Железный человек
Андреас Эшбах


В небольшом рыбацком городке в Ирландии живет человек, который хранит некую тайну. Более того, он носит ее в себе, он сам – тайна.

Когда-то ему были обещаны сверхчеловеческие силы. Вместо этого он стал инвалидом.

Когда-то он надеялся стать героем. Вместо этого он вынужден скрываться от всего мира.

Ибо Дуэйн Фицджеральд – результат одного секретного научного опыта, который завершился трагической неудачей. Теперь Дуэйн имеет право провести остаток жизни там, где захочет, но с условием хранить молчание.

Однако есть человек, который знает его тайну, – и он уже вышел на его след.





Андреас Эшбах

Железный человек





1


В субботу утром я проснулся слепым и наполовину парализованным. Мне уже не раз случалось по отдельности или быть слепым, или быть парализованным на одну сторону, но в последнее время участились случаи, когда это происходит одновременно, и всё это стало меня тревожить. Я лежал на правом боку, зарывшись лицом в подушку. Шевелить я мог только головой, левой рукой и ещё кое-какими мускулами, которые в эту минуту были мне не нужны. Вот досада. Я сделал попытку снова задремать в надежде, что всё образуется. Хоть и знал, что нет. К тому же мочевой пузырь был переполнен.

Тогда я принялся загребать левой рукой, переворотил за своей спиной подушку и матрац, пока не добрался до голой рамы кровати. Не так-то это просто – сменить положение при помощи одной только руки, да ещё и наполовину вывихнутой, если чистого весу в тебе триста фунтов – почти полтора центнера – и ты окаменел как витринный манекен. Но если надо, сделаешь ещё и не то.

Я собрал все свои силы и, напрягшись чуть ли не до разрыва мышечных тканей, перевернулся и грохнулся левой лопаткой на край кровати. Это было больно, но благодатно, поскольку означало, что я принял удобное положение для того, чтобы пошарить свободной рукой под кроватью.

Там я уже несколько лет держу деревянную дубинку длиной в локоть, предназначенную как раз для таких случаев. До сих пор всегда на удивление безотказно помогало, если просто пару раз огреть себя по черепу этой палкой квадратного дюймового сечения. Или промолотить ею строптивую конечность. Это у меня как у старого автомата с напитками: стукнешь по нему как следует пару раз – и он опять исправно работает.

Но на сей раз не помогло. Я прекратил самоизбиение, пока дело не зашло дальше синяков, так и оставшись слепым и на одну половину парализованным.

Слепота раздражала больше всего, потому что для неё не было никаких объективных причин. Я полагаю, это обусловлено психически; всякий раз, когда мой искусственный глаз выходит из строя и перестаёт посылать сигналы, второй, натуральный, из ложно понятой солидарности присоединяется к нему и тоже прекращает работу. Я знаю пару-тройку людей, которые горячо заинтересовались бы этим феноменом, но остерегусь им об этом рассказывать.

Некоторое время я валялся в неудобной позе и раздумывал. Всё это мне уже порядком надоело. Вспомнился один сон, который приснился мне пару недель назад, и я вдруг спросил себя, да был ли то вообще сон. Мне снилось, что я проснулся среди ночи, закаменевший, как железо, но потом отыскал тайный выключатель, который размягчил моё тело; всё кончилось хорошо, и я с облегчением снова заснул. Странно. Я ощупал свой живот и нашарил там несколько пучков проводов, которые в некоторых местах выпирали под брюшной стенкой, как утолщения кишечника, – небольшие твёрдые узлы, которые при дальнейшем движении тела уходили вглубь. Должно быть, то был сон. Не может быть никакого такого выключателя.

Я вспомнил, как однажды мне помогло от такой временной слепоты кое-что другое. Я оставил в покое свой живот и принялся мягко массировать левый глаз с закрытым веком – до тех пор, пока в нём не заплясали звёздочки. После этого я замер, открыл глаз – и вот тебе, из серого тумана прорезалась картинка. Потолок моей спальни. И пожелтевшие, как минимум тридцатилетней давности, обои. Если подумать, мне давно уже следовало бы их заменить. Чувство времени-то у меня достаточно реальное.

Быть уже не полностью, а лишь наполовину слепым – это вселяло бодрость, хоть и не помогало в остальном. Я поглядел на свою правую руку, которая судорожно торчала вверх, как обломок корабельной мачты, а на ощупь была как железный брусок, и от души выругался. Позыв к мочеиспусканию, как видно, не собирался ослабевать, и я, за отсутствием более удачной идеи, опять поднял палку и долбанул себя как следует, но опять без результата.

Во мне начало расползаться что-то вроде паники. Жуткая картина, как я буду валяться здесь день за днём, обмочившийся и неспособный позвать на помощь! Я умру от жажды. Во рту у меня уже теперь пересохло. Сколько времени может пройти, пока меня найдут? Наверное, немало. Я живу один, уединённо – можно даже сказать, одиноко.

Паника, как я уже сказал. И система успокоения совершенно логично не срабатывала. Я постарался дышать медленно и глубоко, концентрируясь на давлении в мочевом пузыре, и стало лучше.

Размышлять всегда полезно. Это, может, и не самая сильная моя сторона, но стараться всё же надо. Искусственный глаз не работает, одновременно с этим заблокирован двигательный аппарат: для этого вряд ли может быть другая причина, кроме обесточивания всей системы. Дефект атомной батареи практически исключён; она, пожалуй, самая надёжная составная часть моей начинки и потребует замены самое раннее в том случае, если я доживу до моего 45-го дня рождения. Остаётся система электропроводки. За прошедшие годы, и правда, некоторые из якобы неразмыкаемых штекерных соединений в глубине моего организма всё же размыкались, но вызванные этим расшатанные контакты или короткие замыкания всё же имели следствием лишь ограниченные, локальные отказы. До сих пор я всегда считал, что система сконструирована так, что тотальное обесточивание вообще не может случиться.

Но мало ли что я в своей жизни считал!

Мне нужна помощь.

Тут всего несколько шагов, сказал я себе. Шаги. Само слово действует успокоительно. Всего три-четыре шага. Всё, что мне нужно сделать, – перевалиться с кровати на пол и потом сантиметр за сантиметром ползком двигаться в прихожую. Там телефон. Там спасение. Нет ничего легче.

Вот только тело моё в его теперешнем состоянии имеет больше сходства с многотонной грудой металлопластика, чем с чем-нибудь ещё. Я напрягался, подтягивал себя единственной действующей рукой и маневрировал как мог, пытаясь расшатать и привести в движение свой окаменевший остов, я чуть не отключился из-за такого напряжения сил, но добился в итоге лишь того, что свалил с кровати туловище, опрокинув головой ночной столик, и так неловко развернулся, что правая рука застряла в раме кровати.

Некоторое время я полежал так, тяжело дыша. Единственным исправным глазом я оглядывал себя и не мог поверить в то, что произошло. Я лежал как забетонированный, тело изогнулось так, что живот натянулся как барабан, а недействующая правая рука прочно застряла в кровати, как корабельный якорь. Левой рукой я панически шарил вокруг, ища, за что бы ухватиться, чтобы вытянуть себя из этого положения, но ничего не находил. Под кроватью валялись только старые носки, кроссовка с правой ноги, несколько газет и прочие свидетельства моей нелюбви поддерживать чистоту и порядок в доме, а под всем этим гладкий линолеум пола. Не сразу, но я понял, что пропал.

Паника вернулась. Ведь если привык чувствовать себя непобедимым, то поражения принимаешь тяжело, в особенности те, что грозят гибелью.

Я не знаю точно, что тогда произошло и почему. Я знаю только, что провёл левой рукой по животу – может, потому, что он был так туго натянут, или в попытке успокоить мочевой пузырь. Рука следовала за контуром пучка проводов и вдруг нащупала какое-то уплотнение, узелок, которого здесь не должно быть, насколько я помнил схему.

Не то чтобы схемы соединений имели какое-то большое значение. Всё равно каждый делал их как хотел. Но по странности они всё же были. Я ощутил под пальцами имплантат и вдруг испытал при этом один из тех своеобразных моментов, когда не знаешь, то ли ты бодрствуешь и вспоминаешь сон, то ли ты спишь и вспоминаешь о том, как бодрствовал. На ощупь это было как тайный выключатель в том сне – который размягчил моё тело!

Я нажал на него. И вскрикнул, когда меня дёрнуло и система проснулась к жизни. К сожалению, всего на пару секунд – недостаточно надолго, чтобы высвободить правую руку; напротив, как раз её-то я от неожиданности защемил ещё глубже.

Но вдруг всё получило своё объяснение. У меня расшатался контакт в основной цепи электропитания, только и всего! Должно быть, кто-то когда-то – скорее всего по недосмотру или, лучше сказать, в бессмысленной спешке – перерезал провод, разъединение которого по схеме не было предусмотрено, и, чтобы исправить это, он ввёл штекерное соединение, которое считалось неразъединимым. Итого, было две уважительные причины ничего мне потом не сказать.

Именно это штекерное соединение я как раз и ощутил. Судя по всему, одно из движений внутренних органов, неминуемых в брюшной полости человека – даже в моей, – вытеснило этот самый кабель на передний план.

Это значило, что тогда, в прошлом, это был вовсе никакой не сон. Я действительно проснулся среди ночи, сквозь сон отметил свою обездвиженность, но тогда было достаточно лишь нажать на расшатанный контакт, чтобы он снова схватился и заставил всё функционировать.

Совершенно ясно, что штекеры за это время разболтались. С внезапным испугом я осознал, что мой последний шанс заключается в том, чтобы снова их закрепить, и именно здесь и сейчас, пока концы кабеля окончательно не разошлись и не затерялись в глубине моих внутренностей.

Я перестал давить на этот контакт. Как знать, не наношу ли я себе тем самым больше вреда, чем пользы. Любое неловкое движение могло с таким же успехом и ослабить штекерный контакт, и закрепить его. Нет, я должен знать, что делаю. В чём я действительно сейчас нуждался, так это в подходящем инструменте.

Я вывихнул себе шею в поисках какого-нибудь острого предмета, который я мог бы сунуть себе в живот.

Но какие уж там острые предметы могут подвернуться в радиусе вытянутой руки вокруг кровати? Я вспомнил про свой перочинный нож, лезвие которого казалось мне лишь условно подходящим для операции, однако в нём было длинное шило, которое мне раньше не приходилось использовать. Но если оно годилось для протыкания дыр в кожаном ремне, то и брюшная стенка не должна устоять против него. И этот предмет, если мне не изменяет память, должен лежать в выдвижном ящике ночного столика.

Ночного столика, который теперь валялся опрокинутый, к тому же справа от меня и, таким образом, вне досягаемости. Я вытянулся и перевернулся, добрался до ручки выдвижного ящика и потянул его. Оттуда вывалились две упаковки бумажных носовых платков, купюра в сто евро, которой я ещё даже не хватился, и несколько монет. И больше ничего. Перочинного ножа не было.

Я снова лихорадочно ощупал свой живот. На месте ли ещё штекер? Да. Я хоть и двигался, но не настолько сильно, чтобы провод сполз из сочленения. Может, делал своё дело переполненный мочевой пузырь, своим давлением удерживая на месте всё внутри моей утробы. Где же проклятый перочинный нож?

Мой взгляд скользнул по лампе для чтения – этому неуклюжему, пожелтевшему от времени стеклянному монстру, привинченному к стене над кроватью, и тут я всё вспомнил. Несколько дней назад я менял лампочку, и для этого мне пришлось закручивать и потом снова прикручивать четыре винта. Это я проделал тогда перочинным ножом, и потом, видимо, так и оставил его где-то, вместо того чтобы убрать в ящик.

Я ещё раз огляделся. И точно. Он лежал на полу рядом с будильником, который тоже отлетел в сторону, когда опрокинулся ночной столик. Красненький, маленький, сразу заметный. И валялся он на полметра дальше того места, куда я мог дотянуться кончиками пальцев.

Но высшим приматам свойственна способность к применению вспомогательных инструментов; по крайней мере, мне не раз приходилось об этом читать. Сперва я попытался дотянуться своей палкой, но она оказалась коротковата, что, впрочем, я и предвидел. Но не настолько коротка, чтобы не подтянуть к себе на расстояние вытянутой руки джинсы, которые я по счастливой случайности небрежно сбросил на пол вместо того, чтобы аккуратно повесить их в шкаф. Пришлось немного повозиться, прежде чем я ухватил их за обе штанины, а потом принялся забрасывать их как удочку, чтобы зацепить ими перочинный ножик. Это не так-то легко для однорукого и одноглазого, но в конце концов я добился своего. С недовольным стуком ко мне приблизились и будильник, и ножик – настолько, что до последнего я смог дотянуться.

Теперь следующий шаг. Шило. Раскрыть ножик одной рукой очень трудно, особенно когда хочешь извлечь маленький, остренький, редко используемый инструмент, а вещь уже далеко не новая и уже не так хорошо смазана, как в свои юные годы, а напротив, местами уже немного заржавела. В здешних местах, у самого моря, всё ржавеет невероятно быстро. Но в конце концов мне удалось и это – правда, такой ценой, что моя рука после этого дрожала и тряслась от перенапряжения.

Но победное чувство тут же улетучилось, как только я вспомнил, что собираюсь сделать этим ножичком. Ну да, всё правильно. Я же, судя по всему, мастер спорта международного класса по забыванию неприятных вещей.

Я ещё раз всё тщательно продумал, чтобы ничего не упустить. Потянул время. Дал себе последнюю отсрочку. А что тут можно было упустить? Если моё намерение приведёт хоть к каким-то переменам, можно будет сказать, что мне повезло. Если нет, то мне останется лишь обкричаться в надежде, что кто-нибудь меня услышит и поспешит на помощь – вот единственная альтернатива сокрушительной безысходности.

Я нащупал тот узелок у себя под брюшной стенкой. И нажал на него. На сей раз ничего не шевельнулось. Никакая искра не проскочила по проводу в тефлоновой оболочке внутри моей системы. Не было никакого спасения от скальпеля. Я со вздохом нащупал место, в котором предполагал наличие штекера, приставил туда шило, задержал дыхание и проткнул кожу.

Было страшно больно. Думаю, я даже закричал; по крайней мере, у меня осталось воспоминание о булькающем ощущении в горле и о том, что после этого я слегка охрип. Я проткнул кожу, почувствовал, как рана увлажнилась чем-то горячим – кровью, чем же ещё, и немалой, – и начал тыкать острой сталью в поиске имплантата. Наконец наткнулся на что-то твёрдое. Я вперился взглядом в потолок, дивясь, откуда там взялись тёмные облака, вдруг потянувшиеся надо мной, а сам продолжал ковыряться в собственном мясе, не получая никакого результата, кроме того, что весь мой живот становился всё более мокрым и липким. Внезапно появились мелкие мушки, которые обычно никогда не залетали в спальню. Отбросы на кухне казались им куда привлекательнее, но тут они носились надо мной и казались мне микроскопическими стервятниками. И тут наконец-то щёлкнуло.

Постепенно окоченение проходило, руки и ноги начали слушаться, правый глаз начал что-то видеть, всё тело стало приходить в движение, вызывая многоголосый, шипящий шум во всей мускулатуре. Как же это здорово, что можно отключить боль! Как хорошо, что можно остановить кровотечение! Я поднялся на ноги, обливаясь потом, окровавленный, и пошатываясь направился в ванную, где первым делом, зажав рану рукой, облегчил мочевой пузырь – ах, какое это неописуемое блаженство!

Потом я уселся на край ванны, осмотрел живот со всё ещё торчащим в нём шилом перочинного ножика и стал раздумывать, можно ли его снова вытащить без риска. Из предосторожности я сел на пол и занял устойчивое положение, прежде чем попытаться. И что же, паралич не вернулся. Не вернулся он и тогда, когда я отважно принялся проминать живот. Кажется, я заново вернулся к жизни.

Но оставлять это так всё же нельзя, сказал я себе, тщательно промывая рану прозрачным дезинфицирующим средством и накладывая на неё марлевый компресс. Ведь это может и повториться. Может, через год, а может, и завтра утром. И когда-нибудь мне не удастся привести себя в норму. Даже если впредь я каждую ночь буду засыпать в обнимку с ящиком инструментов.

Можно перенести телефон к кровати. И день, когда я больше не смогу привести себя в действие, станет днём капитуляции. В этот день они смогут забрать меня обратно. Поскольку предписания на случай, подобный сегодняшнему, были совершенно внятными и однозначными. Если бы я захотел действовать по инструкциям, я должен был бы сразу же, как только смою с рук кровь, без промедления позвонить подполковнику Рейли, и он немедленно направит меня обратно в Штаты на капитальный ремонт, безусловно по высшему разряду, на борту военного самолёта, который полетит специально из-за меня. Но только в одну сторону. Рейли установит за мной полный контроль и наблюдение, и смогу ли я когда-нибудь из-под него вырваться, ещё большой вопрос.

Поэтому я не собирался действовать по инструкциям. Информировать Рейли означало бы единым махом лишиться свободы, с таким трудом достигнутой, а этого мне хотелось меньше всего. Поэтому я хоть и смыл кровь с рук, но подполковнику Рейли звонить не стал.

Вместо этого я залепил свой компресс пластырем, вышел в прихожую и достал из тайника мобильный телефон. По своему стационарному телефону я звонил редко, а если звонил, то разговоры были незначительные, поскольку мне приходилось учитывать, что меня всё ещё прослушивают – разумеется, только из предосторожности. Мобильный же телефон я раздобыл себе окольным путём, его, насколько я мог судить, невозможно было бы идентифицировать как мой. А это давало мне уже другие возможности. Поскольку четырёхгранная дубинка и анонимный мобильник – это ещё не все вспомогательные средства, какими я обзавёлся.

Я набрал номер доктора О'Ши.

– Это Дуэйн, – сказал я, дождавшись его ответа. – Мне срочно нужна ваша помощь.

– Понял, – сказал он. – Можете прийти ко мне в приёмную?

– К счастью, да.

– Тогда приходите в одиннадцать. – И он без лишних слов положил трубку.

У Рейли случился бы удар, если бы он узнал, что я здесь доверительно наблюдаюсь у местного врача общего профиля – гражданского! И его бы, без сомнения, подкосило, если бы он узнал, что доктор О'Ши делал рентгеновские снимки моего тела. Снимки моего тела в один миллиард долларов, за которое немало людей на этой планете отвалили бы немереные суммы денег. Но, как я уже сказал, доктор О'Ши пользуется моим доверием.

Я протопал назад в ванную комнату, снял окровавленную пижаму и бросил её в ванну. Потом намочил тряпку, вытер кровь со ступней и направился в спальню, идя по своим тёмным следам и по цепочке густых красных капель. Постель имела такой вид, будто безумный убийца-маньяк только что расправился в ней со своей последней жертвой. Я стянул всё, простыни тоже бросил в ванну и залил холодной водой. Кровь можно отстирать только холодной водой, это я хорошо усвоил.

Было почти девять, когда я принялся вытирать с пола следы крови.




2


Ты жалуешься и не хочешь понять, что во всём, на что ты в обиде, плохо только одно: твоё собственное недовольство и твои обиды. У человека есть только одно несчастье: если в его жизни есть вещи, которые он воспринимает как несчастье.

    Сенека. Нравственные письма

Выйдя в холодное, солнечное субботнее утро, я чувствовал себя не лучшим образом. Не было никакой гарантии, что на улице со мной не повторится то, что произошло ночью в моих внутренностях. Правда, в этом случае меня бы нашли и, скорее всего, доставили именно туда, куда я и направлялся, к доктору О'Ши, но я бы привлёк к себе ненужное внимание. А если бы я к этому стремился, лучше уж сразу позвонить Рейли. Поэтому я больше прислушивался к онемению в ногах и к сдержанному биению пульса в ране на животе, чем к погоде. Дул сильный, с солоноватым привкусом ветер и трепал мою широкую куртку и просторную рубашку, под которыми я привык прятать моё бросающееся в глаза телосложение. Мой искусственный глаз слезился. Такое он иногда проделывал. Местечко, в котором я живу уже больше десяти лет, называется Дингл; небольшой рыбацкий порт на одноимённом полуострове на юго-западе Ирландии. Городок ровно такой величины, чтобы принять тебя в качестве жителя без того, чтобы каждый при этом знал, как тебя зовут и откуда ты взялся, а с другой стороны, недостаточно большой для того, чтобы он сам мог привлечь к себе чьё-то внимание. Здесь не так много туристов, и большинство людей действительно живут рыболовным промыслом. Что городок не богат происшествиями, можно было понять по тому, что самым значительным событием в новейшей истории Дингла было то, что здесь снимали фильм «Дочь Райана», с самим Полом Ньюменом в главной роли. Правда, это случилось ещё тридцать лет назад: фильма, впрочем, я никогда не видел, но, по моим наблюдениям, довольно, впрочем, ограниченным, примерно в каждом третьем из местных пабов висел плакат к этому фильму и по несколько фотографий со сценами из него. А в Дингле было несметное количество пабов.

Я шёл медленно и не мог отделаться от ощущения, что моим ногам приходится преодолевать при ходьбе внутреннее сопротивление. Может, так оно и было, если вспомнить, чего в меня только не встроено, и иногда мне казалось, что там всё потихоньку ржавеет. Когда я добрался до площади с круговым движением, моя тревога за себя стала понемногу ослабевать – наверное, оттого, что и после десяти лет жизни в этих краях вид машин, едущих справа налево, и расположение руля не с той стороны всё ещё сбивали меня с толку. Я пересёк несколько переходов и направился вверх по пешеходной аллее, самым заметным сооружением которой была скульптурная сцена распятия, состоящая из раскрашенных фигур намного больше натуральной величины; огромный Христос мучился на гигантском кресте, оплакиваемый двумя скорбящими и заламывающими руки женщинами в светло-голубом и лимонно-жёлтом одеяниях.

Всегдашняя готовность ирландцев всё расписывать яркими красками сказывается на Мейн-стрит в живописном соседстве разноцветных фасадов, которое часто встречается в ирландских селениях и так хорошо видно на открытках и на картинках в путеводителях. Соломенно-жёлтый паб рядом с тёмно-зелёным отделением банка, белоснежный жилой дом с тёмно-синими дверями и наличниками – вот при виде чего так и вскидываются видеокамеры и фотоаппараты туристов. Но когда долго живёшь в этой стране, замечаешь, что эта пестрота – жизненная необходимость. Что в ней нуждаешься, чтобы перетерпеть, не тронувшись умом, угрюмые времена зимы и длящуюся неделями пасмурную погоду с моросящими дождями.

Поскольку это было по пути, а у меня оставалось в запасе время, я первым делом зашёл на почту, тем более что не имел права пропустить день получения посылки.

– А, мистер Фицджеральд, – приветливо встретил меня Билли Трант, обходительный юноша с пепельными лохмами и самыми кариозными зубами, какие только мне приходилось видеть. – Вам пакет пришёл. – Он жестикулировал так радостно, будто всё утро только меня и ждал. – Ваша партия биологического отравляющего вещества.

Это игра, которая давно установилась между нами. С одной стороны, Билли много дал бы, чтобы узнать, что же в тех пакетах, которые приходят мне раз в четыре дня, а поскольку я ему этого не говорю, он однажды начал пускаться в догадки, надеясь таким образом выманить меня из засады. С другой стороны, он знал, что его, как почтового служащего, вообще не касается, что он выдаёт, поэтому гадал он не всерьёз и получал удовольствие, изощряясь в изобретении смешных подозрений.

И иногда почти попадал в точку. Но я всё равно сказал, как обычно:

– Вот и не угадал.

Когда он ушёл в подсобку за пакетом, я пробежал взглядом заголовки местной ежедневной газеты, вывешенной у окошечка. Большая статья в несколько колонок была посвящена дебатам по хозяйственно-политическим вопросам в дублинском парламенте, тогда как такие мелочи мировой политики, как беспорядки на Ближнем Востоке или бряцающие оружием китайские манёвры у берегов Тайваня, умещались в несколько строк. Этого мне было достаточно, чтобы быть в общих чертах информированным, а большего мне и не требовалось.

– Я всё равно отгадаю, – сказал Билли, передавая мне пакет.

– Не сомневаюсь, – ответил я. Это был, как я уже сказал, установившийся ритуал.

До востребования, значилось на наклейке под моей фамилией и названием почтового отделения Дингла. Подполковник Рейли не принимал обвинений в излишней конспирации. Не говоря о некоторых практических соображениях, он делал это якобы для того, чтобы быть в курсе, что я жив и здоров: если пакет вдруг вернётся невостребованным по истечении положенного срока, то он немедленно приедет посмотреть, что со мной. Причём «немедленно» в этом случае можно понимать почти буквально: Рейли располагает полномочиями заказывать самолёт американских ВВС, который доставит его в любое время в любую точку Земли, если ему это понадобится.

Другими словами, если бы у меня не прошла попытка с перочинным ножиком, завтра он уже стоял бы у меня под дверью и услышал бы мои крики. Ну вот. И чего я тогда так беспокоился?

Я засунул пакет в сумку на ремне и, покидая почту, уже чувствовал себя почти как обычно.

Мои пакеты не содержали биологических отравляющих веществ, но содержали нечто не столь уж далёкое от них. Поскольку большая часть моего кишечника была удалена, чтобы освободить место для многочисленных якобы очень важных имплантатов, то оставшегося теперь не хватает для того, чтобы извлечь необходимые для жизни питательные вещества из нормальных продуктов питания. Это значит, что я не могу больше прокормиться обычным способом. Вместо этого я получаю биологически высокоактивный питательный концентрат, своего рода живую клеточную культуру, обогащенную таким образом, что на баночках, в которых мне это присылают, проставлена не только дата истечения срока годности, но и час его истечения, которого я должен строго придерживаться, иначе эта штука может отравить меня. Открыв баночку, я должен съесть её в течение шести часов, а остатки растворить в специальной кислоте-разбавителе, чтобы канализация не заросла или там не вывелись бы крысы величиной с овчарку, или уж я не знаю, что там ещё такого может произойти. Состав и способ изготовления концентрата строго засекречены. Раз в четыре дня я получаю запас из восьми баночек – количество, необходимое ровно до следующей посылки, и это действительно функционирует без сучка и задоринки вот уже больше десяти лет. Но, естественно, они держат меня таким образом на коротком поводке, и с этим я ничего не могу поделать.

Дорогу мне переходит миссис Бренниган с полными руками покупок и в ужасной спешке, что при её распущенных реющих волосах и валькирической стати выглядит особенно впечатляюще. Она директор местной библиотеки, что делает её одной из важнейших персон в моей жизни, и эта библиотека, как подсказал мне быстрый взгляд на часы, уже двадцать минут как открыта и целиком находится на попечении Рионы, настолько же юной, насколько и неопытной практикантки, что и объясняло избыточную спешку миссис Бренниган.

– Мистер Фицджеральд! – крикнула она, запыхавшись. – Хорошо, что я вас встретила. Мне нужна ваша помощь.

Отчётливые толчки под грудной клеткой напоминали мне, что я и сам нуждаюсь в неотложной помощи, но поскольку она поставила свои сумки на землю, я тоже остановился и вежливо спросил, чем могу служить.

– Ах, это опять из-за Рионы. Эта молодёжь воображает, что они запросто могут обращаться с компьютером. И что сделала вчера эта девушка? Она выдала приказ на печать, и принтер принялся перепечатывать весь каталог. Весь каталог книг, целиком, вы только представьте себе! Да это были бы тысячи страниц. Слава богу, в принтере было всего тридцать листков.

– Плохо, что такой приказ так легко отдать невзначай, – сказал я.

Однажды, вскоре после моего прибытия в Дингл, я помог ей подключить модем, и с тех пор она считает меня кем-то вроде компьютерного эксперта. А у меня даже компьютера нет.

По крайней мере, посторонний человек, обыскивая в моём доме, не обнаружит никакого компьютера.

– Да, конечно, эта программа не особенно хорошая, но с божьей помощью работает, – кивнула она. – И я действительно не знаю, что делать. Теперь этот приказ не отменяется. Я уже несколько раз выключала процессор, но стоит подложить в принтер бумаги и включить его, он продолжает начатое.

– Значит, это задание стоит в очереди на печать. Надо открыть окно очереди и стереть его там. – На этом мои познания в части обычных компьютерных программ и кончались. – В описании программы должно быть написано, как это делается.

– В описании… А не могли бы вы сделать это для меня, мистер Фицджеральд?

Я отрицательно покачал головой:

– Не сегодня, при всём желании. Через пять минут я должен быть у врача.

– А, простите. – Тень пробежала по её лицу, но она не была связана ни с моим отказом, ни с пробегающими по небу облаками. У миссис Бренниган был тяжелобольной муж, он нуждался в постоянном уходе и круглые сутки был подключён к аппарату искусственного дыхания. Бренниганы жили на моей улице, в первом доме у кольца – старом, сером строении с огромным сараем на задворках и скамейкой у входа. В солнечные дни я иногда видел их на этой скамье. На фронтоне дома красовалась выцветшая вывеска, предлагавшая ночлег с завтраком, но я думаю, она осталась как печальный пережиток от лучших времён.

– Надо привлечь какого-нибудь молодого компьютерного чудика, он всё сделает, – вяло сказал я.

– А что, если вы глянете на него в следующий вторник? – предложила она с благожелательной строгостью. – Мы бы подождали. А вам всё равно сдавать книги.

Для чего ей вообще компьютер, если она и так всё помнит?!

– Хорошо, что вы мне напомнили, – сказал я. Это были три романа, в двух из которых я не продвинулся дальше двадцатой страницы.

– Значит, увидимся во вторник, – улыбнулась она и снова подхватила свои покупки. – Хорошо. А теперь мне надо спешить, пока эта девушка не наделала ещё каких-нибудь глупостей.

И она понеслась прочь, а я продолжил свой путь вверх по Мейн-стрит, где мне встретилось такое, что в других обстоятельствах могло бы стать лучом света в тёмном царстве, спасением выходных, отрадой, дающей забвение всех бед. Хорошо, пусть это сродни подростковым фантазиям – то, что я питаю к администраторше отеля «Бреннан», – но мне это доставляет удовольствие, а она ни о чём не догадывается, так почему бы нет?

Отель «Бреннан» – большое, старинное здание, старше, чем американская Декларация независимости, а сохранилось так хорошо, что бесспорно является лучшим отелем нашего городка. Отчего, кстати, и Рейли всегда останавливается здесь во время своих инспекционных приездов. Лучшие комнаты смотрят во двор, отвернувшись от улицы, что означает вид на море и тишину, ресторан отеля пользуется доброй славой, а душой всего, движущей силой, точкой над «i», придающей всему блеск и завершённость, вот уже несколько лет является молодая женщина по имени Бриджит. Бриджит Кин, стройная, как тростинка, воплощённое жизнелюбие, с дикими, почти неукротимыми медно-рыжими волосами и молочной, усеянной золотыми веснушками кожей – явление, необычайное не только в моих глазах. Если б для рекламного проспекта понадобилась красивая ирландка, то Бриджит, несомненно, была бы лучшим выбором.

Не преследуя далеко идущих целей, я просто рад всегда её видеть, с наслаждением любоваться, как она вихрем мчится куда-нибудь; и сердце радуется, если на мне задержится взгляд её изумрудно-зелёных глаз, даже если потом он скользнёт дальше, потому что искал совсем не меня. Выходя в город, я всегда ищу возможности пройти мимо отеля «Бреннан»; в большинстве случаев тщетно, но изредка она всё же появляется в нужный момент – например, полить цветы перед окнами ресторана, показать жильцам отеля дорогу к достопримечательностям Дингла или провести энергичные переговоры с шофёром, выгружающим какие-то предметы, столь необходимые отелю.

Случайно – клянусь, я не шпионил – я узнал, что она живёт в маленьком домике, который словно прячется за двумя большими жилыми домами на Шэпел-стрит чуть выше приёмной доктора О'Ши. И, судя по всему, она живёт там одна; уж не знаю, по каким причинам. Она не только хороша собой, но и загадочна.

Сегодня прямо перед отелем стоял микроавтобус, густо расписанный клеверными четырёхлистниками, арфами и другими ирландскими символами, и выцветшая надпись на боку возвещала: Братья Финиана. Автобус одной из бесчисленных музыкальных групп, разъезжающих по стране и играющих в пабах традиционную ирландскую музыку. Водитель автобуса, рослый худой мужчина с длинными тёмными и такими же неукротимыми, как у Бриджит, волосами стоял с ней рядом у открытой двери отеля и вёл переговоры, держа в руках большой лист бумаги, который мог быть только концертной афишей. Видимо, речь шла о том, можно ли ему прикрепить этот плакат на стене отеля. Точнее, я не уловил; я миновал их обоих на изрядном отдалении, упиваясь исходящей от Бриджит энергией и живостью и слыша, что говорят они между собой на гэльском наречии, том абсолютно недоступном мне ирландском древнем языке, который всё ещё употребляется в здешних краях; разумеется, со скорбной тенденцией к вымиранию. Дингл расположен на Гэльщине, в области гэльского наречия. На въезде в городок есть табличка с его названием, Daingean Ui Ch?is, и не мешало бы это название узнавать хотя бы с виду, потому что на дорожных указателях в этих краях пишутся в первую очередь гэльские названия посёлков и лишь во вторую – и то, если повезёт – английские.

Когда я пришёл к доктору О'Ши, было около одиннадцати часов, и я чувствовал себя почти здоровым. Тем не менее, я постучался в белую дверь с матовыми стёклами, подождал, когда за ними появится размытая фигура в белом халате и откроет мне, потом пожал доктору О'Ши руку и прошёл, следуя его приглашающему жесту, в приёмную.

Маленький домик служил ему и жильём, и кабинетом. Весь первый этаж был выкрашен в белый цвет и оклеен белыми обоями, узкая лестница вела наверх к двери с надписью «Приватно». Прихожая и служебные помещения – светлые, чистенькие и очень тесные. Пахло дезинфекцией, на стенах висели плакаты с медицинскими советами и календарь с тропическим морским пейзажем. В приёмные часы в тесную прихожую выставляли ещё и стулья для ожидающих пациентов, но сейчас их уже убрали.

Доктору О'Ши чуть за сорок, и он холостяк. Ему приписывают, наверняка не безосновательно, множество любовных историй, временами с замужними женщинами, что уже нарушало ирландские представления о морали. Поэтому не удивительно, что он умеет держать язык за зубами так хорошо, будто прошёл интенсивный курс обучения в ЦРУ. Его медсестры ещё ни разу не видели меня в глаза. Нигде не значится ни моё имя, ни адрес. Моя медицинская карта оформлена на имя Джон Стиль, и доктор О'Ши держит её в закрывающемся на ключ ящике своего письменного стола. Он дал мне номер своего личного телефона, который мало кому известен, а я, не задумываясь, дал ему номер моего мобильного телефона – единственному человеку на всём белом свете.

– Выглядите вы лучше, чем я ожидал после вашего звонка, – сказал он, закрыв за собой дверь кабинета. – Но ведь у вас это почти всегда обманчиво.

Я рассказал ему, что случилось. Пока я рассказывал, выражение его лица несколько раз менялось между удивлением, тревогой и зачарованностью.

– Давайте посмотрим, – сказал он, когда я замолк, и указал мне на кушетку.

Я стянул рубашку и осторожно лёг на спину. На его лбу пролегла глубокая складка задумчивости, когда он разглядывал рану у меня на животе.

– Больно?

– Не очень, – сказал я.

Он ощупал мягкие ткани вокруг засохшей раны:

– А так?

– Немного тянет, больше ничего, – сказал я.

– Может, это потому, что вы не отключили обезболивание? – спросил он.

Какой стыд! Он прав. Уж слишком охотно я всегда забываю об этом. Удивительно, как эти ёмкости с запасами давно уже не опустели; они не пополнялись с 1989 года.

Стоило мне отключить седативное обезболивание, как боль тут же вернулась – учащённое биение в животе и острые, внезапные рези при малейшем неосторожном движении.

Врач довольно кивнул.

– Уже лучше. – Он снова ощупал брюшную стенку, отмечая, когда я вздрагиваю. – Боль – жизненно важный сигнал. Я промою и зашью вам рану, под местной анестезией, хорошо? Вы можете не включать у себя? – Когда я устало кивнул, он добавил: – А кровотечение, естественно, можете убавить.

– Но дело не только в ране, доктор, – напомнил я.

Он склонил голову набок. У него были русые, слегка волнистые волосы, и в глазах половозрелой женщины он должен был выглядеть просто неотразимо, насколько я мог судить.

– Правильно, обесточивание. Это, конечно, тревожное обстоятельство. Я думаю, первым делом нам надо посмотреть рентгеновские снимки.

Когда он начал рассматривать снимки, я с трудом сполз с кушетки, подтащился к нему и нащупал спинку стула, на которую мог опереться.

Два рентгеновских снимка доктор закрепил на аппарате с подсветкой. Левый снимок отражал общий план моего живота от подреберья до таза. Среди облачных контуров органов светились бесчисленные ярко-белые остро очерченные пятна: полный набор моих имплантатов; прямо как чулан для всякой всячины. Компьютер. Навигационные приборы. Запоминающие устройства. Ёмкости для припасов. Механическое параллельное сердце с кислородным насыщением и турбо-функцией, которое через параллельное соединение врезалось в мою брюшную артерию и давало мне возможность кратковременных перегрузок – таких, например, как преодоление тысячи метров за полторы минуты. Только сердце это никогда не действовало дольше одной минуты, так что в принципе оно оставалось лишь бесполезным куском хай-тека, закреплённым на одном из моих поясничных позвонков.

Самое большое по площади пятно – атомная батарея, снабжающая всю систему током. Она вязаными колбасками приникала к моему тазовому дну и была единственным имплантатом, который я отчётливо ощущал из-за его тяжести. На правом рентгеновском снимке виднелась лишь часть батареи. Тонкий, вроде бы экранированный кабель вёл к маленькому образованию, похожему на круглую обсосанную карамельку, а оттуда шёл вверх.

– Должно быть, вот это, – сказал доктор О'Ши и ткнул туда обратным концом своей шариковой ручки. – Имплантат размером со сливовую косточку. Он сидит в перитональной оболочке. В брюшине, – добавил он.

Имплантат. Он был прав. Слишком велик для штекерного соединения.

– Он что, смещается?

– Наверняка. Видимо, он вживлён в брюшину, а она двигается при каждом вашем вдохе и при каждом шаге.

Я разглядывал чётко отграниченное белое пятно.

– На этом месте, вообще-то, ничего не должно быть, кроме простого провода, – рассуждал я вслух. – В конце концов, схема известна. В принципе, и штекерного соединения здесь никакого не должно быть. Его можно объяснить только тем, что в ходе одной из позднейших операций нечаянно перерезали кабель, и пришлось его соединять. Но это… – Я долго вглядывался и в конце концов отрицательно покачал головой: – Нет, понятия не имею, что бы это могло быть.

– Как технический дилетант, я бы сказал, что с виду это похоже на распределитель.

– Только распределять ему нечего. Один провод входит, один выходит.

Доктор О'Ши взял лупу.

– Да, верно. И, судя по всему, нижний провод кончается штекером, а верхний – гнездом. Их можно было бы соединить напрямую, а имплантат выкинуть. – Он посмотрел на меня. – Может, это что-то вроде трансформатора?

Представление о том, что можно избавиться хотя бы от одного из имплантатов, несло в себе что-то оглушительно соблазнительное.

– Может, просто попробуем? – предложил я. – Вы раскроете рану настолько, чтобы дотянуться до концов провода, и соедините их напрямую. И посмотрим, что будет.

– А вдруг эти концы под разным напряжением? Тогда могут сгореть и другие агрегаты.

Я отрицательно покачал головой. Я не хочу утверждать, что знаю технические детали вплоть до последних тонкостей, но в некоторых моментах они, к счастью, успокоительно однозначны. Это был один из таких моментов.

– Вся система работает на одном напряжении, а именно – на 6,2 вольта. Это может быть что угодно, но только не трансформатор. В трансформаторе нет никакой надобности. – Даже если бы и была, не имело бы смысла устанавливать его на этом месте. И что бы такое могло испортиться в трансформаторе, что можно было бы починить, проткнув шилом брюшную стенку? – Давайте попробуем.

– Это рискованно, – сказал доктор О'Ши.

– Что тут рискованного? – Я проковылял обратно к кушетке и лёг на спину. – Вы вытянете концы провода. Разумеется, меня это парализует, но если я не приду в себя после того, как вы их соедините, то вы просто вернёте всё в исходную позицию.

– Нет никакой гарантии, что потом имплантат снова заработает. – Он смотрел на меня сверху, лицо его было озабочено, но в глазах проскакивала искра желания. – Я бы сказал, что это на размер больше всего того, что мне приходилось делать с вами до сих пор.

О'Ши уже не раз сшивал мне ослабевшие штекерные соединения, первый раз пять лет назад, когда две фаланги безымянного пальца моей правой руки вдруг потеряли подвижность. Заставить его сделать рентген моей правой руки было нетрудно, но остаток вечера и ночь ушли у него на то, чтобы привыкнуть к тому, что он увидел на снимке и что я ему при этом поведал. Потом нам понадобился ещё один вечер на то, чтобы мы разобрались в схеме электроснабжения кисти и предплечья и обнаружили расшатанный контакт: штекерное соединение в области локтевого сгиба. После этого потребовался только разрез и пара швов, дело десяти минут – и безымянный палец снова пришёл в действие.

– Какие вообще могут быть гарантии? – Я поёрзал на кушетке, ища удобное положение. Я не собирался вставать с неё до конца операции. – У меня нет гарантии, что электроснабжение не прервётся посреди улицы. У меня нет гарантии, что не выйдет из строя какая-нибудь другая часть и не прикончит меня. Уж если кому и не стоит верить в вечную жизнь, так это мне. – В тот момент, когда я это говорил, я вспомнил: это Сенека. Он считал – во всяком случае, я так понял, – что мы, если не осознаём свою немощь, склонны к расточительству своих дней. И, следовательно, своей жизни. – Если хотите, я подпишу вам что-нибудь, чтоб на вас не было никакой вины.

Доктор О'Ши вздохнул:

– Ну, если подумать, трудно представить себе, чтобы военная система была сконструирована без запаса надёжности. Давайте попытаемся. – Он взял стерильные салфетки и ампулу, содержимое которой осторожно вытянул в шприц и ввёл мне около раны. Пока местная анестезия не начала действовать, он обработал мне живот вонючей красной жидкостью и пошёл за инструментами для операции.

Я тем временем уставился в потолок и пытался не думать о прошлом. Тщетно, разумеется. А потом в поле моего зрения появился О'Ши и спросил, натягивая резиновые перчатки:

– Я уже спрашивал вас, сколько, собственно, операций вам пришлось перенести?

– После пятнадцати я перестал считать, – ответил я, и разные картинки и звуки проносились у меня перед внутренним взором: высокие стены в зелёном кафеле, звон металла, словно стук мечей древней битвы, холодный свет ярких ламп, мужчины и женщины в хирургических масках, гудящие, жужжащие и издающие писк машины, звериный хрип дыхательных аппаратов. Тогда всё ещё только начиналось.

– Невероятно, – сказал он. – Я имею в виду, что у вас не так много видимых шрамов.

Я ничего не ответил. Тогда на нас применили все известные методы косметической хирургии и несколько не столь известных, многообещающих новых разработок. Каких только обещаний нам не давали, а результат в сравнении с ними был жалкий! Но обсуждать это теперь было бессмысленно. Сейчас мне больше хотелось сосредоточиться на холодном ощущении у меня в животе.

– Чувствуете это? – спросил доктор О'Ши.

– Что? – ответил я.

– Уже хорошо. Я приступаю. Крошечного разреза будет достаточно.

– Скажете мне перед тем, как… – Что я хотел сказать? Это была не боль. Боли я не чувствовал. Это была ситуация. Что снова кто-то режет ножом моё тело, и без того натерпевшееся.

Голос врача звучал бархатно, успокаивающе, внушая доверие:

– Не беспокойтесь. Я буду держать вас в курсе. – И тогда голоса врачей тоже звучали бархатно, успокаивающе, внушая доверие. – И думайте о том, чтобы снизить приток крови.

– Это ясно.

Сколько раз уже я искал спасения у Сенеки? У человека лишь одно несчастье, а именно: что в его жизни есть вещи, которые он рассматривает как несчастье. Сколько раз уже мой дух отзывался на эту фразу? Мне никогда не забыть, как я однажды, в унынии сетуя на судьбу, бродил по улицам Дингла и на развале в книжном магазине на Дайк Гейт, вообще-то специализирующемся на гэльской литературе, невзначай наткнулся на этот маленький, растрёпанный томик с текстами древнеримского философа. Сенека. Я раскрыл его, и эта фраза была первой, попавшейся мне на глаза. Как будто он говорил со мной.

Разумеется, я купил эту книгу. Она стоила тогда пол ирландского фунта, но я читаю её так, будто это самое драгоценное приобретение моей жизни.

– Я добрался до имплантата, – сказал доктор О'Ши. – Концы провода выглядят хорошо. Сейчас я вытяну штекер. Три, два, один – есть.

Я почувствовал, как моё тело закаменело, за исключением левой руки. Правый глаз тоже ослеп, а левый, настоящий, остался как был.

– Теперь я вытягиваю гнездо – есть. На первый взгляд оба конца действительно кажутся ответными частями одного разъёмного соединения; я только должен их немного зачистить… Так. Соединяю штекер с гнездом.

Послышался щелчок, или, во всяком случае, послышался мне, и я тут же снова ожил как ни в чём не бывало.

– Всё работает, – с трудом произнёс я.

– Вот и хорошо. – Это прозвучало с явным облегчением, и я почувствовал, как он торопливо возится с моим животом. – Э-эм, а не могли бы вы снова остановить поступление крови? Это я беспокоюсь за ваши брюки.

Разумеется, из-за прекращения подачи тока дроссель снова открылся. У меня по всему телу есть такие дроссели, сеть петлевидных образований, которые стягиваются вокруг артерий и могут ограничивать доступ крови к определённым участкам тела. Это было сущее мучение – научиться управлять ими, но теперь я это умею лучше всего и я остановил кровотечение раны так же просто, как задержал бы дыхание.

– Спасибо. – Лицо О'Ши появилось надо мной. – Теперь я удаляю имплантат; ведь этого вы хотели?

– Именно этого, – подтвердил я.

– И перед тем как закрыть рану, я сшиваю штекерное соединение нерассасываемым кетгутом. Концы, правда, замкнулись плотно, но для надёжности сошьём.

– Правильно.

Наконец-то я мог расслабиться, и тупо смотрел в потолок, пока О'Ши смыкал рану и накладывал на разрез швы. В конце он наложил мне повязку на живот и предложил попробовать встать. Когда не чувствуешь нижней половины тела, сделать это не так-то просто, но в конце концов мне удалось подняться.

– Я могу отвезти вас домой, – предложил он.

– Об этом даже речи быть не может, – ответил я. В городе все знают красный спортивный автомобиль доктора. Стоит ему только свернуть на какую-то улицу, как все жители начинают строить предположения. Не всегда верные, правда, поскольку, когда дело касается интимных вопросов, доктор О'Ши, естественно, ходит пешком.

– Вы только что перенесли операцию. Вам как минимум необходим покой.

– Сейчас я надену рубашку, – сказал я, – куртку, повешу на плечо сумку, благодарно пожму вам руку и пойду домой как ни в чём не бывало.

Он скривил лицо в полуудивлённой-полутревожной улыбке:

– Ах да, ведь вы же супермен.

– Вот именно. Я ещё зайду в супермаркет и кое-что куплю себе на выходные дни.

– Ничего другого я и не ждал.

Имплантат оказался меньше, чем я представлял себе, и был покрыт ломким белым слоем чего-то, похожего на пластик. Доктор О'Ши сполоснул его, бросил в стеклянную баночку, завинтил крышку и протянул мне:

– Пожалуйста. Это наверняка стоит миллион долларов.

– Как минимум, – усмехнулся я.

– И, кроме того, это собственность правительства Соединённых Штатов Америки.

– Как и половина моего тела.

Вид этого маленького, странно бессмысленного предмета наполнял меня давно забытым чувством удовлетворения: хотя бы один шаг в верном направлении удался. Я сунул баночку в карман брюк и взял со спинки стула рубашку. Повязка больно пощипывала, когда я заводил руку, чтобы просунуть её в рукав.

– Кстати, вчера о вас кто-то спрашивал, – мимоходом сообщил доктор О'Ши после операции.

Я замер посреди движения. Мороз пробежал по коже:

– Спрашивал обо мне?

Доктор О'Ши взял полотенце:

– Азиат. Говорил по-английски, правда, с любопытным акцентом. И сам человек любопытный. Назойливый. Несимпатичный. У него было ваше фото, и он спрашивал, знаю ли я вас.

– Ну и?

– Разумеется, я сказал, что никогда в жизни вас не видел. – Он аккуратно повесил полотенце на место. – Впрочем, фотография была такая старая, что вас на ней можно узнать, только обладая развитой фантазией.

Если бы фотография была свежее, это было бы ещё тревожнее, поскольку последнее фото в немедицинских целях было сделано с меня в 1985 году, на пропуск, дающий мне доступ в самые секретные помещения одного и без того засекреченного учреждения.

– Он сказал, кто он такой? И почему он пришёл именно к вам?

– О, у меня было такое впечатление, что он обежал уже весь город, стучась во все двери подряд.

– Чтобы найти меня? – Мои пальцы вдруг засуетились, застёгивая рубашку. – Это мне не нравится.

– Я бы на вашем месте не беспокоился. По тому, как он себя вёл, я не могу себе представить, чтобы кто-нибудь ему что-нибудь сказал.

При всём умении доктора О'Ши хранить тайну – врачебная тайна, ведь тоже нечто в этом роде, – он всё же явно не понимал в полном объёме, для чего она необходима в моём случае. Появление незнакомца, разыскивающего меня, было очень плохой новостью.




3


Чтобы ты мог утолить голод и жажду, не нужно бороздить моря и пускаться на завоевания. То, чего требует наша природа, легко достигается и быстро готовится. Только лишнее стоит нам больших усилий.

    Сенека. О счастливой жизни

Я вышел из кабинета доктора в крайней тревоге. Двигаясь вниз по Гэут-стрит, я озирался по сторонам куда чаще и подозрительнее, чем обычно, и мне казалось, что глухую тяжесть атомных батарей внизу живота я ощущаю сильнее, чем раньше. Дождевые тучи нависли угнетающе низко, в тёмных серых тонах, но такая погода и всё было здесь почти всегда. Ветры, напитавшись влагой за свой долгий путь через Атлантику, впервые натыкаются на сушу у ирландского побережья и основательно этим пользуются.

На Мейн-стрит счастье улыбнулось мне ещё на один миг: Бриджит – как будто она ждала меня – вышла из дверей отеля, пританцовывая лёгкой поступью, в хорошем настроении, в сопровождении одной пары: оба приземистые, слегка разжиревшие, поразительно бледные, они тащились за ней так вяло, будто приняли снотворное. Без сомнения, туристы; при отеле «Бреннан» имелся ещё целый ряд домиков для проживания. Они прибыли с континента – судя по тому, что мужчина, подойдя к своему автомобилю, взятому напрокат, поначалу хотел сесть за руль не с той стороны. Он нервно махнул рукой так, будто сегодня это происходит с ним уже как минимум десятый раз, и обошёл машину кругом. То, что в этот час они были уже здесь, означало, что они встали нечеловечески рано и прилетели в Ирландию самым первым самолётом, поскольку от аэропорта Шаннон до Дингла не меньше трёх с половиной часов езды, скорее даже больше, если приходится впервые ехать не по той стороне дороги.

Должен признаться, что я этот путь из аэропорта проделал лишь в качестве пассажира – ещё тогда, при первом прибытии в Ирландию, и он отбил у меня охоту обзаводиться здесь машиной. Хотя технически это было возможно. И я уже к столь многому привык, что управился бы и с левосторонним движением. Но только зачем? Куда бы я поехал?

Я остановился на расстоянии, не вызывающем подозрений, и смотрел, как Бриджит объясняла усталой паре дорогу. Что она говорила, не было слышно, но я зачарованно любовался жестами, которыми она сопровождала объяснения, – грациозными и в то же время решительными, не терпящими возражений. Можно было догадаться, что она направляет их к коттеджам, расположенным рядом с рыбной фабрикой.

Кончилось тем, что Бриджит села в свою машину и поехала впереди, а новоприбывшие последовали за ней, и в этот момент я осознал, что никогда больше не увижу её, если у меня случится сбой надёжности и меня из-за этого вернут в США.

Азиат. Это могло означать что угодно, но если я расскажу об этом Рейли, то он и люди, стоящие за ним, подумают одно: Китай! И меня отправят домой быстрее, чем я успею произнести слова «нарушение прав человека».

С другой стороны, официально я вообще не знаю доктора О'Ши. Если бы не он, сейчас бы я гулял по городу, даже не догадываясь о том, что некий мужчина с фотографией в руках разыскивает Дуэйна Фицджеральда.

Так что я не собирался информировать подполковника Рейли о том, о чём сам имел право не знать.

По крайней мере, пока неизвестный не нашёл меня.

Укрепившись этими утешительными рассуждениями, я брёл мимо отеля «Бреннан» и, краем глаза поглядывая, нет ли поблизости мужчины с азиатской наружностью, изучал плакат, который теперь уже красовался в окне. Братья Финиана будут играть в следующую пятницу в пабе «О'Флаерти», в двадцать часов, что в здешних местах называется восемь часов вечера. Объявление было украшено штриховым рисунком бородатого скрипача, при виде которого мне вспомнилось, что я уже видел диск этой группы: в библиотеке. Только успела одна женщина сдать этот диск, как его тут же взял молодой человек. Миссис Бренниган заметила мой удивленный взгляд и потом объяснила мне, что диски Братьев Финиана настолько популярны, что отдел грамзаписей библиотеки не успевает ими запасаться. На полках они не залёживаются дольше нескольких часов. Эта группа что-то вроде местной знаменитости: они играют собственную музыку, правда, в традиционном стиле, но с бунтарскими, чрезвычайно популярными текстами.

Вид плаката вызвал во мне неуютное чувство: смутное осознание собственной чужеродности в этих краях. Я здесь живу, но я не здешний. В пабах, которых в Дингле больше пятидесяти, меня не встретишь. Лишь немногие знают меня по имени. У меня нет друзей. Я веду жизнь, странно лишённую всяких отношений, чтобы сохранить мою тайну.

Я отвернулся и направился вниз по улице, пытаясь привести в порядок свои мысли. Бесплодно тосковать о том, что недостижимо. Безразличие – вот что должно стать основой жизни. Мудрый, говорит Сенека, хоть и испытывает неприятности, но не поддаётся им. Шагая вниз по улице, я почти воочию видел нужную страницу книги и решил, придя домой, ещё раз перечитать это место.

Что касается неприятностей, то, когда я дошёл до почты, мой операционный шов начал покалывать, будто обращаясь ко мне. Я посмотрел на опущенную решётку, на табличку с расписанием работы и подумал, что мой приятель с почты Билли Трант может стать проблемой.

Европейские государства настаивают на том, чтобы знать места жительства всех своих граждан. Для этой цели создан хорошо отлаженный механизм регистрации, в каждом посёлке есть служба регистрации, и все должны состоять там на полицейском учёте. Во избежание ситуации, при которой любому человеку, разыскивающему меня в Ирландии, достаточно обратиться в службу регистрации, чтобы за небольшую плату узнать мой адрес и ещё массу дополнительной информации, для меня заключили с ирландской полицией особый договор. Официальная трактовка договора гласит, что я нахожусь в своего рода программе защиты свидетелей, и поэтому мои данные могут быть выданы лишь с согласия соответствующих американских органов, которые этого согласия, разумеется, не дадут никогда.

Это значило, что таинственный азиат, если он являлся в службу регистрации, обломал там себе зубы о гранит. Но что если ему пришло в голову осведомиться на почте? Я получаю не только посылки до востребования, но время от времени и письма, о которых Рейли ничего не знает и о которых ему не надо знать. И хотя их доставляет не Билли, а почтальон, которого я ещё ни разу не видел в лицо, однако можно предположить, что Билли тоже знает мой адрес. Разве он утаит его от человека, который расскажет ему более-менее убедительную историю? И теперь уже поздно его инструктировать.

Идя дальше, я ощутил себя на какой-то момент непривычно ранимым, почти хрупким. Я чувствовал, как батарея на дне моего таза при каждом шаге раскачивается, словно маховик, мне казалось, что моё турбо-сердце бесполезно и что все эти аппараты того и гляди выломятся из меня и упадут на землю. Больше всего мне хотелось просто пойти домой и лечь в постель, но вместо этого я глубоко вздохнул и направил свои стопы, как было запланировано, на Бридж-стрит и там окунулся в суету супермаркета.

Я покупаю редко, и если покупаю, то немного. Фруктовый сироп, мёд, острые пряности, горчицу, мятный соус и тому подобное – больше я ни в чём не нуждаюсь, и одного пакета таких покупок мне хватает надолго. Это причина, по которой я предпочитаю большой по местным меркам супермаркет: здесь никому не бросится в глаза, с каким причудливым набором я всегда стою у кассы.

Но всё равно это мука – толкать тележку вдоль полок, мимо фруктов и овощей, мимо мешков картофеля, напоминающих мне о дымящейся печёной картошке моей юности, которая так хороша была с кислым соусом, мясом и пивом. Некоторое время я задумчиво стоял перед мясной витриной, размышляя, что отдал бы свою правую руку за то, чтобы ещё раз полакомиться барбекю в тёплую летнюю ночь под ясным звёздным небом, ещё раз вдохнуть этот пряный дух жареного мяса, зная, что один из этих шипящих кусков на решётке будет моим, вместе с острым кетчупом и ледяным пивом. Потом мне пришло в голову, что ведь я и так уже давно отдал мою правую руку. И покатил всё ещё пустую тележку дальше, мимо холодильной витрины с молочными продуктами, многие из которых были бы для меня сейчас чистым ядом, подальше от хлеба, от оливкового масла и от хлопьев для завтрака. Стиральный порошок, вот это мне пригодится.

И наконец, я снова очутился перед полкой с пряностями. Получаемый по почте концентрат хоть и был совершенной пищей для моего организма, но на вкус он походил на протухший обойный клейстер. Без перечной приправы табаско, без горчицы, сиропа или подобных добавок я бы не смог проглотить эту гадость. И я разработал настоящие рецепты и меню – первая порция с тимьяном, перцем, уксусом и солью – вроде как главное блюдо, затем второе, сдобренное кленовым сиропом и кокосовой стружкой на десерт.

Я как раз изучал список ингредиентов на бутылочке с ванильным соусом, когда увидел его – мужчину, который искал меня.

Это, без сомнения, был он. Азиат, предположительно японец. Приземистый, с нервной худобой, черноволосый, с узкими глазами, которые ни с чем не спутаешь, и одетый в несуразный набор абсурдных предметов одежды, которые, может, и являются модными в Токио, но в провинции считаются явной придурью. Он охотился у выхода из супермаркета, подбегал вплотную к тем, кто отходил от кассы, и совал им под нос фотографию формата почтовой открытки.

Я отставил бутылочку на полку. Это было почти невероятно – застать человека прямо посреди его усилий. Он походил на муху, которая снова и снова с разбегу бьётся об оконное стекло и не может взять в толк, что все её старания тщетны. По крайней мере, некоторые из покупателей, к которым он бросался, должны были видеть меня здесь, в магазине, но тот способ, каким он наскакивал на них – слишком назойливо, слишком напористо, слишком близко, – отталкивал людей и заставлял их обращаться в бегство. Я спросил себя, почему он так делает, и решил: это потому, что он вырос в среде другого языка тела, чем принятый в западной цивилизации.

Тем не менее его присутствие было мне, разумеется, неприятно. В конце концов, торговый зал умышленно строится так, что покинуть его можно только через один выход, мимо касс. А я далеко не тот человек, которого можно было бы назвать неприметным; возможность проскользнуть мимо него незамеченным я сразу отбросил.

Итак, я остановился там, где стоял, и наблюдал за этим человеком, который вовсе не собирался прекращать свои попытки; напротив, он, казалось, был решительно настроен держаться до закрытия магазина и спрашивать обо мне каждого покупателя. От него исходила неприятная лихорадочность. Казалось, он явился сюда из мира, где эскалаторы движутся быстрее, автоматические двери раскрываются стремительнее, и каждый не входит в них, а вбегает, и час длится всего пятьдесят минут. Он насилу мог дождаться, когда очередной покупатель расплатится и уложит свои покупки; его пальцы беспокойно шевелились, будто так и чесались подтолкнуть очередного покупателя, поторапливая его к выходу.

Мимо меня проходил директор магазина, худой мужчина с ржаво-рыжими, поседевшими на висках кудрями, и я поймал его за рукав белого халата.

– Могу я вас кое о чём попросить? – сказал я.

Он обратил ко мне слегка нетерпеливый взгляд:

– Да-да, сэр?

– Видите вон того человека у выхода, который донимает ваших покупателей? Он преследует меня. Я хотел вас спросить, нет ли возможности выпроводить его из магазина?

Он вскинул голову, будто сработала автоматика, настроенная на заданную цель.

– Простите? – Он секунду понаблюдал то, что происходило у стеклянных дверей, ведущих на Бридж-стрит, и, казалось, не поверил своим глазам. – Нет, так дело не пойдёт, – прошипел он. – Нет, действительно, так не годится.

С этими словами он понёсся, странно подпрыгивая, мимо очереди к кассе и подскочил к незнакомцу. Тот размахивал своей фотографией, жестикулировал и объяснял, и всё это вплотную к лицу директора магазина, будто собираясь его в следующее мгновение поцеловать. Началась небольшая потасовка, в ходе которой набежали другие служащие магазина и общими силами вытолкали незнакомца на улицу, где разборка продолжилась – на сей раз словесная, но на повышенных тонах.

– Ну и ну, – сказал директор магазина, вернувшись ко мне, всклокоченный и разгорячённый. – Он продолжает своё на улице, но там я не могу ему это запретить. – Он смотрел на меня, возмущённо пыхтя: – Чего ему надо от вас?

– Вы узнали человека на фото, которое он всем показывает?

Он поморгал:

– Нет.

– Мне уже рассказывали про этого мужчину и говорили, что у него есть моя фотография, – объяснил я. – Поэтому я и подозреваю, что он меня ищет.

– А для чего он вас ищет?

– Не знаю. – Я покачал головой. – И совсем не хочу знать.

– Понял. – Ещё раз устремив прищуренный взгляд в сторону происходящего на улице, он нахмурил брови: – Если хотите, я могу выпустить вас через служебный вход.

– Это было бы самое лучшее.

– Но проблема – ваши покупки. – Он посмотрел в мою тележку, оценивая, большой ли урон нанесёт своему товарообороту, пожертвовав упаковкой стирального порошка, бутылочкой малинового сиропа и баночкой горчицы. – Я могу послать вам всё это сегодня вечером на дом. Эти предметы должны пройти через кассу, понимаете?

– Я забрал бы их в понедельник, – предложил я. Ни при каких условиях мне не хотелось давать свой домашний адрес ещё кому-нибудь. Я подёргал свою сумку на ремне: – Здесь только пакет с почты.

Он неохотно кивнул:

– Хорошо. Идёмте.

Я последовал за ним. Мы прошли в заднюю часть магазина, где он открыл мне железную, покрашенную в синий цвет дверь, ведущую в голое, мрачное складское помещение. Там стояли два одиноких поддона с туалетной бумагой. Деловой гул голосов супермаркета стих, как только он закрыл за нами дверь. Он указал мне угол, куда поставить мою тележку.

– Мы упакуем для вас эти вещи в понедельник, – сказал он. – Просто спросите на кассе.

Только теперь я заметил, что его несколько подпрыгивающая походка объяснялась тем, что на правой ноге он носил протез. Проникшись родственным чувством, я последовал за ним – мимо конторского помещения, в котором гудел старый компьютер, вдоль слабоосвещённого коридора с неровным бетонным полом, пока он, наконец, не выпустил меня на улицу ещё из одной железной двери: и я оказался на Стрэнд-стрит, с видом на порт и на первые туристские автобусы выходного дня.

– Большое спасибо, – сказал я и пожал ему руку. Я был ему действительно благодарен за его готовность прийти на помощь. Я уже знал: большинство ирландцев таковы – не задавая лишних вопросов, просто помогают. В это мгновение мне меньше, чем когда-либо, хотелось уезжать отсюда.

– Я с удовольствием пошлю вам покупки, если вы захотите, – повторил он. Казалось, ему было очень важно, чтобы я не расстался со своим малиновым сиропом.

– Спасибо, – сказал я. – Но до понедельника всё потерпит.

Дома у меня ещё оставались кое-какие приправы и немного сахара. Я мог обойтись.

– Ну, тогда приятных выходных, – сказал он.

Шум, с каким за ним закрылась железная дверь, был сродни звуку захлопнувшихся тюремных ворот.




4


Философия – не рассчитанный на массы навык. Суть её не в речах, а в поведении. И её нельзя использовать для приятного времяпрепровождения, чтобы разогнать скуку в праздные часы.

    Сенека. Нравственные письма

Дома я записал все свои переживания, время от времени отвлекаясь и наблюдая за незнакомцем, который в поисках меня обыскивал порт. Из окна моей гостиной порт хорошо виден, если не считать лодочного причала, который от меня закрывала старая посудина, лежащая на киле с незапамятных времён, потихоньку ржавеющая себе и служащая в качестве гнездовья морским птицам: ржаво-коричневый, искорёженный мемориал прошлого. При виде его я всегда невольно спрашивал себя, как могут выглядеть мои имплантаты после десятилетий в тёплой влаге человеческой плоти. У одного причала рыбацкое судно выгружало акул. Кран поднимал отдельные туши, сочащиеся кровью, и, зыбко покачивая их, транспортировал в сторону, где кряжистые мужчины с копьевидными инструментами препровождали их в транспортировочные ящики, которые вилочный погрузчик отвозил потом прямо на рыбную фабрику. При этом кровавом спектакле присутствовало большое количество зрителей, фотографируя и глазея, разинув рот, а среди них мельтешил мой незнакомый преследователь с навязчивыми манерами и с моей фотографией.

И каждый, бросив на снимок взгляд, лишь отрицательно качал головой. Я мог не беспокоиться. Так я себе говорил. Однако всякий раз, когда я поворачивался к окну, у меня было чувство, что мне придётся распрощаться с моими бедными стенами.

Дом, в котором я живу, неприметный; светло-серая коробка с квадратным фундаментом, остро сбегающей крышей, каменным тамбуром у входа по центру фронтона и с двумя окнами – по одному с каждой стороны. От двери дома до ржавой кованой садовой калитки – один шаг, и то, что умещается в палисаднике между стеной дома и каменной оградой, не заслуживает даже упоминания. Тем более что мне сюда врыли толстый бетонный столб для электрокабеля и телефонных проводов. Позади дома места чуть побольше, зато там часто нестерпимо воняет из сточного канала, который тянется вдоль всех задворок нашей улицы. Нет у меня ни чердака, ни подвала, только прихожая от передней до задней двери, слева гостиная и ванная, справа кухня и спальня, всё тесное и маленькое, как в кукольном домике.

Но это мой дом. Он принадлежит мне. Я унаследовал его от бабушки, умершей в 1987 году, незадолго до смерти моих родителей. Поскольку тогда мне нечего было делать с этим домиком, я сдавал его одной пожилой местной женщине и не задумывался о нём, пока она спустя семь лет не преставилась; благоприятнее момента для возвращения я и представить себе не мог. Я как раз стал ранним пенсионером и получил официальное разрешение обосноваться за границей. Так я оказался в Дингле, на родине моих предков, которые, как и многие другие, во времена большой нужды уехали искать счастья в Новом Свете.

Пенсия моя невелика, но жизнь в Ирландии дешёвая, а много ли мне надо? Я почти не оставляю денег в супермаркетах, сходить куда-нибудь дорого поесть – что в принципе было бы возможно, – тоже не проходит, арендную плату за жильё я не вношу, а насколько старо или некрасиво то, что я ношу на себе, тоже никого не интересует, меня самого – меньше всего. Поселившись здесь, я выбросил всю старую мебель и купил новую, потому что так было надо, но это единственное моё приобретение, и с того момента прошло уже много времени. В первые мои недели в Ирландии смутная паранойя, кроме того, подвигла меня к тому, чтобы по всей квартире встроить всяческие тайники и вложить много энергии в то, чтобы инсталлировать в заднюю дверь что-то вроде кошачьего лаза, через который смогу ускользнуть в случае, если, скажем, в парадную дверь начнут ломиться русские агенты. Или китайские. Но никакие агенты так и не появились. С тех пор у меня остались инструменты, которые я использую для мелкого ремонта по дому, время от времени случающегося. Многое, к счастью, я могу сделать сам, это тоже экономит кое-какие деньги.

Большую часть денег я трачу на книги. В принципе, мне нечего делать, кроме как читать и ходить на прогулки. Читаю я романы, в основном развлекательные, детективы и тому подобное, которые по большей части беру в городской библиотеке, однако по настоянию миссис Бренниган я отважился и на труды знаменитых ирландских писателей, типа ирландских сюжетов Йейтса, романов Оскара Уайльда, Джонатана Свифта, Джона Синга или Кристофера Нолана. Только от Беккета и Джеймса Джойса я отказался: хватило одного взгляда в книгу, чтобы увидеть, что это выходит за пределы моего горизонта. Поначалу, кроме того, был период, в который я как одержимый читал книги на военные темы, об оружии и мировых войнах. Я прямо-таки принудил себя прекратить это, поскольку когда-то надо было наконец оставить в покое своё прошлое. Теперь это тоже давно позади.

И потом с некоторых пор – философы. У окна гостиной стоит стеллаж с моими личными книгами, и хотя я мог бы поклясться, что покупал их без всякой системы, всегда лишь ту книгу, какая на меня смотрела, по большей части это оказались философские труды. Кстати сказать, я не утверждаю, что хоть сколько-нибудь разбираюсь в философии. В принципе, я ни в чём особенно не разбираюсь, кроме, разве что, ведения боёв и войн, поскольку это я изучал. Причём то, что я об этом знаю, мне уже никак не пригодится. Мне больше не приходится ни за что бороться, разве что за то, чтобы управляться с собственной жизнью. Но это, если подумать, приходится делать каждому.

Я приступил к философам во всей полноте наивности. Я знал о философии лишь то, что она имеет дело с жизнью и её смыслом. И если я, скажем, хочу узнать что-то о Новой Гвинее, я же не возьму книгу столетней давности, так? А буду искать ту, что поновее. По этому же принципу я начал с современной философии. Витгенштейн – я не понял у него ни слова. В книге были пронумерованы все предложения, и я споткнулся уже на первом, так и не поняв, что он хотел сказать. Читать Бертрана Рассела было занятно, но я не мог отделаться от чувства, что он исходит из наличия у читателя таких способностей, которых у меня просто нет. Тогда я подумал, что лучше отступить немного назад и поискать книгу, которая объяснит мне основы основ. После того как я помучил себя в высшей степени своеобразной книгой Фридриха Ницше, кто-то подсказал мне, что Иммануил Кант невероятно основополагающий философ. Теперь у меня на стеллаже стоят все его труды, в красивых красных переплётах, и первая закладка торчит в первом томе примерно на странице семнадцать посреди многословного рассмотрения отношений предиката к субъекту, а аналитического суждения – к синтетическому. Я специально пошёл в библиотеку, чтобы уточнить понятия a priori и a posteriori. В какой-то момент я дошёл до того, что прочитывал всего одно предложение, а потом подолгу гулял по берегу и размышлял над ним, но когда и это ни к чему не привело, я оставил Канта.

Так было, пока не добрался до древних греков. Вот тут у меня впервые возникло чувство, что я понимаю хотя бы столько, что могу увлечься. Аристотель, например, показался мне сухим, как пыль, и когда я обнаружил, что он всерьёз полагал, что мозг есть лишь орган, призванный остужать кровь, я отложил его в сторону. Что такой человек может рассказать мне о жизни? Сократ фатально напоминал мне мистера Драммонда, страхового агента, который жил у нас по соседству, и мой отец всегда говорил, что единственный шанс не попасться на его удочку – это ни при каких обстоятельствах не вступать с ним в разговор. Платон с его беспощадными рассуждениями об идеальном государстве – исключительно суровое чтение; его деление народа на рабочих, охранников и властителей могло бы происходить и от Сталина. Эпикур многоречиво распространяется об ощущении боли и ощущении удовольствия, как они длятся и усиливаются, и отсутствие одного якобы обусловливает второе, и так далее, однако в этом отношении, на мой взгляд, он мало что мог понимать. И вообще видеть смысл жизни в том, чтобы просто получать удовольствие, – для меня слишком уж простовато.

Так я искал, пока, наконец, не наткнулся на Сенеку. Может, потому, что он был римлянин, а не грек. Я иногда думаю, мы, американцы, – это что-то вроде римлян сегодня: военное могущество, гордость за свою страну, желание учить и указывать пределы всем остальным. И когда я читаю о римском образе жизни, он мне во многих отношениях напоминает американский – как в его необузданности, так и в его прагматичной трезвости. В принципе удивительно, что вообще были какие-то римские философы.

Моя книжечка Сенеки постоянно лежит сверху, но в этот ветреный субботний день у меня не было внутреннего покоя, чтобы читать её. Закончив свои записи в дневнике, я вместо чтения занялся тем, что переставлял свои книги и вытирал с них пыль. Это имело ещё и то преимущество, что я постоянно держал в поле зрения моего преследователя.

После того как рыбацкое судно разгрузили и толпа рассеялась, он принялся крутиться на стоянке автобусов и у причалов. Ещё один известный аттракцион Дингла – дельфин по имени Фунги, который живёт в бухте и по неясным причинам работает в связке с городскими лодочниками: стоит только туристам заплатить и выйти на воду, как он тут же неизменно выныривает и резвится, позволяя себя фотографировать, – и всё это без всякого вознаграждения. Этот аттракцион настолько безотказный, что если во время такой экскурсии дельфин не покажется, туристам безоговорочно возвращают деньги за билеты. Так было со мной, когда я только приехал в Дингл и думал, что мне не надо избегать достопримечательностей. Во время моей первой и единственной лодочной прогулки я не увидел дельфина, и лодочник заверил меня, возвращая мне деньги – тогда ещё ирландские фунты, а не евро, – что это чрезвычайная редкость. Причём так, будто урон понёс я, а не он. По правде говоря, я не уверен, что Фунги ещё жив; дельфин обитает в бухте с начала восьмидесятых, как я читал. До каких, собственно, лет доживают дельфины? Понятия не имею. Лодки, во всяком случае, выходят на воду по-прежнему; я вижу их каждый день.

Мой преследователь тёрся среди людей, размахивал фотографией, задавал вопросы. Ему потребовалось постыдно много времени на то, чтобы понять, что все, кого он расспрашивает, туристы. Он остановился, поглядел на автобусы, махнул рукой и сокрушённо покачал головой.

Когда я через несколько минут снова поискал его глазами, он всё ещё был в порту: сидел на скамье и вид имел совершенно обиженный. То, как он сидел, глядя на бухту, делало его скорее трогательным, чем опасным. Как будто за ним нужно было присматривать, а не бегать от него.

Кстати, Ирландию римляне так никогда и не завоевали. Это пришло мне в голову только сейчас. Сами ирландцы придают этому факту большое значение.



В воскресенье я встал как обычно. Только в ванной мне пришло в голову, что пробуждение могло бы быть совсем другим. Я улыбнулся своему зеркальному отражению и обследовал рану. Выглядела она хорошо, и я решил оставить повязку ещё на один день.

В первые годы моей жизни на пенсии я позволял себе распущенность спать допоздна. Пока не заметил, что это вредно. Когда ты связан с жизнью, где каждое утро тебя вырывает из сна беспощадный будильник, всегда хочется отоспаться, но стоит этому поддаться, как моментально становишься депрессивным и висишь, будто мокрое полотенце, ни на что больше не пригодный. После этого я снова достал старый бабушкин будильник и завёл себе прямо-таки военный распорядок дня, такой, что и без будильника стал просыпаться в половине восьмого. Вполне, впрочем, цивильное время. Как раз тогда, когда у тебя нет никаких обязанностей, регулярность особенно важна. Регулярность создаёт структуру, а структура – это то, что, в конце концов, держит тебя в форме.

Я открыл банку концентрата, перемешал содержимое с остатком джема и небольшим количеством сахара и, ну да, принял это. (Во мне всё противится тому, чтобы применить к этой процедуре слово съел.) Потом отправился на свою утреннюю воскресную прогулку по пляжу как ни в чём не бывало. Как будто половину субботы не прятался от неизвестного чужака.

Во время одной из таких прогулок когда-то давно я обнаружил, что я не единственный человек в Дингле, кто по воскресеньям сторонится церкви. Если бы меня стали корить за это, я бы отговорился тем, что, хотя мой отец, разумеется, был добропорядочным ирландским католиком, я по завету матери тайно перешёл в протестантизм, а подходящей для этого церкви здесь, естественно, нет. По крайней мере, я так думаю, ведь я её никогда не искал. И естественно, никто меня никогда не корил.

И надо же, именно Бриджит тоже освобождает себе воскресные утренние часы для того, чтобы предаваться единственному хобби, которое я у неё до сих пор обнаружил: она фотографирует. И отдаёт предпочтение руинам старых судов, которые гниют и ржавеют на пляжах и выглядят при этом крайне живописно.

Было солнечно и ясно. Я не мог идти у самой кромки воды из-за моего веса, потому что погружался бы в песок слишком глубоко, но я следовал за линией берега, идя напрямик, не разбирая дороги, и те виды, что привлекали моё внимание, я играючи приближал при помощи моего правого глаза. В этом месте, наверное, стоит упомянуть, что меня снабдили телескопическим зрением, какому позавидовал бы и супермен. Мой искусственный глаз – сверхмощная камера с трансфокальным объективом и, что очень важно, цифровой настройкой. Я могу через всю портовую площадь читать газеты у киоска – не только крупные заголовки, но и текст. И, само собой разумеется, в глаз встроен светоусилитель и инфракрасный сенсор, всё в одной оболочке, которая так похожа на мой исходный глаз, что даже моя мать не заметила бы отличия, если бы была жива. Невероятно, если подумать.

Невероятно также и то, что я отдал за это мой здоровый правый глаз.

Когда во время воскресной прогулки я вижу Бриджит, я спокойно останавливаюсь и, должен признаться, придвигаюсь к ней своим телескопом как можно ближе. А она сидит на корточках перед какой-нибудь полуопрокинутой лодкой со сломанной мачтой и, держа в руках дорогую зеркальную камеру, изучает оттенки ржавчины и плесени, а я совсем рядом с ней, о чём она даже не подозревает. Я разглядываю её мерцающую кожу, любуюсь живой игрой её глаз и даже воображаю себе, что чувствую запах её непослушных волос… Иногда в такие моменты мне представляется, как она подойдёт к этой рухляди слишком близко и невзначай опрокинет её, но я успею подбежать и подхватить эти развалины своими сверхсилами, прежде чем они погребут её под собой. За что она отблагодарит меня тёплым, нежным поцелуем. Глупые фантазии, которыми я украшаю свои воскресенья. Если честно, чаще всего я вообще её не вижу.

Как сегодня. Я топал вдоль по откосу, одинокий пешеход, а потом ещё сделал большой крюк, удалившись в сторону от Дингла, туда, где паслись черномордые овцы. Я прекрасно нахожу общий язык с ирландскими овцами: несколько лет назад я потратил немало времени, сохраняя в банке данных в моём животе цифровой анализ их криков, а поскольку моя гортань настолько управляема, что может воспроизводить записи с большой степенью достоверности, я экспериментировал до тех пор, пока не выяснил, каким криком я могу их успокоить, а каким – спугнуть. Так что мы всегда хорошо понимаем друг друга, я и овцы.

К тому времени, когда я вернулся в город, церкви уже опустели, а улицы наполнились. Одни шли домой, другие – в пабы. Я принадлежал к тем, кто шёл домой. Никто не обращал на меня особого внимания, лишь изредка кто-нибудь бегло кивал мне. Я был в хорошем настроении и даже собирался промурлыкать какую-то мелодию, когда снова увидел моего преследователя, которому не хватало лёгкого поворота головы, чтобы обнаружить меня.

И он шёл со стороны моей улицы.




5


Мы непременно должны делать строгий отбор среди людей и спрашивать себя, достойны ли они того, чтобы мы посвятили им часть своей жизни, или пойдут ли им хотя бы на пользу затраты нашего времени. Ведь некоторые считают, что оказывают нам честь, принимая от нас услуги.

    Сенека. О душевном покое

Я сам был удивлён, насколько хорошо действовали старые, вымуштрованные рефлексы. С быстротой молнии я очутился за ближайшей припаркованной машиной, пригнулся и сделал вид, что занят своими шнурками, не сводя с него при этом глаз.

Сегодня он, кажется, был без фотографии, мой незнакомый друг. За его волосы боролись между собой атлантический ветер и модный закрепитель для причёски, и закрепитель потерпел поражение. Засунув руки в карманы куртки причудливого кроя и такого цвета, будто её дизайнер черпал вдохновение из лужи блевотины, незнакомец стоял на краю дороги и вид имел нерешительный. Меня он, кажется, не увидел. По крайней мере, сделал вид. Дорога была пуста, ни одной машины, ничего, что помешало бы ему резво продолжить путь, но нет, он стоял, покачиваясь с пятки на носок, и смотрел то направо, то налево вдоль улицы.

Чем дольше это длилось, тем мне становилось тревожнее. Сколько же можно возиться с моими ботинками, скоро на меня начнут обращать внимание. Позади меня ковыляла морщинистая старуха с двумя тяжёлыми сумками, недовольно пыхтя, и всякий раз, когда я оглядывался, отвечала на мой взгляд с крайним неодобрением.

А этот тип продолжал стоять, будто твёрдо решил дождаться, когда я распрямлюсь. Старуха подходила всё ближе. В любой момент она могла остановиться рядом со мной, громко предложить мне помощь и по возможности подробно рассказать мне, что раньше, во времена её молодости, шнурки были ещё настоящими шнурками… Я изучил все возможности уйти незамеченным и каждую из них нашёл рискованной. Если повезёт, её зрение окажется достаточно слабым, чтобы не заметить, что обувь у меня без шнурков.

Мой преследователь не торопясь извлёк лист бумаги и изучал его, время от времени бросая взгляд то на табличку с названием улицы, то на другие указатели.

– Дайте пройти! – прошипела за моей спиной старуха и толкнула меня одной из своих сумок. Я услужливо прижался к машине, чтобы дать ей дорогу. Она протиснулась мимо, окинула меня последним убийственным взглядом свысока – при её маленьком росте такая возможность подворачивалась ей, наверное, не так часто, – и равнодушно пошла своей дорогой.

Мужчина с растрёпанной причёской в куртке блевотного цвета ничего этого не заметил, а принял решение. Он снова свернул свой листок бумаги, сунул его в один из бесчисленных карманов и решительно повернул на восток, к выезду из города. Я удивился, чего он хочет там найти; даже отсюда было видно, что в той стороне Динглу нечего предложить, кроме бензоколонки, нескольких домов и одного отеля. Дальше следовали ещё две мили просёлочной дороги до следующего посёлка, Баллинтаггарта.

Но этим вопросом я задавался не очень долго. Я подождал, когда он отойдёт подальше, – он ни разу не оглянулся, – потом пересёк дорогу и отправился домой. И оглядывался не он, а я – через каждые несколько шагов.

Казалось, кто-то сдвинул мой дом гораздо дальше по улице. Тем не менее, я добрался до него незамеченным, никто не выскочил из-за угла и не крикнул: «Ах вот вы где, мистер Фицджеральд!» Я быстро заглянул в почтовый ящик: ничего. Может, моего адреса у него и не было. На табличке у дверного звонка всё ещё благоразумно значится имя прежней жилицы, Хелен Макгилли. Я с облегчением вздохнул лишь после того, как закрыл за собой дверь, а потом задёрнул занавески и в гостиной, и на кухне. Хелен Макгилли сегодня не принимает.

После этого я долго сидел в сумеречной полутьме и пытался понять, что всё это может значить и сколько это может продолжаться. Я думал об этом примерно с полчаса, но так и не нашёл ответа, который бы меня устроил. Впервые за долгое время мне снова захотелось взяться за бутылку виски, чтобы остановить жернова в своей голове. Жаль, что я не мог за неё взяться.

Вместо этого я включил самый слабый источник света, какой у меня есть, дряхлый торшер неопознанного возраста, и взялся за Сенеку. Я прочитал несколько мест, где говорилось о стойкости мудрого, его внутренней гармонии и самодостаточности. Его нельзя поколебать ни несправедливостью, ни бесчестьем. Увидев, как я далёк от истинной мудрости, я раскрыл книгу в самом конце, где в приложении описывалась жизнь Сенеки. Мне хотелось узнать, что отличало его от меня.

Луций Анней Сенека родился в Испании, в Кордове, в 4 году до н. э., в семье состоятельного и знаменитого учителя риторики. Этот очерк я читал уже не раз, но сегодня впервые и не без трепета обратил внимание на то, что старший брат Сенеки, Галлио, даже упомянут в Библии, в посланиях апостолов.

Дуэйн Уильям Фицджеральд, напротив, родился в Бостоне, в 1965 году нашей эры, единственным сыном скорее необеспеченного, молчаливого пожарного, который, следуя старинному обычаю, по достижении совершеннолетия перебрался из Ирландии в Новый Свет, чтобы искать там своего счастья. Он верил, что нашёл его, когда на празднике пожарных в Бостоне познакомился с моей матерью, конторской служащей из Лондондерри, Нью-Гэмпшир, но эта вера оказалась заблуждением. Если сопоставить дату моего рождения с датой бракосочетания моих родителей, то можно предположить, что в тот вечер на празднике пожарных произошло нечто большее, чем обмен комплиментами и номерами телефонов. Во всяком случае, они поженились, но их брак не был удачным; когда я вспоминаю своё детство, мне кажется, что они ссорились непрерывно. Я так и вижу моего отца молча и подавленно сидящим за кухонным столом, вперившись в пустоту, рослого, печального человека, который часто говорил: «Мужчина должен исполнять свой долг», – наверное, потому, что иногда ему не хотелось этого делать. И я слышу мою мать, как она напускается на него, требует, корит голосом, похожим на железную пилу, острым, холодным и не знающим пощады. Она покинула его и меня, когда мне было семь лет, и после этого боль, по крайней мере, отпустила.

Сенека получил образование в Риме, молодым человеком объездил Египет и сделал блестящую карьеру при императорах Августе и Тиберии, пока Калигула не принудил его к отставке. К этому времени он был уже состоятельным и знаменитым, женатым и отцом двоих сыновей.

Совсем другое дело – Дуэйн Фицджеральд. Я ходил в ближайшую школу и, можно сказать, с трудом прогрызался сквозь гранит науки; позднее мне очень пригодилось, что я был хорошо развит физически, так что мог компенсировать плохие отметки за счёт спорта, а в компаниях, с которыми я водился и с которыми мы тусовались в городе, я всегда был самым сильным. В армию я пошёл при президенте Рейгане – вовсе не для того, чтобы сделать карьеру; если где-то начиналась заварушка – в Гренаде или ещё где-то, – я гарантированно находился в частях, максимально удалённых от горячих точек. Часть моего солдатского жалованья я отсылал отцу, остальное шло местным пивоварням, а что касается женщин, то я никогда не выходил за рамки лёгких, ни к чему не обязывающих отношений. То есть я был тогда одним из тех неотразимых парней, хоть и в солдатской форме, которые в любой момент могли получить девушку на ночь – правда, с девушками, которых можно было получить таким образом, нельзя было иметь что-то серьёзное. А поскольку приём действовал безотказно, я так и не успел узнать, где и как находят других девушек.

Сенека впоследствии стал учителем юного Нерона, и в первые пять лет его правления Римской империей ею практически управлял Сенека. Империя простиралась по всей Европе – от Британии до Передней Азии – и охватывала всю Северную Африку. То, что управлял Сенека образцово, не спасло его, поскольку Нерон оказался психопатом и его сдвиг с годами всё больше усиливался. Под конец он заподозрил Сенеку в участии в заговоре против себя, и с философом было покончено.

Я захлопнул книгу и некоторое время смотрел в пустоту перед собой, тогда как во мне формировалась мысль. Дружба. Это не имело ничего общего с тем, что я только что прочёл, а внезапно вспыхнуло само по себе. Может, неслучайно; Сенека много сказал на тему дружбы.

Под конец нас оставалось в группе пятеро – причём я не знаю точно, были ли ещё другие группы. Мне всегда казалось, что мы – первопроходцы, но никто нам этого никогда не говорил. После окончания проекта нам запретили входить в контакт друг с другом, что было крайне жестоко, поскольку у всех у нас больше не осталось никого, с кем можно было бы поговорить обо всём, – за исключением подполковника Рейли. А подполковник Рейли не тот человек, с которым хотелось говорить обо всём.

Но я придерживался этого обязательства. Несколько лет назад мне переслали действующие номера телефонов и адреса остальных; я их сохранил, признаюсь, но ни разу не воспользовался ими. У меня даже искушения не было. Если соблюдение предписания легко проверить, то в сомнительных случаях лучше придерживаться его.

Я всё ещё смотрел перед собой. Серые занавески создавали сумерки, в которых могли примерещиться и призраки. Дружба. Первым из всех мне вспомнился Габриель Уайтвотер. Мы подружились ещё до того, как нас включили в программу. Незадолго перед тем он потерял свою семью – из-за нераскрытого жуткого убийства, совершённого наркобандой, которая ошиблась адресом. Поскольку мои родители умерли в это же время: мать – от сердечного приступа, а отец – во время большого пожара в отеле, – нас объединило общее несчастье.

По прошествии более чем десяти лет, как я обнаружил, запрет на контакты между нами уже перестал быть таким строгим.

Габриель жил в Калифорнии, в Санта-Барбаре. Я посмотрел на часы. Около четырёх, это значит, что на побережье Тихого океана сейчас… около восьми утра. Рановато для звонка или нет? Я встал и извлёк из тайника в прихожей мобильный телефон. Достать бумажку с номерами телефонов было немного сложнее; в своё время я свернул её в несколько раз и засунул в естественную щель с внутренней стороны ножки стола. Там она и оставалась.

После недолгого раздумья я всё-таки отложил мобильный телефон и взялся за аппарат, официально зарегистрированный на меня. Набрал номер и сразу же услышал голос, который нисколько не изменился за все эти годы:

– Уайтвотер.

– Фицджеральд, – сказал я, и он ахнул.

Потом начались радостные приветствия и поток слов, из которых я понял, что все остальные давно и регулярно перезваниваются на Рождество или День Благодарения, а также в дни рождения, и что даже заключали между собой пари, когда же я наконец дам о себе знать.

– Ты что, думаешь, что твой телефон больше не прослушивается? – удивлённо спросил я.

– Ясное дело, прослушивается, – весело сказал Габриель. – Иногда я даже слышу, как приборы подключаются и отключаются.

Это и было основанием, почему я не позвонил по своему мобильному. Тогда бы не помогло то, что он вне прослушки, поскольку аппарат на другом конце провода всё равно был под контролем. И номер моего мобильного, утаиваемый с такими предосторожностями, всплыл бы на поверхность.

Я помедлил.

– Мне нужно с тобой срочно переговорить, так, чтобы никто не слышал. Есть у тебя такая возможность?

Я не был уверен, пойдёт ли на это Габриель. Я был готов к тому, что он отговорится: «Как-нибудь в другой раз». Но, к моему удивлению, он тут же ответил:

– Конечно, какие проблемы. – Что-то зашумело, я услышал его бормотание, и потом он сказал: – Итак, слушай меня внимательно. Тот же самый номер, как и мой, только последние четыре цифры другие. Я сейчас думаю, каким образом тебе их сообщить… А, да. Помнишь наше последнее увольнение в город перед тем, как нам лечь в госпиталь? Когда мы оторвались с теми двумя сисястыми хохотушками? Мою звали Кэти, а твою…

До того, как я познакомился с Габриелем Уайтвотером, я, как и большинство других, придерживался того мнения, что люди, в жилах которых течёт индейская кровь, автоматически должны быть связаны с природой в большей мере, чем доступно белому человеку. Но никто не был так отдалён от природы, как Габриель Уайтвотер. Он любил всё искусственное. Искусственное лучше натурального, таково было его кредо. Он ходил в кино, потому что там всё «ярче, чем в жизни». Он охотнее плавал в хлорированном бассейне, чем в море или в горном озере. Он каждый день самозабвенно глотал синтетические витамины и поедал йогурты, на которых чёрным по белому написано, что они гарантированно свободны от натуральных ингредиентов. И он был абсолютным сторонником искусственно увеличенного бюста. Женщина должна таскать перед собой достаточно силикона, чтобы произвести на Габриеля Уайтвотера хоть мало-мальское впечатление.

– Сьюзен, – вспомнил я.

– Правильно. А теперь не отвечай, а говори только «да» или «нет». Ты помнишь номер на её майке?

– Помню, – сказал я.

Номер был 21.

– Прекрасно. К этому числу прибавь семнадцать, и ты получишь последние две цифры. Отними от этого числа четыре и поменяй цифры местами, это и будут две первые. И дай мне полчаса времени, о'кей?

– Всё ясно, – озадаченно пробормотал я. Но он уже положил трубку.

Впервые мы встретились в автобусе, который ехал на остров Парри. Он вошёл, встретил мой взгляд, увидел, что я, как и он, в чёрном галстуке и с чёрной траурной повязкой на рукаве, и сел на свободное место рядом со мной.

– Прими мои соболезнования, – сказал он, протянул мне руку и назвался. – Кто-то из семьи, да?

– Отец, – кивнул я. Даже после тысячи миль у меня в ноздрях всё ещё стоял запах бостонской кладбищенской земли. – А у тебя?

В его взгляде читались страдание и непреклонность.

– Вся семья. Отец, мать, три сестры.

Позднее нас связала общая судьба, но вначале было это: что мы в одно время потеряли своих родных.

Его отец был косметическим хирургом, что, возможно, объясняет приверженность Габриеля ко всему искусственному. В любом случае причина коренится в семье, поскольку была у них ещё одна дальняя родственница, кузина или тётя неизвестно какой степени родства, которая когда-то в Лос-Анджелесе подогнала объём своей молодой груди под ожидания киноиндустрии. Но доктор Майкл Уайтвотер посвятил себя серьёзной косметической хирургии: он исправлял кривые носы, прижимал к черепу оттопыренные уши, зашивал заячью губу и делал чудеса с жертвами автокатастроф. По крайней мере, так утверждал Габриель.

Этому ангелу преображения выпало несчастье жить в доме под номером 150, в который однажды воскресным утром ворвались три киллера, которые, видимо, настоятельно нуждались в коррекции органов слуха, – тогда бы они расслышали, что враждебный наркодилер-конкурент, которого они должны были уничтожить, живёт хоть и на этой улице, но в доме номер 115. Но они поняли неправильно, подъехали не к тому дому, поднялись по лестнице, когда всё семейство Уайтвотеров, за исключением их старшего сына Габриеля сидело за завтраком и отец произносил молитву, вошли в комнату и расстреляли всех, кто там был…



Я ждал долгих полчаса. Ходил взад и вперёд, как тигр в клетке, даже отважился приоткрыть кухонные занавески и выглянуть наружу – ничего, разумеется. Наверно, я видел привидение. Снова задёрнул занавески, сел и стал гипнотизировать минутную стрелку. Когда она, наконец, доползла туда, куда требовалось, я набрал номер на своём мобильнике.

Габриель ответил после первого же гудка.

– Что это за номер? – спросил я.

– Итак, просто для того, чтобы ты представил себе обстановку, – начал он вальяжно, с явным удовольствием, – я лежу сейчас в шезлонге дизайнерского исполнения стоимостью не меньше трёх тысяч долларов на краю неправдоподобно бирюзового бассейна длиной не меньше ста футов. В ухоженном пальмовом саду вокруг бродят настоящие фламинго – ну, ты знаешь, такие розовые птицы, которые спят стоя на одной ноге и абсолютно глупы, не могут даже допереть, что стена им не препятствие. Если я щёлкну пальцами, ко мне подойдёт робот, который целый день катается за мной на подобающем расстоянии, чтобы я в любой момент имел выбор из двадцати семи разных сортов минеральной воды, разумеется, все хорошо охлаждённые. Очень милая игрушка. С виду похожа на R2D2 из «Возвращения рыцарей», если ты помнишь. И так далее. Ну, что ты на это скажешь?

– Торговля наркотиками, – сказал я. – Или шантаж. Но уж в любом случае не повышение пенсии.

Он засмеялся:

– Да уж можешь не сомневаться. Даже стозвёздный генерал не смог бы построить себе такую халабуду. – Он тоскливо вздохнул: – М-да, жить тут можно. Но подлая правда состоит в том, что это – место работы. Вот уже несколько лет я пробавляюсь мелким промыслом – присматриваю за домами, владельцы которых в отъезде, кормлю их собак и кошек, поливаю цветы и так далее. Здешние места офигенно богатые, тут есть всё для плохих мальчиков. Есть куда вложить мой скромный гонорар. – Я расслышал его ухмылку. – Сейчас я в доме нового клиента, который нанял меня только вчера, дело краткосрочное. Продлится только до вечера пятницы, к сожалению. Во всяком случае, я не думаю, чтобы мои чуткоухие ангелы-хранители успели так быстро подключиться. А ты?

– Тоже не думаю.

– А у тебя какие возможности?

– Мобильный телефон по карточке предоплаты, я купил его у одного туриста. Ни фамилии, ни вопросов. На мне этот номер не числится.

Всё было так, будто и не прошло столько лет. Будто мы расстались только вчера, а не полвечности тому назад, в солнечный день на парковке, полной машин и людей из секретных служб, когда никто не знал, куда увозят другого.

Мой странный преследователь вдруг показался мне совершенно нереальным, будто привиделся в дурном сне, когда я рассказывал о нём Габриелю.

– Хм-м, – задумался он. – Азиат, говоришь? Здесь, конечно, полно людей, к которым подошло бы твоё описание, но это всё иммигранты из Силиконовой Долины. Если они со мной и заговаривают, так только о том, чтобы я охранял их дома и поддерживал нужную температуру у их тропических золотых рыбок.

– Меня беспокоит, не агент ли это, – сказал я.

Габриель пренебрежительно фыркнул:

– Да разве агент ходит один? Разве он ведёт себя как придурок? Если бы за этим стояли тайные службы Китая, они бы уже наслали на тебя десяток дюжих парней, которые уволокли бы тебя куда надо – и все дела.

– Они могут ещё и нагрянуть.

– Да брось ты. Это журналист, который что-то пронюхал и мечтает написать главный репортаж своей жизни. Больше ничего.

– Если про это пронюхает Рейли, я не успею оглянуться, как уже буду сидеть в бомбардировщике, уносящем меня в сторону запада.

– У меня есть для тебя свободная комната, если захочешь. Я не шучу. Места у меня много.

На минуту я почувствовал искушение, но потом вспомнил, почему это неосуществимо.

– Если вам сходят с рук ваши телефонные переговоры, это ещё не значит, что они будут смотреть, как мы создаём клуб ветеранов.

– С меня было бы довольно, если бы ты был где-то на расстоянии автомобильной поездки. Ирландия всё-таки немножко далековато… И представь себе, что будет, если кто-то из нас пойдёт в аэропорту через металлодетектор! Они все выпадут в осадок.

– Не только они.

До чего же приятно было снова говорить с ним. Говорить с человеком, знающим ситуацию. Действительно понимающим, каково тебе приходится.

– Эй, – сказал он с явным воодушевлением. – Только между нами: ко мне тут приезжал узкоглазый Гомес. Года два-три назад. Однажды утром вдруг звонит у двери. Было действительно здорово, почти как в старые времена. Вот чего действительно нам ощутимо не хватало, так это пива. Он сейчас живёт в Техасе. С некоторых пор у него начались проблемы с искусственными суставами. Машины у него уже нет, и они говорят, что он должен вернуться в клинику. Я собираюсь как-нибудь наведаться к нему. Плевать на предписания.

– Передай ему привет от меня.

– Ты сам можешь ему позвонить, всё-таки товарищ по спорту. – Он назвал мне телефонный номер, и я ввёл его себе в банк данных. Какое-никакое преимущество в быту: мне не нужна записная книжка.

– У меня всё ещё такое чувство, что в первую очередь я должен звонить подполковнику Рейли, – признался я.

Габриель тяжело вздохнул.

– Ну и вымуштровали они тебя, парень. Папаша Рейли? У тебя есть причины для тревоги, и ты приходишь к мысли непременно поговорить с этой образиной?

– Начнём с того, что я пришёл к мысли позвонить вначале тебе.

– Ну, браво. Значит, ты небезнадёжен. Я как только подумаю о том, что он явится и усядется своим широким задом на мой диван, мне становится дурно. Никогда заранее не знаешь, то ли он скажет тебе «сынок», то ли раскроет хайло.

– Да брось ты. Не так уж он и страшен.

– Ты видишь его не так часто, как мы. Вот преимущество проживания за границей, если подумать. Итак, поверь измученному человеку, что подполковник Джордж М.Рейли не собеседник в разговоре по душам, а старый пыльный мешок.

– Если от него ушла жена, это ещё не значит, что он…

– Только одна история. Одна-единственная. Она, на мой взгляд, говорит о многом. Помнишь, что Рейли был повёрнут на блюзе? На тоскливых старых неграх с их расстроенными гитарами, верно? Чёрт возьми, летом 86-го он проехал сотню миль ради пластинки Мэнса Липскомба; я бы даже сказал, этот человек любит блюз. Но никогда не признается в этом, трусливая собака. Он закрывает дома все окна и надевает наушники, если хочет послушать Мэдди Уотерса. Он мне говорил тогда, что его коллеги и начальство ничего не должны об этом знать, потому что они все сплошь белые южане, которые могут допустить только Хэнка Уильямса.

– Ну что ж, это убедительно.

– Да, тогда мне тоже так казалось; в конце концов, с этими типами всё было ясно. Но что теперь: теперь начальником над Рейли поставлен чёрный. Ты его знаешь, я думаю, – Лютер Торренс?

– Ух ты! Крутая карьера.

– Ну, это было ясно давно. Генерал-лейтенант, и это ещё не конец. Но что мне рассказывает Рейли, посетив меня не так давно? Если он сейчас вылезет со своей любовью к блюзу, говорит он, это будет выглядеть как подхалимаж! Что ты на это скажешь? Человек весь насквозь двуликий и двусмысленный. При каждом чихе он раскидывает умом, какие последствия это будет иметь для его карьеры. Такому человеку нельзя верить.

– Хм-м. – Писк в трубке показал мне, что карточка уже исчерпана. Я прервал разговор, чтобы вставить новую карточку, и снова перезвонил.

– Знаешь, что бы я сделал на твоём месте? – сказал Габриель, выбитый из колеи перерывом в разговоре. – Молчал бы про это дело или сам бы вывел его на чистую воду. Ну что этот тип может сделать, если ты его поймаешь и вытрясешь из него, кто он такой? Что вообще хоть кто-нибудь может сделать?

– Да, – кивнул я. – Это верно.

– Можешь не сомневаться. Иначе для чего же дядя Сэм вложил в нас такую кучу денег, спрашивается?

– Я сам об этом часто думаю.

– Говорю же тебе, это всего лишь журналист, охочий до броских заголовков. Ты его раскрошишь одной левой, если на то пошло.

– Да уж раскрошу. – Я глубоко вздохнул, и мне показалось, что я чувствую каждое мышечное волокно своей грудной клетки и уже снова могу быть хозяином положения. – Только что мне потом делать с его крошками?

– Скормишь их рыбам.

Мой телефон опять запищал.

– Что, так много жрёт эта ненасытная заокеанская связь? – удивился Габриель. – К сожалению, я не могу сам тебе перезвонить отсюда. Не говоря уже о счетах за чужой разговор, твой номер на веки вечные записался бы в здешних телефонных анналах… – Его голос вдруг приобрел печальные интонации. – Но всё же позванивай, поговорим о старых временах, о'кей? Четырнадцать лет – это очень большой срок.

– Позвоню, – пообещал я.

– И не сдавайся, Дуэйн, слышишь?

– Обещаю. – Это всё, что я успел сказать перед тем, как связь оборвалась.

Я извлёк из аппарата использованную карточку и разрезал её, как и все остальные, на мелкие кусочки для мусора. Завтра на бензоколонке я куплю две новые карточки, всё равно мне идти в супермаркет за покупками.

После разговора с Габриелем мне стало легче. Я почувствовал себя увереннее и расслабился, даже строптиво раздвинул занавески. Всё небо было в тучах, похожих на скомканные серые простыни, они нависли тяжело и низко. Переулок был пуст, насколько хватало глаз.



Мой преследователь, казалось, вдруг разом исчез. Выйдя в понедельник в город, я пристально высматривал его, но нигде так и не обнаружил. Могло показаться, что его никогда и не было на самом деле, что это была лишь моя фантазия.

К вечеру вторника, ближе к закрытию библиотеки, я отправился туда сдать книги, которым вышел срок. Одному из романов я давал уже второй шанс, главным образом потому, что действие там происходило в старой Ирландии, и роман этот шанс использовал: под конец я забыл обо всём на свете и, лишь захлопнув книгу, заметил, который час. Превосходно.

Библиотека – небольшое серое строение на Грин-стрит, чуть ниже церкви св. Мэри. Муниципалитет графства Керри – Библиотека Дингла – было обозначено на вывеске, а рядом по-гэльски: Leabharlann an Daingin – слова, в которые я всякий раз зачарованно вглядывался. Время работы – со вторника по субботу с половины одиннадцатого до половины второго и с половины третьего до пяти. Для меня особенно важны последние часы, потому что в те дни, когда приходит срок сдавать книги, я всякий раз не успеваю по причинам, которые и сам толком не могу объяснить.

Миссис Бренниган одарила меня благожелательной улыбкой, когда я вошёл со своей сумкой на ремне. Двое детей – белокурая девочка в линялом синем свитере и веснушчатый мальчик с наглой ухмылкой – осторожно извлекали из коробки чучело лисы, где оно было проложено скомканной бумагой для защиты от повреждений. Это был великолепный экземпляр. В библиотеке на полках под самым потолком стоял уже целый зверинец из чучел, начиная от мышей и зайцев и кончая охотничьими соколами; всё это были работы мистера Бреннигана; его хобби, которым он увлечённо занимался до того, как заболел. Эти чучела время от времени брали в библиотеке напрокат окрестные школы.

– Хорошо, что вы пришли, – сказала миссис Бренниган, договорившись с детьми, когда в течение недели они смогут забрать гуся, и дети ушли. – Принтер всё ещё глючит.

Я улыбнулся:

– Всё ясно. Сейчас я взгляну.

– Инструкции и справочные пособия я там уже приготовила.

Я выложил на стойку свои книги. Сверху лежал роман, который сегодня задержал меня до последней минуты. Она положила на него руку и спросила:

– Ну что, понравилось вам?

Я кивнул.

– Со второй попытки.

– Я знала, – довольно сказала она и принялась списывать книги.

– Но конец я так толком и не понял, – сознался я. – Чего это он приковал себя цепью к воротам своего противника, и никто палец о палец не ударил, глядя, как он умирает с голоду.

Тонкая улыбка скользнула по лицу миссис Бренниган.

– В старой Ирландии, – объяснила она, – это было величайшим бесчестьем для врага: умереть от голода на пороге его дома.

– Ах, вон в чём дело, – озадаченно сказал я. Мои предки хоть и происходили из этой страны, но в такие моменты я понимаю, насколько я здесь всё-таки чужой.

Уложив сданные книги в коробку – работа для практикантки на завтрашнее утро, – миссис Бренниган открыла мне кабинет. Он находился в заднем помещении, за белой узкой дверью, настолько неприметной, что за первые четыре года в Дингле я её ни разу не увидел: я мог бы под присягой поклясться, что до 1998 года её здесь не было, и мне поверил бы любой детектор лжи.

В кабинете стояло несколько застеклённых шкафов, забитых чучелами животных, которым не нашлось места в зале, на верхних полках библиотеки. Пока я усаживался перед компьютером, миссис Бренниган взяла чучело лисы с явным намерением засунуть в шкаф и его. На первый взгляд, это намерение было неосуществимо.

– Знаете, – сказала она задумчиво, стоя перед раскрытыми дверцами шкафа и изучая расположение мышей, кроликов и канюков, – иногда я всерьёз думаю, что это божья кара. То, что случилось с моим мужем.

– Что-что? – Я рассеянно поднял взгляд. Я уже углубился в поиск упорствующего задания для принтера.

– Это шло по нарастающей, понимаете? Вначале это были животные, которых сбили машины. Потом птицы, которых кто-то подстрелил. Но ему это не нравилось. Раны, дырки от выстрелов. Приходилось, естественно, штопать, чинить, но следы всё равно оставались, это портило вид. По-настоящему ценны только те чучела, которые не имеют повреждений. Безупречные экземпляры.

– Понимаю, – сказал я.

Она передвинула деревянную подставку с совой и голубем в попытке расчистить место для лисы.

– Он начал покупать животных живьём. Когда он расширял гараж, да так, что даже перекинул его через канал, до задней границы нашего участка; он его практически удвоил, – я думала, он строит загон. На самом деле он построил газовую камеру.

– Газовую камеру? – эхом повторил я. Такое не каждый день услышишь.

– Небольшую, размером со шкаф, с клетками внутри, с мягкой обивкой. Чтобы животные падали мягко, не повреждая своё оперение или бороду, оставались целыми, понимаете? Камеру можно было изолировать от воздуха и подключить к ней выхлоп машины. И он это делал. Снова и снова. Под конец он стал просто одержимым. – Она кивнула на зверинец за стеклом: – Все эти животные погибли именно таким образом. Невредимо для шкуры.

Я смотрел на бесчисленные стеклянные пары глаз, которые пялились из шкафа в пустоту, и внезапно почувствовал жуткое родство: разве не таким же был и мой собственный искусственный глаз? Если не считать, что он стоит в миллион раз дороже и в него встроено бесчисленное количество техники.

– И зачем я вам всё это рассказываю? – Она повернулась ко мне, храбро улыбнувшись: – Ну, вы уже нашли ошибку?

– Пока нет, но сейчас непременно найду. – Мне понадобилось больше времени, чем ей, чтобы вернуться в действительность, но уже в следующем окне, которое я кликнул, появилось искомое задание, ожидающее очереди на печать, и я стёр его в два клика. – Готово.

– Чудесно, – сказала она. – Спасибо. За это вы можете взять сегодня несколько самых лучших книг. При условии, что выберете их за оставшиеся… – она взглянула на часы над дверью, – восемь минут. – Её оживление сменилось озабоченностью: – Сегодня мне надо уйти вовремя, у сиделки моего мужа по вторникам репетиция в церковном хоре. Оставьте, компьютер я выключу сама.

Я побродил немного между рядами стеллажей. Они едва доставали мне до плеча, отчего библиотека казалась больше, чем была на самом деле. Хотя тут был каталог, я никогда им не пользовался, а предавался воле случая, беря то, на что глаз упадёт. Последняя посетительница, полноватая девушка, поглядывала на меня скептически. Она уже отложила целую охапку книг, с которыми ей не управиться до серебряной свадьбы, а ей всё было мало.

Большинство здешних книг – тщательно переплетённый заслуженный букинистический антиквариат, что хорошо в части романов, но полностью обесценивает весь раздел техники и естественных наук. Наибольшая и к тому же расположенная по центру часть всего собрания посвящена истории Ирландии, и целый отдел среди этой части содержит книги о происхождении фамилий, причём я готов спорить, что этих книг больше, чем существует фамилий. Как я узнал оттуда, фамилия Фицджеральд встречается в здешних местах часто. Может быть, я здесь не просто в родном городе моего отца, а действительно в стране моих предков.

Что меня, честно признаться, не особенно трогает. Я шёл вдоль стеллажей с романами. Большинство из них я уже читал, но даже в такой маленькой библиотеке, которая, казалось бы, вся как на ладони, то и дело появляются откуда-то новые корешки книг. Или, по крайней мере, те, что раньше не бросались в глаза. Без трёх минут пять я собрал свою добычу и подошёл к стойке одновременно с полноватой девушкой. Я пропустил её вперёд, удостоившись за это пугливой улыбки.

– Написать вам дату возврата? – спросила меня миссис Бренниган, как спрашивала всякий раз.

– Да, пожалуйста, – сказал я, как говорил всякий раз, укладывая книги в сумку на ремне.

Только я вышел наружу – с полной сумкой через плечо и держа в каждой руке по книге, – как вдруг он вырос передо мной из-под земли и сказал:

– Мистер Фицджеральд, мне безотлагательно нужно с вами поговорить.

Мой преследователь.

Я услышал, как за спиной у меня миссис Бренниган заперла дверь и торопливо зашагала прочь. Полноватая девушка всё ещё возилась, укладывая книги в короба на своём велосипеде. Было не время и не место бить моего противника крюком снизу в подбородок. Поэтому я спросил, мрачно глядя на него:

– Кто вы и что вам нужно?

То ли он за ночь прошёл курс приличных манер, то ли испытывал ко мне больше почтения, чем ко всем остальным, но он сохранял дистанцию, на которой я мог рассмотреть его подробнее. Сегодня он был одет в тонкую куртку из фиолетового материала с отливом, а под ней была рубашка с рисунком в виде костей. Он по-прежнему производил впечатление нервного хорька.

– Ицуми, – сказал он, протянув руку для пожатия. – Меня зовут Гарольд Ицуми. – У него был протяжный выговор Западного побережья. Не китаец. Американец японского происхождения. Он заметил, что обе мои руки заняты книгами и что я не делаю попытки переложить книгу, и, помедлив, опустил руку. – Я адвокат.

– Да что вы.

Он заморгал.

– Да-да, – подтвердил он. – И я хотел бы представлять ваши интересы.

– Хорошо, – сказал я. – Дайте мне вашу карточку. Я позвоню вам, если у меня возникнет такая необходимость.

– Нет, вы меня не поняли. – Он беспокойно переступал с ноги на ногу. – Я хочу представлять ваши интересы в совершенно конкретном процессе. Процессе «Фицджеральд против Соединённых Штатов Америки». Процессе о возмещении ущерба.

Я открыл было рот, но слова не захотели складываться, и я просто уставился на него. Моим мыслям требовалось какое-то время, чтобы заново рассортироваться в голове.

– Речь идёт об очень больших деньгах, мистер Фицджеральд, – настаивал он. – Ваш случай обладает потенциалом самых больших сумм компенсации, какие когда-либо выплачивались отдельному человеку. – Он облизнул губы: – Сотни миллионов долларов, мистер Фицджеральд.

Я отрицательно покачал головой:

– Я не понимаю, о чём вы говорите.

Он откашлялся, осмотрелся по сторонам и подождал, когда полноватая девушка, жадно навострившая уши, наконец уедет. Он посмотрел ей вслед.

– Не могли бы мы пойти куда-нибудь, чтобы всё это обсудить? Ну, чтобы не стоять на улице.

– Я не знаю, что мне с вами обсуждать.

Он высокомерно оглядел меня с головы до ног, обвил себя одной рукой, будто мёрз, – может, ему и в самом деле было холодно в такой тоненькой куртке, – и сказал:

– У меня есть документы, касающиеся вас, мистер Фицджеральд. В настоящий момент я не хочу уточнять, откуда, но есть. И это значит, что я знаю о вас всё.

– Так.

Он наклонился вперед и оказался неприятно близко ко мне. Я ощутил запах туалетной воды с привкусом стали и неона и невольно отступил.

– Я знаю, – прошипел он, – что вы киборг.

Снова услышать это слово было сродни электрическому удару, но его неприятная манера позволила легче перенести этот удар и взять себя в руки.

– Если это ругательство, – ответил я, с трудом делая незаинтересованный вид, – то оно мне незнакомо.

– Киборг, – внушительно объяснил он, – это искусственное слово, составленное из понятия кибернетический организм. Его впервые применил австралиец Манфред Клайнс в 1960 году. Имеется в виду живое существо с техническими имплантатами, которые функционируют в общей структуре организма и усиливают его способности, особенно приспособляемость к враждебным для жизни условиям.

– По этому предмету уже сдают письменные экзамены?

Он покраснел, что в сочетании с его фиолетовым блузоном выглядело забавно.

– Я знаю, что вас перестроили в боевую машину, мистер Фицджеральд. Из вас хотели сделать солдата XXI века. В ваши мускулы имплантированы усилители, отдельные части вашего скелета, в том числе вся правая рука, заменены костями из высокопрочного титанового сплава. У вас электронные органы чувств, при помощи которых вы можете воспринимать инфракрасные и ультрафиолетовые лучи, гамма– и рентгеновское излучение, вирусы, химические отравляющие вещества и так далее. Вы…

– Всё это безумно интересно, – перебил я его, пока он не выболтал на всю Грин-стрит ещё больше государственных тайн. – Но мне кажется, вы просто насмотрелись дурных научно-фантастических фильмов.

Он напрягся и поджал губы.

– Ах да, – сказал он и понимающе кивнул. – Разумеется. Ведь вы подписывали обязательство о неразглашении, само собой разумеется. Вы не можете себя выдать. Ведь я мог бы… попасть пальцем в небо, так говорят? – Он сощурил глаза, и у него появилось выражение лица, мельком напомнившее мне старые фильмы с Брюсом Ли. – продолжал он, – есть нечто такое, чего вы не знаете.

– Есть очень много такого, чего я не знаю, – с готовностью согласился я.

Какой-то мужчина с задубевшим от морских ветров лицом и в такого же цвета пуловере топал вверх по улице, направляясь к ярко-красно-золотому фронту паба Дика Мэйки, и бросил в нашу сторону тот непостижимый взгляд, каким жители Дингла окидывают явных чужаков. Этот якобы адвокат, который самого себя не может защитить от индустрии моды, а хочет вступить в единоборство с мощнейшими секретными службами этой планеты, со своей стороны тоже ответил рыбаку подозрительным взглядом.

– Может, мне всё же удастся уговорить вас продолжить нашу беседу где-то в другом месте? – спросил он. – Я живу в отеле «Бреннан», и тамошний бар настолько же уединённый, насколько и превосходный. Администратор отеля – кстати, весьма привлекательная особа – замешивает коктейли собственноручно.

Я ощутил острый укол в нижней части живота. Неужто пробой атомной батареи? Но в следующий момент мне стало ясно, что это ощущение вызвано упоминанием отеля и Бриджит. Но перспектива сидеть у стойки бара напротив Бриджит Кин, которая подаёт тебе напиток, не должна была играть в этой связи какую-то роль, попытался убедить я сам себя.

– Я всего лишь солдат на ранней пенсии, – с трудом выговорил я.

– Вы жертва бессовестного эксперимента, – возразил этот человек, называющий себя Гарольдом Ицуми. – Вы жертва преступных махинаций.

– И это говорит адвокат! – Мне надо было оставаться начеку. Я не имел права ни единым слогом подтвердить то, что он говорил. В принципе мне следовало бы распрощаться с ним, пойти домой и предупредить обо всём Рейли. После чего немедленно начинать паковать чемоданы, – этот человек вполне мог разрушить всю мою жизнь.

– Если мы предстанем перед судом с доказательствами, какими я располагаю, и вашими показаниями, правительству придётся подкупать судей и убивать свидетелей, чтобы ещё раз спрятать концы в воду, – пророчествовал он с пугающей уверенностью. Он клятвенно воздел руки. – Всё, чего я хочу, мистер Фицджеральд, это чтобы вы взглянули на документы. Если после этого вы захотите всё оставить так, как есть, – воля ваша. Тогда я просто оплачу счёт за выпивку и больше не буду вам докучать.

Однако всего он обо мне не знал, это очевидно, иначе бы знал, что я и выпивка – две вещи несовместимые.

– Ну хорошо, я пойду с вами, – сдался я. В интересах национальной безопасности мне следовало побольше узнать об этом человеке и источнике его сведений. – Но я сразу вас предупреждаю, что вы напрасно теряете время.

– Подождите, вы ещё не видели документы, – заявил Ицуми с уверенностью в победе.




6


Знай же: ничто не стоит на месте, время низвергнет всё и увлечёт за собой. И не только люди игрушка в его руках – они лишь малая часть того, что подлежит воле случая и включает ландшафты, страны, континенты.

    Сенека. К Марциалу

Что там было в его документах, меня вовсе не интересовало, я, в конце концов, и так всё знал. Вот откуда они у него, было уже интереснее. Но когда мы дружно шагали вверх по Грин-стрит, мои мысли кружили, должен признаться, с порхающим восторгом вокруг одного вопроса: в отеле ли сейчас Бриджит, и что я ей скажу, и как мне подать себя лучшим образом. И что мне заказать? Но ни в коем случае не коктейль: это может побудить кого-нибудь чокнуться со мной и ждать, когда я вылью в мою рудиментарную пищеварительную систему алкоголь – в том количестве, какое просто убьёт мою кишечную флору, годами едва удерживаемую в живых. Нет, лучше я возьму кофе. Его можно бесконечно помешивать, делая вид, что он ещё слишком горячий, а потом, в конце концов, оставить его нетронутым, потому что он совсем остыл. Вот такого рода мысли занимали меня, пока я шагал рядом с незнакомым мне человеком, который неизвестным образом нашёл доступ к тщательно охраняемым военным тайнам конца двадцатого столетия. Может, подумал я, что-то действительно стоило сделать за те деньги, что ежемесячно переводятся на мой счёт.

– Вы мне ещё не сказали, откуда вы, – сказал я как можно непринуждённее.

Ицуми с радостью пустился в объяснения:

– Из Лос-Анджелеса. То есть там я родился и вырос, учился я в Колумбийском университете, а мой офис находится в Сан-Франциско.

– Ну и много ли удаётся зарабатывать на процессах о возмещении ущерба? – спросил я и не смог удержаться, чтобы не добавить: – Я всегда полагал, что это скорее самый нижний ящик правоведения.

Он покраснел.

– Нет, это вы неправильно понимаете. Я работаю главным образом с организациями, которые защищают права человека. Я представляю интересы меньшинств.

– Таких, как я, например. Белый англо-ирландский протестант из Бостона.

Мы вышли на Мейн-стрит. Завхоз школы на углу как раз красил прутья ограды и при слове протестант испуганно встрепенулся.

– Если честно, мистер Фицджеральд, я вас не понимаю. – Ицуми внезапно выказал свои чувства, совсем не по-азиатски. Подумать только, он был охвачен праведным гневом: – То, что с вами сделали, чудовищно. Вам всё обещали и ничего не выполнили, а потом вас со сломанной жизнью отодвинули в сторону и бросили – почему же вы миритесь с этим? Почему вы не боретесь! Вы же солдат, мистер Фицджеральд! Разве солдат – это не тот, кто сражается?

Мне было трудно разыгрывать безучастие дальше. Все эти вопросы я, в конце концов, и сам не раз задавал себе, не находя ответа.

– Солдат, – с трудом сказал я, – должен защищать благополучие своей страны. Это может означать и сражение. Но решает это не солдат, а избранный президент.

Он смотрел на меня с недоумением.

– Хорошо, – сказал он. Мы пришли к отелю «Бреннан», и он распахнул передо мной дверь. – Но я думаю, вы заговорите по-другому, после того как прочтёте мои бумаги.

Фойе было погружено в зелёный полумрак. Стены в зелёных обоях с шёлковым отливом, несколько кресел, старые настенные часы с маятником, сервант и низко висящая люстра, тлеющая тусклым светом. По-настоящему светло стало, лишь когда появилась Бриджит и улыбнулась моему спутнику:

– Хэлло, мистер Ицуми. – Она посмотрела на меня, и мне показалось, что её улыбка слегка померкла. – Хэлло, – кивнула она мне.

– Мисс Кин, – сказал Ицуми, потирая руки, – мы с мистером Фицджеральдом хотели бы на некоторое время воспользоваться гостеприимством вашего бара. Нельзя ли это устроить?

Она с готовностью кивнула. Медно-рыжий локон дерзко упал на её лицо.

– Естественно. Проходите, я сейчас приду.

– Спасибо.

Ицуми шёл впереди, он явно хорошо здесь ориентировался. Пол в баре был покрыт тем же чёрно-белым ковролином, что и в вестибюле, но всё остальное было выдержано в сочетании жёлтого и коричневого цветов. На жёлтых стенах висели неброские офорты и фотографии в рамках, а над открытым камином, в это время ещё не разожжённым, висела картина, написанная маслом. Мы сели к барной стойке.

– Предлагаю сделать так, – сказал Ицуми, по-хозяйски широко положив руку на тёмное полированное дерево стойки, – мы закажем напитки, а потом я поднимусь к себе и принесу сюда бумаги. В это время нам здесь никто не помешает.

– У меня нет возражений, – кивнул я и осторожно разместил свои книги на свободном стуле.

Вошла Бриджит, встала за стойку бара, стёрла с мойки пару пылинок и спросила о наших желаниях.

– Мне Дикую ирландскую розу, – сказал Гарольд Ицуми и улыбнулся мне. – Крепковато для этого времени суток, но очень рекомендую.

– Спасибо, – ответил я, поворачиваясь к Бриджит. – Но я лучше возьму кофе, если у вас есть.

– Разумеется, – кивнула она и достала из шкафа чашку с логотипом отеля «Бреннан».

– Итак, – сказал адвокат и хлопнул по стойке. – Тогда я пойду и принесу то, что нам надо.

– Хорошо, – сказал я, не в силах дождаться, когда же он уйдёт.

– Моя комната на верхнем этаже. Это займёт некоторое время. Не уходите.

– Не беспокойтесь. Можете не торопиться.

Он сказал что-то ещё, но я не расслышал из-за шума мельницы в кофейной машине. Я смотрел, как в чашку бежит тоненькая струйка кофе, и думал о тех временах, когда этот напиток был неотъемлемой частью моего дня. За минувшие годы я уже забыл вкус кофе. Если вообще знал его; во всяком случае, некоторые говорили, что ту бурду, какую подают у военных, никак нельзя назвать словом «кофе».

– Молоко? Сахар?

– Ни то ни другое, спасибо, – сказал я. Всё равно мне его не пить. Разве что раз пригубить, самое большее. Но потом я сообразил, что мне нужна причина для помешивания ложечкой. – Впрочем, два сахара, пожалуйста.

Она выудила из коробки две упаковки сахара, положила их на блюдце и поставила кофе передо мной.

– Пейте на здоровье.

– Спасибо.

Вблизи её кожа походила на молоко со светло-коричневыми пятнышками. Я оторвал от неё взгляд и принялся обстоятельно вскрывать бумажные трубочки с сахаром, в то время как она принялась готовить коктейль для Ицуми. Как я отметил краем глаза, этот коктейль больше чем наполовину состоял из чистого виски.

– Значит, он вас всё-таки нашёл, – сказала она мимоходом, разрезая лимон и выжимая его в коктейль.

Я поднял взгляд.

– Нашёл?

– Ну, мистер Ицуми. Он ищет вас с пятницы. Я только и могла сказать ему, что часто вижу вас неподалёку от отеля, но я не знала, как вас зовут и где вы живёте.

Мне стало жарко, как от целого галлона горячего кофе. Она меня замечала. Я сам себе казался подростком, которого застукали за тем, как он через дырку от сучка подглядывал в кабинку для переодевания девочек.

– У вас здесь неподалёку есть какие-то дела, верно? – спросила она с улыбкой.

– Э-эм, – растерялся я и от смущения чуть не выпил кофе. Едва успел затормозиться. – Да, дела у меня есть.

– Но ведь вы не из Дингла, да? Я бы сказала, вы тоже американец.

– Да. Я… Мой отец родился в этих местах. – Я сам больше не узнавал свой собственный голос.

– Фицджеральд, ах да. Раньше эта фамилия была очень распространена в здешних краях. – Она подняла взгляд от своей доски для нарезки, от лимоновыжималки и одарила меня быстрой улыбкой, которую я бы с удовольствием оправил в золото. – Я тоже не из этих мест. Меня занесло сюда из Дангела. Там не так много отелей, понимаете? – Она снова принялась за приготовление коктейля. – А чем занимаетесь вы? Профессия у вас какая?




Конец ознакомительного фрагмента.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=653465) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



notes


Примечания