Россия и Германия. Союзники или враги? Густав Хильгер Альфред Мейер Отношения, связавшие Германию и Советский Союз перед началом Великой Отечественной войны, определили один из самых роковых этапов мировой истории. Это «затишье перед бурей» подверглось анализу огромного количества исследователей. Тем не менее историку Альфреду Мейеру в соавторстве с Густавом Хильгером, занимавшим в предвоенные годы пост советника немецкого посольства в Москве, удалось по-новому взглянуть на давно известные факты. Он не только детально проанализировал особенности нацистско-советского сотрудничества, но и смог пролить свет на идеи, мотивы поступков и общее мировоззрение человека из числа тех, кто серьезно повлиял на внешнеполитический курс Германии в 20-х и 30-х годах XX века. В книге представлены оригинальные и яркие концепции различных направлений, редкие архивные документы, ценные свидетельства очевидцев. Альфред Мейер, Густав Хильгер Россия и Германия. Союзники или враги? Предисловие Занятие мемуарами стало неким искусством, в котором профессиональные социологи все чаще протягивают нам руку помощи. Один свежий пример, которому последовали авторы этой книги, – работа Генри Л. Стимсона и Мак-Джорджа Банди, которые совместно написали «На действительной службе в мире и в войне». Цель такого совместного авторства – скомпоновать академические знания с личным опытом, чтобы придать историографии личностный оттенок и сделать мемуары максимально полезными для профессионального ученого. Авторы данной книги хотели решить двойную задачу – написание мемуаров, которые в то же время представляли бы историю германо-советских отношений. Выгоды, извлекаемые ученым историком из продолжительных бесед с человеком, принимавшим участие в творении истории, очевидны, особенно если молодому ученому повезло работать сообща с таким всезнающим, обладающим изысканными манерами, энергичным и дружелюбным человеком, как Густав Хильгер. В данном случае задача историка – играть роль второго «я» писателя мемуаров, задавать вопросы, высказывать сомнение, создавать рамки для повествования и снабжать вводной информацией, необходимой для превращения истории в единое целое. Историк-соавтор считал себя академической совестью Хильгера, чьей целью было тормошить его память, вытягивать информацию, которая тому могла показаться поначалу неуместной, заставить автора задумываться над проблемами и загадками, которые сами не приходили ему до этого на ум. И все это время он старался заставить Хильгера раскрыть самого себя, свои поступки, мотивы, идеи и общее мировоззрение, потому что Хильгер был представителем крайне важной группы среди тех людей, которые помогали вершить германскую международную политику в 20-х и 30-х годах. Предпринятые в этом направлении усилия не могли не столкнуться с определенными трудностями. Есть предел, до которого человек будет свободно и дружески вести разговор, даже если он побуждаем академической совестью. Самые скрупулезные исследования документов и опубликованных отчетов не всегда позволяют ученому проверить рассказ своего соавтора на точность, поэтому искажения, пропуски и неточности неизбежно остаются. Помимо этого, есть некоторые мнения, происшествия и прочие вопросы, которые Хильгер из уважения ко многим своим друзьям решил не раскрывать, даже если иногда и считал, что вправе обсуждать их со своим соавтором. Такую скрытность, конечно, необходимо было уважать. Несколько слов о процедуре, которой следовали в процессе написания этой книги. Авторы провели несколько месяцев, собирая и компонуя записи Хильгера, переписку и другое сырье для этих мемуаров, а также читая опубликованные материалы. Затем оба автора начали писать независимо друг от друга, посылая друг другу черновики для комментариев и критики. Сотрудничество по обе стороны книги было столь тесным, что было бы трудно распределить заслуги за любую из различных частей книги. В основном этот процесс был естественным: Хильгер отвечал за те разделы, где речь шла главным образом о личностях и личных вещах, в то время как разбор более широких и общих политических событий был отдан в основном его соавтору. Однако даже здесь последний заботился о том, чтобы представить эти масштабные проблемы так, как они виделись Хильгеру в то время; при этом целью соавтора было показать те соображения, которые лежали в основе германской иностранной политики в отношении Советского Союза. Книге суждено было стать обличительным автопортретом дипломата и его окружения. По этой причине авторы приняли решение вести повествование от первого лица. Отсутствие библиографии также вызвано желанием придать этой книге как можно более личный оттенок. Эта работа не была бы опубликована без живого интереса и помощи большого числа людей. Благодаря настойчивым усилиям Джорджа Ф. Кеннана и Джона Гарднера из «Карнеги корпорейшн», Нью-Йорк, щедрый грант дал авторам возможность посвятить этой работе все свое время. Этот грант регулировался Российским исследовательским центром Гарвардского университета, который, в свою очередь, предоставлял огромные возможности и оказывал услуги. Мы глубоко благодарны профессору Клайду Клакхону, который прочел всю рукопись; Хелен В. Парсонс за ее энергичную помощь, которую она оказывала как руководитель канцелярии Российского исследовательского центра; и многим членам персонала Российского исследовательского центра, которые помогали своим мнением, предложениями и советами. Среди тех, кто прочел всю рукопись либо часть ее, находятся Е.Х. Кар, Фриц Т. Эпштейн, Алекс Эрлих, Карл Дж. Фридрих, Беррингтон Мур-младший и Кармель Оффи. Среди друзей Хильгера Пауль Шеффер и Мориц Шлезингер были особенно любезны в обсуждении рукописи и предложении ценных услуг. Мария Хильгер помогла исключить многие опечатки или неточности. Она проявила огромное терпение, когда ее мужа захватила работа над этой книгой, и была щедрой и любезной хозяйкой для его сотрудника. Майер перенесла многочисленные продолжительные периоды отсутствия своего мужа без жалоб и была для него постоянным источником силы и мужества. Хотя эта работа стала возможной благодаря средствам, подаренным «Карнеги корпорейшн», Нью-Йорк, эту корпорацию не следует понимать как утвержкдающую инстанцию – на основании ее гранта – в отношении каких-либо сделанных заявлений либо взглядов, выраженных в этой книге. А. Г. М Кембридж, Массачусетс Глава 1 Прелюдия Посланник убит Незадолго до пяти часов утра 22 июня 1941 года мы с Молотовым (настоящая фамилия Скрябин (1890–1986), из семьи приказчика, с 1906 года в рядах большевиков. С 1921 года – член ЦК, с 1926 – член политбюро. Ближайший соратник Сталина. – Ред.) в последний раз пожали друг другу руки и вместе с Фридрихом Вернером графом фон дер Шуленбургом я покинул Кремль, зная, что уже никогда вновь не войду в его древние ворота. Никогда не забуду вытянутое и усталое лицо Молотова, когда он обменивался с нами привычной вежливостью рукопожатия, изо всех сил стараясь скрыть внутренние эмоции. Я сам был до крайней степени встревожен мрачными предчувствиями. Это не было простым расставанием. Это был конец трудов всей моей жизни. Я понимал, что это был и конец Германии. Граф фон дер Шуленбург, германский посол, только что сделал формальное заявление советскому министру иностранных дел, объявив о гитлеровском вторжении в Россию. Пока мы возвращались этим ранним утром обратно в посольство, я с жадностью впитывал виды моей родной Москвы, которую больше никогда не узрею. И, как и вошедший в поговорку утопающий, который в долю секунды видит всю свою жизнь, я вспоминал эпизод за эпизодом те пять десятилетий, которые провел, с небольшими перерывами, в этом восхитительном городе. Многие из домов, мимо которых мы проезжали, если б они могли говорить, рассказали бы истории о моей жизни, такой богатой переживаниями, человеческими контактами и волнением. Некая знакомая улица вернула мои мысли к утру одного дня, почти за двадцать три года до этого зловещего 22 июня 1941 года. Суббота 6 июля 1918 года была одним из тех ярких дней, которыми природа компенсирует жителей Москвы за короткую продолжительность северного лета; прошло восемь месяцев с Октябрьской революции 1917 года, в результате которой большевики захватили власть. Намереваясь провести выходные с женой и детьми на нашей даче в деревне, я уложил в чемодан некоторые принадлежности, покинул свою маленькую квартиру и был как раз на пути на станцию, как вдруг ко мне подбежал мой коллега, запыхавшийся и бледный, и сообщил, что только что убили нашего посланника в России. Четыре месяца назад, 3 марта 1918 года, представители Германского рейха и Российской Советской Федеративной Социалистической Республики подписали мирный договор в Брест-Литовске, договор, который был продиктован близорукой убежденностью победителя в том, что выгоды, извлекаемые из него, будут большими, поскольку условия, налагаемые на побежденных, стали более суровыми. Однако Ленин чувствовал себя вынужденным принять эти условия; столкнувшись с серьезным сопротивлением даже внутри своей собственной партии, он утверждал, что большевистский режим нуждается в срочной передышке, во время которой он мог бы попытаться укрепить свои позиции в России. Когда официальный представитель политики Брест-Литовска граф Мирбах-Харф прибыл в Москву 25 апреля 1918 года, советское правительство включало в себя такие личности, которые войдут в историю как выдающиеся. Это Ленин – бесспорный лидер большевистского движения; Троцкий (Троцкий – украденная (вместе с паспортом) фамилия русского дворянина Троцкого; настоящая фамилия – Бронштейн. – Ред.), имевший огромный дар околдовывать массы, хотя ему и недоставало способностей настоящего государственного деятеля; Чичерин, который своим острым диалектическим умом оказал неоценимую услугу советской иностранной политике, и многие другие выдающиеся личности. (По другим, более обоснованным оценкам, это была компания «выдающихся дилетантов». – Ред.) И вот в качестве германского посланника им противостоял этот средненький дипломат, который мог быть дружелюбным, милым и ценным человеком, но у которого была лишь стандартная подготовка. Помимо этого Мирбах не привез с собой ничего, что могло бы делать его пригодным для трудной задачи, ожидавшей его в Москве. Он не знал страны, где ему предстояло работать, не владел и русским языком, не был достаточно осведомлен о проблемах, которые привели к большевистской революции в России (либо сделали вклад в нее). Сегодня имя Мирбаха было бы малоизвестно, не выбери его судьба жертвой внутренних схваток, которые в то время бушевали в России между большевиками, только что пришедшими к власти, и левыми социалистами-революционерами, которые нацелили свои атаки на самое уязвимое место в ленинской политике – заключение мира в Брест-Литовске. Последние утверждали, что этот договор – предательство революции, а также позор для русского народа. Они полагали, что убийство германского посланника станет самым серьезным средством для вовлечения Советской республики в новую войну с Германией, отчего положение большевиков станет безнадежным. И в субботу, 6 июля 1918 года, они приступили к исполнению своего плана. (Есть мнение, что убийство Мирбаха было организовано ЧК Дзержинского с ведома Ленина – чтобы расправиться с левыми эсерами. Убийца Мирбаха Блюмкин позже был оправдан. С 1923 года работал в иностранном отделе ОГПу. В 1929 году его расстреляли. – Ред.) В то время германская миссия располагалась в тихом переулке московского Арбата. Роскошный дворец ранее принадлежал сахарному московскому магнату Бергу, но победоносные большевики объявили его собственностью победившего пролетариата. Весной 1918 года он был отдан германскому правительству под его дипломатическое представительство. По своим размерам и великолепию интерьера дворец Берга превосходил почти все дома такого рода, существовавшие в Москве, – такое утверждение многого стоит, потому что роскошь, которой окружали себя представители приобретавшей вес буржуазии, вошла в поговорку. Еще с 90-х годов XIX столетия она далеко обошла по стилю жизни старое русское дворянство, которое уступило свое место «третьему сословию» промышленников и купцов после отмены крепостного права в 1861 году. Огромные богатства были сосредоточены в руках семей, владевших монополией на торговлю предметами потребления, пользовавшимися спросом у населения, составлявшего 170 миллионов человек (в 1914 году численность населения Российской империи составляла 180,6 млн; к концу войны в прежних границах выросла, видимо, до 190–195 млн. – Ред.); эти монополисты произвольно устанавливали цены на зерно, ткани, сахар, чай и т. д. Они открыто демонстрировали свою силу и богатство способом, который еще более, чем когда-либо, подчеркивал социальные противоречия, веками существовавшие в России. Только что закончился обед, на который посланник ежедневно приглашал сотрудников своего персонала и других известных немцев, временно оказавшихся в Москве. Некоторые из гостей уже покинули дом, когда у главного входа в миссию двое мужчин позвонили в колокольчик. Они сказали открывшему им дверь лакею, что являются агентами ЧК – Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией, саботажем и спекуляцией – и что у них есть приказ обсудить лично с посланником некое дело огромной важности. Они предъявили удостоверения, подтверждающие их заявление и подписанные главой ЧК Феликсом Дзержинским, и их впустили. Удостоверения были поддельными. (Их объявили поддельными позже. – Ред.) Настоящими были только имена, под которыми их впустили в миссию, – Блюмкин и Андреев. Этих двоих провели через вестибюль в приемную, стены которой были увешаны драгоценными гобеленами, а потом через огромный танцевальный зал – в гостиную. В ней – бесценные восточные ковры, стены затянуты малиновым шелком, тяжелые шторы с золотым шитьем, – короче говоря, эта комната могла бы быть подходящей для какого-нибудь восточного правителя. У стены противоположной окну позади стола стояла низкая софа, а сам стол с мраморной верхней частью и бронзовым орнаментом был настолько тяжел, что средний человек не смог бы сдвинуть его с места. С короткой стороны стола стояло кресло, а сбоку от него – еще одно со спинкой, повернутой к окну. Советник миссии Рицлер и помощник посланника лейтенант Мюллер встретили этих двоих и подвели их к столу. Блюмкин, должно быть, оценил ситуацию наметанным взглядом опытного террориста, потому что он сел в кресло напротив софы так, чтобы окно оказалось за его спиной. Посему немцам пришлось сесть на диванчик, чтобы оставить свободным кресло у короткой стороны стола для графа Мирбаха. Андреев, который до сего момента не отходил от Блюмкина, сел в кресло, стоявшее у большой двустворчатой двери, ведущей в танцевальный зал. С этой выгодной позиции он мог держать под контролем зал и держать под прицелом двери в гостиную и из нее. Танцевальный зал имел примерно двадцать метров в длину и семь метров в ширину. С богато украшенного потолка зала свисали две огромные люстры, имелись два окна, выходившие на улицу, которую от дома отделял маленький двор, огороженный высокой решеткой из кованого железа. После того как Рицлер и Мюллер сели напротив чекистов и тем самым фактически утонули в мягких подушках дивана, Блюмкин не стал торопиться с рассказом о цели своего визита. Похоже, он дожидался посланника, для которого, как он заявил, у него есть какое-то важное личное сообщение. А посланник все еще провожал своих последних гостей, но потом появился спустя несколько минут, очевидно заинтересованный в личном знакомстве с агентами Чрезвычайной комиссии. Мирбах вошел в комнату через большую дверь, подле которой сидел Андреев, и после короткого обмена приветствиями сел в свободное кресло слева от Блюмкина. Блюмкин начал разговор, сообщив посланнику, что в одном из русских лагерей для военнопленных находится некий граф Мирбах, который, возможно, является родственником этого графа. Если это правда, заявил он, советское правительство с удовольствием освободит этого человека досрочно, стоит лишь посланнику выразить свое желание. Последний ответил, что данный военнопленный – очень дальний родственник из протестантской ветви семьи (сам он – католик). Тем не менее Мирбах был бы рад, если будет сделано все возможное для облегчения участи этого человека. Затем Блюмкин заявил, что его руководство приказало ему проинформировать посланника о том, что ЧК раскрыла террористический заговор, имевший целью его убийство. Он принес, как он сказал, документы, из которых граф узнает подробности этого заговора и которые убедят его, что надо быть очень осторожным. Говоря эти слова, он сунул правую руку в свой портфель, выхватил оттуда револьвер, встал и с молниеносной быстротой произвел три выстрела, нацелив вначале оружие в посланника, а потом – в его двоих сотрудников. Все три выстрела были мимо. Никто из тех не был даже ранен. Потом разгорелись споры, что произошло в последующие секунды. Как так могло случиться, что помощники графа не бросились на убийцу, стремясь разоружить его? Особенно яростные обвинения адресовались лейтенанту Мюллеру – этому гиганту ростом более 180 сантиметров. Потом, пытаясь разрешить эту проблему, я не раз пробовал восстановить ситуацию. Я сел на диван и обнаружил, что проникавший через окно свет слепил. Люди, сидевшие на диване, тонули в его мягких подушках. Кроме того, любая попытка сдвинуть стол, за которым забаррикадировались Рицлер и Мюллер, была бесполезна. Даже после ошеломляющего шока первых секунд помощники посланника были в невыгодном положении, потому что им недостало свободы движения. При первом выстреле граф Мирбах вскочил. Он обежал Блюмкина сзади, пытаясь выскользнуть из комнаты, и уже понесся по залу, очевидно стремясь добраться до комнат в глубине дома, как Андреев, который до сих пор сидел не двигаясь у дверей, выстрелил ему вдогонку из малокалиберного револьвера. Пуля вошла в затылок посланника и вышла через нос. Мирбах рухнул на месте и спустя несколько мгновений был мертв[1 - Лужа крови, образовавшаяся в зале на полу из твердого дерева, превратилась в пятно, которое не удавалось удалить, несмотря на все усилия. Поэтому те, кто находились рядом с местом преступления в 1918 году, могли даже двадцать лет спустя указать точное место, на котором жертва испустила дух. Когда в 1924 году Италия признала советское правительство, этот дом был отдан под ее посольство, которое стало одним из центров общественной жизни московского дипломатического корпуса. И хотя я принимал там участие во многих празднествах в течение семнадцати лет, всегда ощущал это пятно на полу, по которому другие танцевали в блаженном неведении. (Здесь и далее примеч. авт.)]. Когда граф Мирбах упал, а резиденты этого дома, встревоженные выстрелом, бросились к нему на помощь, зал потряс взрыв, повредивший люстры и выбивший окна. Это убийцы бросили в зал две ручные гранаты (специальные бомбы, одна из которых не взорвалась. – Ред.), стремясь создать замешательство и обеспечить себе путь к бегству. Они выпрыгнули в окно, перебрались через чугунную решетку и умчались в поджидавшей их автомашине. Все произошло столь быстро, что немцы еще не успели прийти в себя, когда машина с террористами уже повернула за угол и исчезла в лабиринте московских улиц. Последствия Убийство германского посланника было сигналом для восстания (фактически восстания не было, была имитация, провокация и зверское подавление «мятежников». – Ред.), устроенного следующей ночью партией левых социалистов-революционеров. До Брест-Литовска власть в Советском государстве делилась между большевиками и левыми социалистами-революционерами. После заключения мирного договора последние перешли в оппозицию, и ленинский режим их терпел; но их восстание положило конец терпению. В течение нескольких дней Москва находилась на осадном положении. Улицы патрулировались более бдительно, чем когда-либо, а всякий въезд в город и выезд из него был запрещен. В следующие две недели ЧК расстреляла около двухсот человек, хотя это убийство и восстание левых социалистов-революционеров были так тесно связаны, что невозможно различить, то ли эти расстрелы имели целью умиротворить немцев, то ли осуществлялись в наказание за мятеж. Для большевиков ситуация была крайне тревожной. Им приходилось учитывать возможность того, что германское правительство воспользуется убийством своего дипломатического представителя в качестве предлога для нового объявления войны против Советской республики либо (по крайней мере) для возобновления политического и экономического давления. Ибо за четыре месяца своего существования Брест-Литовский договор еще не дал Германскому рейху всех тех выгод, на которые рассчитывало его правительство. Поведение Ленина явно показывало, что он стремится успокоить Германию. Едва узнав об убийстве, он сразу же явился в миссию с выражением сочувствия от имени своего правительства и от себя лично. С ним были Яков Свердлов, который в качестве председателя Центрального исполнительного комитета возглавлял всю советскую иерархию и официально являлся главой государства; Лев Карахан, второй заместитель комиссара иностранных дел, и Бонч-Бруевич, секретарь Совета народных комиссаров (Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич, в 1917–1920 годах управлял делами Совета народных комиссаров. – Ред.), как тогда назывался советский кабинет министров. В резком контрасте с комиссаром иностранных дел Георгием Чичериным, первым советским официальным лицом, появившимся в миссии, Ленин был полностью собран и владел своими нервами. (Ленин прекрасно понимал, что немцы, которые завязли на Западном фронте, ничего большевикам не сделают – действительно, последнее германское наступление 15–17 июля 1918 года на Марне провалилось, после чего поражение Германии стало вопросом времени. – Ред.) С холодной вежливостью он выразил (по-немецки) сочувствие от себя и своего правительства Рицлеру. Несмотря на политическую целесообразность, которую советские власти усматривали в исправлении последствий убийства, существовали определенные идеологические уступки, которые они не желали делать. Так, они упорно отказывались от посещения траурной церемонии у гроба покойного посланника. Чичерин также намекал на то, что некоторые ведущие соучастники преступления вроде ветерана-лидера фракции левых социалистов-революционеров Марии Спиридоновой сделали слишком много для революции, чтобы подвергать ее наказанию. Обмен нотами в отношении компенсации за убийство протянулся с самого ноября, так что вопрос так и остался нерешенным к тому времени, когда два правительства разорвали дипломатические отношения. Собственно говоря, германская неудовлетворенность советской непримиримостью в этом деле была одной из причин, ускоривших этот разрыв. Прошло более тридцати лет после этих событий 1918 года. Но они все еще стоят перед моими глазами во всех своих подробностях. Тело дипломата предстояло доставить в Германию. Перед тем как процессия к железнодорожному вокзалу пришла в движение, все пришедшие более часа напрасно дожидались приезда народного комиссара иностранных дел Г.В. Чичерина, который твердо обещал появиться. Наконец кортеж тронулся в путь без него. За машиной с гробом следовала вереница автомобилей с представителями многих гражданских и военных учреждений, которые Германия в ту пору имела в Москве. Похоронная процессия уже достигла широкого Новинского бульвара, когда появилась какая-то открытая машина, двигавшаяся в противоположном направлении. В ней сидел невзрачный тощий мужчина с острой рыжеватой бородкой и без шляпы. Заметив кортеж, он стал возбужденно жестикулировать, обращаясь к водителю. Потом мы увидели, что палец его правой руки был как-то бесформенно перевязан бинтом, давным-давно не менявшимся, что можно было заметить даже на приличном расстоянии. Вероятно, народному комиссару было весьма неудобно так опаздывать. После того как его автомашина присоединилась к процессии, я то и дело посматривал на Чичерина по пути на вокзал. Его сутулая фигура и несчастный вид были чем-то вроде воплощения отчаянного положения, в котором находилась Советская республика в те дни. Убийство германского посланника стало сигналом для мятежа, организованного следующей ночью левыми социалистами-революционерами. (Официальная большевистская версия. – Ред.) До Брест-Литовска большевики делили власть в Советском государстве с левыми социалистами-революционерами. После заключения мирного договора последние ушли в оппозицию и терпелись до поры до времени ленинским режимом; их мятеж (а точнее, провокация ЧК. – Ред) положил конец этому терпению. Несколько дней Москва находилась на осадном положении. Ее улицы патрулировались бдительнее, чем когда бы то ни было, и всякий выезд из города и въезд в него были запрещены. И в эти выходные дни для меня не было возможности поехать на нашу дачу! В течение следующих двух недель около двухсот человек было расстреляно ЧК, хотя это убийство и мятеж были так тесно связаны, что было невозможно отличить, то ли эти расстрелы имели цель умиротворить немцев после убийства посланника, то ли осуществлялись в наказание за мятеж (то ли «подвели черту» под ненужными теперь одураченными ««попутчиками» по революции. – Ред). Для большевиков ситуация была очень тревожной. Им приходилось считаться с возможностью того, что германское правительство воспользуется убийством своего дипломатического представителя в качестве предлога для нового объявления войны… (Не было никакой тревоги – см. примечания ранее. – Ред) Восстание, разразившееся в ночь с 6 на 7 июля, явилось серьезным испытанием для молодого Советского государства. Мятежники ранее обеспечили для себя ряд ключевых позиций в ЧК. Они арестовали Дзержинского, который проявил незаурядное личное мужество, отправившись в штаб левых эсеров, где его продержали ночь в качестве пленника (сейчас, когда открылись секретные документы, вырисовывается иная картина – Дзержинский сделал вид, что его арестовали. – Ред.). Сам Ленин едва смог избегнуть той же участи. (Из области сказок. Ленин, отлично обо всем осведомленный, был весел и шутил: «Что делать с ними? Отправить в больницу для душевнобольных? Дать Марии Спиридоновой брому? Что делать с этими ребятами?» – Ред.) Но у мятежников было недостаточно сил, а организация действий была слишком плоха, чтобы устоять перед большевиками. Фанатизм эсеровских террористов не мог сравниться с решимостью партии, только что захватившей власть в России. Этот мятеж левых эсеров стал самой организованной и спланированной (в ЧК. – Ред.) попыткой из всех, когда-либо предпринимавшихся для свержения коммунистического режима изнутри. Условия для успеха казались самыми благоприятными. Был выбран момент, когда власть еще не успела консолидироваться в нечто похожее на монолитный тоталитаризм нынешнего режима. Кроме того, в то время подрывная деятельность в Советской республике все еще поддерживалась с помощью денег и агентов иностранных посольств, в основном враждебных друг другу, но единых в своей оппозиции режиму. Несмотря на эти благоприятные обстоятельства, восстание ожидал полный провал, подтверждая тем самым хорошо известный аргумент, что никакая революция не способна свергнуть современный тоталитарный режим изнутри. Не имея шансов на успех, сегодня при таком режиме невозможно вообще начать какое-либо подрывное движение (то, что произошло с СССР, опровергает это утверждение – совместные усилия верхушки партии, КГБ и других привели к его ликвидации. – Ред.). Тем не менее замешательство, вызванное убийством Мирбаха и мятежом, позволило двум убийцам бежать из Москвы той же ночью и тем самым ускользнуть от задержания и возможной казни. Поэтому, если им и удалось избежать наказания, на котором продолжало настаивать германское правительство, советское правительство нельзя было обвинить в отсутствии стремления удовлетворить это требование. Напротив, по иронии судьбы убийцы нашли убежище не в той части России, которая находилась под властью большевиков, а на Украине, в зоне германской оккупации. (Академия Генерального штаба РККА, на восточное отделение которой в сентябре 1920 года Блюмкин был зачислен по направлению Наркоминдела. – Ред.) Их последующая судьба известна. Андреев пал жертвой эпидемии тифа, свирепствовавшего на Украине в 1919 году. После разгрома Германии Блюмкин воспользовался амнистией, которую объявило советское правительство. В 1920 году он уже опять был в Москве в качестве слушателя Военной академии Красной армии. В свободное время он публично разглагольствовал, что якобы убил графа Мирбаха. Поскольку его сообщника уже не было в живых, никто в конце концов не мог оспаривать его «славу». Я известил барона фон Мальцана, бывшего в то время главой Русского отдела германского министерства иностранных дел, о поведении Блюмкина, но избрал форму личного письма, чтобы дать ему возможность воздержаться от каких-либо официальных шагов, если он посчитает, что это будет более уместно. Барон ответил, что решил не заявлять никаких протестов против действий Блюмкина, чтобы не повредить советско-германскому сближению, которое было тогда в своей начальной стадии. Из-за такого мягкого отношения Блюмкин оставался в Москве еще в течение многих лет. Одним из наиболее часто посещаемых им мест был Клуб литературы и искусства, в который тогдашний народный комиссар просвещения А.В. Луначарский обычно приглашал известных иностранцев. Представьте себе ужас и беспомощность какого-то германского политика, которому Луначарский однажды показал на Блюмкина, задав при этом бестактный вопрос: «Не хотели бы вы встретиться с человеком, который застрелил вашего посланника?»[2 - В 1929 году Блюмкин беспечно навестил Троцкого, находившегося тогда в изгнании. За это он поплатился своей жизнью после возвращения в Советский Союз. (Блюмкин взялся доставить несколько писем Троцкого его сподвижникам, был арестован (по доносу Радека) и расстрелян «за повторную измену делу пролетарской революции и советской власти и за измену чекистской армии». – Ред.)] Успех большевиков в подавлении восстания левых эсеров, а также нерешительное поведение германского правительства после гибели посланника способствовали укреплению уверенности советского правительства в себе и в своих силах. Кроме того, оно искренне верило, что и так уже достаточно компенсировало ущерб своим выражением сочувствия и выплатой некоторой суммы. А посему немецкому правительству было отказано в его просьбе разместить батальон немецких войск (этот батальон, сформированный из офицеров и унтер-офицеров, можно было легко развернуть в дивизию, используя немецких военнопленных. – Ред.) в Москве для защиты его миссии. Оно боялось, что немецкие вооруженные части в Москве смогут свергнуть большевистский режим; с другой стороны, советские власти чувствовали, что у Германии уже недостаточно сил, чтобы настоять на выполнении своего требования (немцы развернули свое последнее решительное наступление на Марне, 15–17 июля, которое провалилось. – Ред.). И они верно оценили ситуацию. Германские власти отказались от своего требования, по крайней мере на данный момент, и назначили преемником Мирбаха Карла Гельфериха – хорошо известного политика и финансиста. Впоследствии, в первые годы Веймарской республики, Гельферих стал выдающимся и откровенным членом крайне правой националистской партии, которая не смирилась с поражением Германии и крушением монархии. Говорят, его яростные нападки на международную политику Германии в стенах рейхстага стали сигналом к убийству тогдашнего министра иностранных дел Вальтера Ратенау. Новый посланник прибыл в Москву в конце июля 1918 года. Его беседы с представителями советского правительства скоро убедили Гельфериха, что оно и не желает, и не в состоянии выполнить условия, навязанные советским властям в Брест-Литовске, нацеленные на то, чтобы облегчить Германии ведение войны на Западе. Более того, посланник и его окружение жили в постоянном страхе, что те силы, что убрали его предшественника, все еще действуют и могут вновь попробовать найти какую-нибудь жертву. В опубликованных в декабре 1921 года воспоминаниях Гельфериха рассказывается, что за время пребывания в Москве он лишь один раз покинул свой дворец Берга. Убежденный, что советский режим скоро падет, он вовсе не был в восторге оттого, что должен находиться столь опасно близко от сцены, где нависала политическая катастрофа. А поэтому Гельферих покинул Москву по своей собственной инициативе, пробыв в ней всего лишь десять дней. Его бегство из Москвы являлось нарушением дисциплины, совершенно необычным в истории дипломатии; и оно так и рассматривалось в министерстве иностранных дел[3 - Мне это рассказал адмирал Пауль фон Хинце, когда он приезжал в Москву в 1922 году. Фон Хинце, в свое время германский военный представитель при дворе царя Николая II, в тот период был заинтересован в должности посла, вакантной после подписания договора в Рапалло.]. На мои личные дела внезапный отъезд Гельфериха повлиял в том плане, что это вынудило меня срочно отправить из России свою жену вместе с детьми. Я отчетливо представлял себе, как большевистский террор в сочетании с голодом и всеобщей нищетой скоро сделает жизнь в России невыносимой. Но самому мне пришлось еще в течение трех месяцев оставаться в Москве. Опыт, который я приобрел за эти три месяца, впоследствии оказался для меня очень полезным. Но перед тем как я расскажу об этом, позвольте мне представиться читателю, дав ему короткую зарисовку моего семейного прошлого и более раннего периода жизни. Семейное прошлое и ранний период жизни Я родился в 1886 году в Москве и здесь же получил начальное и среднее образование. Мои родители были немцами, принадлежавшими к обширной колонии западноевропейских деловых людей и специалистов, которые в России нашли для себя второй дом. В каждом крупном городе, особенно в Санкт-Петербурге и Москве, была такая колония зажиточных и высокоуважаемых иностранцев, которые жили в мирном соперничестве друг с другом, сохраняя свои языки и обычаи в собственных церквях и школах. Предки мои основали процветающее экспортное дело в городе Ремшайде в Рейнской области. Самого моего отца послали управлять отделением фирмы в Москве. По материнской линии я могу проследить свою семейную родословную до конца XVII века, когда предки моей матери были процветающими фабрикантами в Эльберфельде. Бродячий французский ремесленник раскрыл им секрет красителя из сушеного корня марены из Франции, и их фабрика являлась ценным прибавлением к текстильным предприятиям Эльберфельда. Экономический кризис 1830-х годов вынудил моего прадедушку перенести эту фабрику в места возле Москвы, на реку Клязьму, воды которой, как говорили, исключительно подходили для процесса крашения. Там дед моей матери и его потомки, которым удалось развить красильную мастерскую в крупное текстильное предприятие, накопили значительное состояние. Российская революция все это отобрала, а мои родственники разбрелись беженцами по всему свету. После окончания в 1903 году одной из немецких средних школ в Москве я уехал в Германию, где получил диплом инженера в Дармштадтском техническом университете. Последующие два года я работал инженером-машиностроителем в Верхней Силезии. Я только успел настроиться на то, чтобы последовать совету отца и отправиться в Америку, где на крупном заводе по производству сельскохозяйственного инвентаря для меня имелась вакансия, как получил предложение вернуться в Россию, чтобы работать на большой мебельной фабрике, принадлежавшей одному немцу русского происхождения, ставшему впоследствии моим тестем. Поэтому в 1910 году я возвратился в страну своего рождения и стал работать в этой «Российской Crane Company», быстро поднимаясь на все более ответственные должности. В 1921 году я взял в жены верную спутницу, которой посвящаю эту книгу. Она активно делила со мной все переживания, описанные на этих страницах. В годы, предшествовавшие Первой мировой войне, я объездил старую Российскую империю вдоль и поперек и очень близко познакомился с ней. С самой ранней юности я знал русский язык и был знаком с обычаями и образом жизни населения России. После того как весной 1939 года я представил Гитлеру пространный доклад, фюрер, как говорили, заметил, что считает меня наполовину русским[4 - Возможно, он думал, что мое квадратное лицо с высокими скулами, которые часто можно наблюдать в Голландии и Северо-Западной Германии, является типично русским. А может быть, он был озадачен моим забавным диалектом, который выразился в том, что я говорил по-немецки как выходец Рейнской области, но «р» произносил как русский.]. В нашем доме немецкое влияние действительно преобладало, потому что мой отец был не только формально гражданином рейха, но и очень гордился своим немецким происхождением и стремился привить эту гордость и мне. Он отправил меня учиться в одну из лучших немецких средних школ в Москве. Но даже в этой школе многие из моих одноклассников были сыновьями российского дворянства и буржуазии, а учителя и студенты носили форму, выделявшую их как членов централизованной царской школьной системы. Всякий, кто знает о формирующем влиянии преподавания истории в средней школе на восприятие подростком элементов культуры, поймет, почему я фактически по своей культуре частично русский. Хотя в немецкой школе, которую я посещал, мировая история преподавалась на немецком языке, русская история, которую нам преподносили по официальным учебникам царского режима, более живо запечатлелась в моей памяти. Древняя Киевская Русь, Иван Грозный и Пугачев – для меня это более реальные и знакомые образы, нежели Священная Римская империя, Карл V или Крестьянская война в Германии. А русские классики Грибоедов, Пушкин, Гоголь, Толстой и многие другие мне, по крайней мере, так же знакомы, как и Гете, Гейне или Шиллер. Оглядываясь назад на годы своего становления, я четко понимаю, что в силу временных влияний я иногда разрывался между русской и немецкой культурой. В конечном итоге возобладало немецкое влияние; но не будет ошибкой утверждать, что у меня всегда было два отечества – как Германия, так и Россия. Я привязан к обеим странам душой и по обеим тоскую. Начало войны и потом революция с национализацией частной собственности и политическим террором резко оборвали узы, связывавшие членов иностранных колоний в России. Правда, советское правительство временно пользовалось услугами многочисленных американских и немецких специалистов в 30-х годах; но очень немногие из этих специалистов пустили корни в Советском Союзе не только из-за скрытой ксенофобии этого режима, но также и потому, что советские представления о человеческом достоинстве, морали и свободе оставались чуждыми для большинства представителей Запада. В августе 1914 года в самом начале войны я стал жертвой шпиономании, впоследствии охватившей все воюющие страны. Поскольку перед войной я по делам побывал в Германии, меня арестовали по подозрению в шпионаже и выдаче русских военных секретов. Хотя моя фирма сумела предоставить доказательства абсурдности таких обвинений, меня некоторое время продержали в одиночном заключении. И моя молодая и храбрая жена решила лично пойти к страшному начальнику царской тайной полиции в Москве полковнику Мартынову. Так как этот господин для простых смертных был недоступен, она обратилась к московскому начальнику барону Будбергу, чья дочь была ее подругой. Но даже Будберг не смог сделать большего, чем дать моей жене свою визитную карточку вместе с советом, как ее можно лучше всего использовать. Вооруженная этой карточкой и золотым червонцем, моя жена пришла к дому охранки – достойного, но сравнительно более мягкого и неэффективного предшественника большевистской ЧК. Золотая монета помогла подкупить привратника, который в противном случае просто не взял бы визитную карточку шефа полиции от незнакомой женщины. Спустя несколько секунд моя жена оказалась перед очами полковника Мартынова, который, очевидно, не хотел заставлять начальника полиции ждать в приемной. Когда вместо него он увидел мою жену, он подумал, что она, должно быть, террористка, намеревающаяся лишить его жизни. Поэтому он принял меры предосторожности, вскинув обе руки вверх, а моя жена сделала то же самое, повторив его жест. Когда таким образом взаимное доверие было восстановлено, завязался разговор, который начался с замечания Мартынова, что он мог бы расстрелять меня в двадцать четыре часа. После соответствующей бурной реакции со стороны моей жены беседа закончилась обещанием, что меня отправят в ссылку в одну из отдаленных провинций России. Поэтому у меня была возможность знакомиться в течение двух месяцев с российскими тюрьмами и их заключенными, а также сделать ряд других наблюдений и приобрести опыт, расширивший мое знание страны и ее народа. Я нашел подтверждение многому из того, что я знал ранее лишь по книгам Толстого, Достоевского и других. Психология заключенных российских тюрем, а также отношение населения к ним определялось тем фактом, что русский народ веками жил «в узде», в условиях принуждения и самодержавия (типично западный, германский взгляд на русских. По-настоящему «в узде» жил человек на Западе (отсюда совершенно другое, чем у русских, отношение к законам). У русского человека были варианты, которых в Европе давно уже быть не могло: Дон, Сибирь, в разбойники и т. д. За два месяца русский коренной народ немцу не понять. – Ред.), отчего и родилась идея, что тюрьмы – это возведение в закон человеческих пороков, а их заключенные – жертвы людской несправедливости. Таков менталитет народа, и поэтому священник русской православной церкви включал в свои молитвы «всех заключенных, томящихся в тюрьмах». А по воскресеньям после посещения церкви набожные, добродетельные купчихи в российских провинциальных городах давали заключенным местных тюрем свежеиспеченный белый хлеб. Во время моего пребывания в вологодской тюрьме в сентябре 1914 года я также с благодарностью принимал такие прибавки к моему скудному рациону. Если бы двадцать пять лет назад у меня были время и возможность рассказать о моем тюремном заключении в России, я бы, вероятно, не пощадил читателя и рассказал бы о камерах, кишащих клопами и вшами, камерах, в которые временами набивали в два-три раза больше осужденных, чем позволяли размеры. Я бы, может быть, заставил читателя сопровождать меня на тюремном транспорте из Москвы через Вологду до Вятки, потом обратно до Вологды и, наконец, в селение на берегу реки Сухоны. Я бы описал, как десятки заключенных были вынуждены обходиться одним котелком; как лишь с огромным трудом мне удалось избежать того, чтобы быть прикованным к какому-то русскому, осужденному за умышленное убийство при отягчающих обстоятельствах; или об отвратительных сценах, свидетелем которых я был в течение ночи в тесной каюте маленького речного парохода, потому что заключенные женщины, как и мужчины, были отданы во власть мужской охране; или, наконец, как депортированные после отбытия своего срока заключения в местах заключения были оставлены на произвол судьбы, хотя у них не было ни денег, ни крова. It is not only the passing of time[5 - Это не только течение времени (англ.). (Примеч. ред.)], которое заставляет бледнеть эти мучительные переживания, но также и печальное и отвратительное осознание того, что с тех пор преступления против человечества были совершены по всей Европе, оставив далеко позади эти грехи старой России[6 - Эти размышления о времени моего заключения в отдаленной части Вологодской губернии дают мне желательную возможность вспомнить исключительную заботу, которую проявляло Генеральное консульство Соединенных Штатов в Петрограде в отношении немцев, интернированных в России. В начальные годы войны Соединенные Штаты обязались защищать германские интересы в России. Если эти строки каким-либо случайным образом попадут на глаза г-ну Филипу Чедберну, я надеюсь, он увидит, что те, кто воспользовался его помощью, все еще вспоминают ее с благодарностью почти через сорок лет.]. Большинство интернированных в России немецких гражданских лиц находились в ужасных условиях, отчего естественным долгом для тех, кто был в лучшей ситуации, стало оказывать своим соотечественникам максимально возможную помощь. Вначале, до того как была организована помощь американского генерального консульства, я для помощи коллегам-интерниро-ванным обычно использовал свои ресурсы; и последующие три с четвертью года моего интернирования я посвящал свое время и труд делу помощи своим сотоварищам по ссылке, не представляя себе тогда, что моя деятельность окажет решающее влияние на всю мою последующую карьеру. Несколько тысяч гражданских интернированных немцев во время Первой мировой войны были расселены по небольшим городам и деревням Вологодской губернии. Эта губерния была такой же по площади, как сегодняшняя Франция (551 тыс. кв. км. – Ред.), или примерно того же размера, что и штаты Калифорния (410 тыс. кв. км – Ред.) и Арканзас (138,1 тыс. кв. км – Ред.). Уезд, в котором я жил, был примерно такой же площади, как Бельгия (30,5 тыс. кв. км. – Ред.), или примерно в половину штата Западная Виргиния (62,6 тыс. кв. км. – Ред.). Но в нем был только один город с 3 тысячами жителей. В радиусе 100 километров имелся только один врач. В других уездах Вологодской губернии были города, расположенные в 800 километрах от ближайшей железнодорожной станции. В то время радиосвязи практически не существовало; телефон еще не проник достаточно далеко в глубь России, чтобы достичь нашей губернии; а весной и осенью дороги временами были непроходимы. И тем более удивительным было то, как быстро и надежно доходили до нас новости о том, что происходит в мире (телеграф работал. – Ред.). Столь же важным был факт, что правящая рука царской бюрократии дотягивалась до самых отдаленных уголков огромной страны. Даже в те годы от нее нельзя было убежать. Легенды о каких-то поселениях в России или Сибири, в которых Первая мировая война не оставила никаких следов, не выдерживают серьезной критики. Они относятся к области сенсационных выдумок. Например, местная полиция, надзиравшая за интернированными, владела полной и точной информацией о каждом из нас. Было удивительно наблюдать, как быстро там узнавали о побегах; и проходило минимальное время до того, как репрессивные меры, объявленные властями в Санкт-Петербурге, стали чувствоваться и в нашем поселении в нескольких сотнях километров от ближайшей железнодорожной станции. Когда в 1917 году царская империя рухнула и революция привела к захвату большевиками власти, главные события происходили в Петрограде и в Москве. Но в отдаленных уголках страны революционные события в столицах отражались в процессах, в ходе которых различные общественные и политические элементы среди населения успешно играли свои роли. В качестве местного уполномоченного Генерального консульства Соединенных Штатов, представлявшего интересы немецких гражданских интернированных, я имел контакты с царскими уездными и полицейскими чиновниками до марта 1917 года. После отречения царя их заменили поначалу буржуазно-либеральные представители местной земской администрации. За ними последовали социалисты. Наконец, после Октябрьской революции местная власть в нашем небольшом городке была представлена отъявленным бездельником, который демонстрировал свое пролетарское классовое сознание тем, что встретил меня босиком и в невообразимо рваной одежде. Вряд ли надо упоминать, как трудно было объяснить таким людям и в такое время потрясений физические и духовные потребности интернированных. Многочисленные немецкие заключенные, как военные, так и гражданские, пользовались хаосом, созданным революцией. Законно либо нелегально они покидали места своей ссылки и уезжали в западном направлении, чтобы оказаться поближе к дому на случай, если закончится война. С помощью своей жены, которая вернулась в Москву тремя месяцами раньше, я получил официальное разрешение покинуть Вологодскую губернию и в начале 1918 года опять оказался в Москве. После того как Соединенные Штаты вступили в войну (6 апреля 1917 года. – Ред.), обязанности по защите германских интересов взяло на себя Генеральное консульство Швеции. Огромные массы военнопленных, скопившихся в Москве, доставляли шведам немало хлопот. Учитывая это, гуманитарный энтузиазм и сознательность, с которыми они подходили к своей задаче, были выше всяких похвал. Особенную признательность заслуживает деятельность представителей Шведского Красного Креста, которые заработали прочную и добрую репутацию своими поездками в лагеря для военнопленных в восточной части Европейской России и Сибири. Дочь шведского посланника в Петрограде, покойная Эльза Брандстрем, вошла в анналы того времени как светлый символ истинного гуманизма. Слава, которую завоевал этот «ангел Сибири» среди тех, кто пользовался ее заботой, сопровождала ее многие годы спустя уже после переезда в новую избранную ею страну – Соединенные Штаты. С помощью шведских консульских чиновников и несмотря на сопротивление, оказываемое большевистскими властями, которые рассматривали такую помощь как вмешательство в их дела, в январе 1918 года в Москве были устроены первые дома для военнопленных. В этой работе я отдал себя в распоряжение шведов. С помощью таких заведений в России были созданы основы для систематической защиты немецких военных и гражданских заключенных еще до того, как в Россию прибыло германское дипломатическое представительство и многочисленные комиссии по оказанию помощи, которые были распределены по стране. Эти комиссии по оказанию помощи, присланные после заключения Брест-Литовского договора, подчинялись Главной комиссии в Москве, которая, в свою очередь, была подотчетна прусскому военному министерству и Германскому Красному Кресту. Принимая во внимание мой предыдущий опыт деятельности по оказанию помощи военнопленным, оба этих учреждения наняли меня для работы в Главной комиссии в Москве. Вот почему я стал свидетелем событий, описанных в предыдущих разделах книги. Из Москвы в Берлин Моей обязанностью в Главной комиссии по оказанию помощи военнопленным был контроль и руководство всей работой по эвакуации, которая с каждым месяцем становилась все труднее и труднее. Советские власти все меньше и меньше сотрудничали с нами, когда осознали неминуемое крушение имперских властей. (Это стало ясно уже после провала последнего германского наступления на Марне 15–17 июля. – Ред.) Приближение зимы с ее тяготами и растущая нехватка средств транспорта увеличивали трудности. На железнодорожных станциях по периферии Москвы, работая весь день, а зачастую и до глубокой ночи, я был вынужден использовать всю свою решимость и силу убеждения, чтобы получить вагоны и локомотивы либо не допустить произвольного обыска и разграбления личных вещей военнопленных. Возвращение домой по неосвещенным улицам Москвы после рабочего дня таило постоянную опасность, потому что то и дело слышались винтовочные и пистолетные выстрелы, происхождение и цели которых оставались весьма темными[7 - Вспоминая о проблемах, которые нам приходилось преодолевать, не могу не упомянуть моего доброго друга и верного коллегу Карла Геминга, чья энергия, бдительность и бескорыстие больше, чем что-либо еще, помогали нам в преодолении всех препятствий.]. Террористические акты, совершаемые левыми эсерами, обретали все большие размеры. В Петрограде один за другим были убиты два высокопоставленных чиновника большевиков – Володарский и Урицкий (в свете современных исследований выясняется, что Володарского (Гольдштейна) прикончили с ведома Урицкого и Зиновьева (Радомысльского) (см., например: Коняев Н. Трагедия ленинской гвардии. С. 234–244). – Ред.), а Ленин едва избежал такой же участи. Со стороны большевистского руководства был объявлен так называемый красный террор, который начался со всей яростью после покушения на жизнь Ленина 30 августа 1918 года (в Ленина, по официальной версии, стреляла полуслепая еврейка Фанни Ройдман (Каплан), которая после неудачи была быстренько допрошена, расстреляна и сожжена в железной бочке в Александровском саду. Покушение весьма напоминает убийство Володарского, и без Дзержинского и Свердлова дело явно не обошлось. – Ред.). В списки его жертв, публиковавшиеся в то время большевиками, попало совсем немного людей, которых я знал лично. Все это время отношения между Германским рейхом и Советской Россией становились все более напряженными. В первые месяцы после заключения мирного договора и возобновления дипломатических отношений советское правительство в немалой степени демонстрировало добрую волю. Но его готовность выполнять условия сурового договора непрерывно уменьшалась в прямой пропорции с приближением разгрома Германии на Западном фронте. С самого начала стратегия советского правительства имела целью выиграть время для передышки и накопления сил. Однако этот период близился к концу, потому что контрреволюционное движение, возглавляемое бывшими царскими генералами, охватывало всем большие территории России (автор ничего не говорит о массовых восстаниях крестьян, а также бунтах рабочих. – Ред.). Начиналась гражданская война. В свою очередь, отношение Германии к Советской республике было весьма противоречивым, если не сказать больше. Продолжавшееся поддержание дипломатических связей с большевистским режимом было всего лишь удобной фикцией. В то же самое время противники режима получали активную поддержку от многочисленных германских учреждений, находившихся в то время в Москве, а большевистские элементы на Украине систематически преследовались и уничтожались германскими оккупационными войсками. Политическая напряженность на Украине, усугублявшаяся оккупацией, достигла критической стадии с убийством командовавшего здесь германскими войсками фельдмаршала Германа фон Эйхгорна 30 июля 1918 года. Он также стал жертвой террора левых эсеров. Убийцу позднее задержали, судили, и он был приговорен советским режимом к смертной казни. Германская позиция неопределенности в отношении Москвы выразилась в решении вскоре после отъезда Гельфериха перевести посольство из Москвы в Псков. Это было равносильно роспуску посольства, потому что Псков находился на территории, оккупированной германской армией. И все-таки, поскольку немцы хотели сохранить по крайней мере видимость продолжающихся дипломатических отношений, исполнение дипломатических функций было доверено германскому генеральному консулу в Москве Гаушильду. Но как бы ни была высока личная порядочность Гаушильда, он не подходил для такого рода деятельности, какого требовала ситуация. В то же время, по крайней мере, сомнительно, смог бы это сделать любой другой немецкий представитель в этой стране, принимая во внимание надвигающийся крах Германии на Западе и дерзость, до которой доходил большевистский партнер в своем пренебрежении к условиям мирного договора (значительную часть условий мирного договора большевики выполнили, надолго отсрочив поражение Германии и ее союзников. – Ред.). Что вызывало в Берлине наибольшую тревогу, так это все учащающиеся попытки Москвы вмешаться во внутренние дела Германии. Одновременно с открытием германского посольства в Москве в апреле 1918 года Российская Советская Федеративная Социалистическая Республика (РСФСР) учредила свое собственное дипломатическое представительство в Берлине. Тем самым большевики получили беспрецедентную возможность вмешиваться во внутриполитические дела другой страны – под прикрытием дипломатического иммунитета, распространяя коммунистические пропагандистские материалы. В советское представительство официальной дипломатической почтой можно было посылать деньги. Таким образом, германские органы безопасности столкнулись с проблемой, у которой еще не было прецедента, и это парализовало их на месяцы[8 - Дипломатическим представителем, посланным советским правительством в Берлин, был Адольф Иоффе. Выходец из зажиточной еврейской семьи, жившей в Крыму, он отдал большевистской партии все свое наследство. Он был высокообразованным человеком, а его безупречные и тактичные манеры выгодно отличали его от среднего партийца. Будучи личным другом и политическим единомышленником Троцкого, он пал бы жертвой репрессий, если бы не покончил с собой в 1927 году из-за болезни и разочарования в жизни. (Граф Оттокар Чернин, министр иностранных дел Австро-Венгрии, который вел с Иоффе переговоры в Брест-Литовске, так охарактеризовал его взгляды: «Вся его теория основывается на том, что надо ввести во всем мире самоопределение народов на возможно более широкой основе и затем побудить эти освобожденные народы взаимно полюбить друг друга. Что это прежде всего приведет к гражданской войне во всем мире, г-н Иоффе не отрицает, но полагает, что такая война осуществит идеалы человечества – война справедливая и оправдывающаяся своей целью. Я ограничился тем, что указал г-ну Иоффе, что надо было бы раньше на России доказать, что большевизм начинает новую счастливую эпоху, и лишь затем завоевывать мир своими силами…» (Архив Русской революции. М., 1991. Т. 2. С. 136–137). – Ред.)]. Лишь в конце осени 1918 года, когда злоупотребление дипломатическим иммунитетом стало уж слишком очевидным, германские власти решили положить конец такому положению дел, даже если это могло означать разрыв дипломатических отношений. В то время германское правительство ни в коем случае не рассматривало непрерывные связи с советским правительством как политически полезные; напротив. Во внутренней политике все связи с большевиками были крайне опасны, а в международной политике также они все более и более рассматривались как обязанность. Поняв, что германская армия разбита, а война проиграна, творцы политики в Берлине стали изыскивать средства для обеспечения снисходительного мира с союзниками на Западе, и разрыв отношений с российским большевизмом мог бы явиться попыткой завоевать их расположение. Агитация за «мир с пониманием» с Западом при условии, что Германия будет с ним сотрудничать в борьбе против большевизма, – это следствие одной из многих идей и предложений, с которыми стали лихорадочно выступать германские генералы, политики и журналисты. В то же время генерал Макс Гофман, похоже, начал раздумывать над планом решающего наступления на Петроград. Как Карл Радек (настоящая фамилия Собельсон (1885–1939), один из ближайших сподвижников Ленина, идеологов и практиков мировой революции. Репрессирован. – Ред.) в своем типичном язвительном стиле писал: «Труп Советской республики предназначался в качестве приданого для брака по расчету между Германией и Антантой»[9 - Radek K. Die auswartige Politik Sowjet-Russlands / Bibliothek der Kommunistischen Internationale. Hamburg, 1921.]. Как оказалось, западные державы приняли услуги Германии в поддержании порядка на Востоке; германским войскам (как регулярным, так и нерегулярным) было приказано оставаться в балтийских губерниях России до дальнейших распоряжений. Но этот пункт в условиях мирного договора не привел ни к какому милосердию в формулировке Версальского договора (подписан 28 июня 1919 года между побежденной Германией и воевавшими с ней 27 странами. – Ред.). Удобная причина для разрыва была легко найдена. В конце октября 1918 года во время разгрузки упаковок с советской почтой на железнодорожном вокзале на Фридрихштрассе в Берлине несколько ящиков «случайно» уронили углами вниз, они развалились, и их содержимым оказались революционные брошюры на немецком языке[10 - Советское правительство настойчиво заявляло, что германские власти сами подложили эти брошюры в ящики.]. Поэтому Государственный секретарь по иностранным делам Вильгельм Зольф потребовал, чтобы советское правительство отозвало своего представителя. Это привело к взаимному разрыву всех дипломатических отношений. Через несколько дней, 9 ноября 1918 года, пало правительство кайзера Вильгельма II (бежавшего в Голландию. – Ред.). Его место занял Совет народных депутатов, в котором независимый социалист Гуго Гаазе взял на себя ведение иностранных дел. Советское правительство, похоже, полагало, что новое германское правительство, целиком состоявшее из социал-демократов, отменит решение своих предшественников и восстановит дипломатические отношения, особенно поскольку Иоффе все еще не покинул Берлин. Но советские власти просчитались. Напротив, Гаазе категорически настаивал на отзыве советского представителя, тем самым зафиксировав пропасть, отделяющую даже крайне левых независимых социал-демократов (6 представителей этой партии, включая Гаазе, вошло в Исполнительный комитет Берлинского Совета; кроме них там оказались 6 правых социал-демократов и 12 представителей солдатских Советов. – Ред.) от большевиков, а также определенное единство, связывавшее новый режим с тем, что только что рухнул. И двенадцати часов не прошло с момента прихода вести о революции в Германии, как в Москве был сформирован Центральный революционный Совет немецких рабочих и солдат, пользовавшийся полной поддержкой Российской коммунистической партии, а также советских официальных властей. Его возглавили какие-то левые немецкие военнопленные, которые вступили в большевистское движение – некоторые по убеждению, а другие из оппортунистических соображений. Большинство членов Совета рабочих и солдатских депутатов в предыдущие месяцы проникли в многочисленные германские учреждения в Москве под видом конторских служащих, курьеров и т. п.[11 - Например, главнокомандующий Восточным театром военных действий, а также Верховное командование германской армии имели своих представителей в Москве. Их и ряд других германских учреждений обслуживало подразделение связи германской армии.] Таким образом они ознакомились с некоторыми внутренними делами этих учреждений. Полученная от них информация позднее была использована советскими властями в пропагандистских целях. Руководство Советской России смогло обвинить германские учреждения в контрреволюционной деятельности и в проведении незаконных сделок. Вообще-то говоря, официальный германский персонал в Москве рассматривал большевистский режим как преходящее явление и считал своей задачей поддержку тех сил, что работали на крушение этого режима (но это в будущем, а в 1918 году большевики были Германии очень нужны. – Ред.). Эта поддержка оказывалась не только в денежной форме, но и путем тайной переправки контрреволюционных лидеров и агентов в Германию с эшелонами военнопленных. Кроме того, бывшие российские дипломаты и другие члены старого высшего общества, бежавшие в Германию, обращались к своим старым друзьям в германском министерстве иностранных дел с просьбами оказать помощь своим родственникам, все еще остававшимся в России. У самого барона фон Мальцана просьб такого рода было по горло, и он всегда старался сделать все, что в его силах, не нанося вреда своей позиции и целям, которые он преследовал. В результате члены германского генерального консульства, комиссий по оказанию помощи и других учреждений в Москве оказались в очень неудобном и затруднительном положении в течение десяти дней между 9 ноября и датой их отбытия из Москвы. Под руководством и при участии советских функционеров Совет рабочих и солдатских депутатов организовывал митинги для немецких военнопленных в Москве. На этих митингах произносились пламенные речи, а представителям «реакционной имперской Германии» было заявлено, что они еще ответят за их недружелюбное отношение к Советской республике. Ни одна из этих угроз не материализовалась. Возможно, это произошло благодаря факту, что советская миссия все еще находилась в Берлине, и правительство Советской России опасалось ответных мер со стороны немцев. Хотя я никогда и не пытался скрыть свои антибольшевистские настроения, я тщательно воздерживался от каких-либо действий, несовместимых с моей должностью и моими обязанностями. Когда я потом вновь встретился с советскими властями и членами Совета германских рабочих и солдатских депутатов, этот факт значительно облегчил мои официальные отношения с ними. 19 ноября 1918 года германские официальные лица отбыли из Москвы. Примерно в то же время поезд, увозивший назад в Советскую Россию Иоффе и его многочисленный (но малоэффективный, состоявший в основном из выдвиженцев революции, а не специалистов. – Ред.) персонал, выехал из Берлина. Обмен миссиями должен был состояться на демаркационной линии, отделяющей территорию, оккупированную Германией, от остальной территории Советской республики. Тогда эта линия проходила через Оршу, в 119 километрах к западу от Смоленска на железной дороге из Москвы в Брест-Литовск. Советские власти предоставили для перевозки официальных германских лиц поезд с сиденьями с мягкой обивкой; для остального персонала и тех военнопленных, которые предпочли вернуться в разгромленную Германию, а не оставаться в большевистской России, были прицеплены товарные вагоны. Поскольку я не хотел отделяться от военнопленных, то вместе с некоторыми товарищами решил ехать в товарных вагонах. Это дало мне не только моральное удовлетворение, но также и весьма ощутимое преимущество в том, что товарные вагоны можно было обогреть, в то время как пассажирам в купе первого класса пришлось изрядно померзнуть. Во время этой поездки я был до глубины души потрясен жалким видом десятков тысяч русских военнопленных, ехавших в противоположном направлении. После разрыва германо-советских отношений советские власти ликвидировали все средства для приема, приюта, выдачи пищи и перевозки возвращающихся военнопленных по свою сторону границы. Поэтому германская администрация по работе с военнопленными хорошо знала об отчаянной ситуации, в которую попадут русские военнопленные, как только окажутся на своей территории. Но в германских лагерях русские проявляли крайнее нетерпение, шумно требовали отправки домой и в беспомощном порыве негодования стали крушить лагеря, в которых так долго томились. Когда к тому же радикальные элементы среди них начали брататься с германскими левыми, германская администрация приняла решение выслать пленных. Их довезли до Орши в запечатанных товарных вагонах, а затем выгрузили и оставили на попечение советских властей, которые были совершенно не готовы к такому наплыву. В Орше не было ни средств транспорта, ни пищи, ни крова. Поэтому пленные, несмотря на свое жалкое состояние, отправились пешком на восток. Из-за отсутствия топлива и поломок локомотивов наш поезд часто был вынужден останавливаться посреди ночи. Я до сих пор слышу шаркающий звук тысяч ног, идущих справа и слева от поезда. Многие из русских падали от голода, холода или истощения и оставались лежать рядом с рельсами. Я не осуждаю маленькую группу этих несчастных людей за то, что они пытались силой ворваться в наш товарный вагон. Когда им это не удалось, они решили поджечь вагон. В последнюю секунду, как будто чудом мы избежали опасности сгореть заживо, когда поезд вдруг вновь тронулся с места. Когда наш поезд прибыл в Оршу, там нас уже ждал встречный поезд с советскими дипломатами. Однако советский посол отказался дать согласие на обмен, потому что недоставало двух багажных вагонов, принадлежавших Советам. Два дня ушло на переговоры, пока, в конце концов, не было решено, что два багажных вагона будут отцеплены от одного из германских поездов, которые будут удерживаться советскими властями в качестве залога до тех пор, пока не придут пропавшие вагоны. Вскоре после этого мимо меня медленно проследовал железнодорожный вагон; из среднего окна выглядывало бледное лицо, обрамленное черной бородой. Это был Иоффе – первый посол, которого Советская республика отправила в мир и который сейчас возвращался после того, как его миссия провалилась. Наш эшелон прибыл в Берлин через шесть дней. Берлин, видимо, серьезно пострадал от последствий войны и революции. Но что произвело на меня наиболее тяжелое впечатление, так это вид автомашин, мчащихся по улицам с развевающимися красными флагами и сидящими в них вооруженными до зубов людьми в кожаных куртках. Они напомнили мне улицы Москвы в начале большевистской революции, и я увидел в них воплощение опасности того, что и в Германии события могут повернуть на тот же большевистский курс. Если это и не произошло (несмотря на ужасные признаки), то только потому, что надо отдать должное германским социал-демократам вроде Фридриха Эберта, Густава Носке, Филиппа Шейдемана и других, которым удалось не допустить превращения Германии в коммунистическую страну в годы, последовавшие за Первой мировой войной. (В случае победы революции в Германии именно Германия становилась центром мировой революции, а Россия – ее периферией и обслугой. Но Ленин и его сподвижники, несмотря на огромные усилия и средства, брошенные на это, результата не дождались. И уже Сталину пришлось заниматься тем, что осталось от России. – Ред.) Среди проблем, в то время доминировавших внутри Германии, вопрос военнопленных играл существенную роль. Отказ западных союзников разрешить немецким военнопленным, находившимся у них в руках, вернуться домой после заключения перемирия породил заметные волнения среди широких слоев населения Германии. Народная лига в защиту германских военных и гражданских пленных, созданная в конце 1918 года, быстро превратилась в могучую организацию, которая не только стремилась взывать к всемирной совести, но и оказывала сильное давление на германское правительство с целью ускорить возвращение пленных. Германское правительство хорошо представляло себе политические последствия проблемы военнопленных. Поэтому в первые дни января 1918 года оно создало центральное учреждение – Центральное управление рейха по военным и гражданским пленным (Рейхцентральштелле), напрямую подчинявшееся кабинету рейха и занимавшееся всеми проблемами, связанными с возвращением пленных из-за границы. Официальным главой Рейхцентральштелле был депутат рейхстага от социал-демократов Штюклен; однако дух и душу этой организации придал Мориц Шлезингер. Демократический социалист по убеждению, а потому противник коммунизма, он, однако, был нетипичным представителем социал-демократической партии благодаря своему острому ощущению политического кооперирования и крайней необходимости, а также необремененностью доктринерством (что сильно мешало многим его товарищам по партии). Он не прошел все ступени партийной профсоюзной бюрократии, а вступил в партию только после падения монархии. Хотя мои личные мотивы труда на благо тесного германо-советского сотрудничества могли быть значительно более сентиментального характера, общий курс, за который мы обычно выступали вместе со Шлезингером, помогал росту личных уз между нами, которые впоследствии превратились в теплую дружбу. Когда на сцене в качестве посла появился граф Ульрих Брокдорф-Ранцау, он знал, какую роль играла команда Шлезингер– Хильгер, и поддерживал близкую связь с нами. Шлезингер часто приезжал в Москву, и со временем между нами троими, так резко несхожими по происхождению, подготовке и личному мировоззрению людьми, выработалось почти идеальное трехстороннее сотрудничество. В течение многих лет мы с Шлезингером часто и регулярно переписывались. Эта переписка стала важным источником для этой книги. Ближайшей целью Шлезингера было восстановление контактов с Москвой в интересах германских военнопленных. В декабре 1918 года, еще до создания Рейхцентральштелле, ему удалось добиться отправить для этой цели в Москву депутата рейхстага от независимых социалистов д-ра Оскара Кона. Кон служил юрисконсультом при советском посольстве Адольфа Иоффе в Берлине, и Шлезингер надеялся, что тот сможет добраться до Москвы и вернуться в Берлин с советским полномочным представителем, который мог бы вести переговоры о судьбе германских пленных, все еще находившихся в России. Этот план потерпел полный провал. Когда советское правительство узнало о миссии Кона, оно сообщило по радио о телеграмме, в которой утверждалось, что Кону советскими властями были выданы крупные суммы денег с целью поддержки германских левых радикалов. Получив такую новость, генерал Гофман задержал его в Ковно (Каунас, Ковно с 1795 по 1915 год. – Ред.), и Кону пришлось вернуться в Берлин. В январе 1919 года союзные державы взяли под свой полный контроль всех русских военнопленных, остававшихся в Германии, и прекратили немедленую отправку всех дальнейших эшелонов в Россию, оставив за собой право посылать русских пленных туда, куда сочтут это необходимым. Было очевидно намерение заставить этих русских пойти на службу для интервенции против большевистского режима. Признавая это, Шлезингер категорически возражал против идеи перевода пленных от одного хозяина к другому, как скот, даже не спрашивая их согласия. Кроме того, он опасался, что советские власти в таком случае отыграются на немецких пленных, которые все еще находятся в их руках и чье положение и так уже было неописуемым. Поэтому он решил расстроить эти планы союзников, увеличив, а не прекратив вывоз русских пленных из Германии, хорошо понимая, какие трудности ожидают их в России, и что этих пленных советское правительство тут же станет использовать на своей стороне в гражданской войне. Все это, считал он, и станет ценой, уплаченной для блага германских военнопленных в России. Я стал работать в Рейхцентральштелле весной 1919 года. Моя основная обязанность состояла в контроле всех германских лагерей для военнопленных, в которых содержались русские пленные. Потом я помогал организовать систематическую реабилитацию немецкого персонала, возвращающегося из России, и его повторную интеграцию в германское общество. Благодаря инициативе Шлезингера Рейхцентральштелле попросили в первой половине 1920 года вступить в переговоры с советским правительством в отношении дальнейшего обмена гражданских и военных пленных, все еще остававшихся в этих двух странах. Виктор Копп, назначенный представителем советского правительства на эти переговоры, приехал в Берлин весной, а соглашение было подписано в этом же городе 19 апреля 1920 года. Это соглашение предусматривало создание обоими правительствами агентств по оказанию помощи на территории другой стороны для управления лицами, специально предназначенными для этой работы. Менее чем три месяца спустя, 7 июля 1920 года, было подписано еще одно соглашение, которое даровало личный иммунитет обоим уполномоченным. Потом им были даны права поддерживать курьерскую связь со своими правительствами, пользоваться кодом и выполнять консульские функции. При этом оба партнера проявили свое намерение оживить отношения между странами, разорванные в ноябре 1918 года. Обмен военнопленными в этом контексте представлял собой желанный предлог. Со стороны советского правительства Виктор Копп был назначен руководителем организации по оказанию помощи гражданским и военным пленным (то есть военнопленным и гражданским интернированным лицам. – Ред.). Германское правительство назначило меня быть его коллегой в Москве. Таким образом, 7 июня 1920 года я вновь оправился в Россию. Следующие главы расскажут о периоде в двадцать один год, который я провел здесь впоследствии. Глава 2 Работа по оказанию помощи и восстановлению Эвакуация военнопленных Моя поездка в Москву и роспуск Совета рабочих и солдат В июне 1920 года Советская Россия была окружена вдоль своей западной границы кордоном государств, которые либо еще не урегулировали свои отношения с советским правительством, либо, как Польша, все еще были с ним в состоянии войны. Единственным исключением была Эстония, которая заключила мирный договор с РСФСР в феврале 1920 года. Ее примеру последовали Литва в июле, Латвия в августе и Финляндия в октябре 1920 года. Но для того чтобы добраться до Москвы из Германии в июне, мне пришлось плыть по Балтике и дальше ехать через Эстонию. Регулярное пароходное сообщение между балтийскими портами Германии и Эстонии еще не открылось. По этой причине мне пришлось воспользоваться услугами небольшого парохода, который Германское международное транспортное агентство (Зеетранспортляйтунг) арендовало у частной пароходной компании в Штеттине для перевозки домой в Германию военнопленных из России (а также интернированных гражданских лиц). Советские организации переправляли этих людей к советско-эстонской границе возле Ямбурга[12 - Позднее переименован в Кингисепп в честь эстонского коммуниста, расстрелянного своими соотечественниками.]; здесь их принимали германские представители Международного Красного Креста и доставляли в транзитный лагерь на эстонской стороне границы, в Нарве. Оттуда после короткого карантина бывшие пленные и интернированные возобновляли свой путь домой. После непродолжительной остановки в Нарве я поехал в столицу молодой Эстонской Республики – Таллин (бывший Ревель). Оттуда дважды в неделю ходил официальный российский «почтовый вагон»; он являлся связующим звеном между советскими представителями в Таллине и правительственными учреждениями в Москве и представлял собой единственное реальное средство законно пересечь советскую границу. В то время советское правительство было представлено в Эстонии неким Гуковским (Исидором Эммануиловичем. – Ред.), ранее работавшим в Москве народным комиссаром финансов (с марта по август 1918 года. – Ред.) и в этом качестве сделавшим все возможное для ускорения девальвации рубля (то есть разваливший всю работу, в августе 1918 года его сменил Николай Николаевич Крестинский. – Ред.). Советские власти тогда все еще придерживались якобы марксистского принципа, гласившего, что деньги в пролетарском государстве не обязательны и, будучи буржуазным институтом, скоро исчезнут вообще. Внешне Гуковский был типичным большевистским чиновником того времени. Стремясь подчеркнуть свои коммунистические убеждения через пролетарскую внешность, он принял меня в рубашке с короткими рукавами и без галстука, а на ногах – пара поношенных шлепанцев. Предметом нашей беседы было два вопроса. Первый касался желания советского правительства получить из Германии значительное количество медикаментов, столь остро необходимых для России. Переговоры осложнились, когда германские поставщики затребовали предоплаты золотом. Я был тем человеком, которому надлежало информировать Гуковского об этом требовании; я сказал ему, что перевозка золота в морской порт – его обязанность. Оттуда золото можно будет доставить в Германию на одном из пароходов, занятых транспортировкой военнопленных. Мои слова явились для Гуковского серьезным ударом. В сильном возбуждении он попытался убедить меня в невозможности перевозки требуемого количества золота в фургоне на лошадиной тяге (единственное имевшееся в его распоряжении транспортное средство) от железнодорожной станции до гавани через центр города. Таллин, заявлял Гуковский, кишит агентами Антанты, с подозрением следящими за каждым шагом советских представителей. Советский золотой транспорт в Германию вызовет массу слухов и еще более усложнит международное положение обеих стран. Чтобы подчеркнуть свой аргумент, Гуковский спросил меня, знаю ли я, сколько весит то количество золота, которое запрашивают немцы. С этими словами он сунул руку в полуоткрытый ящик своего стола и вытащил оттуда мешок, полный блестящих золотых монет. Он высыпал это золото передо мной и воскликнул: «Полпуда весом, и это – только 10 тысяч золотых рублей!»[13 - 1 пуд = 16,380 496 кг; 10 000 золотых рублей – 7,74 кг чистого золота (здесь, видимо, 1000 золотых десятирублевых монет чеканки 1897–1914 годов, по 7,74 г золота в каждой. – Ред.).] И с презрительным жестом Гуковский вернул мешок на стол, пнул ящик и, похоже, счел вопрос закрытым. Тот факт, что стол грозил развалиться от старости, а ящики были без замков, видимо, его ни в коей мере не волновал[14 - Вскоре после моего разговора с Гуковским деловые круги в Германии, желая возобновить торговые отношения с Россией, создали Исследовательскую ассоциацию по возобновлению торговли с Востоком. Обеспокоенная серьезной опасностью опустошительной эпидемии, эта ассоциация объявила о своей готовности самостоятельно перевозить лекарства и медикаменты в Россию морем и по воздуху.]. Второй вопрос, который я обсуждал с Гуковским, был связан с несколькими ящиками, содержавшими в общей сложности 15 миллионов рублей, которые я вез с собой по распоряжению своего правительства. Эти деньги должны были покрыть расходы Советской организации по оказанию помощи военнопленным и гражданским интернированным лицам и затраты на их перевозку домой. Частично деньги были представлены банкнотами, напечатанными советским правительством после Октябрьской революции, частично – царскими банкнотами, а остальные так называемые керенки – деньги, напечатанные и пущенные в обращение Временным правительством, существовавшим до большевиков с марта по октябрь 1917 года. В то время царские деньги и керенки пользовались большим спросом среди тех слоев населения в Советской России, которые рассчитывали на скорое падение советской власти. Они ценились значительно выше, нежели официальные советские деньги. Царский рубль, стоивший примерно 10 советских рублей при моем приезде в Москву, к марту 1921 года вырос в восемь раз, но потом рухнул до нуля после подавления Кронштадтского восстания и введения новой экономической политики (НЭПа). К счастью, это произошло в тот самый момент, когда наши резервы в царских рублях исчерпались, так что Агентство по оказанию помощи от девальвации царского рубля не понесло тяжелых потерь. Опытные мастера в Берлине сконструировали специальные ящики-контейнеры для перевозки денег. У этих контейнеров была специальная свинцовая обивка, внутренний уплотняющий слой и крепкие замки. Виктор Копп, советский представитель в Берлине, обеспечил меня необходимыми документами для провоза 15 миллионов рублей через советскую границу и таможню. Однако, чтобы обезопасить себя лишний раз, я спросил Гуковского, не может ли он выдать мне какой-нибудь дополнительный документ, чтобы исключить всякие проблемы на границе. Его реакция на мою просьбу была типична для поведения большевиков в то время в отношении всякого рода денег. Вначале Гуковский выдвинул предложение, чтобы я оставил все ящики с бумажными деньгами у него. В обмен на это он предлагал мне чек в Государственном банке в Москве. Намерения Гуковского были совершенно очевидными, поскольку царские деньги пользовались большим спросом и здесь, в Эстонии. Поэтому я отклонил его «щедрое» предложение, заявив, что мое правительство приказало мне доставить деньги в Москву в таком виде, в каком я их получил. Заметно раздраженный Гуковский захотел найти выход своему разочарованию. «Не понимаю, чего ради вы поднимаете такой шум с этими деньгами! – заявил он. – Смотрите, что мы делаем с ними здесь!» С этими словами он подвел меня к огромному старому деревянному сундуку, стоявшему в соседней комнате; это был сундук наподобие тех, в которых старые русские крестьянки хранят свои вещи. Гуковский толкнул полуоткрытую крышку, сундук открылся, и я увидел груду советских банкнотов, лежащих в самом жутком беспорядке, которые к тому же, очевидно, никто не считал; да и над их использованием не было никакого контроля. Я не смог скрыть своего изумления, но Гуковский широким жестом указал на сундук, воскликнув: «Ну и как вам это нравится? В конце концов, вся эта дрянь не заслуживает иного обращения!» На следующий день я уехал в Москву. Моими попутчиками были какой-то чиновник из советского дипломатического представительства в Эстонии и русский левый социалист Аксельрод, которого выслали в Германию и который сейчас возвращался в родную страну после многих лет изгнания. Вероятно, при возвращении в большевистскую Россию он испытывал противоречивые чувства, особенно после того, как большевистский пограничный контроль уделил излишнее внимание его багажу, который был набит продуктами капиталистического мира. Советским дипломатом, следовавшим в Москву, был Давтян – человек элегантной внешности, с тонко очерченным лицом и изысканными европейскими манерами (кстати, сын простого армянского крестьянина. – Ред.), полностью отличными от тех, которые продемонстрировал мне вчера его начальник. Было трудно поверить, что этот культурный господин принадлежит учреждению, чье название так тесно связано со всеми ужасами красного террора[15 - В течение последующих семнадцати лет Давтян занимал ряд высоких и ответственных постов в Советском Союзе. В конце концов он был назначен послом в Варшаве, откуда его отозвали в Москву. Он исчез во время великих репрессий в середине 30-х. (Яков Давтян, один из создателей и руководителей внешней разведки, по совместительству дипломат, был расстрелян 28 июля 1938 года. – Ред.)]. В Ямбурге, первой станции на советской стороне границы, охранник почтового вагона объявил, что меня хочет видеть некий господин по имени Сергей Кусевицкий. Я раньше встречал Кусевицкого в Москве, где он стал знаменитым вначале как виолончелист, а потом как дирижер. Его жена происходила из семьи коммерсантов (одной из самых богатых и известных в России); благодаря супруге Кусевицкий был связан с высшими слоями московского общества. На гостеприимной вилле его тестя на берегу Женевского озера в 1912 году мы с женой провели медовый месяц. Как выяснилось, Сергей Кусевицкий и его жена были задержаны на советско-эстонской границе, потому что ЧК в Ямбурге признала недействительными разрешения на выезд, которые они получили в Москве. Ни я, ни Давтян не смогли уговорить власти проявить снисходительность. Волей-неволей Кусевицким пришлось опять возвращаться в Москву, что в то время было чрезвычайно трудным и утомительным путешествием. Там после нескольких попыток я наконец сумел помочь им получить документы, с которыми они навсегда покинули Советскую Россию. Я испытал огромное удовлетворение оттого, что оказался в состоянии помочь им (на первые дни, которые им предстояло прожить в Эстонии) несколькими сотнями эстонских крон, которые у меня оставались. По пути в Москву я вновь увидел Петроград, но уже впервые после большевистской революции. Этот пышный, величественный город, построенный царем, использовавшим самые жестокие и спорные средства для творения великих дел для своей страны, сейчас представлял собой унылое зрелище. На лицах жителей лежала печать голода, нищеты и отчаяния вне зависимости, были ли они жалкими остатками классов, лишенных собственности, или представителями победоносного пролетариата. У всех была одна мысль: добыть корку хлеба. Продукты, раздававшиеся по карточкам, означали явную голодную смерть. Все магазины были закрыты, не работали никакие общественные средства транспорта, а значительная часть знаменитых когда-то деревянных тротуаров исчезла: народ использовал дерево как топливо для печек. В Петрограде находилось отделение Московской организации Совета немецких рабочих и солдат. Отделение обосновалось во дворце на реке Мойке, который до революции был собственностью человека, носившего одно из наиболее известных в России дворянских имен. Сам дом и его внутреннее убранство со своей несколько потрепанной роскошью являлись напоминанием о днях, изображенных Львом Толстым для потомков в его бессмертном романе «Война и мир». Выдержанный в определенном стиле танцевальный зал, казалось, символизировал век, в котором очень тонкий слой российского населения пользовался наивысшими продуктами духовной культуры и социальных благ за счет многочисленных крестьянских масс. Сейчас зал был увешан красными знаменами с лозунгами, требующими единства пролетариев всех стран и уничтожения буржуазии. Они выражали непримиримый антагонизм между старым и новым социальными порядками. Вновь я осознал трудность достижения компромисса, которого намеревался достичь во имя жизней человеческих существ, доверенных моему попечению. Проблема Совета рабочих и солдат Положение, которое занимал Совет немецких рабочих и солдат в Москве и его губернских отделениях, зависело от поддержки, оказываемой ему советским правительством и коммунистической партией. Когда в 1918 году германские учреждения покинули Москву, Совет забрал себе всю их собственность, состоявшую из зданий, автомашин, продовольственных складов и так далее, а позже ему было разрешено оставить у себя большую часть этой собственности. С этого времени основная задача Совета состояла в коммунистической пропагандистской обработке германских военнопленных с целью превращения их в авангард мировой революции в Германии. Для этого Совет рабочих и солдат продолжал содержать и использовать дома для военнопленных, созданные нами в 1918 году, и в своей манере посвятил себя духовной и материальной заботе о пленных, которые проходили через эти дома на пути в Германию. Во время совещаний в Берлине до моего отъезда министерство иностранных дел четко выразило надежду, что я смогу, «конечно», немедленно по приезде в Москву распустить Совет рабочих и солдат. Кроме того, там считали (как само собой разумеющееся), что я позабочусь о том, чтобы прекратить всякую дальнейшую коммунистическую пропаганду среди германских военнопленных. Однако я отказался признать эти инструкции обязательными для себя, поскольку знал, что такие действия немедленно создадут острую конфликтную ситуацию между мной и советскими властями и Советом немецких рабочих и солдат. И с самого начала моя деятельность станет невозможной. Я старался объяснить министерству иностранных дел, что мы не можем себе позволить такое поведение, потому что Совет держит в своих руках все материальные средства, необходимые для попечения за пленными. Кроме того, возражал я, советское правительство политически никак не может отказаться от Совета рабочих и солдат ради Германии. Наконец мне удалось убедить МИД, что после своего приезда в Москву у меня поначалу не будет иного выхода, как соблюдать модус вивенди (временное соглашение. – лат.) с Советом и использовать его аппарат для целей отправки пленных домой. Соглашение было достигнуто, и мне была выдана доверенность Рейхцентральштелле, в которой был такой параграф: «Господину Хильгеру разрешается сотрудничать с германской организацией, все еще находящейся в Москве, которая до сего времени занималась опекой и эвакуацией пленных; он в дальнейшем может использовать свое собственное, исполненное сознания долга разумение в создании пригодных вспомогательных учреждений в других частях России либо в разрешении существующим германским организациям продолжать свою деятельность в качестве таковых вспомогательных учреждений и отдании им конкретных распоряжжений». Этот документ по сей день при мне. Он скрывает зловещее название Совет рабочих и солдат под безобидным обозначением «германская организация, все еще находящаяся в Москве». Но смысл и цель этого соглашения данное иносказание не затронуло, принимая во внимание тот факт, что я был застрахован от опасности возможных злонамеренных атак в будущем; более того, я был в состоянии использовать не только Совет рабочих и солдат в Москве, но и его отделения в губерниях ради тех задач, которые были предусмотрены договором об обмене военнопленными. Сразу же после моего прибытия в Москву стало очевидно, как был я прав, предсказывая министерству иностранных дел позицию советского правительства в отношении Совета рабочих и солдат. В ночь после приезда я посетил Чичерина, чтобы представиться в своем новом качестве, и вручил ему сопроводительное письмо от министра иностранных дел Германии. Чичерин, вероятно предполагая, что я прежде всего попрошу о роспуске Совета немецких рабочих и солдат, захватил инициативу в свои руки. Выразив свое удовлетворение тем, что Германия решила после почти двухлетнего перерыва возобновить отношения с Советской Россией, он заявил, что эти отношения могут быть плодотворными только в случае, если Германия примет во внимание особенный характер советского режима. Говоря это, он продолжал в свойственной ему вычурной манере речи, что имеет в виду существование некоего Совета немецких рабочих и солдат в Москве. Надо признать, существование такой организации необычно, если учесть одновременное присутствие официального представителя упомянутой страны. Тем не менее, заключил он, он считает себя обязанным заявить, что я создам очень трудную ситуацию, если потребую роспуска этого Совета рабочих и солдат. Действительно, такое требование нанесло бы серьезный вред всей цели моего попечительства над пленными. По политическим причинам об удовлетворении такой просьбы его правительством не может быть и речи; советское правительство откажет в этом даже перед лицом опасности того, что такой отказ может вновь навредить отношениям с Германией. Чичерин почувствовал заметное облегчение, когда я ответил, что в мои намерения не входит требовать от советского правительства роспуска германской организации в Москве. Напротив, я сказал ему, что уже достиг с нею модус вивенди. Ситуация, которая встретила меня в Москве, была как раз такой, как я и ожидал. Представители Совета рабочих и солдат ожидали меня на железнодорожном вокзале. Внешне вежливые и корректные по форме, они тем не менее дали мне ясно понять, что у них вовсе нет намерений позволить мне вытеснить их из общей картины, даже если бы они и пожелали полностью сотрудничать со мной. Не было сомнений, что их поведение отвечало приказам, отданным советскими властями; подобные директивы, должно быть, лежали в основе поведения Чичерина. Во время моего приезда в Москву Совет рабочих и солдат возглавляли четыре человека. Председателем являлся бывший литейщик из Гамбурга. Из четверых лишь он один вступил в коммунистическое движение из внутренних убеждений. Поэтому именно его я решил как можно быстрее удалить из Москвы. К счастью, он был достаточно умен, чтобы понять, что после приезда официального германского представителя в Москву дни Совета рабочих и солдат сочтены (если говорить о долгосрочной перспективе). Чтобы подсластить пилюлю, я назначил его руководителем отделения Агентства по оказанию помощи в Петрограде; он согласился и уехал в этот город. Я полагал, что смогу позволить ему произносить пламенные революционные речи перед германскими пленными, проезжающими через Петроград, учитывая выгоду, которую я получал, избавляясь от его присутствия в Москве. Другие трое, мелкобуржуазного происхождения, были вовлечены в коммунизм из низменных побуждений и карьерных соображений – мотивов, которые я намеревался использовать. Один из них в Германии был незначительным конторщиком; энергия в работе этого деятеля соответствовала его жажде признания и повышения социального статуса. Я назначил его руководителем отдела эвакуации Агентства по оказанию помощи, так что теперь он занимался той работой, которую делал я сам в 1918 году. Другого человека я отправил в поездку по губерниям. Третий прежде был социал-демократом, занимавшимся профсоюзной работой. Его я назначил руководить экономическим отделом, где он мог дать волю своим организаторским способностям. Это был странный переходный период, во время которого две организации не только мирно сосуществовали бок о бок, но и делили одни и те же помещения и были практически слиты организационно. Табличка, прибитая над входной дверью нашей конторы, говорила о присутствии здесь официального германского учреждения; но рядом с ней висел красный щит Совета. Двоевластие, характеризовавшее первые месяцы революции, повторилось в миниатюре и здесь. Но двоевластие 1917 года, в котором социалистический Петроградский Совет временно делил власть с буржуазным Временным правительством, закончилось правлением Совета, к настоящему времени полностью большевизированного. Теперь, в 1920 году, все произошло по-другому: буржуазное учреждение, официально представлявшее германское правительство, сумело, по крайней мере, удалить следы коммунистического сотрудничества, особенно после того, как были предприняты дальнейшие шаги по урегулированию и нормализации германо-советских отношений. Однажды ночью мы спокойно и беспрепятственно удалили красный знак Совета рабочих и солдат с двери нашей конторы, что символически свидетельствовало то, что двоевластию в Германском агентстве по оказанию помощи пришел конец. Московская «Роте фане», официальная коммунистическая газета на немецком языке, в феврале 1921 года спокойно сообщила о роспуске Совета рабочих и солдат, причем не без похвалы в адрес «мудрой сдержанности и такта», которые я проявил в решении этой проблемы. Нансен, Эйдук и Раковский Из всех советских правительственных учреждений, с которыми мы имели официальные связи в своей работе по оказанию помощи, самым важным являлось Центральное бюро по эвакуации, которому была поручена деятельность по депортации всех германских пленных. Центрэвак, как его именовали кратко, возглавлял коммунист-латыш Александр Владимирович Эйдук, который ранее был крупной фигурой в ЧК и у которого на совести было бесчисленное множество человеческих жизней. (Даже среди чекистов выделялся своим садизмом. Расстрелян в1938 году. – Ред.) Вынужденность иметь с ним официальные дела – один из наиболее отвратительных аспектов моей жизни в Москве. В самом деле, это похоже на парадокс, что из всех возможных кандидатур именно ему (патологическому садисту и палачу! – Ред.) вменили в обязанность работу по оказанию помощи. Вместе с Эйдуком мне пришлось поехать в Ковно в сентябре 1920 года. Там состоялось совещание по эвакуации германских, австрийских и венгерских военнопленных из России, и оно проходило под председательством знаменитого норвежского исследователя Арктики Фритьофа Нансена, которого Лига Наций назначила верховным комиссаром по делам военнопленных в Европе. А Нансен назначил меня своим представителем по всей России. Престиж и чистота характера Нансена возвышали его высоко над средой, в которую хаос послевоенной Европы погрузил этого выдающегося человека. Все, что говорил и делал Нансен, было исключительно и без всяких компромиссов нацелено на благо страдающих людей. Он просто не мог понять, как можно рассматривать проблемы эвакуации военнопленных, русских беженцев, безнадежного положения армян или голод в России с каких-либо иных, нежели чисто человеческих, точек зрения; все его существо восставало против мысли, что другие лица могут превратить эти проблемы в предмет политических сделок. Когда его поведение на международных конференциях вступало в конфликт с эгоистичными политическими целями, приверженцы таких целей лишь смеялись над его политической наивностью. Но для тех, кто пользовался услугами его организаций или кто напрямую соприкасался с его великой добротой и универсальными знаниями, Нансен был воплощением вневременных идеалов, человечности и международного примирения. Столица Литвы Каунас была избрана местом проведения конференции по военнопленным, поскольку она была равноудалена от Берлина и Москвы и, кроме того, все участники могли добраться сюда по суше. Литва заключила с Советской Россией мирный договор 12 июля 1920 года и вскоре после этого возобновила с ней дипломатические отношения. Однако железнодорожное сообщение между Москвой и Каунасом к сентябрю 1920 года еще не было восстановлено. Польша и Советская Россия все еще были в состоянии войны между собой, и поляки только недавно были вытеснены с советской территории, прилегающей к границе с Литвой. А поэтому нам потребовалось целых три дня и три ночи, чтобы добраться до места назначения, хотя при этом Эйдук при каждой возможности подкреплял свои требования срочной отправки поезда с пистолетом в руке. Каждая смена локомотивов требовала нескольких часов, и скорость движения поезда редко превышала 25 километров в час, потому что паровозы были изношены, а единственным топливом были сырые дрова. В нескольких километрах от литовской границы железнодорожное сообщение внезапно прекратилось целиком, потому что рельсы были либо полностью сняты, либо заменены на более узкую колею. Какое-то оставшееся расстояние мы прошли пешком, а часть пути преодолели на примитивных крестьянских телегах, пока не добрались до места, где литовская железнодорожная администрация предоставила нам старый, обветшалый пассажирский вагон, который, в конце концов, довез нас до Ковно. На конференции в Ковно была принята резолюция, предусматривавшая, что германским военнопленным, интернированным в Сибири, должен быть отдан приоритет в эвакуации из-за неблагоприятного тамошнего климата и суровых условий жизни. А поскольку вместимость имевшихся в Нарве кораблей была недостаточна для эвакуации пленных одновременно из всех частей России, германские агентства согласились на данный момент отложить эвакуацию пленных с Украины[16 - В январе 1921 года Международное общество Красного Креста созвало конференцию в Риге, в которой принимал участие и я. Там была достигнута договоренность о сухопутном сообщении между Германией и Россией. Рига должна была служить местом, где происходил бы обмен германскими и русскими репатриантами.]. В то же время советское правительство с самого начала эвакуации потребовало, чтобы эшелоны из Германии укомплектовывались пленными одной национальной или региональной принадлежности (например, русскими, украинцами или сибиряками), так чтобы их можно было направлять в полном составе по назначению после прибытия на российскую территорию. Германские власти выполнили это справедливое требование, и впредь каждый третий контингент российских пленных, покидавших Германию, состоял целиком из украинцев. В результате все украинские пленные уже были возвращены на родину – в то время, когда немцы на Украине все еще дожидались своей эвакуации. И лишь в конце года, когда поток немецких пленных из Сибири спал, я смог обратиться в Центрэвак с просьбой начать приготовления к эвакуации немецких пленных из Украины. Как глубоко было мое возмущение, когда Центрэвак ответил на мою просьбу отказом под предлогом, что не имеет юрисдикции над Украиной. Мне заявили, что я должен пойти в Комиссариат иностранных дел. Но это учреждение тоже объявило, что ничего не может сделать, так как Украина является суверенным государством, которому правительство в Москве не может давать директив. Украинское правительство, сказали мне в комиссариате, определенно хотело бы освободить пленных, как только германское правительство заключит с ним договор, подобный тому, что был подписан с РСФСР. Однако мое правительство не имело особого желания даровать украинскому правительству признание таким путем. Напрасно я спорил с работниками комиссариата, что договор об обмене военнопленными от 19 апреля 1920 года охватывает всех пленных, попавших в руки русской армии в ходе недавней войны[17 - Статья IV договора от 19 апреля гласит: «Формулировка «германские военнопленные» в рамках настоящего соглашения подразумевает всех немцев или бывших подданных Германского рейха, которые оказались в руках русских, воюя за Германский рейх или против Российской Советской Республики».]. Германское правительство, напомнил я им, эвакуировало пленных всех национальностей бывшей Российской империи, включая и украинцев. Отказ Москвы заставить Украину освободить германских пленных, делал я вывод, является грубым нарушением не только вышеупомянутого договора, но также и общепринятых правил честной игры между партнерами по договору. И действительно, Комиссариат иностранных дел признал здравость моих возражений, но тем не менее продолжал придерживаться своей позиции, добавив к этому, что единственный путь к разрешению вопроса – прямые переговоры между мной самим и Х.Г. Раковским (настоящая фамилия Станчев. Арестован в 1937 году как «правый троцкист», в 1938 году осужден на 20 лет. Расстрелян в сентябре 1941 года под Орлом. – Ред.), председателем Совета народных комиссаров Украинской Социалистической Советской Республики, приезд которого ожидался в ближайшее время. На этом совещании Раковский отверг мои аргументы, заявив, что не понимает, почему германское правительство отказывается заключить договор об обмене пленными с украинским правительством. Даже если другие государства отказались признать Украину, Германия, как он считает, имеет для этого меньше всего оснований после того, как в1918 году она поддержала создание независимой Украины под руководством гетмана Скоропадского. «Или ваше правительство полагает, что независимая Украина под моим руководством имеет меньше шансов на существование, чем под Скоропадским?» – саркастически закончил он. В нетерпении и возмущении я ответил, что сейчас вообще не идет речь ни о признании Украины, ни о ее способности выжить. «Предмет нашей дискуссии, – продолжил я, – не что иное, как требование Германии, чтобы выполнялся договор, заключенный с честными намерениями и с пониманием того, что он охватывает всех пленных, оказавшихся в руках русских во время войны. Если вы, Христиан Григорьевич, желаете это отрицать сейчас, я могу лишь счесть это попыткой шантажа, которую германское правительство не оставит без внимания ни при каких обстоятельствах. Вы бесстыдно пытаетесь вершить сделки на спинах страдающих пленных». «Это суровые слова, – криво усмехнулся Раковский, – но молодое государство, которое желает решения проблем, должно использовать любые средства, пригодные для приближения к цели»[18 - Читатели, незнакомые с русским языком, могут удивиться, почему в этой и последующих беседах с советскими официальными лицами я обращался к ним по имени и отчеству. В России существует традиция обращаться ко всем, кроме детей, слуг и совершенно посторонних лиц, по имени и отчеству. Конечно же я не мог, без сомнения, использовать и аристократический титул «ваше превосходительство» (и, естественно, буржуазное «господин»), разговаривая с главой Советского государства. Таким образом, даже Сталин был Иосифом Виссарионовичем, когда я к нему обращался.]. Он сказал именно эти слова. Столкнувшись лицом к лицу с таким менталитетом, я пришел к убеждению, что судьба пленных вынуждает германское правительство согласиться с требованиями украинского правительства, плохо это или хорошо. Но прошло несколько месяцев, пока германскому правительству удалось преодолеть свою неприязнь. 23 апреля 1921 года, через год и четыре дня после заключения договора об обмене с РСФСР, в Берлине был заключен договор с Украиной, который почти слово в слово повторял предыдущее соглашение. Это было чуть ли не насмешкой, но «украинским» представителем, подписывавшим договор, был не кто иной, как Виктор Копп. За Германию подписал Шлезингер. Этот договор открывал путь для возвращения последних германских пленных, все еще пребывавших на территории бывшей Российской империи. Работа по оказанию помощи в борьбе с голодом и эпидемиями Помощь голодающим В июне 1921 года я получил отпуск и в первый раз вернулся в Германию. Я все еще был там, когда стали поступать вести об ужасном голоде в России. Похоже, массовый голод здесь превосходил все, что пришлось испытать этой несчастной стране до сих пор, и этот голод угрожал свести к нулю все успехи, достигнутые на данный момент благодаря НЭПу. (Пока никаких успехов еще не было, поскольку НЭП только провозгласили, чтобы притушить массовые восстания по всей стране, грозившие смести режим. – Ред.) Перед лицом этой катастрофы советское правительство решило обратиться к внешнему миру с просьбой о помощи. В своем обращении оно сослалось на суровую засуху двух предшествующих лет как единственную причину голода, умолчав об одной из главных причин – разрушительной аграрной политике периода, известного под названием военный коммунизм, из-за чего и стало необходимым введение НЭПа. В то же время более умеренные лидеры партии использовали эти чрезвычайные обстоятельства для оправдания лишний раз поворота к умеренности, который был совершен с введением НЭПа[19 - Сравните, например, выступления Калинина, Семашко и других на IV сессии Центрального исполнительного комитета (ВЦИК) в начале октября 1921 года.]. Чтобы сделаться более привлекательными для буржуазных капиталистических государств в плане оказания помощи Советской республике, советское правительство решилось на шаг, целью которого было создать впечатление, что новая Россия претерпевает дальнейшую политическую эволюцию и готова на еще более серьезные уступки. На самом деле этот маневр был не более чем блефом; как только был достигнут желаемый эффект, он был отменен. Что советская власть сделала, так это обратилась к тому, что еще осталось от оппозиционных политических партий в стране, с предложением некоего «гражданского мира» и призывом участвовать в борьбе с голодом. Для этой цели оппозиционные элементы должны были создать свои комитеты, которые будут пользоваться теми же привилегиями, что и соответствующие иностранные организации. С искренней верой в порядочность советского правительства и надеясь, что они смогут снова найти политическую опору в России, уцелевшие лидеры оппозиции объявили о своей готовности сотрудничать. Комитет возглавили три человека, игравшие роль в российской политической жизни в период существования Временного правительства; все трое были известны как непримиримые враги коммунизма. Это были так называемые «независимые» социалисты – профессор Сергей Николаевич Прокопович и Екатерина Дмитриевна Кускова (в 1922 году обоих выслали за границу. – Ред.), а также хорошо известный московский врач Михаил Николаевич Кишкин, ранее бывший членом Конституционной демократической (кадеты) партии. После крушения царизма и вплоть до большевистской революции Кишкин возглавлял московскую городскую администрацию. Поначалу ЧК выступала против плана сотрудничества с политической оппозицией, но потом смягчилась, вероятно надеясь нанести более эффективный удар в нужное время. Возможность для этого скоро представилась сама собой, потому что Комитет помощи голодающим вошел в прямые контакты с иностранными организациями по оказанию этой помощи, представители которых к тому времени прибыли в Россию, и начал публиковать ведомости новостей – по внешнему виду точную копию бывшей газеты «Русские ведомости» – буржуазно-либеральной газеты, десятилетиями высоко ценившейся среди прогрессивной русской интеллигенции. Правительство не могло воспринять это иначе как открытую провокацию и приняло решение распустить этот комитет. Его члены были арестованы и сначала депортированы в Сибирь. Когда их потом выслали из Советской России, профессор Прокопович и Кускова нашли убежище в Швейцарии, где они живут до сих пор. (Прокопович (р. 1871) умер в 1955 году, Кускова (р. 1869) скончалась в 1958 году. – Ред.) Многие иностранные организации предложили свои услуги в распоряжение советских властей. Среди них были Американская организация по оказанию помощи, созданная Гербертом Гувером, которая тратила огромные суммы; Германский Красный Крест, Шведский Красный Крест, миссия по оказанию помощи от Ватикана, квакеры, представители Международной помощи детям и многие другие. Различные страны и их учреждения, занятые оказанием помощи, соперничали друг с другом за то, чтобы получить свою долю работы в помощи голодающему населению России. Не всегда их мотивация объяснялась альтруизмом; свою роль играли и экономические соображения, как и желание различных правительств получить информацию о внутреннем положении в Советской республике. Размеры этих менее альтруистских мотивов, возможно, в каждом отдельном случае были разными. Потом коммунистическая пресса в России распространила версию, что американцы участвовали в поставках продовольствия голодающему русскому населению лишь потому, что хотели избавиться от излишков зерна, чтобы тем самым избежать падения цен на него; этой выдумкой коммунистические газеты намеревались не только успокоить радикалов в своей среде, но и, что более важно, размыть то впечатление, которое оказывала иностранная помощь на русское население. О том, что им это удалось, свидетельствуют отдельные возмущенные комментарии, которые нам довелось услышать от представителей старых правящих классов, осуждавших «комбинацию благотворительности с бизнесом». Но факт остается фактом, что миллионы человеческих существ в России были спасены с иностранной помощью от голодной смерти. (Тем не менее около 5 млн человек погибло в 1921 году от голода. Продовольственная помощь спасла 20 млн жизней. – Ред.) Такие подозрения и обвинения не могли бросить тень только на личность Фритьофа Нансена, ибо даже коммунисты не осмеливались подвергать сомнению отсутствие у него эгоистических мотивов. Он основал фонд Нансена, во главе которого был комитет из четырех человек – англичанина, голландца, итальянца и меня самого. Этот комитет не только организовывал прямое распределение продовольствия, но и рассылал посылки с продуктами, собирал пожертвования от благотворительных организаций и щедрых граждан за рубежом. Вне России Нансену помогали два выдающихся советника – швейцарец Эдуард А. Фрик и немец Мориц Шлезингер, чьи таланты практиков и опыт ведения переговоров внесли немалый вклад в превращение нансеновских гуманистических благородных намерений в высокополезные и эффективные дела. Один из близких сотрудников Нансена принес бы ему горькое разочарование, если бы великий норвежец прожил больше и увидел, как развилась карьера своего подчиненного. Этим человеком был Видкун Квислинг, в которого Нансен особенно верил. Квислинг был назначен руководителем отделения нансеновской организации в Харькове, и ему была поручена важная задача в деле помощи голодающим. Там я и встретил его осенью 1922 года в своей поездке по России, которую я предпринял, чтобы изучить работу нансеновской организации. В то время я видел в нем человека, глубоко понимающего нужды голодающего населения, который знал, как обезоружить недоверчивые местные советские власти своей скрупулезной объективностью. Я приписываю изменения, которые позднее произошли с Квислингом, влиянию на него его русской жены, первоначально очень расположенной к коммунистическому «эксперименту» в России, но потом глубоко разочаровавшейся в этом из-за последовавших событий. И Квислингом овладела навязчивая идея, что Судьба призвала его спасти Норвегию от коммунистической опасности; его постепенно занесло в такое ментальное состояние, в котором он уже не был способен сделать выбор между целью и средством. Это и станет причиной его гибели. (Видкун Квислинг (1887–1945) в 1933 году организовал нацистскую партию в Норвегии по образу германской. Способствовал захвату Норвегии Германией в 1940 году. В 1942–1945 годах премьер-министр правительства Норвегии, сотрудничавшего с оккупантами. Казнен. – Ред.) Венгерские офицеры и венгерские коммунисты Осенью 1921 года мне было дано дополнительное поручение, явившееся косвенным результатом коммунистической революции в Венгрии. Коммунисты пришли к власти в Венгрии в 1919 году, но через короткое время их режим рухнул. Лишь немногим главарям удалось сбежать из Венгрии и найти убежище в России, и среди них был Бела Кун. (Бела Кун (1886–1939), венгерский еврей, из семьи сельского писаря. Казнен в 1939 году в ходе ликвидации «ленинской гвардии» Сталиным. – Ред.) Большинство участников коммунистического переворота все еще томились в венгерских тюрьмах, где их подвергали такому обращению, которое не может быть оправдано даже понятным возбуждением общественного мнения жестокостями красного террора (в Венгрии тоже, хотя и не в таких масштабах. – Ред.). Конечно, советское правительство не было безучастным к судьбе своих венгерских товарищей. И Бела Кун также прилагал отчаянные усилия, чтобы освободить их. По его предложению советское правительство совершило грубое нарушение законов международного права, объявив заложниками венгерских офицеров, которых удерживали в России как военнопленных; им надлежало оставаться в Сибири, пока не будут освобождены венгерские коммунисты в Венгрии, после чего этим коммунистам должна быть дана возможность эмигрировать в Россию. Никаких прямых отношений между венгерским и советским правительствами тогда не существовало. Поэтому первое обратилось с просьбой к германскому правительству выступить посредником между ним и Кремлем. Это привело к соглашению, по которому советское правительство поручило Шлезингеру представлять интересы коммунистов, заключенных в тюрьмы в Венгрии, а венгерское правительство доверило мне задачу ведения переговоров с Москвой об обмене офицеров на коммунистов. Советские власти, совершенно очевидно, желали выиграть время, потому что они не хотели отправлять венгерских офицеров домой в таком жалком состоянии, в котором те находились; по этой причине Советы сознательно затягивали переговоры. Комиссариат по иностранным делам вдруг заявил, что он не имеет полномочий в этом вопросе, и предложил мне продолжать вести переговоры с самим Белой Куном. Я чувствовал, что это предложение – оскорбительно навязываемая дополнительная работа, потому что даже в короткий период своего правления в Венгрии Кун уже обрел репутацию палача массового масштаба. В конец осени и зимой 1920 года к тому же его направили в Крым после разгрома барона Врангеля. Там он обращался с остатками российской буржуазии (автор неточен. Бела Кун руководил истреблением военнопленных; гражданских же лиц истребляла команда под руководством Розалии Залкинд (Землячки). Землячка, удивительное дело, умерла своей смертью (1876–1947), урна с ее прахом замурована в стену Кремля. – Ред.) с такой жестокостью, что даже Ленин, который никогда не был щепетилен и не знал пощады в классовой борьбе, почувствовал неладное и приказал отозвать Белу Куна (как раз Ленин и посылал Куна и Землячку. – Ред.). Я убежден, что советское правительство рассчитывало на мой отказ вступать в какой-либо прямой контакт с Куном, что позволило бы властям возложить ответственность на венгров и на меня за задержку в обмене. Тем не менее я решил сорвать советский план и вступить в переговоры с Белой Куном, потому что, как я убеждал себя самого, спасение сотен человеческих жизней от верной смерти оправдывает сговор даже с самим дьяволом. Новое расстройство добавилось у меня к моей встрече с Куном еще и в связи с тем фактом, что из всех возможных мест он обосновался в бывшем доме главного пастора протестантской церкви Святого Михаила в Москве. Более трехсот лет эта церковь была религиозным центром для немцев Москвы, а школа, к которой я привязан многими воспоминаниями своей юности, существовала при этой церкви. Когда Бела Кун принял меня, он был в окружении своей семьи, на которую он изливал много знаков внимания, показывая, какой он ласковый муж и любящий отец. В этой «идиллической» обстановке мы торговались человеческими жизнями – воспоминание, которое и сегодня отвратительно для меня. Я всегда был убежден, что поведение Куна было сознательным трюком, совершенным с целью ввести меня в заблуждение. Я просто не могу поверить, что человек, столь печально известный своей жестокостью, мог таить личную привязанность к своей семье, которую он проявил во время моего посещения. Но я был за все свои страдания вознагражден успехом своей миссии. Спустя месяц после наших переговоров с Белой Куном венгерские офицеры из Сибири проследовали через Москву по пути домой, а их состояние подтвердило мою уверенность, что я погрешил бы против своей совести, если бы отказался от переговоров с Куном[20 - Из венгерских коммунистов, освобожденных из тюрьмы в то же самое время, многие впоследствии сыграли важную роль в политической, экономической и интеллектуальной жизни Советского Союза, хотя большинство их, включая самого Белу Куна, позднее пали жертвами великих репрессий. Среди немногих уцелевших – Евгений Самуилович Варга (1879–1964), хорошо известный экономист, который недавно (в 1948 году. – Ред.) оказался в опале из-за своей неортодоксальной оценки экономических перспектив Соединенных Штатов (работы 1946 года и другие, например «Изменения в экономике капитализма в итоге Второй мировой войны». – Ред.).]. Оказание помощи в борьбе с тифом Осенью 1921 года меня освободили от некоторых моих предыдущих обязанностей, и среди них – от всех консульских дел. Кроме того, забота о германских пленных требовала уже значительно меньше усилий, так как основная их масса уже была эвакуирована не только из самой России, но и с Украины. Поэтому я мог удовлетворить просьбу Германского Красного Креста помочь ему в работе с голодающим населением России. Германия не могла поставлять в Россию продовольствие, но Германский Красный Крест известил советское правительство о своей готовности помочь в борьбе с эпидемиями, которые из-за голода обрели ужасающие размеры и уносили миллионы человеческих жизней. Германское предложение было принято, и Германский Красный Крест назначил меня своим уполномоченным по России. Моей первой задачей было заключение соглашения с советским правительством, в котором бы определялись способы оказания немецкой помощи и права и обязанности, вытекающие из соглашения для обеих сторон. Моим партнером по этим переговорам был Лев Борисович Каменев (1883–1936, настоящая фамилия Розенфельд, расстрелян. – Ред.), которому советское правительство поручило заниматься всеми проблемами, связанными с оказанием помощи голодающему населению. Каменев был женат на сестре Троцкого и являлся одним из ближайших соратников Ленина. Как член политбюро и председатель Московского Совета, он обладал значительным влиянием. До революции он много лет жил за рубежом и, как коммунист, был по ориентации западником. В 30-х годах он стал одной из первых жертв массовых репрессий (массовых по отношению прежде всего к «ленинской гвардии» и иже с ними (хотя и невинные люди пострадали. – Ред.). Поскольку время торопило советское правительство, переговоры с Каменевым проходили сравнительно легко и привели к скорому соглашению. Советское правительство настолько было заинтересовано в том, чтобы поступление иностранной помощи началось как можно быстрее, что сделало значительные уступки, гарантируя работникам иностранных агентств свободу передвижения и беспрепятственные прямые контакты с местными властями и общественными учреждениями, а также гарантируя эффективную поддержку со стороны центрального учреждения по оказанию помощи в Москве. В соответствии с этим соглашением Германский Красный Крест осенью 1921 года послал группу немецких медиков в Россию. Они приехали в Казань, столицу Татарской Автономной Советской Социалистической Республики, чтобы помочь местным организациям в борьбе с тифом, предоставляя медицинскую помощь и медикаменты. Лекарства и оборудование были отправлены в Петроград на пароходе «Тритон», специально арендованном для этого случая, а затем доставлены в Казань на санитарном поезде, отданном советским правительством в распоряжение немецких врачей для использования в качестве штаба и средства транспорта. В Москве Германский Красный Крест создал бактериологическую лабораторию для постановки в Казани практических экспериментов в научной работе, для поддержания связи с советскими врачами и для снабжения последних научной литературой[21 - Делегацию немецких врачей возглавлял покойный профессор Петер Мюленс, впоследствии, в знак признания его научных заслуг, назначенный директором Тропического института в Гамбурге.]. В экспедиции Германского Красного Креста я отвечал за политические, финансовые и административные вопросы. Это была очень трудная задача, потому что имевшиеся в нашем распоряжении средства были ограничены, и хотя общая обстановка в России после введения НЭПа заметно улучшилась, но из-за голода произошло новое ее ухудшение. Транспортная система была полностью разрушена, а те поездки по железной дороге, которые еще продолжались, нарушались неоднократными нападениями на движущиеся поезда. В то время Троцкий был в зените своей власти и престижа, а его имя неизменно связывалось с именем Ленина. Я решил заручиться его личной поддержкой, попытавшись заинтересовать его планами Германского Красного Креста и характером германских действий по оказанию помощи. С этой целью я воспользовался одним человеком из его штаба, бывшим царским морским офицером высокого ранга по имени Беренс (Евгений Андреевич Беренс (1876–1928), из дворянской семьи. – Ред.), который предложил свои услуги советскому правительству не из симпатий к коммунизму, а, как и многие другие царские офицеры, из смешанного чувства оппортунизма и русского патриотизма. По предложению Беренса Троцкий принял мое приглашение посетить учреждение Германского Красного Креста. В ходе подготовки визита народного комиссара по военным и морским делам (это Бронштейн-Троцкий, с образованием в объеме реального училища. – Ред.) его помощник приезжал для обсуждения, в котором различные этапы инспекции были распланированы до малейших деталей. Потом этот помощник провел репетицию поездки из штаба Троцкого до бактериологического института, а потом до нашего санитарного поезда. Поездка продемонстрировала, как он заявил мне, что он не учел несколько минут, требуемых для одного из маршрутов, и что эти минуты будут вычтены из времени, отведенного на инспекцию. Я был потрясен этой необычной, нерусской точностью; но в назначенный день Троцкий заставил меня ждать его появления сорок минут, а потом выбросил за борт все предыдущие тщательные приготовления, оставшись у нас на значительно большее время, чем планировалось. Необычность личности Троцкого проявлялась в странном обаянии, которое он оказывал на всех, с кем вступал в контакт. На меня также большое впечатление произвела его сообразительность, осанка и самообладание, живой интерес, с которым он воспринимал все, что предлагалось его вниманию, и его совершенное владение иностранными языками. Но за его блестящей внешностью скрывалась какая-то неуверенная натура; и Троцкому было суждено ошибаться на решающих перекрестках своей жизни, потому что он не знал, как сообразно поступать, и потому что у него не было дара государственного деятеля. Один мой знакомый, русский инженер с прекрасным знанием человеческой психологии, однажды предложил мне соответствующую характеристику личности Троцкого: «Яркий фейерверк; а то, что остается, – это маленькая кучка пепла». Хотя Троцкий и мог заворожить сотрудников своими многочисленными проектами, он не доводил их до конца и не знал, как контролировать их исполнение. На массовых митингах он мог своим блестящим красноречием довести аудиторию до стихийного энтузиазма, но это приносило ему мало пользы, потому что Сталин заботился о том, чтобы его собственные послушные ставленники принимали резолюции, тщательно и заранее подготовленные. Фундаментальная трагедия личности Троцкого лежит в том, что его собственные неудачи помогли такому человеку, как Сталин, пробраться до позиции власти, с высоты которой он мог угрожать всему западному миру. Я склонен считать, что доктринерские теории «перманентной революции» Троцкого были бы куда менее опасны для мира, нежели неразборчивая в средствах целеустремленность Сталина. (Действительно, окажись наверху Троцкий, и уже искалеченная в 1917–1922 годах Россия, возможно, была бы окончательно убита в ходе идиотских экспериментов и действий на благо мировой революции. – Ред.) На Троцкого произвело заметное впечатление оснащение и оборудование Германского Красного Креста, которые мы ему показали. В свою очередь мы насладились его чересчур лестной похвалой «немецкой эффективности, с которой остальной мир должен брать пример». Из-за поражения в войне и его политических и экономических последствий немецкая уверенность в себе пострадала до такой степени, что немцы в то время были рады любой возможности восстановить чувство собственного достоинства – фактор, сыгравший немалую психологическую роль в восстановлении германо-российских отношений после Первой мировой войны. Германские научные, экономические и военные круги ощущали себя отвергнутыми и обойденными бывшими странами-противниками. Русские (в смысле советские правители. – Ред.), однако, похоже, были намерены отдать должное германским достижениям и оживить отношения прежних лет, тем самым открывая, казалось, выход Германии из изоляции. Угрозы советского вмешательства во внутренние дела Германии сознательно пренебрегались; общее мнение, видимо, было таково, что немецкий народ имеет иммунитет против коммунизма и к тому же что новая экономическая политика – это начало внутренней эволюции в России, ее ухода от революционных амбиций. Уходя, Троцкий спросил меня, может ли он чем-то быть для нас полезен. И я ответил, что нам очень нужен специальный вагон для нашего санитарного поезда. Но поскольку поезд должен был отправиться из Казани этой ночью, вагон надо было бы подцепить этим же вечером. Троцкий пообещал сразу же дать необходимые распоряжения, и, в самом деле, не более чем через полчаса передо мной появился начальник железнодорожной транспортной администрации Аржанов. Тоже из бывших царских офицеров, он искусно приспособился к новым правителям, а что касается остального – воспользовался своим положением с целью получения материальных выгод. Одетый в отлично подогнанную форму, в начищенных до блеска сапогах и со стеком в руке, которым он манипулировал с подчеркнутой небрежностью, Аржанов имел внешность, резко контрастировавшую с жалкими фигурами в своем многочисленном окружении, причем самыми убогими среди них были старые инженеры из Комиссариата путей сообщения. Аржанов выслушал нашу просьбу и хозяйским тоном приказал своим подчиненным немедленно пригнать требуемый вагон; но те заявили, что ни в одном депо Москвы нет таких вагонов. «<Либо вагон будет здесь через три часа, либо…» Эти слова и многозначительный жест стеком заставили инженеров замолчать, а меня больно задели. Как и следовало ожидать, специальный вагон был у нас через три часа; но в моем воображении стояли зловещие формы, в которых система будет развиваться в России в будущем, если она намеревается одержать верх в борьбе с человеческой натурой и материальными трудностями. В Казани санитарный поезд столкнулся с эпидемией тифа со всеми ее ужасами. Сам я ездил в Казань спустя несколько месяцев, и то, что я там увидел, относится к самым жутким впечатлениям моей жизни. Госпитали были так переполнены теми людьми, ставшими жертвами эпидемии, людьми, превратившимися в призрачные скелеты, что даже двум или трем пациентам пришлось обходиться одним соломенным тюфяком, а были и такие, кому приходилось лежать на голом полу. Совершенно обессилевшие врачи и сестры были вынуждены перебираться через них, чтобы добраться до других больных. Меня невероятно угнетало сознание того, что вся эта наша помощь была лишь каплей в этом океане несчастья. Несколько лет спустя мое чувство отчаяния уступило место восхищению перед жизненной силой русского народа, который удивлял мир своим быстрым ростом населения уже в 1924 году. (С 1928–1929 годов «революционные преобразования» начались с новой силой. – Ред.) Тиф находил свои жертвы и среди иностранного персонала, оказывавшего помощь. Среди многих людей из моего ближайшего окружения, которых унес тиф, были английский врач Фаррар, один из компаньонов Фритьофа Нансена в одной из поездок последнего по районам, охваченным голодом, и молодой многообещающий германский ученый Гертнер, образцово выполнявший свои обязанности в госпиталях Казани. Я сам заразился этой страшной болезнью через тифозных вшей в феврале 1922 года во время официальной поездки в Петроград и едва избежал смерти. Моя храбрая жена, узнав о моем заболевании, немедленно поспешила в Москву; когда она приехала через две недели, я все еще не пришел в сознание. Я обязан своей жизнью ее неутомимой заботе и искусству опытного московского врача Линга, но прошло еще четыре месяца, пока я смог вернуться к работе. Глава 3 К возобновлению нормальных германо-советских отношений Начальные трудности Переписка между д-ром Симонсом и Чичериным Как ни велико было удовлетворение, которое доставляла мне гуманитарная деятельность по оказанию помощи пленным, голодающим и в борьбе с эпидемией, я со дня отъезда в Москву считал своей главной миссией вклад в нормализацию общих политических и экономических отношений между Германией и Советской Россией. Конечно, тогда, летом 1920 года, перспективы такой нормализации были на самом деле плохи; и все-таки неоднократно предпринимались попытки усугубить имевшиеся трудности. В середине июля, например, в парижском издании «Чикаго Трибюн» был помещен следующий заголовок: «СОВЕТСКОЕ ПРАВИТЕЛЬСТВО ОБРЕЧЕНО» – и далее: «Это лишь вопрос времени, как утверждает германский дипломатический представитель». Далее статья начинается с заявления, что газета получила в свое распоряжение первое частное письмо, которое я написал из Москвы. Письмо, как говорилось, содержало подробный отчет об ужасающей обстановке, царящей в России, и якобы заканчивалось предсказанием, что судьба советского правительства предрешена, а его падение – лишь вопрос времени. Далее статья содержала пространные выдержки из письма, которое якобы написал я, в которых ситуация в России описана в самых черных красках и с фантастическими преувеличениями. Среди всего прочего, например, мне приписывается, что я утверждал, что Москва окружена колючей проволокой, находящейся под напряжением, отрезав все связи московского населения с внешним миром. Первые четыре дня своего пребывания в Москве я вообще не писал никаких частных писем и совершенно точно – того, на которое ссылается газета. Поэтому данная статья в «Чикаго Трибюн» не более чем беззастенчивая попытка поставить меня с самого начала в неприемлемую ситуацию по отношению к советскому правительству и тем самым саботировать установление каких-либо отношений между Германией и Советской республикой. К счастью, мои политические друзья в Берлине вовремя привлекли мое внимание к этой статье. Это позволило мне доказать, что данная статья – грязная фальшивка, потому что моя первая почта из Москвы еще не прибыла в Берлин на тот день, когда статья была напечатана в Париже. Поспешность, с которой была опубликована эта статья, позволила мне разоблачить мошенничество, в противном случае советское правительство, возможно, отказало бы мне в разрешении на пребывание в Москве. Через несколько дней после того, как я едва избежал этой проблемы, тогдашний министр иностранных дел Вальтер Симонс написал пространное письмо Чичерину, в котором выразил желание германского правительства восстановить дипломатические отношения с Советской Россией. Видимо, первопричиной для этого письма было желание Симонса придать германского офицера связи правому крылу советских армий, в то время наступавших, почти не встречая сопротивления, по Польше, с целью предотвращения неуместных инцидентов, когда Красная армия подойдет к старой германской границе. Но куда более важной была долгосрочная перспектива возобновленных дипломатических отношений, которую открывало это письмо. Эта перспектива, в свою очередь, не была никоим образом связана с непосредственным предлогом, то есть из-за чего это письмо было написано. Быстрое продвижение Красной армии через Польшу (в конце июля и до 16 августа 1920 года, когда поляки перешли в контрнаступление. – Ред.), которое привело ее почти к воротам Варшавы и к границам Восточной Пруссии, породило в Германии состояние близкое к панике. В некоторых пунктах советские войска действительно пересекли границы Восточной Пруссии, и в пограничных городах Зольдау и других были предприняты попытки установления советского режима. Правда, части Красной армии сразу же после германских протестов были выведены; тем не менее министр иностранных дел решил, что отношения Германии с Советской Россией больше не могут оставаться неурегулированными и неопределенными, как прежде. В своем письме к Чичерину Симонс объединил свои надежды на возобновление дипломатических отношений с предложением, каким образом советское правительство могло бы внести свой вклад в такое сближение. По его мнению, главной причиной для разрыва отношений был отказ Советов внести надлежащие поправки после убийства графа Мирбаха. Даже если заведомо невозможно наказать убийц, немецкий народ, писал он, мог бы, по крайней мере, ожидать каких-то публичных извинений за ущерб, нанесенный его национальному достоинству. Поэтому он предложил Народному комиссариату организовать церемонию, в ходе которой над дворцом Берга будет торжественно поднят германский флаг, а рота Красной армии под руководством красного командира отдаст салют и после этого пройдет парадным шагом перед зданием. «Если бы Вы согласились на такую церемонию, мой уважаемый народный комиссар, Вы в то же время могли бы высказать Ваши предложения в отношении времени и места для совместной конференции по возобновлению дипломатических и экономических отношений». Словами наподобие этих министр завершал свое письмо. Несколько дней спустя мне был вручен собственноручный письменный ответ Чичерина на безошибочном немецком для передачи Симонсу. Он выражал свое искреннее удовлетворение тем, что доктор предоставил возможность для возобновления отношений между двумя странами. Искренне говоря, заявлял он, советское правительство давно удивляется, почему Германия так долго пренебрегала такой возможностью. В конце концов, эти две лишенные привилегий нации являются естественными партнерами, учитывая взаимную добрую волю и понимание. Он даже позволил себе удовольствие погрузиться в короткие идеологические рассуждения с целью заявить, что коммунистическое государство не имеет желания навязывать свой образ жизни другим странам. Марксистская теория общественного развития, заявлял он, – это органическое целое; коммунист слишком реалистичен, чтобы делать какие-то глупые попытки с целью привить свои идеи общественной организации какой-либо не желающей того нации силой оружия (Чичерин, конечно, по-ленински лукавил. – Ред.). Короче, заверял германского министра иностранных дел Чичерин, Германии нечего бояться контактов с Советским государством. Но, приступив к обсуждению предложенной церемонии «искупления грехов» в деле гибели германского посла, Чичерин был непреклонен. По правде говоря, для советского правительства не было ничего проще, чем удовлетворить желание немцев. Церемония прошла бы в маленьком переулке Москвы, который был бы закрыт для всякого движения, чтобы избежать скопления публики. Так что присутствие могло быть ограничено определенным кругом лиц; население в основном ничего бы об этом не знало. Но вероятно, это предложение значило нечто большее, чем могла переварить советская настойчивость на принципах достоинства и престижа «пролетарского» режима. Кроме того, возможно, Чичерин или его вышестоящие начальники были чересчур уверены в быстрой победе над Польшей, а потому, может быть, считали, что вполне могут себе позволить отвергнуть ухаживания и просьбы германского правительства. Победа польских войск (при большой материальной помощи Франции; операцию под Варшавой разрабатывал генерал Вейган. – Ред.) быстро развернула ситуацию в противоположном направлении. После неудачи в воплощении советских грез об экспорте пролетарской революции в сердце Европы настала очередь советского правительства искать сближения с Германией. Но пыл германского министра иностранных дел, похоже, поубавился. В то же время поражение армий Тухачевского привело к заметному ужесточению позиции западных союзников по отношению к Германии, особенно в вопросе репараций; и в качестве реакции на непримиримость Запада ряд влиятельных германских политиков и государственных деятелей начали размышлять над идеей, что улучшение германо-советских отношений могло бы явиться наиболее эффективным средством вынудить державы Антанты проявить большую умеренность. Однако, перед тем как перейти к рассказу о последующих событиях в отношениях между Советской Россией и Германией, надо бросить беглый взгляд на ситуацию в России того времени. «Удержат ли большевики государственную власть?» Иностранец, живший в Москве в 1920 году, имел куда лучшие возможности выяснить истинную обстановку в Советской России, чем может это сделать сегодня (то есть конец 1940-х – начало 1950-х годов – время триумфа сталинского правления. – Ред.). Если наше передвижение было строго ограничено, то это было связано скорее с нарушением транспортной системы, чем с соображениями государственной безопасности. Советские органы государственной безопасности в то время еще не считали необходимым предотвратить все контакты между немногими иностранцами, официально проживавшими в Москве, и местным населением. Многие личности, известные в правительстве, в обществе или в интеллектуальных кругах добольшевистской России, и те, кто обладал богатыми знаниями и опытом, все еще находились в Москве (их еще не выслали, как в 1922-м, не перестреляли и не отправили в лагерь. – Ред.) и были только рады завести знакомство с иностранцами. В моей конторе, ее зале ожидания, а временами даже на лестнице всегда толпились оппозиционеры, пришедшие за помощью в личных вопросах, желавшие поговорить с иностранцем-некоммунистом либо пытавшиеся вовлечь меня в антибольшевистские заговоры. Если имелись какие-либо факты или слухи, которые могли свидетельствовать о неспособности режима удержаться у власти, я всегда был уверен, что узнаю об этом у этих посетителей. С другой стороны, правительство и сама правящая партия еще не стали столь закрытыми и неприкасаемыми, каковыми они являются сегодня (то есть в 40—50-х годах. – Ред.). Соперничавшим внутри партии фракциям было разрешено публиковать свои взгляды на официальную политику партии. Период с осени 1918 года по март 1921 года стал известен под названием военный коммунизм. Это был период, в течение которого большевистскому режиму пришлось непрерывно сражаться за свою жизнь против сил, обладавших, казалось, существенным перевесом. (Перевеса у разрозненных противников большевистской власти не было, практически всегда на фронтах наблюдался значительный, иногда в несколько раз, перевес сил Красной армии, как в численности, так и в вооружениях. – Ред.) Правящая партия сама была серьезно расшатана оппозиционными движениями в своих рядах. Кроме того, деятельность оппозиционных партий еще не была окончательно ликвидирована. На территориях, находившихся под контролем партии, лояльность крестьянства сменилась пассивным сопротивлением (а также вспыхивавшими в разных местах восстаниями, беспощадно подавляемыми латышскими, китайскими, венгерскими и другими карательными частями. – Ред.); даже верность городского пролетариата дошла до критической точки и в марте 1921 года вылилась в открытое восстание в Кронштадте. (Автор многого не знает. В Кронштадте восстали моряки (от 27 тыс. и более, разные данные), а восстания рабочих были в Ижевске, Воткинске, Астрахани и других городах. – Ред.) На периферии территории, находившейся под господством большевиков, представляли угрозу контрреволюционные армии, поддерживаемые войсками интервентов-союзников, хотя Белая гвардия в основном была разбита к середине 1920 года. Острые требования борьбы не на жизнь, а на смерть превратили Советскую Россию в осажденную крепость, а ее экономику – в военную экономику, имевшую единственную цель – разгром врага. В этот «героический период Великой Российской революции», как назвал его один советский писатель, крестьянин был вынужден отдавать государству всю свою продукцию, кроме небольшого количества, которое было значительно ниже прожиточного минимума. Городское население было посажено на скудный рацион, который распределялся крайне нерегулярно. Не имея топлива и сырья, многие заводы прекратили работу. Рабочие бежали в деревню, где надеялись уцелеть в условиях голода. Торговля практически замерла, частично из-за ускорившейся национализации, а частично – из-за отсутствия товаров, к тому же курс рубля быстро падал. Эта хаотичная обстановка еще более осложнялась, и в то же время, по убеждению, бытовавшему тогда среди коммунистических лидеров, считалось (естественно, это не афишировалось. – Ред.), что такой хаос приведет прямо и быстро к настоящему коммунизму. Они считали, что общественная структура, ради которой они совершали революцию, буквально «за углом». Финансовая политика большевиков, основанная на доктрине «отмирания» денег в коммунистическом обществе, иллюстрирует их веру. Девальвация рубля систематически поддерживалась. Народный комиссар финансов Крестинский (сменивший в августе 1918 года полного невежду Гуковского. – Ред.) даже опубликовал брошюру под названием «Как быстрее всего заставить рубль обесцениться до нуля». Личные трудности, которые пришлось перенести каждому (отнюдь не каждому. Имевшие солидный паек и иное обеспечение «ответственные работники» жили неплохо, а многие – разгульно. Рядовые члены партии имели твердый паек. «Классово чуждые» просто умирали с голоду. – Ред.) в России, были огромны, потому что правительство не обращало внимания на потребности населения. Например, для поездки по железной дороге требовалось официальное разрешение, которое выдавалось только тогда, когда государство было заинтересовано в этой поездке. Правда, железные дороги, как и почта, работали бесплатно; но все они были ненадежны в своей деятельности. В наших конторах и наших домах работников Германской организации по оказанию помощи топливо кончилось в начале 1921 года. Мы дрожали от холода, потому что из-за высоких снежных сугробов, которые никто не собирался расчищать, мы не были в состоянии доставить на телегах горючее для наших автомобилей. Продовольственный паек был настолько скуден, что некоторые мои работники были на грани истощения. К счастью для меня, я, вероятно, был более крепкого здоровья; во всяком случае, довольно неплохо устоял перед этими трудностями. Все новости о нищете в России и трудном положении советского правительства с готовностью публиковались прессой западных стран. В своих попытках продемонстрировать, что дни большевистского режима сочтены, иностранная печать не только сообщала о трудностях, но и преувеличивала их и выдумывала дополнительные. Одной из моих постоянных задач была корректировка впечатления, которое производила такая манера изложения событий среди моего руководства в германском МИДе. Весь конец осени 1920 года официальные германские круги продолжали считать, что большевистский режим продлится недолго, и по-прежнему переоценивали как силу внутренней оппозиции, так и белых армий. И даже некоторые из тех, кто впоследствии целиком посвятил себя делу укрепления советско-германской дружбы, в те ранние годы продолжали поддерживать активные контакты с белыми элементами. Некоторые из разговоров о том, что режим вот-вот развалится на куски, могли быть подкреплены серьезным доказательством, хотя ретроспективный взгляд сегодня показывает, что даже этого доказательства было недостаточно. Но некоторые из теорий о неизбежном падении режима были основаны на полностью иллюзорных, нетипичных аргументах; например, были люди, утверждавшие, что русский народ никогда не станет терпеть правительство с таким большим числом евреев. Не отважусь на подсчеты, какая часть такого рода мнений была основана главным образом на попытках выдать желаемое за действительное. Много писем написал я Шлезингеру и барону фон Мальцану в МИДе, стремясь придать тревожным вестям из России надлежащую перспективу. Я обращал их внимание на то, что широкие массы населения в самом деле сыты по горло большевистским правлением, но, несмотря на это, нет причин полагать, что какая-то значительная часть этого населения желает возврата к дореволюционному порядку[22 - В этом основная причина провала белогвардейского движения, которое предлагало народу не лучшие перспективы, чем возврат к дискредитировавшему себя царскому режиму. (Если бы к царскому! Политические доктрины противников большевиков не имели той последовательности и четкости, как у Ленина и К . Хотя разрушать и сеять хаос, обещать невозможное, а затем делать все наоборот легче, чем созидать. Герои-фронтовики Колчак, Юденич, Деникин и другие, не научившись врать, не нашли увлекательных лозунгов и формул для одураченного простого народа, прежде всего крестьян. – Ред.) Их политическая глупость предоставила Ленину возможность решающего влияния на массы.]. И я предупреждал их, что, несмотря на все новости, сообщающие о негативных сторонах большевистского режима, несмотря на голод, холод и озлобленность среди широких масс народа, советское правительство пока после каждого кризиса становится все сильнее и прочнее. Силы, которые могли бы вначале уничтожить его изнутри, быстро исчезают. Все попытки уничтожить режим извне с помощью интервенции провалились главным образом потому, что интервенция осуществлялась недостаточными военными средствами, силы интервенции были разрознены и они были совершенно не способны принять во внимание нужды русского народа. Я полагал, что конец советскому режиму могла бы положить политически осознанная и хорошо подготовленная в военном отношении кампания, предпринятая сообща всеми европейскими странами. Но я не думал, что Европа в то время была вообще в состоянии собрать необходимые материальные и идеологические силы. (Европа и США и не собирались этого делать – их устраивал хаос в России. – Ред.) Короче говоря, я придерживался мнения – и я заявлял это без колебаний, – что советское правительство твердо сидит в седле и что германскому правительству следует принять это за базис для своих действий. Моя интерпретация встретила столь мало понимания в Германии, что друзья (из лучших побуждений) посоветовали мне приспособить мои отчеты к превалирующей точке зрения; иначе меня легко могут заподозрить в тайных просоветских симпатиях. Однако я не дал вывести себя из равновесия и придерживался мнения, которое считал правильным. Подтверждение правильности моей позиции последующими событиями вознаградило меня за те трудности, которые мне пришлось преодолевать вначале. Возможно, мои благоприятные доклады, касающиеся стойкости советского режима, основывались не только на беспристрастном анализе ситуации, но и в некотором роде на попытках выдать желаемое за действительное. Это правда, что я был лично заинтересован в уничтожении большевистского режима и восстановлении частной собственности. Но с точки зрения германской внешней политики я видел определенные преимущества, которые можно было извлечь из длительного существования советской власти. Ибо я опасался, что этот режим может быть заменен лишь такой властью, которая сможет сговориться с западными союзниками, тем самым добавив новое бремя к тому, что уже наложено Версальским договором. Только после того, как Советская Россия успешно вышла из войны с Польшей и в октябре покончила с бароном Врангелем, последним из белогвардейских генералов (автор ошибается – на Дальнем Востоке сопротивление белых продолжалось до 1922 года, в том числе генералов Дитерихса, Семенова, Унгерна фон Штернберга (последних до 1921 года). – Ред.), растущее упрочение режима стали все более и более признавать как факт даже в Берлине. И практические выводы из этого факта надо было извлечь в интересах рейха. Насколько деликатной была эта проблема (чтобы извлечь нужные выводы), будет показано на примере следующего инцидента, вызванного третьей годовщиной захвата власти большевиками. Третья годовщина Октябрьской революции Ближе к концу дня 7 ноября 1920 года народный комиссар иностранных дел Чичерин прислал мне приглашение на официальный ужин, устраиваемый для иностранных представителей в Москве в Доме приемов комиссариата. Поводом была третья годовщина Октябрьской революции[23 - Большевистская революция 1917 года стала известна как Октябрьская революция, потому что Ленин и его партия провозгласили Советскую республику в день, который по действовавшему тогда в России юлианскому календарю приходился на 25 октября. Этот календарь отстает на 13 дней от григорианского, принятого остальным миром, поэтому на Западе этот день приходился на 7 ноября. С тех пор как в России в феврале 1918 года был введен григорианский календарь, годовщина Октябрьской революции празднуется 7 ноября.]. В те дни Дом приемов находился в великолепном дворце, расположенном на правом берегу Москвы-реки, прямо напротив Кремля. До революции он принадлежал украинскому сахарному магнату Харитоненко. После возобновления дипломатических отношений с Великобританией советское правительство предложило это здание британскому посольству, которое и занимает его по сей день. Приглашение Чичерина поставило меня перед серьезной дилеммой. До сих пор еще не было прецедента участия официальных представителей буржуазно-демократических правительств в официальном праздновании в честь большевистской революции. Тем не менее я решил принять приглашение, поскольку полагал, что мое отсутствие повредит моим официальным отношениям с советскими властями и нанесет ущерб интересам немецких военнопленных в России. Я бы не поступил иначе, даже если бы мог предвидеть политическую бурю, которую вызовет мое посещение праздничного ужина в Германии. В тот вечер приглашение Чичерина приняла небольшая группа лиц, что как раз соответствовало ограниченному объему отношений, существовавших между Советским государством и внешним миром. Там, помимо меня, были принц Али Гули-хан – посол Персии (Ирана. До 1935 года на Западе и в России предпочитали название (неправильное, примерно такое, как Московия по отношению ко всей России) Персия. С 1935 года по просьбе иранского правительства страну стали официально именовать Ираном. – Ред.), много лет представлявший интересы своей страны в Москве, практично взвесившей преимущества и опасности дружеских отношений между Советской Россией и Персией; посол Афганистана генерал Мохаммед Вали-хан – ярый враг Англии, который не видел большой опасности в принятии помощи со стороны Советского государства против Британии; Секия-бей – турецкий посол для специальных поручений, а также представители трех Балтийских государств без дипломатического статуса, которые действовали как главы комиссий по гражданству и репатриации. При этом последние посвящали, по крайней мере, столько же времени своему собственному «маленькому» бизнесу, сколько и проблемам гражданства и переселения, которые возникли в результате отделения Балтийских государств от территории бывшей Российской империи. Единственным приятным исключением был литовский интеллигент и культурный представитель Юргис Балтрушайтис (1873–1944, с 1921 по 1939 год полномочный представитель Литвы в СССР, с 1939 года жил в Париже. – Ред.), хорошо известный русский и литовский поэт-лирик (примыкавший к символизму. – Ред.), которого литовское правительство назначило своим посланником в Москве, потому что он был литовского происхождения и знал Россию как свой собственный карман пиджака. В течение многих последующих лет Балтрушайтис был наиболее осведомленным членом московского дипломатического корпуса, пока ГПУ (в 1923 году было создано ОГПУ, до этого в 1922 году ГПУ, сменившее, в свою очередь, действовавшую в 1917 году ЧК. – Ред.) в конце концов не изолировало его от внешнего мира, как оно делало это со всеми другими. Персия и Афганистан были представлены в Москве послами еще с конца осени 1920 года, хотя формальные договоры с этими двумя странами были подписаны только в феврале 1921 года. (С Афганистаном предварительно были установлены дружественные отношения еще в 1919 году. – Ред.) Их присутствие явилось индикатором того значения, какое советское правительство в то время придавало своим южному и юго-восточному соседям и отношениям с ними. Советские лидеры начали с предположения, что им нужна безопасность и прикрытие на Востоке, если они собираются реализовать свои цели мировой революции на Западе. В то же время Иран, Афганистан и Турция искали защиты Советской республики, думая, что только таким образом они смогут устоять против Англии как независимые нации. Чичерин проявлял большую активность в разработке и проведении этой политики, так как был убежден, что Англия – это основная и непосредственная угроза для Советского государства; чтобы отразить эту угрозу, России необходимо использовать своих «естественных союзников», то есть такие государства, которые также ощущают для себя угрозу со стороны Англии[24 - Идея, что встающие на ноги народы Востока являются резервной армией пролетарской мировой революции, как раз тогда вовсю разрабатывалась Лениным и другими идеологами коммунистического движения. Я слышал, как Чичерин разъяснял ее однажды за ужином, устроенным в конце февраля 1921 года афганским посольством в ознаменование третьей годовщины Декларации о независимости Афганистана и восхождения на трон Аманулла-хана (1892–1960, афганский король в 1919–1929 годах, затем был свергнут в результате переворота и жил в эмиграции. – Ред.).Советская дружба с Турцией в то время осложнялась революционными событиями в Закавказье, особенно в Грузии, где социал-демократический режим сражался одновременно за свою независимость и от коммунистической России, и от Турции, ее векового угнетателя. Забавно, что монархическому Афганистану Москвой была обещана всевозможная помощь, в то время как социалистическую Грузинскую Республику систематически душили. (Грузинские меньшевики были социал-демократами только по названию. Придя к власти, они показали себя махровыми национал-шовинистами, подавляя осетин в Южной Осетии и других, абхазов, а также русских (захватывали район Сочи). – Ред.)]. Не может быть контраста большего, чем между этим примитивным и скромным характером празднования 7 ноября 1920 года в Доме приемов московского Комиссариата иностранных дел и тем блеском и богатством, которые отличают официальные празднования в Советском Союзе сегодня (конец 1940-х – начало 1950-х. – Ред.). Наш банкет открыл Чичерин, который заставил своих гостей ждать его появления в течение полутора часов; люди Востока проницательно комментировали это, сказав, что коммунисты, вероятно, отменили, как буржуазный предрассудок, даже вежливость. Более того, Чичерин на том вечере презрел все правила протокола (с которыми он должен был быть знаком со старых времен), потому что заставил меня сесть справа от себя, между собой и его помощником Максимом Литвиновым (настоящие имя и фамилия Макс Валлах (1876–1951), в 1930–1939 годах нарком иностранных дел СССР. – Ред.), чтобы надлежащим образом подчеркнуть при сутствие первого и единственного представителя великой державы с Запада. Второй помощник Чичерина, обладавший приятной внешностью Лев Карахан, сел напротив хозяина, а по бокам от него расположились послы Ирана и Афганистана. Спокойная и уверенная распорядительность резко контрастировала с многими мелкими шероховатостями. Например, официанты вразрез с самыми элементарными правилами своей профессии постоянно предлагали еду справа, в то же время дружески подбадривая гостей брать побольше; качество приготовления пищи не делало бы чести даже второразрядному ресторану, и, не имея иного питья, гости должны были удовлетвориться разведенным малиновым лимонадом. Мы с Чичериным наливали друг другу. В тот же самый вечер советское правительство объявило на весь мир по радио, что Народный комиссариат дал обед в честь годовщины Октябрьской революции, на котором были все иностранные представители, присутствующие в Москве, выразившие свои наилучшие пожелания непрерывного благосостояния Советской республике. Далее следовали имена всех лиц, посетивших этот обед, с указанием представляемого ими государства. Мое имя, что существенно, было во главе этого списка. Реакция, которую вызвало это объявление в Германии, особенно в прессе крайне правой Германской народной партии, не заставила себя долго ждать. Она началась с возмущенных писем в адрес германского правительства с требованием выяснить, был ли информирован кабинет об участии в этом праздновании «так называемого» германского представителя в Москве, или «господин Хильгер вершит свою собственную независимую политику». Меня обвинили в том, что я «сидел за тем же самым столом во главе орды азиатов, вместе с запятнанными кровью убийцами и палачами, для того чтобы обсуждать с ними проблемы мировой революции, вместо того чтобы позаботиться о судьбе мучимых германских военнопленных в России». За этими сварливыми извержениями последовал запрос в рейхстаге от Германской народной партии; ее лидер майор Хеннинг обвинил меня в прокоммунистическом уклоне и потребовал немедленно отозвать меня из Москвы. Это дело закончилось после ответа по существу, присланного д-ром Симонсом и рейхскомиссаром по помощи военнопленным Штюкленом. Но подобные нападки еще последуют. Кризис и его разрешение Перед тем как германо-советские отношения смогли совершить реальный поворот к лучшему, моему убеждению, что большевистский режим прочно и твердо сидит в седле, было суждено пройти проверку суровым кризисом, который не только отметил поворот в международных отношениях советского правительства, но и также открыл целый новый период в истории революции в России. Кризис военного коммунизма был вызван ситуацией в стране, она стала катастрофической, когда крестьяне начали оказывать отчаянное сопротивление продразверстке – этой насильственной реквизиции всех сельскохозяйственных продуктов, – которую власти проводили без пощады. Крестьяне стали нападать на агентов, осуществляющих эти реквизиции, и прогонять их. Куда хуже была судьба членов карательных экспедиций, посылаемых в деревню властями. Крестьяне, схватив их, закапывали в землю по шею заживо, выкалывали глаза, вырывали языки и совершали подобные неописуемые жестокости, в результате чего страсти с обеих сторон накалялись еще больше. Крестьянское восстание распространялось по всей стране, как пожар в степи, и поставки зерна в города практически прекратились. Аграрный кризис нашел свое политическое отражение в работе Всероссийского съезда Советов, который проходил в последнюю неделю декабря 1920 года в Большом театре в Москве. Я посещал этот съезд в качестве гостя по приглашению советского правительства[25 - В то время Всероссийский съезд Советов был официально носителем верховной государственной власти в РСФСР. Когда в 1923 году (30 декабря 1922 года. – Ред.) был создан Советский Союз, эти полномочия были переданы Всесоюзному съезду Советов. Позже в соответствии с Конституцией 1936 года верховная власть официально осуществлялась Верховным Советом СССР. (Фактически – политбюро и ЦК партии. – Ред.)]. VIII съезд Советов стал последним, когда оппозиционная партия меньшевиков была представлена наряду с членами коммунистической партии и беспартийными элементами, считавшимися абсолютно надежными. В следующем году меньшевистская партия была исключена из советской политической жизни; ее руководители были арестованы и сосланы в Сибирь либо сумели ускользнуть за границу в изгнание. Но VIII съезд Советов стал примечателен своей последней публичной дискуссией, которая произошла между меньшевиками и большевиками. Я наблюдал за этим событием из первого ряда ложи у самой сцены, менее чем в десяти метрах от трибуны для ораторов. С моей выгодной точки мне также было видно воздействие аудитории на толпу народу, заполнившую партер. Меньшевистская партия послала от себя Федора Дана (настоящая фамилия Гурвич (1871–1947), в 1922 году выслан за границу. – Ред.), одного из ведущих интеллектуалов и лучших ораторов, чтобы подвергнуть беспощадной критике аграрную политику большевиков. В резких выражениях Дан заклеймил методы, применяемые большевистскими правителями, которые силой вынуждали русского крестьянина отдавать всю свою сельскохозяйственную продукцию, ничего не оставляя ему для того, чтобы поддержать собственное скудное существование. Оратор убедительно показал, что, если нынешняя политика будет продолжаться, сельскохозяйственное производство будет лишь сокращаться, а население деревни умрет мучительной смертью. Единственный выход из этой катастрофической ситуации, заявил Дан, – это дать крестьянству стимул для увеличения производства. Вместо того чтобы заставлять крестьянина отдавать всю его продукцию, правительство должно установить фиксированные объемы поставок, давая крестьянину возможность свободно распоряжаться остающимися излишками. Последовавшие за речью Дана аплодисменты не оставляли сомнения, что подавляющее большинство аудитории было согласно с ним; в то же самое время я явственно ощущал, что из-за физического и идеологического давления, оказывавшегося в тот период на население, речь породила среди аудитории чувство беспомощности и испуга. Этим немедленно воспользовался председатель, который быстро объявил, что должный ответ оратору лично даст Ленин. Магический эффект этого имени повысил напряжение среди собравшихся практически до критической точки. В зале воцарилась мертвая тишина, а все глаза устремились в конец прохода между рядами, который образовался в середине сцены, потому что сидевшие на сцене (в президиуме. – Ред.) сдвинулись друг к другу, чтобы сделать проход для Ленина к рампе. Разразилась невообразимая буря аплодисментов и возгласов, как только толпа заметила Ленина, спешившего к передней части сцены короткими быстрыми шагами. После того как Ленин начал говорить, я был сначала разочарован. На первый взгляд в нем не было ничего, чтобы удержать и воодушевить массы. Я видел невысокого человека с острой рыжеватой бородкой и монгольскими чертами лица, человека с небольшим дефектом речи. Но чем дольше он говорил, захватывая массы потоком энергичной, острой и впечатляющей риторики, тем яснее для меня становилось, что большевики могли бы вообще никогда не прийти к власти без обаяния, которое оказывал Ленин на массы. Как оратор он обладал особенным даром не давать вниманию своей аудитории расслабиться. Медленно и методично он выстраивал свои аргументы, пока, наконец, не наносил решающий удар. И в тот вечер Ленин добился успеха с помощью своего превосходящего искусства диалектики, быстро изменив настроение умов аудитории. После того как он вначале собрал воедино широко задуманные основополагающие аргументы, он стал прибегать ко все более и более точной конкретике и наконец добрался до своей истинной цели – раскрыть предыдущего оратора как предателя интересов рабочего класса. Он обвинил меньшевистскую партию в желании ни более ни менее как вновь набросить ярмо капитализма на шею сельского труженика своим предложением позволить крестьянам свободно распоряжаться излишками произведенной ими продукции. Когда он завершил свою речь, длившуюся три с половиной часа, словами «Стимулы», которые этот лакей капитализма хочет продать вам как средство выхода из нынешней нищеты, есть не что иное, как возврат к насильственному правлению царей!», толпа разразилась бурной овацией, совершенно позабыв – как мне казалось, – что незадолго перед этим она соглашалась с притягательной логикой меньшевика Дана. Таким образом, меньшевистская партия на VIII съезде Советов потерпела решающее поражение. Этот разгром был окончательно оформлен три месяца спустя, в марте 1921 года, когда на Х съезде коммунистической партии Ленин оправдал введение новой экономической политики теми же самыми аргументами, которые привел Дан в декабре 1920 года, пытаясь убедить советское правительство в необходимости перемен в аграрной политике. Ничто из того, что тщетно пытался доказать Дан в свое время, в речи Ленина на Х партсъезде упущено не было, начиная с подробного перечисления совершенных ошибок, а потом переходя к необходимости предоставить крестьянам «стимулы» для увеличения производства и завершая требованием дать крестьянам возможность свободно распоряжаться продуктами, оставшимися у них после уплаты фиксированного налога в натуральной форме. Здесь перед нами классический пример цинизма, с которым большевистская партия уничтожала всю оппозицию только для того, чтобы использовать ее аргументы в свою пользу. Кронштадт и НЭП Не только аграрный кризис, но и кризис всего курса военного коммунизма достиг криической стадии, когда в конце февраля 1921 года вспыхнуло восстание в морской крепости Кронштадт, расположенной в Финском заливе. Впоследствии советская историография стремилась возложить ответственность за мятеж на контрреволюционные элементы. Но на самом деле его подняли те же самые радикальные матросы, которые в 1917 году сыграли решающую роль в большевистском захвате власти. Теперь они почувствовали, что они сами и их революционные идеалы были преданы репрессивным режимом террора военного коммунизма, в котором аграрная политика представляла собой лишь одну из его сторон. Люди, поднявшие Кронштадтское восстание, не были ни реакционерами, ни даже бессознательным орудием реакции; они были социалистами, которые вели борьбу против Москввы под лозунгом «За советскую власть, но без коммунистов!». (Резолюция программы восставших из 15 пунктов содержит вполне разумные требования, прежде всего упразднение диктаторских и террористических атрибутов режима, свобода слова и печати для социалистических партий, свобода собраний и профобъединений, выбор комиссии по пересмотру дел заключенных концлагерей и тюрем, уравнение пайков для трудящихся, права крестьянам, не пользующимся наемным трудом, свободное кустарное производство и т. д. – то есть подлинно социалистические требования. – Ред.) Один мой друг, работавший в то время в Московском университете, рассказывал мне об энтузиазме, с которым студенты, являвшиеся членами партии, отправлялись сражаться с Кронштадтским восстанием, убежденные, что имеют дело с врагами русского народа и русской революции, и подавленном настроении тех, кто вернулся в Москву после того, как они узнали об истинно пролетарском (а также крестьянском. – Ред.) происхождении этого восстания. Аграрный кризис и Кронштадтское восстание (а также другие массовые восстания. – Ред.) породили широко распространившееся по всему миру впечатление, что дням большевистского правления наконец-то пришел конец. Но я, имея возможность следить за развитием событий внутри страны, ежедневно наблюдал, как правители в Кремле неуклонно придерживались своей цели, с каким беспощадным постоянством использовали они любое средство, требуемое ситуацией. В то же время было много свидетельств достаточной организованности, слабости и отсутствия единства среди элементов, которые считали, что могут сражаться с советской властью. У меня никогда не было никаких сомнений в отношении исхода этой неравной борьбы. Однако до того, как мои доклады с высказанными в них мнениями пришли в Берлин, я получил по телеграфу приказ установить как можно быстрее контакт с теми лицами и группами, которые скоро займут место большевиков, чтобы не случилось перерыва в моей работе. Ибо немедленное падение советского правительства считалось само собой разумеющимся. Если в конце концов никакого перерыва в моей деятельности не произошло, так это только благодаря тому, что я не обращал внимания на приказы из Берлина, несмотря на немалое количество тревожных сообщений, которыми московские круги, противостоявшие режиму, снабжали меня со слишком большой готовностью. Если бы я следовал указаниям Берлина, то ухудшил свое положение и отправил бы на расправу советской власти еще больше жертв. С введением НЭПа была отменена предыдущая система продразверстки (насильственной реквизиции почти всего обнаруженного зерна), замененная продналогом (фиксированным налогом натуральными продуктами). Теперь крестьяне были обязаны отдавать только определенную часть своей продукции, оставляя в свое свободное распоряжение все излишки продукции. Точно так же, как это делал Дан, Ленин оправдывал свое собственное предложение необходимостью дать крестьянину стимул для увеличения производства в интересах снабжения городского населения продовольствием. Ленин отвергал теперь любые протесты, что право свободно распоряжаться излишком продукции может привести к оживлению товарного обмена на капиталистической основе, уверяя своих товарищей, что контролируемые государством кооперативы будут скупать всю сельскохозяйственную продукцию, поступающую на рынок. В свою очередь, эти же кооперативы будут снабжать городское население потребительскими товарами, и тем самым развитие капиталистической товарной торговли частными лицами будет пресечено. Однако скоро выяснилось, что кооперативы никоим образом не отвечают стоящим перед ними задачам. Чтобы получить требуемые потребительские товары, стало необходимым выявить скрытые частные накопления и стимулировать частное предпринимательство и инициативу в производстве. Все еще находились люди, которые, несмотря на два с половиной года большевистского правления, контролировали запасы товаров и капитала, которые обладали духом предпринимательства и сочетали его с глубочайшим недоверием ко всем мерам, предпринимаемым советской властью. Их необходимо было успокоить в плане характера НЭПа ленинским заверением, что эта политика планируется «всерьез и надолго». Успех НЭПа превзошел все ожидания. Под влиянием отмены продразверстки ситуация в деревне совершила внезапный и резкий поворот. Прекратились восстания, немедленно началась весенняя пахота, в удивительных количествах появились скрывавшиеся запасы продуктов, которые до этого крестьяне закапывали либо как-то иначе прятали. Отмена всех других препон на пути частной торговли, естественное следствие восстановления торговли сельскохозяйственными продуктами привели к расцвету частной инициативы, и через короткое время она наполнила тело Советской республики новой жизнью после смертельной комы. То, что происходило в первые месяцы после введения НЭПа, пока выходило за рамки первоначальных намерений правительства, намного превосходя пределы уступок, на которые оно было готово пойти для населения страны. Как только была разрешена торговля сельхозпродукцией, крестьянам предоставилась возможность полученные таким образом деньги расходовать на покупку сельхозинвентаря и предметов потребления. Поэтому была разрешена также торговля и этими товарами, а посему отныне широкие круги населения оказались под влиянием НЭПа. Это, в свою очередь, создавало спрос, который властям приходилось учитывать, если правительство не было намерено ухудшить результат игры с самого начала. И так получилось, что в течение нескольких месяцев в изобилии появились набитые продуктами магазины, элегантные рестораны и даже ювелирные магазины – и это в таком городе, как Москва, где военный коммунизм царил во всем еще лишь в марте 1921 года, где население было посажено на самый нищенский рацион и где ничего, буквально ничего невозможно было купить в магазинах. Советская финансовая политика также потребовала срочного пересмотра, потому что звучавшее до сих пор требование полной девальвации рубля и отмены всех денег выглядело теперь, после введения НЭПа, абсурдным. Советское правительство без колебаний выбросило за борт принципы, которыми до сих пор руководствовалось в своей финансовой политике, и объявило, что основной задачей является теперь создание стабильной валюты, базирующейся на золоте. Соглашение от 6 мая 1921 года Когда советская власть в России политически укрепилась, Ленин понял, что самой срочной задачей является экономическое восстановление страны, доведенной до разрухи почти семью годами мировой и гражданской войн. Эту задачу нельзя было решить одними теми силами, которыми располагала страна; должен был помочь иностранный капитал. И одной из характерных черт НЭПа было то, что делались уступки не только частному предпринимательству у себя дома, но и иностранному капитализму, поощряя участие торговцев и производителей в капиталистических странах в экономической реконструкции Советской России. Однако еще до введения НЭПа германский министр иностранных дел был убежден, что экономическое и политическое сближение с Советской Россией будет на пользу Германии. Основными сторонниками такого сближения в министерстве иностранных дел были глава Русского отдела барон Аго фон Мальцан и фактический начальник Центральной канцелярии рейха по делам военных и гражданских пленных Мориц Шлезингер. Последний весной 1920 года вел переговоры об обмене пленными с советским представителем Виктором Коппом. В начале 1921 года Шлезингер участвовал в переговорах с представителями Красного Креста и Лиги Наций по дальнейшим вопросам обмена военнопленными, которые проходили в Риге, а из Риги он по распоряжению министра иностранных дел поехал в Москву, чтобы попробовать найти основу для возобновления германо-советских дипломатических и экономических отношений. Шлезингер ездил в Москву вопреки недвусмысленному желанию главы Восточного отдела министерства иностранных дел Берендта, кооторый был абсолютно против проведения Шлезингером каких-либо переговоров, выходящих за рамки дел, касающихся военнопленных[26 - Берендт считался экспертом по экономическим аспектам внешней политики Германии в Восточной Европе, потому что предшествующие годы руководил успешным бизнесом в торговле зерном.]. Мандат, который выдал Симонс Шлезингеру, был таким же обширным, как и неопределенным. ««Посмотрите, что сможете там сделать», – фактически сказал министр иностранных дел. Такого рода инструкции свидетельствуют, насколько изменчивой и неясной была в то время обстановка. Поддержание международных отношений в такой ситуации – вещь особенно возбуждающая и оправдывающая себя. Появилась возможность (редкая в наш век массовых коммуникаций, который превращает послов в величественных мальчиков-посыльных) для инициативы, проявления искусства ведения переговоров, воображения и всех прочих атрибутов дипломатического таланта государственного деятеля. Мы оказались в незащищенной и ответственной позиции и зависели от собственной изобретательности. До известной степени (оглядываясь назад на этот период) я считаю его самым счастливым и наиболее плодотворным в моей жизни. В ретроспективе наши переговоры в январе и феврале 1921 года носили даже какой-то пикантный оттенок из-за того факта, что в то же время Центральную Германию сотрясало коммунистическое восстание, которое, как мы были убеждены, активно поддерживалось советской комиссией в Берлине. Правда, эта пикантность ощущалась только в ретроспективе, потому что восстания марта 1921 года были подавлены. В то время требовалось большое самообладание, чтобы вести переговоры с людьми, разжигавшими пожар, как это было, до самой крыши над нашими головами. Все мы какое-то время просто молчаливо надеялись на разгром восстания, который заставил бы советское правительство быть более сговорчивым. Переговоры в Москве, которые вели Шлезингер и я, а с советской стороны Копп и Якубович, завершились составлением протокола, содержавшего предлагаемое соглашение, которое в случае принятия позволило бы обеим странам сделать важный шаг на пути к установлению полных и нормальных политических и экономических отношений. Как раз в это время Советское государство сотрясал суровый кризис, описывавшийся выше, и Берлин не проявил интереса к заключению предлагавшегося соглашения. Но режим в Кремле выдержал эту бурю, и сразу же после подавления Кронштадтского восстания и провозглашения НЭПа в Берлине пробудился интерес к тому, чего мы со Шлезингером достигли в Москве. В последние дни марта Симонс дал указания Берендту не допустить, чтобы переговоры с представителями Советской России вдруг были прерваны. Еще один мощный импульс к определенному соглашению с советским правительством был сообщен тем фактом, что переговоры с представителями Советской России также и в то же время проходили и в Лондоне. Наконец, 6 мая 1921 года соглашение было подписано. Это временное соглашение, касавшееся «расширения сферы деятельности совместных делегаций по оказанию помощи военнопленным», фактически превратило учреждения, которые возглавляли Копп и я, в политические и консульские миссии, поручив им защиту всех своих соотечественников в содержащей их стране и передав им ряд консульских функций. На глав этих миссий (плюс семь членов делегаций) распространялись дипломатические привилегии и иммунитет. Они должны были быть аккредитованы при министерстве иностранных дел страны, содержащей военнопленных, а торговые представители, которые придавались этим миссиям, получали полномочия напрямую сотрудничать с другими правительственными учреждениями. Ряд условий этого соглашения отражали аномальную природу того времени и Советского государства. Статья 4, разрешавшая германской миссии ввозить строго ограниченное количество продовольствия для своего пользования, – это не только отклик на развал российской продовольственной базы, но и также отражение неограниченных возможностей, которые таили операции на черном рынке. Статья 8 гарантировала немецким бизнесменам, приезжающим в Советскую Россию, что любая собственность, которую они привозят с собой или приобретают законным путем, обладает неприкосновенностью. В статье 15 оба правительства обещали, что их представители воздержатся от какой-либо агитации и пропаганды против правительства или государственных институтов принимающей страны. Очень важным было предложение в статье 1, в котором германское правительство заявляло, что оно не признает никакого иного учреждения в качестве представителя Российского государства в Германии; это было равнозначно торжественному подтверждению де-юре признания, которое имперское германское правительство уже официально предоставило ленинскому государству согласно Брест-Литовскому договору. Давление союзников (Антанты) на Германию в вопросе репараций достигло новой кульминации в то же самое время, когда подписывалось это временное соглашение. Вопрос, принять или не принять Германии так называемый Лондонский ультиматум, привел в начале мая к правительственному кризису; кабинет предпочел уйти в отставку, нежели принять этот ультиматум, и был сформирован новый кабинет под председательством д-ра Йозефа Вирта, лидера партии католического центра. Это был кабинет «исполнения», то есть принятия требований союзников, и в этом пассивном смысле его ориентация была чисто прозападной. Поэтому он был бесполезен в плане каких-либо идей германо-российского сближения либо их исполнителей. Пребывание у власти первого кабинета Вирта и д-ра Фридриха Розена на посту его министра иностранных дел принесло с собой далекоидущие перемены в кадровом составе, увенчавшиеся увольнением барона фон Мальцана из министерства иностранных дел (его сделали германским посланником в Афинах). Еще до увольнения Мальцана предпринимались попытки убрать меня с политической сцены в Москве, освободив от работы по оказанию помощи военнопленным и в борьбе с эпидемией. Какое-то время казалось, что немецкие дела в Москве взяла в свои руки совершенно новая фракция. Нерешительность и сдержанность, с которыми д-р Розен отнесся к выполнению соглашения от 6 мая 1921 года, символизировались назначением на должность германского представителя в Москве абсолютно аполитичной личности. Профессор Курт Вайденфельд был главой отдела международной торговли в министерстве иностранных дел. В 1912 году он совершил ознакомительную поездку в Россию, напечатал книгу об этом и тем самым заслужил репутацию эксперта по российской экономике. Он обладал прекрасными и ценными человеческими качествами, но мало разбирался в германо-советских отношениях. Да и не было у него никакого желания этим заниматься. Относясь с недоверием к какому бы ни было политическому сближению между двумя странами, он рассматривал свои обязанности в узко ограниченных рамках экономических отношений; таким образом, в своих собственных глазах он видел себя каким-то консулом, окруженным ореолом, и не желал большего. Германия, считал Вайден-фельд, страна слишком слабая, обстановка слишком хаотичная, а угроза революции слишком велика. Как он однажды выразился, такой слабой стране внутренне вредно позволить, чтобы она видела красный флаг, развевающийся над чьим-то посольством в Берлине. Если у него и были какие-то политические идеи в отношении цели германо-советских отношений, они доходили лишь до убеждения, что экономические отношения между Западом и Россией могут благоприятствовать «внутренней эволюции» этой страны, ее отходу от коммунизма. Человек западной ориентации, он твердо противостоял любым договоренностям, которых Германия могла достичь с Россией в одиночку; поэтому он приветствовал тот факт, что временному соглашению от 6 мая 1921 года предшествовало аналогичное соглашение между Россией и Англией в марте того же года. В принципе это какое-то свидетельство тому, что германское правительство сохраняло близкие неофициальные контакты с Лондоном, ведя в то же время в Москве переговоры по своему соглашению. Вайденфельд, например, вероятно, верил, что на эту тему между Лондоном и Берлином существовало понимание, что Германия в своих отношениях с Россией не должна выходить за рамки, которые установил Лондон в своих отношениях с Советским государством. Профессору Вайденфельду человек моих убеждений не особенно был нужен, и, как я уже говорил, в конце концов меня освободили от всех политических и консульских обязанностей, которые я до сих пор выполнял. Этому моему временному уходу в тень предшествовал непрекращающийся огонь острой критики в мой адрес со стороны всей фракции политических соперников и противников. В борьбе между двумя соперничающими кликами сыграли роль личные амбиции (хотя также и честные политические убеждения), и оружие использовалось самое мерзкое и непристойное: секретные доклады, необоснованные обвинения, инсинуации и порочащие намеки – короче, типичная кампания очернения, во время которой меня обвиняли в преступлениях, варьирующих от прокоммунистических до личной коррумпированности. Спустя много лет мне довелось увидеть доклад, посланный в Берлин, где Шлезингера и меня обвиняли в этих и других вещах. Там содержались неприличные намеки на грубые интриги против Берлина со стороны «клики Шлезингер – Хильгер» совместно со столь же коррумпированными личностями из советского наркомата иностранных дел; нас обвиняли в использовании наших должностей в целях набивания карманов либо удовлетворения своих ненасытных политических амбиций. Этот доклад был составлен в сентябре 1921 года; за семь или восемь месяцев до этого была совершена подобная атака с целью избавиться от меня. Хотя на Вильгельмштрассе было достаточно людей, ручавшихся за мою лояльность и хваливших мои таланты и достижения, чтобы в тот момент отразить эти нападки, некоторые из обвинений в мой адрес упали на благодатную почву. Весной 1921 года я узнал из надежных источников, что начальник отдела курьерской почты предупреждал курьеров, направлявшихся в Москву, о необходимости опасаться меня; их предупреждали, что, встречаясь со мной, им надо быть крайне осторожными, поскольку моя политическая и общая благонадежность считается весьма сомнительной. Когда я в июне вернулся в Берлин и явился к министру иностранных дел, д-р Розен встретил меня словами: «Доброе утро, Хильгер! Я знаю, вы – коммунист». Его незаинтересованность и свое понимание проблем германо-советских отношений находились в резком контрасте с впечатлением, которое я получил незадолго до этого от встречи с рейхспрезидентом Фридрихом Эбертом (1871–1925, с 9 ноября 1918 года – рейхсканцлер; в 1919–1925 годах – президент Германии. – Ред.), к которому я явился немедленно по прибытии в Берлин. Бывший седельник проявил незаурядное природное достоинство и впечатлил меня точностью и уместностью своих вопросов. К своему облегчению, я понял, что этот германский социал-демократ, немало осуждаемый и поносимый бранью как коммунистами, так и германскими правыми, был свободен от всех личных и политических обид и с непоколебимым постоянством придерживался той линии, которую считал правильной. Сердечность и доброта, с которой Эберт поблагодарил меня за работу, которую я проделал в Москве, стали щедрой наградой за проблемы и лишения московской зимы и возместили мне огорчения, порожденные разговором с Розеном на следующий день. Когда осенью 1921 года я вернулся в Москву, Германия и Советская Россия вели активные переговоры об обмене официальными представителями, который предусматривался соглашением. Некоторые трудности, встреченные в ходе этих переговоров, были характерны для странных отношений между этими двумя странами. Например, то, что профессор Вайденфельд не был первоклассным выбором для должности германского посла. Берлин вначале намеревался назначить на этот пост социал-демократа Августа Мюллера, но молча согласился, причем с готовностью, когда Кремль категорически отказался принимать социал-демократа. Договориться с русским коллегой Вайденфельда оказалось значительно труднее. Советское правительство запросило согласие Берлина на назначение Николая Крестинского, одного из старейших членов Российской коммунистической партии, до того времени народного комиссара по финансам, секретаря Центрального комитета партии и одного из пяти членов первого политбюро. Велико же было удивление и изумление советского правительства, когда Копп сообщил, что Берлин отказался объявить Крестинского персона грата по той причине, что он является «слишком известным членом коммунистической партии». Сформулировавший эту фразу Берендт не мог бы выбрать более неуклюжего и менее уместного повода для протеста против назначения Крестинского. Понадобилось совсем немного времени, чтобы этот отказ принять Крестинского свел на нет все предыдущие усилия по нормализации германо-советских отношений. Карахан официально заявил мне, что Кремль считает причины, выдвинутые для отказа принять Крестинского, серьезным оскорблением. Германское правительство, заявил он, похоже, все еще не понимает, что коммунистическая партия является правящей партией в России. Крестинский был выбран для того, чтобы представлять его правительство в Германии, как раз потому, что он является выдающимся членом этой партии и поэтому пользуется достаточным влиянием, которое позволит ему продвигать и развивать германо-советские отношения на благо обеих стран. Вместо признания добрых намерений партии и советского правительства, германские власти избрали точку зрения, которую советское правительство и Ленин лично рассматривают как пощечину. Пока Карахан делал мне это заявление, Копп бесцеремонно потребовал от министерства иностранных дел задержать германского представителя в Германии. Вайденфельд должен был вот-вот выезжать из Берлина в Москву, но Копп заявил, что советское правительство может обойтись без его присутствия в Москве, пока дело Крестинского не найдет положительного решения. Несомненно, что мотивация, стоявшая за отказом Берлина принять Крестинского в качестве представителя РСФСР в Берлине, была для коммунистической партии и советского правительства важным, принципиальным вопросом. С другой стороны, грубая манера, в которой они воспрепятствовали отъезду профессора Вайденфельда в Москву, также нанесла ущерб престижу германского правительства. Сразу после того, как отношения с таким трудом были восстановлены, им, казалось, угрожал новый разрыв. Моей задачей стала работа над урегулированием конфликта на основе приемлемой для обеих сторон. Поскольку я не мог не считать советские аргументы справедливыми и логичными, это было тем более сложно. К тому же у меня не было убедительных аргументов, когда Наркоминдел объявил, что ничего не может поделать, так как в этом противостоянии свою позицию занял лично Ленин. Поэтому я попробовал воззвать к интеллекту Ленина через посредника и убедить его, что германское правительство не имело намерений оскорбить Советское государство и что неуклюжую формулировку можно объяснить излишним рвением неопытного чиновника. И в этом уроке на тему основ Советской конституции расплачиваться будет не неумелый государственный служащий, а немецкий и русский народы, чьи интересы пострадают, если нормальные отношения не будут восстановлены. Посредником, чьими услугами я воспользовался в данном случае, был человек, чьей судьбе будет суждено сыграть важную роль – для добра или зла – в германо-советских отношениях в будущем. Карл Радек относился к той группе большевиков, которые находились в Швейцарии вместе с Лениным, когда свершилась русская (Февральская. – Ред.) революция, и которым имперское германское правительство разрешило проезд через территорию Германии, чтобы дать им возможность вернуться в Россию. С того времени Радек был особым задушевным другом Ленина, который ценил его острый ум и блестящее перо. Родившись в австрийской части Галиции, Радек активно участвовал в германском социал-демократическом движении еще с 1908 года. В лингвистическом и и культурном отношении он был значительно ближе к Германии, чем к России, стране его выбора. Его близость к массам и симпатии масс, его обаятельное остроумие и находчивость неизбежно награждали его искренними и бурными аплодисментами аудитории рабочего класса, несмотря на то что он так и не овладел до конца русским языком и говорил на нем с заметным польским акцентом. (А. Авторханов в книге «Х съезд и осадное положение в партии» дает ему такую оценку: «…человек с явно авантюристическими наклонностями, начитанный ницшеанец и макиавеллист, ленинец и троцкист, космополит в пяти национальных лицах (смотря по обстоятельствам…)». – Ред.) Радек был известен всей Москве своей безрассудной и дерзкой критикой, которой он подвергал людей и дела, которые он не любил, и своими язвительными шутками, которые он сочинял об этом. Его жалящие остроты переходили из уст в уста, а через какое-то время всякую антисоветскую шутку, которую рассказывали по Москве, справедливо или нет, приписывали Радеку. Я верю, что это было одной из причин, по которым у Сталина, не имевшего чувства юмора в таких вещах, возникла ярая ненависть к этому нахальному шуту, которого он никогда не любил за то, что тот был фаворитом Ленина и сторонником Троцкого. В 1927 году Радек был исключен из коммунистической партии и сослан в Сибирь (в Томск. – Ред.) как член троцкистской оппозиции. Из своего изгнания он написал жалобное покаяние и осудил свои грехи, и вскоре его возвратили в Москву. В 1930 году его восстановили в партии. Когда я увидел его в то время, он показался мне человеком утратившим даже частицу веры в себя. Однако что удивило меня больше всего – это то, как он теперь говорил о Сталине. Он ни в малейшей степени не скрывал того глубокого впечатления, которое произвела на него полная победа Сталина над всеми его соперниками, и сомнений и неуверенности в своей безопасности, которые эта победа вселила в него. Но внутренние перемены не уберегли Радека от судьбы, последний акт которой был сыгран в январе 1937 года, когда Радек стал одним из подсудимых во втором из знаменитых репрессивных процессов. Но в этом случае он вновь обрел себя. Я, следивший за диалектикой Радека из зала, не имел ни малейшего сомнения, что его преувеличенные признания раскаяния не были средством, которым он желал спасти свою шкуру, а являлись обращением к товарищам за рубежом, в чьих глазах он хотел изобличить истинную натуру сталинского режима через свои гротескные и абсурдные самообвинения. (Годом раньше Радек, топя Зиновьева и Каменева, называл их «фашистской бандой», «мразью», «бандой кровавых убийц», требуя смертной казни. – Ред.) Это был его последний и безуспешный жест отчаяния. После того как он был приговорен к длительному тюремному заключению (десять лет. – Ред.), не было никаких надежных сведений о его участи. До меня доходили слухи, которые я не мог подтвердить, о необычных послаблениях, которыми он якобы пользовался, отбывая свой срок; нет и никакого подтверждения истории, что он умер во время войны от пневмонии. (Радек убит в лагере уголовниками в 1939 году. – Ред.) До своего падения с высокого поста в 1927 году Радек жил в Большом Кремлевском дворце. Его трехкомнатная квартира, весьма роскошная для тех времен нехватки жилья в Москве, всегда была набита книгами и периодическими изданиями, лежавшими на полках, столах и стульях, так что по дому было трудно передвигаться. Я уверен, что мой хозяин прочел большинство из них, потому что он мог с такой же уверенностью цитировать Клаузевица, с какой обсуждал новейшие книги по международным политическим и экономическим проблемам. Госпожа Радек была интеллигентной и привлекательной девушкой из Лодзи, которую я впервые встретил в 1920 году, когда она была помощницей Эйдука в Центрэваке. У них была дочь Соня, которую Радек любил, как самую дорогую вещь на земле. Соня была под присмотром доброй старой русской служанки, обладавшей всеми надежными качествами, традиционно связываемыми с этим типом женщин. Когда бы речь ни заходила на эту тему, Радек не упускал возможности похвалить преимущества такой русской няни и с озорным блеском в глазах добавлял историю о том, как его собственное дитя, дочь еврейских родителей и убежденных атеистов, тайно крестилась в православной церкви, потому что няня не могла и мысли допустить, чтобы ухаживать за девочкой, которая не могла отведать благодати христианской церкви. Я так и не знаю, что потом случилось с Соней и ее матерью. Скорее всего, их сослали в какой-нибудь лагерь в Сибири, где они разделили печальную участь бесчисленных жертв сталинской диктатуры. С Радеком было очень приятно иметь дело из-за его яркости и оригинальности, с которыми он излагал свое мнение, и неподдельной искренности, с которой он обсуждал даже самые спорные и деликатные политические проблемы. Однако самым важным для нас было осознание, что этот революционер по профессии, этот убежденный интернационалист имел одну величайшую слабость: Германию. Польский еврей из австрийской Галиции чувствовал себя привязанным к Германии теснейшими культурными узами и говорил по-немецки лучше, чем на каком-либо другом языке. Кроме того, он был самым полезным для нас контактом в Москве. Хотя его журналистская деятельность и постоянное вмешательство во внутренние дела Германии часто вынуждали германо-советские отношения подвергаться суровым испытаниям, мы всегда могли положиться на него в смысле помощи в наших делах с советским правительством, даже в трудной ситуации. И на этот раз Радек понял мое затруднительное положение и оказал мне свою поддержку. Для него, человека, знакомого с немецким менталитетом, было понятно, что мотивация Берендта не содержала никаких причин для негодования, а лишь давала повод для едкой иронии и искреннего смеха. Разговор Радека с Лениным привел к тому, что советское правительство объявило запрет на отъезд Вайденфельда «недоразумением», которое оно желало теперь устранить, а германское правительство в то же время согласилось принять Крестинского в качестве представителя РСФСР с подобными же разъяснениями. 19 сентября 1921 года Вайденфельд был принят советским ««президентом» Калининым (1875–1946, кандидат в члены политбюро с1919 года, член политбюро с1926 года, из рабочих (потому и был введен в круг «ленинской гвардии», чтобы слегка разбавить ее специфический социальный, а также национальный состав). – Ред.) и вручил ему свои верительные грамоты; состоялся обмен вежливыми речами, и с этого начался короткий срок пребывания Вайденфельда в Москве в качестве германского представителя. Первые шесть – восемь недель его пребывания в России совпали с нижайшей точкой в германо-советских отношениях. Это было примерно в то же время, когда был переведен на другую работу Мальцан, а наше со Шлезингером политическое влияние на советско-германские дела было, как никогда, минимальным. О разочаровании Кремля в отношении такого характера событий можно судить по статье Радека в «Правде» от 15 октября 1921 года, в которой он с ностальгией вспоминает о прежних знаках германо-советской дружбы, придя к выводу, что сейчас Германия целиком продалась победоносным западным союзникам. Спустя три недели произошел решительный поворот в другом направлении. В соответствии с условиями Версальского договора население Верхней Силезии 20 марта проголосовало на плебисците, будет ли эта маленькая, но экономически важная территория принадлежать Польше либо Германии. В результате этого плебисцита 717 122 голоса было отдано за Германию против 483 154, отданных за Польшу. Но вот Лига Наций вынесла решение о разделе, по которому Польше были отданы основные горнодобывающие и индустриальные районы. Обида и озлобленность немецкой стороны на это нарушение ранее принятых договоренностей привели к резкому повороту в политике. Кабинет Вирта ушел в отставку. В новом кабинете, который сформировал Вирт, он сам взял на себя обязанности министра иностранных дел, убрав Розена, а Мальцан, который еще не уехал в Афины, был повышен до должности главы Восточного отдела на Вильгельмштрассе, заменив Берендта. Германская пресса верно интерпретировала эти перемены как доказательство того, что сейчас правительство рассматривает вопрос нового сближения с Советской Россией. Естественно, комментарии в советской прессе выразили большое удовлетворение от этого нового поворота, хотя Радек в «Правде» от 11 ноября 1921 года подчеркнул, что не стоит преувеличивать значение этой перемены; он писал, что, несомненно, это попытка напугать Антанту и подтолкнуть ее к большей снисходительности и уступкам[27 - См. также: Известия. 1921. 9 ноября.]. И все же Радек не скрывал своего удовлетворения. Вайден-фельд, с другой стороны, был серьезно взволнован этим взрывом просоветских чувств в германской прессе, поскольку опасался, что Германия посвятит себя односторонней политике дружбы с Россией. Москва, как он понимал, всегда будет стороной, ищущей дружбы с Германией; как только Берлин начал за ней ухаживать, позиции Германии ожидает ослабление. Следующие месяцы стали периодом колебаний, в течение которого правительство Германии пыталось отложить или предотвратить принятие какого-либо реального решения в отношении ориентации германской внешней политики, а в это время советские лидеры призывали творцов политики Германии ответить на французские и английские проявления непримиримости и лицемерия установлением дружбы между двумя ведущими, но пользующимися меньшими правами странами. В долгосрочной перспективе угрозы, возможно, были более эффективны, чем политика уговоров и обольщения. 27 декабря 1921 года Радек в еще одной из своих статей в «Правде» прямо намекнул, что Советская Россия может в любое время, когда пожелает, принять условия Версаля; по статье 116 договора Россия могла затребовать свою долю при выплате репараций. В частных беседах с Вайденфельдом и другими членами германской миссии Радек стремился смягчить эффект от этой угрозы, объясняя, что Россия сделает все, что в ее силах, чтобы избежать применения статьи 116. И все-таки его правительство было разочаровано нерешительным поведением Германии, продолжал он, и хотело бы использовать угрозу для усиления позиции Германии. Такие усилия затянуть Германию в дружбу с Россией с помощью страха в то время не имели успеха. Они лишь помогали обнажить нервозную озабоченность советского правительства – как бы не остаться в политической изоляции. Еще одним проявлением нервозности была болезненная реакция советских руководителей, которую они проявляли при малейшем признаке того, что Германия может вновь прибегнуть к политике умиротворения Запада. Одним из таких случаев подобной реакции явилась реакция на назначение Вальтера Ратенау на пост министра иностранных дел – примерно в начале февраля 1922 года. Чичерин проявил крайнее возбуждение, заявив, что этот шаг четко показывает, что Германия сделала выбор в пользу Запада; в советских кругах Ратенау тогда считался отцом плана создания международного финансового консорциума для торговли с Россией – русские были категорически против этого плана под тем предлогом, что он будет иметь целью превращение России в полукоолониальный объект эксплуатации объединенным фронтом монопольных капиталистов. Люди в Наркоминделе неоднократно многозначительно повторяли некоторые замечания, сделанные Ратенау на конференции в Каннах, характеризующие Россию как территорию, открытую для западной колонизации. Попытки добиться сделки с Германией довели советских лидеров до озвучивания еще одной угрозы: пролетарской революции. Одна анонимная статья в ««Известиях» от 5 февраля 1922 года недвусмысленно намекала на то, что советское правительство держит судьбу германской буржуазии в своих руках; ибо Советской России достаточно лишь договориться с Антантой за счет Германии на основе пресловутой статьи 116, и последующее обнищание Германии придаст новые силы германскому пролетариату в его классовой борьбе. Германская буржуазия, утверждалось в этой статье, – это лицемеры и двурушники, и советское правительство не будет проявлять сентиментальность в отношении ее участи. Примечательно, что издатели «Известий» напечатали эту статью без комментария в подстрочном примечании, что не согласны со статьей. Жупел какого-то взаимопонимания между Советской Россией и западными союзниками в совокупности с призраком пролетарской революции тем не менее продолжал витать над Германией, пока на Генуэзской конференции не был создан более постоянный базис для германо-советских отношений. Рапалло Договор, который германская и советская делегации подписали 16 апреля 1922 года в Рапалло (под Генуей. – Ред.), явился шоком для политиков на Западе. Втайне от Запада две стороны, подписавшие документ, подумывали над идеей такого соглашения по крайней мере в предыдущие четыре месяца. Еще 12 декабря 1921 года Крестинский в беседе с германским министром иностранных дел предложил для обсуждения проблему оформления политических отношений между двумя странами. В то же время деятели в лице Мальцана, Шлезингера и бывшего министра иностранных дел графа Брокдорф-Ранцау, бывшего тогда на пенсии, занимались обсуждением того, что они описывали как срочную необходимость решающего прогресса в германо-советских отношениях. Нельзя сказать, что у них были какие-то дерзновенные планы односторонней политической ориентации на Восток; напротив, даже эти сторонники «русской ориентации» предупреждали об опасности политических экспериментов такого рода, которые, как они полагали, могли бы принести пользу Советской России и навредить Германии. Но они были настойчивы в своих предупреждениях, что Германия не может позволять оскорблять себя и идти на поводу у держав Антанты в отношении своей политики с Россией. Кроме того, эти деятели энергично отстаивали экономическое сотрудничество с Советской Россией. Страна, так нуждавшаяся в экономической реконструкции, как эта, не могла себе позволить оставаться экономически изолированной, и она присоединится к первому партнеру, который предложит минимум преимуществ. Для того чтобы остаться у власти, предупреждали они, советский режим, не дрогнув, продаст Германию с потрохами, согласившись с условиями статьи 116. Прошло около года, как введение НЭПа создало политическую и юридическую основу для экономического сотрудничества между Россией и капиталистическим миром; люди в Москве уже не могут больше ждать. История договора в Рапалло изучена до деталей, так что я смогу добавить к этому лишь немного или вообще ничего, особенно поскольку в то время я все еще был удален от политической сцены, медленно приходя в себя после сыпного тифа. По этой причине у меня есть только косвенные сведения о переговорах, которые проходили в первые месяцы 1922 года, о частых поездках Радека в Германию, неоднократных предложениях Чичерина Германии занять вместе с Россией общую позицию против союзников и о договоре, составленном в Берлине Мальцаном и советской делегацией на пути в Геную. В Генуе действительно произошли события, предсказывавшиеся Ллойд Джорджем (1863–1945, премьер-министр Великобритании в 1916–1922 годах. – Ред.). В марте 1919 года он разослал меморандум для «Обоснования для мирной конференции» в Версале, предупреждая, что чрезмерно суровое обращение с Германией может подтолкнуть ее к дружбе с большевистской Россией. В то время меморандум произвел незначительный эффект; Клемансо, говорят, ответил, что это всего лишь предлог для того, чтобы задобрить Германию за счет Франции. Теперь, в марте 1922 года, накануне Генуэзской конференции, Ллойд Джордж передал текст своего меморандума в британскую прессу, вероятно, чтобы подчеркнуть необходимость более либерального обращения с Германией[28 - Fisher Louis. The Soviets in World Affairs. Princeton, Princeton University Press, 1930. V. I. P. 178, 323.]. И опять его усилия были напрасны. Выражаясь грубоватой ленинской фразой, Россия поехала на конференцию – первую международную конференцию, в которой участвовала советская делегация, – в роли «торговца», готового продать некоторую долю своих ресурсов, рынка, рабочей силы и инвестиционных возможностей с целью возвращения к жизни своей разрушенной экономики. В своей первой речи перед конференцией Чичерин предпринял явную попытку подчеркнуть преемственность старой и новой России и с помощью этого старался приуменьшить воинствующую, идеологическую натуру режима, который он здесь представлял. Германия, с другой стороны, отправилась в Геную, надеясь выторговать более либеральные условия выплаты репараций. Таким образом, обе страны поехали с намерением заключить свой мир с западными союзниками – на тот момент и при определенных минимальных условиях. Российские усилия столкнулись с открытой подозрительностью и враждебностью. Видимо, западные державы действительно в принципе были не против широкомасштабных инвестиций в Россию. Но Советская Россия не имела желания оставаться пассивным объектом экономической эксплуатации на условиях и в пределах, определяемых инвесторами; хотя она и была готова пойти на существенные уступки, отвечающие цене иностранной помощи от капиталистов, но была не готова ни на йоту поступиться своей экономической независимостью. Также и по этой причине советская делегация отказалась пойти на компромисс в деликатной проблеме выплаты царских долгов. Что касается германской делегации, то она видела, что ее практически игнорируют, ее просьбы и призывы остаются без внимания со стороны государственных деятелей стран-победительниц. Более того, над немецкими умами довлел постоянный страх соглашения между Западом и Россией; и когда эта опасность, казалось, превратилась в острую угрозу, немцы наконец (хотя и с большой неохотой) подписали договор, который был, по сути, уже составлен в Берлине. В нем две страны одним махом избавлялись от наносов претензий и контрпретензий, накопившихся за предыдущие годы. Обе страны отказывались от всех компенсаций за ущерб, вызванный войной, интервенцией и оккупацией, и от всяких взысканий убытков, причиненных советскими мерами по национализации (статья 1). Таким образом, навсегда был снят дамоклов меч статьи 116, висевший над головой немецкого правительства. Статья 2 давала Германии право поднимать вопрос пересмотра российских долгов в случае, если советское правительство удовлетворяло подобные претензии других государств. Этот защитный параграф гарантировал немцам, что они вовсе не подвергаются явной дискриминации; с другой стороны, этот пункт предназначался для того, чтобы строго воспрепятствовать любым потенциальным советским намерениям урегулировать вопросы долгов с другими странами за счет Германии. Договор предусматривал возобновление в полном объеме дипломатических и консульских отношений (статья 3). В статье 4 обе страны предоставляли друг другу статус наибольшего благоприятствования. Наконец, в статье 5 германское правительство обещало помощь германским частным фирмам в продлении их контрактов с советским правительством. Понятно, что это не был ни Великий альянс, ни какой-то агрессивный пакт; это не был даже договор о ненападении или даже нейтралитете. Его главная цель – устранение препятствий на пути к взаимопониманию и доброй воле, созданных войной и революцией, тем самым делая возможными будущие дружественные отношения. Однако его заключение вызвало шквал возмущения и обвинений. Для начала надо сказать, что масштабы и значение договора в Рапалло были сильно преувеличены его критиками. Даже в самой Германии много лет не утихали слухи, что он содержит секретные статьи, предусматривающие официальный политический или военный союз, да и сейчас (то есть в конце 1940-х. – Ред.) время от времени они пробуждаются, хотя даже формально просто беспочвенны. Конечно, доказать обратное логически невозможно; так же трудно отразить расплывчатые, но популярные обвинения, что Рапалльский договор противоречил «международным нормам поведения», что Германия нарушила принцип взаимного сотрудничества и консультаций, что этот договор означал возврат к старомодной «секретной дипломатии» или что этот договор был заключен в неподходящий момент. Не многие из этих критических замечаний, если они вообще имеются, выдерживают проверку. «Международные нормы поведения» – это самая расплывчатая концепция, и, даже если бы ее можно было определить поточнее, трудно было бы обозвать урегулирование взаимных долгов «аморальным» актом, особенно после неоднократных попыток со стороны союзников освободить Россию от ее долгов Германии в одностороннем порядке. Принцип взаимного сотрудничества и консультаций был, что совершенно очевидно, впервые нарушен как раз западными дипломатами, которые держали германскую делегацию в полнейшей изоляции; а обвинение в скрытности также отражается бумерангом, потому что точно установлено, что Ратенау предпринимал многократные попытки связаться с Ллойд Джорджем. Выбор подходящего момента для политического акта может быть предметом бесконечных и бесплодных дискуссий. Мнение, что Рапалльский договор был заключен с опозданием в три с половиной года, выражено в книге Артура Розенберга Geschichte der Deutschen Republik («История Германской республики»), (с. 130); он прав, заявляя, что подобный договор, будь он заключен в декабре 1918 года, придал бы внутренней и внешней ситуации для Германии совершенно иной поворот, но не многие разделяют его вытекающее отсюда мнение, что такой поворот был бы желателен. Куда более широко распространено противоположное мнение, утверждающее, что договор в Рапалло представлял собой лишь несвоевременное нарушение нормальной работы Генуэзской конференции. Граф Брокдорф-Ранцау в то время считал, что министерство иностранных дел проявило ненужную поспешность; утверждая, что германская делегация позволила себе поддаться внезапной панике, он полагал, что с помощью затяжек переговоров можно было бы добиться куда больших выгод. И даже в этом случае Брокдорф-Ранцау признает огромные выгоды, которые получила Германия из договора, не только исключив Россию из числа претендентов на репарации, но и заполучив для Германии статус наибольшего благоприятствования в отношениях с Советской Россией. Если представить ситуацию в более общем виде, Германия начала свой медленный уход с позиции простого объекта международной политики. В этом плане договор получил широкое одобрение во всей Германии. Россия, в свою очередь, пробила брешь в окружавшей ее до сих пор стене экономической и политической изоляции и громко напомнила Западу о своем существовании как европейской державы. В то же время договор в Рапалло явился важным прецедентом щедрой и благоприятной ликвидации проблемы долгов, поднятой войной и революцией. Таким образом, договор в Рапалло явился существенной победой для режима, правившего в России; договор сам по себе встретил некоторую враждебную критику со стороны политических оппонентов этого режима внутри России, которые имели привычку срывать свое недовольство на членах германского представительства. Свою долю влияния на такое мнение могли оказывать остатки традиционно антигермански ориентированных умеренно либеральных кругов России. К этому времени, однако, людей, обращавших внимание на эти остатки дореволюционного общества в России, становилось все меньше даже в германском министерстве иностранных дел. Договор в Рапалло не принес с собой какого-то определенного отхода германской внешней политики от ориентации на Запад в направлении твердого альянса с Советской Россией. Напротив, Вальтер Ратенау, министр иностранных дел Германии, продолжал попытки завязать отношения с западными державами даже после Генуэзской конференции; враждебные комментарии, которые договор в Рапалло породил во Франции, увеличили его рвение показать готовность Германии обсудить способы, которыми условия Версаля могли бы быть реально выполнены. Но все напрасно. Французы, по крайней мере явно, не были заинтересованы в переговорах с немцами по поводу какого-либо облегчения бремени репараций. Когда накануне очередного платежа 31 мая 1922 года канцлер Вирт попросил кредит или мораторий на выплаты, ему отказали. Многим тогда казалось, что на самом деле Франция надеется, что Германия не выполнит своих обязательств, тем самым давая предлог для применения суровых санкций. В свою очередь, по этой причине заметно охладели отношения между Францией и Англией. Газета «Известия» от 2 сентября 1922 года дошла до того, что выразила уверенность, что Англии скоро придется искать дружбы с Россией и Германией. Тем временем в Германии попытки Ратенау и Вирта договориться с Францией подвергались резкой критике с обоих флангов политического спектра. Правая пресса бросала в адрес правительства обвинения в политике умиротворения и предательства. В своем выпуске от 7 июля «Дойче альгемайне цайтунг», рупор промышленной империи Гуго Стиннеса, потребовала, чтобы Германия аннулировала Версальский договор и отказалась от выплаты всех дальнейших репараций. За две недели до этого Ратенау был убит, когда ехал в своей открытой машине по широкой улице на окраине города возле своего дома. Убийцы (ставшие впоследствии героями германского нацизма) были членами тайной террористической организации («Консул». – Ред.), состоявшей главным образом из молодых офицеров и интеллектуалов, неспособных примириться с поражением Германии. Будучи немногочисленными и не имея действенного политического влияния, они тем не менее пользовались молчаливой (и не только) симпатией широких слоев населения – тех самых слоев, которым было суждено стать опорой национал-социализма. Советское руководство не очень печалилось по поводу гибели человека, являвшегося одним из приверженцев западной ориентации для Германии. Теперь, с его уходом из жизни, устраняется серьезное препятствие на пути широкого развития отношений в духе договора в Рапалло. Однако удовлетворение коммунистических лидеров не было безмятежным. Любая вспышка правого экстремизма не могла не вызывать дурных предчувствий в Москве. Ибо, хотя германская контрреволюция, быть может, и была удобным союзником в борьбе против английского империализма, она также являлась самым ненадежным и опасным пособником, какого могло себе выбрать Советское государство. Поэтому убийство было не только фактором, способным улучшить германо-советские отношения; оно в то же время рассматривалось как предостережение, сигнализирующее, что коммунистическая бдительность должна обостриться. В Германии назревала революционная ситуация, и коммунизм обязан был быть начеку. Таковой и была реакция Москвы на смерть Ратенау. Для того чтобы отвести эту реакцию в иное русло, Вайденфельд, который все еще находился в Москве, делал все, что мог, чтобы представить это убийство как индивидуальный акт незрелых правонарушителей, которому не следует придавать никакого политического значения. Спустя два месяца подвергся нападкам кабинет политики выполнения (условий Версальского договора. – Ред.), на этот раз со стороны левых, что демонстрируют неустойчивый характер и нервное напряжение в международной политике в 1922 году, которые всегда были близки к критической точке. 24 августа германские профсоюзы промышленных рабочих и наемных работников предъявили канцлеру ультиматум: развал германской экономики зашел так далеко, а бремя, лежащее на шее народа, стало таким тяжелым, что надо отказаться от политики выполнения условий договора немедленно. Исходивший от профсоюзного движения, которое опиралось на миллионы голосов избирателей, этот ультиматум было труднее игнорировать, чем деяния фашистских банд убийц; и д-р Вирт отреагировал сразу же. Он попросил германского поверенного в делах фон Радовица (Вайденфельд к тому времени уже вернулся в Германию) немедленно известить советское правительство об этом ультиматуме. Фон Радовиц 26 августа передал это сообщение Кара-хану и обнаружил ликование советского правительства в связи с резким поворотом в германской политике. Карахан тут же заговорил о германо-советском объединенном фронте против союзников и пообещал, что вся партийная и правительственная пресса сейчас же получит инструкции развязать интенсивную прогерманскую пропагандистскую кампанию. Спустя два дня фон Радовиц получил телеграмму от Симонса, в которой ему было сказано, что любая публикация о сделанном им демарше крайне нежелательна. Говорилось, что Германия придерживается политики выполнения своих обязательств. Очевидно, правительство сумело успокоить профсоюзы (после первой панической реакции д-ра Вирта на их ультиматум). Но его паника вызвала серьезные затруднения как для его представителя в Москве, так и для всей внешней политики Германии в целом. Фон Радовиц предпринял отчаянную попытку добиться встречи с Караханом, чтобы отменить пропагандистскую кампанию, но последний «был недосягаем». Возможно, Карахан считал, что ошибка д-ра Вирта, если ей позволить стать свершившимся фактом, все еще может быть использована для укрепления его позиции; возможно, его первоначальный энтузиазм уступил место разочарованию и недовольству немецким непостоянством. В любом случае я могу себе представить, что он испытал огромное наслаждение, наблюдая, как фон Радовиц старается выкрутиться из передряги, в которой оказался. Фон Радовиц, в свою очередь, сокрушенно жаловался в Берлин по поводу этих противоречивых распоряжений. Наконец он поймал Карахана, который сказал ему, что был за городом, и пообещал, что пресса не будет упоминать об этом инциденте. Однако два периодических издания, похоже, не были вовремя проинформированы, чтобы успеть удержаться от своих комментариев: 31 августа в выпусках ««Экономической жизни» и ««Рабочей газеты» фигурировали подробные отчеты о германском демарше. Глава 4 Личности и проблемы «Эры Рапалло» Граф Брокдорф-Ранцау На пост посла в Москве, восстановленный договором в Рапалло, требовалась персона куда большей политической важности, нежели профессор Вайденфельд. Очевидно, что Кремль не имел проблем такого рода, поскольку Крестинский в коммунистической партии был личностью первой величины; его назначение советским послом в Берлин (или полномочным представителем, как это называлось в советской манере, поскольку дореволюционные титулы и иерархические лестницы были отменены) требовало практически чисто формальных процедур и изменения в его названии. 2 августа 1922 года Крестинский вручил Эберту свои верительные грамоты как полпред (сокращение от полномочный представитель) – пост, который ему было суждено занимать в течение восьми лет. Вакантное место посла в Москве требовало человека, в идеале сочетавшего несколько черт, которые почти никогда нельзя обнаружить в одном конкретном человеке. Прежде всего, не мог быть выбран на этот пост человек, не имевший доверия умеренных партий, доминировавших тогда в Веймарской республике: социал-демократов, демократов и центристов. Так что всякий, кто находился слишком слева или справа, исключался из обсуждения, как и те, кто проявлял непримиримость к падению монархии и демократическим реформам; в любом случае Москва, возможно, отказала бы принять какого-нибудь отъявленного реакционера. Но она (это можно утверждать с еще большей уверенностью) отказала бы социал-демократу, как это показал случай с Августом Мюллером в прошлом году. Таким образом, круг претендентов, очевидно, сужался до лиц, принадлежавших, по крайней мере по своей политической приверженности, к прочному, респектабельному буржуазному центру. В Германии 1920-х годов это не было таким уж труднопреодолимым ограничением. И все же трудно было восполнить следующий пробел: новый посол должен был быть человеком с большим опытом и доказанной способностью к дипломатической службе – карьере, которая всегда была заповедником для способных людей из высших слоев дворянства. Для этого назначения всерьез рассматривались две кандидатуры. Первая – бывший вице-адмирал Пауль Хинце, до войны личный военный представитель кайзера Вильгельма II при дворе царя Николая II; потом в 1918 году несколько недель он прослужил секретарем по иностранным делам, а сейчас был рьяным сторонником тесного германо-советского сотрудничества. Второй, которому в итоге и достался этот пост, – бывший имперский германский дипломат Ульрих граф Брокдорф-Ранцау. Ранцау, родившийся 29 мая 1869 года в провинции Шлезвиг (он подписывал свои депеши как Ранцау), был потомком одной древней и гордой благородной семьи, которая могла похвастаться многими блестящими предками. Его тетя, графиня Брокдорф, завещала ему свое имение на том условии, что он добавит ее имя к своему собственному. Но это не помешало графу пользоваться любой возможностью, чтобы дать понять, что он – отпрыск много более древнего, а поэтому более благородного рода Ранцау. Один из его предков был маршалом Франции при Людовике XIV; ходили слухи, что маршал был не только военачальником короля, но и любовником королевы. С типичным цинизмом граф частенько намекал, что последние представители династии Бурбонов в действительности были незаконнорожденными детьми Ранцау. Граф Ульрих Брокдорф-Ранцау изучил законы, а потом после нескольких лет службы офицером в армии поступил на дипломатическую службу; он был секретарем представительства в Санкт-Петербурге, советником посольства в Вене, генеральным консулом в Будапеште и, наконец, возглавил германскую миссию в Копенгагене – важное место для сбора информации и центр всевозможных интриг во время войны. Имея прямые связи с социалистом и авантюристом Парвусом, Ранцау был одним из звеньев в цепи рук, которые помогли Ленину и его единомышленникам вернуться в Россию весной 1917 года и в этой маленькой детали помог совершить Октябрьскую революцию в России. Однако не этим он заработал эпитеты «<красный граф» и «граф вопреки самому себе», через которые стал известен. Он получил их во время войны благодаря своей энергичной защите демократических и социальных реформ. Ранцау никоим образом не волновала «социальная справедливость», и он не присягал на верность политическим идеалам вроде свободы и равенства. В диапазон ценностей, которые имели значение для его внутренней личности, скорее всего, входили эстетические, а не социальные понятия. Ничто не доставляло ему большего удовольствия, чем наслаждение утонченным стилем, заключался ли он в каком-нибудь шедевре искусства из его исключительной по содержанию коллекции, в какой-нибудь литературной жемчужине или в его личном поведении. В том значении, которое Ранцау придавал персональной манере держать себя и образу жизни, он был аристократом до мозга костей. Степень, до которой он доходил в своей чувствительности к стилю, была в самом деле какой-то навязчивой идеей по своей природе; к некоторым людям в этом случае применим эпитет «развращенный». За его болезненной чувствительностью к манерам стояло гипертрофированное чувство личного достоинства, выражавшееся в огромном высокомерии. Но надменность Ранцау не была просто ограниченной гордостью предками аристократа, которому нечем похвастаться, кроме своих благородных прародителей; у него было нервное, придирчивое высокомерие эстета, который вобрал в себя высочайшие стандарты своей культуры и презирал тех, кто был не способен достичь тех же самых высот. То нескрываемое пренебрежение, с которым он относился к вульгарности (будь это в политике или в личных манерах поведения), могло создать впечатление, что эта болезненность – истинная суть натуры Ранцау. Но он и сам мог быть крайне вульгарен в кругу своих доверенных лиц и неописуемо груб к тем, кого недолюбливал. В нем вызывала неприязнь не только вульгарность; скорее, его отношение к другим людям определялось главным образом его собственной высокой оценкой самого себя и своего происхождения. Он уважал личное достоинство в людях, которые, по его оценке, были ниже его. Но их достоинство должно было сочетаться с унижением, приличествующим их низкому статусу. По этой причине Ранцау мог дружески относиться к социалистам и евреям, пока они не «позволяли» себе переходить границы своего статуса, например став послами или министрами иностранных дел. Такой род карьеры и обязанностей, по его разумению, был уготован лишь для него самого; по этой причине он презирал успешного бизнесмена (Штреземана) либо выдающегося промышленника (Ратенау), осмелившегося занять министерский пост, на котором сам Ранцау какое-то время пребывал. Он считал их узурпаторами аристократических функций, и эти люди стали объектами язвительного сарказма, к которому он стал болезненно привязан. Георг Грош нарисовал знаменитую язвительную карикатуру на Ранцау, где тот был изображен в виде вырождающегося прусского аристократа, с заголовком «Здесь воняет чернью!». Это, в известном смысле, истинный портрет – да и еще эпитет «красный граф» подходит не меньше. Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/alfred-meyer/gustav-hilger/rossiya-i-germaniya-souzniki-ili-vragi/) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом. notes Примечания 1 Лужа крови, образовавшаяся в зале на полу из твердого дерева, превратилась в пятно, которое не удавалось удалить, несмотря на все усилия. Поэтому те, кто находились рядом с местом преступления в 1918 году, могли даже двадцать лет спустя указать точное место, на котором жертва испустила дух. Когда в 1924 году Италия признала советское правительство, этот дом был отдан под ее посольство, которое стало одним из центров общественной жизни московского дипломатического корпуса. И хотя я принимал там участие во многих празднествах в течение семнадцати лет, всегда ощущал это пятно на полу, по которому другие танцевали в блаженном неведении. (Здесь и далее примеч. авт.) 2 В 1929 году Блюмкин беспечно навестил Троцкого, находившегося тогда в изгнании. За это он поплатился своей жизнью после возвращения в Советский Союз. (Блюмкин взялся доставить несколько писем Троцкого его сподвижникам, был арестован (по доносу Радека) и расстрелян «за повторную измену делу пролетарской революции и советской власти и за измену чекистской армии». – Ред.) 3 Мне это рассказал адмирал Пауль фон Хинце, когда он приезжал в Москву в 1922 году. Фон Хинце, в свое время германский военный представитель при дворе царя Николая II, в тот период был заинтересован в должности посла, вакантной после подписания договора в Рапалло. 4 Возможно, он думал, что мое квадратное лицо с высокими скулами, которые часто можно наблюдать в Голландии и Северо-Западной Германии, является типично русским. А может быть, он был озадачен моим забавным диалектом, который выразился в том, что я говорил по-немецки как выходец Рейнской области, но «р» произносил как русский. 5 Это не только течение времени (англ.). (Примеч. ред.) 6 Эти размышления о времени моего заключения в отдаленной части Вологодской губернии дают мне желательную возможность вспомнить исключительную заботу, которую проявляло Генеральное консульство Соединенных Штатов в Петрограде в отношении немцев, интернированных в России. В начальные годы войны Соединенные Штаты обязались защищать германские интересы в России. Если эти строки каким-либо случайным образом попадут на глаза г-ну Филипу Чедберну, я надеюсь, он увидит, что те, кто воспользовался его помощью, все еще вспоминают ее с благодарностью почти через сорок лет. 7 Вспоминая о проблемах, которые нам приходилось преодолевать, не могу не упомянуть моего доброго друга и верного коллегу Карла Геминга, чья энергия, бдительность и бескорыстие больше, чем что-либо еще, помогали нам в преодолении всех препятствий. 8 Дипломатическим представителем, посланным советским правительством в Берлин, был Адольф Иоффе. Выходец из зажиточной еврейской семьи, жившей в Крыму, он отдал большевистской партии все свое наследство. Он был высокообразованным человеком, а его безупречные и тактичные манеры выгодно отличали его от среднего партийца. Будучи личным другом и политическим единомышленником Троцкого, он пал бы жертвой репрессий, если бы не покончил с собой в 1927 году из-за болезни и разочарования в жизни. (Граф Оттокар Чернин, министр иностранных дел Австро-Венгрии, который вел с Иоффе переговоры в Брест-Литовске, так охарактеризовал его взгляды: «Вся его теория основывается на том, что надо ввести во всем мире самоопределение народов на возможно более широкой основе и затем побудить эти освобожденные народы взаимно полюбить друг друга. Что это прежде всего приведет к гражданской войне во всем мире, г-н Иоффе не отрицает, но полагает, что такая война осуществит идеалы человечества – война справедливая и оправдывающаяся своей целью. Я ограничился тем, что указал г-ну Иоффе, что надо было бы раньше на России доказать, что большевизм начинает новую счастливую эпоху, и лишь затем завоевывать мир своими силами…» (Архив Русской революции. М., 1991. Т. 2. С. 136–137). – Ред.) 9 Radek K. Die auswartige Politik Sowjet-Russlands / Bibliothek der Kommunistischen Internationale. Hamburg, 1921. 10 Советское правительство настойчиво заявляло, что германские власти сами подложили эти брошюры в ящики. 11 Например, главнокомандующий Восточным театром военных действий, а также Верховное командование германской армии имели своих представителей в Москве. Их и ряд других германских учреждений обслуживало подразделение связи германской армии. 12 Позднее переименован в Кингисепп в честь эстонского коммуниста, расстрелянного своими соотечественниками. 13 1 пуд = 16,380 496 кг; 10 000 золотых рублей – 7,74 кг чистого золота (здесь, видимо, 1000 золотых десятирублевых монет чеканки 1897–1914 годов, по 7,74 г золота в каждой. – Ред.). 14 Вскоре после моего разговора с Гуковским деловые круги в Германии, желая возобновить торговые отношения с Россией, создали Исследовательскую ассоциацию по возобновлению торговли с Востоком. Обеспокоенная серьезной опасностью опустошительной эпидемии, эта ассоциация объявила о своей готовности самостоятельно перевозить лекарства и медикаменты в Россию морем и по воздуху. 15 В течение последующих семнадцати лет Давтян занимал ряд высоких и ответственных постов в Советском Союзе. В конце концов он был назначен послом в Варшаве, откуда его отозвали в Москву. Он исчез во время великих репрессий в середине 30-х. (Яков Давтян, один из создателей и руководителей внешней разведки, по совместительству дипломат, был расстрелян 28 июля 1938 года. – Ред.) 16 В январе 1921 года Международное общество Красного Креста созвало конференцию в Риге, в которой принимал участие и я. Там была достигнута договоренность о сухопутном сообщении между Германией и Россией. Рига должна была служить местом, где происходил бы обмен германскими и русскими репатриантами. 17 Статья IV договора от 19 апреля гласит: «Формулировка «германские военнопленные» в рамках настоящего соглашения подразумевает всех немцев или бывших подданных Германского рейха, которые оказались в руках русских, воюя за Германский рейх или против Российской Советской Республики». 18 Читатели, незнакомые с русским языком, могут удивиться, почему в этой и последующих беседах с советскими официальными лицами я обращался к ним по имени и отчеству. В России существует традиция обращаться ко всем, кроме детей, слуг и совершенно посторонних лиц, по имени и отчеству. Конечно же я не мог, без сомнения, использовать и аристократический титул «ваше превосходительство» (и, естественно, буржуазное «господин»), разговаривая с главой Советского государства. Таким образом, даже Сталин был Иосифом Виссарионовичем, когда я к нему обращался. 19 Сравните, например, выступления Калинина, Семашко и других на IV сессии Центрального исполнительного комитета (ВЦИК) в начале октября 1921 года. 20 Из венгерских коммунистов, освобожденных из тюрьмы в то же самое время, многие впоследствии сыграли важную роль в политической, экономической и интеллектуальной жизни Советского Союза, хотя большинство их, включая самого Белу Куна, позднее пали жертвами великих репрессий. Среди немногих уцелевших – Евгений Самуилович Варга (1879–1964), хорошо известный экономист, который недавно (в 1948 году. – Ред.) оказался в опале из-за своей неортодоксальной оценки экономических перспектив Соединенных Штатов (работы 1946 года и другие, например «Изменения в экономике капитализма в итоге Второй мировой войны». – Ред.). 21 Делегацию немецких врачей возглавлял покойный профессор Петер Мюленс, впоследствии, в знак признания его научных заслуг, назначенный директором Тропического института в Гамбурге. 22 В этом основная причина провала белогвардейского движения, которое предлагало народу не лучшие перспективы, чем возврат к дискредитировавшему себя царскому режиму. (Если бы к царскому! Политические доктрины противников большевиков не имели той последовательности и четкости, как у Ленина и К . Хотя разрушать и сеять хаос, обещать невозможное, а затем делать все наоборот легче, чем созидать. Герои-фронтовики Колчак, Юденич, Деникин и другие, не научившись врать, не нашли увлекательных лозунгов и формул для одураченного простого народа, прежде всего крестьян. – Ред.) Их политическая глупость предоставила Ленину возможность решающего влияния на массы. 23 Большевистская революция 1917 года стала известна как Октябрьская революция, потому что Ленин и его партия провозгласили Советскую республику в день, который по действовавшему тогда в России юлианскому календарю приходился на 25 октября. Этот календарь отстает на 13 дней от григорианского, принятого остальным миром, поэтому на Западе этот день приходился на 7 ноября. С тех пор как в России в феврале 1918 года был введен григорианский календарь, годовщина Октябрьской революции празднуется 7 ноября. 24 Идея, что встающие на ноги народы Востока являются резервной армией пролетарской мировой революции, как раз тогда вовсю разрабатывалась Лениным и другими идеологами коммунистического движения. Я слышал, как Чичерин разъяснял ее однажды за ужином, устроенным в конце февраля 1921 года афганским посольством в ознаменование третьей годовщины Декларации о независимости Афганистана и восхождения на трон Аманулла-хана (1892–1960, афганский король в 1919–1929 годах, затем был свергнут в результате переворота и жил в эмиграции. – Ред.). Советская дружба с Турцией в то время осложнялась революционными событиями в Закавказье, особенно в Грузии, где социал-демократический режим сражался одновременно за свою независимость и от коммунистической России, и от Турции, ее векового угнетателя. Забавно, что монархическому Афганистану Москвой была обещана всевозможная помощь, в то время как социалистическую Грузинскую Республику систематически душили. (Грузинские меньшевики были социал-демократами только по названию. Придя к власти, они показали себя махровыми национал-шовинистами, подавляя осетин в Южной Осетии и других, абхазов, а также русских (захватывали район Сочи). – Ред.) 25 В то время Всероссийский съезд Советов был официально носителем верховной государственной власти в РСФСР. Когда в 1923 году (30 декабря 1922 года. – Ред.) был создан Советский Союз, эти полномочия были переданы Всесоюзному съезду Советов. Позже в соответствии с Конституцией 1936 года верховная власть официально осуществлялась Верховным Советом СССР. (Фактически – политбюро и ЦК партии. – Ред.) 26 Берендт считался экспертом по экономическим аспектам внешней политики Германии в Восточной Европе, потому что предшествующие годы руководил успешным бизнесом в торговле зерном. 27 См. также: Известия. 1921. 9 ноября. 28 Fisher Louis. The Soviets in World Affairs. Princeton, Princeton University Press, 1930. V. I. P. 178, 323.