Женщина и мужчины
Мануэла Гретковская


Откровенный роман, покоривший весь мир! Смесь эротики, мистики, философии и иронии, переходящей в цинизм. Это правдивое зеркало жизни, в котором каждый найдет свое отражение.

Быть женщиной в мире, которым правят мужчины, – легко ли это? А быть женщиной в католической Польше?… Доктору Кларе придется изведать многое, прежде чем она найдет ответы на свои вопросы. Она познакомится с восточной культурой, узнает цену любви и коварство предательства – и все это для того, чтобы в очередной раз убедиться: жизнь неисчерпаема в своем многообразии. Внутренняя свобода – девиз героев Мануэлы Гретковской, лидера современной польской феминистической прозы.





Мануэла Гретковска

Женщина и мужчины



Клара склонилась над мужем. Тот силился поуютнее устроиться на мягком удобном диване и в собственном сне, в котором он подобно ныряльщику, принимая различные позы, мог преодолевать любые препятствия и даже сопротивляться собственным малоприятным мыслям, проплывавшим в его голове. Клара подняла с пола одеяло и прикрыла худощавое, спортивное тело мужа, слегка приобняв его, чтобы он снова не сбросил с себя то ли эту теплую шерсть, то ли ее, Кларины, руки. На какое-то мгновение, придерживая одеяло, она задумалась, сколько в этом жесте нежности, а сколько – насилия. Хватит ли ей сил и дальше быть домашним черлидером, всякий раз поощряющим мужа к сексу, к разговору, к прогулке?

– Уже шесть. Ты идешь со мной? – У нее заболели руки, и она отпустила покрывало.

– Погаси свет. – Он спрятал лицо между подушек.

Точно так же он прятался от действительности, проникая в ее влагалище. Вероятно, только тогда они и были по-настоящему близки – два нагих тела, потерпевших в любовной катастрофе и выброшенных на супружеское ложе, словно на пустынный берег. Пошла ко дну вся их прежняя жизнь, куда-то подевались общие друзья, остыл когда-то теплый дом…

– Я вернусь, – сказала она, поднимаясь. Хватило бы и этих слов, но она добавила: – Вернусь еще до полуночи.

Клара выключила ночник, свет которого был настолько слаб, что она невольно подумала, что он и сам бы скоро угас и опал из-под абажура, как опадают пожелтевшие от холода листья… В квартире воцарился густой зимний сумрак, и только гладь пола, слегка освещенная огнями с улицы, всякий раз подрагивала, когда за окном проезжал трамвай.

Перед зеркалом в прихожей Клара еще раз прошлась щеткой по своим ровно подрезанным волосам, которые на шероховатой ткани белого пальто выглядели особенно блестящими. Она направилась к двери, чувствуя, как стук ее каблуков поглощают мягкие черешневые доски. Такой пол она предпочитала новомодному ламинату, напоминающему своей безупречностью искусственные зубы. Для Клары всегда было хорошо лишь то, что естественно и безопасно. Поэтому семь лет назад она перестала быть хирургом.




1994


– Подпишите же! – просила Клара пациента, извивающегося от боли.

Она была почти уверена, что у него прободная язва, но еще раз просмотрела бумаги больного.

– Пан Дарек, через неделю у вас день рождения, вам исполнится всего лишь тридцать пять.

Было четыре утра, заканчивалась ее вторая ночь дежурства в приемном покое, и говорить ей было так же трудно, как ему – слушать.

– Все заживет, – продолжала Клара, – вы еще гулять и кутить будете!..

Она утерла пот с его лица и едва успела отскочить, прежде чем он, кашлянув, брызнул кровью. Санитар силой воткнул ручку в его стиснутый кулак.

– Вот здесь. – Он пододвинул бланк, удостоверяющий согласие на операцию. – Слушайтесь врача.

Больной швырнул ручку в окно. Сухощавый, почти мальчишеского сложения, небритый явно несколько дней, с лопнувшими от натуги и боли сосудами в глазах, он выглядел как злой и вместе с тем испуганный старичок.

– Где его жена? Кто-то был дома? – Клара только что получила результаты анализов из лаборатории. У больного, как она и предполагала, было внутреннее кровотечение. Ему срочно требовалась капельница.

– Жена не смогла приехать, – пробубнил врач «скорой», собираясь ехать на следующий вызов.

– Он что-то говорил… Говорил, что они в ссоре, – вспомнил санитар.

– А почему он в костюме на голое тело? – Клара помогла сестре снять с больного черный нарядный пиджак.

– Сам так. вырядился, – пожал плечами санитар.

Клара уже не уговаривала больного в надежде, что, услышав лязг хирургических инструментов, он сам поймет, что фехтует со смертью.

До конца дежурства оставалось три часа. Клара приняла женщину с отравлением, парня с переломом… «Надо узнать, как там пан Дарек в операционной», – подумала она, и в этот момент в комнату вошел анестезиолог.

– Клара, он отказывается. Наотрез. «Нет, потому что нет».

– Он еще не…

– Все еще в сознании, сукин сын.

– Он что, свидетель Иеговы?[1 - Свидетелям Иеговы их религиозная доктрина запрещает переливание крови и некоторые другие виды оперативных вмешательств. (Здесь и далее примеч. пер.)]

– Да нет, просто уперся. Мы уже и психиатра вызвали.

– Замени-ка меня на пять минут. – И Клара бросилась к открывающемуся лифту, набитому инвалидными колясками.

Когда пана Дарека привезли, она сосредоточилась главным образом на симптоматике, боясь поставить неправильный диагноз. Она знала, что люди часто заблуждаются относительно своего заболевания, иногда даже лгут, стремясь скрыть причину, спровоцировавшую приступ, – например выпивку – или избежать оперативного вмешательства. Она умела докапываться до истины и убеждать самых несносных пациентов, будь то впавший в маразм старичок или оглушенный страхом орущий ребенок. В их тупом упрямстве она находила брешь, в которую мог проникнуть ее здравый рассудок.

Пациент лежал лицом к стене и дрожал от боли и изнеможения.

– Пан Дарек. – Клара дружески взяла его за руку, проверила пульс. – Я вам помогу. Помогите и вы мне. Скажите, почему…

Он закрыл глаза. Из-под его век заструились слезы.

– Вы меня слышите, пан Дарек?

Но тот лишь уткнулся лицом в подушку.

– У вас кровотечение, да, сильное внутреннее кровотечение. – Она карточкой потерла его синюшную руку. – Вы… ты же обрекаешь себя на смерть! А так нельзя. Это уже какая-то самоэвтаназия.

– Эв… эвта… Да мне до задницы, от чего я умру! – выкрикнул он, в злобе выплескивая свою боль.

– Так если тебе плевать, умрешь ты или нет, почему бы тебе не остаться в живых?! – тоже закричала она, надеясь хоть как-то повлиять на него.

Он умолк и больше не отзывался, будто замуровал в стену все свои слова.

– Упертый тип, – сказал в дежурке хирург. – Таких обычно из тюрем привозят после того, как они там чего-нибудь наглотаются.

– Это я к нему ездил – вроде бы нормальный человек, – вмешался врач «скорой», который, как и Клара, закончил ночное дежурство, но задержался в больнице, чтобы поддержать коллег.

– Я понимаю, со страху люди всякое творят, но ведь у него такие боли, что каждый нормальный человек предпочел бы лечь под нож, – рассуждал хирург. – Чокнутый он, что ли? Тогда какого дьявола он звонил в «скорую»?

– Он хочет умереть назло жене. Она ушла от него, – отозвался психиатр. – Потому и принарядился, все еще надеясь на какой-то шанс.

– Бытовуха… ну конечно же. А баба и не собирается приезжать его уговаривать. Ведь лучше быть вдовой, чем разведенкой. Оно пристойнее как-то, – заметил хирург.

Кларе уже пора было возвращаться в свою пропитанную запахом лекарств квартиру, где ее ждала изъеденная раком до самого мозга мать. Она не могла выбирать между ее последними днями на этом свете и той жизнью, которая догорала сейчас в операционной. После четырех часов кровотечения у пана Дарека начался бред, и психиатр мог наконец разрешить оперативное вмешательство. Черный костюм больного и забрызганные рвотой лаковые туфли без шнурков были отправлены в камеру хранения.

Клара прохаживалась по коридору, залитому утренним солнцем, которое, как ей казалось, выжигает из нее ночной кошмар.

– Здравствуй, дорогая, – услышала она рядом теплый, сердечный голос профессора Кавецкого.

Он, как всегда неразлучный со своим кожаным сундучком, направлялся к операционной, на ходу снимая плащ и разматывая шарф. Профессора считали чудаком и фантазером, выискивающим в самых обыкновенных болезнях истинные, по его мнению, причины их возникновения. Открыв кабинет акупунктуры, профессор тем самым отдалился от традиционной медицины и добровольно обрек себя на изгнание из круга серьезных врачей. Его вызывали только в самых безнадежных случаях, когда все известные методы лечения были исчерпаны и больному, как говорится, «за счет заведения» предоставлялся некий альтернативный метод, а Кавецкому – возможность лишний раз продемонстрировать его безрезультатность. Клара год работала с профессором в хирургии, прежде чем он занялся своим китайским ремеслом. Теперь при каждой случайной встрече в больнице он предлагал ей стать его ассистенткой. Клара недоумевала, откуда такое внимание к ней.



В тот раз профессор многозначительно улыбнулся Кларе, но ничего не сказал.

– Я согласна, пан профессор! – крикнула она ему вслед. – Но при одном условии: скажите, почему именно я?

– Потому что вы мне нравитесь, – ответил он, не оборачиваясь.



Сколько Клара себя помнила, она всегда хотела быть врачом. И специализацию выбрала еще в детстве, рисуя на куклах красным мелком послеоперационные шрамы и отметины. Теперь, в двадцать семь лет, она была хирургом. Призвание обернулось неурочными вызовами на работу, ночными дежурствами по графику и вне его, когда нужно было кого-нибудь заменить. А тут еще заболела мать. Клара посвящала ей все свое время, зная, что при таком диагнозе на жизнь, точнее, на умирание, остается полгода. Будучи еще в здравом рассудке, мать хотела облегчить дочери участь и просила поместить ее в хоспис. Когда метастазы дошли до легких и мозга, мать начала падать с кровати – словно инстинктивно стремясь поближе к земле, чтобы прекратить страдания. Клара вкалывала ей максимальные дозы морфия, но боль усиливалась, все безжалостнее разрывая спайку между душой и телом.

Клара перешла работать в «скорую», чтобы можно было больше времени уделять матери. Вылечить ее было невозможно – об этом никто и не заикался, кроме совсем уж отъявленных шарлатанов. Клара терзалась мыслями о том, что вовремя не заметила симптомов, свидетельствующих о начале болезни: покалывание, головокружение, тошнота… К ней навязчиво возвращался голос профессора Кавецкого с его мантрой: «Для медицины болезнь – это зафиксированная неполадка в работе органа. Акупунктура же занимается предваряющими ее симптомами, первыми функциональными нарушениями в организме. Поздно лечить уже развившуюся болезнь – умнее сделать все, чтобы предупредить ее».

Клара не жалела о том, что бросила хирургию. После сосредоточенного напряжения на операциях она не умела, как другие, расслабиться, притормозить, выпить… «Я не гожусь для этой работы. Она меня переутомляет». Однажды она увидела себя со стороны, после того как, удаляя аппендикс, едва удержалась, чтобы не вырезать пациенту все остальные органы – с целью профилактики. «Скорая» тоже утомляла ее – было много тяжелобольных, пострадавших в авариях… Кларе все время казалось, что ее помощь приходит слишком поздно. После работы, поворачивая ключ в заржавленном замке, она тоже чувствовала себя опоздавшей. Не сумела спасти собственную мать, не уберегла ее от болезни – какой же из нее врач?

Клара пошла к Кавецкому, потому что идти было больше некуда. Она постепенно отдалялась от медицины: из хирургии в «скорую», из «скорой» в поликлинику, а закончит, может статься, в какой-нибудь фармацевтической фирме… Будет торговать пилюлями. Ее будут возить, будут хорошо платить… Те из знакомых врачей, которые уже занялись этим, твердили, защищая себя: «На что-то ведь надо жить, правда?» В случае Клары еще был вопрос: «Зачем?» С этим вопросом она готовилась к смерти матери.

– Пан профессор, скажите хоть теперь, почему вы предложили мне у вас работать? – Говоря это, Клара училась измерять тело пациента с помощью большого пальца.

– Ответ – в ваших руках. Я сразу понял, что эти руки мне сгодятся. – Он подал ей серебряную иглу с золотой насадкой. – Тому, что вы усвоили за три месяца, я посвятил целый год. Закройте глаза. – Он приложил ее ладонь к боку мальчишки-пациента. – Двигайте пальцами… вот здесь, чувствуете? – Он нежно вел ее руку.

– Да. – Кларе и в голову не приходило, что придется заново изучать строение человеческого тела, да еще методом Брайля. – Точки, в которые надлежит колоть… они теплее. Чуточку теплее.

– На полградуса! Энергия! Энергия – вот что дает нам жизнь! – Профессор любил рассуждать о неуловимой энергии, сотрясающей мир судорогой жизни.

В присутствии посторонних он маскировал свой энтузиазм и слово «энергия» заменял на «функционирование». В кругу учеников, нисколько не стесняясь, он издевался над традиционной медициной, ничего не желающей знать о меридианах энергии:

– О, эти меридианы – хрупкие пути энергии, пути, переплетающиеся в каждом живом организме…

В клеенчатом фартуке, плотно охватывающем живот, профессор метался вокруг пациента, разъясняя действие акупунктуры. Он смахивал на ребенка, поглощенного устройством игрушки. Вероятно, иглы длиной в несколько сантиметров в воображении Кавецкого представлялись высоковольтными столбами, которые он вбивал в пространство человеческого тела, пересеченное холмиками и углублениями, и затем ждал, когда между ними побежит ток целительной энергии. Сбоив энергетических потоках, по его мнению, приводили к ослаблению органов, а ослабленные органы, в свою очередь, еще больше блокировали энергетические потоки, что в результате вело к болезням и смерти.



После похорон матери, навещая могилу, Клара собирала с могилы замерзшие букеты и венки. Пронизывающий ветер развевал ленты: «Дорогой пани профессору от воспитанников Второго медицинского», «Нашей наставнице – выпускники 1985 года»… Клара то и дело останавливалась передохнуть, утереть слезы, стоявшие в глазах.

В боковой аллейке, неподалеку от мусорных баков, она заметила белый памятник, на котором не было имени, фамилии, дат рождения и смерти, а только одно слово, выгравированное большими черными буквами: МАМА. Все остальные надгробия, исписанные сверху донизу, вдруг показались Кларе учетными карточками, непостижимым образом выросшими из земли. Она присела на небольшую скамейку у горы выброшенных венков с траурной парчой и расплакалась, больше не сдерживая слез. Она прикрывала рот скомканной перчаткой, кусая ее зубами, как эпилептик кляп, и сотрясаясь от рыданий и холода. В этом приступе печали Клара вдруг до ужаса отчетливо осознала свое одиночество. Отец не прилетел из Австралии на похороны. Клара была пятилетней девчушкой, когда он сбежал от них. С того времени они виделись всего два или три раза. Павел, друг-однокашник, практикует в Штатах. У Иоанны после рождения ребенка нет времени для Клары. А сама она, отказавшись от всех амбиций, станет теперь акупунктурщицей, посмешищем для других, может, и менее способных коллег, но подтвердивших свою специализацию. Она ведь начинала вместе с ними и была ничем не хуже их, однако выбилась из колеи. После смерти матери у нее осталась квартира, то ни единого источника дохода – и никого рядом.

– Это несправедливо, МАМА, мамочка!..

«Несправедливо, что ты умерла. Несправедливо, что мой преподаватель, моя большая любовь с последнего курса учебы, и не собирался оставлять свою жену».

В последнем Клара убедилась, случайно заглянув в его письменный стол.

– Клара, что это ты там ищешь? – крикнул он ей тогда из ванной комнаты при кабинете.

Они встречались у него, поздними вечерами, когда уходили уборщицы.

– Я пролила вино, – ответила она, промокая пятно бумажным полотенцем, – и проверила, не попало ли в ящик.

На самом верху лежала фотография его жены, исчерченная маркером: коррекция губ, глаз… Через месяц он планировал открыть собственную клинику пластической хирургии. В преддверии переезда деловая документация была перемешана с личными бумагами.

– Ты будешь ее оперировать?

– Кого? – притворился он удивленным. – Ах, да… Это будет ей подарок на день рождения. – Он высунулся из двери ванной, обернув бедра одноразовой салфеткой. – Небольшая коррекция.

– За мой счет?

– Что?!

– Это не коррекция. Ты хочешь сделать ей мои глаза и губы.

– Такой разрез для нее как раз подходит, меньше придется резать, ну а то, что твои глаза похожи… Случайность. – Он пальцами вклепывал одеколон в кожу лица и по привычке натер им волосы на лобке, нежно поглаживая себя по яичкам. Подобная гигиена представлялась ему разновидностью любовной прелюдии. – Не ревнуй. Ты же знаешь, что ревность беспри… – Он не закончил, целуя ее в губы.

– Беспричинна? – Клара оттолкнула его и села у стола, желая тщательнее рассмотреть фотографию. – Ревность беспричинна, потому что твоей жене уже больше сорока? Знаешь, как я себя чувствую?! – «Будто ты содрал с меня кожу и унес ее в пещеру, чтобы накрыть свою жену», – подумалось ей.

– По-моему, ты преувеличиваешь. Покажи-ка мне. – Он надел очки с узкими линзами. Капли воды еще стекали с его мускулистого торса, который соответствовал скорее тридцатилетнему культуристу, нежели врачу средних лет. Занимаясь с ним любовью, Клара словно была с двумя мужчинами – юным и зрелым. Иногда ей казалось, что он – Минотавр или, как минимум, скрывает свое истинное лицо под маской с рогами. Клара силилась подсмотреть, каково же оно, это лицо. Для этого она научилась испытывать оргазм, не закрывая глаз, а затем и возбуждаться, наблюдая контраст между сокрушительной силой его мускулов и нежностью поцелуев. Их упругие тела гармонично совокуплялись, но головы всегда существовали порознь. Клара не могла постичь, о чем он в действительности думает, что здесь ложь, а что – мудрость пятидесятилетнего человека.

– Все красивое сходно, – процитировал он профессиональный слоган. – Ты – мой канон красоты, так что не удивляйся… Но только… Клара, ведь у тебя верхняя губа закруглена совсем по-другому… – Он ласково провел пальцем по ее губам.

– Пластическому хирургу муза нужна примерно так же, как стафилококк, – сказала она, поднявшись. – Я тебе не верю. Ни одному твоему слову.

– Не веришь в очевидное? Клара, да где же ты видишь тут сходство? – Он всматривался в снимок, заслоняясь им от Клары. – Может быть, нижняя губа немного похожа… Но это уж не от меня зависит. У семидесяти процентов женщин круговые мышцы лежат именно так. Да что я буду тебе объяснять… – Он сунул руку ей меле ног и притянул к себе. Она почувствовала, что сейчас его душистый палец проникнет в нее и сделает из нее бибабо.[2 - Бибабо – комическая кукла, надеваемая на руку и приводимая в движение с помощью пальцев руки.]

– Я не хочу. Из любовницы иногда можно сделать жену – не подумай, что я говорю это, потому что жажду выйти за тебя, – но из жены делать любовницу… Тебя что, перемкнуло?

– У тебя что, предменструальный синдром? – ехидно передразнил ее он.

– Не делай из меня идиотку. Да не бойся ты так, я не беременна, если ты об этом, я тебя не подставлю. Пошел ты…

– Клара…

Если бы она, дойдя до двери, вернулась, это означало бы признание своей ошибки. Ведь она сама позволила обворожить себя, поведясь на все эти обещания, совместные уик-энды… Желая быть тактичной, она не выспрашивала, когда же они станут жить вместе. Напротив, это он, чувствуя момент, порой строил планы: «После моего развода ты переедешь ко мне… Нет, лучше мы купим новый дом за городом. Подтвердишь специализацию, и будем работать вместе. Может, сперва тебе сдать на анестезиолога?»

Но чем ближе было открытие клиники, тем меньше времени у него оставалось на нее. Он даже начал отменять назначенные ранее свидания.

– Но если тебе понадобится помощь, можешь на меня рассчитывать, – уверял он ее.

Действительно, он купил Клариной матери специальную кровать для лежачих больных, прислал массажистку, договорился насчет дежурств медсестер. Они виделись раз в неделю, и он оплачивал ее такси с Жолибожа до центра. Быстрый секс при потушенном свете, как правило, стоя, среди обитой разноцветной кожей мебели на хромированных ножках. Он смотрел в окно, вглядываясь в пульсирующий внизу город. Она, опершись на подоконник, ощущала, как ее ритмично выталкивают туда, откуда она приехала, – в сторону серых улиц.

– Долбаная Варшава, – вдалбливался он меле ее ягодиц. – Скажи что-нибудь свинское, – приказывал он, хлебнув из надтреснутого хрустального стакана свою дневную порцию виски.

– Ты.

Высвободившись, она прислонялась спиной к одному из персидских ковров, висящих на стенах, и с миной мудреца выдумывала очередную акробатическую позицию.

– Смотри на меня, – приказывала она и, схватив его за густые с проседью волосы, поднимала ему голову.

Эрекция взгляда – твердо, прямо в нее, до последней капли.

Потом они в изнеможении падали на диван и хохотали над своими притворными извращениями, и Минотавр в мгновение ока погружался в тяжелый, почти животный сон.



Не проверяя, где, согласно билету, ее место, Клара узнала в полумраке кинозала профиль Иоанны. Вздернутый нос, платиновые локоны. Это был первый выход Иоанны «в свет» после рождения Михася.

– Никакого попкорна, и убери шоколадки, я же кормлю, – отмахнулась от угощения Иоанна.

Они покинули зал, так и не досмотрев «Четыре свадьбы и одни похороны». У Иоанны промок лифчик.

– Я ведь вложила двойную прокладку, не носить же с собой цедилку! – притворно возмущалась она, протирая соски в туалете. – Что тут поделаешь, протекает… Тоже приятно. Я так смеялась… Молоко будет веселое.

– Помочь тебе?

– Нет. А ты-то хоть раз улыбнулась, горе мое?

– Ага, вот тебе и весь смысл романтических комедий: парень влюбляется в девушку, и… можно нахохотаться до слез. – Кларе вспомнилось, как в школьные и студенческие годы они с Иоанной рассказывали друг другу о своих романах. На втором курсе Иоанна познакомилась с Мареком и наконец перестала гулять с несколькими парнями одновременно, как делала это раньше.

– Ты поссорилась с… – Иоанне достаточно было одного взгляда на Клару.

– Нет.

– Тогда почему ты тащишь в кино меня? Ты с ним не видишься?

– Когда? Слишком много всего. Мама, клиника…

– Если он не встречается с тобой, значит, встречается с другой. Без вариантов.

– Просто скажи, что он тебе антипатичен.

– Он все так же драит себя губкой? Лучше бы вычистил хорошенько собственную биографию.

– Мне это не важно.

– Купи ему на Рождество средство от извести и ржавчины. Для пениса. «Помочился – продезинфицируй! Эякуляция без ржавчины!» – пародировала Иоанна рекламу.

Клара легонько стукнула ее рюкзачком. У Иоанны зазвонил телефон. Она достала радиотрубку, которую ее муж. получил у себя на фирме. Одна из первых мобилок на всю Польшу. Пудовая гиря снобизма.

– Отлично, ты очень правильно поступил. Целую. – Иоанна снова завернула трубку в маленький плед и положила в сумку. – Михась там ревом заходится. Зайдешь к нам?

– Не зайду, просто провожу тебя. – Кларе не хотелось больше слушать житейские советы, и она рассказала Иоанне о безумной идее профессора Кавецкого отправить ее в Китай.



От дома Иоанны до Жолибожа Клара шла пешком, то и дело спотыкаясь на разбитых тротуарах. Она вспоминала разговор с Иоанной и думала о девушках, посетительницах его кабинета, о том, что они слишком хороши для пластических операций. Наверняка эти консультации не обходятся без секса – ведь у них такие молодые, преисполненные желания тела… По лабиринтам улиц они бегут в его убежище, чтобы принести себя в жертву, и он, как истинный Минотавр, пожирает их, как пожирал до этого ее молодость.

– Я брошу его, – уговаривала себя Клара – и снова ждала его звонка. – Я же не идиотка, чтобы дождаться с его стороны поступка, который когда-то совершил мой отец. Я не позволю, чтобы еще кто-то так ко мне отнесся.

Отец оставил их, когда Клара была еще малышкой. Никаких тебе скандалов, упакованных чемоданов и хлопающих дверей. Еще утром они вместе завтракали за столом, накрытым клеенкой, а вечером он не забрал ее из детсада, потому что после работы пошел в магистрат оформлять развод. Так мать и дочь вмиг оказались «разведены» с одним и тем же мужчиной.

– Я должна его бросить, иначе сойду с ума. Нельзя же любить чудовище, – мысленно повторяла Клара, сидя возле матери, которая за несколько дней до смерти впала в кому.

Глядя на высохшую кожу ее лица, которая словно прилипла к черепу, на отчетливо проступающие кости рук, Клара подумала: «Вылезают спицы из колеса жизни. Мы с ней так похожи, мы должны умереть вместе».



Клара сняла черное платье и чулки и стала втыкать себе иглы в самые чувствительные места: под ногти, в ступни и живот. Она вращала их согласно инструкции профессора: «Приводя иглу в движение, мы эффективнее возбуждаем энергетическую точку», нажимала даже сильнее, чем требовалось, стремясь усилить боль.

Полураздетая, Клара отключила телефон и принялась за уборку. Здесь все еще оставался дух матери, ее запах и остатки тепла, в котором Кларе хотелось согреться. Вечером она бродила из одной комнаты в другую, садилась за кухонный стол, плакала у пустого бокала из-под вина и снова кружила по квартире, касаясь рукой стен, кафельных плиток, коврика из «Цепелии»,[3 - «Цепелия» («Cepelia») – сеть магазинов, в которых продаются декоративные изделия кустарного производства.] покосившихся деревянных окон… Один круг, второй, и опять по новой… вдоль событий и воспоминаний прошлой жизни.

Чувствуя, что сама не в силах остановиться и прервать эту безумную погоню за памятью, она достала из сумочки снотворное.

Проснувшись, Клара увидела себя нагой, облокотившейся о кухонный стол.

Клара вытащила из шкафов одежду и стала развешивать ее по стульям, которые удручали своей сиротливой пустотой. Теперь они были похожи на распрямленные спины хорошо знакомых ей людей: вот спина Минотавра в свитерке, взятом напрокат, когда они вместе были на море. А это спина отца в тренче[4 - Тренч – разновидность летнего пальто, плаща.] – такие носили в начале семидесятых… Стул матери Клара одела в ее летнее платье – она и не знала, что это серое платьице в алую точечку, с пуговицами спереди сохранилось и все еще висит в шкафу. Над ним так легко вообразить отдохнувшее лицо матери с ясными глазами и алой ниточкой губ… Кларе захотелось было нарядить пустую табуретку во что-нибудь детское, но… нет, они не будут пока что говорить о детях, ведь разговор должен получиться приятным, не так ли?

– Вам и говорить что-то не обязательно, я и так вижу, что вы со мной согласны, – сказала она, садясь за стол. – Продам я эту квартиру, горько мне… Да и прежние соседи давно разъехались или умерли. На нашем этаже уже все чужие… Милые мои, – обратилась она к разряженным стульям, – мы с вами собрались вместе в последний раз. Все, что здесь происходило, останется между нами. Как всегда, когда Клара хотела что-то скрыть, она была убедительна. Скрывать что бы то ни было, и прежде всего свои чувства, было для нее гораздо легче, чем проявлять их.

Она вымыла волосы и, преградив тошноте путь горбушкой черствого хлеба, отправилась в город. Профессор Кавецкий дал ей недельный отпуск после похорон матери. Клара выдержала три дня.

– Пан профессор, я решилась. Еду.

– Знаю, знаю, – потрепал он ее по плечу, дохнув на нее ароматом гвоздики. Профессор любил жевать эту пряность, которая не только приятно пахла, но и обладала антисептическим свойством. – Я уже подал в посольство представление на вас.

– Но…

– Нужно подождать, и вам дадут студенческую визу.

– Да откуда же вы… Я ведь только сегодня решила…

– Пани Клара, золотце вы мое, – назидательно отозвался профессор, – у старого человека уже нет ни былых сил, ни возможностей, но опыт-то у него есть! – И он добродушно рассмеялся.

Клара была смущена и слегка обескуражена его проницательностью и стремлением ее опекать. Старик опять все предусмотрел. Стало быть, ее раздумья и терзания в четырех стенах последние несколько дней были все равно что детские капризы в песочнице? Девчушке просто вытерли нос и показали, как лучше всего построить свой песочный замок.

Неужели профессор почувствовал, что с ней творилось? Она машинально коснулась тщательно проведенного пробора, глянула, не прилипло ли чего-нибудь к пуховику. Руки тоже были чистые, только под ногтями осталось немного штукатурки.

– Клара, ваше путешествие в Китай действительно имеет смысл. Есть мудрая китайская пословица: «Если я тебе скажу – ты забудешь. Если я тебе покажу – ты запомнишь. Если я тебя заинтересую – ты поймешь».

Клара решила продать квартиру еще до отъезда. Агентство выбрала то, что ближе к дому, прочитав на рекламном баннере: «Недвижимость от Вебера». Она понятия не имела, как делаются подобные дела. Проценты от сделки, реклама…

– Чай? Кофе?

Агент подробно расспрашивал Клару о метраже квартиры, ее состоянии, планировке и все записывал. В конце концов он спросил, почему Клара хочет избавиться от двух восхитительных комнат с окнами на юго-восток и от кухни, выходящей на запад.

– Прошу прощения, но это важно, – уточнил он. – Люди порой затевают склоку из-за нескольких недостающих сантиметров под строительство, а уж почему квартира продается – спросят непременно.

– Что ж, люди сейчас никому не верят. Такие нынче времена.

– Да, такие вопросы, вероятно, бессмысленны. Дом может быть спроектирован хорошо или плохо, может требовать капитального ремонта или косметического… Но чаще всего это не те причины, по которым люди покидают его. Разве от дома зависит, счастливо ли в нем живется?

Кларе показалось, что, закончив вопрошающей интонацией, он словно ждет от нее ответа: счастливо ли ей живется?

Они были примерно одного возраста. Уверенный в себе спортивный мужчина в вельветовом пиджаке и фирменных джинсах не отводил от нее взгляда, в котором и намека не было на торгашескую услужливость. Не было в нем и бесцеремонности, присущей новоявленным бизнесменам – тем самым ребятам, выросшим при социализме, которые в костюмчиках для церковного причастия усердно приобщались к тайнам капитализма.

Они говорили о строительстве метро до площади Вильсона, об эффективности лекарств от гриппа, об акупунктуре. Клара нервно покручивала браслетик часов, отслеживая – нет, не время, а его потерю. Ее раздражал этот орнамент слов пустой учтивости.

– A y меня есть кое-что особенное, – вдруг сказал он, стараясь приковать ее внимание.

Он направился к шкафу – высокий, энергичный, с печальными карими глазами. Двигался осторожно, словно боясь расплескать темную серьезность взгляда.

– Оригинальный матэ, знаете ли. Чилийский, – продемонстрировал он картонную коробочку.

Клара что-то припомнила о матэ из «Игры в классики» Кортасара. Эту книгу, рассыпающуюся на листочки и прошитую шнурком, кто-то дал ей почитать в выпускном классе.

– Но, кажется, мне больше понравилась «Сто лет одиночества».

– М-да, хорошие были времена, – задумчиво произнес он, заливая матэ кипятком. – Из всего этого «магического реализма» остался разве что Фидель Кастро со своими речами. Ничего удивительного, что Маркес с ним дружит. Вы разве не знали?

Клара пила матэ и не стремилась поддерживать разговор.

– Так, значит, вы продадите квартиру и откроете свой кабинет в предместье? – Он плотнее закрыл дверь, чтобы отгородиться от грохота пневматических молотков, доносившегося с улицы.

– Вы просто интересуетесь альтернативной медициной или у вас лично проблемы со здоровьем?

– Я похож на больного?

– Давно ли вы проходили медосмотр, измеряли давление?

Подавая ему руку при встрече, она ощутила холод его ладони и отметила белевшие между пальцами вмятины от шариковой ручки.

– Давно. Еще до того, как удрал из армии. – Зазвонил телефон, и он взял трубку: – Вебер у аппарата, слушаю. Гм… Позвоните после четырех часов. До свидания. – Казалось, он так занят Кларой, что другие клиенты только мешают ему.

– И далеко вы удрали из армии?

– В Иностранный легион. Серьезно, я хотел организовать освободительные отряды, но Польша спасла себя сама… А вы полагаете, у меня что-то с сердцем? Нет? С давлением?

– Подозреваю.

– Просто так, на глаз, без фонендоскопа? Правда?

– А вы правда сумеете продать мою квартиру в месячный срок? И придете на медосмотр?

– Торжественно обязуюсь.

Его улыбка была сродни той, что демонстрируют портье за стойкой респектабельной гостиницы, как бы гарантируя гостю комфорт и солидность.

– Мы повесим в окне баннер, дадим объявления в газеты… Жолибож всегда в цене. Вы оставите мне ключи или будем всякий раз договариваться?

– Вы о чем?

– Клиенты должны смотреть квартиру… – Против такого довода Кларе нечего было возразить.



Коттедж Иоанны в новом пригородном районе Варшавы отличался тем, что на его флагштоке красовался бело-красный государственный символ Польши. Марек, муж Иоанны, был горд тем, что родился поляком, и преумножал эту свою гордость с появлением на свет каждого очередного потомка. И Марек, и Иоанна мечтали о многодетной семье, о том, как целая процессия богобоязненных чад степенно следует за отцом-кормильцем (которого вечно не было дома) и заботливой матерью-нянькой. Регулярные воскресные мессы, просмотр патриотических телепрограмм и горы памперсов убеждали их, что они движутся в верном направлении.

Когда в гости к Иоанне приходила Клара, этот водоворот семейного энтузиазма поглощал и ее. Качая на руках Михася, завернутого в одеяло, она позволяла себе на время забыть о собственном неверии в семейную идиллию. Запах яблочного пирога, подгоревшей каши, брошенные в ванной мужские носки, собачий лай и детская возня – не это ли атрибуты счастливых будней?

– Люли-люли, – прижимала Клара к своему черному траурному платью плачущего Михася. – Ничего не понимаю: все время приходят люди, смотрят, придираются и… И ничего.

– Не беспокойся, продашь ты эту квартиру. Знаешь, какое сейчас движение в торговле недвижимостью? Шестеро наших знакомых купили дома здесь, рядом с нами! Наверное, мы скинемся и сообща построим ограду, – утешала ее Иоанна, осторожно наполняя чайную ложечку сиропом.

– Мама, продай! Ну продай же его наконец! – Пятилетняя Габрыся в очках ткнула пальцем в ревущее одеяло.

– Детей не продают. Вот, выпей это.

– Разве же это ребенок? Дети красивые. А это – ново… новорож-ден-ный, вот. И он толстый. – Она даже носик сморщила от отвращения.

– Ты тоже такая была.

– Я?! Меня что же, потом собака обгрызла? – Габрыся схватилась ручками за худые бока. – Тогда положите его в миску Суни, она любит его лизать.

– Габрыся! – Резкий окрик матери унял коварные фантазии дочери. – Чтоб не смела давать собаке лизать Михася! Иди поиграй, ты нам мешаешь.

Девочка обиженно подняла глаза, сминая ручонками фланелевый передник с набивными кошачьими мордочками. Вылитая Иоанна в миниатюре: те же волнистые белокурые волосы, та же непокорная мина. По крайней мере такой Иоанна была в годы учебы – бунтарка, безапелляционно отстаивавшая свои права, предводительница студенческих акций неповиновения.

– Видишь ли, милая, – Клара присела на корточки рядом с Габрысей, – малыши рождаются пухленькие, потому что они в упаковке. Жирок будто ватка, ну, или упаковочная бумага – та, в которую заворачивают подарки, – защищает их, чтобы ничего не сломалось, не разбилось. У малюсеньких деток малюсенькие пальчики…

Клара говорила ласково, точь-в-точь тоном своей матери, повторяя ее любимые уменьшительные словечки. Это было все равно что надеть мамино любимое выходное платье и стать похожей на нее: «Кларочка, милая, обними мишку, смотри, какой он малюсенький! А когда ты проснешься – мама с папой уже будут дома».

– Тетя, но зачем нам Михась? – Габрыся поняла Клару по-своему. – Ничего себе подарок! Кто же такие дарит?! Может, педофилы?

– Ты знаешь, кто такие педофилы?! – Иоанна глотнула из бутылки немного детского сиропа.

– Это такие плохие для детей дяди, а что? – Малышка чихнула и уже было удобно устроилась в кресле, готовая к светской беседе.

– Ну все, все, марш отсюда. – Иоанна вывела Габрысю из комнаты.

У Михася была температура, он ныл и ерзал, силясь высвободить головку из шерстяной шапочки. Клара поцеловала его в щеку. Жирный и мягкий, он пахнул кислым молоком и с такой же вероятностью мог быть пачкой масла, упакованной в одеяло.

Иоанна снова взяла его на руки и принялась баюкать.

– Так о чем ты говорила? Нет желающих? Это невозможно.

– Мне тоже кажется, что невозможно. По квартире ходят толпами, понимаешь, толпами – и молодежь, и старички… Даже на унитаз садятся – проверяют, удобен ли. Паранойя. Я уже и с агентом подружилась…

– А тому ты звонила?… – Иоанна нарочно не назвала имени, будто произносить его в порядочном доме было непристойностью. – Ведь у него есть связи. Пол-Варшавы проходит через его клинику.

– Йоська, перестань меня проверять. Я же сказала, что порвала с ним.

– Ну тогда я обзвоню наших знакомых. Сейчас все куда-нибудь переезжают и одни других подговаривают. Представляешь, Мареку предлагали департамент… Мареку! Да за письменным столом он заснет быстрее, чем в кровати! – Иоанна захихикала. – Слушай, Клара, а может, ты возьмешь кредит и купишь что-нибудь приличное возле нас? Скоро здесь подключат канализацию, будет нормальная автотрасса и пустят автобус к центру Варшавы.

– А я-то думала, что вам до Варшавы алую ковровую дорожку раскатают.

Клара слышала о том, как строился этот элитный район: земли за бесценок, общинные деньги на парк развлечений – и это в деревушке, где прежде и тротуаров-то не было, а ухабистую дорогу освещали разве что огни случайных автомашин. В окрестностях новый район прозвали «подводным», поскольку ходили слухи, что бритоголовые массивные русские, которых наняли на стройку, – это безработный экипаж подводной лодки.

– Мне бы что-нибудь поближе к больнице – район Грохова или Саски…

Да, лучше всего ей подошла бы многоквартирная новостройка, где на свежих стенах и потолках еще не наслоился груз чьих-то проблем и горестей. В квартире Клары на Жолибоже от многократных побелок углы настолько закруглились, что, лежа на кровати, она видела не квадратный потолок, а свод пещеры. Старая, довоенная газовая установка где-то сифонила, и казалось, что это смрад замурованного в стену живого существа, которое притаилось там до лучших времен. Кормилось это существо, должно быть, известиями из старых газет, спускаемых в унитазы: 1939 год – F?hrer in Warschau,[5 - Фюрер в Варшаве (нем.).]1953 – смерть Сталина, Марек Хласко[6 - Марек Хласко (1934–1969) – эпатажный польский писатель и сценарист, кумир молодежи 1980-х годов.] со товарищи; 1976 – повышение цен на сахар, 1981 – «Гражданки и граждане»[7 - «Гражданки и граждане» – первые слова экстренного телевизионного обращения президента ПНР Войцеха Ярузельского, в котором он извещал народ о введении в стране военного положения 13 декабря 1981 г.]… Лишь после 1990 года на смену столь питательным газетам в некоторые квартиры пришла диетическая туалетная бумага.

Мать Клары была историком, однако предпочла преподавать географию, которая не вызывала споров. Дочь узнала от матери, что их страна, в частности Варшава, стоит над тектоническим разломом, где сталкиваются две континентальные плиты – восточная и западная. Польша была на стыке, в наихудшей ситуации. Люди Востока смирились с тем, чего люди Запада пережить не могли бы. Может, поэтому история Польши – это вечные претензии и комплексы.

…Да, многоквартирная новостройка – пожалуй, лучший вариант. Вот только средств у нее на этот вариант не было.



Продать квартиру не удавалось, несмотря на все россказни Вебера. Он приводил самых разных людей – в осенних пальто, в дубленках, в шубах, с которыми Клара то и дело сталкивалась в тесноте лестничной клетки. Пока чужие бродили по ее дому, она предпочитала сидеть в кафе, изучая основы китайского по карточкам, что наксерил для нее профессор. Она все-таки решилась отдать ключи Веберу и попросила, чтобы он беспокоил ее исключительно в случае серьезных предложений.

Вебер был пунктуален. Клара собиралась уходить.

– Шье-шье, – придержал он ее руку с ключами. Опять у него холодные пальцы.

– Простите? – Клара не испытывала к нему негатива, несмотря на то что он ассоциировался в ее мыслях с утомительными визитами потенциальных покупателей. – Ах да! Шье-шье, – повторила она «спасибо» по-китайски. – Извините, мне, должно быть, следовало вчера отдать ключи вашей жене.

Он покраснел.

– Не понимаю. – Он никогда не говорил о жене, не носил обручального кольца. – Завтра я вывешу в окне баннер.

– Шье-шье, – и она сбежала вниз по ступенькам, а на повороте съехала по перилам, держа руки в карманах с крошками любимого petit-beurre.[8 - Petit – beurre (франц.) – разновидность сухого печенья.]

Она вновь была девчонкой, которая удрала из дому, оставив взрослых с их сложными, запутанными делами – Вебер, его жена… Клара проигнорировала длиннющий нудный ряд истершихся от времени ступеней. Она все еще четко помнила, где из перил торчит железный прут, где можно потерять равновесие и где безопаснее всего спрыгнуть.

Клара открыла глаза. Оказалось, она чуть было не налетела на сгорбленного соседа с таксой.

– Здравствуйте, пани доктор, – как-то осуждающе произнес он, глядя на непослушную девчонку в трауре.

«Вебер слишком уж нахально отвечает взаимностью на мою симпатию», – подумалось Кларе, пока она ждала трамвая, идущего в центр. Слишком уж подолгу смотрит ей в глаза, а у самого зрачки расширены. Слишком уж близко подходит к ней. Не похоже, чтоб он был мужем той женщины, которую она видела вчера.

Агентство уже закрывалось, женщина возилась с дверной решеткой, пытаясь ее опустить. Она повисла на ней всем телом, но там, видимо, что-то заело, и женщина во взъерошенной шубе болтала над землей ногами в «казачках». Наконец она спрыгнула – прямиком в лужу, обрызгав себя и подошедшую Клару. Чертыхнувшись, женщина снова отперла двери и зажгла в офисе свет.

Клара заглянула внутрь. На сегодня они с Вебером не договаривались – встречались всегда у нее, когда он приводил клиентов. Сейчас Кларе просто было по дороге – возвращалась от слесаря, изготовившего дополнительный комплект ключей. Подбросить бы их сейчас в агентство – тогда завтра можно будет отлучиться из дому, ведь у нее так много дел, которые необходимо уладить перед отъездом.

– Я опоздала – можно ли оставить у вас ключи? – Они были еще теплые – только-только со шлифовального станка.

– Для кого? – Губы женщины слиплись от помады.

– Для пана Вебера.

Женщина не пропустила Клару внутрь, просунула под решеткой руку с пластиковым пакетом, набитым не то пещами, не то тряпками.

– А вы… – заикнулась Клара. Она вряд ли решилась бы доверить ключи уборщице.

– Его жена.

Отдергивать руку было неприлично, и Клара поглубже сунула ее в протянутый пакет, однако, усомнившись, спрятала ключи в собственную перчатку, прежде чем успела осмыслить, что делает. Эта шкварка не вызывала у нее ни малейшего доверия. Возможно, она и говорит правду, возможно, действительно является женой Вебера – в конце концов, пару иногда создают совершенно несхожие между собой люди… Шкварка, как правило, остается в тени, в тылу – такой себе мешок с деньжатами. Он же – лощеная витрина. Кто знает, может, мафия продала Вебера этой бабище – тогда у него дурная карма, усмехнулась Клара, выходя из трамвая. Ведь он, кажется, верит в переселение душ и во всякую подобную дребедень – сам же говорил, что теория реинкарнации, по его мнению, весьма логична.

– Ах, вот ты где! – Клара поперхнулась крекером от неожиданности, прежде чем увидела, что ее обвили рукава темно-синего плаща Минотавра.

Засмотревшись на витрины Свентокшиской, она не заметила его роскошной шевелюры с проседью, хотя он и возвышался над уличной толпой. Да и снег к тому же приглушал шаги.

Вот и остались они наедине – что дальше? Начинать потрошить свои чувства в стерильной белой операционной?

Он потянул Клару за шарф. У нее потекли слезы.

– Я очень, очень любил твою маму.

Он не смог приехать на похороны, зато прислал самый большой венок – один из тех бесполезных, украшенных цветами спасательных кругов, которые могильщики бросают на свежий холм.

– Забери кровать, – попросила она.

– Отдай лучше в больницу, там пригодится.

– Угу… – Ей едва удавалось не разрыдаться.

– Клара, милая, никто бы не смог сделать больше, чем ты. Ты ей помогала всем, чем могла.

– Морфий ей помогал, а не я.

Он увлек ее в сторону кафе на углу Нового Света. Когда они вошли, он выбрал столик подальше от окна, около фортепиано.

– Холодно? – Он обтер ее замерзшие, мокрые от слез щеки. – Съешь что-нибудь горяченькое? – Он поманил официантку.

– Нет, чая вполне достаточно.

– Рад тебя видеть. Возьми по крайней мере глинтвейн.

– Чай с пончиком, пожалуйста.

– Ты похудела. Я о тебе беспокоюсь. Я слышал…

– Ничего, я справляюсь, – перебила она его.

– У Кавецкого? – с сочувствием спросил он.

– В четверг я улетаю в Китай.

Он взял бутылку коньяка с тележки проходившей мимо официантки.

– Сделай хотя бы глоток, – пододвинул он к ней рюмку. – Неужели ты хочешь быть какой-то знахаркой? Почему ты не сказала, что идешь работать к этому…

– Между прочим, он профессор.

– Иди лучше ко мне, у меня ты будешь прилично зарабатывать, по крайней мере кое-чему научишься.

– О да-а, – Клара выпила коньяк.

Она не любила алкоголь – пьянела даже от одного бокала пива. Но сейчас ей хотелось показать ему, что в ней хоть что-то изменилось. Хорошо бы продемонстрировать еще и выдержку.

Она не слышала, что он говорил, – видела только, как двигаются его капризные губы – губы гурмана. Если рядом не оказывалось изысканного блюда или нежной женской кожи, он готов был дегустировать и воздух.

– Ты мне не звонишь, потому что скучаешь по мне, – произнес он с теплотой в голосе.

– Что?

– Мы так одиноки. Но ты ведь сама сказала: все кончено… Что ж, я понимаю. Знаешь, когда меня одолевает искушение позвонить тебе, я отправляюсь бегать. Изматываю себя бегом.

Лабиринт Минотавра, как и полагается, был полон ловушек и тупиковых коридоров. Клара уже давно отказалась от идеи проследить его извилистые ходы.

– И ты в неплохой форме.

Он не уловил издевки.

– Ты покраснела.

– Дело в коньяке. Я должна идти.

– Клара, отбросим эти глупости, ведь это так редко бывает… У меня вот никогда… Нет, в самом деле, это такая редкость, когда два человека не просто рядом, а именно вместе… Поверь мне.

– И что я должна тебе сказать?

– Ничего, мне достаточно смотреть на тебя. Ты так красива…

Она знала эту его манеру, привыкла к ней, как женщины, живущие с пьяницами, привыкают к их болтовне, когда от признаний недалеко до оскорблений. Вот сейчас он непременно скажет что-нибудь такое, что ее наверняка заденет. Нет, ничего оскорбительного, ведь нокаутировать можно и чем-нибудь эдаким, поэтическим – подойдет и цитата из Коэна, и сравнение с Одри Хепберн из «Завтрака у Тиффани».

– Когда с нас сходят краски юности, мы все становимся седыми, – произнес он, накручивая на палец ее мокрый от снега локон.

Интересно, откуда он это выкопал, подумала Клара. На прессу времени у него нет, читает разве что специальные журналы на немецком. Книги – только в дороге. Покупает их обычно в аэропорту, просматривая список бестселлеров, и подыскивает себе что-нибудь серьезное, в твердом переплете. Да, он имеет обыкновение брать с собой чтиво и любовницу. Она была с ним в Тунисе и в Греции – плавала, загорала, а он, лежа на матраце в бассейне, добросовестно перелистывал страницы какой-нибудь модной новинки, смачивая пальцы в воде. Клара подозревала, что о прочитанном он подробно докладывает жене, обеспечивая себе тем самым почти безупречное алиби. «Милая, все время были конференции, а потом я спал и читал. Просто оторваться не мог. Думаю, ты согласишься со мной, что вещь потрясающая…»

Солидные тома он оставлял в своем кабинете. Порой среди них на короткое время появлялись и другие обложки, не вписывающиеся в коллекцию, – томик американской поэзии, альбом компьютерной графики, а однажды даже «Введение в славянскую керамику». Эти скромные книжечки знаменовали собой мимолетные любовные приключения – вероятнее всего, со студентками, а вот старательно подобранная литература должна была свидетельствовать об установившихся привычках и предпочтениях.

– Клара, я паковал вещи и нашел твои письма. И еще, помнишь, ты как-то отправила мне на Мазуры[9 - Мазуры – польский курорт.] свой диплом?

– Угу, заказным письмом. Я ухожу, а то консульство закроется и я не получу визу.

– Я подвезу, – полез он за бумажником.

– Нет, спасибо.

– Брось, я же только тебя подвезу.

На самом деле все эти слова – его уверения, ее сухой отказ – не имели никакого значения. Подлинный «разговор» происходил под круглой столешницей между ее, влажным влагалищем и его напряженным членом. Они охотно сцепились бы, подобно собакам, если бы только очутились сейчас в его кабинете… а лучше в гостинице, где их не будут удручать лишние воспоминания… Отменная память Минотавра намертво зафиксировала однажды подобранный к Кларе шифр, который никогда не давал сбоев: губы, соски, клитор, клитор губами и соски рукой одновременно…

Когда, бывало, он в ванной завершал приготовления к любовной битве, Клара включала телевизор и забавлялась с гостиничным сейфом, расположенным, как правило, в шкафу. Ей нравилось мечтать о спрятанных там драгоценностях. У нее самой не было ничего такого, что стоило бы спрятать в сейф, – ничего, кроме документов, поэтому она нажимала 1, 9, 6, 7 – год своего рождения – и прятала туда использованные трамвайные билеты.

Минотавр подкрадывался сзади.

– Красавица, – целовал он ее, – и чудовище, – величал он так свой член, прикладывая его к лицу Клары.

Она отодвигала крайнюю плоть, добираясь языком до головки. У него была необычная форма уретры: если у большинства мужчин она напоминала невыразительную запятую, то у него, немного вздернутая кверху, складывалась в плутовскую «улыбку», что как бы очеловечивало его член средних размеров, – мол, он не просто кусок мяса, реагирующий на прикосновения ее языка.

О да, им бы сейчас заняться любовью – на целый час, а может, и дольше, столько, сколько позволили бы его дела… А уходя, Клара забрала бы из гостиничной ванной бутылочки бальзама и геля для душа – на память о нежной роскоши.

И что? Они бы условились встретиться еще раз, потом еще… Затем он начнет отменять свидания и исчезать по выходным. А далее ее место в клинике займет кто-нибудь другой – тот, кому протежирует совладелец. Но Минотавр, конечно же, будет уверять, что все уладит, выкупит чужой пай и тогда они наконец будут вместе. «Зрелая любовь – это тебе не подростковые глупости, это ответственность», – поучал он ее всякий раз, когда она порывалась уйти. Оставаться с ним – означает вечно пребывать в состоянии дрессировки, чтобы в любой момент выполнить команду хозяина.

– Не нужно меня подвозить, – сказала Клара, поднимаясь со стула.

– Ну, как хочешь. – Он легонько укусил ее за руку, которой она придержала его плечо, веля оставаться на месте.

Он как-то придумал сентенцию: красивым женщинам должно целовать не руки, а груди.

– И почетно, и приятно. – Когда они были наедине, он в знак приветствия склонялся к Клариному декольте и почтительно чмокал ее чуть выше соска. – Вот увидишь, когда-нибудь такая мода придет.

Он показал ей открытку, привезенную с Крита. Старинная картинка: танцовщица в длинной юбке и корсете, поддерживающем обнаженную грудь. Позже он велел увеличить открытку и повесил эту барышню в холле своей клиники.

– Не забывай о том, что между нами было. – Он просунул руки ей под пальто и погладил груди.



До отбытия в Китай оставалось два дня. Две самые важные на данный момент вещи в Клариной квартире – рюкзак и сумка для ручной клади, которые Клара то паковала, то снова распаковывала, – переместились в угол. Багаж уступил место неожиданным гостям. Иоанна привела знакомого юриста, и тот нашел Кларину квартиру идеальным местом для своей конторы, да и цену счел вполне приемлемой. Он проверил подготовленные документы и, принимая во внимание скорый отъезд Клары, решил на следующий же день подписать с ней предварительный договор у знакомого нотариуса.

После ухода гостей ошеломленная Клара долго всматривалась в стены, которые отныне ей не принадлежали. Опасаясь снова впасть в то самое состояние, которое одолело ее в первые дни после смерти матери, Клара предусмотрительно ушла из дому. Она избавлялась от собственной биографии, от закутков и запахов, которые знала наизусть. Ей необходимо было вдохнуть немного свежего воздуха, не отягощенного чувством вины. Да, и еще забрать у Вебера ключи.

В агентстве она застала его жену. За письменным столом во вращающемся кресле восседал мужчина, по виду типичный бухгалтер – бледный человечек с усами, зарывшийся в цифры. Он прихлебывал кофе, который подливала ему в пластиковую кружку пани Вебер. Из взъерошенной женщины во взъерошенной шубе со взъерошенной «химией» на голове она превратилась в поникшую женщину с поникшими волосами, в свитерке поникшего розового цвета, словно прыщами, утыканном узелками затяжек. Когда Клара впервые пришла сюда, агентство показалось ей весьма современным офисом; теперь же, с этими двумя полусонными людьми, оно выглядело провинциальной конторой – этаким залом ожидания лучших времен.

– Добрый день, я уже продала свою квартиру и хотела бы забрать свои ключи, – вежливо произнесла Клара, не скрывая бодрого настроения.

– Слушаю вас? – поднял голову бухгалтер.

– Да, продала, увы, без помощи вашего агентства. Могу я забрать ключи? Я оставляла их пану Веберу.

Пани Вебер встала за креслом бухгалтера, словно стремясь показать, что является ему надежным оплотом.

– Это невозможно, – убежденно произнес он.

– Это та самая… – Женщина многозначительно подтолкнула его.

– Вебер – это я. Я хозяин агентства. Вы хотите сказать, что вы ко мне обращались…

– …и оставляли ключи? – договорила за него шкварка.

– Да… то есть нет. В данном случае нет, – призналась Клара.

– Так в чем лее дело? – Он нервно дернул себя за жиденький ус, который черной прорехой мелькнул между зубами, растущими будто из губы.

– Но я должна поговорить с паном Вебером! Когда он будет? – взволновалась Клара.

– Повторяю вам: Вебер – это я. А вы кто? Где расположена ваша квартира? – Он театрально раскрыл скоросшиватель.

– На улице Красиньского. Я Клара Моравска. Тридцать восемь метров.

Заглядывая в папку, она не знала, что ей требуется доказать и фигурирует ли она вообще в рубрике «Продается».

– Двадцать тысяч долларов, – добавила она для пущей достоверности, искренне желая разобраться в абсурдной ситуации.

– Но у нас нет никаких объявлений с улицы Красиньского, не так ли, Иолюся? Между прочим, отличное место, и дом, вероятно, кирпичный. Но вы у нас не значитесь… И в компьютере тоже… – Он кликнул мышкой. – Чего вы, собственно, хотите?

– Забрать свои ключи.

– Те самые, которых вы мне не дали? – ринулась в атаку пани Вебер.

– Спокойно, Иолюся. – Он оттолкнулся от стола и подъехал в кресле к Кларе. – Когда мы принимаем помещение к продаже, то подписываем с хозяином квартиры соглашение, после чего вешаем фирменный баннер. У нас с вами соглашения нет…

– Баннер пан Яцек собирался повесить сегодня.

– Яцек? – Бухгалтер крутанулся на кресле, словно исполняя сценический трюк, и шепнул в сторону кулис поникшей пани Вебер: – Черт побери, три процента от двадцати, – прикинул он потерянные комиссионные. – Твой Яцусь нагрел нас на шестьсот зеленых.

– Мой?! Да какой же он мой? Он твой племянничек! Эх ты!.. – Оттолкнула она от себя его кресло. – Твоя родия, ты и отдувайся.

– Разве это я его сюда пустил?

– Но надо же было кому-то починить компьютер! Барахлил ведь, – вызывающе тряхнула она челкой. – Интересно, сколько еще клиентов подобрал твой родственничек…

– Яцусь? Да нет же, он, наверное, вписал данные этой пани, а потом в компьютере что-то сломалось. – Тут Вебер вспомнил о Кларе: – Эта современная техника так быстро портится, что просто не поспеваешь за прогрессом, – похлопал он по монитору.

– Ну, коль уж вы были у нас отмечены, – заискивающим тоном вмешалась пани Вебер, – будьте любезны, взгляните сюда, – пододвинула она к Кларе скоросшиватель. – Может быть, покупатель вашей квартиры – один из наших клиентов? Иногда люди подписывают соглашение, а потом у нас за спиной договариваются между собой…

Ночь для Клары началась у входных дверей, словно в исповедальне. Стоя в темной прихожей, она через цепочку выслушивала Яцека Вебера. Тот, сгорбившись, преисполненный смирения, прикладывал руку к груди.

– Вы позволите мне объяснить?

– К чему мне ваши объяснения? Это бизнес вашей семьи. Ключи мне не нужны, завтра новый хозяин поставит другой замок.

То, что Яцек обвел вокруг пальца Веберов, не вызывало в ней возмущения – они сами смахивали на плутов. Она злилась на себя: надо же, дать себя так одурачить! А ведь он ей даже понравился.

– Это не то, что… – Он покорно склонил голову.

– Квартиру я продала, а все остальное меня не интересует.

Она знала подобных товарищей. Такие, как правило, горлопанят возле уличных лотков, а потом, бывает, дорастают до открытия собственного магазина и далее основывают серьезное дело. Вот и этот тоже старается раскрутить собственный бизнес. Во времена беззакония легальное воровство именуют предпринимательством.

– Будешь больше какать – будешь меньше плакать, – безотчетно произнесла она детский стишок, вдыхая застоявшийся пыльный запах лестничной клетки.

– Простите?

– Это вы уж меня простите, я устала, – намеревалась она закончить разговор и закрыть дверь. – Хотя, знаете… Все-таки вы мне порядком… накакали.

– Я бы сам купил вашу квартиру… – Раздался характерный щелчок выбитой пробки, и на площадке погас свет.

– О, не удивляюсь, вы столько раз ее осматривали, что и мне бы на вашем месте здесь понравилось. Спокойной ночи.

Клара закрыла дверь и какое-то время прислушивалась, ушел ли Яцек. За спиной у него она успела заметить цветы. «Отнеси-ка ты их лучше своей тетке», – с жалостью подумала она обо всех Веберах – поникшей шкварке, ее муже во вращающемся кресле и хитром племянничке. У самой Клары не было родственников: те, что по линии отца, куда-то запропастились с его уходом из семьи, а мать, единственная дочь своих родителей, которых она потеряла еще в детстве, не горела желанием поддерживать контакты со своей дальней родней. Эти связи, так или иначе, полны садомазохизма: мазохизм заключается в невозможности разорвать кровные узы, а садизм – в необходимости их поддерживать хотя бы в праздники, подвергая ревизии список взаимных обид.

На площадке залаяла собака, и Клара расслышала испуганный возглас: «Кто это?!» того самого старика с таксой; он, видимо, наткнулся на стоящего в темноте Яцека.

– Опять электричество испортили! – выглянула соседка из квартиры напротив. – После смерти Моравской никакого покоя нет, днем и ночью тут ошиваются.

– А знаете, эта ее дочка, Клара, уже в «скорой» не работает, уволили ее, теперь в агентстве подрабатывает. – Старичок пытался взять на руки лающую собаку.

– Ой-ой, – соседка заметила все еще стоящего у лестницы Вебера и слегка прикрыла дверь. – Если б старуха дожила… Она ведь дочку на докторшу учила. Вот я вскоре тоже отправлюсь в мир иной и все ей там расскажу, пусть призовет свою Клару к порядку, а то стыд-то какой!

– Не закрывайте, посветите мне, – попросил старичок, направляясь к щитку, из которого сыпались искры.

Клара не собиралась вмешиваться в разговор госпожи Альцгеймер с господином Паркинсоном. Их старческие роптания на лестничной клетке – этой единственной сцене, где они чувствовали себя как минимум участниками некогда слаженного хора, подыгрывающими себе перестуком по водосточным трубам и радиаторам отопления, – не слишком ее волновали, однако ради памяти матери она все же решила объясниться и резко открыла дверь:

– Я не говорила, что съезжаю? – крикнула она так, чтобы донеслось и до глуховатого старичка, и до всех, кто подслушивал их под дверями. – Я съезжаю, и люди приходят смотреть квартиру. И этот господин тоже из а-гент-ства не-дви-жи-мо-сти. Проходите, пан Яцек.

Зажегся свет. Вебер торопливо воспользовался приглашением и тут же уселся в прихожей прямо на коврик для ног.

– Разрешите мне закончить, – спокойно произнес он.

Яцек никого не хотел обмануть или обокрасть. Он случайно находился в дядюшкиной конторе, когда она пришла продавать квартиру, и решил воспользоваться случаем, чтобы познакомиться поближе. Он архитектор и немного разбирается в квартирах – занимается внутридомовым отоплением, ну и всякое такое… Он сидел, опершись спиной о деревянную дверь и скрестив ноги, чем-то напоминая молодого смуглого Будду под деревом просветления,[10 - Согласно буддийским верованиям, Будда достиг просветления, медитируя под деревом боддхи.] – такая фигурка была в кабинете у профессора Кавецкого. Собственно, Вебер сейчас тоже пытался просветлить возникшую ситуацию, и Клара понемногу начала понимать. Он хотел поближе познакомиться с ней, договориться или… А у нее вечно ни на что не было времени: только здрассте, до свидания, здесь ванная, там кухня… Когда он просил его обследовать, она отвечала, что пока не принимает пациентов, готовится к путешествию и не знает, вернется ли.

– Глупости, я же шутила.

– Знаю, но я все равно боялся. Я уже не знал, кого приводить, у тебя побывали все мои знакомые, не мог же я все время приводить каких-то пенсионеров.

– То есть…

Как-то раз Клара вышла следом за Яцеком и его едва плетущейся «клиенткой», которая в свое время была связисткой жолиборских подразделений Армии Крайовой.[11 - Одно из варшавских подразделений польского подполья времен Второй мировой войны.] Вебер и старушка стояли в арке и пересчитывали мелкие деньги.

– Если бы никто не нашелся, я бы сам купил квартиру. Я бы не обманул тебя, не оставил на бобах.

– Ты им платил? Сколько?

– Достаточно.

– Ты с ума сошел.

– Это мое дело. – Он поднялся.

Она была его идеалом. До их встречи он и представления не имел, как должен выглядеть его идеал. Когда Клара вошла в контору, вся прежняя жизнь показалась ему пребыванием в темной комнате для фотопроявки, где он ждал, пока перед ним всплывет ее лицо.

Клара едва доставала ему до плеча, и сейчас всматривалась в его темно-синий свитер. Узор достаточно сложный, ниткам трудно было бы распуститься самим по себе. Казалось бы, повторяемость и предсказуемость должны облегчать дело – но нет, мешает непрестанная вовлеченность одного в другое. Клара чувствовала приблизительно то же самое: эти повторяющиеся влюбленные взгляды, безумные поступки, вовлекающие ее в петлю чувств… «Любовь macht frei»[12 - «Любовь делает свободным» – перефразированное «Arbeiten macht frei» («Работа делает свободным»), девиз, красовавшийся на воротах нацистских концлагерей.] – она могла бы написать эту фразу у себя на лбу.

Они стояли почти вплотную друг к другу, не понимая, что будет дальше. О прошлом они уже кое-что знали; настоящее их смущало.

– Отвезти тебя завтра в аэропорт? – скорее попросил, нежели задал вопрос Яцек.

Старичок все еще возился с пробками. Свет мигнул – и погас во всем доме.

– У меня нет свечей, – отпрянула Клара.

– Спички, наверное, есть в кухне? – Яцек пошел следом за ней.

Их вытянутые вперед руки встретились и сплелись в длинный, бьющий искрами фитиль, который с каждым мгновением становился горячее и короче. Огонь пробегал от пальцев вверх по рукам и уже коснулся плеч… Они то ли споткнулись о кровать, то ли кто-то из них потянул за собой другого, Клара не была уверена. Она позволит случиться тому, чего требовало сейчас ее тело, окутанное темнотой.

В этот момент снова зажегся свет.

– Не хочешь? – Яцека застало врасплох ее внезапное безразличие.

– У меня нет… ну, знаешь… резинок.

– Я чистый.

– Нет.

– Тогда обойдемся. – Он продолжал целовать ее живот, просунул руку в колготки.

Она ощущала удовольствие – обыкновенное удовольствие изголодавшегося тела, хотя предпочла бы, наверное, быстрый оргазм – без притворства, без претензий на ласки и признания.

Клара подвинулась, чтобы дать Яцеку место подле себя, и зацепила лямку стоявшего у кровати рюкзака.

– Погоди, я забыла. – Она уже столько раз распаковывала и вновь упаковывала этот рюкзак, что без труда нашла пакет с лекарствами, куда сунула и коробочку презервативов – на всякий случай. В Китае страшнее СПИДа был гепатит С – неизлечимый, передающийся половым путем.



Клара разорвала упаковку. Запахло хирургическими перчатками. С Минотавром они не пользовались презервативами – Клара ему доверяла. С женой он не спал, наличие любовниц отрицал. Позже, когда Клара начала его подозревать в изменах, она убеждала себя, что человек, настолько заботящийся о гигиене, не станет спать с кем попало без предохранения. Однажды в боковом кармашке его несессера она обнаружила упаковку презервативов. Размер XL. Член у него был не такой большой, групповым сексом заниматься он не мог – сразу после оргазма впадал в почти каталептический сон и наверняка опасался бы, что кто-нибудь воспользуется случаем и поимеет его в зад. Его отношение к геям выходило за рамки обычной среди врачей неприязни: у него к ним было преувеличенное отвращение. И расплачивался он за это деньгами. Во время консультации, почувствовав, что клиент гей, он запугивал того всяческими возможными рисками, чтобы отговорить от операции.

– XL? – Клару больше удивил размер, чем сама находка.

Минотавр рассматривал открытую коробочку, подыскивая объяснение. Должно же оно быть в его каталоге спасительных оправданий. Вспомнить бы только какую-нибудь ассоциацию к нему, хотя бы букву, с которой оно начинается:

– П-п-простату себе пальпирую, презервативы тоньше перчаток и к тому же увлажнены.



С наступлением утра зажглась лампа, соперничая с едва пробивающимся сквозь зимнюю мглу солнцем. Одновременно включилось радио и сообщило, кто спонсирует сигнал точного времени в восемь ноль ноль, – по крайней мере так почудилось полусонной Кларе. Яцек, лежа на боку, пристально ее разглядывал.

– Пойдем, что-то покажу, – отбросил он одеяло, которым она хотела было прикрыться.

Они пошли в ванную.

– Как тебе семейный портрет? – Он обнял ее, чтобы вдвоем поместиться в узком зеркале, кадрирующем их по пояс. – Мы повесим такой в нашей гостиной, и только мы будем знать, что внизу мы голые и держим друг друга за причинные места. – Он положил ее руку на съежившийся от холода пенис и своей ладонью прикрыл низ ее живота.

– У тебя теплые руки. А всегда были ледяные.

От стояния босиком на кафеле у нее мерзли ноги, да и от созерцания гармоничной пары в зеркале мороз бежал по коже.

– Ледяные руки? – Он задумался. При каждой их встрече для него было ужасно важно произвести хорошее впечатление, не показаться ей глупцом. – Должно быть, на нервной почве… – нашелся Яцек. – Наверное, я тебя люблю.

Ее так смутили эти слова, что наготы она уже не стеснялась. Целовать, касаться – это ведь лучше, чем говорить. Они вернулись в теплую постель. На этот раз все было намного лучше. Она бесстыдно подставляла груди, чтобы он целовал их, торопливо надела ему презерватив. От сладострастного крика Клары на лестничной клетке стали открываться двери и залилась лаем собака.

Запыхавшиеся и мокрые, схватившись за спинку кровати, Клара и Яцек, казалось, одновременно доплыли до края бассейна.

«Ни этой ночи, ни этого утра не должно было быть», – думала Клара. Ей ведь надлежало выспаться как следует, около полудня заказать такси в аэропорт… А Яцек… Он уже месяц осваивается в ее квартире. Он уже украсил будущее Клары семейным портретом, уже сам поселился в нем, – так, по крайней мере, он для себя запланировал. А Клара ничего не планирует. Черные колготки и темное платье, брошенные на ковер, – струпья траура, которые наконец-то отошли от ее тела.

Яцек непроизвольно содрогнулся, ленивой волной словно выплескивая из тела остатки наслаждения.

– Ну тебя и колотит. – Клара прикрыла его одеялом.

– Ну, знаешь ли… – притворился он возмущенным.

– Что?

– Я попал в резонанс со счастьем.

– Знать бы еще, во что я попала.

– Что ж, сударыня, у вас есть право сомневаться. Я подожду.



Клара вышла из автобуса, который довез ее от аэропорта в центр Пекина. У нее болели глаза. Она скверно спала, под веками после двенадцатичасового перелета чувствовался песок – самая настоящая песчаная пыль из пустыни Гоби.

Дорогу ей то и дело перерезали люди на велосипедах, напоминавшие рой черных жуков, позвякивающих металлическими панцирями. Двигались они, словно подчиняясь какому-то инстинкту, – поворачивали всей тучей, увеличивали скорость или же останавливались непонятно почему. При этом их движением никто не руководил – ни полицейский, ни светофоры. Клару увлек за собой этот всеобщий ритм, она двинулась туда же, куда и остальные, – к перекрестку. Ей не пришлось искать такси – тяжелый рюкзак и принадлежность к белой расе были тем знаком, по которому таксисты сами останавливались и предлагали свои услуги. Клара выбрала нечто, напоминающее профессиональное такси. Машина была оклеена фотографиями Мао. Клара достала блокнот и показала шоферу, с какого вокзала у нее поезд в Шангу.[13 - Шангу – округ в провинции Хубей.]

Вырывая страницы из того самого блокнота, она впоследствии писала Яцеку:



«У кассы меня ждал двухметровый гид – встречаются порой и такие китайцы. Он купил мне билет и посадил в поезд. Вез него я бы и до платформы не добралась. Услуги гидов-опекунов оплачиваются из моей стипендии, поэтому… Впрочем, о них я тебе потом расскажу, а сперва о самом путешествии. Вагон без купе, ехать два дня. Стены оплеваны, постоянно орет радио, по которому передают марши или какие-то крики. Его невозможно выключить или хотя бы сделать звук тише.

Я думала, что пассажиры угощают меня рисовой похлебкой из вежливости, но на самом деле ими двигало любопытство. Как только я вытащила свои бутерброды и принялась есть, несколько десятков людей уставились на меня без всякого стеснения, комментируя каждый откушенный кусок. Ну это еще ничего, можно привыкнуть, все-таки третий класс, кроме меня, ни одного иностранца. Хуже с туалетом: просто дыра, даже дверной задвижки нет. Я им не пользовалась. Я довольно вынослива – выносливее, чем кажусь на первый взгляд. (Быть может, тебе это следует учесть на будущее, ха-ха-ха. Кстати, отец не жил с нами, зато между мной и матерью всегда были мужские отношения – никакого нытья, женских истерик… Думаю, она так воспитала меня именно потому, что отец не жил с нами: вместо мужчины в нашем доме царили мужские принципы.)

Ночью выключили радио и свет, мы взгромоздились на свои нары. Представь себе, какие они и сколько их в вагоне, если их скрип заглушал шум самого поезда… И тараканы. Они лезли отовсюду: из щелей деревянного пола, из стен… Я могу взять в руки крысу, змею, могу препарировать труп, но тараканы… Всю ночь я просидела, завернувшись с головой в плед; чтобы не бегать в туалет – не ела и не пила. По истечении двух дней, совершенно задеревеневшая, я вышла на перрон в Шангу. Аил дождь. Тысячи людей отыскали своих родственников или какой-то транспорт – и только я стояла и стояла на перроне, и у меня болел живот. Я было подумала о привокзальном туалете, но, представив, каким он можем быть, предпочла описаться – под дождем этого все равно никто бы не заметил.

Моим единственным удовольствием за несколько дней было это первое мгновение одиночества на абсолютно опустевшем перроне. Я пошла в зал ожидания переодеться. Ко мне подошла какая-то тетка; оказалось, что она мой гид, для удобства назовем ее леди Пикси, поскольку она похожа на мышку Пикси или Дикси из диснеевского мультика).

– Добрый день, вы хоросо себя цувствуете? – Она говорила по-английски скорее с каким-то свистом – как выяснилось, из-за отсутствия нескольких передних зубов, – нежели с акцентом. Па перрон за мной она не вышла: «Ведь идет доздь. Болъсой доздъ».

И она была права. Очень даже права, поскольку солидарных с ней – миллиард. Мне пришлось в этом убедиться позже».



«Гостиница кошмарная, больница тоже. Как тебе определение местного свинства: «Грязь нужна для того, чтобы не пораниться о действительность»?

«Good[14 - Хорошая (англ.)] масына, масына!» – хвастались в больнице западным барахлом, выброшенным на благотворительность.

Акупунктура, по мнению китайцев, – это суеверие, будущее за антибиотиками, их рекомендуют принимать даже от болей в желудке. После работы я возвращаюсь в отель и учу китайский. Только вот зачем? Со мной никто не разговаривает.

Спасибо, что следишь за квартирой и помогаешь Иоанне. Знаешь, чего мне больше всего недостает, о чем я мечтаю? О большой бутылке средства для мытья посуды. В целях дезинфекции я бы облила этой жидкостью всю свою комнату, а заодно и себя. Везде пахнет прокисшим молоком и разваренным рисом. Есть один большой европейский магазин, но там только продовольствие. По нему, как по музею, водит меня студент отделения английской филологии, на нем красная с золотом лента. Я покупаю там очень дорогое английское печенье к чаю.

Насчет того, что ты написал… Ты прав, такая уж я есть. Пет, Яцек, за тот цирк с квартирой я на тебя не обижаюсь. Видимо, всему свое время. Гели бы ты открылся мне раньше… быть может, вовсе не было бы так хорошо. А так… все немного иначе. Во всяком случае, в нашу пользу».



«Я уже говорила, что вынослива и упряма. Я приехала сюда, чтобы чему-то научиться. Но больница здесь не такая, как мне обещали, гостиница тоже не такая… вообще все не так. Очень даже не так.

В университетской столовке я встретила первого не-китайца, его зовут Рене. Он полвека изучал синологию, и от европейца в нем осталось не так уж много. Вместо приветствия он принялся надо мной смеяться:

– Это тебе еще зачем? – Он сорвал с моего больничного передника идентификационный бейджик. – Bene, bene.[15 - Хорошо, хорошо (итал.)] Ты знаешь итальянский? Китайского наверняка не знаешь.

На вид он типичный голландец – высокий, рыжий, но сам к себелюбит обращаться по-итальянски, чтобы казаться более экзотичным. Когда-то Рене диагностировали шизофрению; по его собственным словам, ее особую голландскую разновидность. После первого же приступа, сорок лет назад, Рене приехал в Китай – и выздоровел. По крайней мере он так полагает…

– Моя болезнь осталась в Голландии, в Роттердамской психиатрической больнице, в пятом отделении, палата номер два.

Я цитирую его слова более или менее дословно, он действительно верит, что чем дальше находится от того места, тем для него лучше. Не знаю, нормален ли он, адекватен ли всему тому, что происходит здесь. Он пережил культурную революцию, его сослали на принудительные работы в деревушку неподалеку от Тибета. Каждому, кто сомневался в его лояльности Китаю, он читал наизусть с любого места цитатник Мао и уверял, что с тех пор, как перестал читать буржуазную литературу, на многое посмотрел иначе. Он предпочел бы умереть здесь, лишь бы не уезжать. Здешние места целительны для него, он почувствовал их, как птицы чувствуют магнитное поле Земли, выбирая место для гнезда и совершая перелеты на зимовку.

Знаешь, Яцек, я верю ему – это, пожалуй, наиболее точно характеризует мое умственное состояние после трехнедельного пребывания в Китае. Рене ходит в линялой, распространенной здесь униформе и щурит глаза, подражая китайцам. Он литрами глушит скверное китайское пиво, выглядит как толстощекий семидесятилетний голландец – и вдруг, хитро прищурившись, делается маленьким косоглазым китайцем. Да уж, от такого недалеко и до шизофрении.

Я не знала, верить Рене или нет, когда он сказал:

– Тебе, барышня, на твоем бейджике написали: «Не разговаривать с ней», причем использовали довольно специфический иероглиф – те, кто только начинает учить китайский, вряд ли это поймут.

Вот ты бы поверил?

Я спросила об этом Пикси – та явно занервничала, пробормотав что-то невразумительное. Должно быть, все же это правда.

Но совету Рене я перебралась в лучшую гостиницу, где живут иностранные студенты. Рене подозревает, что кто-то на мне экономит: обкрадывание стипендиатов – обычное дело здесь. Взять тот же поезд: это должен был быть экспресс, первый класс, с чистой постелью и нормальным туалетом».



«Свободного времени у меня очень много. Я забаррикадировалась в своей комнате и поглощаю запас печенья. Неделю как-то переживу. Я требую, чтоб меня перевели в нормальную больницу и оставили в этой гостинице. Я не намерена влачить здесь жалкое существование целых три месяца – обратный билет поменять я не могу.

В китайской провинции люди не бунтуют: непокорные иногда просто исчезают, дабы не подавать дурного примера другим. Яцек, я нахожусь за тысячу километров от Пекина, в консульстве обо мне не знают. Я тоже не знаю, чем рискую. Никто ничего не хочет обсуждать: я о своем, а Пикси словно не слышит меня. Она показывает мне документы, печати, мол, у нее все в порядке – все о'кей, о'кей. В общем, белое слово против желтого…

В гостинице живут немец и канадец, у них есть видеокамера, и они пообещали снимать всех, кто приблизится к двери моей комнаты. Они и отправят тебе это письмо. Надеюсь, дойдет, если только на почте его не сожрет цензура».



«Соседи, немей и канадец, – геи, и снимают они в основном себя, свой медовый месяц. Они, собственно, недавно познакомились. Парни приносят мне теплую еду и чай – если только не забываются в экстазе. Drang nach Osten, анальный натиск на Восток.

Наконец стипендиатами заинтересовались политики. Яне знаю, кто они такие, но, судя по всему, они тоже не очень-то в курсе, кто я. Им кажется, что коль я отважилась на такой шаг, значит, за моей спиной стоит кто-то важный. Я не открыла – ответила из-за дверей, что работаю для военных. Как бы там ни было, а госпиталь на ул. Шасеров, где я когда – то проходила практику, относится все же к военному ведомству… Ума не приложу, как мне это пришло в голову, но я сказала, что подчиняюсь военному атташе и не выйду, пока мне не гарантируют надлежащих условий труда. За дверью воцарилась тишина – должно быть, они ушли на цыпочках.

На следующее утро меня ждала машина с занавесками – они вешают на окна такие этнические кружавчики для особо важных пассажиров. Мы поехали в клинику традиционной медицины. Ко мне уже очереди пациентов: разошелся слух, что у докторши из Болян (т. е. из Польши) – не больно. Китайские врачи не церемонятся – вонзают иглы, словно кинжалы, для них важен результат. Я многому учусь, особенно по части диагностики. Возвращаюсь домой ночью, правлю свои заметки и засыпаю как убитая. Я счастлива. Вероятно, я счастлива, когда устаю (спасибо, что разбудил тогда, ха-ха-ха, я бы вовек не проснулась).

Ты спрашивал, почему лечение акупунктурой применяют не повсеместно. Судя по тому, что вижу я, так лечит последнее поколение. Мао, разорив страну, приказал возвращаться к традициям, а традиции здесь – это иглы и зелья, ничего другого у них не было. Получается, что благодаря упадку возродилась акупунктура. Теперь, во времена подъема страны, приходит вера в западные средства лечения и, согласно китайской философии перемен, акупунктура вновь клонится к упадку. Почитай «И-Цзин»,[16 - «И-Цзин» («Книга Перемен») – памятник китайской письменности.] там тоже говорится о том, что успех является началом упадка, а упадок дает начало победе. В результате акупунктура в изгнании покорит Запад, как покорил его тибетский буддизм. Знаешь, сколько здесь профессор берет за визит? Несколько центов. А на Западе – несколько десятков долларов. Серебряная игла акупунктуры станет еще и магнитной, притягивающей бизнес; и сейчас эта игла указывает китайским специалистам, что следует иммигрировать на Запад. Возможно, и у меня есть будущее. А у нас?

Привет тебе от Рене, он видел твои письма и по почерку определил твой характер: выдержка, рассудительность (?), страстность. Ты должен есть больше шоколада, чтобы сохранить энергию. Целую, еще месяц.

Пикси я не вижу, может быть, у меня уже нет опекунов».



«Ты не поверишь: Рене решил вернуться в Европу. Он написал в бельгийский городок, где пациентов лечат не в больницах, а на дому. Со времен Средневековья обитатели Гееля принимают к себе на жительство больных. Рене они крепко удивятся. Почему этот закоренелый «китаец» возвращается? Возможно, это выздоровление, а возможно, рецидив болезни… По – видимому, пришло время и ему улетать отсюда. Мы с ним подружились. Я вернусь через неделю, я перееду к тебе, но будем считать, что это временно. Жить вместе после месяца деловых встреч и одной только ночи – нездорово. Вредные привычки – это нездорово, особенно после того, как от них отвыкаешь, не так ли?»



Последние дни Клара провела в Пекине. Охотнее всего она бы отсыпалась, компенсируя все те ночи, когда, лишая себя сна, грызла гранит науки, но ей хотелось посмотреть достопримечательности столицы этой удивительной страны. Рекламные листовки, приглашающие на экскурсии к Китайской стене, она сразу выбросила – и так чувствовала себя окруженной стеной китайцев.

Выходя из привокзальной гостиницы, Клара продиралась через баррикады картонных коробок, в которых обосновались бездомные. Они маркером указывали на них свой возраст и что умеют делать в надежде, что кто-нибудь наймет их хотя бы на несколько часов работы. Немного дальше в металлических клетках спали опоссумы, похожие на собак, кролики, кошки – свежее мясо для уличных ресторанчиков.

Под больницами, как правило, располагались целые семьи деревенских жителей. Часто среди них были тяжелобольные, ожидавшие своей очереди занять койку, каждая из которых, как и сами больницы, функционировала в три смены: больной, лежавший на ней с утра, освобождал ее после обеда, а послеобеденный пациент уходил до полуночи. Клара, наблюдая в окно эти героические островки молчаливого страдания, начинала понимать, что в этом не было ничего унизительного. В Китае пассивность – не поражение, а терпеливое усилие, требующее не меньше энергии, нежели активная уличная возня. Энергия необходима для битвы с невидимым временем, короткие стрелы которого, именуемые стрелками часов, указывают не на часы и минуты, а на нас – как на преходящее явление в окружающей жизни.

– Один билет в Летний дворец, пожалуйста.

Кларе нравилось говорить по-китайски. Она уже могла объясниться по какому-нибудь несложному вопросу, прочитать газетные заголовки. Она даже нашла определенный резон в том, что прежде казалось ей азиатским чудачеством, – когда значение одного и того же слова менялось в зависимости от высоты произносимого звука. По большому счету, и по-польски, например, «не могу дождаться», сказанное из чистой вежливости или выражающее надежду, означает совсем не одно и то же. Она не могла почувствовать истинный тон слов в письмах Яцека, поскольку в конверте с датами на почтовом штемпеле они отражали не суть, а срок их весьма условной совместной жизни. Впрочем, если бы не он, Клара после трехмесячного отсутствия возвращалась бы в какую-то пустую квартиру, даже без мебели – ведь ее мебель была на складе хранения.

– Я продам вам льготный. Для иностранцев билеты дороже, но вы хорошо говорите, – умилился произношением Клары кассир Летнего дворца. У кассы было пусто, и он осмелел: – Можно с вами сфотографироваться? – показал он пластмассовый поляроид.

В китайской провинции Клара привыкла позировать. Она там была словно экзотический мишка из Закопане – улыбающийся и машущий лапой в объектив. Но в Пекине, где было полно иностранцев, еще никто об этом не просил. Кассир, низенький, с детской мордашкой, установил на фотоаппарате авторежим и прижался к Кларе, повторяя: «Cheese, cheese![17 - Cheese (доел. англ. «сыр») – слово, которое фотографы предлагают повторить позирующим, чтобы губы растянулись в улыбке.]»

Императорский сад явно одичал, и только узкие тропки вели к музейным павильонам. В вишневых шкафах, напоминающих серванты, были выложены на шелк телесного цвета предметы пользования последних китайских императоров: футлярчики для ногтей,[18 - Китайские аристократки использовали специальные футлярчики, чтобы не поломать ногти непомерной длины.] веера, изящные коробочки и шкатулочки из фарфора и тончайшей керамики. Клару заинтересовали туалеты придворных дам времен императрицы Цы Си,[19 - Цы Си (1835–1908) – маньчжурская императрица, фактически стоявшая у власти в цинском Китае с 1861 по 1 908 гг.] которые, судя по прилагаемому описанию, имели существенные иерархические различия. Более яркие и нарядные платья принадлежали «внутренним» дамам, а те, что поскромнее, – «внешним».

«Интересно, к какому кругу причислил бы меня Минотавр? – подумала Клара. Воспоминание о нем без грусти и даже с некоторой ехидцей приносило ей удовлетворение. – Место жены занято, для молоденькой наложницы я уже не гожусь. Наверное, он определил бы меня во «внешние» дамы – те, что не имели права претендовать на лучшие наряды. Самое главное – прикрепить соответствующий бейдж, и тогда сразу знаешь свое место».

Уже на выходе Клара увидела в киоске путеводители по Летнему дворцу и брошюрки об императорском дворе, изданные на английском. Она могла позволить себе купить их, поскольку в Шангу почти не выходила из больницы, сэкономив тем самым немного денег. Ожидая, пока кассир обслужит школьную экскурсию, Клара в боковой витрине разглядывала открытки и книги. В ящике кассира, невидимая тем, кто стоял у его окошка, сушилась фотография из поляроида: ее голова в кадр не попала, зато из-под мышки, словно третья грудь, торчала физиономия китайца с высунутым языком, похожим на сосок.




2003


Таймер в форме яйца отмерял время процедуры. Серебряные иглы с золотыми насадками мерно покачивались на сморщенном животе пациентки. После нее у Клары до вечера записаны еще десять пациентов.

Вбивать иглы – все равно что метать дротики. Центр мишени – болезнь. Чаще всего Кларе удавалось в нее попасть. Каждый день с двенадцати до восьми вечера, с перерывом на обед, она проводила получасовые сеансы для больных. Кабинет обустроил Яцек, также как и их общую квартиру в комфортабельной новостройке, которую они купили после свадьбы. Благодаря раздвижным стенам квартира делилась скорее на зоны, чем на комнаты. Был кабинет Яцека, была японская спальня и гостиная в колониальном стиле, где они собирали привезенные из-за границы безделушки. От своего же рабочего помещения Клара требовала прежде всего функциональности. Приемная и манипуляционная были решены в духе минимализма: пространство, легкость, простая деревянная мебель, всегда свежие цветы в китайских вазах.

Сидя у топчана в ожидании, когда звякнет таймер, Клара выслушивала чужие откровения. Ей можно было не читать газет и не смотреть телевизор. В своем собственном кабинете в центре Варшавы она наблюдала то, что ее мать назвала бы тектонической ямой, образовавшейся после общественного сотрясения. Знаменитый разлом в Восточной Африке демонстрировала земной срез на миллионы лет в прошлое планеты. Здешний же провал обнажал руины человеческих судеб. Нечто подобное было и в Китае, когда после сдвига общественного сознания на поверхность хлынула магма насилия и хамства. Примитивное, грубое отсутствие форм, при котором учтивость, присущая Западу, кажется лицемерием, а скромность – коварно скрываемым чувством превосходства.

Клара, чуткая к языку тела пациентов, видела разницу между приходящими к ней иностранцами и поляками. Голландцы и французы подавали руку в знак приветствия; для поляков же рука врача была неприкосновенна, будто Клара принадлежала к высшей касте – или же, напротив, к париям, копающимся в нечистотах и трупах. Люди Запада вели себя естественно, плавно двигаясь по орбите, отведенной пациенту. Поляки, чрезмерно любезные или преувеличенно энергичные, перемещались как-то негармонично. Исторические перипетии лишили их адекватного ощущения себя и мира, и они были способны лишь занимать место, указанное им орущими и требующими родителями, учителями, супругами, профессиональными, проповедниками, поучающими с телевизионных экранов.

– Пани доктор, я уже не выдерживаю жизни в этой стране, – слышала Клара не реже, чем жалобы на головные и сердечные боли невротического происхождения.

Китай оказался для нее той же Польшей, только большего масштаба. Клара еще несколько раз ездила туда на учебу и, получив необходимые навыки и дипломы, которые признавали китайские профессора, ограничилась ежегодными курсами в пекинской университетской больнице. Теперь она брала с собой врачей, которые учились акупунктуре уже у нее. Профессор Кавецкий больше не читал лекций. Он был на пенсии и болел. Во время очередного ее отъезда профессор умер.

Когда они в последний раз виделись, стояло жаркое лето. Профессор сидел в увитой розами беседке на своем деревенском участке, попивал терпкий чаек и, согласно собственным рекомендациям, жевал высушенные ароматные почки гвоздики.

– По этому бездорожью ни одна «скорая» сюда не доедет, – нервничала Клара. – Всего три дома в лесной глуши.

– Доедет, доедет, моя дорогая, но не успеет. Моя жизненная энергия исчерпывается, зачем же искусственно продлевать то, что себя изживает? – с трудом произносил он. – И какого черта сидеть в городе, в этом бетоне? Здесь я, по крайней мере, вижу, как растет мой гроб, – взгляни-ка на эти сосны.

Она не перебивала: его правоте она могла противопоставить лишь заботливые, но совершенно беспомощные банальности.

– Говорю же тебе, Клара, – он жадно глотал раскаленный жарой воздух, – Бог берет солнечную горелку и подогревает на ней чашу с бактериями. Кто послабее – старики, дети – тот сдыхает. В этом году опять будет лето-убийца. – Опухоль мешала ему взять в руки чашку.

– Да вы ведь не верите ни в какого Бога, пан профессор, – пыталась она сменить тему.

Его изнуренное инфарктами сердце уже делало попытки остановиться.

– Ну не верю, и что с того? – силился он бодриться. – И все же я немного боюсь… – Кавецкий прикрыл глаза, делая глоток чая. – Он, этот Бог, так жаждет со мной познакомиться и так торопится на нашу встречу, что столкновение между нами неизбежно, и тогда мне капут! – довольно захохотал профессор. – Катастрофа…

– Вы и над Богом шутите, – сказала Клара, поправляя ему подушку под спиной.

– Я не шучу. Я недавно венчался в костеле. Да, в прошлую субботу Виця посадила меня в такси и мы поехали в костел. Она еще раньше все там уладила, а я подписал – и готово. Виця, иди к нам! – позвал он жену, которая показалась на лесной аллейке. Пани Кавецка толкала перед собой тележку с покупками. – А насчет костела, – профессор снова обернулся к Кларе, – это для Вици важно, ведь она еще училась в школе монахинь-назаретянок.

Клара пошла следом за пани Кавецкой в кухню и помогла ей нарезать хлеб к ужину. Он был еще теплый, деревенской выпечки, весь в муке… Клара не могла абстрагироваться от очевидной реальности. Она не могла обманывать себя и не умела утешать пустыми надеждами других, поэтому молча шинковала огурцы и помидоры, которые подавала ей пани Кавецка. Седые волосы профессорской супруги были так туго затянуты в узел на затылке, что, казалось, и морщины на ее лице тоже были зачесаны назад.

– Яцек приедет? – Она передала Кларе бутылку зубровки.

– Нет, его задерживает клиент под Краковом. Он вернется только через неделю. – Клара подрезала ножом крышечку на бутылке.

– Жаль. Попрощался бы с Тадеком. Тадек ему очень симпатизирует.

Пани Кавецка разлила зубровку в три рюмки.

– Ему бы лучше воздержаться… – тихо сказала Клара.

– Разумеется, но ему захотелось, выпьет с малиновым соком… Ой, дитя мое, к чему уж эти стеснения? И он все знает, и мы. Надо радоваться, что он вообще еще жив. – Кавецка отхлебнула зубровки прямо из бутылки и вытащила зубами плававшую в ней фирменную травку. – Он говорил тебе о нашем венчании?

– Да.

Клара была шокирована: благовоспитанная пани профессорша так переменилась! Чего от нее теперь ожидать – истерического припадка?

– Дело не столько в венчании, сколько в том, чтоб он мог причаститься, когда придет время, понимаешь… А в действительности… дело даже не в этом, – улыбнулась Кавецка, и «куриные лапки» у ее светлых глаз собрались в одну глубокую морщинку.

– Да? – Клара подумала, что профессорша хочет открыть ей какой-то секрет.

– Вы с Яцеком сколько лет женаты?

– Девять.

– А мы – пятьдесят два. Вот придете к этому – тогда и поймешь. – Она выглянула в открытое окно. – Тадек, не вставай, мы накроем в беседке!



В торговом центре «Мокотовская галерея» выставили огромный плазменный экран. Но мощности телевизионных станций не соответствовали его разрешающей способности, поэтому целыми днями там крутили один и тот же ролик – путешествие по Венеции.

– Если бы Каналетто[20 - Джованни Антонио Каналетто (1697–1768) – итальянский художник барокко, писавший городские пейзажи Венеции.] это увидел, он бы свихнулся, – всматриваясь в экран, заметил Яцек.

– Пойдем. – Клара увлекла его в сторону лестницы.

– Как будто я снова ребенок и впервые вижу цветной телевизор марки «Берилл». – Он шел за ней, но, восхищенный, то и дело оборачивался к экрану. – Я куплю эту штуку.

– Это ты свихнулся.

– Деньги я найду.

– Сомневаюсь. – Клара знала, что последнее время дела у него не слишком ладились.

– Фирму продам.

– Ради телевизора?! – Клара даже приостановилась.

– Приятно видеть перед собой красивую перспективу, да еще с хорошим разрешением, и всего-то за шестнадцать тысяч.

Яцек валял дурака, но Клара встревожилась. Фирма всегда была для него гарантией свободы, он никогда не упоминал о том, чтобы продать ее или войти с кем-нибудь в кооперацию.

– Что-то случилось?

После возвращения из Китая она два дня отсыпалась, изнуренная жарой, занятиями со студентами и перелетом, заодно адаптируясь таким образом к разнице во времени. Она просыпалась только для того, чтобы поесть; сквозь сон занималась любовью с Яцеком, который, вглядываясь в наготу ее тела, толкался в нее твердым членом. Сегодня они первый раз вышли из дому – за покупками.

– Собственно говоря, ничего, кроме смерти профессора. Ты не собираешься на кладбище? – Яцек не мог понять, почему Клара медлит с этим.

– Послезавтра.

– Это что, зависит от положения Луны, от расстановки звезд? Я что-то слышал о могильном фэн-шуе[21 - Фэн-шуй – китайское учение о наиболее благоприятном, в соответствии с энергетическими потоками Вселенной, расположении предметов в жилище и вне его.] – кажется, расположение памятника влияет на благополучие семьи. Ты была ему как дочь. В чем все-таки дело, Клара?

– Перестань, он не был суеверным.

После смерти матери свежие могилы вызывали в ней ужас. Земля из-под низу, из-под гроба, ссыпанная в курган. На кургане венки и связки цветов – гниющий сад над трупом.

Клара повременила еще несколько дней. Обещали, что жара скоро спадет. К могиле они с Яцеком отправились вместе – он ориентировался среди огромных и однообразных кварталов нового кладбища. Было душно – вероятно, к грозе.

Они долго шли по мощеным дорожкам этого города мертвых, и, когда наконец пришли, Клара присела на корточки перед могилой профессора. Она отодвинула цветы и ленты. Яцек сфотографировал ее своей мобилкой: худощавая загорелая женщина с каштановыми волосами до плеч, в коротком льняном платье без рукавов и кожаных сандалиях, – на размытом цветном фоне.

Он снимал ее в самых обыденных ситуациях: вот она ест, вот читает книгу, вот выходит из дому. Ему нравилось смотреть на нее, ловить момент, который уже через миг будет принадлежать не только ей, запечатлевать ее фотогеничное лицо, ее стройное тело. Теперь Клара будет подвергнута цифровой обработке в его руках, в его воображении. Сейчас он нажал зум и скадрировал ее руки: обручальное кольцо, блестящие ногти с неброским французским маникюром и… полумесяцы черной земли под ними. Клара пальцами проковыряла дыру в земле и открыла сумочку.

– Что ты делаешь? – Яцек наклонился к ней.

Она подняла голову и вытерла слезы, оставив на лице грязные следы.

– У меня ведь нет с собой цветов…

– И не нужно. Один из венков, вот этот, – он отыскал полуувядшие розы, – от нас. Знаешь, что сказала Кавецка на похоронах? После молитвы ксендза и прощальных речей она стала над гробом – ее всю трясло – и произнесла: «Рано или поздно все заканчивается именно так». И сама позвала могильщиков.

– Она была пьяна?

– С чего ты взяла? Я поддерживал ее под руку. Сильная, мужественная женщина. Выпили мы потом.

– Может, ты станешь смеяться, но это для него, он поймет. – Клара преклонила колени и перекрестилась. – Кажется, жара спадает, – сказала она, обернув лицо навстречу легкому ветерку.

– Что он поймет?

– Когда мы с профессором познакомились, я еще работала в «скорой»…

История десятилетней давности всплывала в ее памяти всякий раз, когда она задумывалась, скольким обязана Кавецкому, кем он для нее был. Не только профессор, не только любимый учитель, но и символ.

…В ту ночь бригаду Клары вызвали к ребенку, у которого был сильный жар. Обыкновенная квартира в многоэтажном доме. Измученные переживаниями родители светловолосого мальчугана четырех-пяти лет, кричащего от боли.

– Пани доктор, днем он спал, все было в порядке, а ночью вдруг жар, сынок держится за ухо, – паниковала мать.

Из соседней комнаты донесся металлический лязг и детский крик.

– Это его братишка. Пойди, успокой его, – попросила женщина мужа.

– А с братишкой все в порядке? – Клару обеспокоили крики другого ребенка за стеной.

Отец вошел в комнату мальчиков, разделенную вместо перегородки железной решеткой. На решетке, уцепившись за нее руками, висел точно такой же мальчик.

– Мы вынуждены были их разделить, не справляемся, они просто бешеные, – объяснила выглядевшая действительно вконец измученной мать.

– У них синдром гиперактивности и дефицита внимания, у обоих, – оправдываясь, сказал отец.

Запертый близнец прыгал на решетку, сотрясая ее для пущего эффекта.

– Они друг другу спать не давали, швырялись чем попало, поэтому мы и поставили решетку, но за всем ведь не уследишь. Я все у них отобрала, так они дерьмом стали швыряться через решетку, – рассказывала женщина, качая на руках больного сына.

– Калом, – стыдливо поправил ее муж.

– Каким, к черту, калом, у них дичайший понос был! Скажите, пани доктор, то, что у него, – опасно? Заразно?

Клара внимательно осмотрела мальчика, заглянула ему в ухо, посветив фонариком.

– А он ничего туда не засовывал? – спросила она, заметив нечто странное. – Бусинки, пластилин? – Что-то пристало к барабанной перепонке мальчугана, и Кларе не удавалось это «что-то» извлечь.

– За всем не уследишь, – повторила женщина, – но, кажется, нет… Сам скажи пани, – подтолкнула она ребенка.

– Не-ет, – заплакал тот.

– Я должна его забрать, – сказала Клара. – Не беспокойтесь, ничего заразного. Мы отвезем его в ЛОР-отделение.

Утром, под конец дежурства, Клара получила от отоларингологов подарок: завернутое в марлевый лоскуток зернышко гороха. В ухе ребенка, в тепле и влаге, оно проросло и выпустило маленький росточек. Осматривая ухо, она пыталась вытащить этот росточек пинцетом, но у нее не получилось. Здесь же, среди бесконечных страданий и тяжелых запахов, проросшее зернышко казалось волшебством из иного мира и доказательством жизнестойкости окружающего. Клара инстинктивно поднесла его к окну, за которым уже всходило солнце. В этот момент и застал ее профессор Кавецкий.

– Смотрите, это проросло в ухе ребенка, – показала она ему горошину. – Престранно, не так ли?

– Невероятно! – пришел в восторг профессор. – Вначале будут трудности, но знак очень хороший.

– Вы о чем, пан профессор?

– Есть у китайцев такая мудрая книга – «И-Цзин». Там сказано, что росток – добрый предвестник нового. Нет, я не настаиваю – я просто напоминаю вам о моем предложении.

Клара умолкла и взглянула на Яцека, который уставился куда-то в пространство.

– На следующий день я приняла решение перейти из «скорой» к Кавецкому, – добавила Клара. – Эй, ты меня вообще слушаешь?!

Ветер неожиданно резко усилился, вздымая пыль с рыхлых земляных холмиков.

– Я хранила эту горошинку – на память.

– И только что ты ее посадила? – Он снял полотняный пиджак и накрыл им свою и Кларину головы.

Вихревой ветер мешал упасть первым тяжелым каплям дождя. Бесчинствуя, он поднимал в воздух венки, парчовые ленты, вазы и цветочные горшки.

Клара и Яцек подбежали к небольшому кабриолету, который медленно двигался по главной аллее. Автомобильчик забрасывало кладбищенской атрибутикой, и поездка в нем напоминала экскурсию по городку кошмаров. Пестрый мусор с надгробий завис примерно в метре над землей.

– Тайфун! – крикнул водитель и прибавил скорость.

– Тьфу! – плюнул могильщик, сидящий в углу кабриолета, когда ветер вырвал у него изо рта сигарету. – Эдак скоро все будем под землей прятаться, – с веселым азартом выкрикнул он, крепче обхватывая двумя руками свою лопату.



Придя домой, Клара принялась вымывать песок из волос. Окуная голову в ванну, чтобы сполоснуть пену, она вдруг подумала: трудно ли утопиться? «А те, что надевают на голову целлофановый пакет, – почему не срывают его в последний момент, когда включается инстинкт самосохранения? Самоубийство внезапно только для тех, кто остается. Ведь самоубийца иногда планируя свой уход месяцами, умирает медленно. Импульсивные, неожиданные самоубийства случаются редко. С чего бы человеку, у которого никогда не было тяги к суициду, вдруг непонятно почему стрелять в себя или прыгать в окно? Только что попрощался с товарищем после приятного ужина, смеялся, строил планы на выходные… и вдруг – конец. Без предпосылок и симптомов. Быть может, это какая-то катастрофа мозга, как инфаркт – катастрофа сердца?»

Клара погрузила ладонь в пену. «Почему я об этом думаю? После кладбища?… Профессор умер, но он прожил хорошую жизнь… Нет-нет, это не из-за него. Это из-за Яцека».

Яцек притворялся – притворялся веселым, притворялся здоровым. А Клара чувствовала его печаль, ощущала ее, даже будучи далеко, в дороге. Она доносилась до нее откуда-то из глубины, из-под каких-то его вроде бы малозначащих слов – будто подводные роптания китов, разносящиеся в океанах на тысячи километров. Кажется, собаки тоже улавливают инфразвуки – даже те, которые посылает смерть из, казалось бы, полного безмолвия. Потому и воют псы, предупреждая людей о скором ее приходе.

– Можно? – Яцек вошел в ванную.

Он писал сидя – не любил стоять и нюхать собственную мочу.

– Ты уже ложишься спать? – Клара взяла фен.

Яцек выглядел утомленным – покрасневшие глаза, впалые щеки.

– Еще посмотрю телевизор. Хочу устать как следует, а то все просыпаюсь по ночам.

Клара коснулась шеи мужа, нащупала точку, отвечающую за снятие напряжения, погладила. Если воткнуть сюда иглу, мышцы расслабляются, мысли начинают сонно липнуть одна к другой.

– Три иголки – и ты спишь, – предложила она.

– Нет, – отодвинулся он, – это не действует. В последний раз мне не помогло.

– Не действует? Это невозможно.

– Ну, я не хочу.

Он избегал ее взгляда, прикосновения. Сел в кресло перед телевизором и, несмотря на жару, завернулся в одеяло, словно в защитный кокон.

Закончился его любимый вестерн, началась политическая программа. Эффектные движения руками – этому учат на пиар-курсах. Чрезмерная жестикуляция превращала разговор в шоу для глухонемых, в котором по одну сторону экрана – глухие ко всему политики, а по другую – немая аудитория. Кривая ухмылка ведущей, известной журналистки, напоминала мину многоопытной бандерши из борделя: я, мол, уже на многое насмотрелась, поэтому не жду от своих гостей никаких человеческих движений души. Да-да, господа, делайте свое дело и убирайтесь отсюда. Доброй вам ночи.

– О чем они говорят? – Клара в ночнушке стала за спиной Яцека. – И как ты только это слушаешь? – Она подошла к книжной полке в поисках «И-Цзин».

– Я? Слушаю? Да тут слушать нечего. Постыдные отголоски нашей демократии, – переключил он программу.

Порыв ветра ударил в окно и передвинул тарелку антенны. На экране, словно на полотне Уорхола, возникло прыгающее расплывчатое изображение женщины, предсказывающей погоду. Быть может, гений Уорхола в том и заключался, что помехи изображения он интерпретировал как препятствия в человеческом общении… Не в этом ли глубокий гуманистический смысл портрета Мэрилин Монро – того самого, что напоминает «заикание глазами»?

– Ну что ты смотришь? – Клара взяла второй пульт и переключила на кабельное, где в это время традиционно передавали художественный фильм.

Она поцеловала Яцека в небритую щеку. Он мог не целовать ее в ответ – ей достаточно было бы едва заметного движения головой, означающего, что он почувствовал поцелуй, принял его сквозь кожу, в кровь, – но он этого движения не сделал.

– Не сиди долго, – попросила она.

– Угу.

Клара взяла книгу и легла. Белоснежные стены спальни, покрашенные в белый цвет доски пола и молочно-белые портьеры из натурального шелка – чем не панорамный экран для демонстрации сновидений?

В «И-Цзин» Клара хотела найти тот самый отрывок о проросшем зернышке. Кавецкий всегда восхищался этими китайскими пророчествами и мудрыми изречениями; должно быть, читать их сейчас – более правильно и уместно, чем молиться за упокой души профессора. Но Клара никак не могла сосредоточиться – ей казалось, что каждое предложение здесь намекает на ее брак.

Когда мужское начало встречается с женским, наступают «Трудности начинания», символизируемые прорастающим зерном.

«Да, наша встреча и была одной большой трудностью», – согласилась Клара.

Трудности преобразуются в четвертое пророчество – «Юношеская глупость».

«Юношескую глупость» Клара обозначила ногтем. Если посмотреть на них со стороны – они живут беззаботной жизнью молодой пары без каких-либо обязательств. На работе ни над ней, ни над ним нет начальника; их семейный бюджет не обременен кабалой кредитов. Они живут, воплощая свои мечты, – путешествуют, обустраивают собственный дом. Живут и не задумываются, имеет ли то, что они делают, какой-нибудь смысл. Несомненно, им повезло. Те тридцатилетние, кому повезло меньше, тормозят свои мечты, а, столкнувшись с невозможностью осуществить свои желания и стремления, внушают себе, что счастье не в том, чего они не достигли, а в том, чего не потеряли: есть еще работа, семья, здоровье… Ведь и это можно потерять, если слишком рьяно бороться за то, чего хотелось в двадцать пять. Дотянув до сорока, люди перестают мечтать и видят в этом свое великое достижение. А потом… потом начинают пить, силясь поймать хотя бы четвертушку – да куда там! – хотя бы сотую часть мечты… или впадают в депрессию, чтобы уже и не пытаться. И прежде чем известись вконец, эти несчастные успевают еще передать свои вредные привычки, извращенное мышление и пессимизм собственным детям.

Клара и Яцек не планировали иметь детей, по крайней мере сначала. Несколько лет назад они предоставили это воле случая, отказавшись от контрацептивов. Клара не понимала героизма тех пар, что решаются на искусственное оплодотворение. Отравлять себя гормонами, терпеть одну неудачу за другой и страдать, страдать… Клара спокойно меняла прокладки, не видя в них следов утекающего материнства. Она не ощущала страха при мысли о менопаузе. Просто каждый раз проверяла, выходят ли с кровью сгустки слизистой, правильно ли очищается тело. Она не чувствовала в себе материнского инстинкта – так бывает, Клара это знала. Бывает, но проходит, когда груди полны молока, а в организме играет окситоцин, гормон любви.

Среди Клариных знакомых не наблюдалось счастливых матерей. Все были чем-то недовольны, жаловались на отцов своих детей, собственно на детей, в конце концов корили самих себя. А если порой они и бывали счастливы, то именно вот этим животным, гормональным счастьем, отнимающим рассудок. Но спроси их, ощущают ли они подлинное удовлетворение жизнью и спокойствие, – да нет же, его-то они и утратили. Вот Иоанна, лучшая подруга Клары, родила двоих – и теперь по любому поводу впадает в тихое бешенство. Она не кричит, не швыряется тарелками, но лицо ее покрывается красными пятнами и дрожит в нервном тике. Сейчас Иоанна снова беременна…

Для Клары важнее всего было спокойствие, возможность контролировать свою жизнь. А ребенок – это неизвестная величина в уравнении. К тому же Яцек… Он избегает ее. Право же, лучше бы он с ней ссорился! Вот уже два года он хандрит, последние полгода это состояние усилилось. Клара помогала ему акупунктурой. Раньше он соглашался, терпеливо сносил процедуры, хотя ненавидел уколы. Каждый день иглы, будто отвертки, подкручивали расслабившиеся винтики в его организме, возвращая утраченную гармонию целого. Кларе удалось вернуть мужу пусть слабую, но улыбку; поднялись уголки губ. Однако пришло время ей ехать в Китай, и после своего месячного отсутствия она застала Яцека в еще худшем состоянии.

Она снова заглянула в «Книгу перемен». После «Юношеской глупости» значилось пятое пророчество – «Ожидание».

– Что же еще мне остается? – Она отложила книгу.

Теперь Клара лежала в темноте. По виску на подушкускатилась слеза – то ли глаза устали от чтения, то ли грусть одолела. Экран телевизора погас. За прикрытым окном шелест тополей на ветру перемежался городскими шумами.

– Ты спишь? – Яцек лег подле нее.

– Нет.

– Чонок, – грустно произнес он.

Вместо «милая» он обращался к ней «Чонок», сокращая «бельчонок»: волосы у Клары были с рыжинкой, и она любила хрустеть твердым печеньем, оставляя после себя крошки, которые Яцек находил в самых неожиданных местах. Клара привыкла к печенью, когда бросала курить перед защитой диплома: похрустишь – и успокоишься, заодно и голод утолишь. И в больнице печенье всегда кстати. Угощать им можно всех, невзирая на диагноз: для детей это сладости, для стариков – сердечное утешение.

– Чонок, – беспомощно повторил Яцек.

Клара погладила его щеку и шероховатый подбородок. Он приложил ее ладонь к губам; она подумала, что он просит прощения. Оба легли на бок; они прорывались друг к другу через плотину собственных тел, но страсти не было – обычное желание, удовлетворяемое рутинным супружеским сексом. Яцек не воплощал в себе зла и поэтому не мог дать Кларе то, что давал ей секс с Минотавром. Минотавр унижал Клару – и этим уносил ее за грань обыденного наслаждения, которое способен доставить любой умелый и предусмотрительный любовник.

Одновременная судорога безмолвного оргазма – и Яцек вжался в Клару, испытывая лишь желание поскорее заснуть. Но заснуть ему не удалось.

В четыре утра зазвонил телефон. Яцек приложил трубку к уху Клары, но та не пошевелилась.

– Клара, – тронул он ее неподвижное плечо. – Иоанна рожает.

– Что? Рожает? В такую бурю? – Клара все еще не могла высвободиться из объятий сна. – Ой… да-да, сейчас. – Она ведь обещала обезболить.

– Я тебя отвезу, – потянулся Яцек за брюками.

– Не надо, ты спи. У нее уже схватки, я могу и не успеть. Скажи мне только, где припарковаться.

– Без проблем, карточка в «бардачке» возле руля, заезжай на парковку для персонала… Кстати, в какой она больнице?

– В частной клинике, в той, где она всегда рожает. – Клара набросила платье, натянула свитер. – На тамошней парковке вечно нет места… проклятье.

– Всегда? Иоанна всегда там рожает? У нее что, абонемент?

– А ты завидуешь?

– Тебе было хорошо этой ночью?

– Как и всегда. У меня ведь тоже абонемент… на тебя. – Она чмокнула его ладонь, пропахшую ее телом.

Яцек все еще улыбался. Кларе хотелось, чтобы эта улыбка задержалась на его лице как можно дольше, сменив повседневное выражение застывшего равнодушия.

– Ты забыла. – Он подал ей кожаный сундучок, унаследованный от Кавецкого.

– Да я же не в кабинет, а в больницу. – Она взяла маленькую сумочку с китайской коробкой одноразовых иголок.



Перед родильным залом Марек в галстуке и зеленом халате, накинутом на костюм, пил кофе, нервно покусывая стаканчик и оставляя следы зубов на молочно-белом пластике.

– В котором часу это началось? – Клара торопливо надевала на туфли бахилы.

– Давно. – Он снова прикусил стаканчик. – Что-то там заклинило… должно расшириться, но не расширяется.

Марек всегда поражал Клару своей манерой описывать все, что он видел и чувствовал, в технических терминах. Она полагала, что он ошибся в выборе профессии: ему следовало бы идти в политехнический, а не историю изучать. После защиты диплома он никогда не работал по профессии, вклинившись в редакцию газеты правого направления. Газета оказалась логовом будущих политических талантов. Многие дружки Марека уже заняли государственные посты.

С Иоанной была только акушерка – пятидесятилетняя женщина, настолько опрятная, что казалась полинявшей.

Она сидела на табурете между расставленными ногами роженицы.

– О, наконец-то! Иди ко мне, иди ко мне. – Иоанна оперлась на локоть и выглянула из-за собственного огромного живота. – Это моя лучшая подруга Клара, я вам о ней говорила, – кивнула она акушерке.

Волосы Иоанны, забранные в хвостик, и пигментные пятна на лице, напоминавшие веснушки, делали ее похожей на девочку-подростка, которая вспотела от игры в пляжный волейбол и спрятала мяч под коротенькое платье.

– Сделай же что-нибудь, а то я сойду с ума, – попросила она Клару.

– Не нужно нервничать. – Внимание акушерки по-прежнему было приковано к промежности Иоанны. – Подождем и родим.

– Мне дали стимулятор – и ничего! – Иоанна подняла руку с прикрепленной капельницей.

– То есть – ничего? – Клара разворачивала рулоны кардиограмм.

– Не раскрывается шейка матки, я массирую, это должно помочь, – уточнила акушерка, двигая пальцами глубоко во влагалище Иоанны.

– Пани Аня массирует уже два часа, ни в какой другой больнице мне бы этого делать не стали. – Иоанна вновь схватила маску ингалятора.

Всемогущая Иоанна, повелительница Космоса, которая с одинаковым энтузиазмом трепала по плечу и таксистов, и директоров, чтобы и те и другие выполняли ее желания, – эта самая Иоанна лежала словно побежденная. Ее босые ноги застряли в железных гинекологических стременах – этих старательно отполированных силках для таких женщин, как она. Но роды, как правило, длятся недолго, далее роды с осложнениями, а вот семейная ловушка – это на многие годы.

Сейчас Иоанна посасывала веселящий газ и, находясь под легкой анестезией, тем не менее умудрялась комментировать происходящее вокруг нее:

– Когда я рожала Михася, все было в порядке, всего один час – и готово. А ведь это уже третий ребенок, роды должны быть легче. Посмотри, может, со мной что-то не так? – шепнула она Кларе.

– Я сейчас вернусь. – Клара собиралась зайти к врачу.

– Нет, нет, сперва обезболивание, – запротестовала из-под маски Иоанна.

– Я должна кое – что согласовать, – успокоила ее Клара. Вскоре она вернулась и проспиртованной ватой протерла Иоанне вспотевшую шею.

– Терпеть можешь? Очень больно? – сочувственно спросила она, выкладывая иглы.

– Блядь… блядь… – повторяла Иоанна – шепотом, чтобы не оскорбить акушерку с деревянным крестиком на груди.

Клара видела, как подрагивает лицо Иоанны и пот смешивается со слезами. Она вдруг вспомнила, как когда-то, будучи еще студенткой первого курса, сломала в горах руку, но нашла в себе силы и самостоятельно добралась до турбазы; тогда на ее лице было точно такое же сосредоточенное выражение.

– Клара, это не лучший выход в данной ситуации, – услышала она за спиной голос Марека.

– В какой ситуации? В твоей или в моей? – простонала Иоанна.

– Я не знаю, что на это скажут врачи, – встал он между женой и Кларой.

– Э-эх, здесь и не такие чудеса бывают, – отозвалась акушерка, не переставая массировать. – И в воде рожают, и колдунов с колоколами приводят, в общем, кто что хочет, то и делает. Акупунктура вполне может помочь. Пани Иоася полежит еще немножечко.

– Марек, я тоже врач и ничего не делаю без согласования с гинекологом. Но знаешь что… Разберитесь-ка сначала между собой, – отодвинулась Клара в сторону.

– Пусик!.. – У Иоанны не было желания вступать в дискуссию. Вместо этого она глубоко вдохнула и стала стонать еще громче.

На это у Марека не было никаких аргументов.

– Да делайте, что хотите, – сдался он. В его голосе слышалось плохо скрываемое облегчение. – Я рядом, если что, звоните. – У дверей он принялся высвобождаться из рукавов и завязок зеленого халата.

Между женщинами воцарилась гармония сотрудничества. Полненькая акушерка точными и нежными пальцами касалась самых интимных уголков обнаженного тела Иоанны. Клара подкручивала иглы на этом, разгоряченном от усилий теле. Она никогда не принимала родов, только однажды, во время прохождения практики, наблюдала их. У нее остался в памяти абзац из учебника: там говорилось, что необходимо ждать, пока расширится родовой канал и разойдутся тазовые кости… Раздвинется скелет, опора смерти, уступая мягкому натиску жизни.

– О Езус… так лучше, почти ничего уже не чувствую, – вздохнула Иоанна. – Мой сыночек тоже настрадается. – Она погладила свой пупок, похожий на пробку, сдерживающую напряжение живота.

– Вам не больно? Тогда я буду сильнее надавливать. – Акушерка придвинула к себе табурет.

– Марек всегда так… переживает? – спросила Клара.

– Клара, sorry[22 - Извини (англ.).]за него. Он не спал ночь, на работе у него завал, я должна была рожать только через две недели, словом, все смешалось. Но он, конечно, не совсем прав. Знаешь, куда он пошел? В костел рядом! Каждый день ходит туда на мессу, у него там свой духовник… ну… исповедник. И этот исповедник, значит, его и науськал: мол, акупунктура – это суеверие. Я бы душу отдала, лишь бы не чувствовать боли, а парень не понимает. Пани Аня, долго еще? – закричала Иоанна.

– Сразу все расслабилось. Подождем еще, нужно терпение. – И акушерка стала рассказывать об осложнениях во время родов, о своей практике в Штатах, где ее научили индейскому акушерству и гаитянскому предродовому массажу. – Нужно расслабиться и не бороться с болью, пани Иоася, – советовала акушерка, покачиваясь на табурете. – Первая фаза родов – пассивная, мы можем только ждать, пока раскроется тело. Представьте себя растением: вы ждете и терпите, покоряетесь неизбежному. А вторая фаза, – она сменила уставшую руку, – вторая фаза – это зверское усилие. Вот тогда надо напрягаться, напирать с медвежьей силой: вы – медведица, вы – пума, вы боретесь за своего ребенка! Сначала – растение, потом – зверь, и только потом приходит маленький человечек, карапузик.

Последующие этапы родов у Иоанны прошли молниеносно. Розовый мальчуган выскользнул прямо на колени врачу. На лбу у него было пятнышко – след трения о родовой канал, память о скелете Иоанны. Марек, прежде чем перерезать пуповину, считал пальчики сжатого кулачка:

– Один, два, три, шесть… Нет, Иоася: один, три… – Он расчувствовался и потому сбивался.

– Да что тут считать, видно же, что пять, – сказала акушерка, передавая орущего малютку матери.



Варшава в декабре. Внизу – снежная слякоть, вверху – влажная зимняя тьма. В этом грязном туннеле снуют люди с праздничными подарками, блестящими украшениями, большими и маленькими елками. Эти елки ничем не пахнут, хотя когда-то, в детстве, они всегда пахли лесом. Дети тоже пахнут, а взрослые воняют. Может, потому, что их, взрослых, жизнь берет за шиворот и тычет носом в действительность, словно щенят в дерьмо. Таким образом люди, как и собаки, узнают, чего им следует избегать.

Яцек испытывал отвращение к жизни. Клиническая депрессия. Он укрылся ото всех в квартире и еще охотнее не выходил бы даже из своей комнаты. Осенью потерпела крах его фирма «Эрго – умные дома». Одноэтажные домики из древесины, стали и бумаги, перерабатываемой по новейшей технологии. По термическим свойствам строительный материал, получаемый из этой бумаги, превосходил кирпич самого высокого качества.

– Кому нужны ваши «умные дома» в этой стране, пан Яцек?! – говорили рабочие, когда он оформлял им бумаги на биржу труда. – Мы-то работу найдем в мгновение ока, но вы желающих купить ваши «умные дома» – черта с два найдете. Нормальные люди не хотят жить в консервных банках, как погорельцы в контейнерах.

Когда Яцек только брался за производство, он считал иначе. «Эрго» – идеальные дома для поляков: их легко собирать и транспортировать, функционируют они на солнечных батареях, долговечные и недорогие.

– В нашем климате такие дома простоят полвека, в тропическом – меньше, – убеждал он заказчиков. – Если произвести определенные переделки, можно подключить такой дом к отоплению.

Яцек не собирался становиться благотворителем, но, если товар не продается полгода, перестаешь чувствовать себя и бизнесменом. Недорогие конструкции «умных домов» мертвым грузом осевшие на складе, Яцек передал жертвам цунами в Индонезии. Нельзя сказать, чтоб это был совсем уж бескорыстный поступок: избавившись от «умных домов», можно было отказаться от недешевой аренды склада.

В полевых условиях, без подключения электричества и водоснабжения, из «Эрго» молено было соорудить довольно приличный барак. А ведь через Польшу, в особенности через польские деревни, тоже прокатилась волна цунами – алкогольного цунами. Однако пострадавшие от него предпочитали жить в своих обветшавших избах. Более предусмотрительные, например гурали,[23 - Гурали (букв, «горцы») – население горных регионов Польши (район Татр).] строили себе жилища на века.

– Погляди. – Яцек оторвал руку от руля, указывая Кларе на двухэтажные дома, мимо которых они проезжали. – Голый камень, даже без штукатурки.

– Вероятно, на отделку им уже не хватает денег.

– Как раз нет, отделать такую избушку – пустяк, если учесть, сколько они вбухали в фундамент. Крепости себе строят, деревенская готика, смотреть страшно. А эти жалкие бетонные колонночки… Видишь? Ну кто это придумал?! Должно быть, хотелось дворцовых колонн, а это что – торчат перед дверью, как канализационные трубы…

Они ехали через Цешин в Австрию, на горнолыжный курорт, где бывали уже неоднократно и облюбовали себе пансионат в Пелзене.

– Давай поспим немного, я не выдержу, – сказал Яцек за Вельском, сворачивая на Щирк.

– Я поведу.

– Мне нужно отдохнуть, полежать.

Почти всю дорогу он молчал и отмахивался от Клары, когда та пыталась вовлечь его в разговор. Нервировало его и радио – чем дальше от Варшавы, тем меньше шансов поймать волну со сносной музыкой. Эфир был переполнен праздничными пожеланиями и прочей болтовней, которая, будто сладенькая дерьмовая глазурь, таяла в ушах и облепляла мозг.

– Убить бы их! – злился Яцек и выключал радио, но через четверть часа снова ловил волну.

Кларе было безразлично, что слушать, о чем молчать. Она надеялась, что хандра Яцека скоро пройдет. Неделю назад, за рождественским столом, когда они делили облатку,[24 - Облатка – пресная лепешка, которую по католической традиции члены семьи после возвращения из костела делят за рождественским столом.] Яцек достал из пиджака упаковку прозака[25 - Прозак – антидепрессант.]и проглотил первую таблетку, заев ее борщом.

– Это мой подарок тебе, – поцеловал он Клару. – Видишь, я сделал так, как ты хотела.

Он все чаще закрывался в своей комнате, не разговаривал или раздражался по пустякам. Если поначалу его скверное настроение быстро проходило, то осенью, после краха фирмы, приступы грусти и тоски перешли в неизменно угнетенное состояние духа. Яцек не соглашался проконсультироваться у Павла, знакомого психотерапевта, а идти к незнакомому врачу тем паче не хотел. Клара выписала ему таблетки, подтвердив тем самым свою капитуляцию подписью и печатью: она ведь сдалась, Яцек не слушал ее советов, не позволял себя колоть. Поражение она потерпела и как жена. Он заговаривал с ней, лишь когда злился, словно один только гнев и мог вывести его из онемения – гнев на Клару, на остальных людей, гнев по всяким пустякам.

В четырехзвездочном отеле им дали номер с террасой. За окном шел снег. За стеной раздавались любовные стоны соседей.

– Дешевка! – Яцек ударил в стену рукой. – Гипсовая пластина. – Потом он принялся проверять стену со стороны коридора, в котором отдыхающие играли в настольный теннис и в бильярд: – Вот здесь звукоизоляцию сделали по нормативам.

Стоны пары, занимавшейся любовью, на мгновение стихли – и тут же возобновились на прежней высоте. Клара, не снимая куртки, подошла к окну. Под аккомпанемент мужских «охов» и женских «ахов» в воздухе кружились хлопья снега, подгоняемые легкими порывами ветра.

– Так что, попросить другой номер? – спросила она, направляясь к телефону.

– Как хочешь. – Яцек достал из сумки рукавицы. – Здесь ты будешь меня видеть, – указал он на лыжный спуск.

– Разве ты не отдохнешь, не выпьешь чаю? – удивилась Клара его энтузиазму. Далее она, будучи в хорошей форме, чувствовала себя уставшей после дороги. – Ты ведь говорил, что…




Конец ознакомительного фрагмента.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=649925) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



notes


Примечания





1


Свидетелям Иеговы их религиозная доктрина запрещает переливание крови и некоторые другие виды оперативных вмешательств. (Здесь и далее примеч. пер.)




2


Бибабо – комическая кукла, надеваемая на руку и приводимая в движение с помощью пальцев руки.




3


«Цепелия» («Cepelia») – сеть магазинов, в которых продаются декоративные изделия кустарного производства.




4


Тренч – разновидность летнего пальто, плаща.




5


Фюрер в Варшаве (нем.).




6


Марек Хласко (1934–1969) – эпатажный польский писатель и сценарист, кумир молодежи 1980-х годов.




7


«Гражданки и граждане» – первые слова экстренного телевизионного обращения президента ПНР Войцеха Ярузельского, в котором он извещал народ о введении в стране военного положения 13 декабря 1981 г.




8


Petit – beurre (франц.) – разновидность сухого печенья.




9


Мазуры – польский курорт.




10


Согласно буддийским верованиям, Будда достиг просветления, медитируя под деревом боддхи.




11


Одно из варшавских подразделений польского подполья времен Второй мировой войны.




12


«Любовь делает свободным» – перефразированное «Arbeiten macht frei» («Работа делает свободным»), девиз, красовавшийся на воротах нацистских концлагерей.




13


Шангу – округ в провинции Хубей.




14


Хорошая (англ.)




15


Хорошо, хорошо (итал.)




16


«И-Цзин» («Книга Перемен») – памятник китайской письменности.




17


Cheese (доел. англ. «сыр») – слово, которое фотографы предлагают повторить позирующим, чтобы губы растянулись в улыбке.




18


Китайские аристократки использовали специальные футлярчики, чтобы не поломать ногти непомерной длины.




19


Цы Си (1835–1908) – маньчжурская императрица, фактически стоявшая у власти в цинском Китае с 1861 по 1 908 гг.




20


Джованни Антонио Каналетто (1697–1768) – итальянский художник барокко, писавший городские пейзажи Венеции.




21


Фэн-шуй – китайское учение о наиболее благоприятном, в соответствии с энергетическими потоками Вселенной, расположении предметов в жилище и вне его.




22


Извини (англ.).




23


Гурали (букв, «горцы») – население горных регионов Польши (район Татр).




24


Облатка – пресная лепешка, которую по католической традиции члены семьи после возвращения из костела делят за рождественским столом.




25


Прозак – антидепрессант.