Сны Черного Короля Алекс Надир Плохо, когда твоего любимого человека похищают. И уж совсем все кажется безнадежным, если в деле замешаны знаменитая писательница, известный журналист, не сходящий с экранов телеведущий. Но для любви нет преград: во что бы ни стало преступление должно быть раскрыто… Если, конечно, оно вообще совершалось. Алекс Надир Сны Черного Короля Часть первая 9 сентября 2009 года. Банкетный зал «Бригантина». Презентация романа «Лукреция». Автор Компотникова Т.А. 1 Я почему-то подумал: «если не высказаться прямо сейчас, они обязательно примут меня за идиота». Чего, разумеется, совсем не хотел. Однако молчать было приятно. Лица присутствующих хранили вполне официальные выражения, а кто если и делал какой-нибудь вид, то делал его исключительно так, будто мой вчерашний поступок – не более чем невинная детская шалость, сотворенная не со зла. Ну вот и отлично! Я затащил на тарелку еще один огнисто горящий икрой бутерброд, вспенил бокал шампанским и с тихой, теплой улыбкой повернулся к соседу. Вертлявому, ранее не знакомому пареньку, предположительно – сильно навеселе. «Ну, виват? За “Лукрецию”?!», дружески, вполголоса произнес я и привскинул бокал… – А мне, зёма, право, по максимально болотные сапоги. Хоть за «Лукрецию», хоть за муть океанскую, по барабану! Слетевшее с его пьяного языка прозвучало настолько грубо и дерзко, а кроме того, так откровенно не вписывалось в общий, царивший до этого тон, что мне пришлось одолевать некоторое возмущение, чтобы сдержаться. Я поднял еще на пару сантиметров бокал, как бы демонстрируя, что слов не расслышал. – Зря, – продолжил, не поддавшись, сосед. – Думаешь, я не в теме, кто ты, а они – такие придурки? И можно спокойно сидеть в этой компании, пить их вино, жрать их еду, обдумывая всякие подлости исподтишка? А хочешь, я скажу, что следил за тобой? Ровно неделю. По их, кстати, просьбе… Он глянул своим затуманенным взглядом, но я тем не менее понял: каким бы лишенным осмысленности сейчас этот взгляд ни казался, парень не врет и говорит все как есть… Именно так. Все – как есть. Я хорошо, отчетливо сознавал: необходимо что-нибудь сделать. Но ничего сделать не смог. Разве изобразил на лице не менее тупую (чем смотревший на меня пристально взгляд), блуждающую улыбку: – Вы… ошибаетесь, уважаемый. Я отнюдь не хотел, и… Я запнулся, поскольку не представлял, что говорить дальше. Было, наверно, крайне нелепо – знать, что оба прекрасно осведомлены о предполагаемом развороте событий, однако, не обращая на то никакого внимания, настойчиво все отрицать… А как тогда по-другому? – Вы, верно, меня с кем-нибудь спутали, – не найдя слов убедительнее, с прежней, адресованной соседу улыбкой пробухтел я. – Так, знаете ли, бывает. Особенно… – Бывает, – перебил меня тот. – Если двое, противоположного пола, за кустами сойдутся. А путать лучше нитки в клубке… Дурочку свою выключи. Ясно все, зачем усложнять? Он неожиданно заговорщицки подмигнул; взял из моих рук бокал с недопитым шампанским, со стола – вилку и, с трудом приподнявшись, постучал предметами друг о друга. – Господа… я хочу тишины. Нельзя, конечно, сказать, что призыв возымел на собравшихся активное действие. Однако кое-кто сподобился прервать разговор. Да и музыка, струившаяся до этого с эстрады, стихла. – Хин Меннерс, господа, упорно считал: СОСЕДКА АССОЛЬ ПСИХИЧЕСКИ НЕВМЕНЯЕМА! Тишина и недоумение в зале стали на порядок плотней. – Старина Лонгрен ей, кажется, верил… Но его «кажется, вера» больше основывалась на обыкновенной заботе отца. Рыбаки, как и все обыватели, были глупы, ибо с детства погрязли в невежестве, лени и пьянстве. И только истинный капитан Артур Грей, а теперь также и мы, имеем полное право на утверждение… Здесь, по всей вероятности, выступающим был задуман легкий демонстрационный полупоклон. Который, признаться, не совсем получился: вместо полупоклона оратор сильно качнулся, но сумел удержать равновесие, схватившись отпустившими вилку и бокал руками за краешек стола. Бокал разбился со звоном. – …на утверждение. Бокал… тьфу ты, корабль – плывет! – продолжил недавний мой партнер по общению как ни в чем не бывало (лицо говорившего лишь однажды презрительно сузилось, когда он оговорился «бокал»). – Да-да, корабль плывет! Его поражающие своим алым свечением паруса, сотканные, не побоюсь этого слова, нашей кудесницей из самых целомудренных чувств, уже развеваются на грозном ветру, не давая сему кораблю ни шанса на остановку. Viva Лукреция!.. Но, – он сделал жест, заставивший приутихнуть возникшие из дальней части стола рукоплескания, – на корабле, господа, заводятся крысы! Вы не заметили? Я, например, обнаружил одну. Жирную, толстую, отвратительную крысу, тихонько подъедающую оставшиеся после застолья объедки на камбузе. Эй, кок! (Он выщелкнул пальцами в сторону, где, по его, наверно, предположению, должна была находиться кухня). Кок, у тебя на камбузе крыса! Тащи скорей нож. Давай мы вспорем ей брюхо и глянем, какого цвета у нее кишки… Давай! Я лично пущу в разжиревшее тело непоколебимую сталь, не торопясь солью кровь и… – Молодой человек, не для стола все это! – раздалось в тот самый момент, когда я, понимающий, что за окончанием фразы последует разоблачение – не иначе, был уже готов сорваться с места и, невзирая на мерзкий публичный позор, убежать. – Все мы сегодня немножко пьяны, – продолжил неизвестный мне голос, – но это вовсе не повод, чтобы портить друг другу пищеварение. Давайте договоримся: сегодня только радостное и оптимистичное, а уж о крысах – потом. – Так я пьян, по-вашему? – вздернул бровь мой обвинитель. И, скорее всего, сам же попытался на вопрос и ответить (потому что на секунду задумался). А еще через секунду с ним произошла такая неожиданная трансформация, которая может произойти только с действительно крепко выпившим человеком, балансирующим в данный момент на самой последней черте, определяющей для организма его «лишние» и «нелишние» дозы. Взгляд оратора начал интенсивно мутнеть, одновременно из полуоткрытого рта выглянул красно-шершавый язык, по лицу растеклась полубессмысленная и чего-то от кого-то ждущая улыбка. Сохраняя все это, парень поводил глубокомысленно головой и под конец яростно расхохотался: – Я пьян, раздери меня черти! Но это вовсе не повод, чтобы не рассказать вам про крыс! Крысы… Это такие презабавные существа, чтоб мне сдохнуть. Вы знаете, как эти самые крысы воруют с птицефабрики яйца? Они… – А может быть, и в самом деле – довольно? – бросил кто-то еще из-за стола. – Они… приходят вдвоем, – продолжил оратор невозмутимо. – Одна из них, та, что побольше, ложится и переворачивается на спину, после чего прижимает маленькими, но цепкими лапками к пушистому тельцу парочку белоснежных деликатесов. Вторая зубами хватает коллегу за хвост и тащит ее к выходу. Представляете? Этакий маленький бригадный крысиный подряд. Я бы, ей-ей, не поверил, не расскажи мне однажды эту историю старый птицефабричн… э-э… ну, в общем, их сторож… О-о, а сколько он передавил этих крыс! – Ну это, вы знаете, уж и впрямь перебор, – взорвалась одна, сидевшая напротив меня, пожилая и прилично одетая дамочка, и мне показалось, что я ее уже где-то видел. – Кто-нибудь сможет, наконец, угомонить этого крысиного повествователя? Андрюшенька, милый, я вас прошу. Я понял, что обращались ко мне. Вежливо – насколько было возможно – ей улыбнулся и дернул за рукав соседа. Тот даже не сопротивлялся: стоило мне сделать это движение, он, точно в бессилии, рухнул на стул, но почти тут же вперился в меня своим отвратительным взглядом: – Милейший, уж вы-то, наверно, по определению любите крыс? Я ничего не ответил. Неожиданно мне пришло в голову, что в свете недавнего инцидента желание заменить собеседника не покажется никому подозрительным, и я начал подниматься из-за стола… Однако в то же мгновенье мне в ухо вполз шепот: – Думаю, сейчас самое время… Я знаю, кто ты. Ты почти догадался, кто я. Так что нам мешает выйти на улицу и поговорить там как два взрослых, знающих человека? – Перекурю! Надеюсь, возражающих нет? – тут же, обращаясь ко всем, произнес он и стал проталкиваться к выходу: вклиниваться энергично в пространство, существующее между стеной и спинками плотно составленных стульев, то и дело причем кого-нибудь задевая и отвечая на это любезной улыбкой. Когда он успешно скрылся в дверях, я тоже взялся за сборы. Главное было – не возбудить ни в ком подозрений. Я глянул через весь зал, и мне вдруг определенно почудилось: взгляд мой на какую-то долю секунды превратился в мощный прожектор. Он словно вырезал в тяжелом воздухе помещения пучок свойственных этому прибору лучей, со всех сторон от которого все представлялось дико размазанным, шумело, прыгало и шевелилось, и, может, именно по этой причине попавшая в центр пучка фигура выглядела неподвижной по-особенному. Вернее, это была даже не столько фигура, сколько лицо. И даже глаза. И они, эти глаза, я видел, все понимали и смотрели на меня так, как смотрят обычно на провинившегося маленького ребенка – усердно оправдывающегося, но безнадежно запутавшегося во лжи. Мне стало вдруг жутко неловко, но отвести тем не менее взгляда я, как ни старался, не мог… Потом эти глаза как бы сказали: «ну… иди, чего ты, попробуй!». И я безропотно подчинился, побредя, словно лунатик, вон из зала. На улице накрапывал дождь и было сумрачно. Тот, кто меня ожидал, стоял в углу, на правую сторону от дверей, и писал – вставая по очереди то на пятки, то на носки, отчего раскачивался всем телом. – А, появился! – бросил он тут же через плечо, едва услышал шаги. – Никто ничего? Не заподозрили, курвы? – У меня машина. Может, прокатимся? Он произнес: «а-ах!», с радостью передернулся, застегнул ширинку. – Да не заведется она… Утверждение показалось как минимум спорным, и я спросил почему. – Конденсат в карбюраторе, – он посмотрел так, будто тоже хотел о чем-то спросить. Потом помрачнел и задумался. Но все же поинтересовался: – Слушай, а ты бескишечников когда-нибудь видел? – А кто это? – Ну, понимаешь, – он снова как бы задумался. – Это такие… ну, полузеленые злобные существа, лишенные начисто признаков наружных половых органов и появляющиеся исключительно из шерсти огромной черной собаки, приходящей к тебе в самый разгар парадоксального сна. Ну или… Он хотел что-то добавить, но вдруг отмахнулся. – Ладно, проехали! Надо будет, поймешь. – Пойму что? – Главное… Говоря совсем откровенно: с поправкой на время и место подобная манера выстраивания разговора начинала потихоньку бесить. Но что-то, в самом разговоре, все же задело. (Да и сам парень не казался теперь таким «в стельку пьяным», каким имел желание выглядеть с десяток минут назад). – А главное – что? – Главное – в чем! – он неожиданно расхохотался и выставил вперед руку. – Смотри: вот две дороги! Мы – сказочные богатыри. И этим богатырям предстоит сейчас сделать выбор… Выбор – вещь всегда неприятная. Стоит тебе ошибиться и – бац! А другой, удачной попытки больше не будет. Ну, сударь, прошу… Из всего, что обрушилось на меня, я понял, по правде, немного. Во-первых, мне предложили прогулку. И теперь, соответственно, требовалось выбрать одну из двух действительно существовавших дорог, проходящих мимо крыльца банкетного зала, недра которого мы недавно покинули. Дорога первая – широкий проспект (остававшийся и до настоящего времени, несмотря на столь поздний час, весьма многолюдным). Вторая дорога была лишена асфальта и вела в парк: сколько бы старательно я ни напрягал зрение, ни одного человека там не заметил. Выбор, получается, был ясен и прост. Однако я не из теории знал, насколько опасной бывает видимая простота. Парень стоял от меня на расстоянии двух-трех коротких шагов, и, стоило нашим взглядам встретиться, я понял: что-то не так. Его смотрящие в тоненький прищур глаза были прозрачны и холодны, губы выдавливали едкую, злую улыбку. – Что? – прошипел он. – Наличие альтернативы покоя никак не дает? Может, мне тогда предоставишь? – Изволь, – дал согласие я. – Эта! – он кивнул в сторону той, что вела в парк, а его губы словно окончательно наполнились ядом. – Забавно, ведь верно? – Ты это о чем? – Я это о том, что основа шевелящегося в тонкой поэтической душе страха – незнание: радоваться тебе или нет. Дорога пустынна. Ты со спокойной совестью можешь меня убить, после подогнать свой новенький «Форд Фокус» (выгодный кредит, отличающийся минимальными требованиями к заемщику, так?), запихнуть тело в багажник, перевести на ближайшую свалку и там закопать. И это, заметь, безо всяких свидетелей! Сытые гогочущие рожи, поднимающие сейчас очередной бокал за Лукрецию, навряд ли окажутся завтра в том состоянии, чтобы вспомнить о моем вчерашнем присутствии (и это несмотря на все мои нелепые разговоры про крыс). Но ведь если и вспомнят, то определенно будут молчать. Круговая порука сделает свое дело… Отличная ночь! Не так ли? Он вдруг посмотрел с какой-то странной улыбкой: – Но ты также хорошо помнишь о том, что и я смогу сделать нечто подобное. Зачем бы тогда приглашал? Значит – шансы равны? Мне надоело, и я не сдержался: – Шансы равны при наличии как минимум двух индивидов. Ничего не могу сказать тебе за второго, но я никого убивать не хочу. Смысла не вижу. – А что, в убийстве всегда должен присутствовать смысл? И… разве нельзя так. От удовольствия? Или от ненависти, например, которая измучила душу? Или же от отчаяния? Или же… – он неожиданно замолчал и подошел вплотную ко мне: – Ладно. Считай, что в надежде дать знак наговорилось много пустого. Не возражаешь, если малость по-старомодному я возьму тебя под руку? Я ничего не сказал, он взял меня под руку, и мы отправились в сторону парка. Мы шли как-то странно – больше молчали. Вместившая только нас аллея была пройдена практически наполовину, когда спутник мягко от меня отстранился и задал конкретный вопрос. – У тебя есть пистолет, почему сегодня оружие оставлено дома? При мысли, что мою квартиру обыскивали, меня охватил ужас и трепет. – Мою квартиру обыскивали? Он рассмеялся: – Видишь, насколько проста техника разоблачения. Я лишь спросил, ты сам… Недоговорив, он расстегнул куртку и сунул руку за пазуху. Мне показалось, под курткой я рассмотрел кобуру. В следующий миг взгляд мой забегал по сторонам, остановился на гладком, средних размеров и, наверное, средней тяжести камне, тело как бы само наклонилось за ним, рука лишь «докончила миссию». Парень же, ничего не заметив, неосторожно повернулся спиной, отчего действовать стало легче. Я бил сверху вниз. Парень обрушился на колени (точно ему подсекли сразу обе ноги) и вскоре оказался на четвереньках, успев вовремя выставить перед собой руки. Тогда я добавил. Потом добавил еще… Не выдержав такого напора, парень, как тюк, повалился на землю, хотя нашел в себе силы – попытался что-то сказать: – Он… и… ви… и… – Спокойней, спокойней, – отреагировал я, став на одно колено перед ним, и нанес еще два резких удара. Противник больше не двигался. Я запустил камень подальше в кусты, перевернул тело на спину и до конца расстегнул на нем куртку… Ошибки не было: под курткой и впрямь пряталась кобура. Но говорить о наличие в ней пистолета как-то не приходилось. Вместо него там лежала… сложенная в несколько раз бумажка. Развернув ее, я увидел одну короткую надпись (смысла которой так и не понял, потому что буквы по причине волнения невероятно прыгали перед глазами). Ниже ее шел набор цифр, расползшийся на целых три строчки. Я спрятал бумажку в карман, решив, что «распутывать нити противоречий» лучше все-таки дома, и, собравшись с силами, продолжил «изыскательное мероприятие». Впрочем дальнейшие поиски к конкретному не привели. Ничего! Ни документов, ни записной книжки, ни других каких-либо вещей, по которым представлялось реальным произвести идентификацию. Ни малейшей зацепки… Денег и тех даже не было. Я понял, насколько я влип – и мне вдруг стало ужасно не по себе. От мысли, что убил человека, который, возможно, и не являлся противником, а, следовательно, вся самооборона моя – не иначе как плод наследственной мнительности да вечных нездоровых фантазий. Хорош удалец! Слов нет, настоящий «карающий меч в недрогнувших руках правосудия»… Но стоп. Ведь он же следил?! Следил конкретно за мной! А значит, знал многие тайны и мог за милую душу доверить их тем, кого они действительно здорово интересовали. Излишние знания – излишний соблазн. Факт, никуда не попрешь: получи эти деятели их – и обойти открытое противостояние стороной, без крови (по крайней мере, моей), было бы уже невозможно. Выходит, развязка с самого начала предполагалась одна… Убийство. И только: кто бы кого. Нет, другой, конечно, вопрос: убей я его, скажем так, «не сейчас, а когда-нибудь в будущем», мне бы, наверное, не пришлось, как теперь, ломать голову, куда спрятать тело и с помощью чего скроить себе алиби. Да и задача «все правильно рассчитать» решалась бы не так напряженно… Но что сделано, то сделано. И никакого другого времени, кроме настоящего, наверное, нет. Я боязливо огляделся по сторонам… Никого. Парк был пустынен по-прежнему, и эта его пустынность оставляла ничтожный, но шанс – извлечь, попытаться, из нынешнего положения если не выгоду, то хотя бы надежду: выйти сухим из воды. Перебрав в голове варианты, я понял, что наилучшее решение – действительно подогнать к телу автомобиль, засунуть тело в багажник, съездить на свалку и там его закопать. Правда, о том, где находится свалка, я не имел ни малейшего представления. Однако в двадцати минутах езды от моего дома протекала небольшая полуиссохшая речушка с вечно грязной водой, и опустить тело туда – ход, пожалуй, на настоящий момент не менее эффективный. Решение мое, таким образом, состоялось, и я отправился за машиной, предварительно перетащив труп ближе к скамейке и положив на участок, граничащий с покойницкой головой, бутылку из-под вина – в целях какой-никакой маскировки. Банкетный зал, когда я к нему подошел, продолжал оглашать окрестности смехом и музыкой, доносившимися из плотно зашторенных окон, из чего явственно выходило: торжество в полном разгаре, и что, если никому не придет в голову в ближайшие минуты выйти на воздух, мое вторичное появление пройдет незамеченным. Так в общем-то и случилось: я сел за руль и никем не тревожимый повернул ключ в замке зажигания. Двигатель заработал, после чего я направил машину в сторону парка, осторожно огибая те лужи, которые успел насозидать дождь. Перед одной из них, наиболее устрашающей, плавно притормозил, прикидывая, с какой стороны ее лучше объехать. Оказалось, что ни с какой. Гадина занимала всю ширину без того узкой дороги, тогда как справа и слева темнели кустарники. Покидать же машину сейчас не хотелось. Тем более что само занятие прощупывать свежевы-ломанной палочкой глубину, когда в двухстах шагах тебя ожидает покойник, показалось мне верхом кощунства, и я взял прямо по центру, то и дело выглядывая в наполовину открытое окно. Сперва дело спорилось. Передние колеса целиком выползли из воды, когда я почувствовал сзади себя образовавшийся крен, а несколько позже – как шмякается левое заднее колесо во что-то глубокое. Я наддал газу… Машина продвинулась на сантиметр вперед, однако еще на капелюшечку мощности не хватило. Заднее колесо дало пробуксовку. Последнее, причем, как-то странно подействовало на меня… Понимая, что обойтись без усилий, связанных с непосредственным нахождением вне машины, окажется нелегко, я тем не менее продолжил давить на крайнюю справа педаль, пока отчетливо не услышал: – Что, влип, очкарик?! Я вздрогнул и поднял глаза. То ли спросившим, то ли издевающимся оказался без малого двухметрового роста детина, с белозубо сияющей улыбкой на удивительно округлом лице, а также одетый в черные: джинсы, джемпер и кожанку. Поверх джемпера была навешена цепь. – Что, влип, спрашиваю, очкарик? – повторил не торопясь он, крайне, как могло показаться, довольный. – Подтолкнуть бы… – пробормотал в качестве ответной реакции я, не очень, правда, хорошо понимая: верно ли сделал, что обратился к нему. – Ну, вот тебе моя рука! Положи в нее червонец, – неожиданно подмигнул мне детина и резво пристроился у заднего бампера. «И… ра-аз!» последовало, не успел я очухаться, от него, и моя нога тут же надавила на акселератор. – Ну, дура, куда? Раскачивай ее, раскачивай понемножку! Далее меня накрыла волна энергетических слов, попав под нее, я сумел войти в ритм, и машина стала действительно весьма планомерно раскачиваться. Но каких-то чуть-чуть все равно не хватило. – Всё, курим! – выдал наконец мой помощник и отошел в сторону, отряхнуть джинсы. – И какого лешего тебя поперло туда? Медом там что ли намазано? Я промолчал, не став уточнять, что медом там не намазано, а лежит труп, который хорошо бы скорее засунуть в багажник и отвезти к речке. Ненужные частности уступили место просьбе о возобновлении помощи. – Хренушки тебе, милай! – был ответ. – Видишь, все брюки в дерьме. Давай-ка ты лучше наружу, а я уж в салоне педальками как-нибудь поупражняюсь. Идет? Я охотно кивнул и высвободил ему место. – И толкать будем взад, там наклон вроде больше. Пришлось снова кивнуть, и, выждав, когда произнеся: «эх, хочешь жить как человек, так и делай, что все люди делают!», он обживется в салоне, я вплотную взялся за дело. То есть: принял не совсем гламурную позу, старательно поднатужился и что было дури во мне заорал «и… ра-аз!». На четвертый или пятый «и… ра-аз» машина освободилась. Больше того, дав задний ход, она проехала метров сто пятьдесят в сторону банкетного зала, с визгом выполнила разворот на пригодном для этого пятачке и начала… стремительно удаляться. Я – ошалел. Впрочем, не прошло и пары секунд, как ошалел снова. Там, где виднелись ее габариты, прогрохотал мощный взрыв. То, что считалось недавно моим, дернулось и подпрыгнуло. Из разбитых автомобильных окон повылезали красные отвратительные языки. Я понял, что паникую. Тем более следом (за взрывом) заорали, как ополоумевшие мартовские коты, десятки самых разных по тембру и громкости сигнализаций, приводя как бы весь мир в невообразимое, дьявольски дикое пробуждение. Будто бы сам сатана… Впрочем, мне было не до сравнений. Я хорошо ощутил, как что-то неприятно зашевелилось внутри, сердце бешено-бешено застучало… И я побежал. 2 Бежал долго. Мимо проносились незнакомые улицы, и в мутном, тревожном свете луны казалось, они не кончатся никогда… Я несся как угорелый. Длинными взмашистыми скачками, сжимая в руке слетевшую кепку и ужасно боясь обернуться. Шаги за спиной слышались по крайней мере с леденящей отчетливостью. И только увидев, что начался мой район, позволил себе маленькую передышку. Рухнув на первую подвернувшуюся лавку, подался всем телом вперед и стал жадно заглатывать воздух. Так прошло десять минут. Дыхание мало-помалу налаживалось, перед глазами одна за другой вставали тревожные, безрадужные перспективы. Во-первых, меня будут искать. Труп, о чем говорить, обнаружат. Неизбежен логичный вопрос: кому это убийство на руку? Учитывая мою вчерашнюю выходку, а также факт, что последним видел парня живым именно я, сделать далеко идущие выводы, думаю, будет несложно. Второе: меня пытались убить. Бомба в машине – явное тому подтверждение, а что у пожелавшего это сделать не вышло с первого раза – вовсе не означает, что попытки прекращены… Оркестр, наверное, туш! Я попал в такой переплет, о котором искатели приключений могут только мечтать. Ну и самое главное – выход. Сейчас, казалось, любая дорога к нему ныряла в такие непроходимые дебри бессмыслицы и абсурда, что и одно – не сойти от случившегося с ума – тянуло по меньшей мере на подвиг. Впрочем, подвиг не подвиг, а прежде дифирамбов себе стоило успокоиться. Погасить панику и хотя бы попытаться направить часть умственной энергии на то, чтобы взглянуть на события как на логическую цепь обстоятельств, заведших меня в данное плачевное положение. Итак, отталкиваясь от основного: «меня пытались убить». (Пытались – понятно. Но кто?). Кто? Да о чем это я! Одна только попытка «глубокомысленно порассуждать о непосредственных персонах заказчиков» напоминала полнейший идиотизм. Кто. На днях я уже задавался вопросом, как далеко они смогут зайти в нежелании дать делу огласку – сегодня получил достойный ответ. Нет, главное сейчас – вычислить исполнителя. Вот здесь-то и уместнее полюбопытствовать, кто? Между прочим. Кандидатура убитого мной не так уж чтобы «неподходяща». Кто, как не он, мог подложить бомбу, пока ждал меня. А его пьяненький вид? Трюк, игра и уловка. К тому же при изучении этого дела не стоило забывать и о морально-нравственной стороне. Если убийцей был он, то убитым полагалось стать мне; следовательно, мое преступление снова превращается в оборону. Вот только зачем он потащил меня тогда в парк? Возможно, хотел, чтобы я узнал нечто важное перед смертью? Чушь, – зачем говорить человеку нечто важное перед смертью, если все равно тот умрет. А может, планировал таким образом подстраховаться? Узнать, как много известно мне, а потом действовать по обстановке? Ну! Смерть моя в таком разе – полная неизбежность, информацией для нее я владею поистине предостаточной. Или все-таки он был на моей стороне? Эх, знать бы все точно… А так ничего, только записка. Записка… Я сунул руку под куртку, в ее внутренний карман, вытащил чуть смятый листок и разложил его на коленях. «Бескишечники всегда появляются из шерсти огромной черной собаки». Причем «огромной черной собаки» было дважды подчеркнуто, а также написано шрифтом, сильно напомнившим старину. Ниже шли цифры. 18, 24, 8, 2, 10, 11 и т. д. В общем – какой-то, наверное, код. Перечитав фразу четырежды, я понял, что ничего ровным счетом не понял. Какая собака? Что за бескишечники? Почему из шерсти?… Казалось, если смысл в сообщении как бы и был, то выражался он прежде всего в какой-то замаскированной, латентной форме. И, чтобы раскрыть ее для себя, мои текущие знания требовали экстренного пополнения. Причем и пополнять их полагалось не здесь. Уверен: коль скоро я отважился на решительные шаги, нужно вернуться сейчас в парк, на место недавнего преступления, и повторно обследовать там каждый миллиметр земли, тела, одежды, но только сделать это уже более основательно. Намерения от этого стали тверже, и я принялся собираться. Правда, позднее все же решил: заскочу для начала домой, захвачу пистолет… Дома, пробежавшись по комнатам, я рассовал по карманам способные пригодиться в будущих скитаниях документы, и только затем, подойдя к устроенному в полке с книгами тайнику, вынул оружие. Времени было в обрез. Я понимал: поиски начались. Определить по госномеру адрес владельца машины – работа несложная, но все равно предпочитал рисковать. Во-первых, убеждение, что взрыв произвел несомненно больший фурор, нежели достаточно тихое убийство (а потому милиция навряд ли сунется без лишней необходимости в парк, если только, конечно, ей не сообщат об этом специально). А во-вторых: банкетный зал ведь находится рядом. Кто-нибудь из заказчиков, а то и все они в полном составе, уж не откажут себе в удовольствии совершить небольшую прогулку – помогут, подскажут, кто сидел в данной машине. А пока суд да дело – вот и возможность как-нибудь проскочить. Уже стоя в дверях, подумал и об одежде. Я убивал человека впервые. Однако прочитал достаточно литературы и был неплохо осведомлен о всякого рода следственных экспертизах, способных признать подозреваемого виновным по одному отпечатку ботинка, оставленному с неделю, а то и больше на ворсистом ковре. А тут кровь! Где гарантия, что ее не окажется на джинсах, свитере или куртке? Я снова вернулся в квартиру, зашел в ванную, снял с себя все и тут же поджег, предварительно смочив белье растворителем. Может, перестраховка и сыграла со мной злою шутку: одежда в считанный миг полыхнула, возникшее пламя с живостью перекинулось на развешанные по веревочкам полотенца – в ванной запахло пожаром. Опешив, я распахнул дверь – но, видно, сделал это движение зря. Огонь, подпитанный воздухом, вырвался в коридор, и – доля секунды (мне показалось именно так), его острые языки уже лизали весь мой запасной гардероб, как на беду висевший на вешалке. Тушить было поздно. Похоже, что и бессмысленно. Прикрывая руками лицо, я начал пробиваться к дверям, но вовремя вспомнил, что раздет. Огонь тем временем уже совершал прогулку по комнатам, и все, что мне оставалось – схватить лежавшее между двумя железными дверями тряпье, в котором на днях в гараже ковырялся с машиной, да бежать отсюда как можно скорее. По счастью, на лестнице не было никого. Я напялил на голое тело промасленные тренировочные (с обозначенными на коленях огромными пузырями), рубашку, которой было сто лет и с одной, где-то посередине, пуговицей. На ноги надел резиновые сапоги. Вид, таким образом, получился… Впрочем, я уже чувствовал, как просачивается под дверь и в замочную скважину дым, отчего, не зацикливаясь особо на имидже, заторопился на улицу. Кто-то гаркнул: «пожа-а-аа-ар!». В ответ я медленно обернулся, и мне вдруг стало… ужасно смешно. Так уничтожить улики мог, наверное, только я. Впрочем, веселье это, не успев толком начаться, тут же закончилось, обусловленное рядом причин… Мое одеянье хотя бы. В данную минуту я походил на редкостного какого-то бомжа – в связи с чем совершенно не верил, что мне удастся добраться до парка пусть и по ночному, почти пустынному городу, не вызывая в единичных прохожих вполне естественных подозрений. К тому же раз за разом перед глазами вставала картина: я, вычищающий карманы уже лежащей в ванне одежды, и содержимое этих карманов, чуть позже спокойно покоящееся на полу. Нельзя, наверное, объяснить только случаем, что оно, в конечном счете, сгорело. С другой стороны (если поговорить о вещах, способных принести определенную пользу и не сгинувших во время пожара), то таковой и единственной – являлся мой пистолет. С которым, несмотря на положительные в целом эмоции, было связано тоже немало проблем. Пока я метался по комнатам, пистолет был со мной. Я держал его то в правой, то в левой руке, как бы чисто автоматически боясь с ним расстаться. Сейчас он тоже «менял расположение рук». Но в основе этих манипуляций лежали иные мотивы… Мне было некуда его спрятать. Карманы тренировочных если и годились на что, то этим «что» мог стать совсем негабаритный и уж куда менее тяжелый объект, не оказывающий своим весом такого мощного воздействия на резинку. Отчего та мигом ехала вниз, оголяя мне… ну, в общем. В рубашке карманы и вовсе отсутствовали. А голенища сапог были настолько узки, что пистолет влезал максимум по рукоятку. Сравнив каждую из возможностей (еще можно было просто идти, размахивая пистолетом в руке), я остановился на сапогах. В конце концов, там он был не так чтобы заметен, а если подключить, например, к наблюдательности немного воображения, то почему не подумать, что я – окончивший ночную смену рабочий, а в сапогах у меня – разводной ключ… Снова начался дождь. Через час я благополучно подошел к парку и попробовал оглядеться. Что за движения происходили возле моей бедной машины, я не увидел – так как это была его другая, противоположная сторона. Другим был и вход. И мне пришлось изрядно мысленно перепланировать всю эту парковую геометрию, чтобы найти ту тропинку, рядом с которой лежало (должно было лежать) тело. Тропинка вскоре нашлась – и я быстро напустил на себя вид беспечно гуляющего человека, не забывающего, однако, все время настороженно поглядывать вправо. В темноте не было видно ни зги… Скамейки, отчего-то покрашенные в цвет давно прогоревшего угля, органично сливались с пространством; и было, наверное, особенно удивительным, что ту, «свою», я обнаружил почти что с первых шагов. Вернее, даже почувствовал. Какое-то ощущение пробежало по телу: это – она! Рядом валялась и подброшенная мной бутылка; трава со всех сторон от нее выглядела заметно примятой, но тот, кем она приминалась, определенно отсутствовал. Это отсутствие смахивало на удар тока. Скажите, ну куда мог сбежать труп?! При всех приходящих на ум вариантах – это: я его тогда не добил (во что, кстати, особо не верил) и парень сам, через часок-другой оклемавшись, ушел отсюда. Или кто-то решил таким образом мне «помочь», для чего перетащил труп в другое место. Или, наконец, тут уже побывала милиция, и теперь меня ждет грамотно расставленная западня. Впрочем, шагах в десяти от примятой площадки начиналась не то какая-то гигантская вымоина, не то ложбина, и, глядя сейчас на нее, я сделал предположение: «Может, парень был действительно только ранен (пускай и смертельно)? И нашел в себе силы отползти куда-нибудь в сторону? Возможно даже – лежал, мертвый, там…» Требовалась проверка. Не без усилия над собой я приблизился к краю впадины, где, присев с опаской на корточки, начал изучать темноту. Произошедшее дальше заставило буквально содрогнуться от ужаса… От тревожной, замершей в каком-то болезненном напряжении тишины отделился шорох шагов, крадущихся за спиной, и, когда я повернул в их направлении голову, меня – будто маленькое яркое солнце – ослепил свет фонаря. Я вскрикнул, вытащил из сапога пистолет, вытянул, не вставая, перед собой руку и выстрелил, особо не целясь. Затем, когда прогрохотал первый выстрел, пустил вдогонку новый заряд. Фонарик на секунду разрезал тонким лучом черное полночное небо и… упал на траву, продолжая при этом, видимо покатившись, выдавать озорные мелькания. Не дожидаясь момента, когда озорные мелькания превратятся во что-то еще, я прыгнул в канаву и рванул с дикой скоростью вниз, что было во мне духу и мочи. Однако, как это часто бывает в процессе спуска с горы, ноги мои вскорости потеряли всякое управление, и я – не прошло, наверно, минуты – был сам как недавний фонарь. Последнее, худо-бедно сохраненное памятью: затейливой формы пень, встретивший голову после очередного моего кувырка… Какое-то количество времени я лежал без сознания. Какое – сказать сложно. Но, когда очнулся, на улице было темно. Двигаться особенно не хотелось. Не хотелось по паре причин. Во-первых, всевозрастающее беспокойство, что раны, полученные мной при падении, в действительности много опаснее, чем я мог заключить (самочувствие в положении лежа было сравнительно хорошее), и что, поднимись я сейчас на ноги, вся правда непременно откроется. Причем, если откроется, то с самой своей непривлекательной стороны. Причина вторая – и, возможно, что главная – ни на секунду не оставляющее ощущение, что за мной упорно следят. Тот, кто слепил недавно фонариком, стоит где-то невдалеке и держит на мушке, ожидая, когда я наконец двинусь. Почти теряя рассудок от страха, я выдохнул – «Эй!»… Выстрела не последовало. Тогда, выдохнув снова, неуверенно шевельнулся. Боль (что тоже весьма удивительно) проигнорировала это поползновение. И, немного помешкав, я встал и осторожно пошел, взяв курс на смотрящее на меня с края ямины деревцо. Так и решил: доберусь до него, можно будет наддать ходу. Ходу я не наддал. Когда до ориентира оставалось дотянуться рукой, меня кто-то окликнул: как будто сзади и слева; и близкий, резкий звук выстрела на мгновение распорол тишину. Впрочем, стреляющий промахнулся. Однако и я был в такой критической ситуации впервые. По причине чего не нашел варианта умней, как повалиться на землю, отчего вновь полетел в яму. Оказавшись на дне, открыл глаза и тут же увидел мчащегося ко мне на всех парах человека. Причем человек этот возмущенно размахивал руками, и создавалось впечатление, будто имел желание сделать мне выговор. За что – я так и не понял. Поскольку то, что вылетало сейчас у него изо рта, не отмечалось подобающим акустическим сопровождением, а еще капельку позже и вовсе оказалось задернутым огромной белой простыней. Особенно по второму я легко догадался, что снова теряю сознание… Очухался я уже на диване. Занимающем место в углу просторной убранной комнаты, посередине которой, в кресле, сидел уже другой человек. В изящном мраморном камине потрескивали, играя лживым огнем, небольшие декоративные поленца; сквозь опущенное драпри пробивался тусклый, но, наверное, все-таки дневной свет. Человек в кресле показался отдаленно знакомым. – Где я? – спросил я. (Хотя первоначально и задумывал произнести нечто вроде «кто ты?»). – У меня дома, – тепло улыбнувшись, отреагировал неизвестный. – Дома… – я посмотрел на камин, на шевелящийся в нем огонь и тотчас же помрачнел. От мысли, что дома так не бывает. – А тогда я здесь откуда? – вновь пробурчал я, не вполне пока что-нибудь понимая, и еще раз недоверчиво оглядел комнату. – Мужик привез. – Какой? – Странный. – Стра-анный? – я переспросил так, будто самым удивительным в этой истории было вовсе не то, что меня неизвестно когда и куда привез какой-то мужик (которого, кстати, совершенно не помнил), – мужика я вроде еще допускал. А то, что мужик был именно странным. Словно сама по себе такая его характеристика являлась чем-то из ряда вон. – А ты… вы тогда кто? – продолжил я, чуть обождав, свои лишенные всякой логики и связи вопросы, внимательно всматриваясь в отдаленно знакомое лицо. Оно по-прежнему улыбалось. – Хлестаков. Ни о чем случайно не говорит? – Инкогнито… из Петербурга? – не найдя ничего более дурацкого, предположил я и даже стал ждать вероятного подтверждения. Хлестаков заржал словно лошадь. – Знаешь, шутка вовсе не оригинальна. Девять из десяти, знакомясь, задают мне этот вопрос. Куда, наверно, забавнее видеть перед собой человека, не помнящего, как он сюда попал. Какая по счету бутылка, мне интересно, оказалась последней? – Я не пью. Эта короткая фраза вновь вызвала смех. – Достаточно смелое утверждение для декларирующего такой внешний вид. Не находишь? Я, кажется, понял, в чем заключался смысл намека; понял, и даже собрался пролить некоторый свет, не вдаваясь, впрочем, в подробности, почему произошло так, что я предстал перед товарищем в таком отвратительном виде. Однако мероприятие – «проливать некоторый свет, раскинувшись, как какой-то плейбой, на роскошном диване» не совместилось во мне с обликом воспитанного человека, и я попробовал встать, для чего сбросил покрывавший меня чуть ранее плед… О, тут было от чего прийти в удивление. Вместо поношенной клетчатой рубашки, которая по логике должна быть надета на мне, тело облекала какая-то… не могу выразиться по-иному, новомодная дрянь – тоже, впрочем, в виде рубашки, правда вся испещренная откровенно дикими рисунками, в целом представляющими собой план, по-видимому, какого-то экзотического острова, сплошь населенного пальмами, аборигенами, черепами и костями. Добавлю, «дрянь» имела решительно желтый цвет, ниже ее шли синие, с огромными красными горошинами широченные брюки. Таинственное перевоплощение настолько подействовало на меня, что весьма долгое время я не мог вымолвить ни слова. Хлестаков тоже, глядя на «это», как-то посерьезнел. – Видите ли, э-э… – я хотел сказать: «Хлестаков». Но ощутил вдруг неловкость перед всей этой официальщиной и умышленно сбился, ожидая, что будет подсказ. – Олег, – последовало через секунду, – чего уж теперь… – Видите ли, Олег, – произнес я еще нерешительней (окончательно сбило с толку, что я так и не выяснил для себя, продолжает он шутить или нет? Как звали того Хлестакова, хоть убей, вспомнить не удавалось). – Видите ли, Олег, – повторил я. – Все дело в том, что одежда, которую вы имеете несчастье лицезреть в эту минуту на мне, – она не моя! Не знаю пока, как она на мне оказалась, но только могу сказать точно: еще несколько часов… да, наверное, часов назад на мне было надето совершенно другое. Правда, и оно отличалось некоей аляповатостью – по причине того, что со мной произошло одно очень неприятное происшествие, рассказать о котором сейчас не могу… Не могу, потому что и сам толком не знаю, как так случилось. Однако искренне хочу вас заверить, что мое появление здесь в таком, так сказать, виде, с употреблением, а тем более со злоупотреблением алкоголя совершенно не связано. Вот. Хлестаков сказал: «у-у…». Затем санатомировал меня своим пронзающим взглядом и, как будто по результату, что-то решил. – Ты что, меня серьезно не помнишь? Я отрицательно покачал головой. – …Ладно! – на миг он оторвался от спинки своего кресла и ладонями шлепнул по подлокотникам. – Все равно через неделю в Гамбурге пройдет семинар, на котором меня ждут с докладом. Тургенев и клинопись Ниппура! Кстати, надеюсь, ты не оставил своих литературоведческих поисков? Я сказал, что оставил. Давно. – Жаль. Слышал, на прошлогодних «Набоковских чтениях» твои статьи нахваливал сам Зильберштейн. А этот старый лис… М-да… Словом, у тебя, кажется, неприятности. Доклад мой еще не готов, да и довести его до кондиции здесь – без магического воздействия дачного воздуха – затея, мягко говоря, не ахти. Ты же, давай, обживайся… Квартира твоя, и я весьма полагаю, что смена обстановки быстро введет твою жизнь в нормальное русло… Ты уверен, что мне все-таки не следует набрать номер Алёны? При упоминании ее имени я вздрогнул, но тем не менее категорично кивнул. – Странно… Как, кстати, она? Я сказал, что не знаю… Хлестаков посмотрел с каким-то страдальческим и, вместе, с сочувствующим выражением. После чего встал и принялся собираться. Я в свою очередь дико смотрел на него, пока он ходил по комнате. Настороженно, когда покинул ее. Удивленно, когда быстро вернулся. На нем теперь, взамен длиннополого махрового халата, был строгий черный костюм, явно представительского покроя. Светлые, средней длины волосы были гладко зачесаны назад и уложены гелем. С носа на меня глядели «жутко ученые» очки. Причем весь этот вид настолько сейчас подчеркивал в нем нечто профессорское, что я даже удивился, почему сразу не назвал его «профессором» для себя. Впрочем, было в его лице что-то слишком решительное. Вызывающее, независимое… Непрофессорское. Мое смущение, скорее всего, обнаружилось: – Ну, без спотычки и конь не проскачет. Крепись! В холодильнике море еды. Газ, свет, телефон – все функционирует в высшей степени исправно. Поосторожней с огнем. Помнится… – Олег, нахмурившись, замолчал, подошел к стоящему в дальнем от меня углу секретеру. – Твой пистолет здесь. Не представляю, впрочем, для чего он тебе… В спальне на столе я оставил номер сотового: понадобится, звони. Знаешь, буквально все мое существо необъяснимо трепещет предчувствием, что в скором времени у тебя пробудится желание многое мне рассказать. А так вроде все. Честь имею, амиго! Сказав, Хлестаков остановился, тем не менее, посреди комнаты и задумчиво, будто бы напоследок, осмотрелся кругом – точно ожидая от меня какого-то ответного слова. Решив, что понял все правильно, я кашлянул. – Гх, у меня просто нет слов, чтобы выразить вам благодарность. Вы так много сделали для меня, и я… не знаю зачем, то есть пока не знаю зачем, для чего, что стало поводом для оказания помощи незнакомому вам человеку. Хотя чувствую, что это не так. Не так! Ведь мы наверно, точно были знакомы. И это ваше лицо… Оно кажется таким добрым, что я, право, не верю, что вижу его в первый раз… Вот вы недавно заметили: в скором времени у меня пробудится желание. А ведь все так и есть. И я в самом деле – словно во сне. Словно сплю и никак не могу пробудиться. Никак не могу сбросить оковы этого ужасного сна, который очень мешает воспринимать мне реальность в подобающем русле. Но я это сделаю! Надо чуть-чуть. Совсем немного времени и я обязательно вспомню все то, что было у меня недавно кем-то или чем-то отобрано. Честно. – Ну, все мы в принципе чей-нибудь сон, – внезапно отреагировал мой приютитель и посмотрел так, будто произнесенная фраза таила в себе нечто определенно большее. Я, правда, не сумел это большее уловить, в чем тут же откровенно признался. В ответ Олег усмехнулся: – Как литературовед ты меня поражаешь! Льюис Кэрролл, «Алиса в Зазеркалье». Глава, по-моему, четвертая. Сцена, где, встретив спящего Черного Короля, Труляля и Траляля пытаются доказать Алисе, что все окружающее, в том числе и они сами, – лишь плод королевских сновидений. И что все тут же исчезнет, стоит только открыть королю глаза. Неплохая, кстати, гипотеза. Вполне допускаю, имеет право на жизнь. С этими словами Олег чопорно развернулся и направился к дверям. Мне же в голову заползла чисто импульсивная идея. – Олег, а кто такие бескишечники, ты грешным делом не знаешь? То, как резко он остановился и вновь развернулся в мою сторону, показалось немножечко странным. Впрочем, на губах у него уже светилась улыбка: – Нет. Не скучай… 3 Меня разбудили люди… Не те, которые разбудили Герцена. Голоса на повышенных тонах общались между собой, требуя, чтобы проститутка сыпала поаккуратнее. Заинтригованный, я встал с постели и глянул в окно. Разрешалось все просто. Трактор типа «погрузчик» вываливал из торчавшего впереди ковша огромные фундаментные блоки, стоящий в двух шагах невысокий крепыш процессом руководил. Что же до проститутки, то ее как бы и не было. Это уже я, не поняв со сна что к чему, принял междометие за существительное, попавшись таким образом на игру русской полисемии. Новый камень полетел тем временем с грохотом вниз, новое междометие прозвучало много отчетливей, ненадолго все стихло, – я отошел от окна и лег на диван. Раскалывалась голова… Похоже, начиналась мигрень. Я спал все десять, а то и больше, часов, однако, если бы не день за окном, ни за что в это бы не поверил. Слишком все быстро. Презентация, парень, убийство, еще один парень, машина, пожар, потери сознания, мужик, одежда, Хлестаков… Причем с появлением каждого нового персонажа или обстоятельства ощущение, что все происходящее – бред, только крепчало. Стоило Олегу уйти, я, например, обследовал содержимое своих карманов и обнаружил там вещи, которых и в принципе быть не могло. А именно: бумажник, вместивший в себя, кроме двадцати пяти тысяч рублей и девятисот пятидесяти долларов (!), знакомую записку, паспорт, кредитную карточку, ключи и водительские права. Все, кроме ключей и денег, было моим! Хотелось бы знать – что же сгорело? Впрочем, посчитай я пожар… не знаю… галлюцинацией, то и тогда – неподдающегося здравому осмыслению хватало с избытком. Документы… Фотографии, например. Я уже сказал, документы были мои – за мной водилась такая дурная привычка оставлять на каждой значимой бумажонке какую-нибудь еле заметную меточку. Так вот – и на паспорте, и на правах я ее обнаружил. Следовательно, будь это копии, изготовить их мог либо я, либо тот, кто понимал, что царапинка в левом нижнем углу прав или две дырочки от иголки на предпоследней странице паспорта должны перейти и туда. Но вот фотографии… Я потерял первый паспорт в двадцать шесть, не затягивая получил новый, примерно через год сдал на права. Почему же сейчас на меня смотрело лицо безусловно мое, однако старше не только того, двадцатишестилетнего, возраста, но даже теперешнего, настоящего. Проблема… Похоже на фотомонтаж. Вот только кому, зачем это нужно? Версия о причастности рук постороннего отпадала. Подделки на то и подделки, чтобы никто ничего не замечал. Может, тогда я?… Я, кстати, слышал, что если человек дважды или более за короткий срок теряет сознание, то определенные психические процессы нарушаются, и человек может… как бы это сказать… заблудиться. Ну то есть грохнуться в обморок в пункте А, а выбраться из него не в пункте А1, как это положено, а в пункте Б1. Причем случившегося посередине он даже не вспомнит… По хронологии я потерял сознание впервые десятого сентября, ночью. Повторно, если верить, что не заблудился уже тогда, – не более чем через пару часов. У Хлестакова очнулся днем одиннадцатого. Следовательно, если последний не врет, утверждая, что спал я почти сутки, промежуток, укрывшийся от восприятия, составлял максимум десять-двенадцать часов. Не густо. Учитывая, что за эти часы мне полагалось постараться разбогатеть, подделать свои документы, изменив на них фотографии. Опять-таки, для чего (в смысле – про документы и фотографии)? Возможно, я задумывал этим какую-нибудь хитрость? Или документы подделывал все же не я, рассчитывая по ходу на то же самое? А тогда кто? Хлестаков? Почему человек, которого вижу впервые, ведет себя так, будто является лучшим другом? Не много ли берет на себя? Связан ли с остальными персонажами данного дела? Почему кажется знакомым? Знает ли, что в действительности случилось со мной? Для чего вдруг спросил про Алёну? Зачем предоставил квартиру? Почему, наконец, как бы вздрогнул, когда я упомянул о бескишечниках?… Короче, ясно было одно. НАЧИНАТЬ ВСЕ НУЖНО С НАЧАЛА. Я встал и разыскал глазами телефон. К счастью, Хлестаков оказался хозяином не только гостеприимным, но и путевым – на тумбочке, около телефона, лежал толстый справочник, что сэкономило мне пару-тройку минут. Добравшись до нужной страницы, я взялся за трубку. – Издательство Мон Компильон! – вырвалось бодрым женским голосом из нее, едва состоялось соединение. – Здравствуйте. Скажите, как я могу связаться с Компотниковой Татьяной Александровной? – спросил я, стараясь не проявлять лишних чувств. – К сожалению, мы не разглашаем сведения о наших авторах. Все отзывы и пожелания вы можете отправить лично ей, воспользовавшись услугами нашей электронной почты. Адрес… – Нет-нет, вы не совсем меня правильно поняли! Я не почитатель, хотя, бесспорно, и уважаю ее огромный талант. У нас чисто… э… профессиональные отношения. Недавно она попросила собрать кое-какой материал, он собран, а как передать, я не знаю. Не могли бы вы сообщить ее телефон? – Оставьте ваши координаты. Она перезвонит, как только появится такая возможность, – женский голос, казалось, был неприступен. Конечно, если это был женский голос, а не косящий под него аппарат. – Девушка, но я не могу! Мне срочно! Я уезжаю! Тургенев и клинопись Ниппура! Гамбург. У меня семинар. – Минуточку… Не знаю, вследствие ли это произнесенного мной, но только эффект явно был: сейчас девчонка с кем-то шепталась. – Вы готовы? – спросила вскоре она. Причем до такой степени резко, что я растерялся… – К чему? – К тому, чтобы записать телефон, – хмыкнулось в трубке, и мне было продиктовано семь цифр. Я сделал ей ярко воображаемый книксен, но тут же с огорчением понял, что данное ничего не дало. Номер принадлежал одному из сотовых операторов. Меня же интересовал не столько сам телефон, сколько Татьянин адрес. – Простите, девушка, а не подскажите, где сейчас может находиться госпожа Компотникова? У себя в городской квартире или… – А почему бы вам не спросить об этом собственно у нее? И связь оборвалась. Я знал – «почему бы мне не спросить собственно у нее». Но ощутил вдруг такой прилив свежих сил, что почти не раздумывая, с новым ожесточением начал тыркать по клавишам. – Алло, кто это? – услышал я голос. О, этот голос! Нет, я клянусь: если бы кто-то один вознамерился назвать другого дерьмом, подбирать для этой цели слова было необязательно. Хватило бы и простого «алло», произнесенного им. Вот таким тоном. О, он был необыкновенным, этот тон! В нем собиралось такое количество наивных, самых доверительных и даже чуть инфантильных ноток, а между тем… между тем все равно: сколько б простым этот тон любому слушателю ни казался, его, слушателя, устойчиво не покидало бы ощущение, что с ним сейчас говорят сверху вниз. Да и то явно перемогая себя. – Компотникова, твою мать! – проорал я, предварительно обмотав микрофон полотенцем. – Ты там в городе, дура, сидишь, а у тебя два мужика в Корнееве под парадный вход гадят. – Как, как это, гадят? – оторопела она. – Известно уж как – беспорточно! Сейчас догадят, а после размазывать начнут. Я замолчал: требовалась реакция… – Воолоденькааа! – раздалось через секунду. – Володенька, быстрей к главному входу, хулиганят там! Она прокричала что-то еще. Но миссия моя завершилась, и я положил трубку. Надо сказать – удача сумасшедшая. Я не имел никакого понятия, где находится ее городская квартира, однако в каких краях располагается ее загородная резиденция, ломать голову не пришлось. Я дважды возил туда Алёнку… Ах, Алёна-Алёна. Дачный поселок Корнеево – уголок отдыха творческой интеллигенции. Неудивительно, что Татьяна Александровна Компотникова со своим мужем («Воолоденькааа!») обитала именно там. Автор ежемесячных бестселлеров, номинант различных литпремий и дипломант многочисленных конкурсов: кому же еще дышать свежим воздухом загорода, наслаждаться тишиной тенистых аллей, да любоваться чудо-озером, спрятанным за кроной деревьев? Два часа дня… Если поторопиться – буду в Корнеево в пять. Исходя из того, в какой части города находилась моя нынешняя квартира (дожил!), добраться до места можно за час, час пятнадцать. Это на электричке. Еще час пешком. Остальное время на такси до вокзала и сборы… Вроде бы получалось. Отсутствие намерений дергать по пустякам Олега вело к одной-единственной мысли: действовать на свой страх и риск. «На свой страх и риск» – значило избавиться от того, с позволения сказать, гардероба, что был в эту минуту на мне, прибегнув к помощи хозяйского шкафа… Опс! Вскоре из зеркала мне уже улыбался подтянутый молодой человек в белой облегающей футболке с оптимистичными надписями на английском, спортивной горчичного цвета куртке и светло-синих джинсах в обтяжку. Вот только лицо – видимо, от этой белиберды с фотографиями – казалось немного старше обычного. Да и черт, наверное, с ним. Тем более, если подумать, то жаловаться на все остальное – пока было грех: пригородная электричка оставила меня на небольшой железнодорожной платформе ровно в шестнадцать. Сама территория станции выглядела непривычно пустой. Человек десять, не больше, ждали автобус, добрасывающий народ непосредственно до Корнеево. Остальные – еще человек пять – ошивались возле ларька. Выбирая, покупая, потягивая пиво… Я подошел к бабке и купил стакан семечек. Пешком так пешком. Пять километров не такая изнурительная дистанция, да и ехать на автобусе – перехотелось. Не знаю, отголоски ли это недавних событий, но только вышедший вместе со мною мужик пялился весь этот час на мою персону такими глазами, что невольно стало не по себе. Вот пусть и чешет теперь на автобусе. Слева и справа от замысловато петляющей грунтовки росла разнообразная зелень. На самой грунтовке было пустынно. Лишь изредка по ней проносились машины, взвихряя за собой пыль. Воспользовавшись ситуацией, я задумался. Что скажу, когда увижу Татьяну? Стратег из меня никакой, но отдельные направления в воображении все же мелькали. Ну, например – пойти напрямик. «Лоб в лоб»: не дожидаясь, пока тебе нанесут удар, самому ударить первым. Или же действовать более деликатно. Безобидное слово, легкий намек, многозначительная улыбка. Дать гандикап. Пускай дама подумает, что малыш-несмышленыш не догадывается ни о чем. Пускай все расслабятся… Возможно, под самый конец они ошибутся. А кроме того, был и еще один мелкий нюанс, имевший такое большое значение. МНЕ полагалось быть МЕРТВЫМ. Я ведь помнил эти глаза… Там, на презентации. Которые долго смотрели, а потом сказали – «ну, чего ты, иди…». Не сомневаюсь, известной писательнице знакома масса плодотворных идей, а главное, у нее есть достаточно связей, чтобы подложить маленькую бомбочку в машину… Ой, простите, о чем это я?! Конечно, конечно! Мы неспособны! Мы слишком пушисты и белы – подкладывать бомбочки в машины! Для этого есть ведь «Воолоденькааа!». Так я перешел на ее мужа. Но почти сразу провалился как бы вовне… Увидев перед собой дерево, предположил, что до него шагов пятнадцать, не больше. Однако в действительности оказалось: все двадцать пять. До следующего было тридцать, тогда как мне подумалось, двадцать. Сорок пять (тридцать), шестьдесят (пятьдесят). Игра увлекла ровно настолько, что на миг пропало само представление, зачем я, собственно, здесь. «Алешенька… милый!», пробудило меня восклицание, когда расстояния до очередного контрольного дерева, гипотетическое и реальное, почти что совпали (не думал, что так быстро разовью глазомер). Производителем восклицания оказалась женщина. Среднего, ближе к пожилому, возраста – та, что называла меня на презентации Андрюшенькой и просила усмирить того, «крысиного» парня. Достаточно неожиданно… Особенно учитывая, что звали меня не так и не так. Пусть, впрочем, зовет, раз угодно. На женщине было надето строгое, с небольшой кружевной вставкой платье, плечи укрывал красно-черный, немного старомодный платок. У ног вилась прегаденькая собачонка – не знаю, верно это определение или нет, но в народе таких называют карманными. – Алешенька, милый! Вы-то что тут делаете? – спросила женщина, радостно улыбнувшись и всплеснув чуть театрально руками. Я не был точно уверен, какой ответ подойдет лучше всего. Ее же мой выбор интересовал, кажется, постольку поскольку. – А мы с Чарличком только говорили о вас! Правда ведь, Чарличек? – она неожиданно быстро для своей комплекции наклонилась и подняла собаку. – У-у, где наш Алексей? Куда подевался наш Алеша? У-тю-тю, у-тю-тю! А вот он – Алешенька! – держа собаку в руках, она трижды ее поцеловала, потом принялась приближать морду животного и к моему лицу. Видимо, надеясь, что я поступлю так же. Впрочем, это продолжалось недолго. Моя растерянность была расценена как забывчивость. – Вы не узнаете меня?… Я Ольга, тетя Тошика! Тошика… Антона! Помните? На вечере… Сидели вы вместе, шушукались без конца. Я слабо кивнул. На ее удовольствие. – Антон столько говорил о вас! Алешенька да Алешенька! У нас столько планов, такие дела! Вот мы на вечере встретимся, договоримся. Он у меня, теть, знаешь какой! У нас, говорит, дружба такая – днем с огнем такой, теть, больше не сыщешь! И умный, говорит, он, и добрый, и талантливый!.. Кстати, у вас все выгорело? Я вздрогнул. Во-первых, потому, что трактовал вопрос сначала слишком буквально. А во-вторых, потому что, глядя сейчас на нее, подумал: возможно, она не настолько проста, чтобы так просто ляпнуть этот вопрос? Глаза ее, по крайней мере, были как две неподвижные черные бусинки. – Можно сказать, что и так, – отреагировал я, одарив ее в свою очередь взглядом, полным, если так можно выразиться, многозначительной глубины. – Вы ведь поняли меня, да?… Я про дела. – Понял, конечно. – Господи, вы так сейчас посмотрели, будто подумали о другом. Ох уж этот русский язык! – она захихикала. – Скажешь одно, а вдумаешься – черт те что получается! «Вот где собака зарыта»… А при чем тут собака? Почему зарыта? Какой изверг ее туда зарыл? Это только представить, как иностранцы-то, бедные, мучаются!.. А вы, Алешенька, к кому? Я снова вздрогнул, – чересчур резким выдался переход. – Я?… Ни к кому… Я на станцию, у меня электричка скоро. Вы извините… – Ой, шутник вы, Алешенька! Как же вы можете идти на станцию, когда станция в другой стороне? Думаете, бабка стара, так и подшутить над нею не грех? Экий негодник! – Ничего я не думаю… Я возвращался. У меня выпало из кармана… ключи. – Вот ведь напасть! Нашли? – Что? – Ключи. – Нет, не нашел. Пойду я… – Вот ведь еще! Никуда вы, Алешенька, не пойдете! Сегодня на ужин вашей горе-хозяйкой запланирован отличный визиговый пирог. Поверьте, хозяйка будет в жуткой обиде, если вы его не попробуете. А с ключами… положитесь лучше на Чарличка, – сказала она и отпустила собаку. Которая, отбежав от хозяйки на пару шагов, задрала заднюю лапу, едва не нагадив мне на ботинок. – Ищи, Чарлик, ищи! Я понял, что скорого расставания не последует. В знак урегулирования вопроса, улыбнувшись, взял спутницу под руку, и мы пошли по дороге – в сторону уже видневшихся на горизонте дач. Мы «разговаривали». Она подробно рассказала о том, кто живет по соседству. О том, почему поссорились Иван Николаевич с Николаем Петровичем. На какие шиши строит дом последний и кто у него жена. И еще о многом. Под конец было задето и опасное: – Алешенька, вы случайно не в курсе, где мой Антон? Уж который день несносного мальчишку не вижу. Как ушли вы тогда вместе, так словно пропал… Ох, эти женщины! Собьют ведь с пути истинного, гадюки, голову на отсечение даю. В ответ я издал нечто мелодично-нечленораздельное, похожее на долгое «м-м-м». Потом прибавил «не знаю». И только затем переменил тему: – Кстати, Ольга… э-э… – Тетя Оля. Для вас, мой милый, категорически так! Грех признаваться, но с годами ваша старуха становится чрезвычайно жадна, отчество свое она бережет для надгробного камня. «Летят за днями дни, и каждый час уносит… частичку бытия». Александр Сергеевич Пушкин. Прелестно, вы не находите? – Тетя Оля, скажите, вы уже прочитали «Лукрецию»? – Уже, уже… Целую ночь! Под свет свечи, под завыванья ветра за окном… – И что вы о ней думаете? Она прихмурила брови и уставилась на меня так, как посмотрела бы, наверно, на пятилетнего мальчугана, размышляющего о связи моделирования с детерминированными и стохастическими методами изучения эволюционного процесса. – А что я должна о ней думать? Вы же знаете нашу Таню: любая вышедшая из-под ее пера вещь восхитительна априори. Какой слог! Какая всеобъемлемость и полнота замысла! Какая этическая основа, наконец! Кстати, я слышала, в свое время вы писали недурственные критические статьи. Так почему бы вам не тряхнуть стариной и не озарить мощным литературоведческим светом народный талант? По-моему, на редкость замечательная идея! Благодарную публику переполняет восторг. Учитывая планы издательства, и вам выпадает шанс заработать. Все довольны, все счастливы – как бы я была рада, ах, Алешенька! Что-то присутствовало в ее голосе. Какая-то сила внезапно подчинила меня, и я выдал себя почти с головой: – А что если я скажу… что «Лукрецию» написала не Татьяна! – …Ой!.. Ой! – собеседница притворно схватилась за сердце. – Вы так убьете меня, мой милый апологет справедливости. «Лукрецию» написала не Татьяна… Конечно же не Татьяна! Толстых не напасешься, чтобы в месяц выдавать по шедевру, способному удовлетворить сотни тысяч. Естественно, у нее есть помощники. Ни для кого не секрет. Это ведь мировая практика. Да-да, мировая практика – когда несколько подмастерьев помогают настоящему мастеру, выполняя за него черную работу. Спросите у остальных. Спросите… Чего же хочет читатель? Получать положенное наслаждение, читая по вечерам, или выискивать на каждой странице никому не нужную натужную индивидуальность? Вы же образованный человек, Алешенька, вы должны понимать… Я не вытерпел и перебил: – Нет, я не о литературных рабах. «Лукрецию» написала не Татьяна, потому что ее написала другая не в пример скромная девушка, которая была некоторым образом знакома с Татьяной и решилась показать той рукопись, так как стыдилась заявлять о своем труде публично. После посещения дачи известной писательницы девушка пропала, зато «Лукреция» очень скоро появилась на свет. Стоит ли говорить, что рукопись и оригинал повторяют друг друга почти слово в слово. Так я рассказал об Алёне. Рассказал обо всем, о чем хотел и о чем должен был рассказать: еще несколько дней назад, в банкетном зале, на презентации «Лукреции» – нового романа Татьяны Компотниковой, и теперь чувствовал, как камень потихоньку сваливается с души. Независимо – хуже я себе сделал или нет. Тетя Оля смотрела подозрительно долго. Словно оценивая: серьезен ли я, значит ли это, что война уже началась, и как в таком случае ей поступить. Наконец рассмеялась: – Шутник! Ей-богу, шутник! Я-то, голова старая садовая, попервоначалу решила, что это вы меня так на предмет знания классической детективной литературы проверяете. Откуда же, думаю, такая пречудесная экспозиция? А потом вспомнила… Это ведь новый Татьянин роман. Она со мной на днях о нем говорила. Точно! И писательница там знаменитая была (Танюшкин прототип, кстати), и девчушка все время исчезала. И путешествия во времени, и рукопись древняя, и выходы в иные миры. Признайтесь, Алешенька: Танюша и с вами ведь уже поделилась? На миг почва под моими ногами оказалась потерянной. Я ждал чего угодно: отрицания, возмущения, истерики, угроз. Но чтобы вот так – особо цинично, представив мою историю как завязку очередного дешевого романа… Да на что же еще сподобятся эти выползни?! Впрочем, было, было одно допущение. Если тетя Оля не с ними, могла ничего и не знать. Чтобы не выставлять себя совсем дураком, с маниакальным упорством доказывающим недоказуемое, я предпочел оставить пока этот укол без внимания. И даже напротив – почему бы и нет? – снизойти до подыгрывания. – Ну разумеется, тетя Оль – откуда еще столь конфиденциальные сведения? В ответ она длинно вздохнула, томно обмахнувшись платком. – Вы меня когда-нибудь уморите! За разговорами я пропустил, как мы очутились в поселке. Или не в поселке. Не знаю, как правильней окрестить данную архитектурную группу. Старые покосившиеся дома шли вперемешку с домами вполне добротной постройки, с резными наличниками, с красивыми крылечками и искусно отделанными заборами. Тут же попадались чуть старомодные бревенчатые избушки. Были и совсем откровенные времянки (или просто производили на проходящих и проезжающих впечатление таковых). Особняком стояли роскошные особняки. Я знал: дорога близко сделает поворот, и перед моим взором предстанет самый огромный. Обитель Татьяны Александровны. – Ой, а вот и Танюша! – включила соответствующие механизмы второй сигнальной системы моя спутница, и я подумал: если бывают моменты, когда мыслительный ряд одного накладывается на словесный выброс другого, – это он. Впрочем, «ой, а вот и Танюша» не означало ее сиюминутного появления. Вначале был смех (тот, который я всеми фибрами ненавидел, а особенно в последние дни). Это потом, когда дорога свернула, возникла «Танюша» сама. На ней были: футболка страшно в обтяжку, пляжные тапочки и какие-то немыслимые панталоны, – мадам писательница играла в бадминтон с Володенькой. Мне сложно описать этого человека. Субъективизм в данных вопросах был и будет всегда, тем более когда берешься описывать людей, к которым относишься, мягко говоря, отрицательно. Что тут делать? Если, например, вспомнить тетю Олю, которая вспомнила Пушкина, и самому вспомнить Пушкина: «Скажи, которая Татьяна? – Да та, которая грустна», то таковое к этой Татьяне будет не применительно. Эта Татьяна – полная противоположность. Шуточки, прибауточки, поведение пятнадцатилетней девочки в компании отвязных парней. С точки зрения внешностных данных? Когда я увидел ее впервые, впечатления были следующими… Тоща (ни дать ни взять – огарок). Довольно высокий рост. Мой – метр восемьдесят, она, по крайней мере, казалась не ниже. Глаза черные и смотрят на собеседника так, будто тот собирается сморозить откровенную глупость (или к щеке бедолаги прилипли остатки съестного). Когда общается со знакомыми, глаза веселеют и на лицо даже является тень некой придурковатости. Но и это – только обман. Мадам хорошо знает, кто она, и данная придурковатость при общении со знакомыми не более чем обычный каприз. Маленькая причуда уверенного в себе, защищенного со всех сторон человека. Черты лица скорей резковатые (больше запоминаются впалые щеки, тонкие губы, маленький узкий нос). Волосы черные и прямые. Длинные и чаще подвязываются сзади. Во всех движениях пытается казаться моложе своих сорока, но приближение к оным все-таки сказывается. Вот вроде и все… Татьяна Александровна нас не заметила. Она увлеченно каскадировала разнотональными взвизгиваниями, происходящими по мере единения воланчика и ракетки, и повернула голову только тогда, когда тетя Оля захлопала в ладоши. – Тетя Олечка! – Танечка! Они заключили друг друга в объятия и чувственно расцеловались. Затем тетя Оля сказала: «смотрите, кого я вам привела!», и Татьяна обратилась ко мне. – А вас… я не хочу даже видеть, гадкий мальчишка! Я так ждала, что вы подойдете… куда вы тогда подевались? Она сложила губы в этакое обиженное сердечко, но тем не менее протянула руку для поцелуя. Я поцеловал. Тетя Оля радостно пискнула. Володя кивнул головой. Володя – высокий блондин. (Приблизительно сорокалетнего возраста и малоприметной внешности). Взгляд на него почему-то всегда вызывал в моем уме образ ресторана. Там, в ресторане, неминуемо отыщется данный общественный тип. «Чего, дескать, изволите?»… Однако, боюсь, такие ассоциации неуместны. Поговаривают, за его несамостоятельной внешностью скрывается вполне автономная душа и эта душа умеет и способна на многое. Головокружительная карьера Татьяны Александровны – малая часть работы этой души. Володя начал собирать ракетки, и мы, не дожидаясь его, направились к дому. Зажужжавшие от включения электропривода ворота обнажили сад, и мы пошли по отсыпанной красным мелким песком дорожке. Татьяна со спутницей о чем-то тихо шептались, я больше думал о разговоре, который еще предстоит. Услышанные слова показались знакомыми: – …стыдно сказать, калом. Да, да – калом! Вы представляете, прелесть моя?! Сейчас, говорит, размазывать начнут. А голос такой неприятный, хриплый. Опустившаяся личность, не иначе. Я – к Володеньке: сгоняй, милый друг, посмотри. Может, вмешательство какое необходимо. Сказала, а у самой, чувствую, кошки на душе уж поскребывают. Зачем, думаю, так? – Ну, ну, успокойся. Популярность твоя покоя кому-нибудь не дает – обычное дело. – Ах, оставьте! При чем тут моя популярность? – Как это «при чем»? Успех одного быстро вскрывает гнойники неудач другого. При таком положении они кажутся еще более ужасными и мучительными – помните, как у Пушкина: «Будущее являлось ему не в розах, но в строгой наготе своей»? – и человек больше не в силах противиться тому, что терзает, душит его. А ко всему прочему, может, это какой-нибудь несчастный, задурманенный страстью мальчишка, страдающий от неразделенной любви. Такой вариант вы разве исключаете? – Неразделенной любви… Пускай выпьет йаду (она так и сказала: «йаду»), ну так-то зачем? Вместо ответа тетя Оля захихикала. – Хотите, я лучше расскажу, как Алешенька давеча пытался меня разыграть? Я «навострил уши». Но в этот момент нас нагнал Володя. Он выглядел достаточно запыхавшимся, лицо же его отображало определенно неприятную весть. – Танюша, милиция у ворот! Требуют, чтоб впустили… Затем подошел вплотную к Татьяне и буквально впился губами в ее ухо. При этом вдвоем они премерзко посматривали на меня. К сожалению, наши мысли не всегда соответствуют принятым нормам и полученному воспитанию. А потому первое пришедшее в голову мне было – (впрочем, повторять не хочу). Сказал же я: – Извините, друзья, я вынужден ненадолго оставить вас. И быстро, а главное, чтобы было понятно куда, заспешил в сторону туалета (благо, знал, где он находится). Потом свернул за угол и переключился на бег. Туалет был в ползабора по высоте, и мне не составило большого труда при помощи ловких обезьяньих движений преодолеть за пару минут обе преграды. Оказавшись в относительной безопасности, не раздумывая, маханул вниз. В сторону голубеющего вдали озера. Там выбросил пистолет. Он булькнул, и по ожившей воде побежали круги – своеобразное водное эхо. «Прощай, оружие!», неожиданно нахлынуло на меня… На озере не было никого. Почти: лишь в стороне, в метрах примерно пятидесяти, виднелись торчащие в ряд удочки, и, подчиняясь более бессознательному влечению, нежели зову разума, я зашагал к ним. Мысли мои отличались редкой противоречивостью. От панического – «все пропало», до дико оптимистичного (при взгляде на природу) – «как хорошо!». Подойдя к рыбакам, я сел на зеленый от обомшелости камень, закурил и стал наблюдать, как колышутся на воде поплавки. Что-то сквозило в этом, освобождающее… Труженики голубой нивы держались замкнуто и немногословно. Просидев с полчаса в тишине, я встал и отправился в лес. Крюк, если идти лесом, выходил о-го-го, мне же надо было поспеть на последнюю электричку. 4 «Убит Антон Власоглав». Я свернул газету и посмотрел на число. Сегодняшнее. Развернул снова. «Убит Антон Власоглав» было набрано более крупным кеглем и выделено жирным шрифтом. Ниже шел текст: «Убийство в Санкт-Петербурге. Известный питерский журналист Антон Власоглав расстрелян сегодня ночью. Убийство произошло около двенадцати часов. Жители дома 66 на улице N-ской, где временно проживал журналист, услышали четыре выстрела. Звонки в милицию поступили сразу от нескольких человек. По словам очевидцев во дворе стояли синие «Жигули». Преступник, вероятнее всего, ждал в подъезде. Вошедший туда Антон был убит выстрелом в висок. В кармане убитого оперативники обнаружили крупную сумму денег. Пока сотрудники милиции затрудняются назвать мотив убийства. Диапазон версий от заказного убийства в связи с профессиональной деятельностью потерпевшего до личной мести. Учитывая резонанс происшествия, делом будут заниматься следователи по особо важным делам. «Скорее всего, – заявил Альберт Криворогов, заместитель прокурора N-ского района, – этим делом будет заниматься…» Ну и так далее. Я не стал дочитывать до конца, поскольку больше заинтересовало лицо. В правом верхнем углу статьи была помещена фотография, и я, стоило присмотреться, узнал… Он! Правда, в погоне за оперативностью собратушки по перу, видимо, вытащили фотографию из архива. На меня глазел юноша – со следами вторичных половых признаков, что выражалось в рыжем пушке над толстой верхней губой и в точно такого же цвета едва пробивавшейся бороденке. Полный энергии и готовый, казалось, одним только взглядом создавать себе будущее. Не зря, наверное, говорят: молодость – дерзновенная пора. Я почему-то сравнил этот взгляд со взглядом, колющим меня в банкетном зале… Куда все уходит? И где граница, до которой исчезает одно и после возникает другое? Впрочем, теперь я знаю, как его зовут. Странно… Полминуты назад мне твердо казалось, что именно мой удар отправил его на тот свет. Ан фиг! Антон Власоглав был убит в собственном подъезде выстрелом в висок человеком, настроенным куда более радикально. Убит в двенадцать часов. В то самое время, когда я садился на электричку. Следовательно – милиция приезжала в Корнеево не за мной. Или, по крайней мере, не по данному поводу. Успокаивает… Хотя и не проясняет почти ничего. Слишком уж много образовалось вокруг меня непонятностей да секретов. И еще один плюс. Я снял с себя статус убийцы. Однако – невероятно, но факт – данное желаемого облегчения не принесло. Возможно, весь фокус в психологии. А возможно, просто чувствую: завтра будет новый день и все еще вернется на круги своя… Возможно. Вернется… Я взял со стола карандаш, вырвал из принадлежащей Олегу тетради листок и попытался перенести туда весь ход событий. Первое – Алёна показала мне рукопись. Я мельком проскакал по абзацам и обязался отнести десяток первых страниц компетентному человеку… Алёнка не согласилась. Ей было неловко отрывать от дела людей, и она предпочла обратиться за советом к «подруге». К Татьяне, то бишь, Александровне… Я не разделил такой выбор. Мне никогда не нравилась эта… звезда. Но где там! «Татьяна Александровна сказала…», «Татьяна Александровна сказала…». Убеждать женщину – занятие бесполезное: любая попытка довести доводы разума обречена на провал, и я дал добро, – хотел избежать ссоры. После Алёнку не видел. Был только один звонок. Она сообщила, что едут с Компотниковой к какому-то архивариусу, и попросила встретить на сорок восьмом километре Московского шоссе. Я ждал два дня… А потом прошло три недели. Я не стал обращаться в милицию. Так как, сколько помню себя, необходимость лишний раз кого-нибудь потревожить или нужда настоять на своем всегда воспринимались мной как настоящий психологический ад. По-моему, нет ничего хуже – быть в центре внимания и ждать, когда твою позицию или мнение наконец оценят. Вдобавок поднимут на смех. «Потерял женщину!». А кроме того, от официальных шагов удерживала ни на дюйм не пошатнувшаяся вера, что «потерянная женщина» жива. Между мной и Алёнкой существовала некая невидимая связь, и, произойди что плохого с любимой, я бы непременно почувствовал. Не видя другого пути, созвонился с Компотниковой. Та показалась раздраженной до странности. Сказала, где Алёна, не знает, никуда в тот день с ней не ездила и вообще была чуть иного мнения об этом человеке. И попросила из-за такой ерунды больше ей не звонить. Через сутки я позвонил снова. Подошел «ихний муж». Мне было высказано по полной программе – без особого выбора в выражениях, и тогда я, наверно, впервые ощутил угрозу. Ощущение окрепло еще через несколько дней: когда в киоске был куплен толстый литературный журнал, который проанонсировал появление нового Татьяниного романа, с экзотическим названием – «Лукреция». Лукреция – так звали главную героиню Алёнкиной рукописи, и проснувшееся во мне любопытство подтолкнуло обратиться к знакомому редактору, с тем чтобы тот попытался достать через третьи руки хотя бы первый десяток страниц. Естественно, те и эти страницы почти что совпали. Тогда я наконец понял (не знаю, правда, пока что) и очень твердо решил: в этот раз во что бы ни стало докопаюсь до сути. Только – САМОСТОЯТЕЛЬНО. Самостоятельно я напился (чтобы быть немного храбрей), явившись в таком виде на встречу Татьяны Компотниковой с читателями, устроенную издательством в крупнейшем городском книжном магазине. Где, встав в кучку млеющих от нечеловеческого счастья, начал резать правду-матку в глаза… Наверно, со стороны смотрелось смешно. Еще, наверно, смешней – когда два бугая, один предварительно заехал с короткого, но резкого замаха ноги в пах, вышвырнули мое тело на улицу. Александровна и не поморщилась. Правда, на утро позвонил Володя. Не без сарказма заметив, что «жена таки любит хорошую шутку», но данные перлы остроумия «согласись, перебор!». А также порекомендовал прибыть вечером на презентацию – реабилитироваться. С презентации все и началось. Прожужжал звонок. В дверь… Я вздрогнул, выждал время – и на цыпках подкрался к глазку. Отверстие тут же материализовало образ некоего молодого человека. Одетого в хороший модный костюм и при этом (или «несмотря на») дико гримасничающего. А именно: язык материализованного был вытащен до упора и чуть отклонен влево, оба глаза интенсивно моргали, плечи тряслись, будто их обладатель переживал остро протекающий приступ. Я сделал паузу. В ходе которой наблюдаемый, мало чем изменяя лицо, нажал на соседнюю кнопку. За стенкой раздались шаги. Потом последовало «кто там?», не медля ни мгновенья после чего молодой человек принял эволюционно сложившийся вид, одернув с грациозной солидностью галстук: – Добрый день! Известная канадская фирма имеет честь предложить… Я не дослушал: плюнул и отправился в комнату. Обратно – к себе на диван… Собственных проблем и забот было ой, ой и еще пару раз «ой» сколько. Происходящее со мной, ну например, во все последние дни. Допустим (хм, допустим), оно не было мистикой. Предположим, не являлось вымыслом расстроенного сознания, бредом или иллюзорной игрой. Представим, что имело границы и все законы реального. Следовательно, планомерно откуда-то двигалось и, следовательно, стремилось куда-то попасть… Но тогда ведь, черт бы, дьявол его побери, должен прослеживаться и МОТИВ? То, собственно, ради чего они решились на это. «Присвоить чужую рукопись, пускай и способную принести гонорар?». Вздор! Даже мне – человеку, имеющему о подобных делах самое поверхностное представление – и то было известно пару-тройку нехитрых приемов, когда настоящий автор не только ни о чем не догадывается, но и, что-то туманно подозревая, не может ничего доказать. Например… Посулить той же Алёнке энное количество отступных. Она бы сама, чего говорить, с радостью согласилась, лишь бы не соваться в этот содом. Альтернатива – печататься так, внаглянку. А поднимется шум, поместить в газетах и журналах одну большую статью, гневно бичующую бесстыдство и падонкизм нынешнего молодого да раннего плагиаторского поколения. А после замутить еще и книжонку, раскрывающую данную тему. Но они почему-то избрали иной, более рискованный путь. Ради чего? Чем им помешала Алёна, раз они дерзнули на похищение (или что они сделали с ней)? Я не был, конечно, уверен в правильности всех шедших на ум догадок, но имел достаточно острое ощущение, что рукопись здесь не при чем. Вернее, не при чем то, что получилось на выходе. Впрочем, все это только догадки. Начисто к тому же лишенные основания и которые я никак не мог ни с кем из них увязать. Вот если кто и был способен чем-то помочь: восполнить данный информационный пробел, – так это, пожалуй, Антон Власоглав. Однако и он: именно был. Увы, как ни прискорбно, но от известного питерского журналиста остался лишь маленький бессмысленный бумажный клочок. Напомнив сам себе о записке, достал ее, развернул. «Бескишечники всегда появляются из шерсти огромной черной собаки»… Выше моего понимания! Несмотря даже на то, что я да – действительно старался понять. И тем не менее… Все признаки убеждали. Разрабатывать следовало именно «власоглавовское» направление, а помочь в этой разработке мог именно Хлестаков. Человек, вращающийся в литературном кругу, – ну не мог он не слышать о столь колоритной фигуре! Наметил, что позвоню Олегу. Но прежде решил осуществить одно из желаний, которым, честно признаюсь, томился давно. Еще с самой первой минуты моего здесь пребывания. Подойдя к шкафу, я осторожно отворил створку и выдвинул первый ящик… Ничего необычного… Вообще. На полках лежали майки, рубашки, трусы, носовые платки, полотенца; на вешалках висели костюмы, плащи и куртки; в серванте стояли тарелки, блюдца, рюмки, бокалы, чашки и чайники; на книжных полках пылились тетради и книги; в корзине с грязным бельем валялось грязное белье. Шок, если так можно назвать мною почувствованное, пришел значительно позже. Когда, досыта наискавшись, я перебрался опять на диван, где начал разглядывать прихваченный из любопытства альбом с фотографиями. С его десятой страницы на меня смотрела группка молодых людей. Одним из которых был я, второй – Алёна, а третьим… Третьим был – Хлестаков! Но не тот, взирающий на меня совсем недавно с добродушной улыбкой из своего роскошного кресла, а… другой Хлестаков. Тоже, как и все на фотографии, молодой, пока еще не имеющий на лице ничего из профессорского, и со взглядом, снова заставившим меня убедиться, что молодость – все-таки дерзновенная пора. Впрочем, шок был вызван не этим. В лице будущего профессора не наблюдалось и тени шокирующего. Шок – был вызван другим. Вглядевшись в эти глаза, я наконец вспомнил. Прошла какая-то вспышка. Какая-то молния словно распорола зигзагообразной стрелой темное небо, и… «по сути, докапываясь до истины, мы всегда открываем нечто известное, просто не находившееся до времени в поле нашего зрения». Это был он! Олежка Хлестаков! Приятель по институту, с которым шесть долгих лет мы… Господи – кажется, я здорово шандарахнулся головой, раз умудрился не узнать Олега! Причем какой-то внутренний голос подсказывал, что шандарахнулся я уже после того, как принял решение (наверное, принял решение) поехать к Олегу. Другого, к кому я мог обратиться, случись какая беда, у меня просто не было. Нет, не то чтобы мы были очень дружны. Я, например, никогда не общался с ним вне стен института; нас не связывали общие, не касающиеся будущей специальности интересы, да и в институте все контакты носили скорее профессиональный характер. Олег был человек необщительный. Он охотно мог объяснить, чем эпифора отличается от анафоры, помочь с редзаключением на какое-либо произведение, порекомендовать тот или иной заголовок. Но пригласи его после занятий что-то обмыть или просто по-дружески вспрыснуть, неизбежно следовал отказ. Олег будто чуждался нашей компании. Вечно его ждала какая-то работа, дела. Одно, другое, третье. Возможно, с нами он просто скучал: не зря все уже с первого курса называли его «профессором». А возможно, памятуя о наших шуточках, связанных с фамилией Хлестаков, стеснялся. Не знаю. Тем не менее Олег нравился мне всегда. Было что-то такое – то ли в его лице, то ли в характере – что действовало на меня самым положительным образом. Скажу еще раз, между нами не было дружбы – мы больше приятельствовали. Но несмотря на это я его очень ценил. И главное, для чего, собственно, было сделано отступление, – за Олегом водилась такая черта, благодаря которой нисколько не удивляло, что после стольких лет, прошедших с нашей последней институтской встречи (позже были, да и то нечасто, только звонки), я мог поехать к нему. Олег никогда не отказывал. Мало того, любая просьба, какой бы странной та ни казалась, выполнялась им сразу и без лишних вопросов. «Сделаем, если надо». А кому это надо или зачем – дело второстепенное. Словно он удовольствие находил, когда помогал. Я так сначала, если честно, и думал. Не мог по-другому. Способен ли человек выручать всякий раз, не ожидая хотя бы маленькой, крошечной, чисто символической компенсации? Или виноват, может, в чем? Не помог кому-то из близких в беде и теперь так замаливает грехи… Впрочем, время текло – и к окончанию института я все же смирился. «Черт его знает! Может, и впрямь – удовольствие». Я снова глянул на фотографию. Олег улыбался. Алёнка улыбалась. А я… Что-то произошло со мной вдруг в эту минуту. Какая-то перемена. Но перемена достаточно странная. Странная и вобравшая в себя много такого, найти чему рациональное объяснение было не так-то легко… Нет, по форме, кажется, все оставалось на своих прежних местах. Но там – где-то как бы вокруг и внутри… Пожалуй, это было очень похоже на то, когда взгляд скользит по чему-то сильно знакомому и вдруг замирает на одной мелкой детали, которую раньше ты просто не замечал. Деталь, которая не меняет по большому счету сути вещей. Однако привносит в них то, без чего кажущееся таким понятным и очевидным вчера выглядит сегодня логически незаконченным, недостроенным, незавершенным… Я с еще большим напряжением уставился в фотоснимок. Но ничего! Сколько ни щурил глаза – конкретнее понимания, что вспомнил Олега и краешком зацепил нечто важное, уже не почувствовал. Может, только предтеча? Прошло полчаса… Ситуация никак не менялась, и я взялся за телефон. – Слушаю, – донесся солидный голос Олега. Ну откуда взяться словам, способным все правильно объяснить? А потому и сказано было то, что первым пришло в голову: «Я, кажется, вспомнил. Ты… Хлестаков». – Фундаментально! – Нет, в самом деле. Я вспомнил. Ты, я, Алёнка, институт… Олег, черт тебя дери! В трубке послышался негромкий, но радостный по ощущению хмык: – Давно бы так… А то Хлестаков, Хлестаков. Надеюсь, остальные недоразумения разрешились так же чудесно? Я помолчал. – Сложно сказать. То… все… ну, связанное с тобой, мной, со всеми нами тогда, оно вроде вернулось. – А другое? – Другое?… Сложно сказать. Оно будто бы рядом. Но нужно, кажется, одно небольшое усилие. Не хватает, понимаешь, чуть-чуть. – Не переживай, – успокоил Олег. – Всякий раз, когда мы докапываемся до истины… – …мы всегда наталкиваемся на нечто известное, просто находившееся до поры вне поля нашего зрения. Вот видишь, я помню даже это. А остальное, недавнее – хоть убей! – … – Олег, а можно я поживу у тебя еще? – Ну разумеется! Живи сколько нужно. Тем более если это действует на тебя так положительно. Наступила пауза. Та, после которой один, как правило, дипломатично покашливает и ссылается на дела, либо в разговоре следует крутой поворот. – Олег, я сейчас спрошу об одном человеке – это может показаться тебе не совсем обычным, но не обращай внимания. Для меняьэто важно и, возможно, напрямую относится к моей проблеме. Как именно это относится к моей проблеме – объяснить сложно, но у меня есть уверенность… – Что за человек? – Олег не дал мне договорить. – Антон Власоглав. Знаешь такого? В трубке послышался смех. – Ну как мне не знать столь известную личность! Постой, его ведь убили недавно. – Я в курсе. Что ты можешь рассказать о нем? Меня интересуют любые подробности. – Любые подробности? Надеюсь, убийство – дело не твоих рук? – Нет, – произнес я. Но чтобы сказать настоящее и полновесное «нет», решительности, кажется, недостало. – И то хорошо, – Олег облегченно вздохнул. – Что ты хочешь услышать? – Все. Чем занимался, с кем контактировал, какие проекты вел в последние дни? Каким вообще был человеком? – Кхе… – мой собеседник запнулся. – Ты ставишь чертовски трудную задачу. О покойниках у нас принято или хорошее, или ничего. Но раз тебе так приспичило… Еще секунд пятнадцать в трубке первенствовала тишина. – Олег! – Я думаю. Каким человеком был Власоглав и какими тебе поведать об этом словами… Поганым он был человеком! Лишенным совести, безнравственным и пронырливым ублюдком был. За горячую информацию мог не только мать родную продать, но и самолично отвезти ее куда следует… Ну да журналист, одно слово. Хотя, говорят, в юности имел репутацию доброго и отзывчивого мальчишки. Как знать, возможно, специфика профессии и сказалась. – Нелестная характеристика. – А что делать? Сам попросил. – Олег, а с какими людьми он общался наиболее тесно в последнее время? – С теми, по преимуществу, от которых деньгами за версту несло. Редкостным нюхом обладал на подобные вещи. Где только становится громко, жирно и сладко, там Антон… э-э… был. Называть конкретные имена долго: писал для всех, кто платить был готов. Впрочем, писал действительно стояще. Дело свое знал. Не одну собаку, как в народе сейчас говорят, на шаверму израсходовал. – В газете указано, что его убили в доме номер 66 на N-ской улице, он там жил? – Там его подруга из более постоянных жила. А он там… ну в общем, договаривать не буду. – А его фактический адрес знаешь? – Как не знать! Улица (он назвал), дом десять, квартира шестьдесят шесть. Чуешь магию цифр? – Да уж… Олег, а еще что-нибудь! Любое. Интересы, увлечения. Стиль жизни. Планы на будущее в конце концов. – Планы на будущее. Забыл курс стилистики? В самом лексическом значении слова «планы» уже подразумевается «будущее». Или ты слышал о планах на прошлое? Впрочем, в случае с Антоном прошлое и будущее, кажется, совпадало. Писал, бухал, таскался по бабам, разоблачал, ниспровергал недавних кумиров, навешивал и срывал ярлыки, оперативно отзывался на любые мало-мальски интересующие нас, массы, события. Снова бухал, снова таскался по бабам. И так до бесконечности. До той самой поры, пока слава, деньги, успех и удовлетворение своего честолюбия не сошлись в конечной точке траектории полета небольшой свинцовой горошины. На N-ской улице, в подъезде дома за номером шестьдесят шесть, м-да… Слушай, вот что, – Олег будто что-то сообразил. – Ты компьютером пользоваться в свете своей амнезии, надеюсь, не разучился? Для меня было таинством – какой свет бывает у амнезии, но я сказал нет. – Значит так. Попозже включишь компьютер, выйдешь в интернет, потом на мою почту, я скажу пароль, и получишь от меня письмецо, которое я через полчасика вышлю. Так уж случилось… кхе-кхе… не хотел говорить, некрасиво… после беседы-то нашей… Я сейчас некролог ему для «литературки» дописываю. За полчаса, думаю, управлюсь, копию тебе, кхе-кхе… – Некролог? – я непроизвольно рассмеялся. – Чего ржешь?! Попросили. Они там мои статьи иногда… – И что в сем документе будет значиться? Выжимка того, что ты сейчас рассказал? – Твои шутки по-прежнему жестоки, – казалось, Олег немного обиделся. – Что сделал я – неэтично. Но меня в какой-то мере оправдывает факт, что этим я хотел помочь не чужому мне человеку в беде. Твои же насмешки – пример того, чем обычно расплачивается этот человек за хорошее к нему отношение. Печально. Я извинился и попросил, чтобы Олег не держал на меня зла. – Проехали. Сам понимаю, как это все глупо. Но что делать – политкорректность и профессиональная этика. Представь, каким бы выглядел мир, озвучь каждый хоть половину того, что у него на уме. Ладно, иди за компьютер. Сумеешь пропустить мимо сознания скорбь очаровательно изысканных фраз, остальное, смею надеяться, принесет тебе пользу. В ожидании можешь пошариться в интернете. Набери в поисковике «Антон Власоглав», узнаешь, уверен, много интересного… Кстати, ко мне кто-нибудь приходил? – Никто… Не считая торгового агента. – Какого агента? – Торгового, представителя известной канадской фирмы. – А-а!.. Он кривлялся? – Что? – не понял я. – Кривлялся? Ну, рожи строил, пока по остальным дверям звонил? – А я откуда знаю? – А ты разве не смотрел в глазок? Я вдруг почувствовал, как какое-то неприятное, знобкое ощущение шевельнулось во мне. Откуда Олег мог получить такие сведения? Сорока на хвосте принесла? Сделал удачное предположение? Или… – Нет, не смотрел, – ответил я осторожно. – С детства не имею таких привычек. – А я вот имею, – Хлестаков хохотнул. – Стыд и позор признаться, имею! Разве не удовольствие – наблюдать за другими, зная, что они не видят тебя? – Сомнительная забава. – А по-моему, самая что ни на есть настоящая! Не забывай, любопытство – доминирующее мотивационное состояние в любой деятельности человека. Анонимность же создает этому состоянию наиболее оптимальные условия для его полноценного проявления. Иногда, кхех, мне кажется, что невидимый я не только могу познать любого интересующего меня человека, расширив тем самым границы собственного «Я», но и соединиться с ним, войти в него, проникнуть в его в душу. На даче у меня есть телескоп. – …Он кривлялся. Мной овладел стыд – за то, что на всю Олегову откровенность я откликаюсь ложью даже в таких мелочах, и я выложил правду. – Значит, у него было хорошее настроение. – Что? – Радовался он так! Когда радуется, он всегда кривляется. – Странный, однако, способ для выражения чувств. – Все мы достаточно странные. Я, например, когда радуюсь, делаю гусей. Я снова не понял. – Ну, гусей. Из бумаги… У меня на столе вечно кипа всякой макулатуры, мысли, планы, наброски, и если в процессе работы я наталкиваюсь на оригинальное решение, то беру наименее важный листок и мастерю гуся. В удачные дни мое логово превращается в настоящую ферму. – Олег рассмеялся. – Вот так! Впрочем, мы, дружок, заболтались. Забыли о времени, а оно подобных вольностей не прощает никому. В обещанный срок меня ожидало: «Убит Антон Власоглав… Пули безжалостного убийцы оборвали жизнь яркого, незаурядного человека – одного из тех, чье имя стало символом честной, неподкупной журналистики, гражданского мужества, верности профессиональному долгу. Страна впервые услышала об Антоне в тяжелое для себя время. Услышала правду! В те непроглядные дни страха и безысходности он оказался первым, кто подарил нам надежду на свет. Да, только теперь, наверное, и понимаешь, как было много у Антона врагов. Вся его недолгая жизнь прошла в ратном труде, являясь синонимом непрерывного творчества. Темы и материал были самыми разнообразными: кровавые будни чеченской войны, кабинетные дрязги и заговоры, рискованные исторические изыскания, провинциальный быт и мелкие драмы отдельного человека. Неудивительно, что меткие стрелы раз за разом попадали в нежелающих видеть Россию сильной и единой страной. Теперь кажется, что Антон жил рядом с опасностью всегда. Но вместо того, чтобы как-нибудь приспособиться и отступить хотя бы на время от принципов, он предпочел и дальше идти по своему тоненькому мостку без перил, над пропастью, сохраняя за собой выстраданное право не петь против души, право – не быть купленным. Так уж сложилось, что талантливым людям в нашем обществе часто живется очень нелегко со своим талантом, со своим пониманием этого мира. Многое не укладывается там, внутри, просится наружу, находя порой для своего выражения самые взрывоопасные формы. Антон Власоглав окончил филологический факультет Ленинградского государственного университета. После вуза был третьим секретарем Фрунзенского райкома комсомола Ленинграда, главным редактором многотиражной газеты «Ленинский путь». С начала 90-х активно включается в общественно-политическую жизнь страны. С 1992 года он один из участников гражданского движения «Демократия», работает внештатным сотрудником «Радио Свобода», возглавляет независимую газету «Демократический путь». Именно с его приходом газета стала известна как один из основных проводников политики гласности, внедряемой в жизнь в те смутные годы нашим правительством. Мы будем также помнить Антона как автора ярких статей в газетах «Гудок», «Правда», «Мир криминала», «Общество» и во многих других. С 2002 года Антон – член партии «Целостная Россия». Позже входит в политсовет регионального отделения. Кому-то, пожалуй, данное положение могло бы открыть неплохие возможности для дальнейшей журналисткой карьеры. Однако Антон воспринял этот поворот судьбы критически, с принципиальных позиций, не приемля допустимости применения подобных методов. Его вклад в российскую журналистику неоднократно отмечался наградами и почетными грамотами. Лауреат премий «Золотая чернильница» и «Золотое перо». Кавалер ордена «За заслуги перед Отечеством» III степени. Но молодой неуемный энтузиазм выплескивается далеко за пределы журналистики. Определенная узость жанра и строго заданные шаблоны всегда считались малозавидной долей для широкой русской души. И несмотря на то, что Антон не принимал заметного участия в литературной жизни (отчасти по свойствам своего темперамента), его незримое присутствие на литературной сцене служило ярким символом смены эпох. К сожалению, многое из литературного так и останется незаконченным. Останется таковым первый поэтический сборник «Большие черные собаки», отдельные произведения из которого можно сейчас найти лишь в интернете. Не увидит свет и не так давно задуманная ироническая поэма «Пока, кал!». Не появятся на книжных прилавках две довольно пикантные полудокументальные повести «Сага о Порносайтах» и «Как я соблазнял советницу президента». Не суждено, наверное, нам с вами увидеть и по достоинству оценить телепроект «На задворках души», который готовил в последнее время Антон в тесном сотрудничестве с не менее известным питерским телеведущим Федосеем Бабаховым. Конечно, частью всего этого была только игра. Но игра большого и воистину талантливого человека – игра, отголоски которой будет слышать еще не одно поколение. Убит Антон Власоглав… Вынужденная остановка молодого, бесстрашного сердца повергла тысячи людей в шок, выбила их из привычного течения общественной жизни. В один день мы все, не сговариваясь, поняли, что его смерть стала концом легенды, концом человека, без которого российская журналистика была бы чем-то иным. Где был Антон, там и происходили главные события, там был центр нашей журналистики… Тот, кто задумал и осуществил это хладнокровное убийство, должен знать, что поставил себя вне закона и вне общества. Для содеянного нет и не может быть никаких оправданий. Заказчики и исполнители этого преступления должны быть найдены и наказаны по всей строгости закона. Прощай, друг! Пусть земля будет тебе пухом, а наша благодарная память о тебе будет жить всегда.     О.Н. Хлестаков,     докт. филол. наук,     профессор ЮВИНТ СПУРГД АНТ». Да… Я долго сидел в неподвижности, хотя и держал в памяти фразу про «скорбь очаровательно изысканных фраз». А еще испытал наконец долгожданное облегчение. Что это не я… тогда… его… камнем по голове. Сидел, а требовалось что-то делать. А что именно, скажите на милость, если, отбросив все мне порекомендованное, я стал обладателем короткого неопределенно-личного предложения, пускай и употребленного в тексте два раза?… Убит Антон Власоглав. Впрочем, отдельные объекты, заслуживающие заинтересованности, были. Так, по понятным причинам в фокус внимания попало название первого поэтического сборника, и я выписал название на листок. Также меня привлекла фамилия Бабахов. Этому не могло быть всеисчерпывающего объяснения, но я занес Бабахова туда же. Затем снова залез в интернет, набрав в окошке для поиска: «Большие черные собаки. Власоглав». В первой же отрывшейся ссылке прочитал следующее: «…Поэзия Власоглава сложна. В ней нет (и не будет) той умственной незатруднительности и разжеванности, что характерно прежде всего для произведений низкопробной литературы. Это, скорее, поэзия-намек. Полные глубокого смысла недосказанность, недовыраженность, недоговоренность. Указание на существование некоего субстанционального объекта, заявляющего о себе лишь посредством регистрирующего его присутствие символа. Мы начинаем читать, и с глубоким бессловесным пониманием чувствуем, как каждая строчка буквально на наших глазах пропитывается многозначностью и многообразием ассоциативных связей… Сборник «Большие черные собаки» откроет двери не всем. Только избранным и посвященным. Здесь своя, особая система образов и соответствий. Антон не готов тварить для толпы. Он сознательно отказывается от изображения так называемого конкретного мира, обращаясь к проблемам бытия. Он ведет нас туда, где…» И так далее за подписью Каракосовский. Я понял. Это – критическая статья. Ах, интернет, интернет! Особенным умилением побаловало слово «тварить». Интересно, что стало основой? Вторая ссылка предоставила само произведение. Большие черные собаки Рассеялись, как смрадный дым, Лучом войдя в комок пространства Моей затравленной мечты… И месяц – геймер одинокий, Глазел с усталостью во мрак, Как жаль исчезнувших навечно Больших и черных тех собак. Наверное, я не был ни избранным, ни посвященным. Такой скорбный вывод пришлось сделать по ощущению, что стих – полнейшая абракадабра. К тому же ни слова про шерсть и бескишечников. Впрочем, с паршивой овцы… Не узнав ничего полезного по существу, я получил хоть какую-то информацию. Все лучше, чем сидеть просто так. А что до полезного по существу – дом десять, квартира шестьдесят шесть. Может, и в самом деле «пора наведаться в гости»? Я подошел к Олегову шкафу и выбрал подходящий наряд. Черный строгий костюм, белая, как утренний свежевыпавший снег, рубашка, красный забулавленный галстук. Все это само по себе могло считаться безукоризненным, хотя и сидело на мне немного мешком. Заглянув в зеркало, я даже подумал, что вижу теперь перед собой типичного представителя известной канадской фирмы (не сказать, что это понравилось). Однако нашел в себе силы и сдержанно улыбнулся. И только потом – истерично задергался, высунув отклоненный чуть влево язык. Настроение и впрямь улучшалось. 5 Дом номер десять имел вид самый обыкновенный. Скорее, даже задрипанный. Отваливающаяся тут и там штукатурка, торчащие из-под нее кирпичи, короткие экспрессивные надписи… Отыскав нужный подъезд, я поднялся на третий этаж, где встал у двери под шестьдесят шестой по счету табличкой. Сразу же позвонил. Мне не открыли. Что делать дальше – оставалось крепким секретом, и следующие две-три минуты ушли ровно на то, чтобы понять, на что нужно решиться в первую очередь. Но решение пришло как бы само собой. Я достал из кармана бумажник и вытащил из бумажника ключ. Тот самый, который оказался там неким мистическим образом. Ключ с легкостью провернулся в замке, дверь тихо открылась, и я оказался внутри. Квартира тоже была самой обыкновенной. Две комнаты (каждая в одно окно), кухня, небольшой коридорчик, совмещенный санузел. Внутреннее убранство также не восхищало. Единственным подтверждением недавнего проживания здесь легенды, конца которой мы все стали очевидцами, мог бы, наверно, являться декоративный водопад на стене, выполненный и впрямь очень затейливо. Во всем остальном ожидаемой экстравагантностью и не пахло… Стулья совершенно как стулья, диван как диван, на редкость заурядные кресла, квадратной формы стол, неприятно выстукивающие в гулкой тишине часы, полки с книгами, шкаф (за закрытыми дверками царил бытовой беспорядок), компьютер. Рядом с компьютером валялись носки. Я остановился у символа XXI века, решив, что плясать буду именно от него. Зазвонил (откуда-то из-под подушки) телефон. Последняя кардинально повлияла на то, что эффект неожиданности был размазан, и поэтому с минуту я простоял просто не двигаясь, раздумывая, что предпринять. Подходить хотелось и не хотелось одновременно. На моей стороне находилась возможность узнать что-то новое, на противоположной – опасность. Но я мог соврать, что звонивший ошибся, и первое перевесило. Найдя телефон действительно под подушкой, нажал на кнопку: – Можешь поздравить меня. Я в заднице! Хочешь узнать, как я в ней оказался? Предложение вызвало интерес. Тем более что звонившему, похоже, было до лампочки: туда он попал, не туда, и я кашлянул. – Да хоть обкашляйся, придурок! Ко мне вчера ребята Велеса приходили. Приход Велеса, по всей вероятности, должен был что-то обозначать. И даже, возможно, весьма неприятное. Так, по крайней мере, казалось по предлагающей мне высказаться тишине. Я кашлянул дважды. – Им деньги нужны, понимаешь? Де…е…ньги ну…у…жны. Кто влез в это дерьмо?! Я влез в это дерьмо? Ты влез в это дерьмо! Вот ты теперь и расхлебывай. В трубке, кажется, перевели дух. – Думаешь, это люди? Где твой хранитель древностей хренов? Сколько еще ждать? Я больше не собираюсь прятаться! Даю ровно два дня, а потом сам звоню им! Понял? Я жить хочу! Может, ты и не хочешь, а я хочу! Понял меня, спрашиваю? Вопросов, отвечать, причем, на которые явно полагалось не мне, становилось все больше, и я положил трубку. Подумав, отключил телефон. Подумав еще, поднял с пола один из носков и ликвидировал им оставленные отпечатки. …Компьютер уже работал, но с чего начинать – оставалось пока неизвестным. Стиснутый пластмассовыми рамочками монитора, поток информации буквально хлестал об экран! Папок, казалось, было бесчисленно. Из всех наиболее выделялись названиями – «Трагедии», «Теракты», «Простые убийства», «Заказные убийства», «Изнасилования», «Изнасилования извращенные», «Расчлененка», «Политические скандалы», «Поджоги», «Некрологи», «Скандальные интервью». Была даже папка (возможно, объединяющая), нареченная кратко, но в то же время и емко – «Грязь». Я предпочел начать (может быть оттого, что мне всегда нравилось творчество Шекспира) с «Трагедий». Через секунду передо мной возникло с полсотни текстовых документов, понять о содержании которых, исходя исключительно из названия, можно было лишь владея дополнительной информацией. Внизу же размещался файл с именем «Общий», отчасти поэтому я даванул на него. Открылось: Трагедия – страшная, ужасная, непоправимая, беспрецедентная (по своей жестокости), кровавая, с массовой гибелью, с огромным числом человеческих жертв. Трагедия – в час пик, рано утром, вечером, около 3 часов ночи, на перекрестке (каких) улиц, в предрассветные часы, среди бела дня, на улице ничего не подозревавшего города, когда номер верстался (сдавался в печать). А город спал и не… Трагедия – разыгралась (где), привела к большому количеству жертв, потрясла (всех нас, до глубины души, весь мир, всю Россию, страну, мировое сообщество, прогрессивное человечество), забрала (унесла) жизни стольких людей, тронула сердце каждого россиянина (нормального человека), непостижима человеческим разумом. К трагедии – привела (человеческая халатность, роковая ошибка, банальная невнимательность, элементарная небрежность, чей недосмотр). За трагедией – следить с замиранием сердца (весь мир, вся страна, человечество). Из трагедии – извлечь урок (нужно, всем нам; тем, кого она не коснулась). Эхо страшной трагедии. Подробности трагедии. Такой трагедии страна еще не знала! Инцидент. Катастрофа. Страшное событие. Взрыв. Сильный удар. Пламя. Пожар. Огонь. Возгорание. Взрывное устройство. Короткое замыкание. Чудовищная кровавая бойня. Сгореть заживо. Десятки (сотни) погибших. Следы крушения. Обезображенные тела. Задохнуться угарным газом. Безжизненное тело. Детские вещи, одежда, обломки машин. Залито кровью. Превратилось в кровавое месиво. Все забрызгано человеческой кровью, осколками разбитого стекла. Словно фильм-катастрофа. В радиусе (скольких) метров. Стоны, крики, вопли людей. Настоящий ад! В считанные часы. Собирали буквально по частям. Смяло до неузнаваемости. Люди умирали, не сумев (что). Трупы лежали друг на друге. Жуткая картина. Когда ты видишь лица этих (людей, детей). Фрагменты тел. Потери исчисляются в (…). Скончался на месте, не приходя в сознание. Люди в шоке (на грани сумасшествия). Началась паника (давка). Кинулся, бросился, метнулся. Выпрыгивали (с какого этажа, откуда). Крики о помощи. Страх и боль. Держаться из последних сил. Основная версия. Все службы перешли на усиленный режим работы. Эвакуация людей. Изможденные лица детей, затуманенные горем глаза родителей. Данные о погибших постоянно меняются. Место событий. К месту трагедии (пожарные расчеты, специалисты МЧС, медики, следственная бригада, сотрудники морга). Организован специальный кризисный штаб. Несмотря на все усилия. Работа шла медленно. Вновь и вновь… Скупые сводки. До глубокой ночи. Усугубляло ситуацию. В первые же часы. Согласно предварительным данным. Улицы (перед чем) заполнены (кем). Убитые горем родственники погибших. Пока не ясно (что стало причиной). С тоской и надеждой (всматривались). Рыдая, побежал прочь. Не поворачивается язык. Трудно допустить. Выясняет следствие. ЧП не осталось без внимания президента (губернатора, проч.). Первостепенное внимание. Заплатить такой дорогой ценой. Так почему же все молчат и предпочитают быстрее (забыть и так далее). Меры к недопущению. Часть ответственности (лежит и на нас). Хочется надеяться (хотелось бы верить). Материальная помощь. Финансовая поддержка. Мы не должны (пройти мимо). Выразить свои соболезнования. Официальные власти пока никак не комментируют произошедшее. Нет слов, которые могли бы выразить. Огромное горе, невосполнимые утраты. Скорбим и оплакиваем. Не хватает слов, чтобы высказать (что, всю горечь чувств, которые переполняют наши сердца). Горькая правда. Кто заплатит (за что, за слезы жен, матерей)…И вертятся на уме строки незабвенного (кого, привести цитату, см. в цитатнике). Очень трудно подобрать слова. Все глубоко возмущены случившимся. Я хочу обратиться с вопросом (до каких пор). Пора перестать. Я призываю вас. Все как один. Она была замечательным и отзывчивым человеком. У них не родятся дети, они не посадят дерево, не построят дом. Каждый человек – это целый мир (и так далее, раскрутить тему «невосполнимость утраты») Прощание с погибшими. В городе объявлен траур. Попрощаться придут тысячи. Приспущены флаги. Отслужен поминальный молебен. Минута молчания. Траурные церемонии. Возложить цветы. Отданы последние почести. Траурный митинг. Память (о ком) увековечена на мемориальных досках. Сбор средств. Мы будем сообщать читателям. Все это, впрочем, растягивалось еще на девять страниц, а подытоживалось коротким стихотворением: Ужасная трагедия – парам-парам-парам! На голову партдеятеля упал пустой стакан. За слезы избирателей ответит кое-кто, В час предрассветный выпито халявное вино. То же, за исключением стихов, а также учитывая специфичность тематики, содержалось и в остальных документах под кодовым названием «общий». Что, принимая во внимание, как отмечалось, огромное их количество, могло характеризовать составителя с самой ответственной стороны… В профессиональном смысле этого слова. Мне же профессионализм на пользу не пошел. Кроме ряда словес – действительно энергетически сильных и способных всколыхнуть обывательскую душу, – я не вынес из долгого обстоятельного чтения ни шиша. Даже обозначилась мысль – прекратить пустое занятие, когда мой взгляд случайно наткнулся на папку, носящую скромное имя – «тебе». Так как «ты» был в данном случае, видимо, я, то каких-либо сомнений по поводу дальнейших телодвижений (точнее, пальцедвижений) у меня не возникло. Резким двойным тыком на мышь открыл папку. В ней была еще одна папка. «Бескишечники». Нажал на нее… «Всегда» Нажал снова… «Появляются» Снова… «Из шерсти» Опять… «Огромной». Еще раз… «Черной». Еще… «Собаки». В «Собаки» красовался один-единственный текстовый документ, озаглавленный как «Читай». Открыв: Растерян? Чувствуешь себя в тупике? Потерял выход? Ужасает будущее? Не знаешь, как объяснить настоящее?… Сантехник Потапов! Доверься, малыш, – он знает большинство нужных ответов. Ниже был добавлен постскриптум: Если Господь дал тебе разум, сосчитаешь шаги. Час от часу не легче! Я не понял ни одной строчки, хотя исходя из самой структуры и метода преподнесения информации, в том, кому она адресовалась, неясности не было. Впрочем, сочетание «сантехник Потапов» показалось как будто знакомым. Я его слышал. Причем более чем уверен – слышал не раз. Мой обыск подходил плавно к концу. Надежды «вплести в хор добытых улик новые голоса» становилось все меньше, и, выдернув из розетки штекер компьютера, я переместился в прихожую. На глаза сразу попалась черная папка. Добротная, сделанная из кожи хорошей выделки, размером примерно тридцать на пятьдесят и имеющая в качестве замка большую позолоченную кнопку. Внутри лежали какие-то документы, и я решил, что прихвачу папку с собой. Нелишней показалась и дополнительная конспирация – с папкой торговый агент запросто модифицировался в старшего менеджера. Скорее всего, это было действительно так. Потому что, когда я оказался на улице, пять старушенций, воркотавших до этого на своей положенной скамеечке под окном, прервавшись, дружно и уважительно мне кивнули. Приосанившись, я влез в их беседу. – Простите, имя… э… фамилия Потапов и социальный статус сантехник вам о чем-нибудь говорят? – Отчего же не говорят, – ответила первая бабка. – Каждый день его здесь, окаянного, черти носят. Туды-сюды… – Если не секрет, а где его увидеть можно? – А в ЖЭКе и можно! Только сейчас даже не думай – пьяный уже. А вот утречком приходи, там и найдешь… А вам унитаз чинить или как? Я сказал – раковину. Что не освободило меня от выслушивания довольно спорного утверждения, что импортные унитазы перед любыми из наших – говно, так как последние никогда не имели такого отвратного свойства: «засираться любой всякий раз, когда отключают воду». Не скажу, что на это, но я рассмеялся. Десять против одного: именно у этой ценительницы российской сантехники я и покупал на днях в Корнеево семечки. Однако бабка, по-видимому, приняла небольшую викторию на свой счет. – Да-да, говно, – заключила она, сделав при этом лицо точь-в-точь как у артиста Петросяна, отмочившего очередной пошловатенький каламбур. – Да я, бабуль, про другое. Вы никогда на станции Корнеево семечками не торговали? Осмыслив вопрос, собеседница вмиг надулась и крайне уязвленно закусила губу. Впрочем, в конце концов не сдержалась: – А идикося ты в жопу, умник! Вам только бы торговать… Занятый мыслями, я не заметил, как оказался у Олега. Вернее – «временно у себя». Был поздний вечер, но это ничуть не влияло на мою активность. Сколько еще дел! «Все только начинается», как поется в хорошо известной всем песенке, и я чувствовал: по отношению ко мне заявление верно как никогда. Почему бы и нет? Знать бы лишь что. В папке – я начал с нее – документы отсутствовали. И это было тем более неприятно. Говоря честно, надежда на некое информационное приращение была ощутимой. Вместо документов в папке лежали две небольшие статьи, написанные диаметрально противоположным образом. Героем значился один и тот же (не знакомый мне) человек. Только в первой статье он изображался как настоящий герой, а во второй позиционировался – как закоренелый мерзавец. Я слышал о подобном приеме. Скорее всего, дальнейшим маршрутом статей был бы показ тому, о ком это писалось, и приход к общему знаменателю по оплате труда. Впрочем, не мое это дело. Мое дело теперь: Велес со своими ребятами, Бабахов, Потапов; человек, который звонил Власоглаву по телефону, странный постскриптум в документе «Читай». Я затащил локоть на стол и подпер ладонью правую щеку. Передо мной стояло сразу несколько задач. Во-первых, сузить круг поисков. И тут же главный вопрос: мог ли кто из этой четверки быть одним и тем же лицом? Не думаю. Велес не мог быть звонившим, потому что звонивший ссылался на исходящие как раз от Велеса угрозы… Он же, Велес, не мог быть Потаповым, потому что, наверно, не Власоглаву бояться сантехника, пускай и имеющего каких-то ребят. Велес навряд ли был также Бабаховым. Судя по некрологу, Власоглав с Бабаховым вели совместный проект, так что, скорее всего, могли позволить себе общение без посредников. К тому же фамилия Бабахов слишком громка, чтобы заводить в довесок и кличку. Смутно, прямо скажем, представлялась ситуация и с Потаповым, способным вот так, по-панибратски, кричать на известного журналиста в телефон. Стало быть, комбинация оставалась одна (то, что Потапов и Бабахов разные люди, – ясно, пожалуй, по определению), а именно: мог ли звонившим оказаться Бабахов? Чисто теоретически – наверное, мог. Если подключить практику с логикой – нет. Тот, кто звонил, определенно не знал, что в минуты протекающего разговора «целое уже стало делиться на части». Следственно, испытывал острый информационный дефицит. Спрашивается: какая вероятность возникновения данного дефицита у журналиста, если даже доктор филологических наук, профессор ЮВИНТ СПУРГДАНТ успел к этому времени заготовить некролог? Думаю, никакой… Просится вывод. Звонившим мог оказаться лишь тот, кто не имел на протяжении нескольких дней доступа к СМИ. То есть, учитывая обстановку в обществе, живущий в совершеннейшей изоляции. Например, прячущийся от кого-то. «Кого-то» – кого? Может, от Велеса? Собственно, а кто такой Велес? Уголовник? Преступный авторитет? И еще: почему я решил, что Велес – обязательно кличка? А хотя бы и так! Что дает это по существу? Ну хорошо. Узнав, кто такой Велес, возможно я немного приближусь к разгадке тайны гибели Власоглава – (хотя пусть этим занимаются соответствующие органы). Но какое отношение это имеет ко мне, к госпоже Компотниковой, к рукописи, к исчезновению Алёны? А? Кроме того, был еще и постскриптум. Что значит – «сосчитаешь шаги»? Чьи шаги полагалось считать и в каком, хоть приблизительно, направлении? Все, что я успел почерпнуть из моего очного общения с журналистом, говорило, что это – загадка. Следовательно, на загадку предполагался ответ. Из курса «Истории языка» я помнил: перлокутивная установка паремий обращена к гипотетическому типичному представителю языкового сообщества и имеет при этом целью или сообщить нечто изначальное о мире и человеке, или способствовать гомеостазированию общества в целом… Что такое «перлокутивная установка» и уж тем более «гомеостазирование общества в целом» – я не знал никогда. Но об общем смысле высказывания все же догадывался: любая загадка немыслима без изначального знания разгадчиком ответа. Стало быть, мне должно быть известно – «чьи это шаги?» Если, конечно, это не мостик к новой загадке. Я вытащил из кармана записку… «18, 24, 8, 2, 10, 11, 25, 32, 46…». Не эти ли? Но где тогда ориентиры? Например, восемнадцать шагов на север от двадцать четвертой могилы в восьмом ряду второго городского кладбища, десять на юг и т. д. Может, во фразе про бескишечников? На какой-то миг я отвлекся, и мое воображение черт знает зачем нарисовало далекий необитаемый остров с голыми неприветливыми скалами, потом кучку пиратов, ищущих клад, и скелет моряка у подножия высокой сосны. «Э, да это Аллардайс, накажи меня Бог! Ты помнишь Аллардайса, Том Морган?»… И тут меня осенило. Я вскочил со стула, подбежал к шкафу, отыскал в нем рубашку и бросил ее перед собой. Рубашка была та самая, в которой я первый раз оказался у Олега. С островными пальмами и черепами. Я рассуждал так. Если она не моя, значит, на меня ее кто-то надел. И сделал это умышленно. Такая нелепица просто не могла не привлечь мое внимание. Учитывая большое количество необычностей вообще, столпившихся в последнее время возле моей скромной персоны, я должен был догадаться, что некто дает таким образом знак. Или, верней сказать, ключ. Ключ, с помощью которого приоткроется только одна из дверей, ведущих к окончательной разгадке. Шаги считают, когда ищут клад. Клад ищут на острове. Остров – у меня на рубашке. Все, по крайней мере, сходилось. Я сел перед рубашкой на корточки и попытался обнаружить то место, откуда мог начинаться отсчет. Рисуночная композиция повторялась четырнадцать раз. Подумав, я решил взять за основу ту, что в центре. Но как считать шаги? Поскольку остров был ненастоящим, то и шагам (каков поп, таков и приход) полагалось стать такими же. Соорудив из двух пальцев маленького человечка, я уткнул кладоискателя в «главную пальму». Наибольшее затруднение было вызвано незнанием, в какую сторону нужно идти. Здесь на помощь пришел текст. В предложении «Бескишечники всегда появляются из шерсти огромной черной собаки» мое сознание уцепилось за слово «всегда». «Всегда» значило какое-то постоянство, устойчивость. А что может быть устойчивей общепризнанных истин? Пусть будет компас. Как есть. Север, запад, юг, восток. По часовой стрелке. Поиски, впрочем, продолжались недолго. В каком бы я ни двигался направлении, результат стабильно оказывался никаким. Мой человечек заканчивал свое движение всякий раз там, где не было ничего. Обычная ткань! Видимо, пока не откроется шифр текстовой части сообщения, все старания так и пройдут вхолостую. Ибо, как говорит негритянская поговорка, – «ты не можешь брить голову человека, когда этого человека здесь нет». Следовательно, нужно искать голову. В том аллегоричном смысле, что приложить все усилия и встретиться с теми людьми, о которых я пока мало что знал. Глядишь, что и выйдет. Что ж, утром я устанавливаю контакт с Потаповым. Не исключено, это прольет свет на определенные вещи. А вот «подышать одним воздухом с остальными» без Олеговой помощи, думаю, будет нелегко. Решено – буду звонить. – Олег, а ты случайно не знаешь Бабахова? – спросил я после того, как мы дежурно перекинулись небольшим количеством приветственных фраз. – Что… его тоже? – опешил мой собеседник. – Да нет, жив-здоров, – успокоил я. – Это так… Крякнув и не дав мне закончить, Олег погрузился в молчание, словно в чем-то засомневался, потом все-таки высказался. – Знать-то знаю. Но от развернутых комментариев воздержусь. Довольно с меня и Антона. Сколько раз зарекался: о публичных людях больше ни-ни. – Олег, ну пожалуйста! – Да хоть запожалуйста! Сказано – нем как рыба. Подошла и моя очередь взять паузу. Ложь всегда вызывала во мне приступы резкого отвращения, но не использовать небольшую гибкость в данном вопросе было бы, наверное, глупо. – Я тут тоже… маленькую статью о погибшем кропаю. У них там проект, говорят, был. Понимаешь, последнее – ценно как никогда. О чем Антон думал, чем жил, о чем мечтал. Возможно, это самые яркие жемчужинки, венчающие его удивительный путь. Вот если бы мне удалось встретиться с Федосеем… – Ты про жемчужинки, венчающие удивительный путь, Алёнке будешь рассказывать! – пробасил Олег. – О чем он думал, о чем мечтал… Я вот давеча тоже – сел в кресло и нацелился от души помечтать. И настроение ведь, главное, было. Однако край тюля (чтоб его разорвало!) зацепился за ролик кресла, и, стоило мне устроиться поудобнее, занавеска сорвалась с прищепки. Я встал и потянулся прикрепить ее обратно. В спине в этот момент что-то хрустнуло, и вместо мечтаний я получил нестерпимую боль. В итоге провалялся весь вечер, стеная, в кровати. Такие вот, братец, мечты… Зачем тебе нужен Бабахов? – Поговорить, – выпалил, вернее, прострекотал я. – Только поговорить! Он знает сведения, которые нужны мне. Я с ним только встречусь, и ничего больше. – И ничего больше… – проворчал, но в этот раз более дружелюбно, Олег. – Проблемное это мероприятие – «встретиться». Геморройное, как говорят молодые. Протекция нужна. А я тебе ее не составлю: не хочу. Однажды подставишься, самому придется услугой за услугу платить. А мне с этими людьми лишний раз пересекаться охоты нет. Телефон дам. Хочешь – звони. Докажешь, что не «шушера всякая», он тебя примет. Только просьба – имени моего в разговоре не употреблять. Иначе обижусь. Да, и учти – он человек занятой, существо своих соображений излагай кратко, ясно и четко, в лишнюю материю не суйся. И неплохо бы заинтересовать, дьявола, чем: как пить дать вцепится. Ты телефон пишешь? Я схватил со стола ручку. – Ну, у тебя все? – спросил Олег, явно собираясь прощаться. – Подожди. Там у тебя в некрологе… ну, написано было… «На задворках души», проект этот. Не скажешь, он о чем? – А тебе нужно? Я немного замялся. – Да. – Гнусь всякая. Про alter ego наших неординарных соотечественников. – Это как? – Да очень просто. К примеру, приходит в студию какая-нибудь засветившаяся личность. Начинает рассказ о себе. Мол, делает то-то, живет там-то, всё у него на настоящем этапе в норме. Потом, чуть постеснявшись, выкладывает убийственное откровение. Например, что в возрасте пятнадцати-восемнадцати лет вступал в половую связь со своей кошкой. Или подсматривал в щелочку, как бабушка принимает душ. Или онанировал в туалете под фотографией какого-нибудь бородатого мужика. Тут, впрочем, вариантов множество. Главное, показать, как alter ego это – наша вторая личность то есть – настоящего человека из данного деятеля сделала. Вот так. Такое уж у них «пети-жё», братец, нынче. Фердыщенко со своими тремя рублями украденными и рядом не стоял… Впрочем, я всех подробностей не знаю: Власоглав ко мне давно обращался, эпиграф просил. – И что? – Да ничего. Предложил ему «Ибо любит человек падение праведного и позор его» из Достоевского. По-моему, очень даже неплохо. Представляешь, черный экран, звучит похоронная музыка, и тут из угла красными кровавыми буквами выползает: «ИБО ЛЮБИТ ЧЕЛОВЕК ПАДЕНИЕ ПРАВЕДНОГО И ПОЗОР ЕГО!». Не понравилось. Говорит, много ты где праведных видел? Я ему – переделай. Пусть будет: «Ибо любит человек падение ближнего и позор его», раз девальвация у вас такая. Сказал, что подумает. Да видишь оно как… Олег скорбно замялся, и я не преминул этим воспользоваться. – А кто такой Велес? В трубке раздалось не то «м-м-м», не то «у-у-у», потом: – Ты там часом не во «Что, где, когда» решил поучаствовать? Предположение было отвергнуто. Еще раз фыркнув, Олег продолжил: – Велес, насколько мне не изменяет память, один из наиболее распространенных богов древних славян, охраняющий стада и пастухов. В русской транскрипции известен также как Волос. Многие ученые видят в нем замену Одина, но я с этим, пожалуй, не соглашусь. Все дело в том… – Нет, – перебил я, – мне в человеческом смысле. Кто-нибудь по фамилии Велес, ну или с такой кличкой тебе не встречался? Олег чуть подумал. – Знаешь, нет. Ни фамилия, ни тем более клички ни о чем мне не говорят. А позволь встречный вопрос – зачем это тебе? – Да так, – протянул я, – возможно, и незачем. Данное… э… имя всплыло среди имен тех, кем я сейчас интересуюсь. Вот и подумал: может, ты просветишь? Ну нет так нет. Буду заниматься Бабаховым. – Заниматься? – в голосе Олега зазвучали беспокойные нотки. – В каком это смысле? – …Неправильно выразился, извини, – вовремя спохватился я, посчитав, что знать полную расстановку сил Олегу пока рано. – Позвоню, договорюсь о встрече… – Сдается, милорд, вы что-то скрываете от меня… Впрочем, колхоз – дело добровольное. И Олег замолчал, уходя, как показалось мне, в какую-то «миролюбивую обиду». Я поблагодарил приятеля за потраченное время, но чувствовалось – Олегу хотелось что-то сказать. – Ты это… – произнес после некоторой паузы он, – поосторожнее там. Тот еще фрукт. Я сказал еще раз «спасибо», взял лист бумаги и ручку, положил их на стол, сел и принялся составлять текст. «Представиться» появилось после недолгих раздумий, и тут… реальность снова начала менять свои свойства. Комнаты не было – три стены, которые я мог видеть, плавно отъехали вдаль и, постояв чуть на месте, разлетелись в разные стороны. Передо мной возникло черное полотно. Потом оно стало светлей – так бывает на улице в осенние, не слишком поздние вечера, а мой слух уловил шелест… Шел дождь. Невдалеке, на расстоянии как бы десятка шагов выделился четкий контур фигуры. Это была женщина. Она стояла спиной, но я безошибочно узнал в ней Алёну… Прикосновение моего взгляда должно, обязано заставить ее обернуться… Она оборачивается! Медленно. Капли дождя поблескивают в черных вьющихся волосах, осыпают лицо. Сейчас она улыбнется… Сейчас я улыбнусь ей в ответ, робко произнеся: «Здравствуй!»… Это был очень яркий образ. Когда-то я слышал о таком понятии, как «эйдетизм» – способности сохранять мысленные картины, причем мало чем отличающиеся от реальности, в течение продолжительного времени. Но никогда даже не думал, что испытаю этот эйдетизм на себе. Сколько лет, интересно, прошло с той нашей первой «дождевой» встречи? Я начал набирать номер Бабахова. Сейчас меня совсем не заботило, что кроме надписи «представиться» других на листке не появилось. – На проводе! – гавкнуло в трубке, и я понял, что Федосей действительно крайне занятой человек. – Здравствуйте, – мягко произнес я. – У меня к вам есть дело относительно смерти Власоглава. Думаю, вам будет интере… Меня перебили: – Передача на его смерть уже готова. Материал не нужен. Что-то еще? Я сказал длинное – «а-а…», затем – короткое «о». После чего сумел взять себя в руки. – В некотором роде это не совсем материал. Хотя и материал тоже. Я его… друг. – Молодой человек! – раздражение на том конце провода достигло, казалось, своего высшего градуса. – Понял, – быстро сказал я. – Но дело в том, что когда мне пришлось исследовать содержимое его компьютера… – У тебя есть доступ к его компьютеру? – Да… – я слегка растерялся. – Ты видел базу? – Какую? – Ну, журналистскую. Множество папочек с разными забавными именами. – Да… – Точно? Не паришь? Я не знал, что такое «парить», но сказал нет. – …Йоу-хо-хо! – едва не разорвало мой слух после небольшого затишья. – Тысячу долларов, если завтра она окажется у меня. По рукам, дражайший? Я попробовал было объяснить, что между глаголами «видел» и «взять» пролегает граница далеко не только категориального свойства, но не стал. Мне уже было назначено к девяти. А также выданы рекомендации не опаздывать: передача о Власоглаве записывалась в девять тридцать, и не перестать к тому времени путаться под ногами с моей стороны выглядело бы полным не comme il faut. Подытоживалось все дико заманчивым, так по крайней мере подразумевалось, обещанием, что кто бы чего бы ни предлагал, я один хрен получу от Федосея больше. Ответив четыре или пять раз «да», я положил трубку. Последнее «да» было скорее вынужденным – я не собирался ни копировать базу, ни передавать ее Федосею каким-либо иным способом. Главное – есть предлог. Мне удастся увидеть Бабахова, а там уж как положит судьба. Смирившись, что встречу с сантехником придется перенести, я поставил будильник на семь, разделся и забрался под одеяло. Но спать – не спалось. Промаявшись еще около получаса, снова взялся за телефон. Захотелось позвонить Компотниковой. Захотелось сказать нечто такое, чтобы мадам знала – я о ней не забыл. И пока выщелкивался номер, в голове даже составился план. Сжатой, но весьма прочувствованной речи. Однако когда я услышал «алло», язык самостоятельно понес такую околесицу, от которой мне самому едва не сделалось дурно. Звучало это так: – Огромно зло! И гуляет оно по земле нашей, сея вражду непримиримую и подлость мелкопакостническую. Но близко, близко возмездие! Ибо отделилось уже небо от земли, как отделилась земля от неба. Сверкают мечи, несется как вихрь боевая конница. Близится час расплаты! Потом, подумав немного (хотя слово «подумав» в данном контексте – явное преувеличение), присовокупил: – Кон мунтерас ден энзиспорциус! Маллеус, маллеус малефикарум!.. Татьяна Александровна сказала: «а». Но это было не то «а-а…», которое произнес я чуть раньше в разговоре с Бабаховым. В отличие от моего «а-а…», означающего растерянность, ее «а» выделялось прежде всего резким обрыванием на конце – так бывает с человеком, когда тот испытывает шок. Повторив для верности «Маллеус малефикарум!» еще дважды, я оборвал связь. Сказать, что шок не затронул меня, было бы в корне неправильным. Добрую минуту я сам простоял без движения, внимательно изучая зажатую в руке телефонную трубку, как бы пытаясь с ее помощью разгадать тайну непроизвольно выброшенных слов. Что самое главное – девять из десяти: я знал когда-то эти слова! Но вот в какой именно временной плоскости располагалось это «когда-то» – не помнил. Словно из темных глубин подсознания выплыло нечто определенно важное для меня; выплыло – и тут же исчезло. Впрочем, мое самочувствие вскоре нормализовалось. И хотя тайное так и осталось непознанным, сам факт, что удалось услышать такую реакцию Татьяны, утешил. Довольный, я снова забрался под одеяло. И уже лежа… потряс головой, не забыв высунуть отклоненный чуть влево язык. Похоже, я приобрел дурную привычку. 6 Федосей Бабахов был душкой. Такое, по крайней мере, складывалось впечатление, когда я, периодически включая свой телевизор, заставал Бабахова там. Молодой, вечно подтянутый и красивый. Бодрый и жизнерадостный. Мягкий чарующий голос, превосходные зубы, светские манеры, прямой ясный взгляд. В меру застенчив, тактичен, робок и чуть фамильярен одновременно. Душа любой компании и любимец публики. «Ой, какие очки!», «Вы видели, у Федусика сегодня новая прическа!» – сколько раз мне приходилось слышать нечто подобное; причем слышать это в кругах, имеющих между собой, надо сказать, достаточно мало точек социального соприкосновения. Словом, Бабахов был популярен. И не просто популярен: Бабахов в какой-то мере был КАЖДЫМ ИЗ НАС. Когда он смеялся – возникало ощущение, что вся страна смеется сейчас вместе с ним. Если вдруг чем-нибудь огорчался, казалось, вся страна делает то же самое. Иллюзия слияния воедино индивидуального и массового была порой настолько прочна, что я не раз задавался вопросом – что это? Популярный ли это телеведущий являлся собственностью общества, создавшего его на определенном витке своего развития? Или же данное общество было лишь результатом бабаховского психического отражения? Я, впрочем, проспал: будильник зазвонил на двадцать минут позже, вследствие чего мое прикосновение к стеклянной двери огромного здания телецентра совершилось в девять ноль пять. Меня по этой причине не ждали. И мне – чтобы свидание состоялось – пришлось вначале вызвать по местному, а после и дожидаться некрасивую задастую бабенку, посланную Бабаховым и долженствующую к нему отвести. Бабенка большую часть нашего маршрута смотрела на меня зло. Мы поднялись на шестой этаж, затем прошли по длинному коридору и уткнулись в железную дверь. – Там, – сказала бабенка, и еще раз (скорей всего, на прощание) зыркнула своими крысиными глазками. – Не размусоливай… Бабахов был действительно там. Он грациозно, в позе роденовского мыслителя, сидел перед зеркалом за столом и, кажется, думал. На нем в настоящий момент была черная шелковая рубаха: с большим красным воротом и расстегнутая на три пуговицы сверху; в образовавшемся треугольнике можно было увидеть массивную серебряную цепь. А также медальон – по форме весьма даже загадочный. Ниже шли светло-синие, по моде потертые джинсы. Заметить шедшее ниже джинсов я не успел – услышав скрип открываемой двери, Бабахов строго повернулся на звук. Затем… увидел меня. Затем будто бы оживился: это нашло свое выражение в необъяснимом блеске голубых глаз и последующих, более чем непонятных движениях. Федосей вскочил резво на ноги, к чему-то и как-то по-собачьи прислушался, после, немножко согнувшись, полубоком подбежал, а лучше сказать подскакал ко мне и глянул на меня, а лучше сказать в меня, так, точно мое лицо являлось сейчас телекамерой: – А может быть, смерть Антона – его последнее послание нам? Может быть, он сознательно шел на это, чтобы донести до всех нас, что с обществом что-то не в порядке? Давайте задумаемся… Видимо, на лице у меня отразилось относительное подобие ответа, – Федосей в мгновение сник и в сердцах отмахнулся. – Сам знаю, что хреново. Вечно эти концы! То ли дело начала, да? Базу принес? Я сказал нет. – Хреново… Вечно эти концы… Почему нет? – Дома забыл, – подумав, сказал я. – Дома забыл?! – перекособочив лицо, проскрипел Бабахов. – Лучше бы ты голову дома забыл: я б на ее место свою жопу поставил. Все одно на глаз незаметно. И он громко заржал, видимо удовлетворенный глубиной своей шутки. Я сделал вид, что обиделся. – Не обижайся. На правду нельзя! – докторально изрек собеседник. – Когда принесешь? – Ну… завтра, – промычал я. На этот раз Федосей откинулся немного назад и посмотрел тонко оценивающим взглядом, длившимся, наверно, с десяток секунд… – Жопа ты с ручкой! Потом, видно, захотел что-то добавить. Я сделал такое предположение исходя из того, что губы Федосея подготовительно зашевелились. Однако звук изо рта не пошел: дверь в гримерную (я так понимал ее назначение) в этот момент приоткрылась, и в возникшем пространстве образовалось лицо. Это было лицо девушки – «мать-одиночка, тридцати лет, строящая карьеру исключительно внепостельно», почему-то подумал я, едва посмотрел. – Федосик, у нас две беды! – запальчиво объявила мать-одиночка. Федосик принял вид мученика. – Ка-ки-е? – Красноштанов из «Замочной скважины» – (мне никогда, кстати, не нравилась эта передача) – звонил. Сказал, что не сможет присутствовать. И слез нет. – Как это нет? – Бабахов сделал удивленные и ужасные глаза одновременно. – Публика не для того шоу. Плакать-то плачут, но, глядя на них, смеяться, право, больше хочется. Честно! – Смеяться нельзя, – Федосей философски почесал в затылке. – Ты меня, Люсьен, ей-богу, когда-нибудь в могилу сведешь. Запись через двадцать минут, а у вас сплошные накладки. Тренируйтесь, тренируйтесь!.. С Красноштановым что? – Уехал… из города… – начала было она, но взгляд Федосея с каким-то намеком остановился на мне. – Эй, чудо, ты плакать душевно умеешь? – А как это… душевно? – не понял я. – А так, чтобы морду твою на всю страну показать было не стыдно. Вот как! Я скорбно признался, что не умею, на что Бабахов кисло скривился. Впрочем, особенно, кажется, не расстроился: через какую-то минуту они вместе с Люсьен на достаточно высоких нотах обсуждали проблему, возникшую с Красноштановым. – А я тебе еще и еще говорю, этому гаду подобные кренделя не раз боком выйдут! Я ему устрою веселую жизнь. Когда к нему извращенец на запись не пришел, кто своего дал? Я дал! Он заплатил за него? Хрен! Я обиделся? Да ни тени! А теперь у меня к нему просьба. И что? Из города, хрыч старый, умотал? Вот пусть на себя и пеняет! – Да у него же командировка, – встала на защиту Красноштанова Люсьен. – Его от первого канала послали… – Когда приедет, я его лично на третий пошлю. И что теперь делать прикажешь? Сама, может, снимешься? Он там по сценарию кто? – Близкий друг. – А-а… – Бабахов как будто смягчился. – Найди кого-нибудь. Текст вроде несложный. Если на часик попозже начнем, то и у обезьяны должно от зубов отскакивать. – Кого, Федосей? – Боже! – Федосей театрально заломил руки. – Мало их тут, что ли, ошивается? Позвони этой… как ее? с собачачьего шоу. Она с Антохой как-то пила. И давай – в темпе, в темпе! Люсьен послушно кивнула и порхнула к выходу. – Да, и половые поправки в текст внести не забудь! Видимо, в качестве разъяснения Бабахов повернулся ко мне: – У нас тут случается. То, цветочки вручая, юбиляра с ведущим по незнанию перепутают, то еще какой-нибудь номер отколют. Помню, попросил на днях одного полчасика покривляться. Так он слова, молодец, выучил, а мозги-то, видать, дома оставил. Встает в положенное время и с важностью такой говорит: «Я как ведущая передачи «Час с Наташей Пурьевой» ответственно заявляю…» Дебилы, прости Господи! Жрать-то хотят, а пять-шесть слов местами по смыслу переставить – нет, это сложно. Он вдруг резко прервался и строго посмотрел на меня. – Ты когда базу принесешь, ИЗВЕРГ? – А вам она зачем? – набравшись не то наглости, не то смелости, полюбопытствовал я, и сделал при этом глаза как у ребенка. Я думал, Федосей ответит мне матом. К этому, по крайней мере, располагало лицо, что было в эту минуту на нем. Однако сам обладатель лица проявил завидную выдержку. И даже чуть больше: какие-то неведомые силы, возможно идущие откуда-то из темноты бабаховского «не-Я», внесли в наше общение разительную перемену. – База? – мягко прошелестел Федосей и улыбнулся так, как улыбаются только тогда, когда думают о чем-то ну очень приятном. – О, это да… – Власоглав кто? – спросил резко затем. – Покойник, – не ожидая подвоха, отреагировал я. – Нет, до этого. – Человек. – Нет, после… Тьфу ты, запутал! Вообще? – Журналист. – Правильно! А я кто? – Телеведущий, кажется. – Когда кажется, креститься надо! Я… (он как-то гадливо поморщился)… этот… ШОУМЕН. Чуешь отличие между тем и этим? – Между чем и чем? – Не чем и чем, а кем и кем. Между мной и Антохой, когда тот в живых числился. Я, немного подумав, отрицательно покачал головой. – Дурак, если не чувствуешь! Журналист – это кто? Видя, что я не спешу реагировать, он задрал к потолку палец и произнес почти что торжественно: – Журналист это ЛИЧНОСТЬ! Все думают, что он много думает, и потому все его уважают. Затем развел руки в стороны: – А я?… Клоун! Пустышка! Жалкая, пустая пустышка, которая только и может, что веселить и развлекать не знающую к чему себя приложить публику. «Да, я шут, я циркач!..» И Федосей внезапно запел, начав весьма артистично кривляться. Потом он заговорил снова – но о чем, я так и не понял. Вернее, не столько не понял, сколько пропустил мимо ушей: мое воображение внезапно набросало небольшую статью, озаглавленную как – «Антон Власоглав. Человек – журналист – покойник». Название почему-то показалось ужасно смешным, и я внутренне прыснул. Спохватился только тогда, когда услышал фразу, произнесенную Федосеем с каким-то особым нажимом. – …И все это дерьмо стекается вот сюда! Так как общий контекст высказывания мною был преступно утрачен, я спешно оглядел комнату. Если учитывать употребление местоимения «всё», комната не казалась большой. Частично поэтому я понимающе пошамкал губами и дважды восхищенно кивнул. Федосей продолжил. – А я должен делать из этого дерьма конфетки и запихивать их за обе щеки голодному обывателю. Да не просто запихивать, а так, чтоб тот еще добавки просил. Как думаешь, долго это продлится? Я сказал, что не знаю. – А я щас скажу… Хрен! Как только время наморщит мое миловидное личико, а зубы разъест кариес, меня в два счета отправят сначала вести какую-нибудь передачку про гастрономические изыски, выходящую ровно в десять утра по будням, потом вломят пинка под зад и вышвырнут отсюда вообще! ВООБЩЕ, я понятно сейчас говорю?! А теперь, внимание, вопрос: может ли нечто подобное в принципе произойти с журналистом? Я снова сказал, что не знаю. – Стесняюсь спросить, ты случаем не дурак? Я промолчал, на что Федосей отмахнулся: – Ответ-то на самом деле достаточно прост. Да никогда! Он, журналист, может хоть до старости лет марать чистые бумажные листы, ничуть не боясь оставить себя без работы. Потому что его бабло от табла не зависит. Понимаешь? Оперативность – вот для них главное. И Федосей замолчал, глядя на меня с выражением лица добросовестного учителя, разжевавшего все до корки своему не самому толковому ученику и теперь ожидающего лишь одного, завершающего слова. – Чувствуешь, к чему подвожу? – спросил наконец он. – К базе? – протянул я. – К ней, родимой! – извлек из себя Федосей и счастливо заулыбался. Хоть намного скромней, но я улыбнулся тоже – стало приятно, что впервые с начала беседы был подобран нужный ответ. – Знаешь, как в шутку Антоха меня называл? – продолжил Бабахов (но уже более сдержанно – я бы сказал, добродушно): – Проституткой таблоидной. Это в том смысле, что лицом, дескать, торгую… Гений, блин! Да мне бы такие возможности… Хотя и умный был, чего там. Смотри, какой всюду рев подняли. Думаешь, если б меня… Хотя ведь и может? Забавно посмотреть было бы. А что: считаешь, как к Федоське Бабахову в народе относятся – мне так уж монопенисуально? Вот уж хер! Это только внешне я такой невосприимчивый. А душонка-то ноет… Он подошел к столу, резким движением открыл красивой формы витую бутылку с минеральной водой – послышалось характерное «пш-ш-ш-ш», и сделал два долгих демонстративных глотка. – М-м-м? – повернул после бутылку этикеткой ко мне: – Вода (было произнесено название) неиссякаемый источник гидрокарбоната натрия! Обладая уникальным сбалансированным составом минеральных солей, она не только хорошо утолит жажду, но и окажет лечебно-профилактическое воздействие на весь организм. Применение этой воды также значительно снизит у вас потребность в медикаментах. Я подумал, Федосей шутит. Однако, всмотревшись в то напряжение, образовавшееся у него на лице, понял, что это скорее – чисто профессиональное. – Спасибо, – я вежливо отклонил предложение. – Что-то не хочется. Федосей недоуменно двинул плечами, не торопясь завинтил крышку и поставил бутылку на стол. – Думаешь, не обидно, а?… У меня вот что вечно спрашивают?… «Федосей (он снова начал кривляться), как вы относитесь к лету? Каким шампунем моете голову? Есть ли у вас кошка?» Тьфу!.. А у Антохи? У Антохи что спрашива… ли? Антон, как вы считаете, что ждет в ближайшем будущем нашу страну, если она не перенаправит вектор своего развития? Какой шанс, что ВВП уже в следующем году увеличится вдвое? А?! Чувствуешь разницу?… А я, между прочим, не каменный – иногда тоже хочется лицо поковеркать. Заметив мое непонимание, Федосей поспешил объяснить. – Это за Антохой привычка такая водилась. Зададут ему, бывало, какой-нибудь совсем уж простой вопрос, так тот не может, как все, внятно и конкретно ответить. Надо непременно что-то эдакое завернуть. И начинается… И глазки к небу закатит, и нос сморщит, и ладонью щечку свою подопрет. И обязательно эти – «м-м», «а-а», «э-э», «у-у». «Антон, над чем вы работаете?» Над чем я работаю?… А-а… э-э… у-у… Все не так однозначно, понимаете… Смотря… м-м… у-у… в какой плоскости рассматривать слово «работа». Вот сейчас я разговариваю с вами… м-м… э-э… у-у… а в голове у меня уже зреет… а-а… э-э… у-у… план. Или вот… м-м… э-э… у-у… иду я по улице, вижу людей. И в этих лицах… а-а… у-у… Кстати, скажите, как долго Россия примеривает на себе фрак настоящей, истинной демократии? А, вот видите! Все-то у нас… э-э… у-у… потеряно, разорвано. Нет никакой преемственности поколений, э-э… а-а… традиций. Больше того – немногие могут спеть «Боже, Царя храни» не заучивая для этого слова… А-а… э-э… у-у… Вот вам, пожалуйста, и проект!.. Ну и так далее. Нравилось Антохи свою избранность показывать – сам не свой до таких вещей был… М-да… И Бабахов, задумавшись, помрачнел. Затем – смотрящее мимо меня лицо рассеклось на редкость загадочной, с каким-то скрытым подтекстом улыбкой: – Каждая кухарка может управлять государством, говоришь? Дальше Федосей заговорил много быстрее. Как человек, которого буквально распирают слова. – Я вот о чем, слышь ты меня, думаю. Это только сейчас окружающая среда и внешние обстоятельства стоят передо мной в позе простой русской женщины, копающейся в огороде. Но ведь все может вскорости измениться? Ты передашь базу, и тогда… Что предопределено, то исполнится, верно? Главное – оперативность. Ты знаешь, со скольких лет Антон ее вел? Не знаю – но только давно! Компьютеров тогда еще не было, по бумажкам больше чиркал. Да ради такой базы, я тебе доложу, большинство нашего брата из штанов вон, не сморгнув, выпрыгнет. Видел я однажды, как Антон с ней работал! Чик, чик, раз-два. Тырк кнопку на принтере, и вот она – поскакала! Ключевые слова успевай только ставь… Знаешь, когда я ее получу, что тогда будет? Да ты сюда, мил человечек, смотри! И Федосей начал громко, но, впрочем, очень ритмично пощелкивать пальцами согнутой в локте левой руки, покачивать в такт головой и вскоре, сносно имитируя голос Максима Леонидова, затянул а капелла: – «Где-то далеко летят поезда, самолеты сбиваются с пути…». Они и сбиться еще не успеют, а я… Да что язык-то понапрасну чесать: многое тогда будет по-иному. Какая там, к дьяволу, Пулитцеровская премия! Я тебе так даже скажу… Разум – значительно выше, чем неуправляемый интеллект! Играя словами вообще, можно получать куда много больше, чем чье-то обрадованное ухо. В последнем высказывании усматривался плохо закамуфлированный отсыл. И я даже догадался – куда. А именно: Федосей явно отсылал к знаменитым словам Александра Сергеевича[1 - Вот эти слова: «Когда в XII столетии над небом полуденной Франции отозвалась рифма в провансальском наречии, ухо ей обрадовалось: трубадуры стали играть ею, придумывать для нее всевозможные изменения стихов, окружили ее самыми затруднительными формами».] – о некоторых особенностях рыцарской лирики периода развитого феодализма; я не раз слышал их, будучи студентом. Также я догадался, что данный прием не что иное, как попытка сравнения двух эпох – сопоставления двух разных культур, желание показать более размеренный ритм и менее прагматичный взгляд прошлого. Все это я тотчас высказал вслух. И даже, как смог, процитировал источник. Федосей посмотрел с каким-то подозрительным уважением: – В литературе сечешь? А может, ты это, того… сам журналистом стать хочешь? Я сказал, что нет, не хочу, осторожно заметив, что в литературе да – действительно чуть разбираюсь. Федосей, как показалось, перевел дух свободнее. – Правильно! Ты, как я погляжу, глуп. А у нас таким сложно… Кстати, до сих пор не знаю твоего имени. – Моя фамилия Велес, – произнес я на манер знаменитого «Бонд, Джеймс Бонд!», и сделал рукой жест, по идее обязанный что-то обозначать. Однако, вопреки ожиданиям, на лице Бабахова не дрогнул ни один мускул. Из чего выходило: либо фамилия ему и впрямь незнакома, либо нервы оппонента слишком крепки. Придав себе еще крохотку важности, я продолжил. – Понимаете ли, я провожу расследование. Выясняю, так сказать, все обстоятельства, приведшие к смерти Антона. – Угу, господин Велес, – Федосей сладостно ухмыльнулся. – Свежа говядина, да варится как-то с трудом. Ты мне про ментов только не вкручивай! У тебя вон, высшее гуманитарное из всех щелей лезет. Увы… Он оказался не так далек от действительности, отчего спешно пришлось перестраиваться. – Частное расследование, – уточнил я. – Наше детективное агентство… Однако я был опять остановлен – на сей раз раскатом неудержимого смеха. – Ха – детективное агентство! Мы сейчас что, ток-шоу снимаем? Эй, оператор, ау!.. Ты где-нибудь за пределами своего телевизора много слышал о них? Вопрос, который включал в себя утверждение, вернее – утверждение, прячущееся за вопросом, показалось мне не лишенным должного основания. И в самом деле: вспоминая сейчас свои городские прогулки, я никак не мог оживить в памяти хотя бы одну, в ходе которой на глаза попалась такая табличка. Но раз я не имел права вмешивать Олега, как-то надлежало выкручиваться? – Это не совсем детективное агентство, – еще раз уточнил я. – Дело, собственно, в том, что все мои действия подчинены просьбе одного из родственников Антона, которому, по совместительству так сказать, я прихожусь другом. – Чьим другом? Антона? – Нет, родственника. – Какого родственника? – Близкого… нет, дальнего… Я не знал, что и как врать дальше, но вовремя вспомнил журналистскую тетку. – Это его тетя… Тетя Оля, да. – Ольгина Карловна? Федосей посмотрел на меня как-то странно. – Что-то не верится, чтоб она… Впрочем, передавай ей привет. – А почему вы назвали ее Ольгиной? – Потому что ее так зовут. Или ты имел в виду кого-то другого? – Нет, – поспешил произнести я во избежание неприятного продолжения, – просто я всегда называл ее тетей Олей. Мы – на короткой ноге. – Ну-ну, – смотря на меня еще более странно, протянул Бабахов. – А хочешь… я тебя в шоу сегодня сниму, а, родственник? Я уже привык к некоторой внезапности всех бабаховских переходов. И думал – не удивлюсь любому их них. Однако этот, очередной, на мгновение озадачил. С одной стороны, попасть на телевиденье, конечно, хотелось. Ну, новизна чувств, свет софитов, приобщение к прекрасному, публичность, все такое… С другой – приходилось постоянно держать в голове, что меня, возможно, разыскивают. И в связи с этим показ лица всей стране ничего хорошего не сулил. Логика здравомыслящего человека по крайней мере говорила определенно: откажись. Но в то же самое время… влекло. Уж каким-то маловероятным представлялся тот факт, что в целях расследования преступления наша милиция будет отсматривать все идущие по телевизору ток-шоу. Навряд ли… Да и я мог подхватить что-нибудь интересненькое. – Хочу, – сказал поэтому я и посмотрел на Бабахова ясными, как первое большое чувство, глазами. – Деньги плати, коли хочешь! – отреагировал непроницаемо тот. Впрочем, не прошло и секунды, расхохотался: – Шучу! Чего ни сделаешь ради доброго друга Ольгины Карловны, верно? Сейчас тебя отведут. Но помни: разговор не закончен. Федосей нажал на какую-то кнопку, и вскоре меня действительно отвели. Я никогда не был, так сказать, вживую на телевидении, и потому с описанием некоторых вещей, с которыми мне привелось там повстречаться, возникали определенные сложности. Элементарно не хватало знания профессиональной лексики, чтобы очертить хотя бы беглыми штрихами все те предметы, окружавшие меня со всех сторон. Скажу только, что все было презабавно. Много света, непонятные технические приборы, оживление, движение, суета… Сама студия почему-то напомнила школьный актовый зал. Такое же просторное и светлое помещение, у одной из стен которого шли равномерно возвышающиеся ряды скамеек для телезрителей. Меня посадили с краю на предпоследний. Дали баночку «Кока-колы», чуть сморщенное зеленое яблоко, бумажный листок, предписывающий, как себя должно вести, и, пока я распихивал все это по карманам, прыснули в глаза какой-то едкой и загадочной жидкостью – отчего те через пару секунд заслезились, а само выражение лица (судя по выражению лиц остальных) приобрело трагичный оттенок. Придя немного в себя, я вновь огляделся. Шоу еще не началось. Федосей метался по площадке, где в креслах, о чем-то перехихикиваясь, сидели именитые гости, и проводил с каждым из них инструктаж. Следом за Федосеем носилась Люсьен – мне почему-то казалось, что она лишь повторяла только что сказанное, исполняя, таким образом, роль чисто акцентирующую. С залом по большей части работала бабенка, забиравшая меня не так давно с проходной. Она поочередно подходила к сидящим на своих местах и делала этим сидящим какие-то разъяснения… Поднырнув внезапно ко мне, проинформировала, что крупного плана со мной не будет и все предъявляемые «фоновикам» требования: вести себя тихо, не творить глупостей да не забывать поглядывать на большое электронное табло, что уже горело чуть в стороне от Бабахова, и выполнять всплывающее время от времени там. – «Аплодисменты» – хлопай, «вздох» – вздыхай, «сдержанный смех» – сдержанно смейся. Думаю, это не сложно? – подытожила она. Также, пока программа не началась, мне было разрешено съесть яблоко и выпить «Колу». Сделав глоток, я начал разглядывать соседей. Это была самая разнообразная публика. После недолгого визуального напряжения мне, впрочем, открылась и некоторая логика подобной рассадки. В центре расположилась творческая интеллигенция. Это было видно по их одежде в целом, а также по загадочной, я бы даже сказал – какой-то недоговоренной манере держаться. По правую сторону творческой интеллигенции была помещена прогрессивная молодежь: основным признаком прогрессивности здесь выступали толстые очки, строгие костюмы и значки, указывающие на то, что их обладатели перемещаются все вместе в неизвестном мне направлении. Ряды слева от творческой интеллигенции, видимо для большего контраста двух несхожих позиций, были отданы на откуп молодежи вообще. Причем главной проблемой, какой та виделась со стороны, являлось некоторое разногласие руководителей проекта в вопросах необходимой пропорции. Отчего молодежь все время пересаживали то туда, то сюда, снимали и надевали пиджаки, подлохмачивали, лохматили и вновь приводили в порядок прически. По краям – тут было все относительно спокойно – сидели пенсионеры, домохозяйки и люди, приехавшие, по-видимому, из глубинки. Впрочем, жизнь в своем разнообразии редко когда укладывается в определенные схемы, а потому находились в зале и те, кто ни под какую классификацию не подходил. Такой, например, была девушка. Скажу сразу: если бы я увидел ее до всех своих наблюдений, то никаких наблюдений делать бы и не стал. Мое внимание настолько сосредоточилось в эту минуту на ней, что я даже прекратил пить «Колу». Она была страшно возбуждена. Ей явно не сиделось на месте, и она поминутно с него вскакивала: подбегала то к Люсьен, то к бабенке, то к Бабахову, махала перед их лицами выданным текстом, водя при этом своим маленьким пальцем по листку, в попытке (как виделось мне) указать на какие-то обнаруженные в последний момент недочеты. В общем, вела себя так – как будто без нее этого шоу не случилось бы. Сначала я даже предположил, что это именно у нее в доме номер 66 на N-ской улице проживал Антон. Однако, оценив ее внешность, передумал. Это была очень тощая девушка – не более, наверное, сорока пяти кило при росте приблизительно метр семьдесят, с маленькими, едва заметными грудями (а лучше сказать, вообще без грудей), с толстой и уложенной в тугой жгут русой косой, с мистически задранными вверх ресницами, немного простоватыми чертами лица, с большими (кто-то мог бы, наверно, назвать их чувственными) глазами. Кстати, ее веки были обильно посыпаны блестками – на лице образовывалось нечто наподобие двух треугольников, что тоже придавало ей что-то мистическое. Возраст – на вид около двадцати лет. Из одежды на ней был белый, с закрытым воротом, свитер и, главное, – длинная юбка, снова, на сей раз логично и обоснованно, напомнившая школу. В школе, на первом этаже, у нас висели не то шторы, не то гардины, сделанные из прочного красного материала и имеющие большое количество крупных объемистых складок… При взгляде на ее юбку сознанием тут же выстраивалось впечатление, что ткань вырезалась именно с тех не то штор, не то гардин. Причем ассоциация была до такой степени стойкой, что я так и назвал эту девушку для себя – Гардинная Девочка. Гардинная Девочка еще раз пробежалась по кругу, и шоу началось… Трудно обозначить словами, какие я испытал ощущения! Всё вокруг изменилось. Былая, как будто предстартовая лихорадка, присутствующая, казалось, во всем, тут же исчезла, и я попал в совершенно новую обстановку. Люди, их лица и даже неодушевленные предметы предстали передо мной в ином ракурсе. Все стало необъяснимо другим. Но больше всех, больше всех и всего в этом зале меня поражал Федосей! На какой-то миг я даже проникся настоящей симпатией, если не сказать лучше – уважением, к этому телевизионному человеку. Это без всякой иронии. Не знаю, какова сила и доля специального образования, полученного где-то и когда-то им, но то, что Федосей был человеком талантливым сам по себе, – очевидно. Именно глядя на него, я начал понимать значение слова «перевоплощение». Вот только минуту, не больше, назад он чихвостил Люсьен за то, что та забыла проверить как следует текст, и дамочка, призванная экстренно заменить Красноштанова, все-таки ляпнула: «Когда мы служили вместе с Антоном в армии…»; вот – полминуты назад он как конь ржал над забористым анекдотом, занесенным в студию продюсером, вот – не прошло и мгновенья – материл кого-то из зала, и… ап! Раздался его звучный голос: «Всё, ***, поехали!», и человека стало не узнать!.. Нет, я говорю сейчас не о внешних изменениях – для этого, уверен, существуют гримеры и много специальных приемов. В первую очередь Федосей изменился чисто внутренне… Индивидуальное опять стало массовым. Федосей снова превращался во всё. Он был образом скорби. Его бархатный, вкрадчивый голос звучал сейчас тихо и грустно. Он больше походил на спокойную реку, неторопливо вьющуюся меж полей. Но река эта, поворот за поворотом, все расширялась. Волны становились выше и выше. Шли вперекат. Бешено хлестали струями о камни порогов. Федосей выступал обвинителем. Резкий, порывистый ветер, блуждавший до этого далеко, ворвался вдруг в зал. Он буйствовал. Он свистел, гудел, завывал между нами, бросал в лица комья убедительных аргументов, обжигал холодом коротких правильных фраз… Ощущалось, еще чуть-чуть, грянет буря. Но все обошлось. Мягко подкравшийся дождик лишь сбрызнул напуганную листву, и снова стало тихо, спокойно и ясно. Речь Федосея зажурчала как ручеек. Она была медленна и точна, – Федосей рисовал ею образы. Они проникали в сознание. Происходило движение. Я чувствовал, как, скрежеща зубьями колес, начал работу некий невидимый психический механизм, соединяя говоримое Бабаховым с моим чувственным миром. С миром, в котором я продолжал по-прежнему существовать. Но который отражался теперь в несколько иных формах и несколько иными возможностями. Они гуляли с Антоном по Парижу. Я не был в Париже. Но это представлялось неважным: Елисейские поля казались такими же осязательными, как если бы я смотрел на них своими глазами. Улыбка журналиста была открытой и всепрощающей. Может быть, слегка только грустной. И даже откуда-то издалека до меня донесся приглушенный голос Эдит Пиаф. Федосей рванул всем телом к худощавой пожилой женщине. Встав на одно колено перед ней, накрыл своей рукой ее что-то перебирающие морщинистые руки, заглянул в наполненные болью глаза. Согласно сценарию, своим репортажем Антон спас этой женщине жизнь. Мне было уже все равно: спас или только согласно сценарию. Главное – я это видел. Я почему-то вдруг вспомнил сеансы доктора Кашпировского. Моя семья, обставленная емкостями с водой, замершая в ожидании у голубого экрана, и я, маленький, с легкой иронией смотрю на всех, кто сидит там… Они растекаются в креслах. Они верещат и беснуются. Крутят, как флюгером, головой, – веря стриженному смешно под горшок дядьке, врачующему на расстоянии. Почему бы и нет? Я, например, уже верил. Я, например, уже чувствовал, что страна потеряла что-то важное, светлое и дорогое. То, без чего наша сегодняшняя жизнь уже не станет такой, какой когда-то была. Антон виделся не просто удачливым журналистом. Вместе с ним терялась какая-то этическая опора. Утрачивался, если хотите, ценностный эталон, не оставляя больше препятствий для распада некогда очень устойчивой структуры. Мир внезапно пустел, пропадала уверенность в том, что назавтра все не исчезнет, погребенное под беспорядочно разбросанными обломками. По принципу домино потеря уверенности влекла за собой страх. Дикий страх! В моем сознании я увидел себя ничтожно маленьким, беспомощным человечком, – наверное, нечто подобное должна была испытывать кэрролловская Алиса, когда ее подбородок грозился упереться в ступни собственных ног. Однако в отличие от внутреннего психовосприятия сказочной Алисы мой маленький человечек, ко всему прочему, был обречен на безжалостное, глубокое одиночество. Перед глазами от такого пошли большие радужные круги, я вертанул головой, почувствовав, что именно вот сейчас больше не вправе не выкрикнуть: «Суки, верните Антона!» Я бы, наверное, выкрикнул. Но со второго ряда, немногим левее меня, «суки, верните Антона!» прозвучало на мгновение раньше. Момент был упущен. Выразителем сходной позиции оказался довольно тщедушный на вид старичок – в недорогой, но весьма чистой одежде, с редкими седенькими волосами. По всей видимости, пенсионер. Бабахов скомандовал: «СТОП!». Посмотрел на внезапного нарушителя дисциплины долгим инквизиторским взглядом, логичным завершением которого стало покручивание у виска и предупреждение, что если субъект не прекратит сию же секунду творить здесь свои безобразия, то отправится у него (в смысле, у Федосея) слушателем в заведение несколько иного порядка. Подкреплено все было коротким матерным словом. Потом шоу возобновилось. Но это было другое шоу – не то, что разворачивалось минуту назад. Невидимые психологические нити оказались оборванными, связи нарушились, эмоционально-чувственного проникновения, сколько бы ни старался сейчас Федосей, больше не происходило. Мне стало легче. То, что недавно клокотало внутри, напоминало скорее глухие всплески утратившей былую энергию душевной стихии, и, чтобы избавиться от прежнего ощущения окончательно, я переключился на зал. Многие, заметил, сейчас тоже покручивали головами, словно отгоняя от себя каких-то невидимых, но крайне назойливых мух. Бабенке, естественно, такое поведение нравиться не могло, и она делала выражение возмущения на своем округлом лице все более очевидным. И тут произошло нечто странное… Я отчетливо ощутил, как там, откуда-то сбоку, с той самой стороны зала, где находилась его наиболее активная зрительская часть, на меня кто-то смотрит. Конечно, это происходило на уровне каких-то инстинктов. Но я тем не менее ни на секунду не сомневался, что взгляд этот БЫЛ. Кроме того, во мне жила совершенно необъяснимая уверенность, что взгляд этот смотрел сейчас крайне пристально и напряженно – так, будто кто-то изучал досконально меня. Не решаясь сразу повернуть голову, я прикрыл руками лицо (словно пережил в очередной раз всю горечь утраты), оставив между пальцами едва заметное расстояние. Расстояние позволяло мне видеть. Затем повернулся вполуоборот. Все было именно так! Два глаза, поедающих меня в эту минуту, принадлежали Гардинной Девочке и не желали, казалось, отрываться от моей скромной персоны ни при каких обстоятельствах. Причем сквозило в этом глядении и нечто неприятное. Взгляд был таким, как если бы один очень неплохо знающий другого человек, узнал о том, о другом, некие конфиденциальные сведения, украсить которые того, другого, никоим образом не могли. Если не сказать больше. Брр! Я убрал от лица руки и, выпрямив спину, стал глядеть четко на Федосея, пробуя параллельно с помощью нехитрых движений бровей выразить заинтересованность. Однако чувство смутного беспокойства не покидало меня, и время от времени я оборачивался. И странное дело: стоило мне направить взгляд на нее, как Гардинная Девочка тотчас же, словно ей в одно место втыкали булавку, отворачивалась и начинала смотреть прямо перед собой – делая при этом бровями так же, как делал за секунду до этого я. Затем она дважды или трижды моргала, и ее взгляд, точно был намагничен, возвращался ко мне. Затем резкое движение головой, и она вновь смотрела прямо. Позже очередь отворачиваться переходила ко мне. Причем я настолько увлекся этим нелепым соревнованием (особенно наблюдай кто-либо за нами со стороны), что уже не мог думать о чем-то другом, вследствие чего прозевал два высвеченных подряд на табло «громких вздоха», за что и был награжден показом увесистого кулака от человека, выполняющего, по всей видимости, функции оператора. Пытаясь реабилитироваться, я приложил руку к груди, показывая, что больше не буду. Вот только сдержать обещание было сложней. К счастью, откуда-то с потолка в этот момент прожужжал резкий специфический зуммер – знак, что шоу наконец завершилось, и Федосей обессилено плюхнулся в кресло. (А его тут же окружило море народу). Кто-то торопился открыть шампанское, другие, протиснувшись сквозь толпу, хлопали своей ладонью об его ладонь, поднятую в это мгновенье вверх, – такое я часто видел в широкобюджетных американских фильмах, когда среднестатистический американец возвращался с удачно выполненного задания, избавившего нашу планету от чего-то катастрофически неизбежного. Третьи подсовывали всяческие бумаженции и бумажонки, тщась взять у знаменитости автограф. Кто-то поздравлял худощавую женщину, жизнь которой спас своим репортажем Антон; женщина стояла чуть в стороне, скромно обмахивалась платком, покачивала головой и с какой-то виновато-счастливой улыбкой, словно до сих пор во что-то не верила, тихонько вздыхала. Некоторые плакали. Другие обнимали друг друга, стараясь изо всех сил при этом друг друга перекричать. В общем, восторг, казалось, переходил все пределы. Воспользовавшись ситуацией (обещание Федосея продолжить дискуссию было памятно), я незаметно растворился в рядах тех, кто участия в поздравлениях не принимал, и, силясь не наступать впереди идущим на пятки, направился к выходу. Минут через пять наша неторопливая змейка миновала все коридорные лабиринты и я, очутившись на улице, облегченно вздохнул. Было солнечно. Не сказать, что тепло. Осень, как могла, набирала свои обороты, что, впрочем, отнюдь не мешало редкому наведыванию сухих, ясных дней. В толпе у меня всякий раз возникало ощущение необъяснимого дискомфорта, и я поспешил как можно скорее отсечь себя от нее, быстро перейдя на другую сторону улицы, а после – причем совсем не заметив – свернул в парк. Я шел, разгоняя ногами облетевшую, уже пожелтевшую листву, и пытался осмыслить все то, что увидел и услышал сегодня. И вот какой парадокс – мои, злободневные и обязанные терзать и мучить меня, большие и главные, подавляющие все остальное проблемы нисколько не волновали. Они отошли на второй план, а на первый выдвинулось вечное. Жизнь. Смерть. Одиночество. Справедливость. Потом я услышал шаги. Кто-то как будто настигал меня: учащенно дыша, но никак не решаясь подойти вплотную. Изображая, что поправляю развязавшийся шнурок, присел на колено. Шаги стихли. Но их обладатель продолжал стоять за спиной. Периферическим зрением увидел: Гардинная Девочка. Сейчас, правда, она олицетворяла собой светлый образ «Гуляющей Девушки Шестидесятых». Ее прямые руки были опущены вниз, держали перед собой маленькую трапециевидную сумочку; плечи немного приподняты, а сама она, чуть раскачиваясь, смотрела по сторонам. Затем наши взгляды встретились. Унылая пора! очей очарованье! Приятна мне твоя прощальная краса — Люблю я пышное природы увяданье, В багрец и в золото одетые леса… Полупропела-полусказала в такт своих раскачиваний она и улыбнулась: – Скажите, вы любите осень? Я промолчал. – А я люблю! Люблю за ее грусть! За ее унылость! Мне нравится, безумно нравится смотреть на ее красоту! На ее одежды, когда все вокруг становится желтым и красным. Это… это прекрасно, ведь правда? Мне трудно было понять, какие причины могли побудить взрослого, и вроде непьяного человека дополнительно передать в прозе то, о чем секундой ранее ярко и лаконично сообщили стихи (тем более что автором последних являлся сам Пушкин), и я опять уклончиво промолчал. Хотя и предпринял попытку, чтобы раздражение, какое фигурировало сейчас во взгляде, обозначилось там наиболее цельно. – Что такое осень? – продолжила она. – Это небо, – хотел подсказать я, вспомнив песню группы «ДДТ», но она вновь заговорила. – Серое и неподвижное солнце, которое изредка смотрит на нас из-за раскиданных по небу туч. Вон оно! Почерневшие стволы оголенных деревьев. Смотрите! Мертвые жухлые листья под ногами, косые дожди. И во всем этом… неизбежное приближение смерти. Вы только прислушайтесь! Слышите… ну?! Слышите, как после стольких месяцев яркой, действенной жизни ее глубокое дыхание вдруг становится поверхностным и легким? Слышите, как оно обрывается? Настает промежуток полной, вневременной тишины. Никаких усилий, никакой борьбы, никаких преодолений. Потом глубокий-глубокий, протяжный, последний вздох… Вы, наверное, считаете меня сумасшедшей? Думаете, я люблю смерть? Я не думал, что она любит смерть. Вдобавок что-то подсказывало – процесс аргументирования далеко не закончен. – Смерть в нас! – пропищала она. – Она не является чем-то чужим и навязанным нам извне. Ее нельзя любить или ненавидеть. С ней нужно смириться! Привыкнуть к ней так, как привыкаешь к своим каждодневным делам, и жить, жить, жить, не обращая внимания ни на что… Я так, по крайней мере, думаю. – Зачем вы следили за мной? – спросил, немного насупившись, я. – За вами? – За мной. – Вы, верно, ошиблись… Я гуляла по парку и наслаждалась прелестью осени. – Но вы смотрели на меня в зале. – Вы это заметили? – Сложно не заметить, когда в тебе собираются прожечь дыру. Неожиданно Гардинная Девочка вся как-то вздыбилась, а лицо ее запылало жгучим румянцем. – А вам не приходило в голову, несносный вы грубиян, что если женщина смотрит на кого-нибудь в зале, то у нее могут быть на это причины? Или чувство такта вам в принципе незнакомо? – Но вы шли за мной, – уперто пробубнил я. – Ах… если бы я шла за вами! И она вдруг принялась исполнять всем телом какие-то странно-обрядовые движения, обозначающие, по всей видимости, приготовление к высказыванию чего-то очень важного вслух, потом выпалила: «Ну хорошо, хорошо, я скажу…», и сделала такое лицо, какое сделал бы, наверное, Мальчиш-Кибальчиш, решись он открыть наконец буржуинам свою Великую Тайну: – Там, в зале, я почувствовала себя нехорошо. Знаете, какое-то темное чувство. Как будто земля подо мной разверзается и я лечу в ад. Мне стало страшно. Федосей все говорил, говорил, но в глазах его все явственней проступало: пропасть твоя – от скорби сознания. От того, что ты, девочка, пока еще не готова! Вы понимаете? Есть вещи, проникнуть в сущностную основу которых нам не дано, если только заранее не подготовить для этого разум. Я думала, я чувствовала, что готова! Когда Антон погиб, это был шок! Но, слышите, даже тогда я ни на секунду не сомневалась, что справлюсь. Пускай его нету здесь, но там-то он есть! Там-то его не может не быть. Раз смерть условна, значит жизнь относительна. Если она относительна, то бесконечна. Следовательно, ВЕЧНОГО ОДИНОЧЕСТВА НЕТ? «Здрасте, приехали!», мысленно произнес я, но нарушать течения монолога все же не стал. – Но откуда тогда взялась эта бездна? Когда я в сотый раз решала этот вопрос, наши взгляды волею провидения встретились. Мне показалось, вы думаете о том же. Я хотела, признаюсь, подойти к вам, но потом все-таки рассудила – ни к чему. У вас, наверняка, полно своих неразрешимостей, стоит ли туда добавлять и мои проблемы? Когда шоу закончилось, я поблагодарила Федосея и отправилась побродить в парк. Там снова вы… Дорожек, как видите, много, но эта треклятая бездна до того доистязала меня, что мне захотелось вас как будто неспециально нагнать и напроситься на провожание до дома. Ужасно бесприютная штука – это одиночество. Глаза ее вдруг выразили столько безнадежной, столько самой тихой мольбы, что, пожалуй, любое, будь хоть трижды суровое сердце было обязано понять и смягчиться. И сила воображения нарисовала мне образ… Типичной – (не по ее годам) – одинокой женщины, дни которой без изменений проходят за днями, работа, поздние возвращения домой, ужин, приготовленный без удовольствия и на скорую руку, телевизор и книги по вечерам. И трущаяся у ног, нежно мурлыкающая кошка. Последнее, наверное, обязательно. У каждого одиночества должна быть своя кошка. Причем эта кошка – а это была пушистая, очень толстая, дымчатая кошка с огромными желтыми глазами, – вывелась у меня настолько натуралистично, что вместо того, чтобы проявить всю свою воспитанность и деликатность, я отреагировал, нужно сказать, как осел: – Покажите мне руки, – потребовал я. Гардинная Девочка опасливо вздрогнула, глянула на меня снизу вверх, но тем не менее подчинилась. Кисти ее рук украшали полупрозрачные черные перчатки. – Снимите, – снова потребовал я. Она смешалась много сильней, но приказ был исполнен. Так и есть: на худущих руках – с десяток неглубоких царапок. – Это кошка! – простодушно улыбнулась она, прежде чем уткнуть глаза в землю. Мы шли по усыпанной листьями аллее и – не разговаривали. Несмотря на мой явно прогулочный ритм, она все равно умудрялась от меня отставать, а все потому, что, не проходило минуты, нагибалась за листьями, делала из них какие-то загадочные переплетения, а затем подбрасывала созданное у себя над головой, что-то при этом бормоча и смеясь. – Меня, вообще-то, Ирой зовут, – сообщил смех и крик, когда я в очередной раз остановился. Но было поздно: Гардинная Девочка – удовлетворяло, прямо скажем, вполне. – А вас? – А меня Герман, – зачем-то соврал я. – Очень приятно, Герман! – объявила Гардинная Девочка и вытащила из-за спины избура-красный лист клена. – Скажите, вы любите искусство икебаны? – Нет, мы по картишкам больше специализируемся, – жестко отрезал я, и это, похоже, дало определенный эффект: оставшуюся часть прогулки она по крайней мере упорно держалась возле, перестала говорить странности, предпочтя (к тому же немногословно) рассуждать о земном. Так мы прошли парк, немного прогулялись по набережной, вышли на Л-ный проспект, пересекли две, три, а то и четыре улицы и притормозили у пятиэтажного красного кирпичного дома. – Ну вот… – неопределенно сказала она, показывая рукой, снова облеченной в элегантную перчатку, на довольно гадюшного вида подъезд. – Да… – почти подтвердил я. После мига растерянности в глазах у нее вспыхнули маленькие подозрительные огоньки: – …Может, на чашечку кофейку? – (нога ее, правая, при этом выставилась на несколько сантиметров в сторону и вперед). – Да геморройно как-то, – до острого жжения завертелось вдруг на моем языке, но правила приличия словооформили мысль по-иному: – Некогда. Дела… – Карты? – протянула Гардинная Девочка сочувственно-понимающе. – Да, – непреоборимого желания отрицать не было. – Пошел третий день, и сегодня многое должно разрешиться. – Но ведь это не последняя наша встреча? После всего, так таинственно случившегося с нами, мне будет вас катастрофически не хватать! Я исторг из себя «позвоню», и она торопливо продиктовала свой номер, который был честно перенесен на найденную в кармане обертку от «Сникерса». Затем она рассмеялась. Так обычно смеются, когда хотят услышать уточняющий вопрос. Я его задал. – Смешно… – грустно сказала она. – Порою кажется, что я вся исчезаю. Остаются только глаза. Я ими все вижу, но меня как бы и нет… – Я позвоню, – повторил я решительней. И, уложив непрерываемость тишины в стройную систему своего собственного мира, поспешил развернуться, с тем, чтобы удрать. – Герман! – раздалось уже в спину. Гардинная Девочка по-прежнему стояла возле подъезда и, чуть наклонясь, суетливо рылась в своей сумочке. – Какая я растеряша! Кажется, посеяла телефон… Герман, вы не позвоните прямо сейчас? Я достал сотовый Олега и набрал номер. Вивальди зазвучал из внутреннего кармана ее плаща. – Нет, я все-таки дура! – было отрезюмировано напоследок. 7 А время летело… Три часа дня, и, значит, шансы «застать Потапова в ментальной готовности отвечать на вопросы как минимум трезво» (привет бабульке!), таяли с каждой минутой. Но и в переносе знакомства резона тоже не находилось. Решив, что риск – дело относительно благородное, я поймал частника и назвал адрес ЖЭКа. Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/aleks-nadir/sny-chernogo-korolya/) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом. notes Примечания 1 Вот эти слова: «Когда в XII столетии над небом полуденной Франции отозвалась рифма в провансальском наречии, ухо ей обрадовалось: трубадуры стали играть ею, придумывать для нее всевозможные изменения стихов, окружили ее самыми затруднительными формами».