Зеленое окно Олег Николаевич Тихомиров Когда тебе 14 лет и к тебе впервые приходит любовь, мир расцветает. Тебя переполняют эмоции, тебе то радостно, то грустно. Ты не знаешь, как вести себя с любимым человеком, не знаешь, будет ли твое чувство взаимным, но ты надеешься, и все вокруг кажется необычным и прекрасным. Герой повести Эдик стоял у дома своей любимой девочки Тани, и зеленоватый свет ее окна представлялся ему «маленьким кусочком морского дна», а сама Таня – русалкой. Так зарождалось первое чувство, но будет ли оно счастливым… Олег Николаевич Тихомиров Зелёное окно СТАРИК И ЕГО ВНУЧКА – РУСАЛКА БЕЗ ХВОСТА Трудно сказать, с чего все началось. С того ли случая, когда я впервые встретил Таню. Или нет, наверное, позже – с того дня, когда я увидел ее на сцене. А может быть, начало всему было намного раньше. Пожалуй, нужно начинать со старика. Да, конечно, с него. Старик выходил из своего подъезда почти всегда в одно и то же время и не спеша шел через весь двор к воротам. На нас, вечно снующих по двору мальчишек, он, казалось, внимания не обращал, и его красивая седая голова никогда в нашу сторону не поворачивалась, словно бы нас не существовало. Нам было обидно, и мы старались чем-нибудь досадить старику, показать ему, что, как бы он там ни важничал, нам-то на него наплевать. Подумаешь, нашелся какой индюк! – Загоняла!.. – кричали мы. – Загоняла!.. Старик вначале пропускал это мимо ушей. Видимо, не понимал, что мы кричим ему. Но потом он стал вздрагивать при каждом выкрике, прибавлял шагу, степенная походка его ломалась, а мы, обрадованные этим, еще пуще орали: – Загоняла!.. Загоняла!.. Однажды старик остановился и сделал шаг в нашу сторону, но мы тут же припустили, и потом уже он не пытался что-либо предпринимать. Старик этот был особенный. А может, и не особенный, а самый обыкновенный старикан. Просто мы долго ничего о нем не знали. Знали только, что он работает в театре и живет в пятой квартире. Вечерами окно его комнаты почти всегда было темным, потому что старик не бывал дома и это время. Но иногда, если он не уходил в театр, его окно светилось мягким бледно-зеленым пятном. Вот и все. Но в театре работали многие из нашего дома. И ребята, что жили в соседних домах, даже звали наш двор «оперным». «Балетным» почему-то не звали, хотя дом наш принадлежал театру, который назывался Уярским областным театром оперы и балета. Старик не был ни артистом, ни музыкантом, потому что жил тихо и не тревожил никого никакими звуками. Само собой, не плясал он на сцене: не тот возраст. Он мог бы сойти за директора: уж больно у него был солидный вид, когда он отправлялся на работу! Но директор, ясное дело, разъезжал бы на машине, блестящей, как новенькая галоша, а не ходил по утрам в булочную или в гастроном на углу. Мы знали, что он не освещает сцену, потому что в одиннадцатой квартире на третьем этаже жил осветитель – длинный и сутулый дядя Вася, от которого всегда пахло водкой. И, конечно, старик не проверял билеты, потому что у входа – мы сами видели – всегда стояли женщины. Одна из них, Ивановна, тоже жила в нашем доме. Что же еще делают в театре? Как-то у нас зашел об этом разговор. Вернее, начали мы говорить про трубача Силина, который недавно переехал в наш дом и уже всем порядком надоел. Его труба издавала звуки колкие и режущие. Этими звуками он протыкал нас, как шпагой. Обычно вначале шли всякие упражнения, а потом звучало что-то быстрое и ритмичное. Мне даже нравилось. (Лишь спустя некоторое время я узнал от Верки Ряшенцевой, моей соседки, что называется это «Неаполитанской песенкой» из балета «Лебединое озеро» Чайковского.) Так вот, ругали мы, значит, Силина за его трубу, и вдруг Виталька вспомнил: – А я читал, что в одном итальянском зале от трубы стекла полопались. Негр какой-то выступал. – Подумаешь, – сказал я, – а когда Силин в театре играет, декорации шатаются. – Врешь! Я только плечами пожал: – Мне уж сколько раз об этом говорили. – Кто? – Да говорили вот… люди, – начал темнить я. Зачем я такую чушь загнул, сам не знаю… Бывает вот так у меня: ляпнешь что-то, а потом отступать поздно, держись, хоть и держаться-то не за что. Диман ни с того ни с сего вдруг сказал: – А я знаю, что старик делает. Он декорации таскает. Но мы подняли Димана на смех. – Что он, больной, что ли, – сказали мы, – чтобы на старости лет надрываться? Про Силина мы сразу же забыли. Стоит ли о нем говорить, если тут дело яснее ясного: его трубу за несколько кварталов услышишь. Но старик… Что же все-таки делает старик? Не возится же он со щеткой и ведром? А что же тогда? – Может, воду с бутербродами продает в буфете? – предположил кто-то. Нет, невозможно представить, чтобы этот высокий седой старик суетился с бутылками и стаканами. В общем, насчет буфета тоже вопрос отпадал. И вот тут-то Леха, младший брат Витальки, сказал: – Ребя, а может, он звонки даст? Все было прыснули, а потом подумали, прикинула – и мерно, работа строгая: кто опоздал после третьего звонка, дуй на галерку, даже если в первом ряду должен сидеть, возле сцены. Почему бы старику не давать эти грозные звонки, а? Так мы и решили: старик руководит звонками. Но вскоре выяснилось (Ивановна нам сказала, та, что надрывает билеты): старик дежурит на втором этаже, правая сторона, возле лож. Значит, вот кто он; загоняет публику в ложи. Загоняльщик. Загоняла. И стали мы его звать Загонялой. Та-та-та-та-та-та-та… За стеной играли гаммы. Бесконечно. Настойчиво. Въедливо. Сами но себе гаммы – полбеды. Их можно не замечать, как все равно не замечаешь тиканья часов, если нарочно не прислушиваешься. Но когда ты знаешь, что их играет вредный человек, даже очень вредный, – а Верка Ряшенцева была именно таким человеком, – то терпение твое лопается, и ты становишься «психом ненормальным», по словам той же Верки. А тут еще задачка не выходила по алгебре. Словом, я себе места не находил от этого самого «та-та-та-та…». Заладила одно и то же. Чему только учат ее в музыкальной школе! Вон Чикиряй вообще ни в какой школе не учится, а возьмет в руки гитару – и пожалуйста: «Все ребята уважали очень Леньку Королева…», или еще какую-нибудь песенку выдаст – закачаешься. Та-та-та-та… С ума сойти. Я подбежал к стене и трахнул по ней несколько раз кулаком. Гаммы оборвались, стало тихо. Подозрительно тихо. В прошлый раз, когда я так же колотил в стенку, пришла Веркина мать. Она пожаловалась моей матери, и мне здорово влетело. «Подумаешь, – сказал я, – музыкантша какая нашлась! Та-та-та-та… – и все. Толку-то!..» – «Помолчи, – сказала мама, – стыдно мне за тебя. Девочка учится, а ты такую чепуху говоришь… Пусть Вера не обращает на него внимания, – посоветовала она Веркиной матери. – А он пусть стучит в стенку, пока кулаки не отобьет». И вот теперь Верка вдруг притихла. Я-то думал, что она сейчас еще пуще затарабанит свое «та-та-та…». Но за стеной ни звука. Странно. Стукнуть еще, что ли? И я стукну:! несколько раз. За стеной заиграли. Только, уже не гаммы, а что-то очень веселое и озорное. Что же это? Такое звонкое, такое… Черт побери! Да ведь это же… Ну конечно! За стеной играли всем известную песенку из «Трех поросят»: Нам нестрашен Серый волк, серый волк, серый волк… Я не ожидал от Нерки такой прыти. Надо же! Придумала ведь. Да еще так здорово наяривает! Я прямо взбесился от злости. Подскочил к стенке и кулаком со всей силы – бум, бум, бум!.. И тогда за стеной торжественно зазвучала другая песня: Смело, товарищи, в ногу, Духом окрепнем в борьбе… Я даже ушам своим не поверил. Это что же получается? Норка просто смеется надо мной… Ну погоди! Я выскочил на лестничную площадку и, как тигр, прыгнул к двери Ряшенцовых. На кнопку звонка я нажал с такой силой, будто хотел раздавить его. Дверь открылась. – Знаешь что, Ряшка!.. – крикнул и осекся. Передо мной стояла незнакомая девчонка и строго смотрела на меня. Через плечо у нес был перекинут «конский хвостик» – кажется, так называется эта прическа. – Вам кого? – спросила она. Я хотел было сказать: «Тебе-то какое дело! Пусти», – но все слова будто прилипли к языку, и я стоял молча и смотрел на девчонку. Ничего особенного в ней не было. И глядела она уже не строго, а скорее с любопытством, и уголки губ ее чуть-чуть растянулись. – Вы, кажется, ошиблись? – произнесла она. Конечно, девчонка издевалась надо мной. Оттолкнуть бы ее в сторону и пройти в квартиру, а я стоял дурак дураком и не двигался. Я чувствовал, что девчонка вот-вот расхохочется. – Понимаю, – сказала она, – вы ищете больницу, да? – Какую больницу? – растерялся я. – А для этих, которые… – Она приставила к виску палец и покрутила им. Я только замахнулся, чтобы дать ей как следует но шее, но девчонка успела захлопнуть дверь. Так произошла моя первая встреча с Таней – внучкой Загонялы. О том, что она его внучка, я узнал позже. А вначале мне лишь было известно, что она живет в пятой квартире и ходит к моей соседке Верке играть на пианино. Я никак не мог простить ей «больницу» и поэтому несколько раз подкарауливал ее, но безуспешно. Просто мне не везло. Или она долго не появлялась, или мне надоедало ждать. Но вот однажды, когда я поднимался к себе но лестнице и был в отличном настроении (только что посмотрел «Фантомаса»), я вдруг нос к носу столкнулся с ней. Она как раз спускалась сверху. От неожиданности мы замерли. – Попалась, – сказал я не двигаясь. Меня наполняло торжество. Уж теперь-то ей никуда не уйти! Я чувствовал себя комиссаром Жювом, которому очень повезло: он поймал неуловимого Фантомаса. В моей голове даже возникли красивые слова: «Спускайтесь, мадам, спускайтесь. Мне очень жаль, но в конце пути придется рассчитаться». Я ждал, что она повернется и бросится бежать, а я в один прыжок настигну ее, и вот тут-то причесочка «конский хвостик» весьма пригодится. Я схвачу ее за волосы левой, правую сожму в кулак и поднесу к самому се носу. «Морда, морда! – скажу. – Я кулак. Иду на сближение». А она задергается, будет всхлипывать: «Пусти, я твоей матери скажу…» Только девчонка не повернулась и не побежала, а так и стояла на своей ступеньке. Тогда я сделал несколько шагов. Она все стояла. Я подошел вплотную. – Ну!.. – сказал я и протянул руку к «конскому хвостику». Она отвела голову назад. В глазах ее была тревога. Я видел, что девчонка боится меня, но также понимал, что она не отступит, не побежит. Если бы она жалобно захныкала, тогда другое дело. Тогда бы я, конечно, дал ей разок по затылку, чтоб была ученой. Но девчонка молчала. – Попадись мне еще! – проговорил я. – Что тогда? – спросила она, и уголки губ ее чуть растянулись, как и в тот раз. – Тогда узнаешь! – И я, не оглядываясь, потопал на свой этаж. Чтобы показать, что она меня больше не интересует и что я даже позабыл про нее, я принялся насвистывать: «Все ребята уважали очень Леньку Королева…» А на душе было паршиво. – Фальшивишь, – донеслось до меня снизу. «В самом деле, поддать ей, что ли? – устало подумал я, но, махнув рукой, двинулся дальше. – Не стоит связываться. Хлопот потом не оберешься». С тех пор мы старались не встречаться. Вернее, и просто переходил на другую сторону, если замечал, что она идет навстречу. Несколько раз я видел ее из своего окна. Я отходил к занавеске, чтобы она, случайно взглянув на окно, не узнала, что я смотрю на нее. Ходила она плавно, легко. Я смотрел – и вся злость моя куда-то девалась. Потом я видел ее несколько раз со стариком – с Загонялой. «Чего это она с ним?» – думал я. А они шли чинно, не спеша. Одним словом, прогуливались. Казалось бы, ну какое мне дело до всего этого? Пусть прогуливаются! Но что-то удерживало меня у окна, пока они шли по двору. Я спросил у Витальки, который всегда все знает: что это, мол, за девчонка какая-то со стариком ходит? – А-а-а, – протянул Виталька, – это его внучка приехала. Теперь с ним живет. Ее Русалкой зовут. – Как? – переспросил я. – Вообще-то Танькой. Но мы ее со вчерашнего дня Русалкой прозвали. – Почему? – Потому что она на русалку учится. – Ты что ерунду болтаешь? – сказал я. Виталька рассмеялся и пояснил: – Вчера она к нам подошла… – Сама? – Ну да. Ты слушай. Подошла, значит, и говорит: «Вы что моего деда Загонялой зовете?» А Леха ей: «Он же и есть загоняла. Самый натуральный. Он же публику на места загоняет». – «А ты, – говорит она, – дурак самый натуральный! Дедушка мой работает капельдинером». Леха обиделся, конечно, и в драку было полез. Но я говорю: «Отзынь!» И спрашиваю у нее: «Кем-кем работает?» – «Капельдинером. Помогает зрителям правильно занять свои места». А потом разговорились, и мы узнали, что она будет выступать в опере «Русалка». – Петь будет? – Нет. Просто будет читать стихи. – Стихи! – Ну да! «Русалку» же Пушкин написал стихами. А потом к ней кто-то музыку придумал, Танька говорила. Я не мог понять: – Ты же сам говоришь – музыку. Значит, она поет? Виталька досадливо поморщился: – Не поет, а читает. А кроме нее – все поют. – Что же она читает? – допытывался я. – Текст читает, – разозлился Виталька. – «Что» да «что»! Сходи, тогда сам узнаешь. – А говоришь, она на русалку учится. – Ну да, учится. Репетирует. – И вдруг он пристально посмотрел на меня: – А что ты так интересуешься? – Ничего… Просто я… – А покраснел-то, покраснел… Я замахнулся: – Как дам вот сейчас! Мы еще о чем-то потрепались и разошлись. А во дворе время от времени я стал слышать крики: «Русалка!», «Русалка!», «Русалка хвостом рыб отгоняет!». И я видел, как плавно и независимо шла Таня. На крики мальчишек она не обращала никакого внимания. И снова я встретил ее на лестничной площадке, когда Таня возвращалась от Верки. Я хотел посторониться, чтобы она прошла, но Таня вдруг остановилась. – Здравствуй, – сказала она. – Здравствуй. Она молчала, и я тоже не знал, что ей еще сказать. Было слышно, как Силин играл «Неаполитанскую песенку». Особенно мне нравились места, где мелодия вдруг обрывалась, а потом как бы вдогонку ей летела еще одна протяжная нота. Про себя я даже повторил за трубой. Ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля…ля, Ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля…ля… Но что же сказать Тане? Не стоять же таким истуканом. Наконец я бухнул: – Ты… это… правда Русалку играешь? – Правда, – сразу ответила она, – только не Русалку, а Русалочку. – Русалочку? – Да. Это дочь Русалки. – Дочь? Я и сам чувствовал, что вопросы мои идиотские. Но Таня не рассмеялась. – Дочь ее и князя. На этот раз я ничего не спросил, но Таня отлично поняла, что «Русалку» я не знаю, хотя и сказал: – Ага! – Хочешь, я тебе книгу дам, ты там обо всем прочитаешь? – И, не дожидаясь моего ответа, она предложила: – Пошли. Только когда мы переступили порог ее комнаты, я вспомнил про Загонялу. Но отступать было поздно. Старик шел нам навстречу. – Познакомьтесь, – сказала Таня, – это мой дедушка Иван Денисович. – Эдик, – произнес я. Я подумал: вот сейчас он начнет меня распекать! Сколько раз я вместе с другими кричал: «Загоняла!» Зачем кричал? Не знаю. Может, и те, другие, тоже не знают? Глупо как-то. Но старик сказал: – Присаживайтесь, молодые люди. А может, мы чаю выпьем? – Спасибо. – Я поерзал на стуле. – Я на минутку зашел, за книгой. – За какой, позвольте полюбопытствовать? Я почувствовал, что начинаю краснеть. Что у меня за дурацкая привычка, нет, не привычка, а свойство: чуть что – я уже краснею! Просто не знаю, куда деться в такой момент. Выручила Таня. Она сказала: – Эдик хочет почитать пушкинскую «Русалку». – А! Это хороню, – произнес Иван Денисович. – Это похвально. «Вот еще! Нужна мне больно его похвала», – подумал я, но, конечно, промолчал. Я стал смотреть на полки с книгами, на картины и портреты. А на потолке висел голубовато-зеленый плафон – тот самый, от которого вечером струился мягкий, подводный свет. Таня тем временем принесла чайник, расставила чашки, достала сахар и печенье. Она делала все это быстро, но как-то незаметно, без суеты. Лишь теперь я рассмотрел, что и глаза у нее были зеленоватые, как тот плафон. Посидели, попили чай. Таня рассказывала, что скоро премьера, все очень волнуются, и она тоже волнуется, но режиссер похвалил ее и сказал, что все будет хорошо. – А через неделю у нас генералка, – закончила Таня. – Вот! – Ты бы и пригласила Эдика на генеральную репетицию, – вставил Иван Денисович, пока я раздумывал, что же это значит – генералка. – Конечно. Только нам еще не дали пригласительных билетов. Мы поговорили еще немного, а затем я взял книгу и ушел. Во дворе я оглянулся на их окно. Оно, бледно-зеленое и прохладное, показалось мне кусочком морского дна. И вот в окне появилась Таня. «Русалка, – подумал я про нее. – Русалочка». А прическа «конский хвостик» ей идет. Если распустить его, волосы разметнутся по плечам, но спине – и Таня тогда, наверное, будет совсем как настоящая русалка. Книга мне не очень-то понравилась. Князь полюбил дочь Мельника и хотел жениться на ней. А потом взял да и женился на другой. С горя Мельникова дочь утопилась и стала Русалкой. Мельник сошел с ума. Князю тоже, видно, несладко пришлось. А Русалка родила девочку в своем подводном царстве. И девочка выходила на берег и встречалась со своим сумасшедшим дедом. А однажды она встретилась с Князем. Он удивился и спросил: «Откуда ты, прелестное дитя?» Вот и все. А я-то думал, что там что-нибудь страшное происходит, как, например, в кинокартине «Вий» у Гоголя. Через несколько дней я книжку вернул. Таня открыла мне дверь, и я сразу же заметил, что «конского хвостика» уже нет. У нее была теперь короткая, почти мальчишеская стрижка. Так ей тоже шло. Правда, вначале я как-то не мог привыкнуть к этому. – Понравилась? – спросила Таня, взяв у меня книгу. – Ага, – сказал я из приличия. – Здорово там это… Мельник Князя пугает… «Я ворон! – кричит. – Я ворон!» Таня рассмеялась. – Послезавтра дадут пригласительные. Посмотришь. – Таня, – заметил Иван Денисович, – ты же знаешь, про оперы говорят: послушаешь. – А иногда – посмотришь, – быстро ответила она, сверкнула своими зеленоватыми глазами и снова рассмеялась. Почему она смеется, я не понимал. Но мне нравился ее смех. От него становилось тепло и чуть тревожно. Во мне теперь что-то сладко вздрагивало, когда я слышал, как она смеется. Смех ее был звонкий и очень короткий, словно всплеск на пустынной реке. Я вдруг захотел, чтобы она что-нибудь для меня сделала. Что-то такое необходимое. Мне казалось, что и Тане будет приятно это сделать. Только я никак не мог придумать это необходимое. Когда я уже прощался, я взглянул случайно на окно и… – Таня, – сказал я, – ты вечером сможешь подойти к окну? – Смогу, а зачем? – Уголки ее губ чуть приподнялись. – Просто так. Подойди на две минуты, ладно? – Ладно, а во сколько? – Ну… ну ровно в десять. – Угу, – кивнула она. Ровно в десять, когда уже было темно, я стоял под деревом, что росло напротив ее окна. Подойти она не забыла, и мне было очень приятно увидеть ее в зеленом «кусочке морского дна». Меня она вряд ли видела, хотя и смотрела какое-то время вниз на дерево. Это повторилось и назавтра, хотя я не просил се. Она опять посмотрела в сторону дерева. А может, Таня меня все же рассмотрела? Я весь вечер думал об этом, а потом долго не мог уснуть. На следующий день, когда я стоял с ребятами около своего подъезда, вдруг появилась Таня. Все взглянули на меня (во дворе, конечно, заметили, что я стал посматривать на ее окно), и я тут же почувствовал, как предательски краснеет мое лицо. Таня направилась прямо к нам. В руке у нее белел какой-то листок. – Вот пригласительный, – сказала она, – начало сегодня в двенадцать. Рука моя не поднималась, чтобы взять этот листок. – Я не могу, – выдавил наконец я. – Мне нужно… это… к тетке. Она на дачу переезжает. В Малановку… правда. Таня повернулась и пошла на улицу. – А Русалка-то без хвоста, – сказал кто-то. И другой добавил: – Чем же она теперь рыб отгонять будет? Все засмеялись, а Виталька спросил: – Куда это она пригласительный давала? – Да так, – сказал я, – на генеральскую репетицию. – «На генеральскую»! – захохотал Виталька. – Ой, уморил! – На генеральную, – поправился я, но все кругом валились от смеха. В театр я все же попал. Пошел без билета. Крутился, крутился возле контролерш, а потом решился: была не была – и дерзко двинулся за кем-то следом. Никто меня не остановил. Вначале от страха и радости я ног под собой не чувствовал. Все думал, сейчас кто-нибудь спросит: «Мальчик, а где твой билет?» Но потом успокоился. Смотрю, многие поднимаются наверх. И я пошел. На втором этаже огляделся. Народу здесь меньше. Значит, в зал не пройти: у дверей тоже стоят, проверяют билеты. Я хотел было спуститься вниз, но тут кто-то окликнул меня по имени. Я обернулся и увидел Ивана Денисовича. – Эдик, иди сюда, – позвал он. Иван Денисович был, как всегда, подтянут, держался ровно, с достоинством. Форма придавала ему еще больше строгости. «Вот теперь-то я пропал», – мелькнуло у меня в голове. Но старик проговорил: – Проходи вот в эту ложу, – и показал на дверь. Потом он усадил меня на какое-то место, и я стал ждать, когда же начнется спектакль. Наконец в зале стало темнеть, разговоры стихли, заиграл оркестр, и через некоторое время распахнулся занавес. Вначале было про то, как Мельник прорабатывает свою дочь. «Упрямы вы», – все повторял он. Послушались бы старших, так нет же, вы, мол, все животе своим умом. Обо всем вам нужно твердить по сто раз. Это было смешно: распекают ее, как все равно в школе или дома за невыученный урок. И не просто распекают, а поют. Но потом пела дочь, пел Князь, еще кто-то пел. В общем, мне стало все надоедать, скучно сделалось. В антракте Иван Денисович меня спросил: – Ну как, нравится опера? – Ага, – кивнул я. – Здорово поют. Громко. У меня даже в голове до сих пор звенит. – И для убедительности я потрогал свою голову, а потом спросил: – Иван Денисович, когда же Таня будет выступать? – Еще не скоро, – ответил он. – Ее выход в самом конце. – А-а… – сказал я и побежал к буфету пить лимонад. После перерыва мне стало гонгом неинтересно. Смешно было только раз, когда Мельник принялся помахивать руками и кричать: «Я ворон! Я здешний ворон». А потом я снова заскучал. Мне не терпелось поскорее увидеть Таню, а она все не выходила. «Ну когда же? Когда?» Даже на сцену смотреть не хотелось. Я стал поглядывать на зрителей, на оркестр, на прожекторы. И вдруг я услышал, что на сцене зазвучала обычная речь, а не пение, которое порядком уже надоело. Я взглянул на сцену и обомлел: там была Таня. И не просто Таня, а очень и очень красивая. Прямо как на картине в музее. Губы у нее были подкрашены, а глаза почему-то стали синие-синие. Волосы… Мне бы никогда в жизни не понравились такие волосы: они были чуть зеленоватые. Но Тане необыкновенно подходил этот цвет. А одета она была в воздушно-легкое, голубое, почти прозрачное платье. Неужели это та самая девочка, которая живет в нашем доме? И я мог с ней запросто разговаривать? И я был у нее в гостях и пил чай? Но в той девочке не было ничего удивительного, ничего особенного. Ведь тогда, в подъезде, я даже замахнулся, чтобы ударить ее! И ударил бы, конечно, – так я был зол, – если б она не захлопнула дверь. Мне стало жарко. Я провел рукой по влажному лбу. Ну, глаза, допустим, у нее не синие, а зеленые. Только какое это имеет значение! Таня все еще не уходила со сцены. Она говорила, что искала на дне какие-то раковины для своего деда – Мельника. Но я не вникал в смысл того, что она говорила. Я только слушал, как нежно лился со сцены ее голос. И мне хотелось, чтобы он звучал и звучал без конца. Но вот все захлопали. Занавес дернулся и поплыл, скрывая за собой артистов. Потом вновь распахнулся, и публика еще сильнее захлопала, а занавес тогда снова стал закрывать сцену. Я тоже захлопал и даже хотел было крикнуть: «Бис!» Но, оглянувшись на Ивана Денисовича, вовремя сдержался. А в ушах моих, несмотря на шум, все еще стоял мягкий голос Тани. Потом я, как во сне, медленно спустился со зрителями но широкой лестнице и прошел к выходу. Лишь на улице я словно бы проснулся. Передо мною мелькали прохожие, проносились машины. На перекрестке совиным желтым глазом мигал светофор. Я решил ждать Таню возле театра. Из дверей еще густо валил народ. Потом поток людей стал редеть, потом вышли последние зрители, и в театре, кроме гардеробщиц, никого не осталось. Постояв еще минут десять, я увидел, как кто-то стал запирать дверь изнутри. Тогда я пошел домой. По дороге я смекнул, что в театре где-то был служебный выход, возле которого и нужно было ждать Таню. Но теперь она уже, конечно, ушла. Во дворе все столпились возле Витальки: он вынес новенький фотоаппарат и показывал его ребятам. Подошел и я. Все чувствовали себя специалистами: говорили о пленке, о выдержке, о диафрагме. – Заряжен? – спросил я. – Только что зарядили, – сказал Виталька. – Тридцать две единицы зарядили. – Лучше б шестьдесят пять, – проговорил я. – Знаю, – сказал Виталька, – в магазине только такая была. – Сними меня, а? – протиснулся к нам шестилетний шкет Костик, который почему-то всегда прилипал к нашей компании. – Откуда снять? – спросил Виталька, и все засмеялись. Костик не знал, что ответить, и снова попросил: – Ну сними. – А ты что, на заборе повис? Опять все рассмеялись. – Из аппарата сними, – не отставал Костик. Виталька отмахнулся: – Да ну тебя! На что ты мне нужен? Я вон лучше Русалку сфотографирую. Я обернулся и увидел Таню. Она шла от ворот к дому. – Русалка! – крикнули ей. – Русалка, стой! Мы тебя сфотографируем. Таня молча поравнялась с нами, взглянула на меня – мне показалось в ее взгляде какое-то ожидание, будто я должен был что-то сделать, – но я отвел глаза, я не знал, что мне делать, и Таня прошла мимо. – Русалка! Русалка без хвоста! – завопил Костик. Таня, конечно, не оглянулась. Вечером ровно в десять я стоял под деревом и смотрел на бледно-зеленое окно. Я ждал, что она вот-вот появится в своем кусочке морского дна. «Русалка, – шептал я. – Русалочка». Я ждал, ждал и ждал… Таня не появилась. ТАНЯ + ЭДИК =? Три или четыре дня я не видел Таню. Но все это время я думал о ней и считал, что стоит лини» нам встретиться, и все будет хорошо, снова Таня будет приветливой и будет улыбаться: иногда широко и открыто, а чаще чуть заметно, уголками губ. И вот встреча произошла. Утром я прибежал в булочную, чтобы купить батон белого, и увидел Таню. Она отходила от кассы с чеками. – Здравствуй, – сказал я и нелепо спросил: – Ты за хлебом? – Здравствуй. Я пришла сюда за керосином. – Зеленые глаза ее так и вспыхнули. Я пропустил это мимо ушей и сказал: – Подожди, я быстренько… Мне лишь батон, – и подскочил к кассе, где было всего-то три человека. – Нет, я очень тороплюсь, – сказала она и протянула чеки продавщице. Когда я отошел от кассы, Тани в булочной уже не было. От огорчения я сунул мимо сумки свой батон – он глухо шмякнулся на пол, и от этого настроение мое вконец испортилось. Весь день меня одолевали тяжелые мысли. Получается, что с Таней мы рассорились… Что же сделать, чтобы она вновь обратила на меня внимание? И я придумал. Я подобрал кусок антрацита и, выждав момент, когда во дворе никого не было, принялся чертить на стене возле Таниного подъезда: Таня + Эдик = Рука у меня дрогнула. Я стал раздумывать: писать дальше или не писать? Для чего все это вообще? Я-то рассуждал так: Таня увидит надпись, расстроится, а как встретит меня, я ей тоже скажу: нот, мол, какие дураки… Давай не будем обращать на них внимание. И снова все будет хорошо: Иван Денисович предложит попить чаю, с Таней мы сходим в кино или на футбол… А если все будет наоборот? Если она рассердится?… Значит, не писать? Есть над чем задуматься. Это меня и погубило. – Пиши, пиши, – услышал я за своей спиной, – чего сдрейфил? Я подскочил как ошпаренный. Обернулся. Передо мною стоял Чикиряй. Он улыбался. В одной руке он держал сигаретку, другая была засунута в карман. – Красиво пишешь, – сказал Чикиряй и сделал короткую затяжку. Чикиряй когда-то жил в нашем доме. Это была тяжелая пора. Участковый милиционер целые дни проводил у мае во дворе. Чикиряй отнимал у маленьких деньги, поджигал газеты в почтовых ящиках, бил из рогатки фонари и лампы в подъездах. В общем, не сидел сложа руки. Потом его отправили в воспитательно-трудовую колонию на два года. В это время родители Чикиряя переехали на новое место. И весь дом облегченно вздохнул. Но в один прекрасный день (прекрасный – это так, к слову) Чикиряй появился вновь. «Исправленный» Чикиряй уже не хулиганил. Он честно играл с нами в расшибалочку, носил расклешенные брюки с блестящими цепочками внизу, а вместо кучерявого чубчика у него теперь была челка по самые глаза. К тому же он нередко приходил с гитарой, на которой была наклеена фотография длинноволосых парней. «Певцы битлы, – ткнув в фотографию пальцем, объяснял нам Чикиряй. – Не то немцы, не то французы, но отличные ребята». Чикиряю было лет семнадцать, и его сверстники уже или заканчивали школу, или работали – одним словом, они были заняты и не могли засиживаться с ним на лавочке. Поэтому Чикиряй стал держаться нас, ребят, которые были моложе его на три-четыре года. Наши родители хорошо помнили прежнего Чикиряя и не верили в его исправление. Как только он появлялся, тут же из окон высовывались мамы, папы, дедушки и бабушки и кричали, чтобы мы шли домой: «Иди скорей обедать!», «Кто за тебя уроки будет делать?», «Куда ты задевал мои очки, и помню, положила их на пианино?». Чикиряй улыбался, кивал в сторону окон головой и удовлетворенно говорил: «Ишь ты! Боятся!» И вот этот самый Чикиряй теперь стоял передо мною и радостно поглядывал то на меня, то на мою надпись. – Красиво пишешь, – повторил он, – я аж зачитался. Жду не дождусь продолжения. Продолжение будет? Я молчал. – Это называется сердечная болезнь, – сказал Чикиряй и вновь затянулся. – Эх, Эдя! Что с тобой Русалка наделала!.. Сжав кулаки, я бросился на Чикиряя, но тот ловко схватил меня за руку и вывернул се. – Ты смелый человек, Эдя. Только зачем портить нервы родителям? – Он отпустил руку. Меня душили отчаяние и злость. Куда мне против Чикиряя! Что сделаешь этому лбу? Но Чикиряй сказал: – Я ничего не знаю и ничего не видел. – Он приложил палец к губам. – У тебя есть рубль? Я порылся в карманах, наскреб сорок копеек. – Ладно, – сказал Чикиряй, беря монетки, – я схожу попью пива. Ты не пьешь? Зря, полезный напиток. Силы прибавляет… Ты пока сбегай домой, принеси рубль. Чикиряй сдержал слово. Никому не сказал. А надпись осталась. И все читали: Таня + Эдик = Каждый отнесся к этому по-своему. Виталька отозвал меня в сторону и спросил, кивнув на стенку: – Видел? – Видел. – Что скажешь? Я пожал плечами. – Знаю, кто это сделал, – сказал Виталька. – Кто? – испугался я. – Верка. Кто же еще? Пошли сотрем. Я помялся. – Неудобно при всех, – сказал я. – Давай потом. Леха, Виталькин брат, равнодушно произнес: – Шею накостылять надо. – Кому? – попробовал я уточнить. – Не знаю, – признался Леха. – Кому-нибудь. Костик тоже прочитал оба слова «Таня» и «Эдик», но при чем здесь знаки + и =, понять не мог. – Это что, про тебя написано? – подкатывался он ко мне несколько раз. Когда встретилась Верка, я невольно сжался: вот теперь поехидничает. Но Верка сказала именно то, что я ожидал услышать от Тани: – Какой-то дурак написал. Не обращай, Эдик, внимания. После того как я перестал замечать ее гаммы и колотить в стенку, Верка, видимо, переменилась. Но мне-то что от этого, мне все равно. И наконец я увидел Таню. Она шла по двору к воротам. Я подождал немного и, когда она уже вышла на улицу, припустил следом. Догнав ее, я сказал, стараясь дышать ровнее: – Здравствуй, Таня. А мне как раз в ту сторону идти. – Здравствуй, – холодно проговорила она. – Разве ты знаешь, куда я иду? Может, я сверну сразу же за углом. – Таня, я знаю… Ты из-за этой надписи… Ты не сердись… Подумаешь! – Что мне сердиться! – вспыхнула Таня. – Ее написал какой-то злой человек. – Почему… злой? Таня не ответила. Лишь когда мы дошли до угла, она сказала: – И вес равно ведь там неверно написано. Чего сердиться? – Да, – произнес я растерянно. – Ну, пока, – сказала она и свернула направо. Вначале мне захотелось пойти за нею, даже побежать. Но я сдержался. «В самом деле, что же получается, если написать: «Таня + Эдик»? Ничего не получается. Знак = здесь смешно выглядит. Нет, знак = ни при чем. Просто нельзя писать +. Ведь плюс что-то соединяет. А у нас?…» Я вернулся во двор. Посмотрел, как ребята играли в футбол, потом тоже начал гонять со всеми мяч. Через некоторое время вышел Виталька с аппаратом, сфотографировал несколько раз нашу игру. Но вскоре матч закончился, потому что толстый Диман забил мяч на крышу. Залезать туда можно было лишь с чердака. Ключ от чердачной двери был у дворника, а дворника не оказалось дома. И тут мы услышали знакомую песню. Ну конечно, Чикиряй с гитарой. Все ребята уважали очень Леньку Королева. И присвоили ему знанье Короля… Чикиряй сразу догадался, в чем дело. – Эх вы, шустрики-мямлики, – сказал он. – В наше время в таком случае лазали по трубе. – Врешь, Чикиряй, – сказали ему. – Заливаешь. – Болтай ногой. – Ох, шантрапа! – закачал головой Чикиряй и улыбнулся. – Никакого уважения к старшим. Чему вас только в школе учат… Кто забил-то? – Диман. – Пусть лезет, – коротко заключил Чикиряй. – Куда ему, – заговорили все разом. – Вон он какой толстый. Труба не выдержит. – Труба даже меня выдержит, – сказал Чикиряй и сплюнул. – Вот и полез бы. – Я б вам доказал, только брюки жаль. – Он посмотрел на цепочки. – Сегодня в парке танцы. – Вычистишь, – сказали ему. Чикиряй рассердился: – Что я вам, шестерка, что ли, на крыши лазить! Как хулиганить, так вы с удовольствием. На стенках писать – ото вы умеете, а проявить геройство – нас тут не было! – И он мельком взглянул на меня. Я представил себе, как я лезу по трубе на крышу. Все внизу стоят с раскрытыми ртами, затаили дыхание. Дворник подошел, на себе волосы рвет: ну почему меня не было дома? А потом… потом появилась Таня. Она молча стала впереди всех, и опять глаза у нее синие-синие. Как тогда, в театре. «Эдик! – прошептала она'. – Осторожнее, Эдик! Пожалуйста, осторожнее». – Пустите, – сказал я и шагнул к трубе. 06-хнатпв ее руками и ногами, я стал подтягиваться. Нет, охи и ахи не раздались. Но и гробовой тишины тоже не было. Зато можно было предположить, будто все оставшиеся внизу всю свою жизнь только тем и занимались, что лазили по водосточным трубам. Посыпались десятки советов: – Держись теперь правой рукой! – Крепче прижимайся! – Левую, левую поднимай! – Хватайся за крюк! Но желанный голос, который произнес бы: «Осторожнее, Эдик!» – так и не долетел до моих ушей. Наконец я выбрался на крышу. Она дышала жаром и приятно хрустела под ногами. – Кидай, кидай! – закричали мне снизу. Я швырнул мяч, все к нему бросились, подхватили, и тут же матч возобновился. Слезал я без советов и указаний. А слезать, известное дело, гораздо труднее, чем влезать. Но, видимо, в моих способностях уже никто не сомневался, и спуск мне доверили совершить одному. Возле трубы не было ни души. Когда же я стал на землю двумя ногами и привел более или менее в порядок брюки и рубашку, матч уже закончился. В углу двора звенели биты: Чикиряй организовал игру в расшибалочку. – А-а, – сказал Чикиряй, – верхолаз. Стань на кон. По пятачку играем. Играть мне не хотелось, да и в кармане-то был всего двугривенный. – Я посмотрю! – сказал я. Игра была в разгаре. Ребята столпились возле горки монет, позабыв обо всем на свете. К ящикам у стенки прислонился чей-то велосипед, на его руле болтался Виталькин фотоаппарат, здесь же под колесами велосипеда лежал покинутый всеми футбольный мяч. Чикиряй, наверное, выигрывал, потому что при каждом ударе биты слышались его восклицания: «Во дает!», «Во колет!», «Ну разбойник!». Когда же Чикиряй бил сам, то лишь покрякивал. Я равнодушно смотрел, как под ударами бит переворачивались монетки. Чикиряй вдруг притих. Все реже он бил, вед» больше в азарт входили другие. А Чикиряй стал мазать: ударит и выходит из кона до следующего раза. А возле монеток теснее и теснее сжимался круг ребят. И тут я заметил, что Чикиряй, когда все склонились над монетками, снял с велосипеда Виталькин аппарат и быстро сунул его за ящики. Встретившись взглядом со мною, он понял, что я все видел. Тогда он прижал палец к губам и выразительно кивнул на ту стенку, где была моя надпись. Снова Чикиряй стал выигрывать. Опять зазвучали: «Во дает!» и «Ну разбойник!». Я стоял совершенно подавленный. Я не знал, как мне быть. Сказать Витальке про аппарат – тогда Чикиряй тут же выдаст меня с этой надписью. Не говорить? Да разве я… – Ну, шустрики-мямлики, ставь по десять копеек! – закричал Чикиряй. Смельчаков не нашлось: Чикиряй и так здорово всех ободрал. Мальчишки положили биты в карманы. – Айда в футбол! – предложил Диман и откатил от велосипеда мяч. Кто-то из ребят взял за руль велосипед. – Стой, – сказал Виталька. – А мой аппарат? – Какой? – Да тут на руле висел. – Нет никакого аппарата. Виталька забеспокоился: – Да я сам вешал. Все смотрели на велосипед, на то место, где он стоял, пожимали плечами. «Скажи… скажи… скажи…» – настойчиво забилась в моей голове мысль. Но я попытался унять ее. «А как же надпись?» – спросил я. Но другая мысль вонзилась, как иголка: «Украли аппарат. Ты же сам видел. Молчать будешь, да?» – А может, ты его дома оставил? – словно сквозь вату донесся до меня голос Чикиряя. – Я же помню, как вешал… «Значит, вот что получается, если пишешь «Таня плюс Эдик». Получается трусость… да, трусость… ну нет…» – Дико извиняюсь, – говорил Чикиряй, – что же, твой аппарат кто-то свистнул, да? Может, ты скажешь, это я сделал? – Он похлопал себя но карманам. – Обыщи! – приказал он Витальке. – Зачем же! И так видно… – Нет, ты обыщи! А то еще скажешь, что я вор! Я почувствовал, что задыхаюсь. – Ты вор! – выдохнул я, и сразу стало легче. – Что?! – надвинулся на меня Чикиряй. – А ну повтори! – Ты вор! – Меня опять охватывало напряжение. Я уже почти ощущал удар Чикиряя на своем лице. – Ты положил его туда, за ящик. – Я показал рукой. Виталька полез и сразу же нашел аппарат. Я все стоял перед Чикиряем и чувствовал, как дрожат мои пальцы, сжатые в кулак. Чикиряй вдруг расхохотался. – Ма-ла-ца! – протянул он. – Возьми с полки пирожок с гвоздями. Я-то положил, думал, посмеемся. Виталька небось стал бы землю рыть, а ты… Тьфу!.. Все испортил. – Врешь, – сказал Виталька. – Я вру?! – Чикиряй скривился. – Это он все врет. Спросите у него, как он стенку разукрасил. «Таня плюс Эдик». Сам выводил, старался, чтоб пожирнее было. Какая-то непонятная сила кинула меня на Чикиряя. Я залепил ему один раз, но тут же ударом в челюсть был отброшен на ящики. Они загрохотали, посыпались. Я снова устремился на Чикиряя. Я лез напролом, как танк. Мне нужно было одно: поскорее добраться до его ненавистной рожи. Я смутно видел, как к Чикиряю сразу метнулись Диман и Леха. Я стукнул своего врага еще несколько раз и опять отлетел к ящикам. Теперь уже сильнейший удар пришелся мне но носу. Я открыл глаза, вытер кровь. Чикиряй, расшвыряв по сторонам Леху и Димана, уходил со двора. Виталька растерянно стоял, держа за ремешок аппарат. Поднявшись, я пошел к своему подъезду. Под ноги попалась Чикиряева цепочка от брюк. Я наподдал ее – она сверкнула на солнце золотистой змейкой. Возле самого подъезда меня догнал Виталька. – Слушай, – сказал он, – ты не думай про надпись. Он же врет, Чикиряй. я знаю… – Ладно, – отмахнулся я. – Пойду умоюсь. А в самом подъезде и столкнулся с Таней: она спускалась от Верки. – Хорош, – сказала она. – Посмотри, на что рубашка похожа! – По трубе лез, – объяснил я. – При чем тут труба? Ну и выдумщик! – Правда лез, – сказал я. – Мы с Верой видели, как вы играли на деньги. А потом ты затеял драку с этим хулиганом. Иди умойся. – Я и так иду. – И я зашагал дальше. В этот день из дому я не выходил. Нос мост распух, покажись с таким на улицу – все помрут от смеха. Хорошо, что родители ушли в гости, а то бы мама разохалась: кто, да за что, да мыслимое ли это дело. Может быть, это дело и не очень-то мыслимое, но раз уж случилось, то никакими расспросами тут не поможешь. Только, наоборот, еще больше настроение испортишь. Как этого не понять? Я разогрел обед, быстренько поел, а потом достал книжку «Путешествие на «Кон-Тики» и включил радио. Вот-вот должен был начаться репортаж с футбольного матча между тбилисским «Динамо» и московским «Спартаком». Конечно, можно было отложить книгу и только слушать репортаж, тем более что я болею за «Спартак». Но недавно я узнал, что Юлий Цезарь мог одновременно слушать, читать и говорить. – Проще простого! – сказал я. – Подумаешь… – А ты попробуй, – предложили мне. И вот я решил попробовать. Книга интересная – так мне сказали в библиотеке, матч – и говорить нечего, поэтому нужно было пользоваться случаем. Книгу я взял в руки вместе с первыми же звуками футбольного марша. Пока играли марш, прочитал почти страницу. Потом Николай Озеров стал говорить: «Внимание! Говорит Москва! Наш микрофон установлен…» Это все тоже вода. Я перевернул страницу. Озеров сообщал, что до конца матча осталось… Ага! Это важно «…двадцать две минуты…» Надо же, в самом конце подключили репортаж! «…А счет матча…» Ну-ка, ну-ка! «…так и не открыт. Ноль – ноль…» – «Мазилы», – подумал я, а сам читаю – еще полстраницы прочитал. Дело, значит, вот какое. Один ученый плывет но океану на деревянном плоту с попугаем и пятью спутниками. Это действительно интересно. А потом ученый спрашивает какого-то там бородача: «Можете вы объяснить мне, на кой черт мы тут очутились?» Но бородач отвечает: «На кой черт я очутился, вы сами лучше знаете. Это все ваша проклятая идея». А Озеров что-то там говорит. Нет, я слушаю, конечно, «…и мяч опять прошел рядом со штангой. Удобный был момент, чтобы взять ворота, но атака не всегда заканчивается голом. Напряженная игра! Счет по-прежнему…» Слушаю и читаю. Вот, думаю, мазилы, «…в пользу динамовцев». Что?… Я подскочил. Когда же забили «штуку»?! Кто? Я ведь все время слушал. Как же так?! Сбегать, что ли, к Витальке? Нет, с таким распухшим носом лучше не выходить. Я еще раз посмотрел в зоркало. Ну и носище! Посижу-ка дома. Нужно только внимательно слушать. А читать? И читать тоже. Значит, виновата какая-то «проклятая идея». Ага, прорвался Хусаинов! Обвел одного, второго. Ну бей! Бей же! Эх!.. Котрикадзе ловит мяч. Конечно, такому вратарю в самую «девятку» бить надо. Нет, не везет «Спартаку»! А до ближайших островов осталось три тысячи пятьсот миль. Попугай зачем-то хочет вцепиться в судовой журнал… Мяч вбросили. Он у Нодия. Нодия хотел передать Метревели, но неточно пробил. Мяч у спартаковцев. Молоток Нодия. Продолжай в том же духе – кувалдой станешь… Хусаинов уже в штрафной у тбилисцев. Ловкий финт! Обошел защитника… Навстречу ему еще двое. По успевают… Он бьет параллельно воротам. И набежавший Логофет головой направляет мяч в сетку. Ура! Счет «один-один». До конца матча две минуты. Ну что ж! И такой счет достижение. Правда, впереди трудные встречи с «Торпедо» и ЦСКА. Не наклепали бы «Спартачку». Вот и финальный свисток. «Один-один». Порядочек! Я читаю дальше: «Странно, – сказала жена, – но на том берегу острова никогда не бывает бурунов». Позвольте, какая жена? На илоту были только мужчины. И остров откуда-то взялся. А ведь читал все подряд, ни строки не пропустил. Придется все перечитывать. Нет, Далеко мне до Цезаря. Он же еще одновременно и говорил. Я представил себе: Цезарь сидит и читает, а приближенный, ну хотя бы Кассий, о чем-то ему докладывает, но в это же время Цезарь отдает какие-то распоряжения другому своему приближенному – Бруту. Да, в самом деле был великий человек. А Кассию и Бруту потом завидно стало, вот они его и убили. Страшная вещь – зависть. Я, правда, и сам завидую Ольману: ничего не учит, а только пятерки хватает. Осенью в седьмой класс пойдем. Неужели он и в седьмом так сможет? За окном вдруг стало быстро темнеть. Я выбрался на подоконник, и тут как раз по черному небу полоснула молния. Па какой-то миг она ослепила меня. А потом ударил гром. Он трахнул где-то над самой крышей, и мне показалось, что дом наш дрогнул. Сделалось немного жутко и радостно. У меня всегда так, когда идет гроза. Я люблю и гром, и молнию, и шелестящую песню дождя. Только хорошо, если дождь ненадолго. Опять сверкнула молния. Огромная. В полнеба. А вот и дождь. Я уже слышу его. Он идет ко мне по крышам. Приближается, приближается… Нахлынул. «Дождик, дождик, пуще!..» Улица сразу обезлюдела. Стены домов потемнели. По мостовой понеслись потоки. Я смотрел на дождь, и мне было очень хороню. Как будто он и с меня смывал что-то лишнее, что-то давящее. И вдруг мне захотелось выскочить туда, на дождь. Так захотелось, что я спрыгнул с подоконника, на ходу скинул рубашку и ботинки и бросился к двери. Дождь был теплый. Вернее, его первые удары все же были неожиданными и холодными. Но это лишь вначале. А потом он стал теплым. Я пробежал до ворот и обратно. У стены, где была моя надпись, я остановился. На мокрой, потемневшей стене надпись выделялась не так сильно. Я провел пальцем по букве «Т» и увидел, что она стирается. Тогда я стал тереть сильнее, и буква почти совсем пропала. Под ногами я подобрал кусочек стекла, с его помощью работа пошла куда быстрее. Я соскоблил всю надпись, постоял еще немного под дождем и вернулся домой. Переодевшись, я снова сел на подоконник. Дождь кончался. Он уже не колотил яростно, а, израсходован, видимо, все свои силы, продолжал накрапывать так лишь, из упрямства. По проводам бежали капли. Они наталкивались одна на другую, бежали, срывались вниз, но их место занимали новые – и бежали, бежали, чтобы столкнуться и также упасть на землю. Когда зажглись огни, улицы еще были мокры. Огни отражались на мостовых и тротуарах. Это было очень красиво. Я люблю, когда вечером блестят улицы. И уже совсем поздно, когда пришли родители и отругали меня за распухший нос (сказал, что бежал по лестнице и споткнулся), раздался вдруг звонок. Я открыл дверь и увидел Витальку. – Заходи. – Нет, лучше ты выйди, – сказал он тихо и поманил меня рукой. Прикрыв дверь, я вышел на лестничную площадку. – Ты что? – Знаешь, – зашептал Виталька, – я ходил в гастроном, уже после дождя, и встретил там Ру… Таньку. Нам за маслом вместе пришлось стоять. – Он помолчал. – Ну и что? – спросил я, тоже подождав. – Так я ей, знаешь, рассказал, что ты с Чикиряем из-за нее дрался. «А она что?» – хотел я спросить, но утерпел. – Вначале не поверила, – продолжал Виталька, – а потом говорит: «Молодец какой! Так, – говорит, – можешь ему и передать». Ну ладно, я побегу. Пока. – И он ушел. Вернувшись, я взялся было за «Кон-Тики». Но не читалось. Я думал о Тане. Может, я зря стер надпись? Может, «Таня + Эдик» все-таки что-то значит? ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ Нас часто стали видеть втроем: меня, Таню и Витальку. Во дворе уже не кричали: «Русалка, Русалка!» Только маленький Костик еще досаждал нам. Завидев меня, он садился на корточки где-нибудь поближе к своему подъезду и начинал вопить: – Тили-тили-тесто, тили-тили-тесто… Потом он стал кричать это же Витальке, потому что приметил, как Виталька стоял и разговаривал с Таней. Когда же он увидел нас сразу троих – мы как раз шли в кино, – он по привычке лишь крикнул: «Тили-тили!» – и запнулся. «Жених» уже никак не получался. Это сообразил даже Костик. От растерянности он забыл отбежать к своему подъезду, и тут-то мы его поймали. – Значит, «тили-тили»? – спросил его Виталька. Костик молчал. – А если но кумполу? – произнес я и слегка поворошил волосы на его голове. Костик поморщился. По кумполу он не хотел. Я, конечно, тоже не хотел воздействовать на Костика таким образом. Но что делать с этим шпингалетом, мы не знали. Отпустить? Он тут же отбежит к подъезду, сядет на корточки и заведет опять свое «тили-тили». Костик, видимо, почувствовал нашу нерешительность. И если в первый момент он сжался, ожидая справедливого наказания, то теперь нагло посмотрел на нас и сказал: – Сладили, да? Мы рассмеялись, а потом Виталька так и спросил: – Что же с ним делать? – Может, мороженым накормить? – шепнул я Витальке. – Зачем? – Чтобы помалкивал. – Вот еще! Потом от него не откупишься. Читал я где-то про такого типа. Положение наше становилось все затруднительнее. – А к нам в театр Бабу Ягу привезли, – неожиданно проговорила Таня. – Голодная сидит, два дня ничего не ела. – Вот и хорошо, – подхватил Виталька. – Айда покормим. – И он принялся пристально рассматривать Костика. – Жирку у него не очень, но ведь она голодная? – Голодная, – подтвердила Таня. – А таких крикунов она особенно любит. – Баба Яга только в сказках бывает, – неуверенно произнес Костик и попробовал дернуться, но я держал его крепко. – А нам и привезли ее для сказки, – обрадовалась Таня. – В театре будут сказку ставить. Никак Бабу Ягу не могли найти. И тут я почувствовал, как задрожал Костик. Мне стало жаль мальчугана. – Беги, – сказал я и отпустил его. Повторять ему не пришлось. Костика как ветром сдуло. – Что ж ты? – накинулся на меня Виталька. – Все испортил. Сейчас бы такую хохму разыграли! – Да он и так больше не будет, – попробовал я оправдаться. – «Не будет, не будет»! – бубнил Виталька. – Вот посмотришь. Или тебе это нравится? – Что нравится? – Как он кричит. – Ты что, совсем? – разозлился я. Таня молчала. Но я видел, что и она не на моей стороне. Мне это было неприятно, только я не стал больше оправдываться. Пусть думают, что хотят. И в кино мне тоже расхотелось идти… – Ладно, – проговорил я, – вы идите, а я погуляю. У меня что-то голова болит. – Ну что ты, носопыркин, – сказала мне Таня. – До кинотеатра пройдемся, и перестанет. – Она улыбнулась. – Нет, – заупрямился я, – не перестанет. Я вовсе не обиделся за «носопыркина»: она несколько раз так говорила, пока я ходил с распухшим носом, и у нее это получалось не зло, а как-то мягко. Мне самому смешно делалось, но все же лучше бы сейчас она назвала меня по имени. – Хороший фильм, – сказала Таня. – «Мужчина и женщина». Идем. – Нет. – Цветной, французский, – добавил Виталька. – Нет, – покачал я головой. – Ну как хочешь, – сказал Виталька. – Покеда. Я думал, что они еще поуговаривают меня, но они повернулись и пошли. Я тоже поплел, только в другую сторону. Я все ждал, что они крикнут мне, и тогда бы я остановился, помедлил немного и пошел бы к ним. Я задумал: нот сейчас пройду десять шагов, и они крикнут. «Раз, два, три…» Ну, прибавлю еще восемь. «Раз, два, три…» И еще пять. Я считал медленно: «Раз… два… три… четыре…» Не крикнули. Только насмешливое «покеда» будто застряло в ушах. Костик и в самом деле перестал надрываться со своим «тили-тили». Мне, правда, от этого было не легче, потому что с Таней встречался Виталька… А не я. Они по-прежнему звали меня с собой, только я придумывал разные предлоги, чтобы не пойти. Вот если бы рядом с Таней не было б Витальки, тогда другое дело! И что она в нем нашла? В футбол не лучше других играет. Не силач. Ну что еще? Брюки у него, правда, всегда выглажены. Так это чепуха. А может, он красивый? Не знаю. По-моему, ничего особенного: у него зачес, так и у меня зачес, и у Димана тоже. Разве лишь таскает Виталька в кармане гребенку и зеркальце. Смехота. Словно девчонка какая-то. Но может, как раз это и нравится Тане? Попробуй тут разберись. А еще у Витальки светлые волосы. Может, ей светловолосые нравятся, или, как их там называют, блондины? Однажды ко мне вдруг подошел Иван Денисович. – Здравствуй, Эдик. Что-то ты к нам не захаживаешь? – Здравствуйте, – ответил я, помявшись. – Как-то все некогда. Он посмотрел на меня внимательно и сказал: – А я думал, у вас в каникулы больше времени. – Времени-то больше, да… – Что? – Дела всякие, – проговорил я и покраснел. – Дела, Эдик, у всех. И никогда они не кончатся. А ты завтра вечером заходи к нам. Таня что-нибудь вкусного к чаю купит. – Ну что вы! Не нужно, – поспешно проговорил я. – Что – не нужно? – Да покупать… Из-за меня. – Не из-за тебя. У нее завтра день рождения. – Правда? – вырвалось у меня, и я совсем смутился. Но Иван Денисович, кажется, ничего не заметил. Он сказал: – Таня сама хотела тебя пригласить, да ты все где-то скрываешься. Дела у тебя. Вот она и попросила меня это сделать. Придешь? – Угу, – кивнул я. – Мы тебя будем ждать. – И он не спеша зашагал к воротам. А я остался стоять как вкопанный. «Значит, у Тани день рождения и мне нужно будет к ней пойти, – размышлял я. – А может, вовсе и не нужно? Что мне там делать? Но ведь она хочет, чтобы я был. Ну и что ж! Зато я не хочу!.. В самом деле не хочешь?» – спросил я сам себя. Но не ответил, а стал думать, что бы ей подарить. На дне рождения у девчонок я до сих пор не бывал, если не считать той поры, когда ходил в детсад. Так ничего и не придумав, я решил посоветоваться с мамой. Начал издалека. – Мам, ты не знаешь, что женщины любят? – спросил я как бы невзначай. Мама вскинула брови, посмотрела на меня, а потом сказала: – Женщины любят, чтобы мужчины хорошо вели себя. – Подумав, добавила: – И не только в день Восьмого марта. – А из подарков? – Ну, женщины, очень любят цветы. Цветы, конечно, отпадали. Не явлюсь же я к Тане с букетом. Даже представить смешно. Я – и вдруг с букетом. Будто жених какой… – А еще что? – спросил я. – О, еще столько всякой всячины, что все невозможно и перечесть! Кому же ты хочешь сделать подарок? Мой день рождения, если ты помнишь, еще не скоро. Говорить или не говорить? Пожалуй, лучше сказать. Хоть какой-то совет получу. Вообще советы, тем более родительские, я не очень-то люблю. Но тут случай особый. Ведь не с посторонней же тетей советоваться. Ой! Вот лопух! Как раз с посторонней-то и нужно было. Не стала бы расспрашивать. Но теперь ничего не поделаешь. Нужно говорить. – Да у Тани день рождения, – сказал я небрежно. – У какой Тани? – Да тут одна. В пятой квартире живет. – А-а, это которую вы Русалкой звали? Хорошая девочка. Вежливая такая. Так и есть – я начинаю краснеть. И откуда мать все знает? Молчит, молчит, а самой, оказывается, все известно. – Понимаешь, – заговорила опять мама, – я боюсь, что ничем помочь тебе не смогу. Ты сам решай. Только учти: дарить нужно то, что нравится тебе самому. Ну и, разумеется, нужно знать или предполагать вкус человека, которому делаешь подарок… На тебе деньги и учти, что дорогой подарок лучше не делать. Главное – чтобы он ей понравился. Я взял деньги и пошел на улицу. И голове моей все смешалось. Значит, и мне должен нравиться подарок, и ей. Ну, что мне нравится, я знаю. А ей? Может, ей он и вовсе не понравится? Во дворе было пусто. Лишь возле ворот стоял Костик, что-то строгал и на мотив уже навязшей в ушах «Неаполитанской песенки» напевал: Дорогая моя баб…ка, Поиграй, ты мне на скрип…ке, А за это тебе. баб…ка, Подарю кусочек рыб…ки… – Чего делаешь? – мрачно спросил я. – Кинжал. – И он снова запел: «Дорогая моя баб…ка…» – А по шее хочешь? – За что? – Костик и ухом не повел. – «Поиграй ты мне на скрип…ке…» – За то, что намусорил. – Я показал на стружки. – А ну собирай быстро! – Сам собирай, – огрызнулся Костик и, отбежав на солидное расстояние, вновь принялся стругать. – «А за это тебе, баб… ка…» – Ну погоди мне! – «Подарю кусочек рыб…ки…» Черт побери, не бегать же за ним сейчас! Погрозив ему кулаком, я пошел прочь. Я ходил по магазинам, и положение мое все усложнялось. Мне ничто не нравилось. В кондитерском магазине я увидел, как коробку с конфетами перевязывали розовой лентой. Навертели, навертели сверху этакий пышный бант, похожий на цветок. Глядеть противно, не то что нести. Я поскорее к выходу. Ну и мама! Запутала меня совсем. Сказала бы: «Купи ей духи «Красная Москва» или «Купи ей шарфик синено цвета». Раз, два – денежки в кассу, сверток в карман. И полный порядок! А как теперь быть? Впрочем, мама вначале сказала точно, без дураков: цветы. Только об этом лучше не думать, не терять время попусту. Но мне все же вспомнился скверик, что был неподалеку от нашего дома. Там только на днях распустились пионы. Белые и розовые. Я-то не знал даже, что они так называются. Просто шел я сквериком, а две девчонки остановились возле клумбы и принялись: «Ах, пионы!», «Ой, какие красивые!», «Какое загляденье!». Мне тогда от этих слов аж тошно стало. А может, они и верно красивые? Пожалуй, красивые. А что? Цветы даже футболистам дарят. И футболисты берут, не морщатся. Но идти с букетом?! Нет уж. Это слишком! После долгих хождений я купил в книжном магазине двухтомник Уэллса. Я, правда, читал у этого писателя только «Человека-невидимку». Но, может, и все остальное интересно? Я успокоился. Мне подарок нравится. И нести приятно. Это не какая-нибудь коробка с бантом. А за это тебе, баб…ка, Подарю кусочек рыб…ки… — завертелись в голове бестолковые слова. И никак я их не мог прогнать. Но, проходя но скверику, я вновь вспомнил про пионы. На ветру они чуть покачивались в мою сторону, словно кивали мне. А у меня в руках были две толстые книжки в черных переплетах. Будет ли им рада Таня? Вот цветам бы таким она обрадовалась. В этом я не сомневался. Как-то мы прогуливались с Таней и Виталькой, и Таня подошла вдруг к небольшой клумбе Виталька мигом снял с плеча свой фотоаппарат и говорит: «Сфотографировать?» Таня улыбнулась. «Только поближе подойди, – попросила она его, – чтобы цветы крупнее получились». Вспомнил я это, и тут обожгла меня дерзкая мысль… Цветы у Тани будут! И их вовсе не нужно будет вручать. Их не нужно нести, пряча букет за спиной. Нужно только… не проспать. Ночью я встал, тихонько оделся и, прихватив ножницы и тесемку, что были спрятаны у меня под подушкой, вышел на улицу. Я никогда не ходил по городу ночью. Было немного страшновато: а вдруг кто выскочит, на меня нападет? Я трогал в кармане ножницы и представлял, как буду защищаться ими. Потом я стал стыдить себя: город-то наш областной, многолюдный, полмиллиона жителей, а я чего-то боюсь. И вдруг возле одного угла я увидел человека. Он стоял, прислонившись к водосточной трубе, и ждал меня. Он смотрел на меня, как питон на кролика, не сводил с меня глаз и не шевелился. Я замер. Сердце мое бешено колотилось. В кармане я сжимал ножницы. Бежать было бесполезно: слишком поздно я заметил этого человека. Да и вообще, чего бежать? По-моему, хуже всего ждать удара в спину. Вот человек шевельнулся, выставил вперед ногу, но не шагнул. – Ква-а-асу! – изрек он с растяжкой. – Ква-а-асу! «Пьяный, – подумал я. – Фу ты, черт!» Я хотел пройти мимо. Но он все повторял: «Квасу!» Вернее, не просто повторял, а умолял. Он держался одной рукой за водосточную трубу, а вторую протягивал ко мне. Всего его шатало, будто кто дергал в разные стороны. И тут я подумал: «А может, ему плохо, может, человек погибает без воды?…» Пришлось возвращаться домой. Осторожно открыл дверь, пробрался в кухню. Я хотел было взять стакан, но потом решил, что дядька-то но напьется, должно быть. Взял литровую банку. Пьяный ждал возле той же трубы. Увидев меня, он закивал головой и протянул опять руку. Говорить он, наверное, уже не мог. Я дал ему банку, и он сделал два глотка. Только два глотка. А потом вернул банку. Даже «благодарю» сказал. Я-то думал, он высосет всю воду и шарахнет банку о тротуар, только стекла брызнут. А он – «благодарю». – Пожалуйста, – сказал я. – Может, еще выпьете? Видно было, что ему стало легче. – Нет, – покачал он головой, – воду не пью. – Как – не пьете?! – проговорил я. Он пошатнулся и сказал: – Я п-пью все… кроме воды… и к-керосина… Что ему на это ответить, я не знал. – Я пойду, – проговорил я и поставил около него банку. – Адью, – вымолвил он. Я зашагал дальше, и мне – странное дело – уже не было боязно идти по ночному городу, а даже, наоборот, появлялось какое-то веселое настроение. Почему? Неужели из-за пьяного дядьки? Вот чудеса!.. В скверике было совсем тихо и пустынно. И все же я долго не решался ступить на газон и подойти к клумбе. Кое-где в сквере горели фонари, и на клумбу тоже падал свет, хотя и неяркий. Я много раз осматривался по сторонам, ходил вокруг да около и никак не мог сделать первый шаг. Все равно как в холодную воду. Мне казалось, что только я начну срезать цветы, как тут же появится сторож или милиционер и схватит меня за шкирку. В холодную воду нужно бросаться сразу. Не оглядываясь, я побежал к клумбе. Пионов было много. При слабом освещении они мне понравились. Даже очень. А может, они мне понравились из-за того, что ради них я затеял эту ночную операцию? Где-нибудь в разведке ее бы закодировали: операция «Пион». Там любят красивые названии. Я достал ножницы, срезал семь или восемь пионов и обвязал букет тесемкой. Нести букет даже ночью было как-то неудобно. А если встретишь кого? Подумают: вот чудик идет. И еще этот пьяный неподалеку от дома стоит, просит квасу. Как ему про цветы объяснишь? Но пьяного на том месте не оказалось. Куда-то ушел. Возле водосточной трубы стояла моя банка. Аккуратно стояла. Не разбитая. С водой. Мне опять стало весело. И уж совсем непонятно для чего, я выдернул из букета один пион и сунул его в банку. И пошел. Во дворе меня снова охватило беспокойство. Оставался самый важный момент операции: букет нужно было забросить в Танино окно. Второй этаж, третье слева от угла. Кидаться я умел неплохо. Будь у меня в руке снежок, я б его не то что в окно – в форточку бы забросил. Но в руке-то у меня букет! А промахнусь раза два – получится веник. Да и вообще, если долго кидать, весь дом разбудить. Я попробовал прикинуть в уме оба случая: первый – если я попадаю в окно, и второй – если не попадаю. В первом случае я бегу в свой подъезд, во втором – бросаюсь ловить букет. Все как будто продумано, все учтено. Размахнувшись, я с силой метнул букет. По броску я понял, что не попаду, и в какую-то долю секунды был уже под окном, чтобы ловить цветы. Тут же раздался звон стекла, и я втянул голову в плечи, ожидая, что сейчас посыплются осколки. Но они не посыпались. Не упал и букет. Лишь тогда я сообразил, что кидал-то в распахнутое окно, значит, я все-таки попал туда… И не только попал, а… Перед глазами как бы мелькнула круглая, пузатенькая ваза, та, что стояла на серванте, а потом удлиненная, овальная, та, что красовалась на столе… Вспоминать остальные предметы было некогда: нужно было давать деру. С утра весь дом облетела удивительная весть: ночью у бабки Лукерьи спрыгнула с буфета и разбилась кошка-копилка. Ну ладно бы просто спрыгнула («Каких чудес не бывает на божьем свете!» – утверждала бабка Лукерья), а то ведь кошка взамен себя оставила на буфете цветы. Большой букет цветов. Красные и белые. Самые настоящие. – Я, – рассказывала бабка, – спервоначалу думала, сон вижу, когда ночью-то все зазвенело. Вот, думаю, какой сон дурной. К чаму бы звон этот окаянный? Свет не зажигаю, ляжу. Кругом все тихо. Перекрестилась, опять уснула. А утром-то проснулась, стала тапок надевать, гляжу – батюшки, на полу черепки и деньги монетками рассыпаны! Глянула на буфет-то, у меня аж тапок из рук: котики нет, а на ейном месте цветы. Ну, думаю, совсем померла. Караул кричать не могу: силы нету. Рот раскрою, как рыба, а голос не идет. Крестным знаменьем осенила себя – полегшало. Вот ведь какая напасть вышла. И к чаму бы такое?… Лукерье кто верил, кто не верил. Большинство, конечно, не верило. А вот к чему «такое», объяснить никто не мог. Никто, кроме меня. Будь «такое» не букетом, а чем-то иным, я бы, пожалуй, признался бабке, сказал бы, что сорвалась рука и что кидал я не в ее окно, а в соседнее. Но «такое» было букетом, поэтому я промолчал. На день рождения к Тане я шел со странным настроением. Мне хотелось ее увидеть, но я не знал, как она меня встретит и что скажет. Возле двери, вместо того чтобы позвонить, я задумался. Стоит ли вообще мне идти? Вдруг она обо всем догадалась? «А, – скажет, – букетошвы-рятель! Привет тебе от бабки Лукерьи». И захлопнет дверь! Пока я размышлял, подошел Виталька. В руке у него был маленький сверточек. – Что, – спросил он, – не открывают? Может, дома нет. – Звонок что-то не работает. – Ну-ка, – сказал Виталька и нажал на кнопку. Дзынь! – зазвенел звонок. – Видишь, – заявил Виталька, – у меня все заработает. – И он поправил темный галстучек. Я никогда раньше не видел Витальку в галстуке. А тут нате, вырядился! Проборчик, как на картинке в парикмахерской… Может, и мне нужно было попросить галстук у отца? Но тут же мне стало стыдно за свою минутную слабость. Что я, совсем, что ли, спятил? Дверь открылась. – А, мальчики! – У порога стояла Таня. – Входите, входите. На ней было новое платье с крупными черными горошинами. – Поздравляю тебя, – выпалил Виталька. – Желаю творческих успехов на сцене. – И он сунул ей свой сверточек. – Поздравляю, – сказал я. – Желаю успехов… – И тут запнулся. Что сказать? Виталька, конечно, все дома продумал. А я? Ну и дурак! Каких же успехов? Если про сцену, значит, повторить, как попугай. Нет уж. Тогда каких? В учебе?? Не годится. Сейчас лето началось, зачем вспоминать про учебу? Нужно скорее хоть что-то сказать. Совсем неловко получается. Но что? – …Больших успехов в личной жизни, – бухнул я и покраснел. – Спасибо. Проходите, ребята, в комнату. В комнате, где уже был накрыт стол, сидели на диване Иван Денисович и Верка Рященцева. – Здравствуйте! – поднялся нам навстречу Иван Денисович. – Молодцы, что не опоздали. Теперь, кажется, все собрались. Да, Таня? – Да, сейчас будем садиться. И только тут я увидел, что все еще держу в левой руке две здоровенные книжищи Уэллса. – Куда положить? – спросил я Таню. – Уэллс, – прочитала она, склонив голову. – Это мне? – Ага, – сказал я и протянул ей обе книги. – Здесь про человека-невидимку и еще всякая фантастика. – Спасибо, – сказала Таня. – Я как раз хотела о нем прочитать. – И она унесла мои книги. Потом она развернула Виталькин сверток. – Духи! – Покажи, – попросила Вера. – Ой, «Красная Москва»! – Она поднесла пузырек к носу. – А какой запах! – И протянула мне, как будто я просил ее. – На, посмотри. Я взял коробочку с духами, посмотрел, понюхал. – Здорово, – сказал, – пахнут. Сказал я это просто так, чтобы не обидеть девчонок. По-моему, одеколон лучше пахнет, сильнее. Я смотрел на коробочку, и мне казалось, что это та самая, которую я чуть было не купил в одном магазине. Даже царапинка слева на крышке та же. Запомнил я потому, что никак все не мог решиться – покупать их или нет? А потом подумал: ну их к аллаху! Что Танька, взрослая, что ли, такими духами душиться! Виталька еще после засмеет. И вот пожалуйста! Те же самые духи. Цирк! Я улыбнулся и взглянул на Витальку. Он отвел глаза. Мне тогда захотелось поддразнить его. – Виталька, – позвал я. – Чего? – Ты молоток, Виталька. Такие духи достал. Разбираешься. Виталька не знал, что сказать. Он отошел к книжным полкам, стал рассматривать корешки книг. А я торжествовал. Я решил выдать ему за все. – Наверное, в очереди долго стоял, а? – Да нет, – промямлил Виталька, – не долго. Я видел, что он готов был провалиться сквозь землю. По жалость во мне даже не шевельнулась. – Ой! – Я выронил из рук пузырек. Девчонки вскрикнули, но я тут же у самого пола успел поймать его. Этот фокус у меня был давно отработан. Даже мама моя сохраняла спокойствие, когда я при гостях вот так же «ронял» ее любимую чашку. «Ловкость рук, – пояснял я изумленным гостям и нагло спрашивал: – Повторить?» Все говорили; «Нет, нет, разве можно, что за баловство!» Сейчас тоже все были испуганы. Виталька поправлял галстук, жалко улыбаясь. Он, кажется, понял, что я их разыгрывал. – Положи, Эдька, – сказала Верка. – Какое чудо, что поймал. А я-то думала, ну, всё… Я поставил духи на подоконник. – Подумаешь, чудо, – попытался как ни в чем не бывало сказать Виталька. – Вот у Лукерьи, говорят, было чудо? Это да! Меня бросило в жар. Неужели знает? – А что у Лукерьи? – спросила Верка. – Не знаешь? – Нет. – И я не знаю, – сказала Таня. – А я уж и подавно, – вставил Иван Денисович. Оказалось, что Верка пекла большущий пирог с яблоками (это был ее подарок), а Таня и Иван Денисович тоже были очень заняты, вот и прошла мимо них сегодняшняя новость. Виталька начал рассказывать про бабку Лукерью, а я все ждал, когда же эта история коснется меня. Он рассказывал смешно, изображал в лицах и бабку, и тех, кто ее слушал. Все смеялись, а я так же, как только что Виталька, жалко улыбался. Я знал, что удар вот-вот будет нанесен. Отличный удар. Под дых. «Вот сейчас, – думал я, – сейчас…» Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=596745) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.