2 кёльнских талера и привезли на корабль; собака получила кличку Пекель, по-лопарски Черт, позднее матросы перекрестили ее в Пекелино. Отто Криш Вайпрехт собак недолюбливает. Пайер чрезвычайно доволен; шесть ньюфаундлендов и две лапландские собаки, думает он, вполне составят ездовую упряжку, на которой он, как два года назад на восточном побережье Гренландии, помчится по льду. Однако, невзирая на тумаки тирольцев, дикости у собак, похоже, не убывает: В трюме были такие места, где лишь их друзья могли не опасаться растерзания. Юлиус Пайер Вместе со своими егерями сухопутный начальник поднимается на тромсёйские скалы, проверяя на разных высотах точность привезенных барометров. 10 июля они стоят на вершине, которую лопарь-проводник по имени Дилькоа называет Саллас-Уойви. Внизу лежат фьорды, изрезанный расселинами горный ландшафт и море. С вершины горы мы увидели огромный столб черного дыма, в спокойном воздухе он поднимался вертикально вверх тысячи на полторы футов – северная окраина Тромсё была охвачена огнем. Юлиус Пайер С борта стоящего на якоре «Адмирала Тегетхофа» это видится иначе: 10 июля в северо-восточной части города вспыхнул пожар, в котором дотла сгорели несколько жилых домов и сараев; мы отрядили на берег шлюпку с большею частью команды и огнегасительными средствами. Упорная борьба с огнем продолжалась 2 1/2 часа, после чего пожар был потушен, а комиссар пожарного двора выразил г-ну начальнику Вайпрехту благодарность за оказанную помощь… 11 июля я осматривал город, в коем нет почти ничего примечательного; все дома и даже две церкви построены из дерева, как и концертный салон, где как раз выступал некий арфист. 12 июля прибыл почтовый пароход; я получил три письма – от Антона, от отца и от Теодора; тех, что пришли позднее, я уже не мог получить, потому что у нас не было времени дожидаться следующего парохода; в 5 часов пополудни иду в парную баню, а потом – на ужин, загодя заказанный в гостинице «Нильсен». 13-го утром, в 9 часов, для нас отслужили мессу в католической церкви; затем легкое угощение у приходского священника; потом на все оставшиеся у меня деньги я купил 1/2 эймера вина и 40 бутылок пива и уже без единого шиллинга в кармане поднялся на борт, ведь завтра мы покидаем Тромсё, а в Ледовитом океане деньги без надобности, не то что добрый глоток вина; в 10 вечера развели в топках огонь. Отто Криш В полночь «Адмирал Тегетхоф» уже под парами – готов к отплытию. Только теперь по забортному трапу поднимается ледовый боцман и гарпунщик Эллинг Карлсен; он единственный на корабле не обязан повиноваться приказам австрийского императора. С крепким моржовым гарпуном в руке, в наброшенной на плечо беломедвежьей шубе, он входит в кубрик. Старый-то какой. Здешние матросы и даже начальники годятся ему в сыновья. Самые большие ценности в небогатом карлсеновском багаже – белый курчавый парик для будущих праздников да орден Олафа Святого, которым он награжден за плавание вокруг Шпицбергена. Сколько моржей он успел уложить своим гарпуном? Карлсен не помнит. И вот наступает утро. 14 июля 1872 года, воскресенье. Воскресным утром мы покинули маленькую тихую столицу европейского Севера. Гамбургский пакетбот, только что вошедший в гавань, проводил нас неумолкающими приветственными возгласами пассажиров, а затем мы под парами прошли узкими проливами Квальсунн и Грётсунн, мимо скал островков Сандё и Рюсё в открытое море. Шкипер Карлсен при этом служил нам лоцманом. Когда мы вышли из шхер, пал туман, целиком окутавший гигантскую скалистую башню острова Фуглё. Здесь топки загасили и подняли паруса. 15 июля мы в виду изобильного ледниками норвежского побережья шли под парусами курсом на север; 16 июля в голубой дали завиднелся мыс Нордкап, самая северная точка Европы… Идеальной целью нашей экспедиции был Северо-Восточный проход; подлинную же ее задачу составляло изучение морских акваторий или суши к северо-востоку от Новой Земли. Юлиус Пайер Я прямо воочию вижу черную воду островного пролива, которая разглаживается за кормой «Адмирала Тегетхофа». Дымный плюмаж, каким машинист Криш украсил тромсёйское небо, еще висит над гаванью, когда пассажиры гамбургского пакетбота сходят на берег. Утро тихое, безветренное. В гостинице «Нильсен» готовят завтрак; все только и говорят что о «Тегетхофе». Куда, вы сказали, они направляются? В Японию? Через полюс? В почтовом мешке лежат письма для команды; сразу два адресованы машинисту Отто Кришу. Их для него сохранят. А потом я вижу Йозефа Мадзини, который в доме вдовы каменотеса целыми днями бродит меж разбросанного по полу снаряжения, будто в музее, и порой сомневается, защитит ли его все это ото льдов – пуховая одежда, полотняные сапоги, спальный мешок и прочие утеплительные атрибуты. На дворе июльская жара. Он же готовит эшелонированный бросок из лета в холод, сперва самолетом – Копенгаген, Осло, Тромсё, Лонгьир; а из Лонгьира морем на северо-восток, в Ледовитый океан, все дальше, до побережья Земли Франца-Иосифа, ну а лучше всего еще дальше – до Берингова пролива и в Иокогаму. «Ты сошел с ума», – говорит Анна Корет. Но знает, что это не шутка. Я вижу Мадзини в квартире Анны: он отчаянно старается растолковать, зачем надо ехать на Шпицберген; вечернее общество тоже хочет от него разъяснений, нет-нет, не всерьез, а так. (Итальянец-то говорит не просто на Шпицберген, да и походы по ледникам еще бы куда ни шло, причуда, – но путешествие по следам какого-то парусника, давным-давно затонувшего в Ледовитом океане? Ну кто едет в Арктику лишь затем, чтобы представить себе, что было, что могло бы быть?) Гости сидят за столом, по-прежнему за столом, но Мадзини уже наедине с Анной; все, что он говорит, адресовано ей. Но после они уже не слушают друг друга, хотя весь вечер продолжают разговаривать, каждый из своих льдов. ГЛАВА 5 ПЕРВЫЙ ЭКСКУРС. СЕВЕРО-ВОСТОЧНЫЙ ПРОХОД, ИЛИ БЕЛЫЙ ПУТЬ В ИНДИЮ. РЕКОНСТРУКЦИЯ МЕЧТЫ Северный полюс, уединенная макушка Земли, окружен каменными пирамидами; это знаки, отмечающие точки, до которых сумела добраться неугомонная людская предприимчивость. Прямо над полюсом парит в зените крохотная чайка, его льдины дарят надежный жизненный приют тюленьему племени, что ищет спасенья от гарпунов, – и только для открывателей он по сей день оставался недостижим. Как всякое развитие лишь исподволь, шаг за шагом, продвигается к все более крупным задачам, так и тусклый рассвет миросотворения распространялся мешкотно, от гомеровского земного диска до страны гипербореев; только спустя тысячелетия жажда знаний превозмогла полярные ужасы, какие, по представлениям арабов, уже в Сибири кишмя кишели. Тысячелетиями мир окрест солнечного Запада был погребен под вымыслами и мифами, которые лишь нравственный пафос древнейших поэтов-философов уберег от наивной тривиальности, присущей всему незрелому. Ни малейшим ветерком правды не веяло в этом мире, закоснелом в кастовой нетерпимости, ничто не разгоняло обманных призраков палящего зноя, убийственной стужи, низвергающихся в бездну вод, откуда моряку нет возврата, грозных божеств ветра и моря, муравьев, стерегущих золото. Ведь и сама Земля сиротливо покоилась в беспредельном пространстве, держа на столпах своих гор хрустальный купол небес, – но покоилась она неустойчиво, перегруженная в тропиках изобильной растительностью, а на Севере скудная и голая. Эти обстоятельства, обросшие затем религиозными догмами, и обнесли тесный круг научного знания тройным кольцом стен, неприступных на протяжении тысячелетий… Только когда люди поняли, что Земля имеет форму шара, возникли теоретические основы климатов, очень смутное поначалу представление о поясах, впервые строго научно изложенное Пифеем из Массилии за четыре столетия до P. X. в его учении о Полярном круге. Почти в то же время поход Александра в страну чудес Индию сотворил земной рай торговли и мореплавания, для достижения которого спустя 1800 лет не убоятся даже абсурдного короткого пути – через льды. Юлиус Пайер Меж тем как в моем воображении «Адмирал Тегетхоф» проходит под парами первые поля дрейфующих льдов, а Йозеф Мадзини, сидя в самолете Скандинавских авиалиний, видит внизу ослепительно белые облачные громады, я тихонько погружаюсь во тьму времен, скольжу сквозь столетия к истокам грезы. Ведь когда итальянцы-матросы «Тегетхофа» ставят паруса, европейское мореплавание еще не рассталось с одной из самых долгих своих грез – с грезой о том, что где-то у полярного побережья Сибири непременно найдется короткий, окаймленный паковыми льдами путь на северо-восток, в Японию, Китай и Индию, Северо-Восточный проход из Атлантического океана в Тихий. Однако к 1872 году в вечных льдах пропали целые флоты, а Северо-Восточный проход так и не был найден. Хронисты заполнили описаниями ледовых катастроф многие фолианты, сообщали о кораблях, что отплыли с товарами на продажу, с подарками, с тяжелыми пушками и рекомендательными письмами к императорам Японии и Китая, но никуда не прибыли и не вернулись. В конце концов хронисты и те уже не знали, сколько моряков погибло в поисках северо-восточной трассы. Тысяча? Тысяча четыреста или больше? Статистика гибелей всегда оставалась противоречивой и неполной – напрасная попытка облечь в цифры ужас и беспощадность этого окутанного мифами пути. (В канцеляриях возникли трудности с классификацией: зверобойный флот, вмерзший в паковые льды и дрейфовавший с ними все дальше и дальше на северо-восток, за сибирский мыс Челюскина, а затем раздавленный ледовым сжатием и затонувший, – считать ли тех, кто погиб и пострадал в такой катастрофе, жертвами Северо-Восточного прохода или же просто жертвами Ледовитого океана?) Корабли тонули. Хронисты писали. Арктике было все равно. Если кто-то пожелает вникнуть в предысторию северо-восточной грезы, ему придется мысленно уйти даже не в глубь веков, а в глубь тысячелетий, и задолго до начала христианского летосчисления обнаружатся зарисовки холодного моря; он попробует представить себе полярные плавания Пифея из Массилии или Гимилькона[5 - Гимилькон (V в. до P. X.) – карфагенский мореплаватель.] Карфагенянина, дубовые драккары викингов и их кормчих – скажем, Бьярни Херьюльфссона и Лейфа Эйрикссона[6 - Бьярни Херьюльфссон (X в.) – исландский мореплаватель, по преданию, ок. 968 г. доплыл до Северной Америки; Лейф Эйрикссон (XI в.) – скандинавский исследователь Северной Америки.], которые еще на рубеже второго тысячелетия частью под парусами, частью на веслах достигли берегов Северной Америки; вспомнит он и Эйрика Рыжего, господина Гренландии и Исландии, и Отера, обогнувшего мыс Нордкап и по Белому морю доплывшего до страны Биармии, то бишь до Сибири, и Эйрика Кровавую Секиру[7 - Эйрик Рыжий – основатель первого европейского поселения на о. Гренландия; Отер, или Оттар (IX в.) – норвежский хёвдинг, совершавший торговые поездки на восток вплоть до Белого моря; Эйрик Кровавая Секира (X в.) – норвежский конунг.], и многих других, что ступали на Шпицберген и прочие земли Крайнего Севера задолго до открывателей нового времени… Но я прерву игры фантазии с обращенным вспять временем на той эпохе, когда память о ранних полярных путешествиях была так же забыта, как и космографические знания античности, и наведаюсь в некий кастильский замок. Замок Тордесильяс. На дворе 1494 год. Июнь. Летом этого года в Тордесильясе происходит подписание договора между Испанией и Португалией, и родной отец Лукреции и Чезаре Борджа, pontifex maximus[8 - Великий понтифик (лат.).] Александр VI, поклонник куртизанок и искусств, на вечные времена скрепляет его папской буллой: Новый Свет и все земли оного, уже открытые и еще неведомые, надлежит разделить меж народов Пиренейского полуострова; границу образует меридиан, что в 1200 морских милях к западу от островов Зеленого Мыса от полюса до полюса опоясывает земной шар; земли к востоку от этой линии принадлежат Португалии, к западу же от нее – Испании. Тордесильясский разбойник, который обращается с кругом земным как с выгоном для скотины, отдает в монопольное испано-португальское владение не только новые земли, но и морские пути, в западном направлении ведущие через Атлантику туда, где все драгоценно и воздух насыщен тяжелым ароматом пряностей. Не в последнюю очередь именно приговор Папы Александра Борджа в итоге подогрел алчность обделенных в Тордесильясе англичан и голландцев и толкнул их на поиски обходных путей, северных ледовых трасс. Происходившее в течение многих лет до папского вердикта и в десятилетия после оного едва ли заслуживает особого упоминания. Ведь не оставляющая ни малейших сомнений правда этой эпохи открытий была записана не в кабинетах европейских космографов, а в сообщениях вроде ацтекского текста на языке науатль, повествующего о появлении европейцев: «Меловые лица светились восторгом. Точно обезьяны, они взвешивали золото в ладонях или с довольным видом садились на пол, и душа их черпала новые силы и просветлялась. И плоть у них поэтому расширялась; они алкали золота. Алкали его, будто голодные свиньи…» Какие бы вести ни привозили мореплаватели, в Старом Свете истерично цеплялись за мифы о неисчерпаемом золотом рае; ни самая что ни на есть скудная пустыня, ни самая что ни на есть убогая реальность не могли развеять этот самообман: желтая галька, которую полярные экспедиции шестнадцатого столетия находили на айсбергах, усыпанных каменными обломками арктических земель, и та непременно считалась золотом (!) и подтверждением, что за стенами вечных льдов есть еще острова, притом побогаче новых испанских территорий. (И за борт летело все, что казалось ненужным, а в трюмы грузили серный колчедан, никчемные камни.) У колыбели этой грандиозной эпохи – как всегда в великое время – стояли личности героические; для следующих поколений арктических мореходов они стали кумирами, да и нам они до сих пор понятнее, нежели культуры, что в конце концов были уничтожены их авантюрными предприятиями: генуэзец Кристофоро Коломбо, по-испански Кристобаль Колон, в 1492–1504 годах совершает четыре плавания на запад через Атлантический океан. Он твердо верит в правильность испещренной белыми пятнами, неверной карты мира, составленной флорентийским космографом Паоло даль Паццо Тосканелли[9 - Паоло даль Паццо Тосканелли (1397–1482) – итальянский астроном и географ, научно обосновал идею достижения Азии при плавании из Европы на запад.], а финансирует его экспедиции Изабелла Кастильская[10 - Изабелла Кастильская (1451–1504) – королева Кастилии и Арагона.], покровительница святой инквизиции и мать Иоанны Безумной[11 - Иоанна (Хуана) Безумная (1479–1555) – королева Кастилии и Арагона.]. (Случайность или знамение, что именно в замке Тордесильяс Иоанна позднее окончательно впадает в идиотизм и умирает?) В ходе своих экспедиций Колон ступает на землю островов Карибского моря, полагая, что находится в Японии, затем – на побережья Центральной и Южной Америки, полагая, что это Индия, а открыв дельту Ориноко, принимает ее за дельту Ганга и в 1506 году умирает в Вальядолиде, так и не признав своих заблуждений. Васко да Гама, граф Видигейра, по заданию португальского короля Мануэла ищет в 1498 году морской путь к Островам Пряностей, огибает южноафриканский мыс Доброй Надежды, добирается до настоящей Индии и таким образом отдает райский край под власть колониального произвола. Фернан де Магальяйнш, то бишь Магеллан, держа курс на юго-запад, в 1520 году находит между южноамериканским континентом и Огненной Землей новый путь из Атлантического океана в Тихий. Годом позже он погибает на Филиппинах. Но Магелланов пролив остается. Магальяйнш еще обследовал побережья Нового Света в поисках прохода к Тихому океану, а Эрнан Кортес начал меж тем уничтожать царство ацтеков. А чуть более десяти лет спустя свинопас-мореход Франсиско Писарро и с культурой инков поступает по всем церковным и испанским канонам: крестит и казнит, истребляет недовольных и посвящает свои кровавые бойни Господу Иисусу и испанской короне. Однако все то, что герои Пиренейского полуострова отыскали в своих плаваниях на запад, юго-запад и юго-восток – новые торговые пути, золото, пряности и земли, – конечно же достижимо и по заданию английских королей и русских царей, притом более короткими, северными путями. Уже в 1497 году генуэзец Джованни Кабото, или Джон Кабот, состоявший на службе у Генриха VII, отправился из Бристоля через Атлантику – на северо-запад. Кабот достиг американского континента за тринадцать месяцев до Кристобаля Колона, ступил на берега Нового Света на севере, в Ньюфаундленде, но, как и Колон, ошибочно решил, что это Катай. То бишь Китай. По следам Кабота опять-таки двинулись авантюристы – к примеру, братья Гаспар и Мигель де Корте-Реаль (они тоже достигли Ньюфаундленда, а затем оба пропали в море), флорентиец на французской службе Джованни да Веррацано, испанец Эстебан Гомес и даже немецкие шкиперы вроде Пининга и Потхурста… Они сообщали о студеных скалах и айсбергах, но ни один не упоминал о золоте и не называл координат скорого пути к богатствам Ост-Индии. С каждым плаванием делалось все яснее, что исполинский материковый барьер, Америка, монолитом тянулся до высоких северных широт, блокируя все западные морские пути вокруг земного шара. Но где-то, пусть даже в сплошных дрейфующих льдах, и этот континент наверняка кончается, а значит, можно обогнуть самую северную его оконечность, наверняка там зияет разрыв меж Новым и Старым Светом, холодный пролив, водный путь в Тихий океан. Тогдашние космографы нарекли эту надежду Fretum Anianum, то бишь Анианов пролив, хоть никогда его не видели. Лишь спустя столетия такой пролив вправду будет открыт и, названный именем первопроходца, датчанина Витуса Беринга, появится в географических атласах. Однако ж как добраться до Берингова пролива от берегов Европы, оставалось загадкой еще многие-многие десятилетия после плаваний датчанина, который выходил из сибирских гаваней, – загадкой и игрой с тремя возможностями. На северо-запад через Атлантику, а затем вдоль берегов Нового Света, постоянным курсом на северо-запад. На северо-восток вдоль скал Старого Света и Сибири, постоянным курсом на северо-восток. Строго на север, только на север, прямо через полюс, а затем дальше, до самых Южных морей… Северо-восточные проходы, северо-западные проходы, барьеры паковых льдов, свободные от льда проливы, край света, Тихий океан (!), скалы и мысы, острова, плавучий лед и попутный ветер – кому только не хотелось сквозь весь этот хаос и все загадки пройти ЛЕДОВИТЫМ ОКЕАНОМ в рай и вернуться оттуда со всеми сокровищами Востока, явиться перед князьями и негоциантами и сказать: Я был первым! Но меж тем как первые корабли пропадают в поисках Северо-Западного прохода и холодные волны смыкаются над потерпевшими крушение открывателями, идея Северо-Восточного прохода еще только разрабатывается: весной 1525 года в Рим к папскому двору прибывает посланник великого князя московского Василия III. Имя его – Димитрий Герасимов. По поручению Папы Климента VII посланника опекает историк Паоло Джовио. Знакомство ученого и посланника подводит под фантазии христианского мореплавания зыбкую теоретическую основу. Ведь рассказы Герасимова побуждают Джовио составить на латинском языке меморандум, который в том же году был представлен небольшому кругу лиц. Увлекая с собою несчетные притоки, река Северная Двина мощно стремит свои воды на север, рассказывает со слов Герасимова римский историк, и море там имеет столь огромную протяженность, что, держась правого берега, можно, по всей вероятности, доплыть до Китая, если путь не преградит какая-нибудь новая земля… Меморандум Джовио переводят на итальянский, и он становится сенсацией – тем более что из Аугсбурга в этом году тоже приходят вести о путешественниках из Московии, обсуждавших с немецкими учеными возможность северо-восточного морского пути к Островам Пряностей. Через два года после первых слухов о сообщениях из Московии космограф и коммерсант, проживающий в Севилье уроженец Бристоля, по имени Роберт Торн, посылает памятную записку Генриху VIII. Наряду с другими, не менее авантюрными проектами, Торн рекомендует британской короне и путь вдоль сибирского побережья – так-де Англия достигнет Островов Пряностей скорее, чем португальцы и испанцы. Но королю Генриху плахи важнее айсбергов. Поэтому минует еще два с лишним десятилетия, прежде чем несокрушимая вера в Северо-Восточный проход приведет в движение не только перья, но и корабли. Наконец, в 1549 году при содействии барона Сигизмунда цу Герберштайн, Найперг и Гюттенхаг северо-восточная мечта вырывается в реальность. В этом году в Вене выходит сочинение Герберштайна «Rerum Moscoviticarum Commentarii»[12 - «Записки о московитских делах» (лат.).]. Барон, бывший посланник императора Максимилиана I при московском дворе, не только рисует в своей книге облик почти неведомой державы, но и воспроизводит российские путевые заметки и географические отчеты, дополняя сведения Паоло Джовио и Димитрия Герасимова касательно Северо-Восточного прохода. Его дополнения и описания так убедительны, что их в нескольких вариантах переводят на несколько языков. Спустя четыре года после публикации Герберштайна первый мореплаватель отправляется навстречу северо-восточной мечте и ледяной смерти. Это сэр Хью Уиллоби[13 - Хью Уиллоби (?– 1554) – английский полярный мореплаватель; в 1553–1554 гг. руководил экспедицией, исследовавшей Северо-Восточный проход.]. Английские коммерсанты учреждают в 1553 году Общество купцов-изыскателей, и в том же году его принципал Себастьян Кабот, сын Джона Кабота и главный лоцман Англии, поручает сэру Хью Уиллоби заняться поисками Северо-Восточного прохода. Под командованием Уиллоби три корабля – «Bona esperanza» («Добрая надежда»), «Edward Bonaventure» («Эдуард Счастливый») и «Bona confidentia» («Благое доверие»), и он так уверен в успехе своего предприятия, что еще на Темзе велит обшить днища кораблей свинцовыми пластинами – от древоточцев индийских вод. Летом экспедиция выходит в море. Однако уже в сентябре льды у русских берегов Кольского полуострова сплачиваются настолько, что два из трех кораблей вмерзают в них. Уиллоби приказывает разбить на побережье лагерь. Начинается первая арктическая зимовка европейской экспедиции. Уиллоби и еще шестьдесят четыре человека остаются в этом импровизированном лагере, а третьему кораблю, «Эдуарду Счастливому», под командованием Ричарда Ченслера и Стивена Барроу удается продолжить путь через плавучие льды Белого моря и достичь устья Северной Двины. Затем льды и здесь перекрывают последние свободные фарватеры. Англичане сходят на берег, местные жители, поморы, сопровождают их в Москву. Там, в золотых кремлевских палатах, мореплавателей принимает царь Иван IV Грозный. Следующим летом «Эдуард Счастливый» с большим грузом товаров возвращается в Англию. Но еще до того как в Лондоне пышными торжествами чествуют вернувшихся, русские зверобои находят лагерь Уиллоби – кладбище. Во время полярной ночи поголовно весь экипаж обоих кораблей погиб от мороза, от голода и цинги. По сообщениям зверобоев, мертвый сэр Хью Уиллоби сидел склонившись над судовым журналом «Благого доверия». Северо-восточная экспедиция Уиллоби кладет начало пляске смерти, продолжающейся вплоть до эпохи Пайера-Вайпрехта и далее. ГЛАВА 6 ВОЗДУШНЫЕ ТРАССЫ ВО ВНУТРЕНЮЮ И ВНЕШНЮЮ ПУСТОТУ Путешествие внутрь арктического мира – задача многотрудная. Страннику, избравшему ее, должно приложить все свои духовные и физические силы, чтобы отвоевать у тайны, в которую он жаждет проникнуть, скудные крупицы знания. Ему необходимо запастись несказанным терпением для защиты от иллюзий и неудач и идти к цели, даже когда она обернется игрою случая. Целью этой должно быть не удовлетворение тщеславной гордыни, но расширение наших познаний. Годы человек проводит в страшнейшем изгнании, вдали от друзей, от радостей жизни, окруженный опасностями и тяготами одиночества. Вот почему поддержать его способно лишь идеальное в этой цели; иначе он, впавши в духовное раздвоение, блуждает во внутренней и внешней пустоте. Юлиус Пайер Собирая и укладывая багаж, который в последние дни заполонил чуть не весь пол, Йозеф Мадзини опрокидывает один из полупустых бокалов, оставшихся со вчерашнего вечера: я вижу его утром в день отъезда, 26 июля 1981 года, он в своей комнате, сидит на корточках на белом шерстяном ковре и сыплет соль на свежее пятно от красного вина. Соль можно смахнуть щеткой уже по возвращении. Так он рассчитывает. К тому времени она высохнет и сделается светло-красной. Став на два-три месяца старше, он опять будет сидеть на корточках на этом ковре, словно от рассыпания до смахивания соли прошло совсем немного времени, не больше, чем всегда при подобных манипуляциях, и обо всем, что сейчас только предстоит, будет вспоминать как о мимолетном мгновении. Этим утром Йозеф Мадзини начинает еще не одно мелкое дело, но не заканчивает – открывает чайницу и не закрывает ее, до половины выдвигает ящик стола и оставляет в таком виде, устраивая тем самым легкий нечаянный беспорядок, который намерен ликвидировать по возвращении. Начатые и незаконченные дела послужат мостиками в ту реальность, какую он вот-вот покинет. С отъездом Йозеф Мадзини сразу отдаляется от меня, теперь он нисколько не ближе, чем команда «Адмирала Тегетхофа». А то, что я знал его иначе, нежели машиниста Криша или боцмана Лузину, позволяет мне разве только восстановить вероятные ситуации – обстоятельства, которые в записках Мадзини не упомянуты. Потому-то я и систематизирую намеки и указки, имеющиеся в моем распоряжении, восполняю пробелы домыслами, а дойдя до конца цепочки выводов и сказав «вот так оно и было», все же воспринимаю собственные слова как самоуправство. Отъезд Мадзини кажется мне тогда переходом из реальности в вероятность. Помню один вечер, уже спустя много времени после исчезновения Мадзини, – вечер, когда мы с Анной Корет впервые вошли в его комнату. Букинистка была в рабочем халате и в косынке, словно для защиты от пыльных туч. Но осевших за эти месяцы пылинок хватило только, чтобы на столешнице да на шкафу проступили отпечатки ладони. Анна Корет открыла окно. Мягко и упруго, будто через дамбу, холодный ветер хлынул через подоконник, и где-то с таким грохотом хлопнула дверь, что вдова каменотеса, сидевшая в конце коридора за своим обычным делом, на миг остолбенела – стрекот вязальной машины прервался. Анна Корет вынула из ящика никелированный столовый прибор, задвинула ящик, потом запаковала посуду, в том числе и чайницу, в газету и уложила в картонную коробку. Через час-другой комната опустела. Когда сворачивали ковер, из шерстинок посыпалась соль. Светло-красное пятно исчезло, как земляной отпечаток на снежном коме, который катят по зимней лужайке. К тому времени я уже так изучил дневники Мадзини, что через это красное винное пятно перенесся на льдину: Мадзини писал о белых медведях, по которым с вертолета стреляли обездвиживающими ампулами. Неподражаемым, почти грациозным движением звери выпрямляются, поднимают морды, принюхиваются. Вертолет подлетает ближе, а затем происходит нечто, происходящее в Арктике крайне редко: медведи бросаются наутек, трусят прочь, набирая скорость, и вот уже бегут, пружинисто и мощно. Перепрыгивают широкие трещины в льдинах, переплывают разводья, неожиданно и резко меняют направление. Но вертолет теперь прямо над ними, стрелки палят обездвижкой, и бег оборачивается неуклюжим ковылянием. А потом они лежат на льду, поодаль друг от друга. Их трое. Из пасти у каждого вырывают по зубу. Лужица крови возле морды впитывается в лед. Специальной цангой к уху каждого прикрепляют металлическую метку, тонкая красная струйка сбегает по шкуре, на которую вдобавок наносят спреем большой яркий знак. Это поможет разобраться в медвежьих миграциях, чья протяженность составляет многие сотни километров. Кровавое пятно, быстро прорастающее ледяными кристаллами, блекнет. (И это пятно тоже связано с воспоминанием: в ходе своей экспедиции команда «Тегетхофа» уложила из ружей системы «Лефошё» и верндлевских карабинов шестьдесят семь белых медведей. Туши расчленяли топорами и ледовыми пилами, всегда по одной и той же схеме: мозги – офицерам, язык – экспедиционному врачу Кепешу, сердце – штирийцу-коку Орашу, кровь – цинготным больным, вырезка и окорока – на общий стол, головизна, хребет и ребра – ездовым собакам, печень – на выброс.) Кристаллики соли, рассыпанные на гладком паркете, больше ни о чем не напоминали. Когда мы уходили, вдова каменотеса по-прежнему сидела за вязальной машиной и не глядя взяла купюры, протянутые Анной Корет. Время было позднее. К ночи пошел снег. Последнему лету и отъезду Мадзини предшествовала многомесячная переписка, которая исподволь противопоставила его домыслам касательно обстоятельств полярной экспедиции Пайера-Вайпрехта туманные картины арктического настоящего. Переписка с губернатором Шпицбергена, с представителями Норвежского полярного института и канцеляриями угольной компании «Стуре норшке Спитсберген кулькомпани» началась непринужденно, почти небрежно, а в результате привела к твердым договоренностям и превратила мадзиниевские фантазии в четкие планы. Не думаю, что он с самого начала так определенно, по-настоящему желал этого путешествия. Все словно бы и вправду пошло само собой, и Мадзини лишь задним числом попытался выдать это за собственное решение. И хотя подготовительная переписка завершилась не только обещанием уютной защищенности гостевого жилья в Лонгьире, но и твердой гарантией предоставить место в каюте на борту «Крадла», траулера средней ледовой пригодности, с движком в 3200 лошадиных сил, все же Арктика, делаясь доступнее, одновременно становилась для него более негостеприимной, более враждебной и даже грозной. В ледяных пустынях своих представлений и умозрительных игр Йозеф Мадзини не нуждался в пуховой одежде, в защите от слепящего света, в оружии… Но теперь… Мир арктических островов, дотоле служивший лишь сценой и фоном для его фантазий, по мере приближения обретал угловатые, причудливые формы, которые и пугали его, и притягивали. И он шагнул им навстречу. «Дорогой г-н Мадзини, – писал в своем первом ответном письме из Лонгьира губернатор Ивар Турсен, – отдавая должное Вашему интересу к истории Арктики, я тем не менее сомневаюсь, достаточно ли Вы информированы об условиях, какие ждут Вас в норвежской Арктике. О Вашем намерении дойти на рыболовном катере от Шпицбергена до северной акватории Баренцева моря лучше всего поскорее забыть. Подобная затея в любое время года сопряжена с огромным риском. Кроме того, у нас тут нет ни рыбаков, ни рыболовных судов. Что же до Вашего запроса об участии в одной из морских экспедиций Норвежского полярного института, рекомендую Вам направить его в компетентные ословские инстанции. Но не стоит возлагать на это слишком большие надежды. Вы ведь знаете, как Новая Земля, так и Земля Франца-Иосифа принадлежат Советскому Союзу – значит, каковы бы ни были Ваши планы, Вам нужно вести переговоры не со мной, а с советскими властями. В приложении к письму Вы найдете наиболее существенную для туристов информацию. С дружеским приветом, Ивар Турсен». Информация для туристов Свальбард – таково общее название всех островов, расположенных в Северном Ледовитом океане между десятым и тридцать пятым градусами восточной долготы и семьдесят четвертым и восемьдесят первым градусами северной широты и включающих архипелаг Шпицберген, а также острова Белый, Земля Короля Карла и Медвежий. Свальбард – название древненорвежское; впервые оно упомянуто в Исландских хрониках XII века и связано с характером этих земель, сложенных из базальта, метаморфических осадочных пород и серого гранита, – в переводе Свальбард означает Холодный Берег. Но в 1596 году, когда голландский мореплаватель Виллем Баренц достиг Шпицбергена, и исландские хроники, и сама эта земля успели вновь кануть в забвение. Поэтому Баренц считается ее первооткрывателем. С 1925 года Свальбард входит в состав Королевства Норвегия. Верховный представитель государства на островах – сюссельман, губернатор. Его резиденция находится в Лонгьире по адресу: 9170 Longyearbyen. Распоряжения губернатора надлежит беспрекословно выполнять. Условия въезда. Заграничного паспорта и визы не требуется, зато необходимо свидетельство о способности выжить под открытым небом в условиях Арктики. На Свальбарде нет ни общедоступных гостиниц, ни туристских баз. Возможности продовольственного обеспечения отсутствуют. Поэтому все туристы, не решившие заблаговременно квартирную проблему, должны предъявить экипировку, необходимую для пребывания вдали от цивилизации: палатку, спальный мешок, провиант, одежду, пригодную для Арктики, географические и морские карты, компас, сигнальные лампы, оружие и т. д. Сразу по приезде экипировка каждого туриста контролируется местными инстанциями. Если снаряжение и провиант недостаточны для самообеспечения, турист получает отказ и обязан покинуть острова на том же самолете или корабле, с которым прибыл. Рельеф. Острова Свальбарда представляют собой рассеченные, изрезанные фьордами горные массивы, почти начисто лишенные растительности. Встречаются мхи и лишайники, а также цветы, но деревьев нет. Обширные области полностью безжизненны. Береговую линию образуют фронтальные обрывы ледников, отвесные скалы и крутые утесы. Почти две трети из 62 049 квадратных километров архипелага покрыты ледниками. За пределами поселков – Лонгьира, Ню-Олесунна, Баренц-бурга и Пирамиды – ни проселочных, ни шоссейных дорог нет. Климат и световые условия. Свальбард – одна из немногих территорий высокоширотной Арктики, куда ежегодно в течение длительных периодов можно добраться морем; благодаря ответвлению Гольфстрима западное побережье Шпицбергена летом свободно ото льдов. Температура воздуха и в летние месяцы редко превышает +10° по Цельсию, зимой же опускается до -35°, а иногда и до -40°. Лето туманное, погодные условия в целом чрезвычайно неустойчивы. В Лонгьире полуночное солнце светит с 21 апреля по 21 августа. С 28 октября по 14 февраля длится полярная ночь. С каждым широтным градусом дальше на север полярный день и полярная ночь удлиняются на шесть дней. Население и воздушное сообщение. Постоянные жилые поселки Свальбарда заложены угледобывающими компаниями – норвежской «Стуре норшке Спитсберген кулькомпани» и советским трестом «Арктикуголь». Приблизительно 1200 норвежцев и 2100 советских граждан проживают на Свальбарде постоянно. Авиакомпания «САС» совершает регулярные рейсы между Тромсё и Лонгьиром, «Аэрофлот» – между Мурманском и Лонгьиром; летом на Свальбард регулярно заходят пассажирские суда. Частота авиарейсов меняется в зависимости от сезона. Угроза от белых медведей. В летние месяцы белые медведи мигрируют главным образом в восточных и северных районах, но можно столкнуться с ними и на западном побережье. Большей частью они очень голодны и оттого крайне опасны. Туристам надлежит соблюдать нижеследующие правила. Всегда держите безопасную дистанцию. Ни в коем случае не пытайтесь приманивать животных пищей – ни с лодки, ни из окна жилища. Белые медведи нападают без предупреждения. Отходы складируйте всегда на расстоянии минимум ста метров по прямой от входа в палатку или в дом, чтобы своевременно заметить приближающегося медведя. Все без исключения белые медведи находятся под охраной государства. И если в экстренной ситуации тем не менее придется стрелять, цельтесь не в голову, а в плечо и в грудь. Опасность промаха в таком случае не столь велика, а если первый выстрел окажется несмертельным, у вас будет время выстрелить еще раз. Об убитом медведе следует сообщить властям, а шкуру и череп передать губернатору. И так далее. Виды пернатых, обитающих на Свальбарде, известны наперечет. Названия мхов и лишайников занесены в каталог, регенерационный их цикл установлен. Для экстремальных ситуаций предусмотрены правила поведения, которые помогут спастись; морские глубины промерены, рифы и скалы оборудованы маяками, возвышенности, даже самые обрывистые, закартографированы. Йозеф Мадзини направляется в край отдаленный, но давным-давно утративший мифический ореол. Обмерянный, управляемый лежит Шпицберген в Ледовитом океане, студеный плот, последняя каменная стоянка на его пути в другое время. В полдень 26 июля Мадзини покидает Вену в некотором замешательстве, какое обыкновенно испытываешь, когда просыпаешься, ощупью шаришь вокруг и постепенно осознаешь, что вот только что видел во сне эту комнату, эту стену, кровать, на которой лежишь, и вместо того чтобы растаять, предметы и обстановка грезы делаются при пробуждении четче и осязаемее. Движение рейсового самолета на Осло, набирающего крейсерскую высоту, мягко вдавливает его в кресло. Линия горизонта наискось прочерчивает вращающуюся картину в рамке иллюминатора. Потом на секунду кажется, что не самолет поднимается ввысь, а мир проваливается в глубину и зеленым морским дном просвечивает оттуда на поверхность. Потом вода покрывается рябью. Белый облачный покров смыкается. Дна больше нет. Земли тоже. И в самолете Йозеф Мадзини как истинный пешеход пытается остаться внизу: равнинные пространства, возникающие в редких разрывах облаков, он разукрашивает подробностями и воспоминаниями о прежних путешествиях и заводит с соседом – торговым представителем, который летит навстречу деловому контракту и новому будущему, – неопределенный разговор об этих скрытых от глаза ландшафтах. Сосед рассуждает о государственных границах и оставшихся позади городах. О дамбах и тополевых аллеях он знать не знает. В Копенгагене они желают друг другу удачи. Торговый представитель прощается. После этой промежуточной посадки у Йозефа Мадзини уже нет воспоминаний о местах, что видны под крылом. Пейзажи, мелькающие теперь в разрывах облаков, ему незнакомы. Устремив взгляд на спинку кресла прямо перед собой, он видит тирольца Александра Клотца, в своем пассайертальском костюме тот стоит у вагонного окна. В пустой синеве неба плывет дымный шлейф бремерхафенского поезда, плывет дым из трубы «Тегетхофа». В багажном отделении DC-9 тявкают ездовые собаки. Далекий рокот двигателей – это плеск попутной струи за кормой, зыблющийся волнами, уходящий в бесконечность клин, на поверхности которого дрейфуют обломки льдин и соленая пена. К вечеру Мадзини уже в Осло. По дороге в гостиницу начинается теплый, тяжелый летний дождь. Если не считать долго не меркнущего дневного света, который позже не даст ему заснуть, ничто здесь не похоже на Север его фантазии. Несмотря на дождь, по-прежнему душно. Стеклянный фасад гостиницы отражает строительные краны. Над кранами в струях дождя парит привязной аэростат. Поздней ночью Мадзини начинает письмо Анне, но фразы выходят неловкие, пригодные разве что для дневниковых записей, никому не адресованных и хранящих всего лишь первые фрагменты путевых воспоминаний. Мадзини вычеркивает «Дорогая Анна» и присоединяет листок к другим заметкам. Дождь льет до утра. – Обычно мы отклоняем такие ходатайства, – повторил Оле Фагерлиен этим утром содержание письма, которое Мадзини получил еще в Вене, – слишком много народу приезжает; а «Крадл» не туристское судно. Для вас сделано исключение, благодарите Фюранна. Ну да вы об этом знаете. Еще усталый после ночи в гостинице, Мадзини сидел в обшитой деревянными панелями комнате Полярного института, напротив Оле Фагерлиена; зашел он сюда из вежливости и думал сейчас об упреках, какие слышал от Анны, когда после первого, беспомощного письма шпицбергенскому губернатору обратился не к кому-нибудь, а к Хьетилю Фюранну, одному из ее друзей, и попросил помочь с подготовкой экспедиции, которую Анна считала сумасбродством. В свое время Фюранн выступал в Вене на конференции с докладом о промышленных ядах, обнаруженных в Северном Ледовитом океане, побывал у Анны на одном из вечерних сборищ и пил там шнапс из стаканов для воды, а теперь давно сидел у себя в Лонгьире, размышляя о Ледовитом океане. После вмешательства Фюранна, занимавшегося океанографическими исследованиями по заданию Полярного института, Фагерлиен, во всяком случае, согласился на участие Мадзини в одном из ежегодных научных рейсов «Крадла», сделав то самое исключение, о котором нынче утром говорил так, будто сожалел об этой своей уступке, – «Крадл», в конце концов, вроде как флагман норвежского полярно-научного флота, н-да, отнюдь не туристское судно; Полярный институт за огромную сумму приобрел этот траулер у судовладельца, который испытывал трудности с ликвидными средствами, и переоснастил для научных целей; каждое место на борту дорогого стоит… Мадзини почему-то все время казалось, что Фагерлиен ждет от него извинений за настырность, с какой он добивался для себя каюты, и после каждой фразы норвежца с видом прилежного ученика кивал, соглашаясь с его доводами. (В конце концов, что такое легкая пренебрежительность, выказанная Фагерлиеном, по сравнению с тем обстоятельством, что 10 августа «Крадл» выйдет из гавани Лонгьира и возьмет курс на Землю Франца-Иосифа и что он, Йозеф Мадзини (!), через сто десять лет после дрейфа «Тегетхофа», стоя у палубных поручней, заново переживет миг открытия.) – Стало быть, книга… – сказал Фагерлиен, отвернулся от посетителя и устремил взгляд на завесу дождя, – …еще одна книга, на каждое приключение теперь целый корабль книг приходится, целая библиотека… – И из каждой библиотеки является новое приключение. – Мадзини сделал робкую попытку нарушить свое безмолвное, кивающее согласие, но Фагерлиен даже бровью не повел, оставил последнее слово за собой: – Или турист. – Вот теперь он улыбнулся. Хьетиль Фюранн посоветовал Мадзини указать в письменном ходатайстве, направленном в Полярный институт (а Фагерлиен как раз и воплощал собою Полярный институт), конкретный повод (лучше всего научную задачу, на худой конец историческое изыскание, только не репортаж!), побуждающий его совершить ледовое плавание в стороне от линейных летних маршрутов. Эта переписка и заставила Мадзини декларировать – и подлакировать – свое любопытство, изобразив его как сбор материалов. А какое, в сущности, обоснование прозвучало бы убедительнее, чем ссылка на работу над книгой по истории Арктики? На работу, для которой совершенно необходимо глубоко прочувствовать ледовый мир, чтобы ни разговоры, ни суматошность плавания на рейсовом судне не замутили впечатлений? Нет, книгу об экспедиции Пайера-Вайпрехта не напишешь на туристском пароходе. (По крайней мере в своих письмах Мадзини вымучивал из себя такие и тому подобные доводы.) Но Оле Фагерлиен и этим утром, когда протеже пьянчуги Фюранна так учтиво, чуть ли не покорно сидел перед ним, оставался безучастен к затее Мадзини. (С какой стати Фюранну приспичило ратовать за этого итальянца?) Фагерлиен знал слишком многих полярных хронистов, чтобы за компанию с посетителем восхищаться рискованной авантюрой одной-единственной экспедиции, одной из сотен, вдобавок у него были собственные герои. Его просторный кабинет переполняли реликвии великого прошлого. В витринах лежали окаменелости: улитки, ваи папоротников, ракушки и древесная кора – свидетельства того, какими зелеными и райски богатыми были некогда эти арктические края; Шпицберген, тропический сад. На стенах тускло поблескивали золотом и лаком рамы живописных картин, запечатлевших давние сцены из жизни Арктики – охоту на белых медведей под небом, чьи краски уже покрылись трещинками; корабли под надутыми парусами среди плавучих льдов и огромный бело-голубой фонтан над рухнувшим в море обломком глетчера. Перед стенной картой Северного полярного круга – большая, как гобелен, она висела между картинами – стоял бронзовый бюст Руала Амундсена, алтарь. Амундсен! Фагерлиен неоднократно поминал его в это утро – разве рассказ итальянского гостя о матросах-далматинцах и о тяготах его полярных кумиров сопоставим с величием этого одиночки? И разве Он, покоритель Северо-Западного прохода, первый человек, ступивший на Южный полюс, руководитель предпринятого вместе с Нобиле полета к Северному полюсу и герой Норвегии, не попал из-за итальянцев в неприятности? В архиве Фагерлиена – «Вот, взгляните сюда… и сюда…» – хранились газетные вырезки, документирующие возмутительные нападки Нобиле на Единственного. После совместного полета к полюсу итальянский генерал пытался оспорить Его славу, втискивался между Амундсеном и восхищением мира, кропал памфлеты! Хотя Нобиле построил дирижабль «Норвегия», а Муссолини поддержал экспедицию – что толку было бы от всех этих средств без гениального воплотителя, без Амундсена? – Я знаю эту историю, – сказал Мадзини. А потом, через два года, когда генерал, совершая на «Италии» свой полет к полюсу, потерпел крушение во льдах и предприятие его закончилось плачевно, – у кого, кроме Амундсена, хватило великодушия сесть в самолет и отправиться спасать недруга? Амундсен и пятеро его спутников без вести пропали в тот день, когда вылетели на поиски, 18 июня 1928 года, погибли ради обвешанного орденами фанатика, безумца. После радиограммы, посланной из района над островом Медвежьим (Фагерлиен помнил ее текст слово в слово), они замолчали навеки. Поплавок гидросамолета «Латама» – вот и все, что впоследствии нашли на побережье Шпицбергена. – Я не Нобиле, – вполголоса сказал Мадзини по-итальянски (как же давно он не говорил по-итальянски) и встал, собираясь откланяться. За время этого визита вежливости мокрая от дождя одежда просохнуть не успела. Близился полдень. – Sorry? Простите? – Фагерлиен не понял. – Меня зовут Йозеф Мадзини, – сказал гость. И Фагерлиен впервые, за много времени впервые, как будто бы смешался. В этот миг он ощутил что-то вроде симпатии к невысокому суматошному итальянцу, который так упрямо рвался в Ледовитый океан, – но, возможно, то был всего лишь отблеск великодушия, каким Амундсен некогда посрамил Нобиле; отблеск, дробной чертой рассекавший фагерлиеновскую картину мира и порой словно бы превращавшийся в нравственный императив. – Передавайте привет Фюранну. – Фагерлиен превозмог мгновение симпатии и замешательства, кивнул посетителю и наконец остался один – кругленький, лысый мужчина в голубом костюме. Улицы курятся испарениями. Дождь перестал. Медленно, кружным путем, чтобы составить себе представление об Осло, Мадзини возвращается в гостиницу – турист, сражающийся на ветру с гармошкой карты. Он останавливается на уличных углах, пробует нарисовать в воображении очередной отрезок пути, прежде чем идет дальше и подлинные городские пейзажи опровергают его фантазии, – игра. Лишь к концу долгой прогулки воображаемые улицы начинают походить на реальные. Как тихо и сдержанно течет здесь жизнь – шума от нее не больше, чем от праздника в провинциальном городке. «Фрам», говорил Фагерлиен, ледовый корабль Амундсена и Нансена, «Фрам» стоит в музее мореплавания на Бюгдё… Уже направляясь к парому на Бюгдё, Мадзини меняет решение. Нет, в музей он не пойдет, хватит визитов, хватит вникать в иные, чужие приключения, которые помехой вторгаются в его собственное. Пусть Осло будет ничейной землей, отделяющей настоящее от безвременья арктического ландшафта. Промежуточной станцией. За покупками недостающего снаряжения проходит остаток дня. В любом книжном магазине здесь продаются морские карты всех масштабов – снежные очки, он забыл снежные очки в доме вдовы каменотеса. Вечером Мадзини стоит перед зеркалом гостиничного номера: черные плошки снежных очков прикрывают глаза (как уверенно он себя чувствует, когда поле зрения сужается до щелки), резинка очков топорщит густые темные волосы; безбородое лицо, узкое, скуластое, с тонким носом, блестит от нанесенного на пробу крема против обморожений. Минуту-другую он стоит не шевелясь, ружье (ферлахская двустволка) на изготовку, взгляд сквозь прорезь очков устремлен на мушку прицела и в зеркало – ряженый хлюпик. Завтра он будет в Тромсё. ГЛАВА 7 МЕЛАНХОЛИЯ Паруса отяжелели от холодного дождя. Порой крупными влажными хлопьями падает снег. Низкие тучи ползут по небу, день и ночь ничем друг от друга не отличаются, горизонт тает в пеленах тумана и светлосерой бесконечности. Испытывая сильную килевую качку, «Тегетхоф» идет вперед, а море все мрачнее, все яростнее. Никогда еще на палубу не обрушивались такие валы. Накатывая на барк, они превращают в пытку всякую палубную вахту. Тирольцев-егерей поочередно одолевает морская болезнь, в результате оба едва держатся на ногах, но ухаживают друг за другом, ободряют. Прибрежные воды острова Новая Земля будут спокойнее; мы увидим красивые горы. Так обещал обер-лейтенант Пайер. Когда водяные горы наконец-то опадают и ветер уже не рвет в клочья их гребни, приходит стужа, сковывает морозом весь такелаж; реи и мачты, сетка вант – искрящийся перламутром скелет, ледяной шедевр, с которого и довольно слабое волнение, и шквалистый ветер срывают стеклянные сосульки, разбивая их о палубный настил. Этот звон доводит собак до бешенства. Двух недель не прошло после выхода из Тромсё, но о Тромсё, о свечах и серебряных канделябрах на столе у консула Огорда и о минувшем празднике никто уже не вспоминает. Море вытесняет из дневников память о материке. Палят дробовики, и морские птицы – гаги, гагарки, полярные чайки – падают с неба. А потом Халлер с Клотцем сидят возле ведер с кипятком и ощипывают перья. Время потихоньку замедляется. Вайпрехт велит установить на грот-мачте «воронье гнездо» – может быть, тусклая световая дуга, уже несколько дней заметная на северо-северо-востоке, как раз и есть ледяной отблеск, знак, что открытая вода скоро заполнится плавучими льдинами и ледовыми барьерами? Так рано? Прошлый год, во время разведочного плавания «Белого медведя», граница дрейфующих льдов располагалась об эту пору значительно дальше к северу. Вахтенный офицер в «вороньем гнезде» увидит льды раньше всех других, предупредит рулевого и направит его. Однажды вечером в кубрике – ветер улегся – начальник играет своим матросам на цитре. Вахтенный в «вороньем гнезде» – Орел или Брош – ничего не слышит. Он наедине со своим сосредоточенным вниманием. Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=433912) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом. notes Примечания 1 Линкольн Элсуорт (1880–1951) – американский исследователь Антарктики, горный инженер, полярный летчик, участник перелета Р. Амундсена через Северный полюс на дирижабле «Норвегия», которым командовал У. Нобиле. 2 Дуче – Бенито Муссолини (1883–1945), фашистский диктатор Италии в 1922–1943 гг. 3 Лисское сражение 20.07.1866 г. у о. Лисса (ныне о. Вис) в Адриатическом море между итальянским и австрийским флотами во время австро-итальянской войны 1866 г. 4 В районе этого селения юго-западнее г. Вероны 24.06.1859 г. во время австро-итальянской войны итало-французские войска нанесли поражение австрийской армии. 5 Гимилькон (V в. до P. X.) – карфагенский мореплаватель. 6 Бьярни Херьюльфссон (X в.) – исландский мореплаватель, по преданию, ок. 968 г. доплыл до Северной Америки; Лейф Эйрикссон (XI в.) – скандинавский исследователь Северной Америки. 7 Эйрик Рыжий – основатель первого европейского поселения на о. Гренландия; Отер, или Оттар (IX в.) – норвежский хёвдинг, совершавший торговые поездки на восток вплоть до Белого моря; Эйрик Кровавая Секира (X в.) – норвежский конунг. 8 Великий понтифик (лат.). 9 Паоло даль Паццо Тосканелли (1397–1482) – итальянский астроном и географ, научно обосновал идею достижения Азии при плавании из Европы на запад. 10 Изабелла Кастильская (1451–1504) – королева Кастилии и Арагона. 11 Иоанна (Хуана) Безумная (1479–1555) – королева Кастилии и Арагона. 12 «Записки о московитских делах» (лат.). 13 Хью Уиллоби (?– 1554) – английский полярный мореплаватель; в 1553–1554 гг. руководил экспедицией, исследовавшей Северо-Восточный проход.