Северная Пальмира. Первые дни Санкт-Петербурга
Кристофер Марсден


Дух Петербурга XVIII века – архитектура знаменитых дворцов, живопись, театр, декоративно-прикладное искусство, быт и пристрастия монархов и важных сановников – все, чем живы слава и величие этого города, в центре внимания автора, который не забывает уделять внимание и повседневной жизни горожан. Сопроводив собственные впечатления от знакомства с историческими памятниками города курьезами, историческими анекдотами, Кристофер Марсден ярко, оригинально, хотя и несколько субъективно, воссоздает реалии петербургской жизни той эпохи.





Кристофер Марсден

Северная Пальмира. Первые дни Санкт-Петербурга





ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА


Книга, которую читатель держит в руках, посвящена русской архитектуре XVIII века и охватывает интереснейший период нашей истории: от переломной эпохи петровских реформ до времени правления Екатерины II – шестьдесят лет, за которые Россия изменилась до неузнаваемости. Автор, англичанин Кристофер Марсден, любит и знает русское искусство, однако не меньше его интересует влияние Европы на Россию и то, каким образом европейское искусство, попадая на русскую почву, становится русским. Особое внимание автор уделяет эпохе Елизаветы Петровны и творчеству ее любимого архитектора Франческо Бартоломео Растрелли. По мнению Марсдена, этот итальянец стал настоящим русским архитектором и создал творения более русские по духу, чем архитектор следующего, «екатерининского» периода – Камерон.

В книге ярко и образно отражены все важные вехи этих шестидесяти лет: и эпоха Петра I, и времена Анны Иоанновны, и – в меньшей степени – правление Екатерины П. Не претендуя на исчерпывающую информацию, автор тем не менее упоминает огромное количество архитекторов и живописцев, приехавших в Россию по царскому приглашению в начале XVIII века.

Укладу русской жизни, особенно царской, отведено почти такое же место, как и самой архитектуре, ибо архитектура – декорации, на фоне которых разворачивается историческое действо. Отсюда описание царских обедов и грандиозных фейерверков и, по контрасту, средневековой грязи московских улиц и голодной толпы, ждущей царского угощения около дворца. Книга насыщена интересными фактами, которые, впрочем, не всегда кажутся достоверными и подчас соседствуют с субъективными выводами автора.

У этой книги есть еще одна интересная особенность. Она написана в начале Второй мировой войны. А вышла из печати в то время, когда немецкие войска разместили в Царском Селе один из своих штабов. Современники Кристофера Марсдена, читая о творениях Растрелли, понимали, что, возможно, мир потеряет их (отчасти так и случилось). Судьба самого города висела на волоске.

Для российского читателя эта книга приобретает особое значение – мы спустя полвека словно видим архитектурные шедевры Северной Пальмиры такими, какими они были до войны, – и Екатерининский дворец, и Янтарную комнату. И тем более актуальны эти впечатления стороннего наблюдателя в то время, когда мы отмечаем 60-летие снятия Ленинградской блокады и вскоре после 300-летия Санкт-Петербурга, которое праздновал весь мир.




ВВЕДЕНИЕ


Путешествие из Москвы в Ленинград, по русским меркам, занимает не много времени. Поезд, двигаясь несколько медленнее, чем тридцать лет назад, покрывает четыреста с лишним миль ровно за двенадцать часов довольно комфортабельного путешествия. Железная дорога, по которой двигаются паровозы с высокими трубами и вагоны с самоварами, проходит мимо Калинина и Вышнего Волочка. Пролегая по довольно однообразной местности, эта дорога является одной из самых прямых во всей Европе.

Таким образом, за один день можно добраться от самого сердца России до Балтики; в наши дни русские обычно преодолевают расстояние от своей столицы до города Ленина ночью.

Раздумывая о разнице между городом, куда он прибыл, и городом, из которого уехал, русский путешественник испытывает двойственные чувства. Москва в наши дни – это столица «советской Родины», точно так же как на протяжении многих столетий она была столицей «Московии», раздвинувшей позднее свои владения. Ленинград же – источник тех социальных потрясений, которым страна обязана своими современными достижениями и особенностями; кроме того, этот город на протяжении двухсот лет был столицей Российской империи.

В нашем русском путешественнике уже нет духа былой огромной империи но все же он с почтением вспоминает о коронованных аристократах. Да, когда-то существовал непримиримый антагонизм между правящим классом России и остальным народом – но этот антагонизм был уже не столь резок в XIX и начале XX века. Прошедшее время практически изгладило память о порках при крепостном праве. И хотя сейчас цари официально порицаются, у русских остались и искренняя любовь к правителям XVIII столетия, и нескрываемая гордость за их свершения.

Русские на протяжении своей истории всегда любили грандиозные зрелища. В Москве сейчас воздвигается Дворец Советов, который должен стать самым высоким зданием в мире, вознесясь вверх на высоту в полтора раза большую, чем Эйфелева башня. На Дворце Советов будет стоять хромированная статуя Ленина, и эта статуя тоже будет самой большой в мире, поскольку в психологии русских – либо все, либо ничего. Точно так же в прежние времена московиты владели самым большим колоколом в мире и самым большим орудием. Русских всегда привлекало все грандиозное; они редко восхищались чем-нибудь, что не было бы эпическим. Детали для них маловажны; их самые грандиозные замыслы губило врожденное пренебрежение к мелочам.

И потому неудивительно, что русские монархи, даже те, которых проклинали при жизни, если они соответствовали любви русских ко всему грандиозному, в конце концов остались в их памяти как положительные персонажи. И главный из них – Петр Великий.

В свете любви русских к грандиозному весомыми выглядят и доводы для переименования Петрограда в Ленинград куда более весомыми, чем доводы для переименования Санкт-Петербурга в Петроград за десятилетие до этого. Лидер революции, призванной изменить жизнь населения на одной шестой части суши, мог претендовать на то, чтобы остаться в памяти людей подобным образом. Однако такие названия, как Петроград и Санкт-Петербург, – это не просто названия в честь какого-то правителя. Столица на Балтике уникальна тем, что не выросла из деревень; город возник буквально на пустом месте. Название Петроград несет память о строителе города, и потому Ленинград и по сей день для русских это Петроград, «город Петра».

Заметных следов самого создателя города сохранилось очень мало. В этой удивительно своеобразной бывшей столице от первоначальных замыслов Петра осталась только планировка улиц. Расположение центра города на четырех островах, которые составляли официальную, аристократическую и церемониальную части города, тоже относится ко времени до 1725 года[1 - Год смерти Петра I. (Примеч. пер.)], но разукрашенные фасады величественных «имперских» строений, надменные и приземленные, показались бы Петру чужими. Он бы не узнал ни единого здания на всем Невском проспекте.

В разных местах города путешественнику покажут лишь одно-два маленьких строения, в которых когда-то жил Петр. Возможно, любознательность проведет путешественника по мосту через Неву на Васильевский остров, к университетскому зданию Двенадцати коллегий. Наверняка путешественник также заметит высокий шпиль Петропавловской крепости – главного сооружения в годы правления основателя города. За пределами же города только Ораниенбаум сохранился как памятник Петровской эпохи.

На первый взгляд, ближайшие наследники Петра также оставили не слишком много следов. В исторической части современного Ленинграда по большей части можно видеть сооружения времен Екатерины Великой, Александра I и Николая I. Эрмитаж был создан Екатериной II, Александр I оставил после себя Адмиралтейство, Казанский и Исаакиевский соборы. Если наш путешественник посетит Зимний дворец, чтобы внимательно его осмотреть, в глаза ему бросится стиль рококо, выделяющийся на фоне преобладающего в городе классицизма; это рококо связано с именем Елизаветы Петровны, имевшей те же архитектурные пристрастия, что и ее отец.

За границами города имя Петра Великого путешественник может услышать чаще. Оно наверняка прозвучит в речи экскурсовода в Петергофе – может, вместе с именем Растрелли. Когда путешественник совершит паломничество в Пушкин, Детское Село (или как там сейчас именуют бывший загородный дворец императоров, имевший название Царское Село), то чаще всего он будет слышать именно эти два имени. Его совсем не обескуражит то, что находящийся здесь величественный дворец называется Екатерининским.[2 - Екатерининский дворец Царского Села был на самом деле построен еще Елизаветой. (Примеч. пер.)] Как опытный путешественник, он уже хорошо знает, где находится; та жизнь, которая происходила здесь, уже известна ему; он понимает ее мотивы. В этом дворце он словно переносится в Европу Людовика XV. Тем не менее нашего путешественника наверняка поразит, насколько мало он знает об истории середины XVIII века. Петр правил на рубеже XVII и XVIII веков; наиболее известные деяния Екатерины приходятся на конец XVIII века. Но что было между этими двумя правлениями? Неужели Екатерина II была единственной заметной фигурой в России XVIII века?

Наш путешественник прибыл из Москвы. Хотя достижения послереволюционного периода, несомненно, интересны для него более всего, история России его тоже интересует. Но история Москвы уходит в глубь веков. В ней есть колокола и бояре, святые и луковицы церквей, собор Василия Блаженного, Кремль и Иван Грозный. Эта темная, с запахом ладана Россия явление чисто русское, никак не связанное с Европой. И, вспоминая историю Москвы, путешественник может ощутить некий исторический провал, поскольку в Москве мало что говорит о Петре или Елизавете. И совершенно ничего нет в этом городе от Европы времен Людовика XV.

Ленинград, таким образом, является европейским городом, Москва же – нет. Ленинград – космополитический продукт XVIII века, Москва уходит в XIII век, когда этот город почти не имел связей с другими городами, был равнодушен к чужеземным влияниям и развивался сам по себе. И сейчас город заметно отличается от европейских. Высокие меховые шапки, кафтаны, овечьи шапки узбеков и бухарцев можно часто видеть в Москве, но не в Ленинграде. Башни и маковки Кремля все еще излучают древнее религиозное таинство; а вот в изящных золотых шпилях и разукрашенных фасадах Петербурга и Царского Села этой святости нет.

То столетие, которое исчезло в Москве, – начатое Петром и получившее свое завершение при Екатерине и Александре, содержится именно в золоченом городе Петра. Однако три десятилетия этого столетия в истории города скрыты. Имея перед глазами лишь то, что он видит, наш путешественник наверняка не сможет получить завершенной картины XVIII столетия. Ему потребуется помощь в воссоздании истории этого внезапно возникшего на западе аванпоста.

На взгляд западного человека именно Екатерина II, а не Петр, определила лицо XVIII века в России. Екатерина, как говорят ее современники, всегда признавала величие фигуры Петра и искренне чтила его память. А вот к периоду с 1725 года до своего правления Екатерина II относилась с презрением. Эти годы она считала всего лишь ожиданием ее пришествия, как XVII век был для нее ожиданием пришествия Петра. Когда она умерла, то оставила после себя своему сыну Павлу и красавцу внуку Александру великую империю, созданную именно ею, а не непосредственными преемниками Петра. Екатерина видела в величественной столице на Неве личную связь между собой и великим реформатором, основавшим «Северную Пальмиру», как она называла этот город.

Потомство оправдало Екатерину в ее низкой оценке своих непосредственных предшественников. Развитие страны, в том числе территориальное расширение, происшедшее ко времени войны с Наполеоном, в значительной степени является заслугой ее правления. Именно благодаря Екатерине Россия стала наконец ведущей европейской державой. Эта русская императрица без сомнения является самой великой женщиной своего столетия.

Слава Екатерины привела к тому, что ее предшественницы на троне, тоже женщины – Анна Иоанновна и Елизавета Петровна, – оказались почти полностью забыты. Ни одна из этих правительниц не могла ни на йоту претендовать на сравнение с Екатериной. Ни одна из них не имела масштабности мышления Екатерины. И в самом деле, в качестве правительниц они проявили себя слабо. С высоты своего интеллектуального величия Екатерина могла смотреть на них как на обычных женщин, чей трон ей пришлось унаследовать. Однако будет несправедливо рассматривать тридцать с лишним лет, с 1730-го по 1762 год, лишь как потерянное время. Правление Екатерины I и Петра II, занявшее всего лишь пять лет до царствования Анны Иоанновны и Елизаветы Петровны, определенно не вело страну по пути развития – однако же Анна Иоанновна и в особенности Елизавета, по крайней мере, не прерывали процесса, начатого Петром, продолжая привносить с Запада в Россию дрожжи, призванные избавить эту страну от вековой спячки.

Задача нижеследующего повествования – отследить, как ветры с Запада воздействовали на жизнь русского двора во времена Екатерины II, и показать развитие императорского двора в этот период. Впрочем, о развитии можно говорить только в сравнении с Версалем как объектом культурного подражания. При исследовании изделий, созданных обслуживавшими двор наемными живописцами, архитекторами, музыкантами, мы увидим, что Екатерина унаследовала от Елизаветы не только регалии королевской власти. Мы также коснемся и удивительного интернационализма европейской культуры, который имел место в рассматриваемый период. Несмотря на трудности с дальними переездами, в то время существовал легкий и беспрепятственный обмен талантами между различными уголками континента. Мы в наши дни можем этому только завидовать. Мы также попытаемся отследить изменение ориентации с Германии (которой придерживалась Анна Иоанновна, продолжая этим традицию Петра) на Париж, Рим и Венецию с их обаянием и элегантностью – при императрице, которая даже расписывалась на французский манер – Elisavet – и которая едва не стала невестой Людовика XV.

В нашем повествовании будет затронута тема изящных искусств, но разговор о них станет лишь обрамлением того, что мы опишем в первую очередь. Раздел, посвященный повседневной жизни в России, очень мал; мы лишь покажем, что на эту жизнь не следует смотреть через розовые очки. Мы не коснемся социального положения, крепостного права, военных дел, экономики и дипломатии они могут разрушить ту утонченную и полную светской мишуры атмосферу, которую мы попытаемся воссоздать на страницах этой книги.

Очень немногие исторические персонажи рассматриваемого времени появятся здесь, поскольку мы не хотим вызвать у читателя чересчур серьезные ассоциации. Мы свели к минимуму имена и факты – за исключением тех, которые непосредственно относятся к затронутой нами теме. Здесь не появится даже гвардейская форма, кроме как для описания великолепия Санкт-Петербурга. И еще одно ограничение. Наша тема – это эклектизм России, подражание двора Западу, многочисленные заимствования и преобразования на западный манер. Но этот эклектизм мы очертим лишь работами, произведенными именно в России. Изготовленные в Париже для Елизаветы позолоченные кареты с панелями от самого Буше,[3 - Буше – французский придворный художник. (Примеч. пер.)] шелк из Лиона, мебель из Лондона, мейсенский фарфор – все это, конечно, играет свою роль в русском спектакле, но эти детали остаются заимствованными; мы же будем описывать проникновение мастерства и умений, перемещение талантов, а не предметов искусств, что, как мы считаем, имело место при Елизавете в гораздо большей мере, чем она хотела бы признать.

В то же время мы не хотим создать впечатление, что в нашей книге дается сравнение русской Елизаветы с ее великим предшественником. Мы также не утверждаем, что Елизавета была особо выдающимся знатоком в области искусств. На подобное утверждение можно встретить возражение, что в тот период пышного расцвета искусства любая аристократка – особенно такая тщеславная и любящая удовольствия женщина, как Елизавета, и имеющая в своем распоряжении такое богатство, каким располагала Елизавета, – могла собрать и оставила после себя столь же блистательную коллекцию предметов в стиле рококо. Да, верно, могла собрать – но могла и не собрать. И потому мы сейчас извлекаем из мрака забвения не Анну Иоанновну, а именно Елизавету.




I

ПЕТР

1697–1703 годы


Россия на протяжении многих веков была изолирована от остальной Европы, и, когда она впервые появилась на политической арене, это проявилось так бледно, что не необходимость, а любопытство заставило изучать дух и манеры этой варварской страны. Но поскольку Россия вскоре сделала столь быстрые шаги к могуществу, на нее следует смотреть не как на отдаленную мерцающую звезду, а как на великую планету, которая заняла место в нашей системе, чье место еще не определено, но чьи движения должны в полной мере воздействовать на все другие планеты.

    Макартни

Петербург вырос из ядовитых болот и коварных трясин, глубоких проливов и разбросанных в дельте Невы островов. Тонкие, похожие на иглы шпили этого города-призрака, рожденного по дерзновенному замыслу Петра, ныне высятся из тумана, нависающего над восточной оконечностью Финского залива. То, что когда-то было только грязью, водой и лесом, ныне стало столицей Российской империи. Призрак стал явью но за счет многочисленных смертей, поскольку город был построен буквально на костях. Никто ныне не может сказать, сколько из 150 тысяч человек, оторванных от своих домов указом императора для засыпки болот и забивания свай, сложили свои головы от зловонных испарений болот, от бушующей здесь дизентерии, от разного рода опасностей и нечеловеческого напряжения.

Можно с уверенностью сказать, что их были десятки тысяч. Но «окно в Европу» было распахнуто, и Московия стала Россией.



Социальный переворот, который Петр Великий произвел с родовитым дворянством Московии, был столь полным, что задал образ жизни вплоть до 1917 года. До 1700 года, возвестившего о наступлении блистательного столетия, которому было суждено завершиться во Франции столь оглушительно, русские жили хоть и в христианской, но восточной по духу и варварской стране.

В дворцовой жизни старой Москвы – и это явно видно в Московском Кремле – было два центра: православная церковь и царь. При взгляде на Кремль сразу бросается в глаза, что за зубчатыми стенами высятся как бесчисленные маковки церквей, так и разноуровневая громада царского дворца.

Христианство, которое в России – а тогда еще в Киевской Руси князя Владимира – заменило язычество в 988 году, пришло из Византии. Удивительно, но этот процесс прошел гладко, без беспорядков и особых усилий со стороны верхов. В Византии, которой еще предстояло существовать пять столетий, христианская религия, основа существования империи, с ходом времени превратилась в сложные и замысловатые обряды и бесконечные дискуссии по малозначимым вопросам. Величественность этих обрядов оказала впечатление на русских, которые всегда были склонны ко всему великому и у которых в последующие столетия эта склонность стала проявляться еще сильнее. Кроме этого, византийцам была присуща глубокая набожность, даже при дворе, каким бы склонным к чувственным наслаждениям и внешней мишуре он ни был. Эта набожность также импонировала русской натуре. Византия, вобрав в себя многие народы, явилась миру как восточная страна – и, поскольку Россия тоже была восточной страной, именно в форме восточного христианства русские могли наиболее легко перенять новую религию. Конечно, в России это христианство претерпело некоторые изменения. Русские меньше боялись Бога; трудно представить русского художника, который пишет икону с таким же благоговением, как и грек. Русские относились к своим иконам более фамильярно и дружески – хоть и с искренней верой.

В характере греков и русских было много различий. Греки имели более слабое телесное строение, но больше интересовались интеллектуальными вопросами, литературой и диспутами. Они были склонны к коварству и вероломству. Славяне были проще, менее интеллектуальны, не имели четкой логики, но, возможно, обладали большим природным воображением.

Однако оба народа имели и много общего. И у русских и у греков случались периоды мистической экзальтации, и те и другие верили в магию, в явления, в совершающие чудеса иконы и реликвии. И те и другие считали важным соблюдение ритуалов, монашество и паломничество. И у тех и у других в характере было некоторое непостоянство и отсутствие эмоциональной стабильности. Оба народа не считали большим злом жестокость и свирепость, в гневе были безжалостны и склонны к насилию – и вместе с тем были способны к глубокой и самозабвенной любви. И наконец, у обоих народов – как это стало ясно через несколько столетий, когда русский двор начал подходить к константинопольским стандартам цивилизации и великолепия, – была одна и та же любовь к пышности и зрелищам, даже жестоким и кровавым.

Повседневная и религиозная жизнь старой Москвы тесно переплетались. Влияние Византии и ее пережитков было заметно в Москве даже в конце XVII столетия. Каждая церемония, каждый национальный или дворцовый праздник по форме в первую очередь был религиозным. Простой религиозный праздник посвященный ли «приносящему Новый год» святому Симеону или чудотворцу святому Петру или же освящение воды на праздник Крещения и Рождества, как и простая годовщина, – проводился по сложному и красочному ритуалу и завершался обильным пиршеством. Сам царь, окруженный слугами и дворцовой знатью, принимал участие в празднике наряду с патриархом Московским, его епископами, старшими священниками, настоятелями и дьяконами. Даже не связанные с религиозным календарем мероприятия принимали религиозную форму. Объявление войны и празднование победы становились предлогом для проведения торжественной службы, при которой царь ел освященный хлеб и пил из «кубка Богоматери» (иногда тронутый до слез обращением к нему патриарха), после чего угощал двор белым и красным вином и водкой.

Бояре жили в постоянном контакте с царем. Положение царя больше напоминало положение «главы семьи», чем монарха. Каждое утро бояре и мелкое дворянство должны были собираться при дворе, где, входя по установленному порядку, получали распоряжения. К царю приходилось обращаться с самыми простыми просьбами, как, к примеру, за разрешением покинуть Москву в конце недели. Царь обедал со всем двором, затем следовал отдых; оставшаяся часть дня посвящалась делам – при этом каждое ведомство имело свой день для обращений. Существовала большая разница между более знатными и менее знатными; столь резкой разницы не встречается ныне даже в английских привилегированных частных школах. Бояре тратили много времени в спорах, чей род знатнее. Долгие споры вызывал вопрос, кто должен сидеть ближе к царю за столом; члены одной семьи упорно не хотели уступать свои места другим.

Невозможно представить себе чего-либо более консервативного, чем бояре. Семья – с которой мужчины в России не считались – была основана на патриархальных началах; порядки в доме напоминали монастырский устав. Глава семьи являлся богом и господином и имел просто невероятную власть. От всех – от жены и прочих, кто проживал под крышей господина, – требовалось полное повиновение отцу семейства. Очень необычный документ, «Домострой» архимандрита Сильвестра, церковнослужителя времен Ивана IV, содержал рецепты еды и напитков и указания насчет одежды, мебели, слуг, женщин и домашних принадлежностей. Этот документ расписывал жизнь во всех мелочах и содержал ограничения – и в то же время разрешал пить спиртные напитки и бить жен (но не используя «посох с железным набалдашником», пишет архимандрит). В «Домострое» содержались также религиозные правила, в соответствии с которыми следовало жить.

Интеллектуальная жизнь, дискуссии совершенно отсутствовали. Неграмотные, повязанные по рукам и ногам самыми нелепыми религиозными фантазиями, русские были не способны отделить существенное от несущественного и, как мы увидим позже, ложь от истины. Одним из следствий этого являлось то, что русское уголовное законодательство было нелепым и несправедливым. Малозначительные детали ритуалов или традиций представлялись русским имеющими исключительно важное значение. Какие-либо изменения здесь считались греховными; все иностранное автоматически отвергалось. Русский человек жил в тумане невежества, предрассудков и предубеждений, а церковь и государство совершенно не предпринимали усилий его просветить.

Глубокое пуританство соседствовало с безудержной греховностью. Пение песен, карты, шахматы, игры и спорт всякого рода – то есть то, что было обычным и безвредным развлечением у любого народа, – было запрещено как создания князя тьмы; избиение жен и повальное пьянство при этом воспринимались как естественные явления. У простого народа развлечений не было. Кроме грубых развлечений, организуемых разного рода шутами карликами, слабоумными, неграми и уродами, которых было множество у каждой боярской семьи, – развлечениями боярства были пьянство и пиры, которые всегда начинались с проведения религиозных церемоний, а заканчивались неизменной оргией. Путешественникам очень не нравилось пьянство и общая звероподобность московитов. Можно было видеть даже женщин и детей за исключением связанных с церковью, – идущих неровной походкой по улице и внезапно падающих на землю смертельно пьяными. Поведение московитов напоминало поведение дикарей. Их манеры – особенно по отношению к женщинам во время появления русских в иностранных государствах приводили к дипломатическим протестам. Непристойно грязные, облаченные в мешающие движениям длинные громоздкие одежды, с непричесанными волосами до самых плеч и спутанными бородами, русские вели себя за столом подобно свиньям, погружая грязные и жирные пальцы без разбора в тарелки и блюда, всегда переедая, осушая немытые бокалы жадно и шумно.

И вместе с тем русские придерживались бессмысленного аскетизма. Их дома были обставлены только столами и скамьями. В помещении было всегда темно; комната, в которой горело больше десяти сальных свечей, считалась сверх меры освещенной. Комнату украшало лишь несколько икон. Иностранцев всегда поражало богатство и восточный вид одеяний бояр при дворе, но эти наряды надевались только по очень официальным случаям; обычно же бояре носили простой подпоясанный кафтан. Их пища хоть и была обильной, но не отличалась разнообразием – это были «большие куски мяса и вонючей рыбы». Мед и простой спирт были их единственными напитками.

Положение русских женщин было плачевным. Невежественные и необразованные, они считались домашними предметами, а не человеческими особями. Их не считали полноценными взрослыми людьми. Почему-то считалось, что их появление на публике вредит их репутации. Женщина очень много трудилась в домашнем хозяйстве, но этот труд оставался незамеченным, если только не было совершено какой-нибудь ошибки, за которую ее повелитель имел право телесного наказания (с ограничением «не унижать незаслуженно поркой перед людьми») в той мере, в которой считал нужным. «Три или четыре года назад, – писал Коллинз в 1671 году, – один купец стегал свою жену так долго, сколько мог, плетью длиной в два дюйма, а затем заставил ее лечь на толстовку, пропитанную водкой, полученной тройной или четверной возгонкой, и поджег толстовку, так что это бедное создание погибло в ужасных мучениях. И что еще более странно, никто не преследовал этого человека за смерть жены, поскольку у русских нет наказания за убийство жены или раба, если оно происходит во время наказания. Некоторые из этих варваров привязывают своих жен за волосы, а затем стегают их по голому телу».

В тереме, который представлял собой нечто среднее между крепостью и женским монастырем, женщины проводили день за днем в уединении, пока их повелители бесчинствовали. Эти женщины появлялись – с большими формальностями и робкими поклонами – перед некоторыми особо именитыми гостями, когда хозяин дома хотел продемонстрировать особое гостеприимство показом своей коллекции. Любое путешествие, которое совершали женщины, такое, как посещение церкви (где для них было отведено специальное место), производилось в полностью закрытых экипажах или на закрытых носилках. Лица женщин скрывала фата. Какую бы сторону жизни мы ни взяли, везде видно, что православная церковь стремилась скрыть женщину и принизить ее роль в такой же мере, как и мусульманство. Взгляды на женщину были в России всецело восточными, поскольку красавицей считалась та, что полнее, а узкая талия рассматривалась как уродство, так что стройным девушкам приходилось, как недовольно писали английские путешественники, «намеренно делать себя толще, лежа весь день напролет на кровати и потребляя много водки (что сильно полнит), затем спать, после чего пить опять, подобно свинье, откармливаемой для бекона». Кроме того, женщины красили свои зубы черной краской и это во времена, когда на троне Франции уже сидел Людовик XV! Считалось, что белые зубы подходят только неграм и обезьянам. Общества в европейском смысле этого слова не существовало. Именно такой была страна, которой должна была править веселая аристократическая императрица на протяжении последней четверти XVIII столетия. Свет Возрождения к этому времени озарил практически каждый уголок Западной и Северной Европы. Он сумел проникнуть даже к туркам. Но Московия до середины XVII века не имела контактов с Европой, была неграмотной, не имела культуры, за исключением религиозного фасада, заимствованного из уже забытой Византийской империи, передавшей России свое азиатское наследство. Россия лежала во тьме, утопая в мерзком болоте предрассудков.



Однажды в апреле 1697 года с востока к воротам города Кенигсберг подошла блистательная кавалькада. Весеннее солнце сияло на позолоченных алебардах и посеребренных топорах гвардейцев, которые ехали на белых, серых и каурых лошадях. Перед гвардейцами двигались верховые с трубами и барабанами, позади – три роскошно одетых посла со свитой из молодых дворян, переводчиков, купцов и шутов. В общей сложности из России в Европу прибыло двести семьдесят человек. Процессию возглавлял распутный, но блистательный женевский авантюрист Франц Лефорт; он был в наряде татарского хана и сопровождался свитой из десяти облаченных в развевающиеся халаты дворян, пятнадцати слуг, оркестра и четырех карликов. За ним следовали два русских генерала Головин и Возницын, а также более пятидесяти других лиц разного звания и важности. На большинстве русских были длинные наряды и высокие меховые шапки, разукрашенные жемчугами и ювелирными украшениями. Кавказского князя с кривой турецкой саблей постоянно принимали за перса.

Свиту посла сопровождал исключительно высокий молодой человек двадцати семи лет и шести футов семи дюймов росту, путешествовавший как вольнонаемный матрос. Молодого человека звали в свите Петр Михайлов. Его приятную внешность с загорелой кожей и пронзительным взглядом – несколько портило подергивающееся лицо и дрожащие руки. Хотя матрос был молод, на его лице были заметны следы распутной жизни.

Посольство прибыло из Москвы, миновав по дороге Новгород, Псков и Ригу шведской Ливонии. Путешествие происходило на санях, поскольку снег еще не растаял, а реки были покрыты льдом. Из Риги посольство отправилось в Либау, где матрос Петр Михайлов впервые увидел Балтику. По морю он добрался до Кенигсберга, где подождал прибытия посольства, которое продолжало двигаться по земле. Время ожидания Петр Михайлов посвятил изучению артиллерийского искусства, которое ему преподал прусский инженер фон Штернфельд, выдавший ученику в конце обучения «патент мастера артиллерийского дела». Поведение Петра временами было странным. Когда он проходил мимо одной дамы, то внезапно крикнул ей «Стоп!», затем вынул из ее кармашка покрытые эмалью часы и, изучив их, бережно вернул на место. В другой раз он стащил новый модный парик с головы одного джентльмена, какое-то время разглядывал его, а затем в досаде бросил парик на пол. Его манеры, особенно за столом, были грубыми и говорили об отсутствии воспитания; но то же самое можно было сказать обо всех русских. Петр и его адъютант Меншиков постоянно создавали проблемы и вызывали шумные ссоры. Петр пил очень много; на его вечеринках было опасно находиться, поскольку он мог броситься с саблей в руке, рубя наугад. Однажды он бросился с саблей даже на Лефорта.

Из Кенигсберга Петр, Лефорт и вся компания двинулись по дороге, затем по каналу и реке дальше через Северную Германию. В Ганновере Петр был гостем Софии, вдовы курфюрста Ганноверского; она нашла этого гиганта на удивление застенчивым. Когда он вошел в ее комнату и она поприветствовала его, Петр поднял руки перед лицом и воскликнул: «Я не могу говорить! Я не могу говорить!» Было видно, что он очень переживает, что, будучи русским, не знает правил приличия. Петр был весьма озадачен, когда ему положили салфетку, он не знал, что с нею делать. Прослушав пение нескольких итальянских певцов, он выразил лишь слабое одобрение. Его познакомили с двумя детьми; мальчику было суждено стать английским королем Георгом II, девочке матерью Фридриха Великого. Петр танцевал с придворными дамами и принял их корсеты за ребра. «Чертовски твердые ребра у немецких женщин», – сказал царь.

Затем посольство двинулось по Рейну в Утрехт, откуда, взяв только десять самых доверенных спутников, Петр по реке и каналу направился в Голландию.

Не остановившись в Амстердаме ни на день, он поспешил в Заандам,[4 - В те времена называвшийся Саардам. (Примеч. авт.)] знаменитый город кораблестроителей на севере. Здесь, сняв маленькую комнатушку у старого плотника и облачившись в ворсяную шерстяную куртку, красный жилет и белые носки, Петр Михайлов стал рабочим, чтобы изучать искусство кораблестроения на верфях Минхеер-калф. Он пил пиво в тавернах, спал со служанкой за пятьдесят дукатов и на рассвете разводил огонь, чтобы самому приготовить себе пищу. Петр был поразительно деятелен; быстрота, с которой он поднимался на корабль и сходил обратно на берег с корабля, проведя на нем множество часов в день, просто изумляла флегматичных голландцев, которые никогда не видели такого «loopen, springen en klauteren over the schepen» «бегающего, прыгающего и карабкающегося по кораблям». Но скоро все узнали, кем он был на самом деле, и, хотя Петр холодно поворачивался спиной ко всякому, кто звал его «величество», он счел необходимым покинуть верфь в Заандаме всего через восемь дней. Петр перебрался в Амстердам, где участвовал в постройке фрегата и получил сертификат своей квалификации от главы верфи.

В свободное время Петр изучал и другие ремесла, заполнив своими наблюдениями множество записных книжек. Он всегда хотел сделать все собственными руками. На бумажной фабрике он изготовил немного превосходной бумаги. Он также изучил искусство гравировки и изготовил замысловатое клише, изображающее триумф христианства над исламом; его он отправил патриарху Адриану в доказательство своего мастерства. В построенной для него обсерватории он наблюдал звезды. Петр внимательно изучил микроскоп; в особенный восторг его привело наблюдение циркуляции крови в венах рыбы. На Текселе[5 - Тексель – остров у побережья Голландии. (Примеч. пер.)] он посетил корабли из Гренландии и научился разделывать мясо китов. С собой на учебу Петр брал своих компаньонов. В анатомической школе он изучал хирургию; когда он заметил брезгливость на лицах своих спутников, то преподал им урок, заставив их разрывать мускулы мертвых зубами. Петр пытался делать кровопускание и надрезы при водянке, изучал профессию дантиста и практиковался в ней на своих спутниках, вырывая без разбора их больные и здоровые зубы. Петр был очень рад, когда натолкнулся на слабосильного дантиста, который вынужден был удалять зубы с помощью ножа, ручки ложки или мотыги.

Увидев какой-нибудь незнакомый предмет, Петр спрашивал: «Wat is dat?» и, когда ему говорили, восклицал: «Dat wil ik kien» – «Я должен рассмотреть это»; для него все было «Dat wil ik kien».

В Амстердаме и Гааге он вел себя более подобающим для царя образом. Петр одевался в западные одежды, как следует человеку благородного сословия, в синий кафтан с золотистой каймой, большой светлый парик и шляпу с белыми перьями. Царь набирал художников, прорабов, офицеров, инженеров и хирургов для работы в России. В его честь устраивались театральные представления и танцы, на реке Амстель его приветствовали фейерверками. Три раза он оказал милость городу, посетив небольшой павильон на воде в Оудерхоеке.

В Утрехте Петр встретился с королем Вильгельмом III, от которого услышал, что в Англии при конструировании кораблей исходят из геометрических принципов, которые можно освоить за несколько месяцев. В Голландии же обучение кораблестроению «на глазок» занимало годы. И потому в январе 1698 года Петр и Меншиков, с пятнадцатью русскими, пересекли Ла-Манш на трех военных кораблях и яхте, предоставленных в их распоряжение королем Вильгельмом III.

10 января они покинули Гринвич, и Петр увидел со своего корабля королевские верфи Дептфорда, где ему предстояло провести большую часть времени своего пребывания в Англии. В Лондоне, отказавшись от предложения Вильгельма III поселиться в Сомерсет-Хаус, он разместился на Бэкингем-стрит, 15. Когда он ходил по улицам Лондона со своими спутниками – по большей части все еще облаченными в восточные одежды, – за ним всегда увязывалась толпа любопытных. Петру показали парламент; он настоял на том, чтобы ему позволили взобраться наверх, чтобы иметь возможность наблюдать за происходящим незаметно. Однако это сделало его лишь еще заметнее. Один-два раза Петр посетил театр, и «ходили слухи, что мисс Кросс, одна из актрис, нашла возможность ему угодить и один раз была допущена в его компанию». Он одевался на английский манер, в чем-то как джентльмен, а в чем-то как моряк. Говорят, что Петр посетил не один публичный дом в Тауэр-Хилл; один из них впоследствии получил название «Царь Московии». Здесь Петр курил и пил бренди с Меншиковым и эксцентричным лордом Кэрмертеном, который тоже имел особое пристрастие к морю. В Дептфорде, где Петр продолжил обучение кораблестроению, он жил в Сайес-Корт. Это поместье некогда принадлежало Джону Эвелину, но было передано адмиралу Бенбоу, который, в свою очередь, временно предоставил здание правительству для нужд русского царя. Здание было очень удобно расположено – через заднюю дверь был выход к верфи, так что Петр мог попасть туда, не привлекая лишнего внимания. Ведущая к этому дому улица до сих пор носит имя царя.

Однако Петр и его русские спутники продемонстрировали мало почтения к удобствам утонченного особняка Эвелина. Их пирушки и попойки оставили дворец в столь печальном виде, что по отбытии посольства Бенбоу послал в казначейство счет за нанесенный ущерб, требуя компенсации. Сэр Христофер Врен подписал этот счет, оценив ущерб в 350 фунтов 9 шиллингов 6 пенсов. Русские разбили в доме триста стекол, сломали почти все замки, взорвали пол на кухне, разрушили камин и духовой шкаф, скрутили защищающую от огня железную решетку, «причинили ущерб» инкрустации столов и этажерок из ореха, загрязнили турецкие ковры, сожгли кастрюли до того, что они распались на куски, повредили двадцать одну картину вместе с рамами, сломали, испачкали и потеряли шестьдесят стульев и изрезали несколько дверей.

Похоже, в спальне они затевали какие-то хулиганские игры, поскольку перины были разорваны, простыни, занавески и шелковые стеганые покрывала порваны, а балдахины растерзаны на куски. Главный садовник сообщил, что «его царское величество» использовал столбы и ограды для костров и что «все газоны приведены в беспорядок и покрыты ямами из-за прыжков и прочих упражнений, которые на них делались». Царь также разрушил «прелестную живую изгородь из пышного падуба» и три большие тачки тем, что садился в тачку и его на тачке ввозили головой в изгородь.

Дела и в самом деле обстояли ужасно. Дворецкий Эвелина писал ему, когда царь еще пребывал в доме: «Дом полон народа, очень мерзкого» – должно быть, так оно и выглядело. Даже когда король Вильгельм III лично посетил Петра, это обернулось неприятностью. Король, к несчастью, опустился на стул, обычно занимаемый любимой обезьяной Петра, и она сердито вспрыгнула на короля, так что вся церемония была испорчена, перейдя в продолжительные извинения. Когда в Дептфорде Петр попытался сходить в один пользующийся дурной славой местный публичный дом под названием «Редут», то к своему сожалению обнаружил шесть констеблей, перегородивших вход, поскольку на это место совершила налет полиция. Вместо посещения «Редута» Петру пришлось напиться.

Способность русских поглощать еду и пить без меры всегда вызывала изумление. Во время путешествия в Портсмут Петр и его компания остановились в Годалминге. Здесь тринадцать русских съели пять ребер с мясом, весящих пять стоунов,[6 - Стоун равен 6,35 кг. (Примеч. пер.)] овцу, три четверти ягненка, лопатку и филейную часть теленка, восемь кур и восемь кроликов; они выпили две с половиной дюжины бутылок сухого вина, дюжину бутылок бургундского и бессчетное количество пива, а также шесть кварт подогретого сухого вина. Только после этого они отправились спать. Перед тем как отбыть на следующее утро, они позавтракали половиной овцы, девятнадцатью фунтами мяса ягненка, семью дюжинами яиц, десятком кур, дюжиной цыплят и тремя квартами бренди.

Но, оставив после себя в Англии настоящий хаос, Петр забрал с собой то, что могло быть ценным в России. Его ум был цепким, быстро схватывал и неутомимо исследовал, так что Петр смог вернуться домой с весьма значительным запасом знаний. Он много узнал о кораблях и кораблестроении, а когда король дал ему свою лучшую яхту, «Транспорт ройял», вооруженную 20 медными пушками, Петр отправил в Россию на борту этого корабля большое число отличных английских моряков, офицеров, артиллеристов, ремесленников и хирургов. Он также взял себе на службу ювелиров, золотобитов,[7 - Золотобиты изготовляли из куска золота очень тонкие листы, которые использовались для украшений. (Примеч. пер.)] бомбардиров, астрономов и математиков. Всего из Англии в Россию отправилось около пятисот человек. Петр увез с собой огромное количество моделей и схем из самых разных областей, а также книги и инструменты. Это выглядит довольно странно в свете того, что будет впоследствии, но, как говорят, Вильгельм III посетовал на то, что Петр оказался довольно равнодушен к архитектуре и садовничеству. Но Петр и так увидел очень много, и к тому же ему было всего двадцать восемь лет. Лондонские дома определенно ему понравились; наверняка на этого любителя всего голландского оказало впечатление сдержанное достоинство нового красного дворца в Кенсингтоне. Известно его замечание относительно новой больницы Врена в Гринвиче, которую Петр поначалу принял за дворец. Когда король спросил у Петра его мнение о приюте для увечных матросов, тот ответил: «Если бы я был советником вашего величества, я бы дал совет перевести двор в Гринвич и превратить Сент-Джеймс[8 - Сент-Джеймс – дворец, резиденция английских королей. (Примеч. пер.)] в больницу». Петр посетил Оксфорд, где получил звание почетного доктора гражданского права, а также Кентербери, где его представили архиепископу. Сэр Годфри Кнеллер нарисовал его портрет, который ныне находится в Кенсингтонском дворце.

Петр покинул Англию через три месяца после прибытия. Перед отъездом он вынул из своего кармана обернутый в коричневую бумагу драгоценный камень стоимостью примерно в десять тысяч фунтов стерлингов и вручил его королю Вильгельму. Однако его подруга, актриса мисс Кросс, была крайне разочарована его скупостью. Петр не отправился во Францию, но когда он вернулся в Голландию, то нанял здесь не только шесть местных квалифицированных рабочих, но и большое число французов, выразивших желание поступить на его службу. В июне 1698 года Петр двинулся обратно на восток. Он миновал Клевес, Лейпциг и Дрезден, где задержался, чтобы подробно осмотреть художественные галереи. Затем он отправился в Вену, где изучал военные искусства. Здесь император развлекал Петра «восхитительной гармонией музыки, великолепным ужином и Wirtschaft[9 - Экономическая наука. (Примеч. пер.)]». Из Вены Петр планировал отправиться в Венецию, чтобы еще поучиться кораблестроению, но тут, после годичного отсутствия, его внезапно вызвали в Москву из-за стрелецкого мятежа.

Таким образом, Петр Великий смог увидеть собственными глазами то, что раньше было от русских скрыто. Поскольку Петр любил путешествия, он впоследствии снова отправился на Запад. Еще раз побывал в Гамбурге и Амстердаме, в Копенгагене и Любеке, побывал на водах Пирмонта, Спа и Карлсбада – здесь он выпивал сорок кружек шпруделя в день. Он также бывал в Виттенберге, чтобы увидеть место, где Лютер бросил чернильницу в дьявола; Петр оставил в книге посетителей запись: «Эта история – ложь; чернильные пятна новые». В 1717 году он нанес визит в Париж и поразил французов тем, что поднял Людовика XV и обнял его; королю тогда было семь лет. В Париже Петр остановился в маленьком частном доме, предпочтя его отведенным для русского царя роскошным апартаментам в Лувре. Петр был одет в узкий коричневый костюм с золотыми пуговицами и полотняным воротником. На его голове был короткий, не посыпанный мелом парик. Перчаток и запонок Петр не носил. Во французской столице Петр продемонстрировал очень большую любовь к осмотру достопримечательностей. Он часто забирался в экипаж, чтобы прокатиться по городу. Похоже, картинные галереи ему надоели, но на фабрике гобеленов он провел много времени, постоянно ее посещая. Постоянно он бывал и в Jardin des Plantes.[10 - Сад цветов. (Примеч. пер.)] Он посещал также каретную мастерскую и литейную медалей в Лувре, где ему подарили медаль с его собственным изображением. На Петра произвела большое впечатление машина в Марли, качающая воду из Сены в Версаль. Сам Версаль не оказал на царя большого впечатления; он назвал дворец «свиньей с крыльями орла», имея в виду огромные, идущие далеко крылья дворца. Петр посетил мадам де Ментенон, реликт величественного правления Людовика XIV. Она находилась в постели, но Петр приподнял полог и какое-то время стоял, глазея на нее. Ни один из них не произнес ни слова; мадам де Ментенон была очень рассержена, но поделать ничего не могла. Перед тем как русский царь покинул Париж, его портреты нарисовали Натье, Риго, Ларжильер и Удри.

Еще до своего отъезда из России Петр уже брал на работу иностранных учителей. На него уже работали инженеры и искусные ремесленники из западных стран – голландцы, англичане, шотландцы, шведы и немцы. Английские купцы и итальянские ремесленники проложили себе дорогу в Москву с XVI столетия. Еще до своего путешествия Петр отправил значительное число молодых бояр в Венецию, Легхорн, Англию и Голландию для изучения кораблестроения и мореходства, а также для того, чтобы они ознакомились с культурным наследием Запада. После своего путешествия Петр послал еще больше людей. На протяжении всего петровского правления, особенно в поздние годы, агенты царя разыскивали новых ремесленников и учителей по всей Западной Европе.

Однако началась западная политика Петра с посольства 1697–1698 годов.



Реформы приходилось осуществлять силой. Когда в марте 1697 года Петр отправился на Запад, это произошло после казни мятежных стрельцов, которых повесили на Красной площади, после чего их тела были обезглавлены, а конечности отрублены. Когда в 1698 году Петр вернулся в Россию, он встретится с более серьезным мятежом, при подавлении которого Красная площадь была буквально залита кровью сотен людей. Петр лично отрубил головы двумстам стрельцам за один день – уже подвергнутым пыткам и колесованным. Пять месяцев мертвые тела свешивались с зубцов Кремля. Запад приходил в Россию в кровавых мучениях.

Каждый успешный шаг Петра, направленный на то, чтобы впустить в затхлую, темную старую Россию свет и свежий воздух, наталкивался на мрачное сопротивление, которое приходилось подавлять с кровопролитием. Церковь и старое дворянство были самыми сильными противниками перемен. Петр высмеял церковь, созвав «Несвященный Синод» дремучих алкоголиков, который проводился пародийным патриархом Никитой Зотовым – распутным стариком восьмидесяти лет. На этом маскараде пародировали гимны, молитвы и литургии Святой Руси, кропили водкой вместо святой воды и возжигали табак вместо ладана. Бояре были недовольны тем, что Петр брился и курил табак. Длинные бороды имели священное значение для русских, которые считали бритье «еретическим», поскольку оно делало людей «похожими на обезьян». Для русских даже форма бороды имела религиозное значение. Именно длинные бороды и стали первым объектом нападения. В первое же утро после своего возвращения с Запада Петр собрал двор в своем маленьком деревянном доме в Преображенском, чтобы с ножницами в руках отрезать бороды и усы у почти всех прибывших бояр. Любому, кто впоследствии появлялся при дворе с бородой, насильно брил бороду один из королевских шутов. У ворот Москвы были установлены посты парикмахеров, и все въезжающие лица мужского пола в обязательном порядке брились. Бороды оказались вне закона; но привязанность к ним была столь сильна, что многие мужчины аккуратно подстригали их и прятали остатки под костюм, чтобы иметь возможность в любое время предстать перед Богом в надлежащем виде. Позднее было разрешено носить бороды за плату; в этом случае к бороде прикреплялось разрешение – отштампованный металлический знак. Религиозные чувства русских также были уязвлены тем, что царь поощрял всех курить табак, что в России считалось смертельным грехом, осквернением священного дыхания жизни.

Костюмы тоже требовалось сменить. Петр, вооруженный ножницами, отрезал длинные складчатые рукава своих гостей во время пиров. Тяжелые, развевающиеся одеяния, от которых европейцы отказались столетия назад, были с этих пор запрещены. Теперь требовалось надевать короткие саксонские или венгерские куртки, французские или немецкие чулки, шляпы с поднятыми полями и башмаки с застежками. Модели новых платьев были развешаны на всех воротах Москвы, и с каждого входящего снимали мерку. При дворе стали обязательными парики; сапожные гвозди с широкой шляпкой и железные набойки на обувь запрещались под угрозой каторжных работ. Новые правила коснулись и женщин: длинные платья сменились на английские и французские фасоны, на место мехов пришли тафта и дамаст, шапки из соболя уступили место пышным прическам или домашним чепцам.

Но самым важным было то, что Петр начал войну против униженного положения женщин. Он заставил отцов и опекунов клясться, что они не будут выдавать замуж девушек помимо их воли и что жених с невестой могут свободно видеть друг друга на протяжении шести недель перед венчанием – и смогут даже расторгнуть помолвку по своему желанию. Петр упразднил закрытый на замок и засов терем и закрытые носилки с тщательно задернутыми занавесками. Он даже учредил для женщин орден Святой Екатерины, с крестом на белой ленте и девизом «За любовь и верность Отечеству». Он вызволил дочерей и жен боярских из заточения и ввел их в общество. По европейскому образцу были заведены ассамблеи, где впервые могли встретиться мужчины и женщины, облаченные в европейские одежды. На ассамблеях можно было попробовать джем и шоколад, выпить чай, водку, лимонад и другие напитки, потанцевать польские и немецкие танцы. Если чересчур скромные дамы осмеливались не ответить на гостеприимство Петра, за ними присылали солдат. «Ассамблея, – как говорилось в разъяснительном указе Петра, – это французское слово, которое трудно перевести на русский одним словом. Оно подразумевает собрания большого числа людей как для удовольствия, так и для обсуждения деловых проблем. На этом мероприятии могут увидеть друг друга друзья, чтобы получить совет по поводу дел или по другим предметам, чтобы узнать новости, местные или иностранные, и чтобы вместе провести время».

Эти ассамблеи нельзя было назвать утонченными. Версаль определенно не признал бы в них собрания придворных. Петр часто сам приносил оркестру кружки пива; мужчины курили свои вонючие трубки в присутствии женщин, тихо сидевших в своих непривычных нарядах и среди непривычной публики, подобно стаду испуганных овец. Царь любил наказывать провинившегося штрафом – «расправившим крылья орлом» – гигантским кубком, до краев наполненным спиртным напитком; дворян после этого часто без сознания уносили столь же пьяные лакеи.

Несмотря на оппозицию и сопротивление, сила характера Петра была столь велика, что всего за несколько лет он полностью изменил лицо всего русского двора – если его в это время можно так называть. Иностранные путешественники, в начале правления Петра писавшие о Московии как о чем-то далеком, азиатском, имеющем мало отношения к Европе, в конце его правления уже сравнивали, даже если и неблагоприятно, его двор с дворами Запада.

Но «образование своего народа» Петром было куда глубже, чем организация балов и банкетов. Помимо прочих, он произвел две реформы, каждую из которых через два столетия повторило Советское правительство в числе первоочередных. Первая реформа коснулась календаря. Теперь в России стали считать года, как и в Западной Европе, от Рождества Христова, а не с Сотворения мира. Вторая реформа упростила алфавит. Из старой кириллицы было убрано восемь самых нескладных букв, а остальные по написанию были максимально приближены к латинским. Новый «гражданский шрифт», отлитый по порядку голландским словолитчиком, использовался вплоть до 1918 года. Петр сделал многое, чтобы способствовать развитию образования; он основал школу навигации и математики. Немецкий пастор Глюк создал школу, в которой изучались география, политика, философия, танцы и основы французского и немецкого. Господин Фергюсон с двумя молодыми помощниками из больницы Христа прибыл учить астрономии; ему было приказано вычислить все видимые в России затмения, чтобы русские были готовы их наблюдать. К сожалению, одного из ассистентов из больницы Христа убила банда грабителей, так что с этой затеей было покончено. Голландцы и поляки установили в России свои прессы для печати. Проводилось много работы по переводу литературы на русский. Петр принимал самое активное участие в этом мероприятии, давая множество советов бригаде переводчиков. «Вы не должны, – говорил он, – переводить дословно, не зная точный смысл текста. Следует читать внимательно, стремясь проникнуть в смысл сказанного автором. Нужно выразить его мысль по-русски, и только после этого следует пытаться переводить». Из-под прессов начали выходить первые русские газеты; чтобы ввести в свой двор дух учтивости и официальности, Петр распорядился выпустить «Руководство для написания письма» – наставление по составлению поздравлений, приветствий, свадебных обязательств, приглашений и так далее. Боярским семьям было велено использовать это руководство как учебник.

Петр использовал как средство образования и театральную сцену. В 1702 году из Данцига в Москву прибыла труппа из семи немецких актеров. Импресарио Иоганн Христиан Кюнст многих русских обучил театральному искусству. В его труппе были исполнители с английскими именами – Мортон, Бидлар, Джек Старки и музыкант Томас Шелли. За Кюнстом в Россию прибыл еще один импресарио, Отто Фюрст, который через некоторое время начал привлекать в свою труппу актеров из местного населения. Импресарио работал с 1704-го по 1707 год. В центре Красной площади был выстроен деревянный театр, и здесь по общегосударственным праздникам устраивались продолжительные представления из жизни таких лиц, как Александр Великий, Тамерлан, султан Баязет, Дон Хуан и Сципион Африканский. Также здесь ставились современные комедии, как, к примеру, «Мнимый больной». Сестра Петра Наталья присоединилась к этому хорошему делу, принявшись писать русские пьесы с названиями типа «Комедия о святой Екатерине», «Комедия о пророке Данииле».

Помимо промышленности и торговли, получили развитие и ремесла по производству предметов роскоши, призванные придать новой России отсутствующее пока великолепие. Развивались промыслы по производству одежды и шерстяных тканей; с этого времени одежда солдат и ливреи лакеев изготавливались в России. Под французским руководством была создана фабрика по производству гобеленов. Француз по имени Манвриу открыл в Москве мастерские по производству чулок. Благодаря англичанам была улучшена отделка кожи. В Москве в 1714 году Хампри создал школу по изготовлению обуви; в 1714 году такая школа открылась и в Петербурге, в «огромном каменном здании». Началось изготовление шелковой парчи. Чтобы способствовать развитию производства кружев, импорт кружев из Европы в Россию был запрещен. Было налажено производство бумаги для письма. Какой-то русский простолюдин неожиданно открыл состав лака, превосходящего все лаки Европы, за исключением венецианского. Петр приказал на юго-востоке страны выращивать табак и культивировать виноград.

Чтобы объяснить благо своих нововведений и осмеять старое, Петр время от времени устраивал поучительные зрелища, чаще всего в виде такого представления, как карнавал. Осталось много воспоминаний об организованных им необычных и пышных зрелищах, каждое из которых было посвящено какой-нибудь теме, которую Петр считал имеющей образовательную ценность. Любимым средством подобного просвещения через развлечение была для Петра свадьба – как мы увидим, его преемники впоследствии стали следовать его примеру.

У Петра была особенность – его привлекали всякого рода уродства и физические отклонения. Вероятно, это было вызвано какой-то психической ненормальностью – возможно, явилось результатом того, что Петр чувствовал себя ущербным из-за высокого роста и размеров своего тела. Он не выносил, когда его начинали разглядывать, и во время путешествий за границей ходил быстро, чтобы избавиться от любопытствующих взглядов. В помещении он всегда наклонялся – без сомнения, эту привычку ему привили очень низкие потолки старых московских домов, которые можно видеть, к примеру, в доме боярина Романова на улице Разина. Даже когда Петр размещался в каком-нибудь просторном доме, для него делали низкие полотняные потолки, которые снова вынуждали его сутулиться. Петр всегда окружал себя карликами и разного рода уродцами всех рас. Он посылал в тундру за самоедами, в Астрахань за уродливыми калмыками, в каждый уголок своего царства за горбунами, сумасшедшими и помешанными, за всеми, у кого были смешные лица, тела, голоса или мысли.

Свое пристрастие к человеческим уродствам, увечьям и отклонениям Петр пытался использовать для своих «поучающих» представлений. Следует заметить, что в некоторых из них тему поучения было понять довольно трудно. К примеру, на одной шутовской свадьбе распутный старый «патриарх» женился на молодой девушке, при этом приглашения на свадьбу разносили четыре заики; свидетелями были несколько дряхлых стариков; гонцами четыре подагрических молодца, самые дородные, которых только Петр смог сыскать. Брачное благословение давал слепой и глухой священник с очками на носу. Всех до свадьбы основательно напоили. Если это чему-то и поучало, то только неизбежности старости; вряд ли этот урок был поучителен.

Но в других случаях воспоминания оставили нам описания великолепных, выраженных в гротескной форме уроков, призванных подчеркнуть достижения и избавиться от старых традиций. Таким уроком являлась комическая свадьба в Москве одного из шутов Петра, на которую пригласили дворянство и самых выдающихся иностранцев. Все присутствующие были обряжены в самые экстравагантные из старых боярских нарядов и носили шапки примерно в два фута высотой. Рукава дам были сшиты примерно из двенадцати ярдов материи, собранной в огромные рюши, а каблуки достигали пяти дюймов. Карета, на которой ехала брачная чета, представляла собой простую телегу с колесами на деревянной оси, без пружин или кожи, что сделало бы езду более удобной. Невеста сидела на краю телеги, свесив ноги. Она была одета в красное платье – намек на былые женские пристрастия в одежде. Перед тем как сесть за свадебный стол, брачная пара медленно подошла к помосту, на котором сидел шутовской царь, и прошла через весь замысловатый восточный обряд, который Петр желал высмеять, – поклоны до земли, отход назад с поклонами, целование рук и одежды. Подобное представление было призвано высмеять нелепые старые традиции. На грубо сколоченные столы неуклюже подавали отвратительную пищу. Вина и хорошего пива не было – только старая смесь спирта и меда, которую всех принуждали выпивать в больших количествах. Наконец, брачную пару заставили провести брачную ночь в необогреваемой избушке в саду, хотя на дворе была глубокая зима. Существовал старый русский предрассудок, по которому брачная пара не должна проводить первую брачную ночь в доме, поскольку в русских домах для сохранения тепла над потолком был слой земли, а лежать с землей над головой подобало скорее покойнику в могиле. Таким образом, шут Петра и его супруга должны были стать примером борьбы рационализма с предрассудками, которую вел Петр. Осмеивая традиции, Петр с ними боролся.

Из Европы царь вернулся в 1698 году. Менее чем через два года век завершился и начался век Людовика XV. Новый, 7208 год, который русским пришлось теперь называть 1700 годом, был отмечен в Москве фейерверками и праздниками. Всех домовладельцев в Москве в течение недели обязали украшать свои дома вечнозелеными растениями; во дворах следовало разводить костры и зажигать бочки со смолой. Офицеры, купцы и служащие обязаны были стрелять из окон домов из небольших орудий в то время, когда на Красной площади горели фейерверки; обычные же жители должны были запускать ракеты, чтобы тоже принять участие в официальном представлении. Без сомнения, когда поднимался праздничный шум, он сопровождался проклятиями и причитаниями. «Изрыгающий изо рта дым антихрист, – шептали в избах, – сел на троне святой Руси». По России прошел изумляющий и поднимающий русских на бунт документ, в котором объявлялось, что царские офицеры поклоняются «Куммерианскому идолу». Когда по нему было проведено специальное дознание, выяснилось, что за идола принимали ящики, на которые офицеры вешали свои парики. Такой была атмосфера тех бурных лет. Именно так Петр мостил дорогу в XVIII столетие.

Представить то, что происходило в России, много легче, если найти параллель, близкую нашему времени. Часто сравнивают нов—ю Россию Петра и новую Турцию Кемаля Ататюрка как в деталях, так и в общей направленности. В первую очередь бросается в глаза сходство характеров обоих диктаторов. Оба имели природный избыток сил, оба были очень чувственными натурами, оба имели твердые убеждения, оба страдали одинаковыми человеческими слабостями. И Петр, и Ататюрк держали себя на удивление просто, имея в натуре мужскую суровость простого солдата. Оба они в первую очередь были людьми действия. Ни одного из них нельзя назвать интеллектуалом; каждый демонстрировал тот же солдафонский подход к невоенным вопросам. Оба страстно желали образовать свой народ самыми разнообразными доступными средствами. Ататюрк ездил по своей стране с доской и куском мела, обучая новому алфавиту, который он ввел; Петр же учил, как переводить на русский с иностранных языков, он также ввел новый алфавит. Оба считали традиционные одежды препятствием на пути к прогрессу. Петр стащил со своих подданных старый наряд московитов и заставил их надеть немецкое платье и чулки. Ататюрк запретил ношение фесок и надел на голову каждого турка мягкую фетровую шляпу. И Петр и Ататюрк выступали против религии, оба эмансипировали женщин в своих странах. При обоих женщины перестали скрывать лица. Оба ввели западные танцы, оба отменили восточные приветствия. Народы, которыми правили эти двое, были похожи. Турки в 1900 году, так же как и русские в 1700-м, находились на восточной окраине Европы, отрезанные от европейского прогресса и развития мысли.

Оба диктатора смотрели на Запад, оба вынесли из Европы опыт, который позволил им вызволить свои изолированные народы из мрака невежества, освободив от застоя и от влияния обветшавшей религии. Реформы обоих правителей сопровождались кровопролитием и оба правителя любили отталкивающие зрелища. Осенью 1698 года царь и его фавориты пировали и пили из чаш, наблюдая мучения и казни, которых в Московии никогда не видывали – даже во времена Ивана Грозного. И в конце лета 1926 года, когда зажегшиеся вечером фонари одной из площадей Анкары осветили скорчившиеся тела одиннадцати противников Ататюрка, он на своей вилле в Чанкайе в нескольких милях от этой площади вместе с гостями весело танцевал фокстрот, пил раку, пиво и сладкое шампанское.

В одном, впрочем, эти выдающиеся люди сильно отличались. Ататюрк перенес свою столицу из великого города-порта Константинополя на окраине страны на сухую и пустынную равнину в центре страны, где немецкие и австрийские архитекторы построили ему новый и современный город. Петр Великий тоже построил новую столицу – но он двигался на границу своих владений, оставив старый город в центре Московии, к группе обдуваемых ветрами островов в северном море.




II

РАЙ ПЕТРА: «САНКТ-ПИТЕРБУРХ»

1703–1725 годы


В этой столице господствует смешанная архитектура, в которой присутствуют итальянские, французские и голландские черты; последние преобладают. Поначалу царь учился в Голландии; это в Саардаме новый Прометей взял огонь, которым оживил нацию.

    Алгаротти, около 1740 года



Из Ладожского озера, самого большого озера Европы, река Нева быстро несет свои воды к морю. Когда эти воды доходят до Финского залива, река разделяется на четыре рукава: Большую и Малую Неву и Большую и Малую Невку. Множество мелких протоков, таких, как Охта и Черная речка, создают замысловатую обширную дельту. Между протоками лежат девятнадцать островов.

На протяжении столетий болотистое место между Ладогой и Финским заливом населяли финны, жившие главным образом рыбным промыслом. Но владевшие Финляндией шведы с XII века постоянно спорили с русскими за эти территории, и в начале XVII столетия Москва была вынуждена уступить этот район шведам, построившим на месте соединения Невы и Охты крепость, призванную утвердить здесь владычество шведов на грядущие столетия. Хотя в этой, имеющей важное значение части Балтики проходили важные торговые пути – на север, в Скандинавию, и на юг, в Византию (когда та еще существовала), – здесь были только дремучие леса, безграничные болота и мрачные ровные пустыни по берегам Невы (слово, по-фински означающее «грязь») и вокруг ее устья.

Это был изолированный и пустынный район, где, как говорил поэт, «финский рыболов, печальный пасынок природы, один у невских берегов бросал в неведомые воды свой ветхий невод». Но с развитием шведской крепости Ниеншанц в устье Охты (позднее напротив будет построен Смольный) на Неве стало разгружаться около сотни кораблей в год, а в окрестностях начали свою деятельность торговцы; появились отдельные хутора и маленькие деревеньки, жители которых использовали хорошие пастбища и обильную дичь. Ныне эти мызы и хутора поглощены городом.

После путешествия на Запад Петр Великий начал всерьез бороться за возвращение Невы из-под контроля шведов, чтобы сделать Россию балтийской, морской страной. Он потерпел сокрушительное поражение под Нарвой в 1700-м, но в 1702 году русская армия под командованием Шереметева взяла шведскую крепость Нотебург на Ладоге в устье Невы (эту крепость Петр переименовал в Шлиссельбург – «ключ-город») и весной следующего года взяла и сам Ниеншанц.

Петр получил возможность в первый раз самостоятельно вывести русский корабль в Балтику. Двумя месяцами позже он заложил первый камень города, который будет носить его имя. Поначалу не было и речи о перенесении сюда столицы – мощные шведские орудия следили за русской деятельностью на Неве на протяжении последующих шести лет. «Пусть царь изматывает себя строительством нового города, – сказал Карл XII, – мы позднее покроем себя славой, взяв этот город».

Финны дали названия островам, лежавшим в дельте посреди дюжины, если не больше, водных протоков. Здесь был и остров Кустарников, и остров Берез, и остров Козлов, и остров Буйволов, и Заячий остров, и Дикий остров. На самом маленьком из них – Янисаари, или Заячьем острове, на милю ближе, чем Ниеншанц, к морю, на северном берегу Невы, Петр 16 мая 1703 года заложил первый камень в основание Петропавловской крепости. Петр вырезал два первых куска дерна штыком, взятым у одного солдата, и уложил эти куски крест-накрест, произнеся: «Здесь будет город!» Потом вырыли канаву, в которую Петр опустил ларец с мощами святого апостола Андрея и несколько золотых монет. Затем, когда из свежевырытой земли насыпали холм высотой в два ярда, Петр поставил на него сверху камень; этот камень получил благословение и был окроплен святой водой. Существует легенда, что во время проведения этой церемонии в небе над головой царя видели орла, после чего солнечный луч осветил две березы с переплетенными ветвями; их сочли похожими на триумфальную арку, а сам свет – указанием свыше, где следует сделать ворота в крепость.

Крепостные укрепления поначалу были из дерева и глины, а позднее из кирпича (гранитная облицовка появилась уже во времена Екатерины II); они были созданы по планам инженера Жозефа Гаспара Ламбера, ученика Вобана, великого инженера и стратега Людовика XIV. Крепость шестиугольной формы имела шесть бастионов. Петр назвал свой город «Санкт-Питербурх», и, хотя позднее распространение получила немецкая форма написания, это голландское произношение сохранилось вплоть до наших дней в фамильярном сокращенном наименовании города «Питер». Инженер Ламбер повел себя довольно необычно. В 1706 году он дезертировал. Сославшись на то, что ему надо нанять офицеров на русскую службу, он уехал в Берлин. Его арестовали, но он бежал в Легхорн. Из Легхорна он в 1715 году написал письмо Петру, умоляя взять его назад, но письмо осталось без ответа.

Позади маленького острова, на котором была выстроена крепость, находился узкий пролив, который стал естественным рвом с водой, отделяющим крепость от города большего по размерам острова, который финские рыбаки называли Коиву-саари, или остров Берез. Именно здесь, в районе, позднее известном как Петроградская сторона, были воздвигнуты самые первые за пределами крепости сооружения. Поначалу город представлял собой всего лишь скопище маленьких деревянных избушек для солдат. Эти избушки были построены русскими плотниками, мастерски владеющими топором, за несколько дней, чтобы было где разместиться войскам, офицерам и многочисленным гражданским лицам.

Строили город несчастные крестьяне, солдаты и преступники – финны, шведы, эстонцы, карелы, казаки, татары и калмыки, – тысячами согнанные к Неве, где приходилось буквально все воздвигать на сваях, а спать можно было только на открытом воздухе посреди болот. Труд строителей был просто сверхчеловеческим. На протяжении долгого времени у них не было орудий труда, и потому им приходилось рыть землю палками или собственными пальцами, а вырытое переносить в своих кафтанах или в полах рубах. Постоянно не хватало пищи, а вода была плохой. Вследствие этого строители мерли как мухи.

У Петра был одноэтажный домик в голландском стиле, построенный из бревен, но разрисованный под кирпич. Крыша этого дома была покрыта щепой. Дом имел длину примерно в шестьдесят футов, ширину в двадцать футов и состоял только из двух комнат и кухни. Это был первый дом, построенный на Петроградской стороне, – и именно здесь царь проживал во время строительства «Санкт-Питербурха» (в 1784 году Екатерина Великая заключила это маленькое здание в каменный пантеон, чтобы защитить его от непогоды, и таким образом оно сохранилось до наших дней – самое старое здание в городе). Поблизости стоял больший по размерам дом Меншикова, ставшего генерал-губернатором. Здесь принимали иностранных послов и здесь же устраивали все развлечения.

В том же самом году в нескольких милях к югу на противоположном берегу Невы Петр построил дом для своей супруги и в ее честь назвал его Екатерингоф. Этот дом стал первым из непревзойденной серии императорских летних резиденций, окружавших город, – хотя сейчас странно представить это здание предшественником Царского Села. Тогда в любой западной стране Екатерингоф сочли бы нелепым из-за сочетания деревянной архитектуры и современной роскоши. Но у этого здания были изящество и шарм, и, даже несмотря на то что пришлось использовать дерево, в нем успешно воплотились западные архитектурные стили. Фасад венчала изящная балюстрада; окна разделяли коринфские пилястры, а террасы сбегали к самому краю воды. Женственный и грациозный даже в своем непрочном деревянном виде, стоявший в небольшом саду тихий маленький голландский дом приятно радовал отсутствием претенциозности, столь характерной для зданий последующего времени. К середине XIX века этот дом совершенно обветшал.

Только в начале следующего, 1704 года появляется первый человек из длинного ряда иностранных архитекторов, рукам которых будет вверено дальнейшее развитие города. Для русских царей наем иностранцев для строительства был традиционным. Стены, башни и соборы Московского Кремля строились итальянцами в XV, XVI и XVII веках, и, хотя первые двадцать лет строительства Санкт-Петербурга сказывались голландские и немецкие пристрастия Петра, первые важные учреждения создали именно итальянцы.

Доменико Трезини – старейший из трех архитекторов, носивших эту фамилию и нанятых для строительства города в первые пятьдесят лет. Его часто называют именем, которое ему дали русские, – Андрей Петрович Трезини. Он родился в 1670 году в пригороде Лугано и в год основания Санкт-Петербурга приехал в Россию из Копенгагена, где состоял на службе при голландском дворе. Скандинавские страны в то время, как и Северная Германия, подражали голландской моде; голландский стиль, который, с одобрения и поощрения Петра, отразился в облике всех первых зданий Петербурга, по всей видимости, является следствием пребывания Трезини в Голландии и его знакомства с «голландским», протестантским северным барокко. На первой встрече с посланником царя, 1 апреля 1703 года, ему был обещан пост руководителя строительства, сооружения и фортификации. Трезини недолго проработал в Москве, но в феврале 1704 года ему и его товарищам было приказано перебраться на Неву.

Трезини сразу принял на себя руководство возведением Петропавловской крепости, а в следующие девять лет выполнял обязанности «обербаудиректора» всего Санкт-Петербурга. Работы над крепостью были продолжительными и тяжелыми – они завершились лишь незадолго до смерти Трезини в 1732 году, – но за тридцать лет своей службы архитектор создал значительную часть самых величественных зданий, из которых город состоял на ранних порах. Мы позже коротко упомянем эти здания в хронологическом порядке их появления; некоторые из них существуют и по сей день.

Но влияние Трезини на внешний вид города много глубже: он определил вид первых простых жилых домов (в наши дни давно исчезнувших). По сохранившимся источникам можно видеть, что дома делились на три категории: у простых горожан они были одноэтажными, с четырьмя окнами и мансардным окном; более зажиточным людям полагалось иметь значительно более просторные дома с четырнадцатью окнами на первом этаже, а также с мезонином с фронтоном; для богачей и дворянства строились знания в два этажа, с двумя рядами окон, при этом наверху был ряд спальных помещений, а над входом находился балкон.

Первый дом царя ничем не выделялся на фоне зданий первого типа; его второй дом во многом походил на здания третьего типа. По большей части здания строили из дерева, бревно укладывали на бревно, после чего изнутри и снаружи их стесывали топором. Крыши делали из тонких еловых досок длиной десять – двенадцать футов; к крыше их прибивали гвоздями. Некоторые строители клали под доски толстые куски бересты (которая, как утверждают, не гниет), чтобы защититься от дождя, но у бересты был существенный недостаток – она легко горела. Другие клали на крышу большие квадраты торфа; торф впитывал дождевую влагу, что на некоторое время защищало от воды.

Примерно через пять лет Петроградская сторона начала напоминать городской квартал. В конце 1704 года здесь было пятнадцать больших зданий; в 1709 году их стало сто пятьдесят. Вся Россия должна была принимать участие в возведении города. В то время как сотни его строителей умирали, на их место со всей страны доставляли сотни новых. 12 тысяч рабочих, включая шведских военнопленных, работало только на сооружении одной Петропавловской крепости. Затем, в июне 1709 года, была победа под Полтавой – окончательный триумф над шведами. «Теперь, писал Петр вечером после сражения, мы действительно можем положить основание Санкт-Питербурху». Именно с 1709 года история Петербурга становится реальной и ощутимой.

Деятельность по строительству города резко усилилась. От прибывающих работников лагеря разрослись до таких размеров, что стали больше самого города. Работы велись зимой и летом, день и ночь, несмотря на все преграды. Лишения и трудности, которые пришлось испытать рабочим, были ужасающими. Опустошительные наводнения постоянно заливали низкие острова, и в 1705 году весь город на несколько футов погрузился под воду. В 1721 году Нева вышла из берегов, и все улицы Санкт-Петербурга стали судоходными. Петр сам едва не утонул на Невском проспекте. Почти каждую неделю где-нибудь случался пожар. В 1710 году главный торговый центр города – Гостиный двор, или базар, с его сотнями деревянных и полотняных магазинов был уничтожен за одну ночь.

После наступления темноты по улицам города бегали волки: даже в 1715 году при ярком свете дня они загрызли одну женщину неподалеку от дома Меншикова. Таким образом, мало что могло привлечь в Санкт-Петербург из Москвы. Один из шутов Петра мрачно описал положение нового города следующими словами: «На одной стороне – море, на другой – горе, на третьей мох, на четвертой – вздох».

Но в 1710 году все члены императорской фамилии переехали в новый город, вместе с правительственными учреждениями, которые раньше оставались в Москве. В том же году вышел указ, по которому из губерний требовалось присылать 40 тысяч человек в год вместе с их инструментами. Немногим позже Петр также приказал послать на берега Невы две тысячи воров и грабителей, а также всех, кто был выслан. Затем из-за нехватки каменщиков он запретил возведение каменных зданий во всех частях своей империи за пределами Санкт-Петербурга под страхом высылки в Сибирь или конфискации имущества. В то же время каждый корабль и каждая телега, прибывающие в город, должны были доставить некоторое количество необработанных камней, поскольку камней крайне недоставало на этих болотистых просторах. Также запрещалось рубить деревья на островах. Для экономии топлива жителям города разрешалось топить свои бани не чаще одного раза в неделю. Население в город свозили насильно. Все официальные лица, дворянство и помещики, владевшие не менее чем тридцатью семьями крепостных, были обязаны строить себе здания из камня, кирпича или дерева, согласно своим средствам. Имеющий пятьсот крестьян должен был воздвигнуть двухэтажное каменное здание, бедных же обязывали «сбрасываться», чтобы построить себе одно. Подобные указы выпускались постоянно. В 1712 году вышло следующее постановление:

I. Тысяча человек из лучших семейств дворянства и т. д. обязаны построить дома из бревен, дранки и гипса в старом английском стиле, вдоль берега Невы от дворца императора до места напротив Ниеншанца.

II. Пятьсот наиболее известных купеческих семейств и пятьсот менее отличившихся торговцев должны строить для себя деревянные здания на другом берегу реки, напротив домов дворянства, до того, как правительство сможет обеспечить их каменными домами и каменными магазинами.

III. Три тысячи мастеров разных видов – живописцы, портные, столяры, кузнецы и т. д. – должны поселиться на этой же стороне Невы, рядом с Ниеншанцем.

Поспешность, с которой строили дома, привела к тому, что при последователях Петра город был в полуразрушенном состоянии. Дома часто не выдерживали зимы. Роскошные пиршества нередко портили щели в полах, трещины в стенах и протекающие потолки. Дома возводились со стонами и проклятиями как несчастных рабочих, так и вселившихся сюда помимо воли жителей, считавших злом все идеи и деяния царя-еретика. Тем не менее в 1712 году Петр объявил, что «Санкт-Питербурх» будет столицей империи.

Главной площадью первоначально была Троицкая площадь неподалеку от Петропавловской крепости, где стоял первый дом Петра. Здесь в 1710 году была построена деревянная церковь Троицы, и здесь же какой-то предприимчивый немец открыл «остерию»,[11 - Трактир (ит.). (Примеч. пер.)] впоследствии названную «Триумфальной остерией трех фрегатов». Именно здесь Петр обычно освежался своей любимой водкой с красным стручковым перцем. Названия улиц, лучами отходящих от этой площади, произошли от названий проживавших на них сословий Дворянская, Пушкарская, Ружейная, Монетная.

Но строительство велось уже не только на двух первых островах оно началось и на соседнем острове Буйволов, позднее названном Васильевским островом. На северном, левом берегу Невы возвели Адмиралтейство. Между островами не было мостов, даже наплавных. Людей перевозили двадцать суденышек, управляемых неграмотными крестьянами, что делало подобное плавание небезопасным для населения. Многие, в том числе столь важные персоны, как польский министр, один генерал-майор и один из главных врачей царя, погибли во время таких опасных путешествий.

Петр хотел видеть в Васильевском острове нечто вроде Амстердама, обсаженного деревьями и пересеченного судоходными каналами. Остров должен был превратиться в центр его «города на воде». Начались работы по прокладке каналов, но вскоре стало ясно, что для воплощения замысла придется переместить центр города на другой, северный берег. А поскольку мостов не было, во время ледохода и с первым льдом остров отрезало от остальной России. При Петре и его преемниках, как мы увидим, на Васильевском острове появилось множество важных строений; тем не менее история города в основном связана с материком и в первую очередь с районом вокруг Адмиралтейства.

Первое здание Адмиралтейства, заложенное в 1705 году, очень мало напоминало впечатляющее сооружение, стоящее на том же месте в наши дни. Это была всего лишь судоверфь. Созданная примерно в 1710 году гравюра Зубова дает хорошее представление о ее внешнем виде: четырехугольник, одна сторона которого подходит к воде, в то время как три другие являются рядами мастерских, окружающих множество стапелей, находящихся в открытом пространстве в центре. Но уже тогда здесь была деревянная башня с высоким длинным шпилем, увенчанным флюгером в виде кораблика. Эта башня располагалась в центре ряда мастерских, вытянувшихся параллельно реке и обращенных окнами на деревья и болота, где позже возникнет Невский проспект и на расстоянии трех миль монастырь Александра Невского. После 1711 года Адмиралтейство было укреплено камнем, а надо рвом выросли шесть бастионов. В башне находились комнаты лорда Адмиралтейства и так же, как и в мастерских, располагались склады. Мы знаем, что во время своих частых посещений Адмиралтейства Петр всегда требовал, чтобы его угощали тем же, чем и матросов, копченым мясом с небольшим количеством пива; Петр угощался под музыку небольшого оркестра из флейт и барабанов, который играл в центральной башне.

Вокруг Адмиралтейства, где поначалу работало немного народа, хотя и очень усердно, выросло новое поселение, которое получило название Немецкий пригород (многие из квалифицированных рабочих были немцами). В этом районе в 1706 году Джованни Мария Фонтана, итальянец, прибывший в Россию с Трезини в 1703 году в качестве главного строителя императорских дворцов и крепостей, разработал и построил дворец для всесильного князя Меншикова. Меншиков представлял собой довольно странную фигуру. Прежний конюх и продавец пирожков, он был спутником Петра в его путешествиях и теперь обладал самой большой властью после царя. По желанию Меншикова было создано несколько дворцов. В некотором смысле Меншиков был большим покровителем архитектуры, чем сам царь. Его вкусы – к счастью для художников и для будущей славы столицы – были не столь простыми, как у Петра.

За пределами Адмиралтейства протянулись поселки: Морской к западу от Мойки, Конюшенный около императорских конюшен восточнее того же канала и Литейный немного дальше на восток.

В 1710–1711 годах Трезини начал строить дом для самого Петра, в месте слияния Невы и Фонтанки – небольшого притока Невы с южной стороны, впадающего в реку напротив острова, на котором воздвигалась Петропавловская крепость. Это рационально спланированное массивное двухэтажное здание с большими окнами стало называться «Летним дворцом Петра Великого» в Летнем саду. Еще до его завершения, в 1713 году в Санкт-Петербург из Германии прибыла новая группа мастеров. Ее возглавляла весьма прославленная личность – архитектор и скульптор Андреас Шлютер, директор Берлинской академии художеств, создавший, помимо прочего, огромный, украшенный куполом королевский дворец на Шпре в Берлине, а также множество знаменитых статуй. Примерно за семь лет до этого Шлютер попал в немилость из-за того, что разрушилась построенная им башня монетного двора в Берлине. Хотя после этого Шлютер и продолжал работать в Германии, агент Петра, генерал Брюс, занимавшийся в Германии наймом строителей, плотников и рабочих по металлу, по-видимому, без особого труда склонил Шлютера к тому, чтобы человек со столь известным именем оставил цивилизованный великолепный Берлин и отправился в варварскую Россию к дельте Невы. Шлютер согласился отправиться в Петербург в качестве «обербаудиректора», руководящего всеми архитекторами. Немецкий архитектор становился, таким образом, выше Трезини, который теперь отодвигался на вторую роль. Именно Шлютеру предстояло стать архитектором, который должен был создать царю лучшую во всей Европе столицу. С ним вместе приехали четверо других немецких архитекторов Готфрид Шедель из Гамбурга, пруссак Теодор Швертфегер, Георг Иоганн Маттарнови и Иоганн Христиан Фёрстер – а также, по всей видимости, ученик Шлютера И.-Ф. Браунштейн. Этим архитекторам доведется оставить более глубокий след в облике города, чем самому Шлютеру.

Хотя Шлютер был еще не стар – ему лишь недавно минуло пятьдесят, – он постоянно болел и был довольно слабым; кроме того, его мысли занимало создание вечного двигателя. В Санкт-Петербурге он оставил после себя не слишком большой след. Между двумя рядами окон Летнего дворца Трезини он сделал несколько барельефов на мифологические темы – в привлекательной и сдержанной манере «младенец с дельфином», которому несколько недостает мужественности. Возможно также, ему принадлежит фриз с изображением Флоры под карнизом дворца и резная лестница того же здания. Но даже эти творения можно отнести к его работам лишь предположительно, на основании того, что он был известен как хороший скульптор, а в то время ни одного скульптора в Санкт-Петербурге не было. Он также мог разработать дизайн богато украшенных гротов и павильонов в саду дворца, которые были выполнены Маттарнови и Михаилом Григорьевичем Земцовым, его тридцатипятилетним учеником и помощником Трезини. Шлютеру осталось совсем мало времени сожалеть о несчастье с монетным двором и думать над вечным движением – весной 1714 года, всего через год после прибытия в Россию, он скончался.

Через десять лет после основания, имея около пятисот зданий, город выглядел немецким, поскольку Трезини и его ученики, итальянцы и русские, работали в немецко-датском стиле балтийского барокко, а прибывшие со Шлютером Маттарнови (которому достались в наследство планы и модели Шлютера), Шедель, Швертфегер, Фёрстер и Браунштейн работали в принятой в Северной Германии манере, испытывавшей сильное влияние голландской архитектуры.

В городе строили все новые и новые здания, дворцы и мастерские. На южном берегу реки выросла огромная почтовая станция с конюшней для множества лошадей. Напротив располагалось учреждение, названное «Зверской гостиницей». В качестве подарка от персидского шаха в Санкт-Петербург прибыл слон с персидским обслуживающим персоналом. Для слона было выстроено специальное здание. Хотя его заботливо обогревали зимой, местный климат оказался для этого животного слишком холодным, и спустя два года оно издохло. После кончины слона в том же помещении расположился «огромный глобус из Готторпа».

Теперь Санкт-Петербург стал полноценным городом. Один из министров царского двора, Вебер (чьи слова, правда, нельзя считать надежными) утверждал, что в апреле 1714 года Петр провел перепись всех строений своей столицы, благодаря чему определил, что число зданий достигло 34 550. Сюда, конечно, входили все одиночные строения – дворцы, здания и избы. Если бы посчитали только богатые особняки – «архитектурные» сооружения, а не просто помещения для жилья, получилась бы куда более скромная цифра.

Немцы, особенно Шедель, развернули по прибытии бурную деятельность. Большая часть работ Шеделя и Швертфегера была осуществлена для экспансивного Меншикова. В 1713 году Шедель начал строить два дворца для Меншикова: один на Васильевском острове, у самой кромки воды, с обращенным к Адмиралтейству фасадом, другой на берегу Финского залива, примерно в двадцати пяти милях от города.

Дворец Меншикова на берегу Васильевского острова был красивым трехэтажным строением в итальянском стиле. По бокам здания располагались украшенные балконами павильоны, увенчанные роскошными княжескими коронами. Крылья этого здания имели высокие ступенчатые крыши, покрытые, как писал один современник, «большими железными листами, покрашенными красной краской». Перед входом стоял портик из четырех колонн. За дворцом располагалась рощица; дальше шел большой, разбитый по правилам садового искусства парк, окруженный решетками. Шедель завершил строительство этого дворца в 1716 году. Позднее, в XVIII столетии, это здание станет штабом Первого кадетского корпуса и претерпит ряд последовательных изменений. Крыша станет плоской, окна на фасаде увеличатся, два верхних ряда колонн в центральной части будут заменены круглыми окнами и уродливыми овальными светильниками. Короны и окружающие дворец скульптурные фигуры будут убраны. Здание будет столь упрощено, что станет попросту скучным, хотя, как и все строения Петербурга, дом сохранит яркие краски – в данном случае белую и розовую на стенах, и это несколько оживит монотонность фасада. Во время революции 1917 года именно в этом здании проходил Всероссийский съезд Советов; после чего дом стал музеем Меншикова. Лестница и вестибюль остались такими, какими их разработал Шедель. Большую часть Васильевского острова позади дворца занимал лес, пастбища для рогатого скота, лошадей и нескольких северных оленей.

Загородный дворец Меншикова, получивший известность под названием Ораниенбаум сохранил многое от своего первоначального вида. В наши дни он состоит, как и после возведения, из двух этажей. Стороны дома симметричны, над зданием возвышается куполообразная крыша, на вершине которой находится большая роскошная корона. Две протяженные загибающиеся галереи ведут к куполообразным павильонам. Княжеские короны (чересчур большие, если верить во всех отношениях великолепным гравюрам современников), которыми Шедель украсил вершины этих павильонов, позднее были заменены более скромными крестами. На северной стороне дома к воде ступенями спускаются террасы. К этой стороне выкрашенного белой и желтой краской дворца прорыт от более низкой части сада узкий канал. Ораниенбаум – это первое в Петербурге здание, которое по-настоящему заслуживает звания дворца, соответствующего веку, в который он был создан, и континенту. Вместе с тем это здание все же еще простовато и порядком напоминает старомодный сельский дом. Весьма характерно для Петра решение, что Меншиков должен создать свой дворец раньше дворца самого Петра. Строительство дворца в Ораниенбауме определенно стало исторической вехой: Шедель показал России, как ее цари и дворянство будут жить в следующие два столетия.

Трезини в это время активно приумножал свою славу. Его самая знаменитая работа, Петропавловский собор в Петропавловской крепости, была начата в 1714 году; завершен он был только в 1732–1733 годах. Поскольку религиозная архитектура более строга в своем внешнем виде, чем здания знати, мы не будем давать описание этого собора. Но, как пишет Грабор, до создания нового здания Адмиралтейства Сахаровым в начале XIX века именно шпиль собора Трезини служил «торговым знаком» Санкт-Петербурга – подобно колокольне Святого Марка для Венеции или Мюнстеру для Страсбурга. И до наших дней важной частью облика города является этот непропорционально высокий, позолоченный, похожий на иглу шпиль около четырехсот футов высоты.

По многим параметрам собор Петропавловской крепости вызывает глубокое разочарование. При взгляде изнутри крепости высота шпиля уменьшает сам собор так, что он кажется простым пьедесталом для шпиля. У стоящего рядом с собором человека это вызывает состояние физического дискомфорта. Однако когда северное солнце озаряет со стороны Невы позолоченный шпиль и венчающие его крест и ангел, взметнувшиеся высоко над мрачными крепостными стенами, начинают сверкать ярким холодным блеском над водой и городом, тогда это великолепное зрелище.

Именно на подобный эффект, который может наблюдать человек, находящийся далеко от собора, и рассчитывали Петр и Трезини. Кроме того, возведение этого тонкого, протестантского и немецкого по духу шпиля является исключительно важной поворотной вехой в истории русской архитектуры, в которой прежде преобладали византийские купола. Этот собор – замечательное выражение Петром своего намерения порвать с национальными традициями в архитектуре – как и во всем прочем, поскольку в луковицеобразном наследии Византии он определенно видел врага. И потому именно в соборе Трезини (этот собор был украшен иконостасами московского художника И.П. Зарудного и канделябрами из слоновой кости, вырезанными самим царем), а не в старом Успенском соборе в Москве Петр приказал похоронить себя. И именно здесь с этих пор будут покоиться последующие цари.



Год 1715-й стал поворотной точкой в истории Санкт-Петербурга. В этом году Жан Лефорт (племянник фаворита Петра, который возглавлял великое посольство в 1697 году и скончался двумя годами позже) и Ионан Зотов, сын престарелого шутовского патриарха, прибыли в Париж, чтобы поискать еще художников и декораторов для новой столицы. То, что они посетили именно Францию, а не Германию или Голландию, на первый взгляд выглядит странно, но это легко можно объяснить тем, что теперь нужны были не архитекторы, а художники и скульпторы, а в этих областях непререкаемыми авторитетами были французы и итальянцы. Царским посланникам повезло – они прибыли в очень подходящий момент. В 1715 году скончался Людовик XIV, а его наследнику было всего пять лет. Во французской дворцовой архитектуре наступил застой, и Петр проницательно определил, что, по всей видимости, художники не долго останутся без работы.

Помимо великолепных граверов Адриана Шонебека и Пьера Пика—а, привезенных Петром из Голландии в 1698 году чьим работам мы столь обязаны нашим знанием о первоначальном виде Петербурга, художественное искусство на бытовые темы в столице представлял всего один человек саксонец Готфрид Дангауер. В России картины на бытовые темы были в новинку в старой Московии живопись посвящалась исключительно религиозной тематике. Дангауер изучал живопись у Себастьяно Бомбелли в Венеции, затем он перебрался в Голландию для продолжения учебы – и отсюда, еще совсем молодым человеком, не достигшим двадцатилетнего возраста, его взяли в Санкт-Петербург. Дангауер нарисовал множество портретов и создал полотно «Петр Великий в битве под Полтавой». Дангауер был довольно заурядным живописцем, но за отсутствием лучших занимал пост придворного художника. Однако Петр никогда не был им особо доволен; когда царь лечился на водах в Карлсбаде в 1710 году, чешский художник Капетский выполнил его портрет, после чего был приглашен в Россию. Капетский от приглашения отказался. Теперь, в 1715 году, агенты Петра вновь искали придворного художника на этот раз во Франции.

Они обрели его в малоизвестном молодом марсельце по имени Луи Каравак, писавшем в Париже портреты и миниатюры. На нем выбор остановился не сразу. Поначалу было сделано предложение Натье, но он его отверг. Обращались и к художнику-анималисту Удри, в то время помощнику профессора в Академии Сен-Люк. Он поначалу принял приглашение, но в последнюю минуту тоже решил отказаться, так что именно Каравак 13 ноября 1715 года подписал контракт, по которому он должен был отправиться в Санкт-Петербург на три года, чтобы рисовать «на службе царя портреты, пейзажи, животных, истории, сражения, деревья и цветы и обучать учеников». Одновременно Лефорт и Зотов добились согласия приехать в Россию у скульптора и резчика по дереву Никола Пино, которого, по всей видимости, представил им Каравак. Также они подписали контракт с помощником Пино и его родственником Жозефом Симоном – французом, по всей видимости из Лиона, еще одним скульптором Бартоломео Карло Растрелли, и, наконец, с французским архитектором по имени Жан Батист Александр Леблон.

Леблон был парижанином и сыном художника. Хотя ему исполнилось только тридцать, он уже имел большой авторитет в родном городе. В 1706 году он возглавил строительство нового здания для ордена картезианцев на улице Энфер, которое позднее заняли герцог де Вандом и герцогиня де Шолне. С 1708-го по 1714 год он работал для маркиза де Сейсса над гостиницей «Отель де Клермон» на улице Варен. Шато Шатильон около Парижа это тоже его работа. Леблон был не только строителем, но и теоретиком, не только рисовальщиком, но и писателем. Он продолжил труды под названием «Курс архитектуры» и «Словарь архитектуры», оставленные д’Авелером незавершенными. Он создал иллюстрации к «Истории королевского аббатства Сен-Дени во Франции»; эта «История» была опубликована в 1706 году. Еще более важно, что он опубликовал снабженную собственноручно выполненными прекрасными иллюстрациями «Теорию и практику садово-парковой архитектуры» д’Аргенвия. В этом вопросе Леблон был авторитетом он был учеником не кого-нибудь, а самого великого Ленотра; планы разбивки садов, цветников и садовых лестниц, созданные еще в студенческие годы, были выгравированы и опубликованы в конце XVII столетия вместе с рядом рисунков самого Ленотра.

Леблон был очень серьезным и трудолюбивым учеником. «Для того чтобы получить как можно больше информации, писал он, – я не пренебрегал ничем, читая множество латинских, французских и испанских авторов по садово-парковому искусству». В этом он походил на д’Аргенвия. И еще одно их роднило: «У меня всегда была огромная любовь к сельскому хозяйству и садоводству. Я жил в Париже и Версале, в чьих окрестностях существует множество чудес из этой области, я очень много трудился, чтобы посадить несколько хороших садов». Эти сады прибавили ему известности.

Таким образом, Леблон уже состоялся как архитектор многогранного дарования, когда 15 апреля 1716 года подписал контракт с Лефортом относительно работы на царя. Казалось, судьба складывалась для него благоприятно. Хотя Шлютер скончался более года назад, Трезини по какой-то причине не получил звание «обербаудиректора», которое потерял из-за Шлютера. Теперь Леблон, получивший жалованье в пять тысяч рублей и жилье, стал главным архитектором Санкт-Петербурга. Болевший в это время Петр проводил часть июня на водах в Пирмонте в Германии, так что Зотов привез Леблона для знакомства именно туда. Беседа оказалась очень удачной, и Петр с энтузиазмом написал Меншикову в Санкт-Петербург: «Встреть Леблона по-дружески и проследи за выполнение контракта, поскольку он лучше лучших, он чудо, какого я еще не видел. Помимо этого, он энергичен, умен и его очень высоко ценят в студиях Франции, так что через него мы можем нанять любого, кого пожелаем. Следует сказать всем нашим архитекторам, что в дальнейшем они должны утверждать все свои планы новых сооружений у Леблона и, если найдется время, использовать его замечания для изменения старых».

Леблон получал свободу рук, за которую, однако, должен был отплатить тем, что обязывался передавать свои знания и опыт ученикам – ничего не утаивая и откровенно. Леблон продолжил свое путешествие и скоро прибыл в Петербург в сопровождении жены и шестилетнего сына. С ним приехали нанятые им помощники-французы и инженеры, другие нанятые Лефортом и Зотовым художники – Каравак и остальные, различные французские ремесленники, включая изготовителей ножен, кузнецов по изготовлению экипажей, шорников, отливщиков шрифта, красильщиков шелка и шерсти. Прибыла также группа из шести рабочих-изготовителей гобеленов из Гобелена – им доведется основать эту отрасль в России. Все это блистательное собрание талантов появилось в Санкт-Петербурге 7 августа 1716 года. Список тех, кто прибыл из Франции непосредственно с Леблоном, заслуживает определенного интереса:



Леблон, архитектор,

Никола Жирар, чертежник упомянутого господина Леблона,

Антуан Тесье, также известный под именем Дервий,

Жирар Сюалем, инженер,

Жан Мишель, столяр, и его помощник Рене Сюалем,

Никола Пино, скульптор,

Бартелеми Жуйом и Никола Перар наемные скульпторы,

Шарль Тана, строитель и инспектор строений,

Эдме Бур дон, отделочник и строитель из камня,

Франсуа Бателье и Антуан Сер д’Асье, называемый л’Ассёранс, – строители из камня,

Франсуа Фой, укладчик кирпичей,

Шарль Леклерк, плотник,

Поль Жозеф Сюалем, наемный инженер,

Жульом Белин, изготовитель замков, и два его помощника,

Жан Нуасе де Сан-Менж, ваятель из мрамора,

Этьен Соваж, литейщик,

Жан Ломбар ювелир по золоту и драгоценным камням, и его помощник,

Жан Фари, садовник.



Мы не знаем, какой именно проект Леблона оказал на царя столь благоприятное впечатление, но немедленно по прибытии Леблон возглавил канцелярию строительства, через которую проходили все планы и оценки, и приступил к созданию подробной общей схемы перепланировки молодого города. Черновые чертежи 1716–1717 годов сохранились до наших дней. Город должно было окружить овальное кольцо укреплений, заключив в себя большую часть Васильевского острова, небольшую часть Петроградской стороны и ту часть набережной Невы, где находится Адмиралтейство. Центр этого овала – напоминающую наконечник стрелы часть Васильевского острова – должны были занять большие открытые площади, нарезанные на квадраты, подобно шахматной доске, параллельными и пересекающимися каналами, достаточно широкими, чтобы по ним могли пройти корабли. Здесь также должны были расположиться царский дворец и сады. Районы для рабочих должны были находиться по краям города, а больницы, кладбища и монастыри – снаружи от укреплений.

Но в Петербурге было создано уже слишком многое, чтобы все переделывать заново. Как сказал Рео, Петербург уже не «пустая доска». Кроме того, своей безжалостной систематизацией Леблон заслужил опасную для него враждебность Меншикова, поскольку именно ему Петр отдал большую часть Васильевского острова и планы Леблона серьезно угрожали только что построенному дворцу Меншикова и парку. Поскольку в отсутствие Петра руководство брал на себя Меншиков, он активно противодействовал схеме Леблона тем, что рыл слишком узкие каналы, которые не годились для судоходства, – и тут же заполнял их водой.

Предвзятое отношение Меншикова к Леблону скоро приняло более личные и мелочные формы. Когда в 1717 году Петр был за границей, Меншиков написал ему, что Леблон срезал деревья в Летнем саду, которыми, как Меншиков знал, царь очень гордился и даже сам сажал там деревья. В этом обвинении правда была смешана с ложью – Леблон обрезал деревья, но только чересчур длинные ветки, которые загораживали вид.

Петр вернулся назад в страшной ярости, и судьба распорядилась так, что первым, кого он встретил, был именно Леблон. Петр немедленно нанес ему свирепый удар тростью. Расстроенный не столько самим ударом, сколько публичным оскорблением, Леблон слег с сильной лихорадкой. Петр тем временем увидел, что было сделано с деревьями в Летнем саду, и послал Леблону свои извинения. Узнав, что Леблон болен, Петр приказал предоставить ему все удобства. Вскоре после этого он встретился с Меншиковым на лестнице и сердито сказал ему, что главный архитектор заболел. Схватив Меншикова за воротник, Петр ударил своего фаворита головой об стену, произнеся: «Ты один, мошенник, причина его болезни!» Данный инцидент был улажен в характерном для Петра духе.

Таким образом, мы видим, что на пути проекта Леблона по преобразованию нового города на Балтике стояли как естественные причины – более ранняя застройка, – так и чисто человеческие факторы.

В результате амбициозный план Леблона так и не был воплощен в жизнь. Город продолжал развиваться по направлению к Адмиралтейству. Тем не менее именно Леблону Петербург обязан наиболее запоминающимися и грандиозными особенностями планировки именно Леблон прорезал два больших «проспекта», которые отходят от Адмиралтейства, Невский длиной в две и три четверти мили и Вознесенский (сейчас Майорова). Между ними была проложена Сороковая улица (позднее улица Дзержинского). Невский был построен полностью из камня группой шведских пленных, которых обязали также каждую субботу чистить проспект. Леблон определил форму города на следующие пятьдесят лет. Прямота улиц и пересечение их под прямым углом пришли из пересмотренного плана Леблона. Именно Леблон первым всерьез поднял вопрос о мощении дорог, многие из которых представляют собой грязевые ванны и по сей день. До 1723 года не предпринималось никаких мер по освещению улиц, и даже впоследствии перед домами с большими интервалами было повешено всего несколько фонарей. Улицы еще не имели названий. «Если кто-то спросит про дом другого, – писал один из иностранных послов в 1720 году, – ему дают направление, описывая место или упоминая людей, живущих поблизости, пока оба не обнаружат общего знакомого, после чего можно направляться туда, чтобы получить дальнейшие указания».

Леблону, как и его предшественнику Шлютеру, доведется работать в Санкт-Петербурге недолго. «Город, построенный на человеческих костях», собирал свою дань не только с рабочих, но и с великих архитекторов.

Главный архитектор города, который Петр любил называть «раем», пал жертвой болезни, как и тысячи его работников. Он скончался от оспы в феврале 1719 года, менее сорока лет от роду, проведя в России всего три года.

Но он был столь «энергичен и умен», как быстро определил Петр, что подарил городу много больше чем планировку улиц. Каждая грань его таланта представлена каким-либо заметным произведением искусства – хотя до наших дней мало что сохранилось в первозданном виде.

Его познания в садово-парковой архитектуре и уроки Ленотра были быстро востребованы. Именно Леблон привил русскому двору моду на «французский парк»; эта мода сменится «английским парком» только при Екатерине Великой. Можно сказать, именно Леблон ввел в России садово-парковое искусство, поскольку во всей России вряд ли нашелся бы дом, который мог бы похвастать своими цветами, деревьями и фонтанами. «Парки русских, писал голландский художник Корнелиус де Бруин, посетив Россию в 1702 году, дики, лишены произведений искусств и совсем не имеют украшений. Фонтаны здесь неизвестны». В Петербурге на Аптекарском острове (лежащем между Петроградской стороной и Каменным островом) существовали только сады для сугубо практических целей, созданные Петром в 1713 году для выращивания медицинских растений. Теперь на прямоугольнике размером около тридцати семи акров, простиравшемся вдоль Фонтанки от места ее слияния с Невой, Леблон по всей видимости, с мастером садово-паркового искусства Гаспаром Фохтом – создал по версальскому образцу Летний сад. На углу этого прямоугольника на протяжении нескольких лет стоял голландский Летний дворец, воздвигнутый Трезини и – крашенный Шлютером.

«Основную красоту паркам, говорил Леблон, придают рощи, они же служат замечательным орнаментом для всех остальных частей парка». По этой причине сюда были свезены деревья со всей России: липы для аллей (эти липы сохранились до нашего времени), дубы и фруктовые деревья, вязы из Москвы и невысокие ильмы горные из Киева, кипарисы и прочие деревья из удаленных уголков империи. Леблон также собирал цветы – розы из разных мест, сладкий горошек, таволгу и лилии.

Он разбил цветники по изысканным образцам, приведенным в виде гравюр в его книге. «Фонтаны и водные протоки – душа парка и его главное украшение. Они оживляют и усиливают впечатление; они дают парку новую жизнь и новый дух. Отличный во всех других отношениях парк, если в нем нет воды, кажется скучным и печальным; он лишен одной из главных прелестей!» А потому фонтаны были возведены, и Леблон использовал все свои инженерные познания и навыки, чтобы провести акведуки и трубы, которые бы подавали в фонтаны воду. Леблон задумал создать каменные гроты, каскады и «горки» – пирамиды воды напротив стены или ниши с водоемом; такие горки должны были создавать вокруг себя стену воды.

Для питания фонтанов предполагалось прорыть канал, который назывался бы Фонтанка; такой канал был прорыт, название канала возникло из его предназначения. Для украшения водоемов привезли заморские диковинки. В одном из фонтанов плавали необычные рыбы, в другом резвился тюлень. В вольерах, имеющих форму пагод, обитали редкие птицы. В парке поселились синие обезьяны, дикобразы и различные виды соболей. В Англию, Голландию и Италию Петр посылал за статуями для украшения как садов, так и дворцов. Сохранились большие статуи Адама и Евы венецианского мастера Бонацци, они столь великолепны, «что даже блистательный Версаль может предложить мало что лучше». Ныне эти статуи находятся в саду Петродворца. В 1719 году была приобретена недавно найденная в земле мраморная статуя Венеры. Она «превосходила знаменитых флорентийских Венер, потому что не была изуродована». Из Венеции привезли беседку из мрамора и алебастра. Оттуда же были доставлены сотни тысяч деревянных досок из лучшего орехового дерева для стенных панелей дворца.

Грот, над которым уже работали Шлютер и Маттарнови, был продолжен Леблоном и украшен статуями скульптора Ганса Конрада Оснера, уроженца Нюрнберга, которого Петр нанял еще в 1697 году. «Летний дворец» стал настоящей гордостью города.

Петр доверил Леблону построить для него загородный дворец. Этот дворец должен был стать достойным соперником созданного Шеделем дворца Меншикова. Затем Петр пошел дальше – заказал еще один дворец. Таким образом, пока немцы продолжали работы в Ораниенбауме, французы принялись за работу на двух участках поблизости; оба этих участка, как и Ораниенбаум, находились на берегу Финского залива, один – в одиннадцати, а другой в пяти милях на Петербургской стороне Ораниенбаума. Здесь появились Петергоф и Стрельна (в то время называвшаяся Стрельнинская мыза, или мыза Стрельна). Это место было удобно тем, что окна дворцов выходили на залив и Петр мог наблюдать за своим флотом.

Десятью годами раньше, в 1708 году, Петр построил деревянный дом позади Стрелки,[12 - Стрелка – речка, впадающая в Финский залив. (Примеч. пер.)] временами лично участвуя в строительстве. Здание было небольшим, но удобным. В нем две жилые комнаты и восемь спален. Позади дома стояла большая раскидистая липа. В ветвях этого дерева выстроили беседку, в которую можно было подняться по лестнице. Петр часто в ней сидел, куря трубку, что-нибудь попивая и глядя на море. Стрельна должна была быть воздвигнута на том же старом милом месте у глади воды, заменив собою старое здание.

Однако дворец в Стрельне построил не Леблон. Созданный им план, сохранившийся до наших дней, предполагал создание красивого, но довольно официального здания – с центральным павильоном с куполом на вершине, с двумя рядами грубо отесанных колонн, с низкими крыльями, в которых располагались бы театр и оранжерея. Однако преждевременная смерть помешала Леблону завершить проект. Дворец создавался другим архитектором. Новый дворец, приобретший свой окончательный вид только в 1840 году, был выстроен в готическом стиле.

Петергофу «Версалю у моря», который Петр заказал Леблону, тоже не повезло – он был почти полностью перестроен при Елизавете. Трудно найти какую-либо деталь его внешнего вида, которая бы присутствовала в первоначальном здании, однако внутри дворца стены, двери и рамы зеркал в кабинете Петра все еще украшены изысканными, хотя и несколько суровыми украшениями из дерева работы Николы Пино, который, как мы помним, прибыл из Парижа вместе с Леблоном. В одной из комнат было несколько весьма непристойных картин, тщательно закрытых жалюзи, – считается, что они были привезены из Китая. Сейчас этих картин нет. Несмотря на изменения, место, которое выбрал Леблон для своего творения, имеет такую неповторимую индивидуальность, что совсем нетрудно представить, каким дворец был поначалу.

Даже в увеличенном во времена Елизаветы строении сохранилось что-то от первоначального характера здания, построенного в подражание Версалю. Терраса приблизительно в сорок футов высотой, на вершине которой стоит дворец, появилась благодаря естественному склону холма и Невского залива. С него на расстоянии видно финское побережье. На возвышенности позади дворца Леблон в стиле Ленотра расположил на одинаковом расстоянии цветочные клумбы (восстановленные в 1926 году в соответствии с первоначальным планом). В центре был возведен большой декоративный фонтан, который оживляли, в духе Версаля, извергающие воду лошади и дельфины.

Перед дворцом, по обеим сторонам грота, спускался вниз двумя рукавами огромный каскад, состоящий из шести широких водопадов, низвергавшихся с мраморных ступеней различных расцветок. Вода каскада уходила в широкий водоем. Вода для этого сооружения подавалась по деревянным трубам, протянувшимся на шесть миль; в правление Елизаветы эти трубы были заменены на металлические. От водоема через нижний парк пролегал канал, по берегам которого росли деревья и располагались фонтаны и статуи. Через нижний парк канал выходил к морю. Фонтаны и статуи нижнего парка размещались строго симметрично, как требовало и французское, и голландское садово-парковое искусство. Отличительной особенностью парка был фонтан из сотен маленьких фонтанчиков, высота воды в которых уменьшалась от центра к краям, так что водяные струи как бы выстраивались в пирамиду. Этот фонтан был создан опытным французским конструктором фонтанов, неким М. Полем, по всей видимости прибывшим в Россию с Леблоном.

Относительно парков Петергофа рассказывают историю, которая хорошо показывает пристрастие Петра ко всему назидательному. Шведского садовода по имени Шредер наняли для создания парков – по всей видимости, потребовался продолжатель дела рано скончавшегося Леблона. Работы Леблона по разбивке парков в Стрельне должен был продолжить некий довольно таинственный итальянский художник, декоратор и архитектор Себастьяно Киприани. Петр пришел посмотреть на работу Шредера и увидел в верхнем парке за дворцом две большие квадратные лужайки, предназначенные для установки сидений и отдыха. «Я очень доволен планом и его выполнением, сказал он садовнику, но хотелось бы, чтобы кроме этих двух ничего не значащих кусков травы вы придумали сюда что-то более поучительное. Что вы по этому поводу думаете?» «Ну, – ответил садовник, – единственное поучительное, что я могу предложить, – это положить книги на сиденья. Но тогда еще придется подумать, как сделать так, чтобы они не намокали». «Погодите, – рассмеялся царь, – у меня есть мысль. Пусть в разных местах, как в Версале, стоят пустотелые скульптуры из бронзы, скажем, на сюжеты басен Эзопа. Эти статуи могут быть позолочены и извергать воду; каждая на особый манер. А при входе будет стоять статуя самого Эзопа».

Бронзовые статуи были изготовлены в основном скульптором Жозефом Симоном, родственником Пино. Вместе с Пино он также изготовил похожие статуи для Летнего сада в городе. Царь позаботился о том, чтобы назидательное значение статуй не осталось незамеченным. Видимо, раздумывая о статуях во время своих прогулок, он пришел к мысли установить перед каждой статуей столбик с прикрепленной гвоздями жестяной пластинкой, на которой содержалось бы объяснение статуи и мораль басни. Нетрудно понять, откуда у Петра возникло пристрастие к Эзопу. Когда поляк Копиевский основал свою типографию в Амстердаме и получил монополию на печатание всех книг на русском языке, первым, что он издал в 1700 году, стали «Басни Эзопа». Бедняга Симон, изготовивший для Петра статуи, не получил за свои труды ничего, когда царь скончался. Петр вообще был невнимателен в этом вопросе. Только через сорок лет, после того как в 1726 году Симон покинул Россию, а позднее стал членом Парижской академии Сен-Люк, благодаря посредничеству Фальконе, обратившегося лично к Екатерине Великой, деньги были выплачены.

В нижнем парке Петродворца, лучше всего сохранившего следы деятельности Леблона, находятся три павильона – Эрмитаж, Марли и Монплезир. Первый из них, Эрмитаж, окружен небольшим рвом. Его «охраняет» перекидной мост. Это полный света и воздуха приятный на вид двухэтажный павильон. Большие круглые окна и коринфские пилястры придают ему утонченность и элегантность. Один из самых ранних павильонов в России, в котором применено французское изобретение – по звонку колокольчика часть пола одного этажа перемещается на другой этаж. Таким образом, стол на двенадцать персон мог появляться и исчезать без досадного присутствия слуг. Это хитроумное изобретение было создано главным плотником, французом по имени Мишель. Второй павильон, Марли, совершенно не похож на своего французского тезку. Стоит вспомнить, что Петр посетил дворец Мансара[13 - Имеется в виду построенный архитектором Маневром Марли. (Примеч. пер.)] во время своей поездки во Францию в 1717 году; на Петра произвели большое впечатление водные сооружения Мансара.

Павильон Марли проще и более голландский на вид, чем Эрмитаж, но в этом сооружении, окрашенном в светлые холодные тона и стоящем в окружении похожего на зеркало пруда, есть свое очарование и особая спокойная грация. Внутри павильон покрыт резными дубовыми стенными панелями работы Пино. Кухня облицована изразцами из дельфийского фаянса.

Наконец, у самой воды стоит Монплезир, одноэтажный павильон из красного кирпича. Его окна выходят на море, так что Петр мог видеть через залив крепость Кронштадт. Непосредственно перед французскими окнами располагался цветник. Позднее, в том же столетии, к павильону, к которому имела пристрастие царская семья, были добавлены крылья. Внутри павильона был большой зал, выстланный темными дубовыми панелями, что совершенно не соответствовало французскому стилю. На фоне панелей из дуба располагались голландские картины XVII века. С другой стороны, празднично раскрашенный резной потолок, со своими петухами и попугаями, цветными гирляндами и фигурами в стиле Ватто, был даже чересчур французским.

Внутреннюю отделку здесь осуществил Филипп Пиллемен, лионский художник – возможно даже, родственник Симона и Пино, – прибывший в Россию в 1717 году. В Петродворце сохранилось много работ, которые можно приписать ему с уверенностью. Картины в Монплезире были созданы в 1720–1721 годах под руководством Каравака Герасимом Ивановым, которого взяло на работу военное ведомство.

Вот те здания, которые с достаточным основанием можно отнести к работам Леблона – единственного работавшего на Петра французского архитектора, носителя традиций Парижа и Версаля. Тем не менее, влияние личных пристрастий царя было столь велико, что, даже несмотря на французские названия вроде «Марли» и «Монплезир», архитектурные сооружения Леблона имеют весьма голландский вид, как и все, что строил итальянец Трезини. Однако ясно, что Леблон не видел свои проекты завершенными; похоже, он часто даже не мог видеть, как они начинают осуществляться. Ни одна из его работ не была начата раньше 1717 года, когда царю в глубокой скорби пришлось присутствовать на пышных похоронах, которые он устроил своему главному архитектору.

Возможно, дворец в Петергофе был близок к завершению, когда Леблон скончался, однако павильоны только начали возводить – если вообще до этого дошло – и Стрельна еще не поднялась выше своего фундамента. То, что оставил незавершенным Леблон, пришлось завершать другим архитекторам.



Следует упомянуть еще одного человека, на этот раз итальянца, который появился в Петербурге лишь на короткое время. Он приехал в новую столицу незадолго до смерти Леблона, а покинул город вскоре после его смерти. В 1718 году из Рима, где он работал с Карло Фонтана – а возможно, и был его учеником, прибыл Николо Мичетти. Его жалованье составляло три тысячи рублей в год, а позднее возросло до пяти тысяч. Он привез с собой множество помощников – Паоло Кампанилу, Джузеппе Кородини (или Коррадини) и Джакомо Гаспари. Едва появившись в России, вся группа, в июле 1718 года, отправилась вместе с царем в Ревель (ныне Таллин), который располагался примерно в 230 милях от Петербурга.

Сейчас этот город столица Эстонии.

Прибывшие в Ревель должны были заложить здесь первые камни в основание создаваемого в двух милях от города дворца. Это был Екатерининский дворец, который Петр построил, чтобы подарить его своей супруге Екатерине. Дворец имел совершенно иной вид, нежели те здания, что Петр подарил ей перед свадьбой в 1711 году, и эта разница говорила о том пути, который уже прошла петровская архитектура. Екатерингоф, созданный в 1703 году, был всего лишь небольшим зданием в голландском стиле. Екатерининский дворец, построенный в 1718–1721 годах, хотя и был скромнее Петергофа, несомненно является дворцом. Мичетти успешно использовал пять или шесть различных стилей при украшении окон на фасаде, а также создал великолепную внутреннюю отделку центрального салона. Этот дворец выглядит более продуманным и изысканным, чем все построенные в окрестностях столицы здания.

Когда Леблон скончался в феврале 1719 года, Мичетти перебрался в Петербург, чтобы продолжить его работу: завершать Екатерининский дворец должен был русский архитектор Земцов. Мичетти строил по чертежам Леблона небольшие сооружения, из которых особенно заметны три павильона Петергофа. Но Стрельну только начали возводить, и Мичетти создал совершенно новый план этого дворца, который ему предстояло создавать на протяжении следующих пяти лет. Этот дворец должен был стать более грандиозным и величественным, чем Екатерининский, хотя и не без некоторого сходства в деталях, и совершенно иным – более выразительным и менее формальным, чем тот, что был разработан Леблоном. Дворец был завершен в 1723 году. На следующий год Мичетти выехал в Рим, очевидно, под предлогом выполнения ряда заданий – например, покупки статуй, – но обратно не вернулся. Похоже, за пять лет пребывания в России он добился уважения и восхищения царя, поскольку преемнику Мичетти Земцову и Петру Михайловичу Еропкину Петр дал твердое указание продолжать работу в соответствии с моделями и рисунками Мичетти.



Обращаясь к 1723 году, мы видим, что в то время продолжали работать многие старые мастера. Шедель вместе с Швертфегером занят в Ораниенбауме, работая по заказу Меншикова; Трезини все еще трудится над Петропавловской крепостью и ее собором; в 1718 году он воздвиг красивые Восточные (или Петровские) ворота. Трезини, несмотря на неудачные попытки восстановить свое главенство в строительных работах, создал уже множество важных сооружений. Из всех архитекторов, привлеченных после основания города в качестве строителей гражданских сооружений, именно на Трезини впоследствии легла обязанность создания зданий, имевших военное значение, – и здесь Трезини показал себя блестяще, особенно в случае с Петропавловской крепостью. Такой же известности, как эта работа Трезини, мог бы добиться и Кремлевский ареопаг, созданный известным московским строителем Кристофом Конрадом, – если бы это сооружение сохранилось до наших дней; однако после 1706 года о нем нет никаких упоминаний.

И потому нам больше известен Трезини, построивший крепость Кронштадт, Нарвские ворота, казармы Шлиссельбурга и военный госпиталь в Выборге. В 1723 году возводилось еще несколько зданий различного характера, за которые он нес ответственность. В том же году была завершена первая часть монастыря Александра Невского, заложенного в 1715 году на дальней стороне Адмиралтейского острова. А в 1724 году Петр перенес мощи святого Владимира, чтобы поместить их в новый Троицкий собор. Над этим собором Трезини и Швертфегер работали вместе с 1717 года.

На набережной Васильевского острова в 1722 году Трезини начал строить так называемые Двенадцать коллегий длинный ряд трехэтажных каменных зданий без украшений, которые должны были вместить в себя государственные учреждения, что с 1717 года ютились в здании с деревянным, обмазанным глиной фасадом на Петроградской стороне. В этой новой работе Трезини помогали два молодых итальянца братья Джованни и Игнацио Росси. Двенадцать коллегий были завершены в 1732 году. В XIX веке это здание отдали университету, и в наши дни здесь располагаются факультеты этого высшего учебного заведения. Другой важной работой Трезини в городе является Гатчинский двор, или Торговые ряды, – большой четырехугольный в плане пассаж с магазинами. На внутренней стороне здания был двойной ряд арок, на внешней – квадратные или сводчатые окна магазинов. Это сооружение исчезло всего за несколько лет до Первой мировой войны. Таким образом, прибывший в Петербург первым Трезини активно работал и в самом конце правления Петра.

Тем временем некоторые архитекторы умирали, им на смену приезжали новые. Маттарнови, коллега Шеделя и Швертфегера, в 1718 году получил пост главного архитектора. В 1716 году он создал для Петра глядящий на Неву Зимний дворец, располагавшийся на месте нынешнего Эрмитажа. Если судить по его планам, это здание было совсем не претенциозным, хотя его и украшал красивый портик. Дворец был разрушен в 1726 году. Он известен как «второй» Зимний дворец, поскольку сменил более раннее деревянное сооружение, возведенное в 1711 году и представлявшее собой похожее на типичный «голландский домик» с гравюр здание с двумя очень низкими крыльями, отходящими от центрального двухэтажного корпуса. Маттарнови также начал строить в 1717 году первый Исаакиевский собор; сооружение, исчезнувшее при Екатерине Великой. Единственной дошедшей до наших дней работой Маттарнови является здание библиотеки и Кунсткамеры у остроконечного края Васильевского острова. Это сооружение было создано в 1718–1725 годах.

В феврале 1718 года царь издал указ, начинающийся следующими словами:



«…ежели кто найдет в земле или в воде какие старые вещи, а именно: каменья необыкновенныя, также какие старые подписи на каменьях, железе, или меди, или какое старое и ныне необыкновенное ружье, посуду и прочее все, что зело старо и необыкновенно, також бы приносили, за что даваиа[14 - Так в оригинале петровского указа. (Примеч. пер.)] будет довольная дача, смотря по вещи».


Маттарнови построил здание для таких предметов. Центральная башня этого здания в настоящее время утратила деревянный фонарь, который раньше был на вершине, но несомненно общее сходство этого расположенного кругами здания со злосчастной башней монетного двора, построенного Шлютером, – по крайней мере, возникает мысль, что план здания подсказан именно этим немецким архитектором. Не следует забывать, что Маттарнови унаследовал планы и модели Шлютера.

До того как была достроена Кунсткамера, Маттарнови скончался в Санкт-Петербурге в ноябре 1719 года. Его сын, Филипп Егорович, родившийся в 1716 году в Санкт-Петербурге и скончавшийся в 1747 году совсем молодым, стал гравером; он был учеником Вортманна, одного из лучших граверов Петербурга во времена наследников Петра. На посту главного архитектора Маттарнови заменил Николай Фридрих (Федорович) Хёрбель, уроженец Базеля, прибывший в Россию примерно в то же время. Он продолжил работы Маттарнови, включая Исаакиевский собор, и в 1720 году построил царю новые императорские конюшни. Но карьера его оказалась коротка, поскольку в августе 1724 года он скончался в Санкт-Петербурге. У Хёрбеля было двое помощников Иоганн Джекоб Шумахер, молодой человек восемнадцати лет из Кольмара, и итальянец Гаэтано Чавери. Чавери, родившийся в Риме в 1689 году, отличался от других архитекторов того времени тем, что прибыл в Санкт-Петербург из Италии по собственной инициативе, а не по предложению царя. Это показывает, что в те времена Санкт-Петербург начал приобретать репутацию райского места для мастеров всех видов, которыми новая столица особенно славилась при Елизавете и Екатерине. В октябре 1720 года Чавери стал членом императорской «Канцелярии от строений»; он работал с Хёрбелем и Шумахером над библиотекой и Кунсткамерой. Этот архитектор покинул Россию через несколько лет, возможно после смерти Петра, и немало позднее прославился своими работами, среди которых превосходная Хофкирхе в стиле барокко в Дрездене.



Смертность среди художников и скульпторов была менее заметна, чем среди архитекторов. Только скульптор Карло Альбачини неизвестного нам происхождения исчез до конца правления Петра. Этот скульптор оставил после себя лишь один невразумительный и даже оскорбительный для царя мраморный бюст Петра. Пино, Симон, Растрелли, Оснер, Дангауер и Каравак пережили царя. Пино, самый одаренный из них, имел лучшее образование, чем прочие приглашенные Лефортом художники. В Петербурге его в этом превосходил лишь Шлютер. Никола Пино был сыном Жана Батиста Пино, работавшего над украшением Версаля и Большого Трианона. Он родился в 1684 году и получил исключительное по тому времени образование. Пино учился у таких выдающихся мастеров, как архитекторы Мансар и Боффран, скульптор Куазевокс и ювелир Томас Гермен. Хороший вкус и выдержанный стиль, отличающий все его работы, Пино проявил в украшении парижских гостиниц и замка герцога д’Антена в Пети-Буре; в этом замке в 1717 году принимали Петра. Таким образом, Пино сделал гораздо больше, чем можно предположить по немногим сохранившимся работам, например по резьбе по дереву в Петергофе. Из контракта от 28 февраля 1716 года следует, что ему присвоено на пять лет с ежегодным жалованьем в 1200 рублей звание «главного скульптора Его Величества царя», свидетельство того, что Пино немало сделал. По всей видимости, именно ему принадлежат две бронзовые статуи Марса и Венеры, которые стояли в нишах созданных Трезини Петровских ворот Петропавловской крепости – сейчас там грубый деревянный барельеф Оснера «Низвержение Симона-волхва».[15 - Симон-волхв силой волшебства вознесся на небо, но был низвергнут апостолом Петром. (Примеч. пер.)] Однако из документов и многочисленных сохранившихся рисунков Пино в России и Музее декоративных искусств в Париже видно, что этим его деятельность далеко не ограничивалась. Помимо уже упомянутых статуй на темы басен Эзопа для Летнего сада Пино выполнил ряд фонтанов и скульптурных монументов, включая статую Геракла, отрубающего голову гидре, и статую Самсона, раздирающего пасть льву, для парков Петергофа. Также он создавал камины, лестницы, балконы и великое множество резных работ по дереву. По всей видимости, Пино создал очень много малозначительных работ. Француз по имени Десшизо, путешествовавший по России в 1725–1726 годах, пишет о том, что отправился на банкет в частный дом, где «комнаты были украшены фестонами с уложенными в них фруктами, скульптурными и архитектурными украшениями, выполненными Пино с отменным вкусом». Предполагается, что Пино также создал и лестницу, на которой были посажены вечнозеленые деревья, и иллюминированные стены, и даже делал пирамиды из фруктов и сладостей и сажал кусты в горшки, «в которых вместо земли было что-то вроде варенья или желе», выполняющее функцию земли. Кроме того, когда Леблон в 1717 году внезапно скончался, Пино воспользовался своим опытом работы с Мансаром и Боффраном и взял на себя еще и архитектурную работу хотя, возможно, только на короткий промежуток времени между смертью Леблона и возвращением Мичетти из Ревеля.




Конец ознакомительного фрагмента.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/kristofer-marsden/severnaya-palmira-pervye-dni-sankt-peterburga/) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



notes


Примечания





1


Год смерти Петра I. (Примеч. пер.)




2


Екатерининский дворец Царского Села был на самом деле построен еще Елизаветой. (Примеч. пер.)




3


Буше – французский придворный художник. (Примеч. пер.)




4


В те времена называвшийся Саардам. (Примеч. авт.)




5


Тексель – остров у побережья Голландии. (Примеч. пер.)




6


Стоун равен 6,35 кг. (Примеч. пер.)




7


Золотобиты изготовляли из куска золота очень тонкие листы, которые использовались для украшений. (Примеч. пер.)




8


Сент-Джеймс – дворец, резиденция английских королей. (Примеч. пер.)




9


Экономическая наука. (Примеч. пер.)




10


Сад цветов. (Примеч. пер.)




11


Трактир (ит.). (Примеч. пер.)




12


Стрелка – речка, впадающая в Финский залив. (Примеч. пер.)




13


Имеется в виду построенный архитектором Маневром Марли. (Примеч. пер.)




14


Так в оригинале петровского указа. (Примеч. пер.)




15


Симон-волхв силой волшебства вознесся на небо, но был низвергнут апостолом Петром. (Примеч. пер.)