Европейское воспитание Ромен Гари «Европейское воспитание – это когда расстреливают твоего отца или ты сам убиваешь кого-то во имя чего-то важного, когда подыхаешь с голоду или стираешь с лица земли целый город. Говорю тебе, мы с тобой учились в хорошей школе, и нас воспитали как следует». Один из самых загадочных европейских писателей ХХ века Ромен Гари (1914–1980) написал свою первую книгу между боевыми заданиями во время Второй мировой войны, а уже в 1945 году роман «Европейское воспитание» удостоился престижного Приза французской критики. Роман был переведен на 27 языков, и теперь этот маленький шедевр поэтического реализма – впервые на русском. Ромен Гари Европейское воспитание Памяти моего товарища, «свободного француза» Робера Колькана 1 Землянку закончили на рассвете. То был ненастный, дождливый сентябрьский рассвет; в тумане плыли сосны, и взгляд не достигал неба. Целый месяц они тайком работали по ночам: с наступлением сумерек немцы не отваживались сходить с дороги, но днем их патрули часто прочесывали лес в поисках немногочисленных партизан, которых голод или отчаяние еще не вынудили отказаться от борьбы. Нора была три метра в глубину и четыре в ширину. В углу они бросили матрас и одеяла; десять мешков картошки, по пятьдесят кило в каждом, выстроились вдоль земляных стен. В одной из этих стен, рядом с матрасом, выдолбили очаг: труба выходила наружу в нескольких метрах от землянки, посреди зарослей. Крыша была прочной: они взяли дверцу бронепоезда, который год назад подорвали партизаны на железнодорожном пути «Вильно – Молодечно». – Не забывай каждый день менять ветки, – сказал врач. – Не забуду. – Следи за дымом. – Хорошо. – И самое главное: никому ничего не говори. – Не скажу, – пообещал Янек. Отец и сын с лопатами в руках любовались своим творением. «Хорошая kryjowka[1 - Укрытие (польск.). – Здесь и далее, кроме особо оговоренных случаев, примечания автора.] – подумал Янек, – за кустами совсем не видно». Даже Стефек Подгорский, более известный в коллеже Вильно по кличке «Виннету, благородный вождь апачей» – в «краснокожей» среде Янек носил славное прозвище «Старина Шаттерхенд», – даже сам Виннету не догадался бы о ее существовании.[2 - Имеется в виду приключенческий роман немецкого писателя К.Ф. Мая (1842–1912) «Виннету – вождь апачей», популярный среди европейского юношества. – Прим. пер.] – Сколько я здесь проживу, папа? – Недолго. Немцев разобьют скоро. – Когда? – Не надо отчаиваться. – Я не отчаиваюсь. Но хочу знать… Когда? – Может, через пару месяцев… – Доктор Твардовский посмотрел на сына. – Прячься. – Хорошо. – И смотри не простудись. – Он вынул из кармана браунинг. – Смотри. – Он показал, как пользоваться оружием. – Береги его как зеницу ока. В сумке пятьдесят патронов. – Спасибо. – А сейчас мне нужно идти. Вернусь завтра. Спрячься хорошо. Оба твоих брата убиты… Ты – все, что у нас осталось, Старина Шаттерхенд! – Он улыбнулся. – Наберись терпения. Наступит день, и немцы отсюда уйдут… Те, что еще останутся в живых. Думай о матери… Далеко не отходи. Будь осторожен с людьми. – Хорошо. – Будь осторожен с людьми. Врач растворился в тумане. Взошло солнце, но все оставалось таким же серым и расплывчатым: пихты все так же плыли сквозь марево, развернув ветви, словно тяжеленные крылья, которые не колышет ни единое дуновение. Янек пробрался сквозь туман и поднял железную дверь. Спустился по лестнице и лег на матрас. В землянке было темно. Он встал и попробовал развести огонь: дрова оказались сырыми. В конце концов ему все-таки удалось их поджечь, он лег и взял большой том «Виннету – краснокожий джентльмен». Но читать не смог. Глаза сомкнулись, тело и сознание сковала усталость… Он погрузился в глубокий сон. 2 Следующий день он провел в своей норе. Перечитал ту главу книги, где Старине Шаттерхенду, привязанному к столбу перед казнью, удалось обмануть бдительность краснокожих и бежать. Это было его самое любимое место. Он испек на углях картошки и поел. Труба плохо вытягивала, и вся землянка наполнялась дымом, разъедавшим глаза… Он не решался выходить. Знал, что снаружи одному будет страшно. А в своей норе он чувствовал себя в безопасности. Доктор Твардовский пришел с наступлением темноты. – Добрый вечер, Старина Шаттерхенд. – Добрый вечер, папа. – Ты не выходил? – Нет. – Тебе не было страшно? – Мне никогда не страшно. Доктор печально улыбнулся. Он казался старым и уставшим. – Мама велела, чтоб ты молился. Янек подумал о братьях… Мама за них много молилась. – А зачем молиться? – Просто так. Делай, как сказала мама. – Хорошо. Врач остался с ним на всю ночь. Они почти не спали. Но говорили мало. Янек спросил только: – А почему ты тоже не спрячешься? – В Сухарках много больных. Видишь ли, тиф… Где голод, там и эпидемии. Мне нужно быть с ними, Старина Шаттерхенд. Понимаешь? – Да. Всю ночь врач поддерживал огонь в очаге. Янек не смыкал глаз, наблюдая, как поленья сначала краснели, а потом чернели. – Ты не спишь, мой мальчик? – Нет. Папа… – Да? – Сколько это будет продолжаться? – Не знаю. Никто не знает… Ни один человек. Вдруг он сказал: – На Волге сейчас великая битва… – А где это? – На Волге. Под Сталинградом… Люди сражаются за нас. – За нас? – Да. За тебя и за меня, и за миллионы других людей. Дрова горели и потрескивали, превращаясь в золу… – А как называется эта битва? – Сталинградская. Она длится уже несколько месяцев. И никто не знает, сколько еще она будет продолжаться и кто в ней победит… Уходя на рассвете, доктор сказал: – Если с нами что-нибудь случится, с твоей мамой и со мной, ни в коем случае не ходи в Сухарки. Продуктов тебе хватит на несколько месяцев. А когда кончатся и если заскучаешь от одиночества, иди к партизанам… – А где они? – Не знаю. Их немного осталось. Прячутся в лесу. Найди их… но ни в коем случае не показывай им землянку. Если станет худо, ты всегда сможешь здесь укрыться. – Хорошо. – Но не бойся. Со мной ничего не случится. Доктор пришел через день. Пробыл недолго. – Я не могу оставить маму одну. – Почему? – В Сухарках убили немецкого унтер-офицера. Они берут заложниц. – Как краснокожие, – сказал Янек. – Да. Как краснокожие. – Он встал. – Не опускайся… Будь опрятным. Делай, как учила мама. – Хорошо. – Не трать спичек. Держи рядом с очагом, в сухом месте. Без них умрешь от холода. – Я все сделаю. Папа… – Да, милый? – Та битва? – Ничего нового. Трудно сказать, что там сейчас происходит… Мужайся, Старина Шаттерхенд! До скорого. – До скорого, папа. Доктор ушел. И уже не вернулся. 3 В Сухарках уже пять дней квартировала дивизия СС «Дас Рейх», с трудом оправлявшаяся после нескольких недель, проведенных на Сталинградском фронте, откуда ее наконец-то отозвали отеческими заботами фюрера. Дивизия впервые пошла в бой. Высшее командование с большой неохотой бросило это элитное подразделение в смертельную битву; обычно дивизия действовала в тылу, на оккупированных территориях, где ей поручали специальные деликатные задания, которые порой претило выполнять регулярным частям немецкой армии. Спустя сутки после вступления дивизии в Сухарки два грузовика СС уже неслись на полной скорости по улицам деревни, утонувшим в серых туманных сумерках. Обнаженные ветви деревьев, колокольни и кровли словно бы слились с небом в бездымной, беззвучной неподвижности. Они не встретили почти никакого сопротивления: большинство взрослых мужчин ушли в подполье. Пара душераздирающих воплей, пара выстрелов, звон разбитого стекла и треск выломанных дверей – и вот уже грузовики на большой скорости помчались обратно, увозя два десятка перепуганных молодых женщин в летнюю резиденцию графов Пулацких в трех километрах к югу от Сухарок по дороге в Гродно. Дивизия «Дас Рейх» уже не раз прибегала на оккупированных территориях к этой военной хитрости, почти всегда приносившей успех. Согласно историческому признанию гауляйтера Коха, который ее придумал, то был изобретательный маневр, соединявший «приятное с полезным» и подтверждавший «высокое, идеалистическое представление» о человеческой природе.[3 - Я узнал, что на самом деле эти слова принадлежали другому лицу. Но я решил вложить их в уста гауляйтера Коха, в память об этом чиновнике.] Как только партизаны узнавали о том, что их дочери, сестры, жены и невесты отданы для услад немецким солдатам, они, несмотря на отчаянные усилия командиров, пытавшихся их удержать, выходили из леса и бросались на помощь своим женщинам, на что враг и рассчитывал. Оставалось только спокойно покуривать за пулеметом, дожидаясь, пока люди, обезумевшие от отчаяния, сами ринутся в атаку, появившись именно в той точке линии прицела, где все было готово для их встречи. Этот план повсюду приносил прекрасные результаты, но в отношении поляков, отличавшихся чрезвычайно обостренным чувством мужской чести, он был, если можно так выразиться, безошибочным. Вилла графов Пулацких была построена в конце XIX века одним французским архитектором и, очевидно, вдохновлена Трианоном…[4 - Трианон – название двух дворцов Версаля: Большой Трианон (арх. Мансар, построен при Людовике XV) и Малый Трианон (арх. Габриель, построен при Людовике XV). – Прим. пер.] Это был летний дворец – «загородный домик», как говаривали в ту эпоху – с гостиными, театром, фресками и деревянными панелями. Во время боев 1939 года он почти не пострадал, но запустение и расхищение сделали свое дело. Почти все окна были выбиты, и некоторые «пансионерки» пытались вскрыть себе вены осколками стекол; пришлось даже поставить охрану во внутренних помещениях. Там царили холод и сырость, притуплявшие чувства пленниц и делавшие их менее восприимчивыми к испытаниям. Два дня спустя после начала операции «Волк из леса»[5 - «Не только голод, но и любовь может заставить волка выйти из леса». Гауляйтер Кох.] – под таким обозначением она фигурировала в оперативных шифровках дивизии – семьям удалось подкупить охрану и передать молодым женщинам теплую одежду и одеяла. Вокруг «загородного домика» простирался французский парк, вплотную примыкавший к лесу. На цементном дне искусственных прудов, откуда торчали ржавые трубы, гнили ветки и палая листва; аллеи окаймляли Купидоны, Венеры и полный набор мраморных статуй образца 1900 года. Солдаты денно и нощно стояли на часах в изысканных беседках, куда гости графов Пулацких некогда приходили флиртовать, мечтать под луной, любоваться фейерверками или рассеянно смотреть спектакли в Зеленом театре, в котором сейчас размещалось пулеметное гнездо. Эсэсовцы принесли во дворец печь, но угля все время не хватало для обогрева огромных комнат; немного теплее было только в большой бальной зале, богато украшенной золотисто-голубыми панелями, с потолком, покрытым ангелочками и богинями, написанными в манере Тьеполо.[6 - Джованни-Батиста Тьеполо (1696–1770) – итальянский живописец венецианской школы. – Прим. пер.] Женщины находились здесь, и солдаты приходили сюда их выбирать. За первые двое суток здесь побывало около трехсот солдат. На рассвете второго дня отряд из двенадцати партизан вышел из леса и двинулся через парк цепью, стреляя на ходу; врагу никакого урона не нанесли, но их обстреляли из пулеметов, они потеряли шесть человек и отступили. Только после этого случая эсэсовцы, довольные тем, чем операция «Волк из леса» в очередной раз удалась, установили в бальной зале печь и привезли полевую кухню, чтобы кормить «пансионерок» горячей пищей. Белокурая девушка, которой было не больше шестнадцати, постоянно переходила от одной женщины к другой с сигаретой в зубах и пыталась утешить тех, кто еще не смирился со своей судьбой и не сумел приспособиться к обстоятельствам. У малышки было худое, бледное лицо, усеянное веснушками и довольно красивое, несмотря на толстый слой помады на губах и густо напудренные щеки. Никто никогда не видел ее в Сухарках; она говорила, что солдаты подобрали ее в Вильно; ее родителей убили и, по ее собственным словам, она «ходила с солдатами» уже год. Девушка носила берет и военную шинель, которая была ей велика; черные шерстяные чулки, державшиеся на резинках, поминутно сползали и скатывались на лодыжки; тогда она подтягивала их, не наклоняясь и по-детски подгибая ногу. Когда у одной женщины началась истерика и она принялась вопить, девушка бросилась к ней, взяла ее за руку и стала умолять: – Успокойтесь, прошу вас, это не так серьезно, как кажется. Это пустяки. Если вы не будете об этом думать, вам от этого ничего не будет. Плохо становится, когда начинаешь задумываться. С особой любовью и теплотой она подходила к красивой молодой женщине тридцати с лишним лет с седеющими волосами и большими черными глазами, смотревшими в одну точку, как у сумасшедших, – то была жена сухарковского врача, доктора Твардовского. Девочка часто становилась рядом с ней на колени, брала ее за руку, гладила по волосам и говорила: – Послушайте, не надо об этом думать. Не станут же они держать нас здесь все время. Скоро они нас выпустят. Все будет хорошо, вот увидите. Мебели на вилле не было. Женщины спали на соломенных матрасах, брошенных на пол. На стенах осталось висеть несколько фамильных портретов графов Пулацких, разорванных или пробитых шальными пулями: придворные, одетые в синий шелк, вся грудь в орденах, очень важные, в белых париках, и дамы, увешанные драгоценностями или с кудрявыми собачонками на коленях. Когда белокурую девушку, которую звали Зося, выбирал какой-нибудь солдат, она старательно тушила сигарету, клала ее на подоконник и поднималась с солдатом наверх. А когда возвращалась, брала свою сигарету и снова закуривала. Она делала вид, будто ее больше беспокоит сигарета, чем то, что произошло с ней самой. Она пыталась даже делать вид, будто с ней ничего не произошло, будто на самом деле все это не имело большого значения. Если же она замечала среди посетителей офицера, то немедленно подбегала к нему и хнычущим, визгливым голоском начинала осыпать его упреками, требуя угля, больше еды, кипятка, сигарет, мыла. Она цеплялась к нему, как репей, и почти всегда добивалась, чего хотела. После этого мгновенно успокаивалась, удовлетворенно улыбалась и сообщала приятную новость подругам. – С немцами все очень просто. Если хочешь чего-то от них добиться или обратить на себя их внимание, нужно сказать: «Schmutzig, schmutzig» – это значит «грязно». Грязи они не выносят. С помощью этого словца вы добьетесь от них чего угодно. В парке напротив леса эсэсовцы поставили три бронемашины, а сами встали за орудиями и терпеливо дожидались, иногда спускаясь погреться у жаровен. Отряды партизан несколько раз выходили из чащи и завязывали бой. Почти все они погибали при короткой перестрелке. Но шли снова и снова, часто по трое или четверо, в основном – мужья, отцы или женихи. На четвертый день у главного входа на виллу появился человек высокого роста, одетый в пальто хорошего покроя, в фетровой шляпе и с теплым платком на шее, в пенсне и с медицинской сумкой в руке, предъявил постовым документы, которые, видимо, оказались в порядке, и получил разрешение войти в парк. Он проследовал по аллее, медленно поднялся по ступеням дворца, раскрыл сумку, вытащил из нее автомат и почти в упор расстрелял солдат, веселившихся на террасе в ожидании своей очереди. Белокурая девушка, которая с удовольствием наблюдала за этой сценой через окно, попивая обжигающий чай из солдатского котелка, рассказала потом остальным, что перед тем, как упасть, он здорово потрудился. То был сухарковский врач, человек известный и уважаемый – доктор Твардовский. 4 Янек терпеливо ждал несколько дней. Время от времени он выходил из землянки и прислушивался: среди множества лесных звуков пытался различить отцовские шаги. С каждым хрустом ветки и шорохом листвы воскресала надежда. Восемь дней он жил этой надеждой и ожиданием. Восемь дней яростно боролся с растущим страхом, с одиночеством и тишиной – с уверенностью мало-помалу овладевшей его душой, и с отчаянием, начинавшим леденить ему сердце. На девятый день Янек проснулся побежденным. Открыл глаза и беззвучно расплакался. Он даже не встал. Весь день он пролежал на матрасе, свернувшись калачиком под одеялами, сжав кулаки и дрожа. А в полночь вышел из норы и зашагал в сторону Сухарок. Он шагал через лес, в темноте. Ветви пихт хлестали его по лицу, иголки разрывали одежду и царапали кожу. Пару раз он заблудился. Так он блуждал всю ночь, а на рассвете вышел на дорогу. Он узнал ее. Это была дорога на Вильно. Он пошел по ней в Сухарки… Деревню окутывал густой туман. Но этот туман колол глаза, как в землянке, когда печка плохо вытягивала. Это был дым. Часть деревни сгорела. Пламени больше не было, один только дым, тяжелый и неподвижный дым в застывшем воздухе, и скверный запах, дравший горло. Немного поодаль на дороге стояло две бронемашины. Они были неподвижны и похожи на брошенные панцири. Только впереди у каждой машины медленно, как копья, шевелились пулеметы. Одно из этих копий повернулось к Янеку и нацелилось ему в грудь. Внезапно панцирь раскрылся, из отверстия до пояса вылез белобрысый немецкий солдат, розовощекий, как девчонка, и закричал на плохом польском: – Poszedl, poszedl. Wzbronione, verboten![7 - Уйди! Запрещено! (польск., нем.)] Янек повернулся к нему спиной. Сначала он шел шагом, потом пустился бежать. Но он не убегал: ему хотелось поскорее возвратиться. Он хотел вернуться под землю, забиться в свою нору и больше никогда оттуда не выходить. Он спустился в землянку и лег на свое ложе. Он не чувствовал усталости. И не боялся. Ему не хотелось ни пить, ни спать, ни есть. Он не чувствовал ничего и ни о чем не думал. Просто лежал на спине, с отсутствующим взглядом, в холоде, в темноте. Только к середине ночи он подумал о том, что умрет. Он не знал, как люди умирают. Вероятно, человек умирает, когда он к этому готов, а он был готов, потому что был очень несчастен. Или, может, человек умирает, когда ему больше ничего другого не остается? Это путь, который избирает человек, когда ему больше некуда идти… Но он не умер. Его сердце по-прежнему билось. Умереть оказалось ничуть не проще, чем жить. 5 На следующий день Янек взял револьвер, пару картофелин, соль и большой том «Виннету – краснокожего джентльмена» и вышел из норы. Он отправился на поиски партизан, как велел ему отец. Он не знал, куда идти. И очень смутно представлял себе, кто такие «партизаны». Как он их узнает? Носят ли они форму? Как с ними заговорить? Где их искать? Он бродил по лесу наугад, а вечером вернулся в свою нору. Несколько дней он не встречал никого. Но однажды утром, когда он шел через поляну, из кустов выскочили два человека и встали по обе стороны от него. Он остановился. Но не испугался. У этих двоих был жалкий вид, они были не опасны. У младшего голова была обмотана платком, как у крестьянки. Он без конца нервно мигал одним глазом. У старшего были огромные седые усы. Он казался более злобным, чем первый. Подойдя к Янеку, он обыскал его. И сразу же нашел револьвер. – Откуда он у тебя? Сначала Янек не понял вопроса. Необходимо было сделать над собой усилие. Это был не польский. И не русский. Янек ума не мог приложить, что это за язык. – Он спрашивает тебя… – начал младший. – Дай мне его допросить! – рявкнул старший. – Он не понимает по-украински. – Я говорю по-польски! – сердито сказал старик. Он повернулся к Янеку. – Откуда он у тебя? – Отец дал. – Где твой отец? – Не знаю. – Ты слышал, Черв? – обрадовался старик. – Он не знает, где его отец! – Слышал. Не глухой. – А может, он знает, а? Может, он просто не хочет нам сказать, а? – Оставьте его в покое, Савелий Львович, – с досадой возразил его товарищ. – Я его знаю. Это сын доктора Твардовского, из Сухарок. Его отец меня лечил. – Сухарки, да? – повторил старик. – Сухарки… Он искоса глянул на Янека. – Хорошо, тогда я расскажу тебе, что случилось с твоим отцом… – А что с ним случилось? – Заткните глотку, Савелий Львович! – неожиданно крикнул его товарищ. – Прошу вас, заткните свою грязную глотку! – А? – удивился старик. – Но я же ничего не сказал! Он схватил толстую книгу и посмотрел название. – Вин-не-ту, – с трудом прочитал он по складам. – Крас-но-ко-жий джен-тль-мен… А? Он с шумом захлопнул том и посмотрел на Янека. А потом с отчаянием выругался: – Kurwa ich mac! Kurwa ich mac! – He ругайтесь так, Савелий Львович. Я же говорил вам: это некрасиво, в вашем-то возрасте. – Что случилось с моим отцом? – повторил Янек. – А? – переспросил старик. – Я не знаю, что с ним случилось. Холера его знает. – И чуть не расплакался: – Виннету, краснокожий джентльмен… Ишь ты! – Не нервничайте, Савелий Львович. – А я и не нервничаю. Я никогда не нервничаю! – Он вернул книгу Янеку. – Что ты делаешь в лесу, бледнолицый? – Живу. – А? – Живу. – Ты слышишь, Черв? Он тут живет! – Я ищу партизан, – робко сказал Янек. – Чего? – Старик аж подпрыгнул. – Чертов… Ты слыхал, Черв? Он ищет партизан! – Слышал. – Каких партизан? – с интересом спросил старик. – Не знаю. – Он не знает! – ликовал старик. – Ты слышал, Черв, он не… – Прошу вас, заткните пасть, Савелий Львович. – Он серьезно посмотрел на Янека. – Можешь пойти с нами, – сказал он. – Кто здесь отдает приказания? – возмутился старик. – Никто. Здесь никто не отдает приказаний. Я знал его отца, и он может пойти с нами. Вот и все. – А я когда-нибудь говорил, что он не может пойти с нами? Значит, у меня нет сердца. У меня есть только луженая глотка, да? – Так точно, у вас луженая глотка, Савелий Львович. – Сам знаю, – с гордостью сказал старик. – Ты можешь пойти с нами, бледнолицый! Добро пожаловать в наш иглу… – Вигвам, – пробормотал Янек. – А? – У краснокожих вигвамы. Иглу – это у эскимосов. – Холера их знает, что у кого! – проворчал старик. Он повернулся к ним спиной и быстро зашагал. Они пошли следом. – Как его зовут? – спросил Янек. – Крыленко. Он украинец. Орет много, но человек хороший. – Я вижу, – сказал Янек. 6 В глубине леса жили изголодавшиеся, обессилевшие люди. В городе их называли «партизанами», а в деревне – «зелеными». Уже давно эти люди боролись только с голодом, холодом и отчаянием. Заботились лишь о том, чтобы выжить. Отрядами по шесть-семь человек они ютились в убежищах, вырытых в земле и замаскированных ветками, как загнанные звери. Добывать съестные припасы было трудно, практически невозможно. Питаться удавалось только «зеленым», у которых в округе были родственники или друзья: остальные умирали от голода или же выходили из леса на добровольную смерть. Отряд Черва и Крыленко был одним из самых живучих и несгибаемых. Им командовал молодой офицер кавалерии лейтенант Яблонский. Это был высокий белокурый парень, который сильно кашлял и харкал кровью: во время польской кампании его ранило осколком снаряда в легкое. С тех пор он сохранил свою воинскую шинель и четырехугольное кавалерийское кепи; широкий козырек всегда отбрасывал тень на его лицо. Когда к нему привели Янека, он спросил: – Сколько тебе лет? – Четырнадцать. Лейтенант посмотрел на него долгим взглядом запавших, горящих, измученных лихорадкой глаз. – Хочешь сделать что-нибудь для меня? – Да. – Ты знаешь Вильно? – Да. – Хорошо? – Да. Лейтенант помедлил, словно борясь с собой, оглянулся вокруг… – Пошли в лес. Он повел Янека в чащу. – Возьми это письмо. Отнеси его. Адрес на конверте. Ты умеешь читать? – Да. – Хорошо. Только не попадись. – Нет. – Дождись ответа. – Хорошо. Вдруг лейтенант посмотрел на него искоса и сказал глухим голосом: – Никому об этом не говори. – Не скажу. Янек положил письмо в карман и тотчас отправился в путь. Он прибыл в Вильно с наступлением темноты. На улицах было полно немецких солдат, по разбитым мостовым с грохотом проезжали грузовики, забрызгивая грязью деревянные тротуары. Он без труда нашел этот дом в Погулянке. Пересек двор и поднялся по лестнице. На втором этаже он остановился и чиркнул спичкой. На двери висела визитная карточка: «Ядвига Малиновска. Уроки музыки». За дверью играли на рояле. Он какое-то время послушал. Он очень любил музыку, но слишком мало ее слышал. Наконец он постучал. Музыка резко оборвалась, и женский голос спросил: – Кто там? Он замялся. – Янек, – ответил он бестолково. К его удивлению, дверь открылась. Молодая женщина внимательно посмотрела на него. В руке она держала лампу: желтый абажур был разрисован рисовыми полями, пагодами и птицами. Их тени шевелились на потолке и на стенах. Женщина показалась Янеку очень красивой. Он вежливо снял фуражку. – Вот, просили вам передать, – сказал он. Он протянул письмо. Она взяла его и тут же вскрыла. Пока она читала, Янек смотрел на нее. Как же она была красива! Неудивительно, что она так хорошо играет на рояле… Эта музыка ей очень шла, женщина была похожа на нее. Она закончила читать. – Входи, – сказала она и закрыла дверь. – Ты, наверное, проголодался с дороги. – Нет. – А чаю не хочешь? – Нет, спасибо. Она посмотрела в очень серьезное лицо ребенка. – Как хочешь. Я напишу ответ… Нет. Лучше не надо. Если тебя задержат… – Меня не задержат. Она снова посмотрела на него. – Сколько тебе лет? – Четырнадцать. – Скажи ему… Скажи ему, что это безумие. Скажи, чтобы не приходил… Здесь очень опасно. Но если он придет, скажи ему, что я буду ждать… – Он придет, – сказал Янек. – Все равно скажи ему, чтобы не приходил. – Я скажу. Она ушла на кухню и вернулась с хлебом и солью, завернутыми в газету. Он положил пакет за пазуху. Он не уходил. Он смотрел на нее… Она ждала, что он ей скажет. – Сыграйте, – неожиданно попросил он. Женщина ничего не сказала и подошла к роялю. Казалось, просьба не вызвала у нее ни удивления, ни любопытства. Она села к роялю и начала играть… Янек не знал, сколько времени она играла. Никогда еще он не чувствовал ничего подобного. В какой-то момент она обернулась. – Это Шопен, – сказала она. – Он был поляком. И она увидела, что он плачет. Видимо, и это не удивило и не взволновало ее. Казалось, вполне естественно, что он плачет, слушая эту музыку… Когда же она кончила играть, то поняла, что мальчик уже ушел. 7 Он нашел Яблонского и Крыленко у костра. Старый украинец читал, водрузив на нос очки. В нескольких шагах от них в землянке кряхтели люди, один стонал. – Обеих! – вздыхал он. – Обеих! Янек вздрогнул. – Это Станчик бредит, – сказал лейтенант. – Не обращай внимания… – Он встал, взял Янека за руку и отошел от костра. – Ну как? – Она просит вас не приходить. Она будет ждать… – Спасибо, малыш, – сказал Яблонский. Он подошел к украинцу. – Дай ему поесть. Крыленко снял очки и выронил книгу. Янек узнал толстый красный том: это был его «Виннету – краснокожий джентльмен». – Уф! – произнес старик. – Здорово, бледнолицый. Вот тебе трубка мира, а что касается жратвы… «Уф!» – я сказал. – Отдай мою долю, – сказал Яблонский. – Я не голоден. Старик налил Янеку в котелок желтоватой жидкости и снова взялся за книгу. – Немцы не изобрели ничего нового, – прокомментировал он. – Метод взятия заложниц был известен еще индейцам сиу и широко ими применялся… – Он посмотрел, как лейтенант отошел, кашляя, а затем сплюнул. – Она его в могилу сведет, – пробурчал он. На следующий день Янек познакомился с остальными членами отряда. Их было семеро. Среди них был Станчик, парикмахер из Вильно. Обеих его дочерей – одной семнадцать, другой пятнадцать лет – изнасиловали немецкие солдаты. Чтобы замять это дело, оккупационные власти отправили их «работать» в войсковой бордель в Померанию. Станчик получил краткое уведомление: «Ваши дочери уехали работать в Германию». Время от времени маленький парикмахер, тщедушный безобидный человечек, впадал в безумие. Тогда он начинал блуждать по лесу, выкрикивая: «Обеих! Обеих!» А потом исчезал. Никто не знал, куда он ходит. Но однажды Черв обнаружил среди вещей бедняги ужасные трофеи. Он побелел, выскочил из землянки и принялся блевать… Поговаривали, что Станчик изувечил таким образом около десятка немецких солдат. Его не одобряли, но и не порицали. Всякий раз, когда в лесу раздавался жалобный крик: «Обеих! Обеих!», люди бледнели, сплевывали, говорили: «Tfou, sila nieczysta!»[8 - Сгинь, нечистая сила! (польск.)] и прятали глаза… и прятали глаза… Было также два студента-юриста из университета Вильно. Их трудная и опасная задача состояла в поддержании радиосвязи с командным пунктом армии «зеленых», который непрерывно перемещался. В их присутствии у партизан всегда портилось настроение, поскольку немцы всегда перехватывали их сообщения и за последние несколько месяцев в совершенстве овладели искусством обнаружения радиопередатчиков с помощью новейших технических средств. Прибытие этих двух молодых людей означало повышенную опасность; как только они появлялись, словно птицы, предвещающие беду, лица людей мрачнели; в одном месте их обычно терпели не дольше нескольких часов. У них в сумке лежала маленькая тетрадка, которая служила им тайным шифром; ее страницы были исписаны фразами, казалось бы, лишенными всякого смысла, и одна особенно поразила Янека, когда он сидел на корточках в землянке Черва, как раз ждавшего передачи. Фраза гласила: «Завтра будет петь Надежда». – Что здесь подразумевается? – спросил Янек. – Только то, что сказано, – ответил Черв. Янек рассердился. Его принимали за ребенка, ему не доверяли. – Наверное, это шифр, – сказал он. – Эта фраза, наверно, имеет какой-то тайный смысл. Черв чуть было не улыбнулся. Но он никогда не улыбался. На несколько секунд его лицо словно бы потемнело – и только. – Здесь нет никакой тайны, – сказал он. – Все говорится открытым текстом. Завтра будет петь Надежда. Надежда – прозвище нашего главнокомандующего, а у него очень красивый голос. Он все время поет. Скоро ты сам его услышишь. Он часто дает концерты в нашем лесу. Янек нередко слышал рассказы о подвигах этого таинственного партизана, который называл себя «Партизаном Надеждой». Никто не знал, кто он такой; никто никогда его не видел; но всякий раз, когда взрывался мост, совершалась диверсия на железной дороге или нападение на немецкую колонну и просто если их ушей достигало эхо дальнего взрыва, «зеленые» переглядывались, покачивали головами, улыбались с понимающим видом и говорили: «Партизан Надежда снова принялся за старое». Немцы знали о его существовании; крупное вознаграждение было обещано тому, кто поможет им взять этого неуловимого «бандита». Он стал подлинным наваждением для местной Kommandatur,[9 - Комендатуры (нем.).] потратившей уйму времени и сил на то, чтобы поймать этого неуловимого врага, но так и не сумевшей установить его личность. Янек часто лежал на спине в своей землянке, не смыкая глаз в безмолвной ночи, и думал о Партизане Надежде, пытаясь его себе представить. Действительно, как-то обнадеживала одна мысль об этом таинственном присутствии в лесу, рассказы о его подвигах и спокойные улыбки партизан, говоривших об этом легендарном герое, который досаждал немцам и вечно выходил сухим из воды. Часто, если дела шли худо, когда убивали или брали в плен товарищей и подвергали их пыткам, кто-нибудь из «зеленых» вздыхал, качал головой и спрашивал: «Куда смотрит Надежда? Что-то давно о нем не слышно». Однажды ночью в землянке, когда Янек мечтал об этом, одна догадка, мало-помалу ставшая уверенностью, внезапно настолько поразила его своей очевидностью, что он приподнялся на матрасе с улыбкой на губах и с бьющимся сердцем: таинственным Партизаном Надеждой не мог быть никто, кроме его отца. Вот почему когда он говорил об отце и пытался разузнать о его судьбе, «зеленые» умолкали и так странно смотрели на него, с явной симпатией и даже с уважением. Эта надежда, о которой он никогда никому не говорил, поселилась в нем давно. Он был уверен в своей правоте, а когда закрадывались сомнения, знал, что это лишь потому, что ему холодно, что он голоден или устал. Он уже понял, что истина познается не холодным рассудком, а через пылкие душевные порывы. В отряде был Цукер, еврей-мясник из Свечан. Это был набожный хасид, сложенный, как ярмарочный борец. В пятницу вечером он вместе с другими евреями, прятавшимися в лесу, ходил молиться на развалины старого порохового склада в Антоколе. Каждый вечер он накидывал на голову черно-белый шелковый талес,[10 - Молитвенный платок в иудейском обряде.] бил себя в грудь и плакал. Остальные молча и с уважением смотрели на него. Был еще «пан меценат»,[11 - «Мэтр», т. е. адвокат.] адвокат из Вильно. Партизаны называли его «panie mecenasie»; никто не обращался к нему на «ты». Это был пожилой, упитанный человек с лицом печального Пьеро, который никак не мог привыкнуть к жизни в лесу. Его фамилия была Стахевич. Однажды, когда он жаловался на холод и голод, Янек услышал, как Яблонский сказал ему: – Хватит ныть. Вас никто здесь не держит. Пан меценат печально покачал головой: – Вы не знаете, Яблонский, что значит любить женщину, которая моложе вас на тридцать лет… Позже Янек узнал, что пан меценат был женат на очень молодой женщине, брат которой будто бы ушел к партизанам и был убит. «Никто здесь об этом не помнит, но нельзя же знать всех, живущих в лесу…» Пан меценат ушел в подполье, чтобы отомстить за юношу. Когда Янек смотрел на дрожащего беднягу в разорванной шубе, ему часто хотелось сказать: «Перестаньте же вы, будьте мужчиной». В отряде был еще Махорка, православный крестьянин-грек из Барановичей. Он сравнивал лес с катакомбами, а партизан – с ранними христианами. Он ждал Воскресения. «Час близок!» – говаривал он. И жил его ожиданием. Всякий раз, когда в округе рожала какая-нибудь крестьянка, он бродил вокруг хутора и бормотал молитвы. Потом возвращался, весь сгорбленный, печально покачивал головой и говорил: – Знака не было. Никто не знал, какого именно «знака» он ждал; наверное, он и сам этого не знал. Но никогда не отчаивался. Он очень ловко воровал тех немногих цыплят, которых все еще держали в курятниках окрестные селяне… Однажды он спросил у Янека: – Ты веруешь в Бога? – Нет. – Стало быть, у тебя нет матери? – сказал Махорка. И наконец, было трое братьев Зборовских – молчаливых, решительных, подозрительных. Они никогда не расставались, ели, спали и сражались вместе. Прежде всего они поддерживали связь отряда с внешним миром. Их родители владели хутором в соседней деревне Пяски. Иногда по ночам трое братьев исчезали и уходили к родителям… А возвращались еще более молчаливыми, решительными и подозрительными. 8 Яблонский часто посылала Янека в Вильно договариваться о свидании со своей любовницей. Янек ходил охотно. Когда бы он ни пришел, панна Ядвига давала ему поесть и играла на рояле. На столе стыл чай, а Янек сидел неподвижно, накрыв рукой ломоть хлеба, к которому даже не притрагивался. Женщина никогда ничего не говорила ему. Она играла. Иногда, обернувшись, она замечала, что Янек уже ушел. Порой, наоборот, он еще долго сидел после того, как она заканчивала, застывший, с затуманенным взором… Яблонский все чаще и чаще приходил к своей любовнице. Его здоровье ухудшалось. Впалые щеки пылали болезненным румянцем, а по ночам в землянке его кашель мешал спать остальным. Он знал, что обречен, и спокойно рассуждал о выборе своего преемника. – Черв, – говорил он, – ты займешь мое место. Черв нервно мигал глазом. – Посмотрим. Однажды вечером Яблонский ушел на свидание с панной Ядвигой и не вернулся. Его с тревогой ждали весь день. На следующее утро Черв отвел Янека в сторону и спросил: – Ты знаешь дом? – Да. – Сходи. Янек пришел в Вильно в полдень. Шел дождь. Перед домом панны Ядвиги стояли две виселицы: мимо них быстро, не оборачиваясь, проходили люди; некоторые крестились. На веревках висели Яблонский и его любовница. На посту стояли два солдата: они что-то обсуждали и смеялись, один вынул из кармана конверт и показал другому фотографии. 9 Когда наступили октябрьские холода и дожди, положение маленького отряда стало критическим. Крестьяне, истребляемые немцами, отказывались помогать. К тому же некоторые «зеленые», напуганные приближением зимы, нападали на хутора и грабили их… Трое братьев Зборовских поймали виновных и недолго думая повесили их во дворе одного из разграбленных хуторов, но крестьяне все равно относились к партизанам с подозрением. С большим трудом братья Зборовские раздобыли несколько мешков картошки… Но произошло одно событие, которое позволило им встретить зиму с уверенностью. Однажды утром в отряд Черва прибыла делегация пясковских крестьян. В лес въехала телега, запряженная могучей лошадью: позади кучера разместилось шестеро мужиков. Они были одеты в праздничные одежды, их сапоги и волосы блестели, а усы стояли торчком и были тщательно намазаны жиром. У них был важный и даже торжественный вид: сразу же становилось ясно, что важные люди приехали обсудить важные дела. Во главе делегации стоял пан[12 - Господин (польск.).] Йозеф Конечный. У пана Йозефа Конечного в Пясках был szynek,[13 - Кабачок (польск.).] которым он сам и заведовал: кроме того, он владел szynk'ами почти во всех окрестных деревнях. Эти szynki представляли собой задымленные, темные погребки, убого снабженные табуретками, шаткими столами и грязной прислугой, куда крестьяне приходили выпивать в базарные дни, а при случае занимали денег под проценты или под залог. Дела у пана Йозефа шли отлично. Он был крестьянин средних лет, с простодушным лицом, большими, слегка навыкате глазами и сzub'ом,[14 - Завитком, прядью (польск.).] красиво закрученным на лбу. С телеги он слез последним. Спутники ждали его с уважением, сняв картузы и время от времени сплевывая для важности. – Все они должны ему денег, – объяснил Янеку самый младший из Зборовских. Пан Йозеф вышел вперед и посмотрел в глаза каждому партизану долгим, пронизывающим взглядом. – Что ж это получается, ребята? – воскликнул он. – У вас что, пороху не хватает? Или вы спите? Уже три года немец сидит в наших деревнях, а вы палец о палец не ударите, чтобы его выгнать! Так кто же должен защищать наших жен и наших детей? – Он дело говорит, – заметил один из крестьян, удовлетворенно сплюнув. – Кто должен защищать наших невест и наших матерей? – добавил кабатчик. Кучер со скучающим видом поигрывал на сиденье кнутом. Он не был должен пану Йозефу; по правде говоря, сам кабатчик взял у него денег под залог на один месяц. Он смотрел в спину пану Йозефу и щелкал кнутом. – Если бы я был помоложе, – продолжал кабатчик, – если бы мне скинуть годков этак двадцать… я бы сам показал вам, как надо защищать свою землю! – Он вытянул перед собой руки. – Вперед, ребята! Отомстите за наших поруганных дочерей, за наших убитых и взятых в плен сыновей! – Голос его дрогнул. Он вытер слезы кулаком и сказал: – Мы привезли вам продуктов. – Гм… – произнес Черв, мигнув глазом. – В последнее время на фронте хорошие новости… Гм? Пан Йозеф посмотрел на него исподлобья. – Хорошие, – печально согласился он. – Под Сталинградом русские вроде бы пока держатся… – Возможно, скоро перейдут в наступление… Гм? – Возможно, – уступил кабатчик. В порыве отчаяния один из крестьян признался: – Кто его знает, как дело обернется, psia krew! Пан Йозеф сразил его взглядом. – Возможно, – продолжал Черв, – когда-нибудь они дойдут сюда? Гм? – Вполне возможно, – сказал кабатчик. – А когда они выгонят немцев… – Мы этого ждем не дождемся, – быстро вставил пан Йозеф. – А когда они выгонят немцев, нам, возможно, разрешат повесить всех предателей, спекулянтов и прочую нечисть… Гм? – Если вам что-то нужно, вы только дайте знак, – как ни в чем не бывало сказал пан Йозеф. – О чем речь… – забубнили крестьяне. Черв приказал разгрузить телегу. Пан Йозеф постарался: продуктов отряду должно было хватить, по крайней мере, на месяц… Делегация влезла на телегу, кучер крикнул: «Wiol Wio!», и кортеж тронулся. Мужики не разговаривали. Они старались даже не смотреть друг на друга. Пан Йозеф насупился. Этот Черв не сказал ему ничего путного. Двуличный человек, лицемер. На него нельзя ни положиться, ни разгадать его тайные мысли. «Такие люди, – угрюмо думал пан Йозеф, – сегодня жмут тебе руку, смотрят тебе в глаза, а завтра подсылают партизана, чтобы тот убил тебя из-за угла». Он вздрогнул. Жить все труднее. Никто не платит долги, любое дело опасно начинать, сегодняшний победитель завтра может стать побежденным. Он не знал, какому святому верить. Но многим поколениям его предков удавалось спасать свою шкуру и свои трактиры, невзирая ни на кого – татар ли, шведов, русских ли, немцев. С ними всегда обращались как с гостями, а не завоевателями. «Добро пожаловать всем в наш трактир!» – таков был их девиз. Все дело в хладнокровии, чутье и быстрой перемене взглядов в нужный момент… Пан Йозеф вздохнул. В своих сообщениях немцы утверждали, что якобы заняли пригороды Сталинграда: это означало, что город все еще держался. Предвидеть будущее становилось все труднее… Остальные ездоки не думали ни о чем. У них не было своего мнения: у них были долги. Они безропотно сопровождали пана Йозефа. 10 Так телега добралась до деревни. – Объезжай! – приказал пан Йозеф кучеру. – Не хочу, чтобы видели, что мы приехали из леса. Они въехали в Пяски со стороны Вильно. Телега остановилась перед бывшей мэрией, на которой теперь красовался флаг со свастикой и надпись «Kommandatur» большими готическими буквами. На лестнице их встретил молодой человек с редкими светлыми волосами и сутулой спиной. Он беспрерывно обнажал зубы в заискивающей улыбке. Это был поляк, согласившийся служить немецким властям осведомителем и с тех пор редко выходивший на улицу один после захода солнца. Он извивался всем телом, потирая руки. – Заждались мы вас, пане Йозефе, заждались! Он протянул руку. Пан Йозеф оглянулся вокруг, косясь по сторонам, и не подал ему руки. Он прошел вслед за белобрысым молодым человеком в переднюю. Там, вдали от нескромных взоров, он с жаром пожал ему руку. – Извините меня, пане Ромуальдзе, за то, что не подал вам при всех руки… – Не стоит, пане Йозефе, я прекрасно все понимаю! – Поймите, даже теперь мы не одни… Они стояли в передней, горячо пожимали руки и искренне смотрели друг другу в глаза. – Понимаю, понимаю, – твердил пан Ромуальд, обнажив зубы. Они продолжали жать руки и смотреть в глаза. – Я ничего не имею против того, чтобы пожать вам руку, – уточнил пан Йозеф. – Напротив, я весьма польщен, весьма польщен… – Мой дорогой друг! – сказал пан Ромуальд. – Никто лучше меня не понимает всей деликатности вашего положения и благородства, мужества, которое требовалось вам для того, чтобы сыграть… согласиться играть… Он немного запутался. – Спасибо, большое спасибо! – поспешил ему на помощь пан Ромуальд. – Я имел в виду, для того чтобы взвалить на свои плечи этот неблагодарный, но необходимый труд… – Он закашлялся. – Когда-нибудь мы узнаем, сколько жизней вам удалось спасти… Кто знает? Возможно, я обязан вам своей! – Что вы, что вы, – скромно возразил молодой человек. – Как поживает пани[15 - Госпожа (польск.).] Франя? Кабатчик был женат на одной из самых красивых женщин в округе: он сильно ее ревновал. – Прекрасно! – сухо ответил он. Затем повернулся к крестьянам. – Пане Витку, – приказал он, – ну-ка выгрузите тот мешок с продуктами, что мы привезли для пана Ромуальда… – Вас ждет герр гауляйтер! – доложил молодой человек. Делегация была представлена. Пан Йозеф приложил руку к сердцу и раскрыл рот… – Знаю, знаю! – нетерпеливо оборвал его немецкий чиновник. – Все они говорят одно и то же… Это муж? – Jawohl … – Что он привез? – Яйца, сало и творог! – сказал пан Ромуальд, обнажив клыки. 11 Янек сидел у костра – дождь перестал, и партизаны воспользовались этим, чтобы выйти из норы, – задумчиво наблюдая, как в костре шипят и дымятся сырые дрова. Младший Зборовский, усевшись по-турецки, играл на губной гармонике с большой охотой, но без особого умения. – Ты играешь безобразно, – сказал Янек. – Просто ужасно! Юный Зборовский обиделся. – Это чертов отрывок, – возразил он. – Ты ничего не смыслишь. И слова красивые. Он пропел: Tango Milonga Tango mych marzen i snow…[17 - Танго Милонги. Танго моих грез и снов… (польск.)] – И слова ужасные! – вздохнул Янек. – Ты можешь сыграть Шопена? Юный Зборовский покачал головой: – А кто это? – Один поляк, – сказал Янек. – Композитор. – Он протянул руку. – Дай. – Ты умеешь играть? – Нет. Он схватил гармонику и с отвращением зашвырнул ее в кусты. Юный Зборовский выругался, подобрал инструмент и снова начал дуть в него. – Где твои братья? – В Вильно. Братья Зборовские вернулись поздно вечером. Они пришли не одни: привели с собой девочку. Лет пятнадцати. Лицо ее было усыпано веснушками; их было очень хорошо видно, хотя она густо напудрилась. Она носила военную шинель, которая была ей велика, и берет, едва прикрывавший белокурые, растрепанные волосы. Янек видел ее впервые. – Кто это? Младший Зборовский посмотрел на девочку. – Смотри, чтоб не наградила тебя болячкой, – ухмыльнулся он. – Какой болячкой? – Болячка. Ну ты же знаешь. – Ничего я не знаю, – сказал Янек. Он внимательно посмотрел на девочку. Она была не похожа на больную. Наверное, малышка поняла, что говорят о ней. Она печально посмотрела на Янека большими карими глазами. Потом она улыбнулась ему. – Кто это? – тихо повторил Янек. – Да это же Зоська! Ее все здесь знают. Она работает на нас в Вильно. Спит с солдатами, а они рассказывают ей, откуда прибыли, куда направляются и где будут проходить их колонны… Она заражает их болячкой. – Он крикнул: – Зоська! Девочка подошла. Она по-прежнему смотрела на Янека и улыбалась. Шинель доходила ей до пят. Янек больше не смел на нее смотреть. Он задрожал. У него защемило под ложечкой. Ему стало стыдно самого себя, поднявшейся в нем теплой волны, внезапного желания обнять эту девочку и прижаться к ней. Младший Зборовский встал, обнял девочку за талию и потрогал ей грудь. – У нее болячка! – сказал он с досадой. – А жаль. Ее никто здесь не трогает. Правда, Зоська, у тебя ведь болячка? – Да, – равнодушно сказала девочка. – От этого умирают, – убежденно заявил младший Зборовский. – Правда, Зоська, от этого умирают? – Да. Она не сводила глаз с Янека. Потом неожиданно наклонилась и коснулась его лица кончиками пальцев. – Kocha, lubi, szanuje?…[18 - Любишь немножко, сильно, страстно? (польск.)] – Оставь его, – сказал младший Зборовский. – Он не знает, что это такое. Он никогда не делал этого. Правда, Твардовский, ты никогда этого не делал? – Чего? – спросил Янек. – Вот видишь, – торжествующе сказал младший Зборовский. – Он не знает, что это такое! – Nie chce, nie dba, nie czuje?[19 - Немножко, сильно, страстно, совсем не любишь?… (польск.)] – закончила девочка. Янек вскочил и убежал в лес. Он услышал, как младший Зборовский громко расхохотался… Мальчик шел некоторое время, а потом остановился за пихтой: девочка шла за ним. Янек хотел пошевелиться… а ноги ватные. – Почему ты боишься меня? – Я не боюсь. Она взяла его за руку. Он отдернул ее. – Ты милый. Не такой, как другие. Я люблю тебя… – Но я ничего для этого не сделал. – Ничего и не надо делать… Я люблю тебя. У тебя нет родителей? – Есть. Но я не знаю, где они. – Моих убило бомбой три года назад. Мой отец был инженером. А чем занимался твой? – Он был врачом. Она снова взяла его за руку. – Куда ты собрался? – У меня есть своя землянка. – Далеко? – Нет. – Можно, я пойду с тобой? Он услышал свой голос, изменившийся до неузнаваемости, который вопреки его воле сказал: – Да. Они шли молча. Он думал об отце и о своем обещании никогда никому не показывать землянку… Наверное, она угадала его мысли и тихо сказала: – Не бойся. Я никому не скажу. – А я и не боюсь. Я ничего не боюсь. Она улыбнулась: – Дай мне тогда руку. Он почувствовал ее маленькую руку в своей – холодную, худенькую. И непроизвольно сжал ее. – Как тебя зовут? – Ян Твардовский. – Янек, – сказала она, – Янек… Красивое имя. Можно, я буду тебя так называть? – Да. Они пришли. Он отбросил ветки и помог ей спуститься. Она села на матрас и посмотрела вокруг. – Хорошая землянка. Намного лучше, чем у Черва. – Мы вырыли ее вместе с отцом. Он сел рядом с ней. Она прижалась к нему и больше ничего не говорила. Они долго сидели и молчали… Потом она вздохнула, расстегнула пуговицу своей шинели и смиренно сказала: – Ты хочешь? – Нет, нет. Вот так, сразу… Она снова прижалась к нему. – Просто если ты хочешь, – прошептала она. – Мне все равно. Я привыкла. – Я не хочу! – Как хочешь. Я уже привыкла. Вначале было очень больно. Но сейчас я привыкла и ничего не чувствую. 12 На рассвете она осторожно разбудила его. – Я ухожу. – Останься. – Нет, я обещала Черву. Мне нужно вернуться в город. – Это обязательно? – Черв думает, что немцы будут прочесывать лес. – Ну и что? – Мне нужно сходить к солдатам… – Они ничего не скажут. – Скажут. Люди всегда все рассказывают, нужно только уметь слушать. Ее голос звучал смиренно и печально. В темноте Янек не видел ее лица. – Ты вернешься? – Да. – Дорогу найдешь? – Конечно. Не бойся… Она обняла его и долго сидела, прижав лицо к его шее. – Спи. – Возвращайся скорее. – Как только все закончу. Она ушла. Он пытался уснуть, но всякий раз, закрывая глаза, слышал в темноте голос Зоси: «Как только все закончу…» Он оделся и вышел из землянки. Погода была прекрасная, по голубому небу быстро плыли облака, с ними хотелось играть. Сунув руки в карманы и насвистывая, он пошел в лес, не разбирая дороги. Он чувствовал себя как дома: лес больше не пугал его. Раньше за каждым деревом ему мерещился враг; а теперь, наоборот, Янека окружало множество друзей. Шорох веток дышал почти отеческой нежностью. Ему вспомнилась фраза, сказанная однажды старшим Зборовским: «Свобода – дитя лесов. Здесь она родилась и здесь же прячется, когда приходится худо». Часто, бывало, опирался он рукой о твердую надежную кору дерева и смотрел на него с благодарностью. Он даже подружился с одним древним дубом – наверняка самым красивым и самым могучим во всем лесу, что раскидывал над Янеком свои ветки, словно оберегающие крылья. Старый дуб беспрестанно шептал и бормотал, и Янек пытался понять, что он хочет ему сказать; в минуты наивности, которых немного стыдился, он ждал даже, что дуб заговорит с ним человеческим голосом. Он прекрасно знал, что это ребячество, недостойное партизана, но порой не мог удержаться и прижимался к старому дереву, и ждал, и слушал, и надеялся. Однако Янек сознавал, что его отец мертв. Партизаны с явным смущением избегали этой темы, и он все понимал. Он не задавал им вопросов. «Зеленые» никогда не говорили о своих семьях, и он старался поступать так же. Об этом нельзя было думать. Он старался казаться бесстрастным, стойким и мужественным: старался быть мужчиной. Но это очень трудно. Возможно, он был еще слишком молод, или, возможно, просто пока еще никого не убил. Он по-прежнему внезапно вскакивал на матрасе, прислушивался к шуму шагов и неожиданно понимал, что его отец вернулся. Выбегал наружу, но там никого не было, только трещала ветка. Однажды братья Зборовские принесли ему весточку от матери: она жива, только немного болеет, о ней заботятся друзья, не стоит волноваться. Он часто думал о том, что сказал ему отец, когда они виделись в последний раз, и в голове крутилась фраза «ничто важное не умирает»; она слышалась ему даже в извечном шорохе леса. Учитывая, сколько людей ежедневно погибало, фраза звучала довольно странно. Янек пришел на развалины старой мельницы, в место под названием «Отдых рыцаря»; мельницу построили в эпоху литовских королей; теперь от нее почти ничего не осталось – полуразрушенные стены да поросшие мхом обломки колеса на дне давно высохшего ручья, утопающие в зарослях кустарника и шелковицы. Он собрался было пойти дальше, но вдруг услышал в кустах мужской голос. Янек остановился в изумлении: ясный молодой голос читал стихи. Я жду в своей старинной келье (Ах, сколько уже ждало до меня?), Когда напишется последняя листовка, Когда сорвут чеку с последней бомбы… Янек сдержанно кашлянул; тотчас из кустов вышел высокий юноша и двинулся ему навстречу. Янек узнал этого молодого человека. Его звали Добранский, Адам Добранский. Он был из отряда студентов университета Вильно, которые уже три года работали в подполье. Еще в 1940 году они создали организацию сопротивления, и больше двух лет им удавалось тайно публиковать и распространять газету под названием «Свобода». В 1942 году подпольную типографию обнаружили немцы; главу организации, великого поэта и историка Лентовича, и его дочь арестовали и расстреляли. Нескольким студентам, в том числе Добранскому, удалось бежать, и они присоединились к партизанам в лесу под Вилейкой. Их формирование отличалось большой самостоятельностью, и его сурово критиковали «зеленые», считавшие, что студенты склонны к неоправданному риску; их презрительно называли «романтиками». Янек часто слышал, как Черв и Крыленко с раздражением говорят о них. Им ставили в упрек склонность к импровизациям и безусловно героические поступки, вдохновленные, однако, душевными порывами, а не разумом; подводя итог, Черв мрачно отзывался о них: «Идеалисты». Не раз несли они серьезные потери, которые более рассудительные партизаны считали бессмысленными. В частности, Янек слышал об одном трагическом эпизоде, который наглядно показывал «сентиментальный», по словам Черва, характер их действий. Случай этот произошел через несколько дней после того, как Янек присоединился к подпольщикам. В то время он об этом ничего не знал, но впоследствии часто слышал горькие намеки на «безрассудный поступок» студентов. По всей видимости, эсэсовцы взяли в плен два десятка молодых женщин со всей округи, заперли их на вилле Пулацких, где обращались с ними как с проститутками и отдавали на поругание солдатам. Старый трюк, хорошо знакомый всем ветеранам и позволявший врагу убить, как говорится, сразу двух зайцев: удовлетворить физиологические потребности солдат и в то же время вынудить партизан выйти из леса и броситься на помощь своим женщинам. «Романтики» Добранского, разумеется, на эту удочку попались. При поддержке некоторых мужей, братьев и женихов несчастных они вышли из леса и совершили несколько атак на виллу Пулацких, ничего не добившись и потеряв две трети личного состава. – Все это сантименты, – с возмущением заключал Черв. – Не так нужно бороться. Бороться нужно хладнокровно, хорошо рассчитав удар. Нужно выбирать подходящий момент, а не предаваться отчаянию и гибнуть геройской смертью. Лично я прихожу в бешенство от одной мысли об этих бедных девочках, не могу уснуть, лопаюсь от злости. Но погибнуть вот так – значит просто себя успокоить. Более того, доставить себе удовольствие. Но нам необходимо выстоять и победить. Нужно выиграть войну, повесить всех мерзавцев и построить такое общество, где это больше никогда не повторится. Однако Янека это не убеждало; он был не уверен в правоте Черва; и, видимо, Черву не удавалось убедить даже самого себя: после брюзжания и возражений, несмотря на все свои превосходные доводы, он сам принял участие в одной из атак на виллу Пулацких. Янек видел этого студента впервые. Парень был с непокрытой головой. Под вьющимися иссиня-черными спутанными волосами – большой бледный лоб и мрачные, но в то же время веселые, горящие глаза, и во всем его лице светилась та особая веселость и вера, что придавала его бледности лихорадочный оттенок, а его улыбке – жадное нетерпение: его воодушевляла некая глубокая уверенность, словно бы он знал, что с ним ничего не может случиться. У него были узкие плечи, военная гимнастерка перетянута портупеей с прицепленным к ней «люгером». Он подошел к Янеку и протянул руку. – Я становлюсь неосторожным, – сказал он, смеясь. – Читать стихи средь бела дня, в середине XX века – все равно что самому лезть под пули. Ты ведь. с Червом, да? По-моему, я тебя с ним видел. – Да, я сражаюсь вместе с ними, – сказал Янек. – Интересуешься поэзией? – Я плохо в ней разбираюсь, – сознался Янек. – Но очень люблю музыку. Он вздохнул. Молодой человек дружески посмотрел на него своими веселыми, горящими глазами. – Ну что ж, тем лучше! Ты скажешь мне, что думаешь о моем стихотворении. Это экспромт, и у меня есть уникальная возможность узнать мнение человека, не отягощенного предвзятыми мнениями. Хочешь послушать? Янек серьезно кивнул головой. Студент улыбнулся, вынул лист бумаги из кармана гимнастерки, развернул его и прочел: Я жду в своей старинной келье (Ах, сколько уже ждало до меня?), Когда напишется последняя листовка, Когда сорвут чеку с последней бомбы. Я жду, когда последней жертвою падет Тот, кто кричал: «Да здравствует свобода!», Когда развалится последняя монархия Под натиском европейских патриотов. Я жду, когда столицы всего мира Провинциальными городами станут, Когда умолкнет эхо наконец Последнего государственного гимна. Когда любимая, несчастная Европа Поднимется с колен и двинется вперед… Я жду в своей старинной келье. Ах, сколько их, таких, как я, вот так же ждет? Он умолк и иронически посмотрел на Янека: – Ну как, что ты об этом думаешь? Не правда ли, великолепно? – Я больше люблю музыку, – вежливо возразил Янек. Молодой человек рассмеялся. – Что ж, по крайней мере, откровенно. Я действительно не силен в поэзии. Но я прирожденный прозаик. Кстати, меня зовут Адам Добранский. А тебя? – Ян Твардовский. Молодой человек вдруг замер, и его лицо помрачнело. – Ты сын доктора Твардовского? – Да. Студент пристально посмотрел на него. Замялся, хотел было что-то сказать, но потом опять улыбнулся: – Мне рассказывал о тебе старый бирюк Крыленко. – Что же он сказал? – с недоверием спросил Янек. – Он сказал мне: «Мы приняли одного краснокожего». Янек улыбнулся, вспомнив Виннету… Как давно это было! – Если ты вечером свободен, – предложил Добранский, – приходи в нашу нору. Мы читаем, обсуждаем новости… Ты слышал, Сталинград еще держится? – А американцы? – Скоро откроют второй фронт в Европе. – Я в это не верю, – спокойно сказал Янек. – Не придут они сюда. Слишком далеко. Они даже не знают о нашем существовании, или им просто наплевать. Мой отец тоже говорил, что они скоро придут, а потом пропал без вести. Я не знаю, что с ним. Добранский тут же сменил тему. – Значит, решено, вечером приходишь. Если тебе повезет, у нас на ужин будет кролик. Невероятно, однако должен же быть в этом лесу хоть один кролик. Они рассмеялись. – Мы будем тебя ждать. Договорились? – Договорились. А где это? – Придешь сюда, тебя заберут. У нас всегда кто-нибудь стоит на часах. – Я приду, – пообещал Янек. 13 Вечером он бросил в свой пустой мешок пару пригоршней картошки, закинул его на плечо и отправился в путь. Светила луна. Было холодно, но то был сухой, очищающий холод. На почти светлом небе выделялось черное кружево листвы, горели звезды; Большая Медведица играла с облаками. Янек добрался до пруда и пошел по тропинке. Он думал о Зосе. Размышлял о том, требует ли воинская дисциплина, чтобы он спрашивал у партизан разрешения жениться на ней. Вероятно, они посмеялись бы над ним и сказали, что он слишком молод. Похоже, он слишком молод для всего, помимо голода, холода и пуль. – Сюда, – позвал чей-то голос. Янек вздрогнул. – Да, прекрасная ночь, – сказал Добранский, – можно помечтать. – Я принес картошки, – сказал Янек, немного смутившись. – Хвала небесам! – воскликнул студент. – Нам не повезло с этим злополучным кроликом. Вечно убегает. Я уж подумал, что придется довольствоваться одной пищей духовной. Они прошли сотню метров через кусты, затем Добранский сунул два пальца в рот и свистнул. Сквозь заросли просачивался свет: землянка была у них под носом. Они спустились. Там было два десятка партизан, так тесно прижавшихся друг к другу, что при свете масляной лампы видны были только их лица. Некоторые Янек видел впервые, другие были ему знакомы: Пуцята, бывший чемпион по борьбе, а ныне командир партизанского отряда, активно действовавшего в районе Подбродзья; Галина, о котором говорили, будто он может смастерить бомбу из старого ботинка, – он был так начинен всевозможной взрывчаткой, что партизаны, ругаясь, тушили сигареты, когда он к ним подходил. Это был седоволосый, худощавый, мускулистый и проворный человек, ему уже давно стукнуло шестьдесят; на его губах навсегда застыла неуловимая усмешка; он жил один в своей землянке, проводя опыты над все более чувствительными и трудными для обнаружения взрывчатыми устройствами. Он всегда смеялся, когда при его приближении люди вставали и предусмотрительно уходили. Также была там одна молодая женщина, одетая в воинскую гимнастерку и лыжную шапочку, в накинутой на плечи тяжелой шинели немецкого солдата. Лицо ее поразило Янека своей величавой, задумчивой красотой. У нее на коленях лежало несколько пластинок, а у ног, между книгами и газетами, стоял старый механический фонограф. – Кто это? – спросил чей-то насмешливый голос. – Что за младенец? Если я правильно вас понимаю, вы решили превратить нашу штаб-квартиру в kindergarten?[20 - Детский сад (нем.).] Янек видел только забинтованную голову и орлиный нос на изможденном лице этого человека. – Это Пех, – пояснил Добранский. – На него никто не обращает внимания. – Чтоб вы все сдохли! – Ну хватит, Пех, – сказал Добранский. – Это сын доктора Твардовского. Воцарилось молчание, и Янек почувствовал, что все взгляды устремились на него. Молодая женщина подвинулась, уступая ему место, и он сел между нею и молодым человеком в белой фуражке польских студентов, носить которую немцы запрещали. Ему было лет двадцать пять, и его скулы были покрыты красными пятнами, которые Янек сразу узнал: он уже видел их на щеках лейтенанта Яблонского. Молодой человек улыбнулся и протянул ему руку. – Servus, kolego[21 - Здесь: ваш покорный слуга, коллега (лат.). – Прим. пер.] , – поздоровался он по студенческому обычаю. – Меня зовут Тадек Хмура. Женщина поставила на фонограф пластинку. – «Полонез» Шопена, – сказала она. Больше часа партизаны – многие прошли более десяти километров, добираясь сюда, – слушали эту музыку, все, что есть самого лучшего в человеке, словно бы для того, чтобы набраться уверенности; больше часа усталые, раненые, голодные, затравленные люди подтверждали свою веру в человеческое достоинство, которую не могли поколебать ни одно зверство, ни одно злодеяние. Янек никогда не забудет той минуты: суровые, мужественные лица, крошечный фонограф в землянке с голыми стенами, автоматы и винтовки на коленях, молодая женщина с закрытыми глазами, студент в белой фуражке и с лихорадочным взглядом, державший ее за руку; необычность, надежда, музыка, бесконечность. Потом партизан Громада взял аккордеон, и человеческие голоса слились вновь, как прижимаются друг к другу люди, стремящиеся ободрить друг друга или, быть может, убаюкать себя иллюзиями. Тогда Добранский вынул из-под гимнастерки тетрадь. – Я начинаю! – объявил он. Партизан с перевязанной головой серьезно сказал: – Мы будем строгими, но справедливыми судьями. Добранский раскрыл тетрадь. – Называется «Простая сказка о холмах». – Киплинг! – торжествующе выкрикнул партизан Пех. – Это сказка для европейских детишек… Волшебная. И он начал читать: Кошка мяукнула, крыса пропищала, летучая мышь пролетела… Луна влезла на небо. Шесть холмов Европы медленно вышли из тени, потянулись, зевнули и пожелали друг другу доброго вечера на языке холмов. – Скажи мне, Дедушка, – удивленно воскликнул самый младший из холмов по имени Сопляк, – как получается, что луна, влезая на небо, всегда выбирает твою, а не мою спину? – Дело в том, дитя мое, что если луна влезет на твою спину, то поднимется невысоко и ничего не увидит. – Хе-хе! – засмеялся своим дребезжащим голосом самый старый холм Бабушка-горбунья. Так называли холм, очертания которого, стертые ветром и дождями, этими великими бичами холмов, напоминали силуэт старушки за вязаньем. – Хе-хе! – Ах ты старая ведьма! – пробурчал Сопляк, показав ей язык. – Увы! – вздохнула Бабушка-горбунья. – Всему свое время: время любить и быть любимым, время жить и время умирать… – Милый друг, как вы можете говорить о смерти? – весело воскликнул старый, но неизменно галантный пан Владислав. Это был каменистый неказистый пригорок, расположенный справа от Бабушки-горбуньи и с любопытством наклонившийся к ней, словно пытаясь разузнать, что она там вяжет многие тысячи лет. Его очертания напоминали профиль веселого, сморщенного человечка, и злые языки среди холмов – где их только нет! – утверждают, будто отношения Бабушки-горбуньи и пана Владислава носят не столь платонический характер, как это принято считать, и что порой майскими ночами расстояние между двумя холмами… хе-хе! – Как вы можете говорить о смерти? Вы, самый вечно молодой из холмов! – Хе-хе-хе! – продребезжала польщенная Бабушка-горбунья. Внезапно ее охватил приступ ужасного кашля, она харкнула пылью, согнав двух ворон, спавших у нее на боку, и последний дуб, росший у нее на вершине, вынужден был вцепиться в нее всеми своими корнями, чтобы не упасть, и с тревогой обратился к холму Тысячи голосов: – Сестрица-холм, будь так любезна, успокой ее немножко! – взмолился он на языке деревьев, который ничем не отличается от языка холмов. – Мои старые корни держатся на волоске… Я уже не тот, каким был в молодости, когда самые сильные бури Европы приходили померяться силами с моими ветвями и уходили посрамленными! – Перестаньте, Бабушка-горбунья, – вмешался холм Тысячи голосов, – успокойтесь и продолжайте… Но тут произошло что-то странное. Безо всякой видимой причины холм Тысячи голосов словно потерял нить своей речи и принялся воодушевленно вопить: – Ко мне, Россия! Ко мне, Англия! Вперед, на врага! Мы победим! Наступило минутное замешательство, и холм Тысячи голосов вступил в странный диалог с самим собой. – Замолчи! – сказал он своим нормальным голосом. – Тихо! Или ты хочешь моей смерти? – Я не желаю молчать! – тотчас же завопил он истерическим голосом. – Я – голос европейских народов! Вперед, на врага, вперед! – Да замолчи же ты! Разве ты не видишь, что старые холмы трепещут от страха при одном упоминании о России! Ты хочешь, чтобы они рассыпались в прах? – Чем скорее, тем лучше! – мгновенно ответил он самому себе чрезвычайно развязным голосом. – Г… г… га… га…! – в возмущении пролепетал бедный Дедушка, задрожав и окутавшись таким густым облаком пыли, что Сопляк трижды громко чихнул. – Во имя той силы, что сотворила меня холмом! А… апчхи! – чихнул он опять, задыхаясь от собственной пыли. – Простите меня, – поспешно сказал холм Тысячи голосов. – Я глубоко сожалею… Мое эхо напилось! – Было от чего напиться! – тотчас завопило эхо, и повсюду разлился сильный запах перно. – Сегодня утром одна немецкая сволочь заставила меня сто раз повторить: «Heil Hitler!» Я чуть не сдох… Разве это жизнь европейского эха?… У-у-у! – зарыдал он. – У-у-у! – зарыдал, ко всеобщему удивлению, Крестьянский холм. Так называли холм среднего роста, заурядной внешности, со сгорбленной спиной, впалым животом, толстой кожей и крепким сложением, который был подозрительно молчалив. Он всегда держался немного в стороне от остальных холмов. – Вперед, на врага! – прокричало эхо, почувствовав поддержку. – Вперед, на врага! – робко подхватил Крестьянин. Потом оглянулся вокруг и сгорбил спину. – Прошу у вас прощения! – извинился он. В былые времена холм Тысячи голосов очень гордился своим эхом. Люди со всей Европы приходили к его подножию, чтобы поговорить с эхом. Мнительные влюбленные шептали: «Она любит тебя!», и эхо неустанно повторяло: «Она любит тебя, она любит тебя!..» Однажды, в приливе нежности, оно даже добавило от себя: «Да что там! Она любит тебя, старина, она тебя обожает!», и перепуганный любовник бросился бежать со всех ног. В другой раз всадник в меховой шапке, проезжая мимо, крикнул ему: «Да здравствует император!» Эхо повторило этот клич, и так холм узнал о том, что родился император. Потом ему нанес визит один человечек в смешной одежде. «Я стану властелином мира!» – прокричал человечек по-немецки и поднял над собой руку. Эхо промолчало. «Я стану властелином мира, – завопил человечек, стукнув ножкой, – я стану властелином мира, я стану…» «…властелином мира, осел!» – взорвалось, наконец, эхо, вне себя от злости. «Кто здесь эхо, в конце концов? Ты или я?» Так эхо подняло знамя восстания. Теперь оно вопило: – Дрожи, европейская земля! Похорони под собой захватчика! Дуй, ветер… Верхушки деревьев покачнулись от тяжелого вздоха. – Я делаю все, что в моих силах, – прошептал ветер. – Я дую так сильно, что у меня посинело лицо. Дай мне еще зиму… Чтобы все прошло успешно, мне нужен мой друг снег! – Вперед, леса Европы! – взмолилось эхо. – Вперед, на врага, вперед! – Это будет непросто! – заревели леса. – Ведь наши деревья просят, чтобы им оказали честь, повесив на каждой их ветке по немецкому солдату! Немного запыхавшись, эхо засопело. Дедушка воспользовался этим и вставил словцо. – Не слушай, что оно говорит, Сопляк! – приказал он. – Заткни уши. Мы, холмы, позволяем людям самим улаживать свои распри. Проверим лучше, выучил ли ты урок… Начнем с живых языков. Знаешь ли ты урок английского? – Еще бы! – сказал Сопляк и, не заставляя себя долго упрашивать, начал: We shall fight on the seas and oceans, we shall fight with growing confidence and growing strength in the air…[22 - Мы будем сражаться на морях и океанах, с растущей уверенностью и растущей силой мы будем сражаться в воздухе… (англ.) – Прим. пер.] – Чего-чего? – пролепетал Дедушка, полуживой от страха. Ему ответило несколько спящих лягушек, подумавших, что он обращается к ним. – We shall defend our Island, whatever the cost may be, – продолжал Сопляк. – We shall fight on the beaches, we shall… we shall…[23 - Мы будем защищать наш Остров, чего бы нам это ни стоило. Мы будем сражаться на берегу, мы будем… (англ.) – Прим. пер.] Гм? – We shall fight in the fields![24 - Мы будем сражаться в полях! (англ.) – Прим. пер.] – горделиво подсказали поля. – We shall fight in the fields and in the streets, we shall fight in the hills…[25 - Мы будем сражаться в полях и на улицах, мы будем сражаться на холмах… (англ.) – Прим. пер.] – In the hills![26 - На холмах (англ.). – Прим. пер.] – почтительно подсказали холмы. – We shall never surrender.[27 - Мы никогда не сдадимся (англ.). – Прим. пер.] Наступила короткая пауза. Затем европейское эхо зарыдало – только европейское эхо умеет так горько рыдать – и запело великую песню: Allons, enfants de la patrie, Lejour de gloire est arrive. Centre nous de la tyrannie L'etendard sanglant est leve….[28 - Первый куплет «Марсельезы». – Прим. пер.] Добранский закончил читать. Закрыл тетрадь и спрятал ее под гимнастерку. Все зааплодировали, но один партизан сказал голосом, в котором под сдержанностью и иронией плохо скрывались горечь и гнев: – Люди рассказывают друг другу красивые истории, а потом погибают за них – они полагают, что тем самым претворяют свою мечту в жизнь. Свобода, равенство, братство… честь быть человеком. Мы здесь в лесу тоже погибаем за бабушкину сказочку. – Когда-нибудь европейские школьники будут учить эту сказку наизусть! – убежденно сказал Тадек Хмура. 14 Поздно ночью Янек отправился в обратный путь. Его провожал Добранский. В лесу шумел ветер, ветви деревьев пели. Янек мечтательно слушал эти шорохи; они могли поведать о чем угодно. Достаточно было воображения. Стоял сильный трескучий мороз – мороз первых дней зимы. – Снегом пахнет, – сказал Янек. – Вполне возможно. Ты не скучал? – Нет. Какое-то время Добранский шел молча. – Я надеюсь закончить свою книгу до того, как меня убьют. – Наверное, трудно писать. – Сейчас все трудно. Но это не так трудно, как оставаться в живых, продолжать верить… – О чем она? – О людях, которые страдают, борются и сходятся друг с другом… – И о немцах? Добранский не ответил. – Почему немцы так поступают? – От отчаяния. Ты слышал, что сегодня сказал Пех? Люди рассказывают друг другу красивые истории, а потом погибают за них, полагая, что тем самым претворяют свою мечту в жизнь… Он тоже близок к отчаянию. На свете есть одни только немцы. Испокон веку они рыщут повсюду… Если подходят близко, если проникают в тебя, ты становишься немцем… даже если ты польский патриот. Главное – знать, немец человек или нет… бывает ли он хоть иногда немцем. Об этом я пытаюсь рассказать в своей книге. Ты не спросил меня, как она называется. – Как? – «Европейское воспитание». Это название подсказал мне Тадек Хмура. Правда, он придает ему иронический смысл. По его мнению, европейское воспитание – это бомбы, кровавая бойня, расстрелянные заложники, люди, вынужденные жить в норах, как дикие звери… Но я принимаю этот вызов. Пусть мне сколько угодно говорят о свободе, достоинстве, чести быть человеком – все это, в конечном счете, бабушкины сказки, за которые погибают люди. На самом деле существуют такие моменты в истории, один из которых мы сейчас переживаем, когда все то, что не дает человеку отчаяться, все то, что помогает ему верить и жить дальше, нуждается в укрытии, в убежище. Этим убежищем иногда становится песня, стихотворение, музыка или книга. Мне хотелось бы, чтобы моя книга стала таким убежищем, чтобы, открыв ее после войны, когда все кончится, люди нашли в ней нетронутым свое добро, чтобы они узнали, что нас можно было заставить жить, как зверей, но нельзя было довести до отчаяния. Не существует искусства отчаиваться, отчаяние – лишь недостаток таланта. Внезапно на болоте завыл волк. – У Тадека Хмуры туберкулез, – сказал Янек. – Здесь он умрет. – Он знает об этом. Мы не раз убеждали его уехать. Он должен был перебраться в Швейцарию, в сана… Он бы мог – у его отца хорошие отношения с немцами. Именно поэтому… – Что ты хочешь сказать? – Именно поэтому он остался с нами и решил умереть среди нас: потому что у его отца хорошие отношения с немцами. – Сталинградская битва все еще идет? – Да. От этой битвы зависит все. Но если даже немцы выиграют войну, это будет означать лишь то, что когда-нибудь им придется приложить гораздо больше усилий, чем если бы они ее проиграли. Они ничем не отличаются от нас, они никогда не отчаиваются. Они добьются успеха. Когда люди сплочены, они редко терпят поражение. – Он на мгновение умолк и остановился. – Я тебе кое-что расскажу. Я покажу тебе, насколько мы с ними схожи. Примерно год назад немцев охватила паника. Они сжигали деревни одну за другой, а жителей… Нет, лучше я умолчу о том, что они делали с жителями. – Я знаю. – Тогда я спрашивал себя: как немецкий народ все это терпит? Почему не восстанет? Почему смирился с этой ролью палача? Я был уверен, что немецкая совесть, оскорбленная, поруганная в элементарных человеческих чувствах, восстанет и откажется повиноваться. Но когда мы увидим признаки этого восстания? И вот к нам в лес пришел немецкий солдат. Он дезертировал. Он присоединился к нам, искренне, смело встал на нашу сторону. В этом не было никаких сомнений: он был кристально честен. Он не был представителем Herrenvolk'a:[29 - Расы господ (нем.).] он был человеком. Он откликнулся на зов самого человеческого, что в нем было, и сорвал с себя ярлык немецкого солдата. Но мы видели только этот ярлык. Все мы знали, что он честный человек. Мы ощущали эту его честность, как только с ним сталкивались. Она слишком бросалась в глаза в этой кромешной ночи. Тот парень был одним из нас. Но на нем был ярлык. – И чем это кончилось? – Мы его расстреляли. Потому что у него был ярлык на спине: «Немец». Потому что у нас был другой: «Поляк». И потому что наши сердца были переполнены ненавистью… Кто-то сказал ему, уж не знаю, в качестве ли объяснения или извинения: «Слишком поздно». Но он ошибался. Было не поздно. Было слишком рано… Он сказал: – Теперь я тебя оставлю. Пока! И ушел в ночь. 15 Зося возвратилась на следующий день вечером. Весь день она бродила по лесу и вернулась в отряд только после захода солнца. Янек нашел Зосю у Черва. Наверное, она принесла хорошие новости: Черв, волновавшийся последние несколько дней, теперь, похоже, успокоился. – Ты придешь вечером? – Да. Жди. Чуть позже она пришла к нему в землянку. В руках у нее был пакет. – Что это? Она улыбнулась. – Увидишь. Янек разжег огонь. Дрова были сухими и быстро разгорелись. Стало почти тепло. Дерево весело трещало. Зося разделась и залезла под одеяла. – Ты не голодна? Я могу бросить в воду пару картошек: они быстро сварятся. – Меня накормили в городе. Янек вздохнул. Она положила руку ему на плечо. – Не думай об… Не надо. Это не важно. – Я ненавижу их. Мне хочется их всех убить. – Их нельзя всех убить. – Но я хочу попытаться. Для начала мне хочется убить хотя бы одного. – Не стоит труда. Все они когда-нибудь умрут. – Да, но они не узнают, почему. Я хочу, чтобы они знали, почему умирают. Я скажу им, почему они умирают, а потом убью. – Не думай об этом. Разденься. Иди ко мне. Вот так… Тебе хорошо? – Да. – Ты думал обо мне? – Да. – Много? – Много. – Все время? – Все время. – Я тоже о тебе думала. – Все время? – Нет. Когда я спала с ними, я о тебе не думала. Я не думала ни о ком и ни о чем. – На что это похоже, Зося? – Это как голод или холод. Как будто идешь по грязи под дождем, не знаешь, куда идти, а тебе холодно и хочется есть… Поначалу я плакала, а потом привыкла. – Они грубые? – Они очень спешат. – Они бьют тебя? – Редко. Только когда пьяные. И когда очень несчастные. – Отчего? – Не знаю. Откуда мне знать? – Не будем об этом. – Не будем об этом. Янек… – Да? – Я не противна тебе? – Нет, что ты! – Придвинься ближе. – Я ближе не могу. – Еще ближе. – Еще ближе… – Вот так. – Зося! – Не бойся. – Я не боюсь. – Может, ты не хочешь меня? – Нет. Да. – Не дрожи. – Не могу. – Дай мне тебя укрыть. Вот… – Мне не холодно. Это не от холода. – Отчего же тогда? – Не знаю. – А я знаю… – Скажи мне, прошу тебя. – Нет. – Почему? – Ты еще маленький. – Нет. – Скажу, когда подрастешь. – Я уже взрослый. – Нет. – Я страдаю и борюсь. – Ты еще ребенок. – Я не ребенок. Я мужчина. – Ты прав. Не сердись. – Почему ты смеешься надо мной? – Я не смеюсь над тобой. Ты мужчина. Поэтому и дрожишь. – Объясни. – Я не могу объяснить. – Почему? – Мне стыдно. Из-за слов. Они плохие. – Ничего страшного. Расскажи мне все. – Мне стыдно. Но ты поймешь. Побудь рядом со мной. Совсем рядом. Ты поймешь, почему дрожал… перед этим. – После этого я не буду больше дрожать? – Нет. Ты станешь спокойным и счастливым. Очень спокойным и очень счастливым. – Я и так счастлив. – Но ты дрожишь. И сердце так бешено стучит. И в горле пересохло: у тебя даже голос изменился, Янек… Наверное, я могу тебе это сказать. Наверное, ты достаточно взрослый. Наверное, я могу. – Говори же скорее. – Ты хочешь меня… – Не надо так говорить. Это грязное слово. Мужчины им ругаются. Пожалуйста, больше никогда не говори его. – Но другого нет. – Есть. Наверняка, есть. Я спрошу. Завтра я спрошу у Добранского. Он должен знать. – Теперь ты расстроился. Ты несчастен. Ты больше не любишь меня. – Люблю. Я люблю тебя. Не плачь, Зося. Не надо. У нас есть время. Время учить и время забывать. Мы выучим красивые слова и забудем все плохие. Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=639395) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом. notes Примечания 1 Укрытие (польск.). – Здесь и далее, кроме особо оговоренных случаев, примечания автора. 2 Имеется в виду приключенческий роман немецкого писателя К.Ф. Мая (1842–1912) «Виннету – вождь апачей», популярный среди европейского юношества. – Прим. пер. 3 Я узнал, что на самом деле эти слова принадлежали другому лицу. Но я решил вложить их в уста гауляйтера Коха, в память об этом чиновнике. 4 Трианон – название двух дворцов Версаля: Большой Трианон (арх. Мансар, построен при Людовике XV) и Малый Трианон (арх. Габриель, построен при Людовике XV). – Прим. пер. 5 «Не только голод, но и любовь может заставить волка выйти из леса». Гауляйтер Кох. 6 Джованни-Батиста Тьеполо (1696–1770) – итальянский живописец венецианской школы. – Прим. пер. 7 Уйди! Запрещено! (польск., нем.) 8 Сгинь, нечистая сила! (польск.) 9 Комендатуры (нем.). 10 Молитвенный платок в иудейском обряде. 11 «Мэтр», т. е. адвокат. 12 Господин (польск.). 13 Кабачок (польск.). 14 Завитком, прядью (польск.). 15 Госпожа (польск.). 16 Так точно (нем.). 17 Танго Милонги. Танго моих грез и снов… (польск.) 18 Любишь немножко, сильно, страстно? (польск.) 19 Немножко, сильно, страстно, совсем не любишь?… (польск.) 20 Детский сад (нем.). 21 Здесь: ваш покорный слуга, коллега (лат.). – Прим. пер. 22 Мы будем сражаться на морях и океанах, с растущей уверенностью и растущей силой мы будем сражаться в воздухе… (англ.) – Прим. пер. 23 Мы будем защищать наш Остров, чего бы нам это ни стоило. Мы будем сражаться на берегу, мы будем… (англ.) – Прим. пер. 24 Мы будем сражаться в полях! (англ.) – Прим. пер. 25 Мы будем сражаться в полях и на улицах, мы будем сражаться на холмах… (англ.) – Прим. пер. 26 На холмах (англ.). – Прим. пер. 27 Мы никогда не сдадимся (англ.). – Прим. пер. 28 Первый куплет «Марсельезы». – Прим. пер. 29 Расы господ (нем.).