Братство волка
Пьер Пело


Середина XVIII века. В одной из провинций Франции появилось существо, которое повергло в ужас все население. О подробностях его расправы с женщинами и детьми говорят шепотом, ибо от них стынет в жилах кровь. Слухи о Звере дошли до Парижа, и король Людовик XV приказывает уничтожить кровожадного монстра. Но в каждой игре свои правила. Кому удастся обезвредить Зверя? Красавцу шевалье де Фронсаку, его другу индейцу, который знает язык волков, или загадочному однорукому графу де Моранжьясу?





Пьер Пело

Братство волка





Глава 1


На трепещущие под сентябрьским ветром леса и выжженную за три месяца засухи землю внезапно обрушились дожди, и грязная вода потекла по склону бурлящими потоками.

Люди, живущие под душным небом этой страны, говорили, что год жизни здесь состоит из двух сезонов: девяти месяцев зимы и трех месяцев ада. И теперь ад, который они пережили, подходил к концу.

Под плотной завесой дождя небо и земля сливались в расплывающееся серое месиво, дрожащее на ветру. Но взгляд зверя-призрака не таял даже в тумане, и свечение его глаз можно было различить на расстоянии более двадцати шагов. Волк не шевелился, сидя на грязной, покрытой лужами тропе, и немигающий взгляд его суженных янтарных глаз пронизывал пелену измороси.

Зверь словно окаменел. Казалось, силуэт волка и истертый от времени гранитный крест представляют собой единое целое – такое неясное и предостерегающее. Сквозь дождевые потоки волк нутром почуял приближение кого-то или чего-то, состоящего, несомненно, из плоти и крови. Только волки могут увидеть или услышать это; только они либо в крике, либо в молчании способны почуять то, что возвещает о прибытии Эйвара.

Этот крупный, мощный зверь первым встретил начало адской засухи, и по всему было видно, что она не принесла ему особых мучений. Грязь толстой коркой облепила его передние лапы до самых лопаток. Густая шерсть, бурая по бокам и темно-рыжая на спине, покрывала волка, словно гладкая кольчуга, прилегавшая к его упругим мышцам при каждом порыве ветра. Густая грива на крепкой шее и груди, словно воротник из нитевидных прядей, открывала, если он поворачивал голову налево, темный шрам, который, должно быть, остался у него от чьих-то когтей или клыков.

Эта неглубокая царапина, нанесенная еще до возвращения сезона дождей, не причинила ему ни малейшего вреда. Вглядываясь в туман, раздираемый ливнем в клочья, он время от времени мигал глазами. Если же капли падали недалеко от черных зрачков волка, его кожа, весьма чувствительная на морде, слегка подергивалась.

Сидя на обочине тропы, где уже долгое время нельзя было учуять никакого запаха, он внимательно следил за скрытыми тенями, о существовании которых заброшенный и исщербленный временем гранитный крест даже не подозревал.

Он не был волком-одиночкой и не походил на него ни повадками, ни той отличающей одиноких самцов нетерпеливостью, которая не позволила бы ему долгое время сидеть здесь, словно изваяние, под ударами косых струй проливного дождя. Не был он и изгнанником, гордым, но всеми покинутым. Ни взгляд зверя, ни его поведение не несли на себе печати одиночества. Он был волком, живущим в стае, и, без сомнения, одним из ее вожаков. Возможно, самцом из брачной пары вожаков.

Другие волки, запах которых он знал с самого их появления на свет, сидели поодаль. Волки его стаи – самцы и самки. Матерые – впереди него, молодые – далеко сзади. Среди них была самка, которая несла на себе не только собственный запах, но и запах самца, ее друга, которого она сопровождала в течение многих дней, ночей и сезонов. Волчица была вместе с ним и в стужу, когда замерзали даже камни, и в жару, от которой они раскалывались. Из чрева этой самки выходили щенки, которые наследовали их силу и выносливость. Сначала малыши бежали впереди стаи, а затем, уже подросшие, – сбоку от старших; некоторые из них были еще здесь, а другие ушли навсегда. Но запах возмужавших волков до сих пор был ощутим благодаря порывам ветра, время от времени проносившегося вдоль тропы.

Остальные волки застыли в ожидании. Они спрятались в чаще леса, подернутого ржавчиной первых осенних листьев, рассыпались по расщелинам и ложбинкам, затаились в овражках, на откосах, возле журчащих ручьев и на уступах скал, обдуваемых дыханием свежих ветров. Они были рядом. Они тоже ждали его.

Ждали, как и он сам.

Волк вышел из кустов, освещенный неясными лучами восходящего солнца, и принюхался к насыщенному дождем ветру. Потом он немного прошелся по опушке, приминая траву, трепещущую на ветру, добрался до каменистого склона, где протекал ручей, и сел, положив лапы плашмя и вытянув хвост. Казалось, что именно отсюда и ниоткуда более зверь должен был увидеть то, что ему нужно было увидеть, и дождаться того, кого он наверняка надеялся встретить.

Урывками выскальзывая из тьмы, день медленно приближался маленькими шажками. Он напоминал собаку, которая делает крошечные движения, мостясь и подыскивая себе уютное место, чтобы уснуть. Этот день как бы кружился вокруг самого себя среди клочьев тумана и бесконечного дождя. Нигде, и особенно в лесу, еще не проступил яркий свет солнца, которое не могло дождаться, когда же ему, наконец, удастся подняться над землей.

Казалось, будто время только начинало свое неслышное течение, и все вокруг было отравлено мрачным дыханием расколотого неба и сочащегося из него тумана.

Иногда мощный зверь, словно окутанный покрывалом из дождевых капель, приподнимался на передних лапах и отряхивался, наполняя воздух всеми цветами радуги, а после снова садился, и шерсть на нем уже стояла дыбом от влаги, которая впиталась в нее.

Внезапно что-то зашевелилось в сыром воздухе, в пронзительных стенаниях ветра.

Но еще до того как этот шелест успел превратиться в ощутимое движение, уши волка вздрогнули. Он поднял голову и, вытянув шею, принюхался. Испещренный царапинами, мокрый гранит креста, перекладина которого слепо раскинула в стороны свои руки, уже не был таким жестким и неподвижным. Словно две капли жидкого золота, светящиеся на фоне темной торчащей шерсти, круглые глаза зверя некоторое время блуждали, всматриваясь в темноту, а потом резко остановились на одной точке, почти как человеческие. Крепкие мускулы напряглись под намокшей шерстью.

Серые кусты, словно широкие грязные пятна, вдруг раздвинулись под струями дождя, и на тропинке, которая едва виднелась среди разросшегося вереска, показались два всадника, следующие друг за другом шаг в шаг.

Они вышли на опушку из ниоткуда, из неясных очертаний безымянного леса, распространяющего запах гнили и сырости. Было слышно, как заскрипели поводья и звякнули стремена. Первая лошадь, задев густые ветви, резко остановилась.

Ветер, завывающий среди молчаливо стоявших деревьев, поддевал полы длинного кожаного плаща темного цвета, в который был одет один из всадников. Он закутался в него с головы до ног, так что полы, свисающие ниже брюха лошади, прикрывали даже его ботинки. На голове мужчины была поношенная треуголка, низко надвинутая на нахмуренный лоб, а остальная часть его лица пряталась за поднятым воротником плаща.

Черты второго всадника разглядеть было невозможно. Он был одет в странный бесформенный широкополый головной убор, спадающий на плечи, словно капюшон. Под длинной накидкой из тяжелой ткани, пристегивающейся одним концом к воротнику, цветным пятном выделялся мундир, явно не имевший отношения к французской униформе. На нем также были штаны из рыжеватой кожи с темным оттенком, украшенные по бокам бахромой, и ботинки из такой же мягкой кожи, тоже с бахромой и шнуровкой вдоль голени. Его длинные черные волосы, выбритые у висков, свисали прядями и были заплетены в тугие косы, которые выбивались из-под головного убора.

Внезапная остановка лошадей насторожила всадников. Глядя перед собой, они пытались рассмотреть место спуска, но далее чем на расстояние слабо брошенного камня ничего не видели. Весь склон был окутан густыми клочьями тумана. Всадник в треуголке повернулся к своему спутнику и сказал ему несколько слов на иностранном языке, который звучал резко и глухо, как кашель. Тот ответил лишь легким покачиванием головы, отчего края его странного головного убора заколыхались, словно намокшие крылья птицы. Поводья, стремена и шпоры скрипели и позвякивали. Лошади шумно фыркали. Первая из них вдруг издала громкий тревожный звук и хотела было развернуться, но всадник в длинном плаще, крепко держа в руках короткие поводья, остановил ее и резкими ударами шпор направил вперед.

Они поехали дальше, словно две мрачные тени. Железные подковы громко стучали, лязгая о каменистую поверхность тропинки, едва заметной в зарослях мокрого вереска.

Постепенно путники удалились от этого места, и лошади успокоились.

Всадник с длинными, заплетенными в косы волосами оглянулся, и его взгляд внезапно встретился, не поколебавшись при этом ни на секунду, со взглядом волка, который сидел на склоне, окутанном туманом, и не мигая смотрел на них.

Когда они окончательно скрылись из виду и стук копыт затих, когда единственным звуком на этом склоне стал шум падающего с неба дождя, волк еще пару минут посидел неподвижно, глядя им вслед, а затем, моргнув, поднялся и покинул это мрачное место, продолжая свой путь, начатый еще утром.

Как будто бы то, чего он ждал, наконец явилось и успокоило его.




Глава 2


Дождь прекратился ближе к полудню. Над горными вершинами небо было покрыто темными рваными облаками, лохмотьями свисавшими по краям склонов. Ветер, который к тому времени тоже стих, оставил в покое дрожащие деревья и разбросанные по земле листья. Природа как будто застыла, осознавая чье-то неотвратимое, но невидимое присутствие, прежде чем небо от края до края снова не заволокло тяжелыми тучами и не начал дуть сильный ветер. Казалось, стихия приготовилась нанести новый удар, предвещая еще более свирепую грозу.

По тропинке, вьющейся по гребню горы, торопливо шагали мужчина и девушка. Время от времени они скрывались в лесу, а иногда выходили под открытое небо, приближаясь к самому обрыву.

Мужчина шел в четырех или пяти шагах впереди своей спутницы и на протяжении всего пути ни разу не оглянулся назад, чтобы убедиться, что девушка все еще идет за ним. Они пробирались сквозь заросли, стремясь к открытому пространству, а над ними, словно врезанная в черную толщу скалы, виднелась деревня. Со стороны казалось, будто они были не вместе, а порознь и девушка гналась за ним изо всех сил, чтобы если не догнать его, то, по крайней мере, сократить расстояние между ними.

Мужчине, вероятно, было около пятидесяти лет. Полоски кожи, подвязанные под галошами, смягчали его резкий, быстрый шаг. Он шел с одинаковой уверенностью и целеустремленностью как по высушенной солнцем земле, так и по лужам. Поверх рванья, в которое превратилась его изношенная одежда, на нем была куртка из серой волчьей шкуры с широкими короткими рукавами, перевязанная на талии ремнем из мятой кожи. На плече мужчины висела котомка из драной шерсти, бившаяся о его бедро так, что ее содержимое выпирало сквозь стенки. В такт движению, как будто считая каждый шаг, путник втыкал в землю острый конец своей деревянной палки.

Что касается девушки, то ее ходьба была легкой и бесшумной, если не брать во внимание тяжелый шелест юбок, низ которых, покрытый грязью с одной стороны более, чем с другой, болтался и подметал землю, когда она не утруждала себя приподнимать их. В руках ее также была палка толщиной в палец и длиной не более чем размах ее рук. Она была срезана с куста орешника около десяти часов назад при выходе из деревни. По всей видимости, девушка шла босиком или в легкой обуви. Ей не было и двадцати лет; стройная и хорошо сложенная, при ходьбе она покачивала крутыми бедрами, и под ее тесной кофточкой угадывалась небольшая грудь. Как и мужчина, шедший впереди нее, она была одета в длинную куртку из волчьей шкуры, сшитую грубыми нитками. Выбившись из-под капора, черные как смоль волосы спадали ей на спину до самой талии.

У обоих путников была одинаковая походка: они резко наклоняли туловище, делая широкий шаг своими длинными ногами, и взбирались наверх, почти не нагибаясь, с прямой спиной. В выражении и чертах их лиц также было неоспоримое сходство. Казалось, что грубоватые черты мужчины, на которых отпечатался его возраст, полностью отражали живое обаяние и женственность лица его юной спутницы.

Несомненно, это были отец и дочь.

На краю склона, где уже почти не было видно ни горной деревни, ни нескольких крошечных домиков, которые жались друг к другу, словно зажмурившиеся зверушки, мужчина замедлил шаг, а затем и вовсе остановился.

Но он сделал это не для того, чтобы подождать девушку или перевести дыхание после стремительной ходьбы. И даже не для того, чтобы хотя бы мельком – как это делают многие, когда оказываются на большой высоте, – осмотреться по сторонам. У него не было желания насладиться осознанием того, как много они уже прошли, и немного снять усталость, окинув взглядом преодоленное расстояние. Девушка без труда догнала мужчину и обогнала бы его, если бы он резко не вытянул перед ней свою обитую железом палку. Она подскочила от неожиданности и удивленно посмотрела на отца.

Небо над ними стало совсем темным.

– Послушай, – вполголоса сказал он.

Она настороженно посмотрела на него. Мужчина провел пальцем возле своего уха и, продолжая жест, поднес палец к губам в знак молчания. Девушка сдвинула в сторону капюшон, а затем, медленно опустив его на спину, как и мужчина, стала вслушиваться.

Но ничего особенного она не услышала. Только шорох желтых листьев, кружащихся на ветру, звон капель и журчание ручейков, которые после дождя переливались по ущельям. Не было слышно даже птиц.

На мгновение мужчина и девушка замерли и стояли не шелохнувшись. На их лицах застыло одинаково отстраненное выражение – глаза казались пустыми, словно бы невидящими. Они оба с напряженностью смотрели на участок луга между лесом и тропинкой. Несмотря на дождь и ветер, бушевавшие всю ночь и утро, путники заметили знаки немого ужаса, оставленные здесь накануне: смятый вереск, вырванная трава, в ветвях изломанного колючего кустарника – скомканные клочья овечьей шерсти, которые скатывались со склона, подгоняемые ветром, кровь, едва заметная на тропинке.

Это была кровь убитых овец и тринадцатилетней пастушки, которую загрыз Саль Карн. Ее голова была найдена тут же, в лесу, а обнаженное и растерзанное тело – в канаве за кустами.

Они слушали, но совсем не так, как слушают обычные люди, объятые ужасом или просто слегка напуганные. Любой другой человек на их месте не стал бы вообще здесь ходить и тем более останавливаться – он бы несся отсюда со всех ног, так как каждому местному жителю было известно, что здесь произошло и при каких обстоятельствах. Жители всех деревень в окрестностях Жеводана, между горами Обрак и Маржерид, говорили об этом всю ночь, иногда внезапно замолкая, чтобы потом произнести имя несчастной девочки едва слышным шепотом. Ветер разнес страшную весть по всей округе, повторяя ее сотни раз при тусклом свете свечей, которые горели до самой поздней ночи, и очагов, которые не решались затушить.

Они слушали тишину, как привыкли слушать ее люди их племени, которых иногда называли в холмах пантрами, а в горах – дикими пажелями. Казалось, они нутром чуяли присутствие постороннего, который для них был если не врагом, то нарушителем порядка, а любое нарушение порядка воспринималось ими как обычный беспорядок, который нужно исправить.

Птиц не было слышно.

И пока все замерло, кроме падающих листьев и медленно движущихся облаков на небе, мужчина решительно повел плечами под своей курткой из волчьей шкуры и широким шагом пошел вдоль склона. Девушка, осторожно оглянувшись, пошла за ним, оставляя своими юбками призрачный шлейф измятого вереска. Когда они достигли леса, отец отдалился от дочери на прежнее расстояние в четыре шага.

В этот момент небо рассекла молния. Грянул раскат грома, а десять секунд спустя яркая вспышка осветила подножие горы Муше, словно это был особый знак, который своим зеленоватым светом соединил небо и землю. Затем ударила еще одна молния, и еще одна. Гром гремел не переставая, но путники не останавливались, продолжая идти.

На какое-то мгновение наступило внезапное затишье и листья перестали шелестеть. И почти сразу же застучали первые капли, неистовые и тяжелые, нарушив это оцепенение и словно обжигая его, исчерчивая вереск, голые камни и сухую тропинку. Дождь застучал по лужам, вмиг превратив их гладкую поверхность в грязь, а ветер вдруг снова набрал свою силу и мощно ударил по деревьям, которые затряслись под его напором, рассыпая вокруг себя листву.

Разразилась страшная буря, и небо внезапно превратилось в изорванные серые лохмотья. Среди этого хаоса вдруг отчетливо зазвучали взволнованные крики людей, очевидно охотников, которые раздавались среди этого шума в каком-то странном ритме. Мужчина и девушка, оказавшиеся на мрачном склоне, обдуваемом со всех сторон ветром, несколькими минутами ранее, стали быстро спускаться. Путники почти бежали: мужчина впереди, а девушка следом за ним. Они размахивали руками, чтобы удержать равновесие, и перепрыгивали через высокую траву, которая гнулась под хлещущим ливнем. Широко открывая рот, чтобы вдохнуть воздух, они вместо этого втягивали в себя воду.

Какие-то крики гулко рассекали воздух, и наконец из-за деревьев показалась группа преследователей, вернее преследовательниц, которую отделяло от убегавших расстояние не более чем полдюжины шагов. Впереди всех была очень крупная женщина, в накидке, юбках и съехавшем набок капюшоне. Она делала знаки другим дамам, которые тоже появились на склоне. Их было пятеро. Огромного роста, коренастые, широкоплечие, ярко разодетые, они походили на огородных путал. И даже лангоньские драгуны в погоне за Саль Карном, пожалуй, не горланили бы так громко и неистово, как эти дамы.

Очутившись внезапно на краю спуска, женщины остановились; казалось, что им очень хотелось снова увидеть этих двух беглецов.

Первая из них, та, которая возглавляла группу, вышла из леса, не останавливаясь и не сбавляя хода. Она подняла свою дубинку и стала так энергично размахивать ею, что у нее заколыхались юбки и распахнулся плащ. Потом женщина бросила дубинку вперед, и девушка, через плечо увидевшая, как та, бешено крутясь, летит в ее сторону, нагнула голову, чтобы увернуться от удара. К несчастью, – а может, к счастью, – она поскользнулась, во весь рост растянувшись на земле, а дубинка, полетев дальше, с глухим звуком ударила мужчину меж лопаток. Он тяжело вскрикнул и от удара пролетел немного вперед. Не удержавшись на ногах, он упал, перевернулся и приземлился как раз возле той самой тропинки, где поскользнулась и упала в лужу его дочь. Девушка быстро поднялась, в ожидании глядя на мужчину, который все еще оставался на четвереньках и, скривившись от боли, ловил ртом воздух.

Эти крупные дамы с удивительной для их телосложения скоростью и проворностью спустились по склону. Их капюшоны и пелерины раздувались на ветру, а мокрые юбки, прилипшие к мягким черным гетрам, тяжело колыхались. Напоминая стаю мрачных птиц, широко размахивающих крыльями, женщины собрались вокруг пойманной добычи. Предводительница, подобрав свою дубинку, ударила ею мужчину, и бедняга снова оказался на земле, хотя, признаться, ее удар был скорее небрежный, чем намеренно сильный. Остальные тоже принялись бить его, беспорядочно нанося удар за ударом, так что их дубины сталкивались между собой, прежде чем достигнуть цели.

Мужчина даже не пытался отбиваться. Он только прикрывался поднятой рукой и обитой железом палкой, неловко вертясь в грязи и поворачиваясь к нападавшим то одним, то другим боком. Удары сыпались на него со всех сторон, марая его одежду и покрывая ее длинными полосками грязи; иногда дубинки ударялись о землю, но, когда они приходились на его кости, были слышны мягкие звуки, напоминающие удары кнутом. А затем выступила кровь. Одним сильным ударом у него выбили из рук палку. Мужчина снова попытался взять ее в руки, но очередной удар помешал ему это сделать, швырнув его на землю. Рыча от бессильного гнева и боли, он валялся под ногами женщин, путающихся в тяжелых складках юбок, и подставлял себя ударам, даже не закрывая лица. Яркая молния осветила место побоища, и стало видно, как дождевые потоки смывают с его лица темную кровь. Земля, покрытая сетью ручьев, задрожала от тяжелого раската грома. Мужчина снял с себя остроносый ботинок, который он чудом не потерял, и стал размахивать им, как оружием и одновременно щитом. Предводительница и две ее спутницы продолжали орудовать дубинками. Несчастный стоял на четвереньках, опираясь на одну руку, и, тяжело дыша, ловко увертывался от ударов, которые продолжали сыпаться один за другим. Попутно он успевал убирать со лба волосы и вытирать смешанную с кровью воду, что заливала ему глаза.

Три другие дамы занимались девушкой, попытавшейся отвлечь их внимание от отца на себя. Они разоружили ее одним ударом дубинки, как только та попыталась броситься в атаку, и, грубо толкнув на землю, придавили, едва не задушив. Две женщины держали свою жертву за руки, в то время как третья рвала на ней юбки, уклоняясь от ударов ее ног. Девушка издавала неясные мычащие крики, словно животное. Ее волосы беспорядочно разметались и били ее по лицу и груди, белевшей под разорванной сорочкой. Вскоре ее голос затих и она издавала лишь невнятный стон.

Собравшись с последними силами, девушка ударила нападавшую женщину сразу двумя ногами в грудь. Ее удар пришелся той прямо под горло, и дама, которая бесцеремонно лезла ей под юбку, мерзко выругалась.

В свете молнии, прорезавшей небо, девушка увидела под сбившейся косынкой женщины густые рыжие усы и широко открытый рот, извергавший проклятия. Драчунья замахала руками и завалилась на спину, перевернувшись при этом кверху задом, явно слишком тощим. Из-под юбок выглядывали ноги в кожаных сапогах с набойками на каблуках. Затем «она» поднялась, сплюнула и вновь набросилась на девушку, размахивая кулаками. Бедняжка издала непроизвольный крик, и ее глаза, округлившиеся от ужаса, как, впрочем, и у людей в капюшонах, которые ее держали, уставились на что-то, находившееся за спиной насильника. Это сбило рыжеусого с толку, и он повернул голову, чтобы посмотреть, что же так удивило его двух товарищей и нищенку, а также заставило замереть трех других переодетых драгунов из его банды, которые медленно опустили руки. Все мужчины, включая лежащего на земле отца девушки, смотрели в одном направлении.

На тропинке, словно влитые в непроходимую грязь, стояли два всадника. Как будто высеченные из какого-то необыкновенного камня, они застыли под низким небом среди неистово бушующей грозы и смотрели на сцену, которая разворачивалась в двадцати шагах от них.

Первой отреагировала «предводительница», у которой под сбившейся от борьбы женской одеждой выглядывала униформа со знаками отличия бригадира. Одной рукой мужчина снял с себя капюшон, а в другую взял дубинку. Сбросив на землю взлохмаченный, со спутанными прядями парик, который совсем не соответствовал его облику, он осторожно приблизился к всадникам на несколько шагов. Нахмурив густые брови, он исподлобья наблюдал за ними. Его круглые щеки покрывала щетина, неопрятная, грязная борода была растрепана. Он сжал дубинку обеими руками и сделал еще один шаг. Остальные застыли в ожидании позади него. Мужчина в волчьей шкуре поднялся и заковылял в сторону дочери, которую наконец отпустили, и теперь она стояла, ссутулившись, и собирала на груди разорванную одежду. Пораженная внезапным появлением всадников, девушка смотрела на них широко раскрытыми глазами. Солдаты, переодетые в женские платья, разорванные и выпачканные в грязи, угрюмо смотрели на незнакомцев. Лошади, пожевывая удила, встряхивали головами.

Увидев, что промокшие под дождем всадники зашевелились, бригадир пришел в себя.

– Стой, кто идет? – громко выкрикнул он. В его голосе слышалась явная угроза.

Вместо ответа один из всадников, на голове которого был убор, принятый бригадиром за женский, легко спустился с лошади и встал рядом с ней, не отпуская вожжи. Плащ доставал ему до самых лодыжек, а воротник куртки, которая была надета под ним, доходил мужчине почти до скул, так что были видны только карие глаза, внимательно смотревшие из-под золотой вышивки на головном уборе.

– Что вам здесь нужно? – прорычал бригадир. – Убирайтесь!

Он перебросил дубинку в правую руку и помахал ею. Этот явно угрожающий жест ничуть не испугал незнакомца – наоборот, со стороны казалось, что он его позабавил.

Второй всадник одним плавным движением тоже спустился на землю. На нем был длинный плащ с двумя полами и высоким воротником, застегивающимся на три деревянные пуговицы, так что на плечах получалось что-то вроде капора. Он был стройный, среднего роста, и, как и у его спутника, поднятый воротник и надвинутая на лоб треуголка, по закругленным краям которой стекали струи дождя, давали возможность разглядеть одни лишь глаза.

Молчание всадников, проигнорировавших вопрос бригадира, выглядело как издевка, и тот зарычал и стал плеваться дождевой водой, которая затекала ему в рот. Подняв свою дубинку, он сделал шаг вперед. Или, может быть, два шага. Но не три. То, что произошло в следующее мгновение, было настолько неожиданно, что солдаты, стоявшие рядом с бригадиром, так и не поняли, как это могло случиться.

Смуглый черноглазый человек в широкополой шляпе действовал так же быстро, как сверкали молнии в горах. Он сделал шаг по направлению к крупной «даме» в сбившихся юбках, не обращая никакого внимания на ее угрожающий вид. Подпрыгнув на месте и резко выбросив ногу вперед из-под своего плаща, который при этом даже не шелохнулся, он ударил ею по руке бригадира, сжимавшей оружие. Единственное, что услышали окружающие, – это крик боли, который издал бригадир, бросая дубинку. Дубинка вылетела из его рук и, поднявшись высоко, вернее очень высоко, стала вращаться вокруг своей оси под непрекращающимся ливнем. Непрерывно крутясь в свете вспыхивающих на небе молний, дубинка приблизилась к солдату и разбила ему запястье, затем на какой-то момент зависла в воздухе и стала падать на землю. Но те, кто в это время предусмотрительно попятился, – остальные находились на безопасном расстоянии, – успели увидеть, как человек в темном плаще, бросив поводья своей кобылы, снял шляпу и повесил ее на седло. Все эти действия заняли у него не более секунды, и никто не мог бы утверждать, что запомнил их последовательность, зато все могли видеть результат. Обнажив свою голову и дав солдатам возможность полюбоваться весьма необычной прической – его длинные волосы были частично заплетены в косы, а виски высоко выбриты, – мужчина одной рукой поймал дубинку в тот момент, когда она касалась земли, и, проделав несколько танцующих шагов, обрушил запрещенный удар прямо в горло солдата, который, наблюдая за полетом дубинки бригадира, неосознанно поднял свою палку для атаки.

Не успел солдат, облаченный в юбки, нащупать рукой выступившую у себя кровь, пошатнуться и упасть на спину, как вся банда начала кричать и ругаться, – за исключением, конечно, мужчины и девушки, одетых в волчьи шкуры, которые смотрели на это представление не отрывая глаз.

Один из солдат ринулся вперед с высоко поднятой палкой, выбрав своей целью всадника в треуголке, который, как ему показалось, в отличие от своего спутника был безоружен. Но и тот недолго оставался с пустыми руками: смуглолицый мужчина коротко вскрикнул и бросил товарищу дубинку, которую тот поймал на лету. Без особого усилия он изменил направление полета дубинки, и она, стремительно двигаясь по воздуху, опустилась прямо на ногу солдата. Бедняга даже не понял, что произошло с его ногой, и тут же попытался подняться. Но дубинка, которой так ловко управлял человек, казавшийся в своем светящемся плаще загадочным и таинственным, врезалась несчастному в голову, разбив ему лицо в кровь, и сбросив с него капюшон. Затем дубинка вновь вернулась к человеку с волосами, заплетенными в косы. Он в невероятно высоком прыжке подхватил ее по траектории полета, как будто стал выше собственного роста, согнул ноги в коленях, спрятав их под полами плаща, и ярко вспыхнувшая молния выхватила мгновение, когда его тело поднялось в воздух и мужчина двумя ногами одновременно ударил другого солдата, а потом упал на землю, в то время как его соперник в страхе пятился и спотыкался. Наверное, все это было похоже на иллюзию. Когда позже Шастель рассказывал о случившемся тем, кто интересовался этими всадниками, и когда он повторял эту историю уже более чем в десятый раз, он не мог понять, было ли это на самом деле или же ему просто хотелось добавить в свое повествование несколько невероятных подробностей, чтобы произвести большее впечатление.

Все произошло в считанные секунды под аккомпанемент раскатов грома вперемежку со вспышками молний, в дикой пляске теней и света, озарявшего небо.

Тем временем лошади, как это ни странно, смирно стояли под дождем.

Девушка, наблюдая за происходящим, удивленно и невнятно вскрикивала, а ее отец, глаза которого все более округлялись от изумления, даже забывал вытирать кровь и дождевую воду, не обращая более на это внимания; его лицо, искаженное гримасой, постоянно кривилось.

Буквально через пару минут разоруженные солдаты и их бригадир лежали на земле – избитые, исцарапанные и изрезанные, а их дубинки были отброшены в сторону. У них были выбиты зубы, а лица измазаны кровью. Чтобы повергнуть противников, двум всадникам даже не пришлось извлекать из-под своих плащей какое-либо оружие. Они воспользовались одной лишь дубинкой, которую перекидывали друг другу с необыкновенной точностью и с не меньшей точностью наносили свои удары. Смуглолицый мужчина, высоко подпрыгивая, также применял удары ногами, обутыми в мягкие ботинки с бахромой и бусинами. Человек в треуголке, последний раз прокрутив дубинку, бросил ее на землю. Он обменялся со своим спутником одобрительным взглядом, и смуглолицый человек, собрав свои косы в пучок на затылке, направился к лошади, чтобы взять с седла шляпу. Девушка в восторге захлопала в ладоши. Казалось, она забыла о том, что корсет и блуза разорваны и едва прикрывают ее небольшую грудь. Хотя, возможно, ее забывчивость была намеренной. Когда человек, чьи волосы были заплетены в косы, посмотрел на нее, девушка не отвела взгляд.

Мужчина в треуголке подошел к бригадиру, который держался за запястье и пытался отползти в кусты, остерегаясь, что брошенная на землю дубинка в очередной раз огреет его по спине. Остальные солдаты, ошеломленные столь жестокой расправой, с трудом поднимались, ругаясь на чем свет стоит.

– Ну что ж, милые дамы, – снисходительно произнес всадник в треуголке, – может быть, теперь мы с вами побеседуем?

Он расстегнул две верхние пуговицы на высоком воротнике плаща, открывая свое лицо. Это был молодой мужчина, которому было едва за тридцать, с тонкими и правильными чертами лица. У него был прямой нос и твердая линия рта, а на щеках и подбородке проступала светло-русая борода. Когда он невольно поднял руку, бригадир испуганно вздрогнул, насмешив его своей трусостью.

– Не бойся, несчастный, с тебя хватит, – проворчал незнакомец. Оглядывая грязных, избитых солдат, которые поднимались с земли, он добавил: – Я, конечно, слышал, что в Жеводане необычные порядки, но никто не говорил мне, что королевские драгуны любят устраивать маскарады. Здесь что, так принято: выряжаться в подобные костюмы и терроризировать местных жителей?

Бригадир криво усмехнулся. Он ничего не ответил, надеясь в душе, что его об этом больше не спросят.

Светловолосый всадник действительно не стал повторять свой вопрос. Вместо этого он достал из-под плаща кожаную сумку, а из нее – коробочку, похожую на табакерку. Однако в ней оказался не табак, а какой-то длинный свиток. Молодой человек подошел к бригадиру, ухватился за край его женской блузки и сильно потянул вниз, чтобы защитить документ от дождя. Бригадир, конечно, не смог разглядеть, что там было написано, но он сразу узнал печать, стоявшую на нем.

– Шевалье Грегуар де Фронсак, – произнес всадник и сунул документ и открытую сумку прямо под нос бригадиру. – Ты умеешь читать?

Бригадир покачал головой.

– Это неудивительно, – сказал всадник и положил свиток назад в коробочку, которую спрятал под плащ, аккуратно застегнув его. – Нас ждет маркиз д'Апше.

Бригадир отдал честь, левой рукой поддерживая правую, раненую. Остальные солдаты подошли к ним, стыдливо опустив глаза.

В этот момент молния осветила мужчину и девушку: тот вновь взял свою обитую железом палку, а его дочь кое-как подобрала разорванную одежду и надела капюшон.

Фронсак указал на них легким кивком и спросил:

– И к чему было все это побоище?

– Это же Шастель, – искренне удивившись, ответил бригадир, как будто это имя могло о чем-то сказать его собеседнику.

– И что с того?

– Он вор, шевалье.

– А она кто такая?

– Его дочь. Ее зовут Болтушка. Она немая. Проклятая слабоумная ведьма!

Всадники посмотрели на девушку, которая вздрогнула при звуке своего имени и сжалась в комок. Вспышка молнии ослепила ее, и она зябко повела плечами, как бы прислушиваясь к раскатам грома.

– То есть вы бродите по лесу в грозу, вырядившись в эти костюмы, чтобы свернуть шею беглому вору и позабавиться с его милой дочерью?

– Но я не вор! – запротестовал мужчина в волчьей шкуре.

Он подошел поближе к всадникам и остановился, когда один из солдат нерешительно попытался преградить ему дорогу. Все еще держась за голову, он представился:

– Меня зовут Жан. Я лекарь. Я лечил их лошадей, можете у них спросить, а они отказались заплатить за мою работу. И кто из нас теперь вор?! Спросите, как они собираются поймать Саль Карна? В этих платьях, что ли?

Фронсак покачал головой и обменялся со своим спутником долгим взглядом, в котором сквозила усталость, но тот даже не моргнул, сохраняя на лице бесстрастное выражение. Вздохнув, шевалье вновь посмотрел на Болтушку и ее отца, сиротливо стоящих под сильным дождем, на бригадира и бородатых солдат, одетых в тряпье, заляпанное грязью. Поправив треуголку, он опустил подбородок в расстегнутый воротник плаща.

– Не слушайте его, мой шевалье, – сказал бригадир. В его голосе тоже чувствовалась огромная усталость. – Эти люди – сволочной народ. Все, что они вам говорят, – пустое вранье.

С наброшенными на голову капюшонами солдаты продолжали стоять у края тропинки, которая превратилась в одну сплошную лужу. Со стороны они казались изваяниями, застывшими под тяжелым мрачным небом.

– Лошади выздоровели? – осведомился Фронсак.

Бригадир повернул голову, тряхнув капюшоном из тяжелой шерсти, и струи дождя скрыли его взгляд.

– Выздоровели? – повторил вопрос Фронсак.

– Ну… они не умерли, – вынужден был признать бригадир.

– Значит…

Бригадир с явной неохотой порылся в карманах, доставая из-под разорванной юбки то, что он должен был заплатить Шастелю, и кинул ему. Мужчина одним ловким движением поймал монету, и она тут же исчезла в лохмотьях его одежды. Не сказав ни слова на прощание или в благодарность, не попросив ничего больше и даже не посмотрев, идет ли за ним Болтушка, он пошел прочь. После короткого колебания девушка бросилась догонять отца, напоследок метнув быстрый взгляд на спутника Фронсака. Мужчина и девушка гордо прошли мимо сбившихся в кучку солдат и, выйдя на тропинку, уже в следующий миг исчезли в дождевой завесе, как будто их никогда здесь не было. Они не оставили никаких следов на покрытой лужами земле; и только палка, которая была в руках девушки, когда на них напали драгуны, осталась лежать в траве, впрочем ничем не напоминая о том, что недавно здесь произошло насилие.

Всадник снял свою треуголку и постучал ею по бедру, стряхивая грязную воду. Потом он вскочил в седло и левой рукой поправил выбившиеся пряди своих светлых волос.

– Ну, бригадир, – сказал он, – как проехать к маркизу д'Апше?

– Тут совсем недалеко, мсье. Сент-Шели находится у подножия холма, в низине. Следуйте прямо по тропинке. Замок мар… господина маркиза д'Апше стоит на другой стороне, вверху, если пересечь деревню.

Фронсак поблагодарил его, повернулся к своему спутнику и что-то сказал ему на иностранном языке. Смуглолицый мужчина молча кивнул в ответ.

Они вытянули ноги, приподнялись в седле и совершенно одинаковым движением пришпорили лошадей. Светловолосый всадник поморщился от отвращения, когда увидел овечью шкуру, которая все это время мокла 


од дождем… Двигаясь бок о бок, они удалились.

От нового удара грома бригадир подскочил, втянув голову в плечи. Затем, оглянувшись, он почувствовал, как ему в ноздри ударил сернистый запах. Оба всадника исчезли за кустами, которые от порыва ветра пригнулись к земле. Полы их плащей, а также хвосты и гривы коней развевались в одном направлении. Вскоре они скрылись за откосом, направляясь к невидимой отсюда деревне.

– Добро пожаловать в край Зверя, мсье! – закричал бригадир. – Смотрите, не попадитесь в волчьи капканы, если сойдете с тропинки!

Он улыбнулся. Красные румяна на его щеках, которыми он намазался, чтобы больше походить на женщину, превратились в грязные разводы и струйкой смекали по его шее. По цвету они были такими же, как кровь, которая текла из носа солдата, стоявшего рядом с ним.

– Кто они вообще такие? – спросил солдат, зажимавший пальцем ноздрю и осторожно сопевший.

– Господа, – ответил бригадир. – Умники. Думают, что они все знают. Очередные гости.

Он сплюнул, но ветер подул ему в лицо, и он запачкал себе усы.




Глава 3


Поздним вечером они пробирались по тропинке, которая то исчезала, то вновь появлялась, виляя и скрываясь в потоках непрекращающегося дождя. Обдуваемые порывами пронизывающего ветра, всадники пересекли скверный городишко, название которого было почти непроизносимым, поскольку звуков в нем было в три раза больше, чем букв, которые требовались для его написания. Затем они проехали еще десять лье, перекусив на ходу одними только дикими ягодами, потому что из-за корявой ветки, задевшей заднюю луку седла, отстегнулся ремень, на котором держалась сумка с хлебом, красной от специй ветчиной и бутылкой вина, купленной на окраине городка. Путники потеряли сумку в том месте, где тропинка взбиралась на самый верх холма, откуда Мани смотрел обреченным взглядом, наотрез отказавшись вернуться, чтобы собрать еду, рассыпавшуюся по всему склону среди камней и кустов… Эти десять лье, которые они прошли с невероятным трудом, не встретив ни души и продираясь сквозь густой кустарник по дорожкам, которые проложили дикие кабаны, из «королевских» превратились в «жеводанские». Именно так назвал их Фронсак, когда они встретили среди грозы переодетых в женщин солдат, напавших на двух несчастных местных жителей…

Затем они проехали деревню, как бы высеченную на склоне горы, с домами, впившимися в жесткую землю, словно клещи, стены и крыши которых были сделаны из камня. Дождь все не унимался, а сильный ветер только подхлестывал его. Увязая в грязи, они проехали мимо подростка в коричневой овечьей шкуре. Глаза мальчишки были такими же пустыми и ничего не выражающими, как и у двух лошадей, которых он вел. Казалось, ему не хватало жизненной силы, когда он провожал их взглядом, повернув свою огромную голову, и изобразил полугримасу-полуулыбку, обнажив крупные коричневые зубы, как у кролика.

Наконец они достигли поместья маркиза д'Апше. Заехав на подворье замка, путники встретились с дружелюбным стариком и его внуком, которые тут же предложили просушить их промокшие вещи. Мани сразу же отказался, как он отказался переодеться во что-либо чистое и сухое из гардероба маркиза. Пришлось пояснять, что статус Мани – это далеко не статус слуги. Затем их поселили в комнате – в доме нашлась только одна подходящая комната, в которой можно было разместить их обоих. И, опять же, поскольку Мани не был слугой, и речи быть не могло, чтобы поселить его с простолюдинами. Когда гости наконец освоились и шевалье подобрали домашнюю одежду – на время пока высохнут его вещи, – им предложили посетить часть замка, которую хозяин пытался привести в жилое состояние. После этого гости отдыхали в огромной странной комнате, наполненной гулким эхом, которое множило каждое слово, звон посуды и малейший звук. В неровном свете, который давали свечи и горевшие в камине поленья, среди теней, плясавших на стенах и под темными балками потолка, они сидели в креслах со странным ощущением чьего-то невидимого присутствия и поддерживали длительную, неугасающую беседу, начатую неутомимым маркизом.

Клод Алоиз д'Апше с полуулыбкой на губах с несколько вызывающим, эпатажным видом объявил, что ему уже давно исполнилось семьдесят (официально это случилось пять лет назад).

Тома, единственный внук маркиза и на сегодняшний день последний, носящий его имя, был почти в четыре раза моложе своего деда.

Глядя на них двоих, Грегуар де Фронсак не мог сказать, который из них был более пресыщен жизнью: старший из-за своей непоседливой общительности, неожиданно порожденной его очень благородным и очень провинциальным уединением, которое время от времени нарушалось редкими событиями, или молодой со своим необузданным любопытством, проявляющимся в восхищении и любовании.

Шевалье старался быть любезным с обоими хозяевами, которые, очевидно, были неплохими людьми и, без сомнения, разбились бы в лепешку, лишь бы их гости остались довольны. Они с готовностью соглашались с любым их утверждением и с удовольствием отвечали на любой вопрос. Дед и внук понимали, что путники провели тяжелый день, пробираясь через остывшие горы, и, чтобы они не зевали и не отвлекались, хозяева позаботились об ужине, который способствовал восстановлению сил. И действительно, благодаря вкусным блюдам, ароматному вину и целительному теплу очага души гостей постепенно наполнились покоем.

От темного, переливающегося всеми оттенками рубина вина, которое Тома подливал, как только бокал опустошался, их тела налились приятной тяжестью, а мысли стали вялыми и текучими. Черная кровь отборного винограда заставила глаза молодого человека заблестеть, как, несомненно, и жажда другого рода, которую он пытался утолить, слушая любезные ответы гостя на вопросы, сыпавшиеся на того градом. Со стороны казалось, будто внук пытался помешать говорить старому маркизу после того, как тот разохотился и не мог остановиться.

Они сидели за столом в центре комнаты, со всех сторон окутанные сумраком, и их тени ласкали золотые переплеты книг, которыми были уставлены стены. Этот стол, окруженный шестью креслами, составлял всю мебель библиотеки, которой маркиз, очевидно, очень гордился. На столе, по соседству с бокалами и графинами, лежала открытая папка с бумагами, освещенная пламенем двух свечей. Шевалье Фронсак достал ее из шерстяной сумки, пропитанной для водонепроницаемости воском. Эту папку он всегда брал с собой в дорогу, и теперь маркиз обращался с ней так бережно и с такой ответственностью, как будто это был тяжелый слиток золота. Ее уже несколько раз пролистали от начала до конца, неоднократно просмотрев все рисунки и эскизы, которые лежали на одной стороне, а чистые листы – на другой.

Ночь давно опустилась на покатые плечи гор, обдуваемых ветром, который неторопливо пришел с равнин и теперь колыхал пламя, развевая по земле дым, а дождь, вторя ему, стучал по оконному стеклу.

Дрова, горевшие в очаге, давали больше тепла и света, чем уголь. Мани стоял в отблесках яркого пламени и думал о том, что этим вечером он получит ответы на все вопросы, которые возникали у него в продолжение поездки, когда они останавливались то тут то там, преодолевая препятствия на своем пути. Его блестящие волосы, заплетенные в косы, спадали ему на шею. Он согласился отдать свою шляпу и широкий плащ служанке, чтобы та просушила их. С беспокойством поглядывая на свои вещи, оказавшиеся в руках прислуги, он остался в шнурованных ботинках, украшенных бахромой, и военном пиджаке с порванной изнанкой и петлицами, который принадлежал, несомненно, к английской униформе. Расстегнув воротник и первую пуговицу, Мани задумчиво смотрел на бокал с вином, затем выпил половину и поставил его на гранитную поверхность камина. Тома д'Апше, который взял на себя заботу весь вечер подливать гостям вино из графина, не стал наполнять его бокал искрящимся напитком, но не потому, что он считал ниже своего достоинства обслуживать смуглолицего спутника шевалье Фронсака, а как бы немного остерегаясь какой-то сомнительной и непредвиденной реакции этого странного человека, что, конечно, было нелепо.

Маркиз, нарумяненное лицо которого было не краснее обычного, пригубил вино, насладился его ароматом и, прикрыв глаза, поставил бокал. Затем он потер пальцем лоб у основания своего парика и тем же пальцем указал на рисунок из папки Фронсака.

– Видите ли, – сказал он, – местные жители не боятся волков. То есть я хотел сказать, обычных волков, понимаете?

Фронсак, прищурившись, посмотрел на маркиза и кивнул головой. С тех пор как они сели за стол в библиотеке, успев опустошить графин вина, маркиз рассказал им о волках и о волке-Звере, о своих людях и о горцах, которые жили независимо и никому не принадлежали.

– Конечно, – посмеиваясь, продолжал маркиз, – они не пускают их в овчарню, понимаете? И в дом их тоже не зовут, но они живут бок о бок с ними, встречаясь почти каждый день, и остерегаются только тогда, когда их следует остерегаться.

– А сами волки боятся людей еще больше, – вставил Тома д'Апше. – Те, по которым прошлась их баренкла, сюда до сих пор не вернулись.

– Баренкла? – переспросил Фронсак.

– Это палка, с одного конца обитая железом, острая, как клинок. Очень действенное оружие в руках того, кто умеет им пользоваться.

Маркиз наклонился и, негромко кашлянув, чтобы вновь привлечь внимание гостя, который повернулся к Тома, сказал:

– Хотите верьте, хотите нет, шевалье, но очень часто пастухи, даже просто девочки, колотят их как только могут: бросают в них камни, бьют по спинам палками. Дело в том, что единственная радость, которая есть у наших пастухов, как это запечатлел на своих картинах мсье Антуан Ватто, – это их галантные праздники, понимаете?

– Я видел некоторые картины мсье Ватто…

– Ну что ж, – вздохнув, произнес маркиз, – тогда вам следует увидеть еще и наших пастухов. Мне рассказывали, что как-то на пастушку, тощую, как жердь, напал один из таких зверей и хотел загрызть ее овец. Так вот, представьте себе, она разделалась с ним, не моргнув глазом, с расстояния десяти шагов. Конечно, люди любят преувеличивать, но все-таки доля правды в этом есть, по крайней мере, нечто подобное уже случалось. Возможно, на самом деле между ними было пять шагов, но ведь и это уже неплохо. – Внезапно он залился булькающим смехом и на его лице появилось веселое выражение. – Зверь не такой, как другие. Он отличается от хитрых и злобных существ, которых вы могли встретить в Новой Франции и которых вы здесь изобразили… – Старик кивком головы указал на папку с бумагами и положил руки ладонями вниз. Некоторое время маркиз молча смотрел на них, а затем поднял глаза и перевел взгляд на Фронсака. Он больше не скрывал своего страха и, вздохнув, продолжил: – Зверь избегает мужчин, сильных, здоровых, как будто знает, что ему с ними лучше не встречаться. Очевидно, у него есть причина бояться их. Но он не пощадит ни женщины, ни ребенка. И тут дело не в слабости или уязвимости, которая обуславливает такой выбор: среди его жертв нет ни одного старика или старухи. Еще вчера в горах Сент-Шели, перед Куласским лесом, нашли двенадцатилетнюю пастушку, растерзанную, обезглавленную. Это за нее пытались отомстить драгуны, которых вы встретили.

– Боже мой! Каким же образом?

– Они часто так делают: возвращаются в те места, где он неоднократно охотился, облачившись в юбки и корсеты, чтобы сойти за крестьянок… И он несколько раз туда действительно приходил.

– Извините. – Фронсак улыбнулся. – Но животное наверняка руководствуется скорее чутьем, а не зрением. Любой охотник это знает, и жалкий маскарад с переодеванием в женскую одежду ни к чему не приведет.

Маркиз не возражал.

– Конечно, я согласен. Все это понимают. Я просто думаю, что капитан-майор дю Амель, который командует солдатами Лангоня, уже не знает, какому святому молиться, и идет на любые уловки, даже весьма сомнительные, лишь бы Бог ему помог…

– А вы, маркиз, когда-нибудь видели Зверя?

Д'Апше снова улыбнулся, и в его глазах сверкнула искорка.

– Какой там лес, шевалье! В моем возрасте уже тяжеловато даже слуг гонять по комнатам…

– Господи, но как тогда вы можете быть уверены, что речь идет только об одном звере?

Маркиз, потянувшись, поднялся с кресла. Замечание шевалье нисколько не задело его. Он просто попытался распутать мысли, которые часто сбивают с толку недостаточно осведомленных в этом деле людей. За несколько лет жизни бок о бок с монстром у него выработалась привычка к некоторой скрытности. Может быть, поэтому все, что говорили или слышали о Звере, как в кулуарах Версаля, так и в самых отдаленных и крошечных деревушках Маржерид, было окутано тайной. Ужасающие подробности, о которых писали на страницах «Французской газеты» или «Авиньонского курьера», и то, что звучало на судебных процессах или в отчетах кюре, поражало воображение.

Ветер зазвенел стеклами, притушив огонь в камине. Мани оставил на каминной полке свой бокал и подошел поближе к собеседникам. Со стороны казалось, что этот смуглый мужчина соблюдал дистанцию между собой и остальной троицей, как бы показывая, что разговор ему неинтересен. Он их слушал, подмечая все детали, и ждал, что скажет этот старик дальше. В таком же ожидании пребывал и Тома, с той лишь разницей, что его глаза, в которых отражалось тонкое понимание того, что он слышал, лихорадочно блестели. Молодой человек быстро переводил взгляд со своего деда на смуглолицего человека со скрещенными на груди руками, замершего в нескольких шагах от него на краю коврика. Заметив, что стон ветра уже утих, Фронсак нарушил молчание:

– Я прошу прощения…

Но маркиз его прервал, подняв руку с дрожащими пальцами.

– Вам не за что просить прощения, друг мой. Ваша любознательность пробуждает в вас желание делать смелые предположения и одновременно вызывает подозрения. И это вполне естественно. Нет, я не видел его, как и вы, осмелюсь сказать, не видели ни одного из них, хотя и готовы верить в то, что он, вероятно, не один, а их много. Я действительно не встречал Зверя, а те многочисленные свидетели, которым выпало это сомнительное счастье, уже мертвы. Однако остались и те, которые видели это существо и могут описать его внешность. К тому же их показания о том, что они видели, сходятся. Среди этих людей и капитан дю Амель. Он выследил Зверя, достигнув этих мест. Когда Зверь объявился здесь, капитан был готов поймать его, но тот снова ушел в другие края. В этой стране, состоящей из оврагов, обрывов, ручьев, дремучих лесов, где можно встретить только ветер да камни, не так уж легко передвигаться, и хороший охотник сам должен быть зверем. За день до Рождества в деревушке Фо-дю-Пьер была разорвана девочка лет двенадцати-тринадцати. Через сутки, когда Зверь вернулся в эти места, люди дю Амеля окружили его где-то в роще. Если бы загонщикам не удалось выследить его, капитан не увидел бы Зверя и не описал бы его. Но теперь есть свидетели: капитан и два драгуна, которые были тогда рядом с ним. По словам солдат, он был больше, чем любой из известных волков, тело его покрыто густой коричневой шерстью, которая на животе имеет палевый оттенок. У Зверя крупная мощная голова с длинными зубами, с которых текла слюна, короткие торчащие уши и сильный, загнутый кверху хвост. Что касается дю Амеля, то он дал еще более детальное описание и до сих пор его придерживается. Если вы в ближайшее время встретите капитана, он вам в точности перескажет то, что не раз уже повторял: ростом Зверь с годовалого теленка; грудь у него, как у леопарда, лапы, как у медведя, и очень когтистые; бледный живот и рыжеватая шерсть с черной подпалиной вдоль позвоночника. Он держал его на расстоянии всего четырех шагов, стреляя из пистолетов (награда за Зверя составляла десять тысяч лир!), а драгуны на лошадях кружили вокруг него, пытаясь заколоть саблями. Но Зверь от них вырвался и скрылся в непроходимой чаще, где лошади не развернуться. Несчастным драгунам пришлось вынести на себе весь гнев капитана…

Маркиз замолчал. Он допил вино, которое оставалось на самом донышке его бокала, наполнил его заново и поставил графин на место, не предложив составить ему компанию. Казалось, старик напрочь забыл о гостях и теперь вел свой рассказ скорее для себя самого, чем для присутствующих. Пламя свечей дрожало, как крылья бабочки, освещая графин, который поблескивал так же, как перстни на пальцах маркиза. Кашлянув, он продолжил:

– Вы, конечно, услышите и прочие комментарии и не раз столкнетесь не только с научными толкованиями, но и с россказнями дураков. Вы уже думали о такой возможности? Я понял это по вашим предыдущим вопросам. Вполне вероятно, что вам расскажут, будто Зверь – это на самом деле беглый гугенот, избежавший чумы и замученный голодом, переживший перипетии Мардена и другие невзгоды, причиненные ему драгунами. Вам также поведают о том, что он якобы питомец папистов, бич Господень, посланный на борьбу с иезуитами, орден которых в этом году был распущен парламентом Лангедока. Именно там, как утверждают некоторые, Зверя видели в первый раз, и теперь он охотится на выживших гугенотов, с которыми они боролись… Семья огромных волков, рожденных от гулящих женщин, Божья кара на грешников – и такое вам скажут, не сомневайтесь. По чьему приказу он нападает? Опять же, вам дадут сотню ответов или же просто промолчат, бросив красноречивый взгляд… Возможно, вы услышите, что это сам дьявол, что его видели в образе странного человека накануне какого-либо злодеяния. И это еще не все, шевалье. Вам придется познакомиться и с другими версиями. Например, что этот Зверь – ни много ни мало волк-лев или собака-гиена и живет он в Кафрери в постоянно перемещающейся стае, а по ночам издает звуки, похожие на хохот безумца, и валяется в крови своих жертв. Вы знаете, что об этом говорят сами гугеноты? Что те, кто занимается разведением животных, скрестили волка и марокканскую гиену, а злоумышленники из Марселя запустили это существо в нашу местность.

Маркиз замолчал. Наступила гробовая тишина, и взгляд старика, в котором искрилось веселье, когда он перечислял все эти нелепые слухи, постепенно помрачнел. Д'Апше приподнялся и потянулся через стол к Фронсаку, приблизившись к нему настолько, что тот мог различить в неровном полумраке комнаты крупинки пудры на щеках старика. В безучастном взгляде маркиза под полуприкрытыми веками с дрожащими ресницами сквозила тоскливая пустота.

– Однако есть сведения, шевалье, которые не вызывают никаких сомнений. В прошлом, 1765 году двадцать четвертого февраля погибли два ребенка из Монтель-Жаволь, а двадцать восьмого числа того же месяца – еще один мальчик из Ла Фо и девочка из Грандваля. Не подвергаются сомнениям и другие неумолимые факты, которые я готов перечислить, если они вас интересуют. В начале марта в Арзенке обнаружено растерзанное тело восьмилетней девочки. Восьмого числа того же месяца нашли другую девочку в Файете, у нее была оторвана голова. Одиннадцатого марта была разодрана четырехлетняя девочка в Мьяланетт. Двенадцатого – девушка, на которую Зверь напал ночью на улице в Сент-Альбане. Четырнадцатого марта его жертвой стал юноша из Альбара-Сент-Мари и еще один в Прюньере, а шестнадцатого Зверь сожрал ребенка в Пуже. Третьего апреля он напал на юношу в Бергуну, четвертого убил тринадцатилетнюю девочку в Клоз, пятого загрыз девочку в Арзенке-сюр-Ралдон, седьмого – маленького мальчика, одиннадцатого – двенадцатилетнего ребенка…

Маркиз снова умолк и тяжело вздохнул. Взгляд старика мало-помалу ожил. В углах его губ блестели капельки слюны. Он сел в кресло, выпрямил спину, затем достал из рукава батистовый платок и аккуратно вытер рот.

– Тома, – обратился он к внуку. – Обслужи наших гостей, мой мальчик.

Тома поднялся, чтобы наполнить бокал шевалье, а потом повернулся к Мани, который так же стоял в нескольких шагах от них, между столом и жарким камином. Когда смуглолицый человек отрицательно покачал головой, Тома снова сел, поставив графин на место. Он взял дрожащими пальцами бокал и весь превратился в слух.

– И в этом году, и в предыдущем, да и, скорее всего, в следующем было и будет огромное количество нападений, – сказал маркиз слабым голосом, в котором только сейчас почувствовалась усталость. – Деревенские жители невероятно измаялись, находясь в постоянном ожидании страшных злодеяний. Да, многие видели Зверя и весьма подробно описали его. Некоторые пытались бороться с ним. Они гонялись за ним, били его палками и пытались поймать. Но говорят, что он ни капли не боится своих преследователей.

– А огня он тоже не боится? Что об этом говорят? – как бы между прочим осведомился Фронсак.

– Наверное, не боится. Я попытался зафиксировать все его преступления, чтобы помочь тем, кто за ним охотится. Если хотите, я предоставлю вам собранные мною факты и цифры. Вы не против, если я буду называть вас Грегуаром? По возрасту вы годитесь мне во внуки.

– Конечно, маркиз. Я ознакомлюсь с этим документом… Но я не охотник.

– Я знаю. – Маркиз наклонил голову и постучал пальцем по открытой папке. – Вы путешественник… и художник.

– Мсье Буффон сообщил мне о двадцати восьми жертвах. Но вы говорите, что их было…

– Я утверждаю, Грегуар, что их было тридцать пять. Но официальная статистика не берет в расчет безымянных бродяг или тех жертв, которые были настолько обезображены, что из-за невозможности опознать тело никто не заявлял об их исчезновении. Граф Буффон – великий ученый, и я еще не читал его последнего тома «Естественной, общей и частной истории»…

– Которая еще не опубликована, – вскользь заметил Фронсак.

– Но Зверь передвигается быстрее, чем поверенные и курьеры короля. Вчера в высотах Сент-Шели погибла пастушка, а еще он убил мальчишку на берегу Мерсуар.

– У моего деда действительно есть четырнадцать томов «Естественной истории», – сказал Тома. – Вот они, в библиотеке!

– Грегуар де Фронсак в этом и не сомневался, – устало произнес маркиз.

Тяжело поднявшись с кресла, он на какое-то мгновение замер в неудобной позе: упираясь в подлокотники кончиками пальцев, раскрытыми, как два веера, он с трудом поддерживал чуть сгорбленную спину. Веки старика были опущены, как будто он ожидал, что его позвоночник вот-вот пронзит боль.

– Я скоро совсем развалюсь, – улыбаясь, промолвил он. – Я прошу вас, господа, забыть мою болтовню, из-за которой вы не можете пойти отдыхать в этот поздний час. Вы провели очень утомительный день, и вам давно следовало бы лежать в постели. Я забыл обо всех своих обязанностях, заботясь только о собственном удовольствии – после долгого одиночества провести время в хорошей компании.

Фронсак и Тома д'Апше встали, и шевалье со всей искренностью заверил маркиза, что они провели чудесный вечер, однако признался, что он с удовольствием оказался бы сейчас в кровати. Маркиз прижал пальцы к запястьям, как будто пытался согреть их и немного разогнать кровь.

Вскоре после того как старик вышел из комнаты, Мани, не сказав ни слова и не обращая внимания на изумленного Тома, подошел к столу и спокойно взял бокал маркиза. Он опустошил его одним долгим глотком, затем потянулся к графину, чтобы вновь наполнить бокал и выпить вино залпом. Проделав это с абсолютной невозмутимостью, Мани широко улыбнулся Тома, отчего тот уставился на него, не в силах оторвать глаз. Немного собравшись с мыслями, молодой человек спросил, как будто бы ни к кому не обращаясь:

– Дедушка мне сказал, что вы воевали против англичан в Новой Франции. Вы его оттуда привезли?

Взгляд юного маркиза поневоле скользнул в сторону смуглолицего человека, сидевшего на краешке стола со скрещенными на груди руками.

Фронсак улыбнулся. Ему нравился молодой человек, который несколько раз за вечер пытался вступить в разговор.

– Его имя, – медленно и четко произнес шевалье, – очень легко запомнить: Мани. Я его не привез: он сам со мной приехал. Это стокбриджский индеец, как их сейчас называют, но настоящее название этого народа – могикане. И, к несчастью, мне кажется, что Мани – последний из них…

– Я не хотел…

– Я знаю, – прервал его Грегуар и положил свою ладонь на руку внезапно побледневшего молодого человека. – Я знаю. Видите ли, это не было моей миссией, хотя я и вернулся оттуда со званием капитана королевской армии. «Туземный капитан»… Я поехал туда, чтобы изучать животных для пользы господина графа. Животных… и «дикарей», так-то.

Тома еще раз взглянул на Мани и слегка покачал головой.

– Этот мундир напоминает вражескую униформу.

– Мундир гренадера? О да. Красный цвет в Англии считается цветом войны. Я думаю, что Мани получил этот мундир, сняв с вражеского солдата скальп…

– Ск…кальп?

– Скальп.

Грегуар объяснил, в чем заключается сущность этого трофея.

– Ох, – не скрывая волнения, вздохнул Тома.

Он подошел к Мани с вытянутой рукой и тепло его поприветствовал. Индеец ответил ему с не меньшим энтузиазмом: он взял руку молодого человека двумя своими и поднес их к голове, как будто понимал каждое слово, которое тот произнес, глядя ему в глаза.

Высоко подняв свечу, Тома провел своих гостей в коридор, затем на лестницу, а потом еще в один коридор, который вел в их комнату. Казалось, что он никак не мог оторваться от гостей, словно перенял всю любезность и заинтересованность своего деда. Не переставая болтать всю дорогу, освещенный неровным светом свечей, Тома продолжал расспрашивать о Париже и дворе, о том, как поживает Буффон, как дела у Вольтера, с которым Грегуару (о чем он имел неосторожность обмолвиться) однажды довелось отобедать…

– Отобедать с Вольтером! Сеньор, а вы читали его «Трактат о веротерпимости»? А «Инженю»? Вы читали «Инженю»?

Тома еще раз остановился, прикрывая ладонью пламя свечи, готовое вот-вот погаснуть от внезапного движения воздуха. Через отворенное окно проникал легкий ветерок, и колеблющийся огонек ослабел, едва освещая темный коридор.

– Не слишком ли позднее время для философствования? – спросил Грегуар, вконец утомленный этими разговорами.

Мани повернул голову к окну: его внимание привлекли жалобные звуки, доносившиеся с улицы. Казалось, будто ветер оплакивал все человеческие несчастья, налетая на стены замка. Дрожащее пламя осветило побледневшее лицо Тома, черты которого ожесточились. Грегуар де Фронсак и Мани вопросительно посмотрели на молодого человека. Их лица приобрели суровое выражение, требующее незамедлительного ответа. После недолгой паузы маркиз пояснил:

– Мой дедушка открыл больницу в старой часовне. Там лечат жертв, пострадавших от Зверя…

Плач продолжался, то переходя в крещендо, то внезапно стихая, чтобы через несколько секунд возобновиться.

– Это женщина из Лорсьера, – добавил Тома, понизив голос, как будто он верил, что Бог знает, кто и где может подслушать его откровения, чтобы впоследствии воспользоваться этим. – Она возвращалась с базара, и в пути на нее напал Зверь. Двум ее спутникам удалось защитить ее, но Зверь, перед тем как скрыться, разодрал ей пол-лица…

Грегуар де Фронсак поморщился. До них, пронзая ночь, вновь донесся жалобный стон несчастной жертвы. Он эхом отдавался в горах Маржерид и Обрак, и ветер разносил его по округе, до самых границ с землями Совтерра. Все его слышали, но никто на него не отвечал, и он угасал в черной пустоте. Шевалье кивнул, давая знак продолжать путь, и через несколько секунд они вошли в подготовленную для них комнату.

Тома зажег свечи от пламени своей свечи, а затем раздул огонь в камине и положил в большую корзину, стоявшую возле очага, два запасных полена. Все это он проделал, ни на минуту не переставая говорить. Сейчас он с любопытством расспрашивал их о театре. Ему хотелось знать все об актерах, имена которых были известны в Жеводане. Молодой человек поинтересовался, что они ставили этой зимой в Комедии и кто и о чем говорил, видел ли шевалье актрис за кулисами во время гримирования… В ответ на это Грегуар де Фронсак достал потрепанный и влажный от дождя экземпляр «Меркур де Франс», который он приобрел перед отъездом из Парижа, и всучил газету в свободную руку Тома.

– Маркиз, – сказал он, – вы можете удовлетворить свое любопытство прямо этой ночью. А мы прочитаем ее завтра.

Шевалье доброжелательно улыбнулся, и Тома взял газету, пряча смущенный взгляд. Не сказав ни слова, он кивнул головой и, пожелав доброй ночи, вышел из комнаты, сжимая в руке газету.

Некоторое время Грегуар смотрел на дверь, как будто не мог поверить, что их наконец-то оставили в покое. Ему казалось, что она вот-вот откроется и молодой д'Апше вновь возникнет на пороге. Но она действительно была плотно прикрыта. Грегуар подошел к двери и повернул ключ, а затем обернулся к Мани. Стокбриджский индеец нахмурился. Он обвел взглядом комнату, освещенную дрожащим пламенем свечей, и, обменявшись быстрым взглядом с шевалье, подошел к окну. Когда он открыл окно, резкий порыв ветра проник в комнату, достигнув задымившегося камина.

– Мани… – мягко позвал его Грегуар.

Он подошел к одной из кроватей, которая стояла среди прочей мебели, сел на нее, а затем резко упал на спину. В тот же миг ворчливо заскрипели пружины.

– Мани, закрой окно. Ты нас заморозишь. Прошу тебя.

Индеец нехотя прикрыл раму. Он вглядывался в темноту, чутко вслушивался и вдыхал воздух, расширив ноздри. Ночные запахи, сдобренные влагой дождя и разносимые ветром, волновали его. Женщина вдалеке снова начала жалобно плакать, а затем, обессиленная, затихла.

– Много… – проговорил Мани. – Много…

Он с трудом подыскивал слова в этом чужом для него языке.

– Много сил… плохих сил.

Когда он повернулся к шевалье, тот уже спал, даже не сняв одежды.



Среди ночи вновь разразилась гроза.

По низовьям прокатились ленивые раскаты грома; яркий белый свет молнии залил комнату, и Грегуар, лежавший на кровати, громко вскрикнул, а затем, резко подскочив, проснулся. Оглядевшись, он увидел, что другая кровать была пуста. В камине чуть заметно тлели угли.

Струи дождя яростно стучали по подоконнику, а окно было широко распахнуто.




Глава 4


К утру дождь прекратился. Со склонов гор дул сильный северный ветер, который упрямо гнал грязные хлопья облаков, пригибал к земле сухие стебли травы, играл с верхушками деревьев и все время менял направление, словно сомневался, в какую сторону ему податься. Между землей и хмурым небом повисли густые клочья тумана, расстилавшиеся вдоль глубоких молчаливых расщелин. Наступал новый день. После дождя повсюду блестели бархатно-коричневые лужи, заполнившие каждую впадинку на каменных выступах и на земле. Их гладкая поверхность дрожала даже от легкого дуновения ветра, а камни, не успев высохнуть, казались озябшими от сырости и холода.

Услышав лай, внезапно раздавшийся в густом тумане, Суазетт вздрогнула. Она остановилась и, прислушавшись, пробормотала себе под нос:

– Так, вряд ли мне нужно сюда…

Ускорив шаг, она снова пустилась в путь.

Это была сильная молодая женщина, широкая в бедрах и плечах. Ее большая грудь была туго перевязана шалью. Суазетт предсказывали, что она произведет на свет крепких и красивых детей, а Жако Арижаку, сыну Римеиза, говорили, что теперь ему есть чем заняться. Кроме того, многие односельчане шутили, что отныне молодому хозяину придется помалкивать, потому что такую, как его жена, мало кто сумеет переговорить. Суазетт и Жако поженились незадолго до Нового года.

Суазетт крикнула:

– Я здесь! Я уже иду!

Поправляя на ходу платок, она заторопилась. Красные ступни ее ног ерзали в башмаках, громко стучавших по каменистой земле. Юбка и плащ шуршали по ногам при каждом шаге. Со стороны зарослей неподвижного кустарника все еще доносился собачий лай.

Вскоре деревня скрылась из виду, утонув в рваном тумане, который сползал по склону. Суазетт точно знала, где находится собака, обнаружившая пропавшего ягненка. Но она никак не могла понять, почему и как ягненок там оказался. Она подумала, что, наверное, он только вчера был отлучен от своей матери, но из-за грозы ни собака, ни она, ни тем более Жако, который не уходил из овчарни, не заметили пропажи малыша. Собака начала волноваться вскоре после ухода Жако, уже на рассвете, когда окна запотели от холода.

– Я уже иду, сказала же! – снова крикнула Суазетт. – Иди сюда, Волчок!

Волчок ее услышал и дал ей об этом знать, залаяв чуть радостнее.

Потом наступила тишина, и женщина услышала тихое блеяние. Суазетт, немного поворчав, бросилась бежать, придерживая шаль. Ее ноги в башмаках подмерзли, да и под кофту, охватывая плечи, стал пробираться холод. Внезапно ей показалось, что стук ее башмаков по неровной земле стал немного другим, каким-то незнакомым, как будто она одна ушла куда-то очень далеко в это туманное промозглое утро и этот звук был единственным из всех, что ей удавалось расслышать. Суазетт замерла, словно от холода, проникшего под одежду, но не холод был тому причиной…

Женщина увидела собаку там, где она и ожидала ее увидеть, – на тропинке, протянувшейся вдоль обрыва, размытого обильными дождями. Волчок, который в тумане казался скорее серым, чем черным, завилял хвостом и громко залаял. Из глубины оврага доносилось отчаянное блеяние.

– Все, я уже здесь, – негромко сказала Суазетт, и собственный голос показался ей каким-то визгливым.

Собака вновь глухо залаяла.

Суазетт вся тряслась, стуча зубами, и не могла ничего с этим поделать.

– Все хорошо, Волчок, – прошептала женщина, поглаживая собаку по влажной голове и под ошейником. – Я здесь…

Волчок несколько раз обеспокоенно гавкнул.

– Бедное животное, – сочувственно проговорила пастушка, спускаясь в овраг, где в высокой траве лежал ягненок. – Помолчи, сейчас я тебя достану.

Блеяние ягненка стало отчаянным. Он попытался выбраться, но вместо этого упал еще глубже, больно ударяясь и издавая жуткие крики. Суазетт выругалась сквозь зубы, сняла башмаки, крепко подвязала шаль и поплевала на руки. Ступая босыми ногами по грязи, хватаясь за стебли сухой травы, колышущейся на ветру, она спустилась на дно оврага, прямо в лужу, окруженную колючими кустарниками.

Увидев пастушку, ягненок закричал еще громче, как будто именно ее, пришедшую спасать его, он испугался больше всего. Удостоверившись, что малыш ничего не сломал, она взяла его на руки и прижала к себе. Однако он закричал еще сильнее, теперь уже скорее от страха, чем от боли. Когда ягненок немного успокоился, уткнувшись мордочкой ей в шею, Суазетт, умилившись, ласково улыбнулась. В этот момент зарычал Волчок. Женщина обернулась, но самой собаки не увидела. Над окутанным туманом оврагом медленно плыли облака. Улыбка исчезла с ее лица.

– Волчок! – позвала Суазетт. Ее голос, который едва достиг края обрыва, затих на поверхности земли.

Собака снова зарычала.

Онемевшая от страха, растерянная, она изумленно смотрела вверх и внезапно почувствовала, как по ее спине пробежал холодок, а на лбу выступили капли пота.

К рычанию Волчка присоединился еще чей-то рык. Он не был ни более страшным, ни более злобным – он просто был немного другой. Суазетт даже не сразу услышала этот рык, а потому не осознала, что его издает какое-то другое существо, а не ее собака.

Но уже в следующее мгновение она все поняла.

Сначала женщина попыталась определить, откуда исходит ужасный звук. Замерев от страха, так что кровь застыла в жилах, она затаилась, и даже звук ее собственных шагов, отраженный эхом, показался ей чужим.

Судя по рычанию, которое издавало это животное, оно было уверено в своих силах. В звуках, доносившихся из зарослей, не было ни надрыва, ни отчаяния, ни сомнения.

Суазетт повернула голову, стараясь не делать быстрых движений, но и не медлить. Охваченная страхом, она не знала, как лучше поступить в сложившейся ситуации.

Вдоль оврага, на дне которого она стояла, держа на руках ягненка и прижимая его к груди, шла тропинка. Сам овраг, поросший кустарником, представлял собой обрыв шириной от одного края до другого не больше чем расстояние брошенного камня.

Из грязных зарослей ежевики на нее уставились красные немигающие глаза.

Суазетт вмиг покрылась гусиной кожей. Широко открыв рот, она пыталась крикнуть, но не смогла произнести ни слова. Из ее горла вырвался беспомощный писк, невнятный от страха. Глаза, которые смотрели на нее из густой потрепанной листвы, пережившей недавнюю грозу, моргнули, и она услышала новый рык, мрачный и угрожающий. Животное рычало и шумно вдыхало воздух. Оно не было похоже на все то, что о нем говорили и что она сама болтала, обсуждая его с подружками. Это страшное существо, обитавшее в горах, в пустых лощинах, на борьбу с которым были отданы все силы и которое днем и ночью искали повсюду – начиная от расщелин и нор и заканчивая горными уступами, – вдруг обрушилось ужасом внутри нее самой, как будто вокруг этого грязного оврага задрожали горы и затряслась земля. Не в силах преодолеть панику, Суазетт широко открыла рот, в котором, казалось, скопились плотные комки ужаса, и, дрожа всем телом, закричала: «Нет!» Однако из ее горла не вырвалось ни единого звука. А сверху, над оврагом, собака больше не рычала, а только лаяла, и лай ее тоже был полон ужаса. Суазетт не заметила, что слишком сильно сжимала ягненка, и от этого он начал блеять, тычась ей мордочкой в шею и лицо, засучил ногами, пытаясь лягнуть ее копытцем. Она поднялась на ватные ноги, путаясь в юбке, испачканной грязью и мочой, и бросила ягненка, как будто он вдруг превратился в какую-то мерзость. Потом, заскользив пятками по грязи, женщина стала подниматься вверх и натолкнулась на каменную насыпь, превратившуюся для нее в непреодолимую преграду. Срывая ногти, сбивая в кровь руки и ноги, она пыталась вылезти из оврага. Над ее головой безудержно лаяла собака, а ягненок испуганно блеял, когда из сухих ветвей появилась темная рычащая масса, на которой среди шерсти были различимы лишь когти и клыки.




Глава 5


Самым поразительным был запах. Мало того что все это можно было видеть и слышать, это еще можно было обонять. Здесь стоял смешанный запах козлятины и плесени, влажной земли, холодной соломы, камфары и мазей, а еще стоячего дыма, распространявшегося над прозрачными чашами, закрепленными на железных треногах. В Наварре их называют брацерос; сейчас в них тлели угли, на которые бросали измельченные лекарственные травы, предназначенные для оздоровления воздуха. Считалось, что таким образом он очищается от болезней, как во времена Великой чумы. Запахи, витавшие в больнице, устроенной маркизом, были невыносимыми, и все-таки они были приятнее, нежели в обычных госпиталях.

Больница располагалась в одной из заброшенных башен замка, олицетворяя проявление какой-то утомленной набожности. Каменный алтарь разобрали, а стены обили полотнами серой ткани так, что некоторые витражи частично остались под ними, как и высокие узкие окна. Распятие и статуи некоторых святых не тронули, дабы они утешали больных, лежавших на кроватях, что были поставлены в два ряда. Плиточный пол был выстлан соломой, которую отец Жорж приказал менять раз в неделю. Едва переступив порог заведения, он тут же выдвинув в пользу соломы целый набор аргументов, первым среди которых было выздоровление больных и здоровье окружающих.

Но запах…

Однако, по-видимому, кюре он вовсе не мешал. Старик обращал внимание только на несчастных, лежавших в одних сорочках, хотя на некоторых из них была повседневная одежда, включая штаны. Обычно какая-либо часть тела у бедолаг, чаще всего конечность, была перевязана бинтами, сквозь которые проступала кровь, и многие из них дрожали от лихорадки, хотя были укутаны в покрывала, менявшиеся, вероятно, реже, чем солома на полу. Во всяком случае, на сей счет отец Жорж никаких указаний не давал.

Карандаш, который Грегуар де Фронсак держал в дрожащих пальцах, неспешно запечатлевал на бумаге неясные черты. Лист, приколотый к картонной дощечке, постоянно заворачивался из-за многочисленных прикосновений карандаша и пальцев, растирающих полутона. Животное с распахнутой пастью, изображенное им, не было похоже ни на одного зверя, которого он мог встретить на старом континенте или в Америке. Не было оно похоже ни на одно существо, известное по рассказам: это был не волк и не медведь, не горный лев и не пума…

Чуть склонившись, шевалье сидел на краешке широкой кровати, держа дощечку для рисования в одной руке, а карандаш в другой. Кюре, пристроившись рядом с ним на одноногом табурете, который он принес с собой, расспрашивал мужчину, что сидел к ним лицом в неловкой позе. Перевязанная голова и до плеч перебинтованные руки делали его похожим на мумию. Глаза бедняги постоянно блуждали по всем четырем углам зала, как будто он ожидал какой-то нежелательной реакции со стороны больных. Время от времени он мельком поглядывал на рисунок, приобретавший под рукой художника все более четкие черты, и вздыхал. Грегуар жирной линией выделил контур морды зверя, округлив ее возле ноздрей.

За спиной Фронсака зашевелился больной, занимавший соседнюю койку. Он повернулся на бок, и из-под повязки, которая закрывала его голову до самой макушки, стали видны всклокоченные волосы, а в щелях между бинтами – блестящие глаза. Грегуар не обратил ни малейшего внимания на это движение – точно так же он заставлял себя не зацикливаться на окружающей его обстановке и людях, находящихся в зале. Следуя за кюре, который привел его сюда, он постарался быть отстраненным и не принимать близко к сердцу переживания этих людей.

– Ты поправишься, Зако, – прошептал кюре, сильно шепелявя.

Жако посмотрел на пальцы кюре, машинально теребившие деревянный крест в металлической оправе, который висел у старика на шее.

Кюре повторил свои слова на диалекте, которым владел этот парень, и тот, послушно покачав головой, тихо произнес:

– La bestia es grosa.[1 - Зверь огромный. (Здесь и далее прим. перев.)]

– Да. Зако, – прошепелявил святой отец, – имей шмирение. Шевалье еше не жаконшил ришовать.

– Como un vaca,[2 - Как корова.] – продолжал Жако.

– Обозди, обозди немного, ушпокойша, Зако…

Грегуар вновь заскользил карандашом по бумаге, пытаясь придать существу на рисунке черты крупного зверя и едва удерживаясь от соблазна еще сильнее надавить на грифель. Он избегал смотреть на этого парня, пострадавшего в схватке со Зверем, на кюре, на все, что окружало его в этой больнице. Эти мрачные серые стены, впитавшие в себя боль и несчастье, которые освещались через полузанавешенные окна и витражи, и особенно угли и дым, поднимавшийся над брацерос, вызывали ощущение неустойчивости и призрачности мира. А угрожающее, по-кошачьи шипящее дыхание больных, слышимое здесь повсюду, наводило ужас.

«Боже мой…» – подумал Грегуар де Фронсак, пытаясь воплотить на бумаге жуткого монстра, и вдруг почувствовал, что его тело охватывает лихорадочная дрожь.

Внезапно шевалье засомневался, что мир, в котором он родился, примет это открытие и не засмеет его. Во всяком случае, лучшее, что он сделал во время своего путешествия в Новую Францию, – это запечатленная им гибель тех, кто умирал вместе с Монкалмом, тех, у кого не было ничего, кроме бьющегося сердца и крови. Он видел, как пал Квебек, и Монреаль, и другие города в глубине страны; он был свидетелем, как англичане и французы в течение долгих лет снова и снова знакомились с коренным населением этих земель. Это происходило до тех пор, пока один министр мореходства не отдал распоряжение отправить фрегаты в залив Шалер возле пролива Сент-Лорен, что по другую сторону океана. Но это никак не повлияло на обстановку, поскольку посреди пожара, охватившего метрополию, было объявлено, что «не тушат конюшню, когда дом горит». И пока не поставили подпись под документом – очень важную подпись, которую запомнили многие, – там уже больше никто не задерживался, оставив после себя в феврале 1763 года занесенную снегом мертвую колонию, теперь не принадлежавшую Франции.

И все, чем Грегуар занимался для науки и лично для мсье Жоржа Луиса Леклерка, графа де Буффона, – это экспедиции по лесам, когда он не спал сутками, рисуя животных, названия которых, произносимые только на языке могикан, повергали европейцев в ужас. Он слушал и переводил с помощью толмача истории, которые были более дикими, чем сами туземцы, рассказавшие их (иногда это были выходцы-перебежчики из Лиги ирокезов). Они поведали ему о традициях и обычаях, о необыкновенных животных еще до того, как ему удалось самому все это увидеть. Грегуар всегда только тем и занимался, что поддерживал в бодрствующем состоянии свое любопытство, не давая ему угаснуть, и подпитывал свой Интерес все новыми и новыми открытиями. А в это время другие люди вокруг него резали друг друга, потрошили, скальпировали за горсть монет, убивали самыми разнообразными способами.

Поймать Зверя, которого он никогда не видел, и нарисовать его… Грегуар улыбнулся.

Куда же подевался Мани?

Улыбка сползла с лица шевалье.

Краснокожий, как обычно называли представителей народа Мани, когда не говорили «дикарь», покинул комнату среди ночи, выйдя, скорее всего, через окно, расположенное на уровне второго этажа от земли. Пустоты между гранитными плитами вполне могли позволить подготовленному человеку как подняться вверх, так и спуститься вниз. Наутро он так и не вернулся; его лошадь стояла привязанная, и никто из прислуги замка не мог ответить Грегуару, что мог сейчас делать Мани, поскольку ни один человек его не видел. Тем более не могли ответить на этот вопрос маркиз и его внук, в компании которых Грегуар вкушал вино. Но он не расспрашивал хозяев о Мани, – наоборот, это они спросили о его спутнике, и ему пришлось сказать какие-то банальности о привычках человека из Нового Света, который любит в одиночестве знакомиться с новой для него природой, чтобы «найти свое место».

Неожиданно внимание Грегуара привлек шум и возня по правую руку от него. Он увидел, что больные и раненые поднялись со своих коек и стали потихоньку к нему приближаться. В их медленных движениях чувствовалась осторожность… Что ж, большего им просто не позволяло их физическое состояние. Парень, сидящий лицом к нему, воспринял это как знак и, тяжело дыша, что-то сказал кюре.

– Зако видел много волков, – перевел тот. – Но жверь, который напал на него, не был волком. У него была вытянутая морда и жубы, как ножи.

Раненые тесно обступили художника. В длинных сорочках, с повязками на голове, шее и конечностях, с тяжелым шипящим дыханием, они настороженно и опасливо смотрели на его эскиз. Жако с такой же осторожностью наклонился в сторону папки с бумагами и протянул перевязанную руку.

– Fai me viere.[3 - Дай посмотреть.]

Грегуар позволил ему взглянуть. Зверь, покрытый длинной шерстью, с мордой, как у волка, только более удлиненной, словно выпрыгивал с листа бумаги, покрытого туманом штриховки. Внезапный резкий крик, раздавшийся за спиной Грегуара, заставил его подскочить. Признаться, он не ожидал такой бурной реакции. Оглянувшись, художник оказался нос к носу с человеком, у которого была перевязана голова, а из-под бинтов выбивались спутавшиеся волосы. Он остолбенело застыл, открыв рот и распахнув от изумления глаза. Приглядевшись, Грегуар понял, что перед ним женщина. Ее почти нечеловеческий голос был полон страха, а глаза с ужасом смотрели на рисунок. Кюре, ничуть не удивившись ее крику, принялся успокаивать несчастную, которой, очевидно, было знакомо существо, изображенное на бумаге. Он дал ей в руки свой крест и стал бормотать молитву на латыни, которая в его устах, благодаря своеобразному произношению, превращалась в неведомый доселе язык. Четверо или пятеро других страдальцев, воспринявшие показанный рисунок намного спокойнее, молчаливо одобрили его, и никто не выразил своего несогласия с тем, как Грегуар изобразил зверя. Шевалье вновь обратился к Жако:

– Ну что ж… Если это не волк, то что это, по-твоему?

Последовавший ответ был резок, как плевок:

– A diablo! [4 - Дьявол.]

– Он преувелищивает, – сказал кюре. – Боже, прости его.

– A diablo! – настаивал парень.

И если другие не осмеливались одобрять рисунок вслух, они все же поворачивались к нему и, по примеру кюре, просили Божьего прощения.

Грегуар поблагодарил их и стал складывать свои вещи. Он положил рисунок в папку, а сверху, на всякий случай, прикрыл его еще одним листом бумаги. В тот момент, когда он бросил карандаш в кожаную сумочку, в часовню-больницу зашел Тома д'Апше.

Молодой маркиз, сделав пару шагов, остановился. Он не закрыл за собой дверь, и его черный силуэт в плаще четко выделялся на фоне серой стены. Он был с непокрытой головой, и казалось, будто вокруг его волос желтел ореол солнечного света. Вглядываясь в сумерки, насыщенные запахом беды, и не решаясь пройти дальше, Тома с трудом мог что-либо различить.

– Шевалье! – негромко позвал он.

Грегуар попрощался с кюре и больными и подошел к маркизу. Тот торопливо вывел его на свежий воздух, закрыл за собой дверь и объявил:

– Зверь убил девушку на берегу Сент-Альбан.

Грегуар увидел, что с другого конца двора, со стороны конюшни, к ним приближается Мани и ведет их лошадей, причем уже оседланных. Лошадь маркиза стояла в ожидании у стены часовни под присмотром слуги, который, как заметил шевалье, был обут в сапоги. Тома выглядел бледным и осунувшимся. Нервно теребя в руках свою шляпу, он сказал:

– Я вас провожу. Поехали.

Шевалье кивнул в знак согласия.

Тем временем Мани подошел к часовне, откуда вновь донеслись крики женщины с обезображенным лицом. Мани не казался усталым, и по его виду нельзя было догадаться, чем он занимался в течение своего отсутствия вплоть до нынешнего утра. Обменявшись с Грегуаром немигающим взглядом, он протянул ему поводья, и шевалье отметил про себя, что его лошадь полностью снаряжена, а все приспособления для исследований пристегнуты к задней луке седла.

– Я видел Мани на мосту при въезде в замок, – сообщил Тома. – А эту новость мне передали только что. – Маркиз сказал это так, как будто считал себя обязанным предоставить какое-либо объяснение или заверение, поскольку во время завтрака он, несомненно, чувствовал озабоченность Грегуара.

– Спасибо, Мани, – поблагодарил Грегуар, беря в руки поводья.

Затем шевалье открыл самую большую сумку и бережно положил в нее папку с рисунками. Не успел он протянуть руку к другой сумке, как Мани сказал:

– Все уже здесь.

Грегуар кивнул и коротко ответил:

– Конечно.

Затем он поставил ногу в стремя и взобрался в седло.

– Конечно, – повторил Мани.

Стокбриджский индеец, вероятно последний из своего народа, спокойно ждал, пока шевалье нагонит Тома д'Апше и они двинутся в путь.


* * *

Проводник, который привел их к оврагу, стоял в стороне от женщин и детей, собравшихся на большом каменистом выступе. Позади них сбились в кучу овцы, охраняемые мальчишками, которые сидели на валунах. В раздуваемых на ветру капюшонах, из-под которых выглядывали лишь носы, они напоминали нахохлившихся воробьев. С красными от холода щеками, подростки мрачно поглядывали по сторонам, держа в руках жерди, которые были в три раза больше их собственного роста. Тот самый Жако Арижак, сын помещика, тоже был здесь. Без верхней одежды – на нем не было даже привычного для местных жителей жилета из овечьей шкуры, – в одной рубашке, парусом вздувшейся на спине, промокший, со спутанной в клочья бородой, он стоял среди остальных с поникшей головой, согнувшись от внезапно свалившегося на него огромного горя.

Грегуар так запыхался из-за того, что ему пришлось бежать за лошадьми, что даже не мог говорить. Он мельком посмотрел на овраг, тянувшийся вдоль тропинки, и взял под уздцы лошадь Тома, который первым спустился на землю и теперь спешил к краю обрыва.

– Не беги! Подожди! – крикнул ему Грегуар, стараясь не отставать от него.

Тома остановился.

– Смотри, здесь должны быть следы. – Грегуар широким жестом обвел пространство вокруг них.

Молодой маркиз кивнул головой и сжал губы, как будто малейшее слово, даже самый тихий шепот, мог уничтожить следы, оставленные Зверем.

Тем временем Мани заглянул на дно оврага, потом подошел к своей лошади, стоявшей в трех шагах от него, и привязал поводья к дереву, что возвышалось на изгибе тропинки. После этого индеец миновал заросли кустарника и вышел на луг. Застыв, словно изваяние, он стал прислушиваться к крикам грачей, носившихся над оврагом. На фоне редкой лесной поросли его фигура была похожа на одно из выкорчеванных деревьев.

Над оврагом пошел мелкий дождик. Внимательно приглядевшись к впадинам и кустам на другой стороне оврага, к поверхности грязной земли, по которой текли холодные ручьи, можно было с уверенностью сказать, что здесь кто-то был, но не более того.

Грегуар обменялся с Тома красноречивым взглядом и посмотрел в сторону проводника, который, в свою очередь, не отрывал глаз от Мани. Индеец вздохнул.

Было очевидно, что на земле остались следы.

Следы от сапог.

Грегуар выругался сквозь зубы. Приспособления, используемые для того, чтобы спуститься на дно оврага, помогли ему поддержать равновесие. Но они никак не гарантировали ему, что следы, которые он рассчитывал увидеть, останутся нетронутыми. Рыская по дну оврага, Грегуар обнаружил кровь на измятых листьях кустарников, но во всем остальном не было никакой ясности. Несмотря на дождь и грязь, он достаточно много времени посвятил тщательным поискам, раздвигая колючую поросль ежевики и изучая поверхность почвы. Не было никаких сомнений, что именно здесь на несчастную напал Зверь, но следы этого трагического события были нечеткими, а тело женщины и вовсе благополучно исчезло.

– Куда ее унесли? – спросил Грегуар, карабкаясь по склону.

Маркиз взял его за руку и ответил:

– Жюльен говорил, что приходили какие-то люди. Скорее всего, это были солдаты.

Жюльен, их проводник, присматривал за лошадьми. Услышав свое имя, он повернул голову и, встретившись взглядом с Грегуаром, кивнул головой, подтверждая слова маркиза, а затем вновь уставился на поросший травою склон.

– Солдаты? – переспросил Грегуар.

Проводник ответил господину, но на этот раз даже не взглянул на него, потому что неотрывно следил за фигурой, видневшейся на лугу. Судя по всему, Жюльен непонятно по какой причине вдруг почувствовал себя не в своей тарелке.

– Черт меня побери! – проворчал Грегуар.

– Ваш слуга делает вам знак, – проговорил Жюльен.

Мани, вокруг которого кругами вились грачи, действительно махал рукой, но не Грегуару, а кому-то другому.

– Он мне не слуга, – заметил Грегуар, высокомерно посмотрев на крестьянина.

В двух шагах от него шел Тома д'Апше. Услышав глухой топот сапог, Мани перестал жестикулировать и опустил Руки вдоль тела, как бы приветствуя подошедших к нему людей. Он сделал несколько шагов, ступая с предельной осторожностью, чтобы не задеть даже травинку. При этом он, можно сказать, как-то остервенело вглядывался в землю, и поля широкой шляпы, укрывая его плечи, напоминали скат гладкой шиферной крыши. Затем индеец сел на корточки и стал с шипением вдыхать воздух через полуоткрытые губы так, что его плечи попеременно медленно то опускались, то поднимались. Наконец Мани сделал мужчинам знак приблизиться, и они подошли к нему. Отпечатавшийся на красноватой глине след был необычайно четким и выделялся среди прочих следов, оставшихся на земле, покрытой густой травой и ромашками.

– О Боже… – прошептал Грегуар и тоже опустился на корточки.

Тома д'Апше побледнел. Ошеломленный, он открыл рот, но не произнес ни слова.

Тщательно обследовав четкий глубокий след, немного размытый дождем, Грегуар произнес хриплым низким голосом:

– Это не волк. Я никогда такого не видел.

– Может быть, очень большой волк? – спросил Тома, напряженно заглядывая через плечо сидящего на корточках шевалье.

– Нет, – твердо ответил Грегуар. – Ни большой, ни огромный, ни монстроподобный. – И он принялся объяснять им, попутно обводя пальцем контур следа, но не прикасаясь к нему: – У волков по пять пальцев на передних лапах и по четыре пальца на задних, как ты знаешь. Но посмотри: этот след почти в два раза больше моей ладони, то есть этот волк весил бы более двухсот фунтов, и когти его очень необычны. Что же касается количества пальцев, то, сколько бы мы ни смотрели, нам не удалось бы насчитать больше трех. На всех трех растут когти… Да, эти следы действительно остались от его когтей… И если учитывать эту шпору на пятке, то мы получаем четыре когтя. Нет, я никогда не видел ничего подобного.

Он открыл сумку и достал из нее легкую ткань, немного воска, свечи, шифон и разную шерсть. Чтобы защитить шевалье от ветра, Тома развернул полу своего плаща. С помощью ниточки Грегуар начал делать маленькие канавки по краям следа, чтобы через них из него вылилась вода, затем он тщательно осушил след, промокнув остатки влаги с помощью трех кусочков шифона. Самым трудным было отломить кусок воска, расплавить его с помощью зажженной свечи и залить им выемки следа, завершив, таким образом, слепок.

К ним осторожно приблизился проводник, который держал за поводья лошадей шевалье и молодого маркиза. Остановившись в нескольких шагах, Жюльен пытался успокоить животных, которые пофыркивали, выказывая волнение. Лошадь Мани стояла на тропинке. Остальные люди медленно потянулись за проводником и, выстроившись на склоне, молча наблюдали за действиями незнакомцев. Обдуваемые порывистым ветром, они недоуменно пожимали плечами, не понимая, что делают эти два странных человека, пришедшие вместе с маркизом.

Мани не принимал участия в изготовлении слепка. Как только Грегуар начал свою работу, он поднялся и отошел в сторону. Стая грачей все так же носилась по небу, издавая пронзительные звуки и подставляя крылья потокам воздуха. Вскоре Грегуар закончил изготовление слепка, завернул его в бумагу и вместе с принадлежностями, которые он использовал, положил в сумку. Внезапно птицы всполошились и начали яростно кричать. Происходило нечто необъяснимое: четыре или пять птиц резко выныривали из облаков или, как казалось, из какой-то таинственной полости в небе и тревожно кружили над оврагом. Вскоре их стало около дюжины, затем еще больше. Мани снял шляпу и, оставаясь с непокрытой головой, прислушался к гомону птиц. Грачи вдруг полетели в сторону луга. Их стало так много, что они закрыли собой все небо. Мани быстрым шагом последовал за птицами, не сводя с них глаз. Между тем он поглядывал на заросли кустарника, топорщившегося на выступах гор, над которыми голубело небо. Следы и знаки, которые он ждал и искал, похоже, находились не на земле.

Крестьяне, стоявшие в ожидании на тропинке, постепенно стали расходиться, но некоторые из них, напуганные криком птиц, напротив, сгрудились по пять-шесть человек и склонили головы, пригнувшись к земле.

Тома д'Апше открыл было рот, чтобы выразить свое изумление по поводу происходящего, но Грегуар, предупредительно схватив его за руку, не дал ему этого сделать. Все взгляды были прикованы к Мани. Индеец резко остановился возле дерева, на котором совсем не осталось листьев и которое своим темным стволом выделялось на фоне зарослей кустарника. На вершине его неподвижно сидел одинокий иссиня-черный грач, спокойно взирая на раскачивающиеся ветви. Мани и грач посмотрели друг на друга, окруженные птицами, которые продолжали громко кричать. Казалось, в воздухе повеяло ледяным дыханием. Взмахнув крыльями, птица взлетела и неожиданно для всех опустилась на вытянутую руку Мани, как охотничий сокол на перчатку охотника. И те, кто наблюдал это: Грегуар де Фронсак, и Тома д'Апше, и крестьяне, расположившиеся вдоль тропинки на сухой траве, и проводник, следивший за их лошадьми, – все увидели, как человек с непокрытой головой одной рукой постукивал широкой шляпой по бедру, а на другой руке у него сидел грач. Мани подошел к лошади и сел на нее, взяв в руки поводья, а птица тем временем взлетела в небо, присоединившись к стае, и словно повела его за собой.

– Быстрее! – выпалил Грегуар.

В следующую минуту они уже сидели в седлах и пришпоривали лошадей.

Мани приостановился, давая своим спутникам возможность догнать его, а затем они проехали добрых пол-лье по холмам и долинам. И маркиз, и шевалье были бледны, пораженные происходящим, и ждали на холодном ветру, что будет дальше. В какой-то момент дождь прекратился, и облака выстроились, словно влекомые единым потоком. Возле опушки Мани наконец остановил лошадь. Птицы, за которыми он следовал, беспорядочно летали вокруг него; некоторые из них сидели на земле обессиленные, распушив перья от ветра и дождя, с открытыми клювами; иные же лежали на траве мертвые. Здесь же они увидели труп обнаженной молодой женщины. Ее тело было истерзано, как будто его рвали острыми когтями.

Приблизившись, они увидели страшное зрелище: живот несчастной был вспорот, а грудь превратилась в кровавое месиво. Кроме того, труп был обезглавлен.

Сдавленно вскрикнув, Грегуар едва сдержал приступ тошноты и почувствовал, как от беспорядочного мельтешения птиц перед глазами у него закружилась голова. За спиной шевалье раздались взволнованные возгласы молодого маркиза, который, судя по всему, был ошеломлен не меньше его.

Но самым ужасным был звук, который все хорошо слышали, – стук клювов, пронзающих мягкую плоть обезглавленной женщины, и мягкое хлюпанье вытаскиваемых из нее внутренностей.

Мани махнул рукой в сторону опушки. Через мгновение там показалась дюжина пеших драгунов, одетых в темно-зеленую униформу 16-й дивизии Лангоня. Защищая ружья от дождя, солдаты прижимали их к бедру. Они шли строем, все время оглядываясь, как будто им было запрещено идти по этой тропинке. Грегуар медленно расстегнул плащ, и его рука легла на пистолет, закрепленный у него на поясе.

– Не надо, – сказал Мани почти одновременно с Тома, который произнес:

– Нет, они не станут…

В это же время из леса послышался крик капитана, а затем он вышел оттуда собственной персоной в сопровождении двух лейтенантов.

– Эй, вы! Стойте! Не шевелитесь! – гаркнул он. – Стойте на месте, черт бы вас побрал! Господи, что они вообще здесь делают, мне кто-нибудь скажет?

Грегуар убрал руку с пояса. Слова капитана потонули в птичьем гомоне и шуме хлопающих крыльев. Некоторые из птиц продолжали доедать труп, иные были уже мертвы.

– Приветствую вас, капитан! – закричал Тома.

Лейтенанты спрятались за спину капитана, а тот остановился как вкопанный. Вместе с ним, словно по команде, остановились и его люди, хотя он не сказал им ни слова. Драгуны молча стояли, пока птицы не перестали кружить над трупом. Многие грачи сели на деревья, но большинство продолжало летать рядом, издавая раздраженные звуки.

– Господин маркиз! – воскликнул капитан. – Я… простите меня, господин маркиз. Выражаю вам глубочайшее почтение. Осторожно, не шевелитесь, здесь повсюду ловушки.

Он медленно стал продвигаться вперед, прощупывая путь перед собой палкой, которую держал в руке. Лейтенанты сначала последовали за ним, но потом остановились, не желая обгонять солдат, и их командир пошел. дальше один. Внезапно капитан воткнул свою палку в большую лужу, окруженную густым вереском. Послышался лязг металла, всплеск грязной воды, и в траве что-то блеснуло. Капитан потряс обломком палки.

– Вот видите! – сказал он так, как будто кто-то сомневался в его словах.

В три больших шага капитан приблизился к изуродованному трупу женщины и попытался отогнать птиц от останков. Те забили крыльями, отлетев чуть в сторону, и капитан со скорбным выражением на лице повторил:

– Я выражаю вам глубочайшее почтение, господин маркиз.

– Капитан дю Амель, – сказал Тома, – познакомьтесь с шевалье Грегуаром де Фронсаком, капитаном Королевской армии. Он хотел бы детальнее изучить тело этой несчастной.

Дю Амель отдал честь. У него было измятое, обветренное лицо, маленькие глаза под тяжелыми веками и густые усы, полностью прикрывавшие верхнюю губу. Посмотрев на Мани, который следил за полетом потревоженных грачей, капитан ничего не сказал и обратился к шевалье.

– Так это вы, мсье, вчера избили моих людей в горах Сент-Шели? Вы и ваш друг?

– Мы не думали, капитан, что они действуют согласно вашему приказу…

На лице дю Амеля на мгновение появилось подобие улыбки. Он покачал головой и постучал пальцем по своей офицерской треуголке.

– Дело не в этом, мсье, – учтиво произнес он. – Вы правильно поступили, и я приношу вам свои извинения. Мои люди родом не из здешних мест, и они обучены воевать, а не охотиться на этого… На это…

– Не стоит извинений, капитан, – перебил его Грегуар.

– Хорошо, не будем больше об этом, – согласился дю Амель, кивнув головой.

Грегуар спрыгнул с лошади, и капитан подошел к нему, взяв в руку поводья. Он с любопытством наблюдал, как шевалье приблизился к обезглавленному трупу, открыл сумочку и извлек из нее маленький инструмент из тусклого металла.

– Осторожно, они положили яд ей во внутренности. Эти трупы часто обирают проклятые мародеры.

Птицы с окровавленными клювами наконец улетели, но не очень далеко от своих товарищей, для которых плоть несчастной женщины стала смертельной. Грегуар достал из сумочки тонкие перчатки и, чувствуя на себе пристальный взгляд птиц и дю Амеля, медленно надел их. Капитан почесал затылок и спросил:

– Королевская армия… Хм… Какой же вы военный, мсье?

Обследуя раны на трупе руками, облаченными в перчатки, и занося замеры в небольшой блокнотик, который он вынул из папки для рисунков, Грегуар ответил:

– Довольно неудачный, вы правы. Когда ваши люди иди вы сами расправитесь с этим существом… которое называют Зверем, по приказу короля вам придется доставить его в Париж. Чтобы его там изучили, препарировали. Видите ли, мне поручено составить портрет этого животного и сделать чучело, как только вид этого существа будет классифицирован. Думаю, нас ждет выдающееся открытие. Вы только посмотрите на раны, нанесенные им! Это животное весит по меньшей мере сто фунтов.

Дю Амель прикрыл веки, и его лицо стало жестким.

– Гораздо больше, шевалье, гораздо больше. А еще я вам скажу, – заявил он и повернулся к Тома, – что на этот раз мы его достанем, господин маркиз. До того как выпадет первый снег, мои люди выйдут на охоту, и тут уж он не уйдет.

– Надеюсь, Господь услышит ваши слова, капитан. – Тома одобрительно кивнул.

– Мне говорили, что вы его видели, – произнес Грегуар, доставая из сумки дощечку.

Дю Амель глубоко вздохнул и с воодушевлением заговорил:

– Да, однажды, мсье, мне представилась такая возможность. Это случилось около года назад! Я буквально Держал его на мушке. Я до него даже дотронулся! Могу поклясться чем угодно. Я видел, как он повалился, а через секунду… снова воскрес. И пусть Бог меня покарает, если я лгу. Он пришел в себя и тут же убежал. Мы потеряли его следы на юге горы Муше. Он словно испарился, да-да, испарился. Вот так. Не успели мы моргнуть – опля! – и его уже нет…

Грегуар открыл папку.

– Скажите, капитан, он был чем-то похож на это?

Дю Амель посмотрел на рисунок, затем перевел взгляд на Грегуара и опять на рисунок. После этого капитан уставился на лежащий возле их ног труп, на который снова уселись две самые отчаянные птицы, и очень тихо сказал как будто пережевывая слова:

– У него еще было на спине что-то вроде полосы черной торчащей шерсти, похожей на гребень. Я не знаю, была это на самом деле шерсть или рог. Как будто… – В глазах мужчины застыл ужас. И чем сильнее он пытался его скрыть, тем явственнее это было видно.

Дю Амель вновь посмотрел на Грегуара и, покачав головой, отдал ему поводья.

– Ваша лошадь, мсье. Берегитесь капканов.

Шевалье отвернулся.




Глава 6


Беседа, лившаяся в мягком дыму факелов и свечей, дрожала и переливалась так же, как и сам дым. Оттененная тихими низкими голосами, она напоминала ниточку, натянутую между мрачными балками под потолком большого зала, соединяющего стены, покрытые коврами и панно из медового дуба. Казалось, что предки, изображенные на портретах в массивных рамах, бросают на них тяжелые взгляды. Иногда один более зычный голос, словно вал, поднимался над всеми остальными и разносился по залу гулким эхом; иногда взрывался легкий женский смех. Напудренный музыкант в парике, одетый во все белое, наигрывал на клавесине легкую, веселую мелодию; кто-то громко назвал имя композитора, но Грегуар, как и многие из собравшихся гостей, тут же его забыл.

Шевалье был встревожен. К тому же ему было скучно. Он знал, что скука была неизбежной. «Конечно, это ужасно нудно, но ты, держу пари, об этом не пожалеешь!» – весело подмигнув, пообещал ему Тома, который без колебаний перешел с ним на «ты», в ответ на аналогичный жест шевалье, который надеялся таким образом – впрочем, совершенно напрасно – сохранить дистанцию между собой и общительным до фамильярности молодым человеком. Но сейчас он еще не догадывался, на что намекал маркиз и почему он не должен жалеть о своем решении прийти сюда.

Грегуар действительно скучал, глядя, как дамы среднего возраста перебирают его рисунки и эскизы своими ухоженными, напудренными руками с длинными наманикюренными ногтями, выкрашенными густым перламутром. Они театрально закатывали глаза, ахая от ужаса при виде чудовищ, скалящих клыкастые окровавленные пасти, их острых зубов, горящих глаз и раздвоенных языков и гребней на хвостах и спинах. Грегуар де Фронсак представил свой альбом во время перерыва в разговоре, который он вынужден был поддерживать и надеялся хоть как-то оживить.

Здесь были все представители местной знати: высший свет, буржуазия и служители церкви в Менде и церковном приходе, не говоря уже о большой области в Верхнем и Нижнем Жеводане и Коссах, районе горы Лозер в Обраке и обоих берегах Маржериды. Большинство из чих прибыли раньше Грегуара, который появился в гостиной, сжимая в руках «папку для рисунков», – так пояснил любопытствующим гостям болтающий без умолку маркиз. Он представил шевалье де Фронсака как «человека удачи», посланного сюда королем, чтобы побороть Зверя. Грегуар сразу понял, что присутствующих гораздо больше интересовал тот факт, что он королевский посланник, а не натуралист, автор эскизов и документальных набросков. Свет поприветствовал его квохчущим смехом и дружным покачиванием париков. Грегуар также понял, что все его опасения, которые рано или поздно могли случиться, оправдались.

Его представили более чем сотне гостей. Его познакомили с тридцатью знатными особами, и прежде всего, конечно, с графом и графиней де Моранжьяс, хозяевами. Они сожалели, как выразился граф, что «шевалье не воспользовался гостеприимством этих стен», но не сомневались, что «маркиз д'Апше сделает все возможное, дабы предупредить всякое неудобство», и что он может «рассчитывать на его помощь при малейшей необходимости». Грегуар в этом тоже не сомневался. Маркиз поспешил подтвердить слова графа, добавив в качестве извинения, что, если ему и была предоставлена честь разместить у себя шевалье де Фронсака, в этом не было никакой его собственной заслуги, разве что географическая привилегия (если можно так выразиться, ха-ха-ха!). В том смысле, пояснил он, что именно в его землях чаще всего можно наблюдать Зверя.

Льстивые и лебезящие дамы и господа деликатно чокнулись первым бокалом вина. Повсюду мелькали лица с розовыми румянами на белых щеках, черными ресницами и голубыми веками, пухлыми красными губами, растянувшимися в притворных улыбках. У Грегуара рябило в глазах от перламутрового блеска париков, сияющих украшений и переливов тафты, парчи, узорчатого щелка и изысканных кружев на пышных юбках и корсетах. Он с раздражением смотрел на старого епископа, брызжущего слюной, полуживого, с вздувшимися жилками на висках, веки которого опускались на глаза помимо его воли. Семенящей походкой он передвигался от одного гостя к другому, расплескивая содержимое своего бокала. Несмотря на то что его поддерживал мертвенно бледный слуга, он, казалось, в любой момент мог задохнуться, забрызгав слюной рисунки. «Этот человек, это чудище и убожество, мсье, читает молитвы и проповеди в церкви, слушает исповеди и благословляет, крестит, совершает причастие вином и хлебом», – шептал Тома д'Апше в ухо Грегуару, увидев в руках епископа рисунки шевалье. Бросившись их спасать от обильного слюноотделения старика, он передал их в руки дамам, которые сидели в креслах, утопая в мягких волнах своих широких подолов.

Сейчас Тома д'Апше скрылся из виду, затерявшись в этой нарядной толпе, дружелюбное тепло которой согревало даже прохладный ночной ветер, проникающий в зал через открытое окно.

Его святейшество епископ Мендский… Монсеньор граф де Монкан… Монсеньор граф де Моранжьяс… Мадам графиня… Монсеньор интендант Лаффонт… Отец Анри Сардис, аббат этого прихода…

Жан-Франсуа де Моранжьяс…

Стоило ему войти, как Мани куда-то исчез, чтобы Грегуар, когда суматоха немного уляжется, не беспокоился, как его представить высшему обществу.

Жан-Франсуа де Моранжьяс, который тоже путешествовал…

Грегуар вновь вернулся к светским разговорам, к вину, к тревожным взглядам на его рисунки, которые передавались из рук в руки с большой осторожностью и некоторой неловкостью. Жан-Франсуа де Моранжьяс был одет в строгий сюртук из черного бархата и черную шелковую рубашку. Его волосы были завязаны в хвост лентой из черного велюра. Когда граф приблизился, его длинное лицо исказилось в улыбке, которая напоминала шрам, криво растянувшийся на щеках. Здороваясь с ним, Грегуар заметил, что правый рукав его сюртука был пуст и аккуратно приколот к плечу булавкой с золотой головкой, которая прекрасно гармонировала с пуговицами на его одежде. Было видно, что молодой граф не пытается скрыть свое увечье, а напротив, выставляет его напоказ, причем делает это с каким-то непонятным упрямством. Его увечье было особенно заметно, когда он наклонялся, подняв высоко плечи и выставляя вперед дрожащий, будто от нервного тика, подбородок. Отсутствие руки и то, как его представили, окружало графа неким ореолом таинственности в глазах маркиза: Жан-Франсуа де Моранжьяс, оказывается, тоже путешествовал…




Конец ознакомительного фрагмента.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=633105) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



notes


Примечания





1


Зверь огромный. (Здесь и далее прим. перев.)




2


Как корова.




3


Дай посмотреть.




4


Дьявол.