Полунощный свет Георгий Иванович Чулков «И вот начались странные дни и ночи – дни и ночи непонятного томления. Любовь и смерть предстали в своей извечной правде. Елена падала и вновь поднималась – и так возникали дни и ночи от бездны к полету. Засыпала в тяжелом бреду…» Георгий Иванович Чулков Полунощный свет I Воронье траурной стаей поднялось с берез, громко каркая. Закружились, падая, ржавые листья. Пели певчие, глазея по сторонам. – Вечная память. Ставили крест на новую могилу. Елена прочла надпись: «И мертвые восстанут…». Припала к могиле, к милой слепой земле; положила белые хризантемы. «Угасла жизнь, – думала, – а все так спокойно, так тихо, так непонятно. И радостная печаль во всем – и в листопаде этом, и в небе сентябрьском. Ах, жить хочу… Любить хочу. Пусть предсмертно, пусть». – Елена, пойдем, – сказал отец. И они пошли по деревянным мосткам мимо могил, мимо крестов, памятников, мимо забытых и незабвенных. Жадно Елена читала иные надписи: «Любовь сильнее смерти», «Нет, ты не умер: ты спишь». Ладаном пахло и осенними розами. И не верилось, что больно кому-то сейчас, что душит кого-то смерть. Прекрасна была осень в тихой любви своей. Села Елена с отцом в извозчичью карету. Он положил свою большую волосатую руку на ее тонкие пальцы и сказал тихо: – Смерти не надо бояться, Елена. «Совершенная любовь изгоняет страх». Елена закрыла глаза; не отнимала руки своей; слушала полудоверчиво. – Тебе уже исполнилось восемнадцать лет, – продолжал отец, – но я худо тебя знаю. Я сам, конечно, виноват после смерти мамы я почти не видел тебя. Но, милая Елена, будь ко мне снисходительна и помоги мне раз мы теперь будем жить вместе, надо получше узнать друг друга. Не правда ли? – Да, да, – сказала Елена, – надо получше узнать друг друга. И я, право, отец, люблю тебя… Хорошо, Елена, хорошо. Я верю тебе. Но вот что я хочу. Твоя покойная тетя была добрым и приятным человеком, но одного я никогда не мог понять в ней: ее отношения к Богу, к Церкви… Она не любила говорить на эти темы и, кажется, боялась думать об этом. Я не вмешивался в твое воспитание, Елена, и теперь, конечно, я не имею права посягать на твою свободу. Но, как друг твой, хотел бы знать, разделяешь ли ты ее настроение. Думаешь ли ты о Боге? – Думаю, отец. Но у меня нет веры. И кажется мне, что нет спасения, что все мы заблудились в лабиринте. И темно вокруг. И выхода нет. – Ты ошибаешься, Елена. Есть выход. Елена широко открыла глаза и пристально посмотрела на отца. Что-то необыкновенное почудилось ей в лице его. «Он знает что-то», – подумала она. Ей стало жутко от близости этого старика, родного и непонятного. Она отняла у него свою руку. И он замолчал. Тихо сидел в своем углу, поблескивая глазами. Звонили московские колокола ко всенощной. И Елена представила себе, как идут вереницей чуждые ей люди к этим древним алтарям. Кому-то молятся эти люди. Во что-то верят. А город опутан телефонной проволокой; вокруг кипит жестокая и злая борьба за жизнь; торопливо бегут трамваи… И как-то странно, что среди суеты еще крепко стоят алтари эти. Вот и Николаевский вокзал. Степан и Марфуша дожидаются с вещами. Степан, как всегда, важен и почему-то говорит отцу «Ваше превосходительство». Марфуша припала к плечу Елены и плачет. Пахнет от Марфуши новым ситцем и баней. Елена растрогана. Ей жутко, что уже не вернется она в московскую квартиру, не увидит тетушки… Отец уходит в мужское отделение. С Еленой в купе едут две дамы, и Елена чувствует себя неловко: не привыкла она ездить по железной дороге. Но вот звякнули буфера – и все поплыло назад в старую даль: начальник станции, Степан, Марфуша, заплаканная дама в трауре, столбы железнодорожные. Пришел кондуктор готовить постель. Елена забралась наверх; с трудом разделась, задевая руками за сетку для вещей, легла – и сонное томление овладело ею; засыпая, слышала дамские голоса. Дама постарше говорила густым контральто: – Ах, уж эта Москва. Не выношу я этой большой деревни. «Милочка! Милочка! У нас запросто. Мы – искренние; мы – сердечные». А по-моему, московская простота хуже воровства. Ей-Богу. И приятное сопрано: – Это правда. Что-то провинциальное в ней есть. Глупость какая-то. Проснулась Елена в Любани. С трудом сообразила, что тетушка умерла, что она, Елена, едет в Петербург с отцом, что там ждет ее мачеха. Кто она, эта урожденная княжна Трубникова? И как странно, что она, такая молоденькая – ей всего только двадцать лет – вышла замуж за пятидесятилетнего старика. – Вы видели, к нам седой господин заходил в купе? – спросила шепотом свою спутницу дама постарше, думая, что Елена еще спит. – Видела. А что? – Это – Сергей Савинов. Мне его в Петербурге показывали. – Неужели он? Тот самый, знаменитый Савинов? – Он. Тот самый. Когда Елена вышла с отцом на перрон петербургского вокзала, ей показалось все вокруг чужим, почти иностранным; она подумала о том, что эти носильщики и вообще петербуржцы как-то по-своему принимают и этот сентябрь, и вокзал, и все… А для Елены все это не свое, у нее нет еще привычного взгляда на это небо и камни, и они представляются ей особенными, необыкновенными, как декорации в театре. Дом, где жил отец, старый дом, построенный при Александре Благословенном и принадлежавший князьям Трубниковым, стоял как раз против церкви Николы Морского. – Хорошо, что напротив церковь и липы старые… – подумала Елена, входя в этот полуродной и еще неизвестный ей дом. Отец оставил Елену в гостиной одну. Ничто в этой гостиной не напоминало Елене московской обстановки. Там все было светло и чисто, а здесь, по-видимому, не заботились о порядке. Старинная мебель, рояль, темные портьеры – все было в пыли. И пахло чем-то приторным и душным – духами и ладаном. На круглом столе лежала книжка в зеленой обложке – «Seraphita»[1 - «Серафита» – теософский и мистический роман О. Бальзака, созданный в 1833–1835 гг. (русский пер. – 1996).] Бальзака. Елена решила погадать и развернула книжку. Ей попались на глаза строки: «L'heur a sonne, venez, rassamblez – vous! Chantons aux portes du sanctuaire, nos chants dissipirons les dernieres nuees»[2 - «Час пробил, идите. Объединяйтесь! Споем у врат святилища, песни наши развеют последние тучи».]. Елена не поняла предсказания и улыбнулась. В это время к ней тихо подошла мачеха. Она была в черном платье монашеского покроя. – Сергей в кабинете, – сказала она и протянула Елене маленькую нежную руку, – пойдемте ко мне. В комнате мачехи не было мрака, и Елена могла разглядеть эту хрупкую, прозрачную женщину. У нее были большие сумасшедшие глаза, лоб строгий, аскетический, а губы – красные, чуть влажные. Она заговорила с Еленой просто, как будто давно была знакома с ней. – Сергей пишет по ночам, засыпает под утро, а я встаю рано и брожу по дому одна. Все думаю, думаю… Я знаю, что у вас в Москве все было на иной лад и вы не можете себе представить такой жизни, как моя. Боже мой! Какие у вас молодые глаза и какие чудесные волосы. Я чувствую, что полюблю вас. Она протянула Елене обе руки и лукаво прошептала: – А я вам нравлюсь? Тогда Елена откровенно сказала: – Вы – прекрасны. И эта крупная женщина тихо засмеялась, неожиданно по-детски, совсем без лукавства. Через полчаса Елена уже доверчиво говорила с мачехой. – Зовите меня просто Людмилой, – сказала она, лаская руку Елены. – Я так рада, что вы будете жить с нами. Потом пошли пить чай в столовую. Вышел отец Елена смотрела, как он читает большие пожелтевшие листы с греческим текстом, как она накладывает по пяти кусков сахару в стакан совсем темного чая. Она смотрела на его седые спутавшиеся волосы и думала: «Это – гений. Его знает мир. История его не забудет. И я его дочь…» II Недели через две Елена поехала на курсы. Никола Морской, окруженный сентябрьскими золотыми липами, Мариинская площадь и великолепная изумительная Нева в осеннем багрянце – все пленяло Елену. И весь он, Северный Город, казался таким умным и большим. Вот и Васильевский остров: набережная, иностранные пароходы, морской ветер… Вот и курсы. В канцелярии с любопытством смотрят на Елену. – Это дочь Сергея Савинова… Из канцелярии – в приемную. – Клавдия. Это – ты? Клавдия Пояркова – московская подруга: милые мальчишеские глаза, темный пушок над верхней губой… И здесь, как в московском пансионе, окружена толпою и ораторствует. Ласково блеснула глазами Елене. – Товарищи! На сходку! Аудитория полна. Жужжат курсистки, как большие пчелы. Елена забралась на верхнюю скамейку. Шум и возбуждение приятно ее волновали. Елена плохо соображала, о чем спорят и в чем дело, но было ей весело: девушки, бледные от волнения, поднимали руки, как бы для клятвы, говорили что-то о народе и революции. Молодость бунтовала. И Елене хотелось кричать вместе со всеми «товарищи» и «пролетариат». И когда сходка кончилась и все с пением потекли из аудитории, Елена тоже запела и глаза ее сияли. Клавдия нашла Елену в толпе и потащила к себе. Она жила на Восьмой линии. В маленькой комнате стояла белая девичья постель. К обоям были пришпилены Маркс, Лассаль и Бебель и еще кто-то. На столе валялся томик Максима Горького. Пили чай с сухарями. Клавдия расспрашивала Елену, мило и наивно поднимая свои темные брови-. – Ты большевичка или меньшевичка? Елена не поняла вопроса. И слова эти почему-то напомнили ей малороссийские «черевички». Елене хотелось засмеяться, но она робко спросила Клавдию: – А что это значит «большевичка»? Клавдия посмотрела на Елену с изумлением. – Как? Ты не знаешь? Она стала деловито рассказывать о том, что ей казалось важным и значительным. Елена покорно слушала. Потом неожиданно для себя спросила: – Клавдия? Ты влюблена в кого-нибудь? Она покраснела и отвернулась: – Не знаю. Какая ты чудачка. Кто-то постучал в дверь. – Войдите, – крикнула Клавдия преувеличенно громко. Вошли два студента. – Это – Тарбут Николай Петрович, – сказала Клавдия, – а это – Василий Иванович Андрюшин. – Ну, что сходка? – спросил Андрюшин, потряхивая весело светлыми кудрями. Клавдия стала рассказывать. Смущалась почему-то, краснела, хмурилась забавно. «Клавдия влюблена в этого Андрюшина», – подумала Елена. Тарбут стоял молча. Лицо у него было смуглое, почти оливковое, и что-то было в этом лице не наше, что-то древнее египетское. На губах улыбка странная. И глаза сияли сурово. Андрюшин говорил о сходке, о том, что Максим Горький – чудесный писатель, и еще о чем-то, но Елена все время чувствовала, что ему хочется говорить только об одном – о Клавдии и о любви своей. Елена стала прощаться – и Клавдия нерешительно ее удерживала. – Мне тоже пора, – сказал Тарбут. Он вместе с Еленой вышел на улицу. «Какая странная фамилия у этого студента: Тарбут, – подумала Елена, – и не поймешь, какой национальности он». – Когда-то я увлекался сочинениями вашего отца, – сказал Тарбут, – а вы? Что вы думаете о них? Елена улыбнулась. – Вы уже перестали увлекаться ими, а я еще не успела разгадать их по-настоящему. Я не все понимаю в сочинениях этих… – Да, вы – молоды, но в глазах ваших есть что-то отцовское, что-то мудрое. Елена молчала. – Это ничего, что я с вами иду? – спросил Тарбут. И, не дожидаясь ответа, прибавил, – мне с вами легко. С вами, кажется, молчать можно. Я люблю молчать. – И прекрасно. И я не очень умею говорить. Они пошли на Невский, смешались с толпой, с торопливой и жуткой петербургской толпой. Елена пьянела от нее. На Садовой свернули, пошли к Летнему саду. С крайней дорожки было видно, как скачут солдаты на Марсовом поле. Бодро звучала медь трубача. И медный отблеск на деревьях и на сентябрьской дорожке, в небе, на облаках, казалось, вторит боевой трубе. Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/georgiy-chulkov/polunoschnyy-svet/) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом. notes Примечания 1 «Серафита» – теософский и мистический роман О. Бальзака, созданный в 1833–1835 гг. (русский пер. – 1996). 2 «Час пробил, идите. Объединяйтесь! Споем у врат святилища, песни наши развеют последние тучи».