Утраченное чудо Яна Половинкина Эта история уже изрядно обросла легендами, слухами и домыслами, которые сочиняли и разносили медсестры. Но как все происходящее объяснить научными гипотезами, предположениями и теориями, доктор не знал. Роясь в отчетах и пробуя найти хоть какую-то зацепку, что-то, что объяснит тайну появления этого существа, он читал: «ночью бормотал во сне, просил меня: не надо». Синяя картонная папка истории болезни напоминала дневник, который вела вся больница. В ней при желании можно было найти даже рисунки, но их было немного. Доктор, не глядя, перевернул лист с коричневым пятном чая. Другая сторона была чистой и, к удивлению доктора, была полностью исписана его же мелким быстрым почерком. Кажется, когда он это писал, ему очень хотелось спать. Односложные предложения. В каждом из них – безликое местоимение «он», за которым кроется врачебная тайна... И... Что это?.. Яна Половинкина Утраченное чудо Часть 1 Маленькое чудовище Мелкие, как морось, капли брызнули с острия медицинской иглы. Доктор вообще не был уверен, стоит ли тратить драгоценную глюкозу. Он прекрасно помнил: первым, что бросилось ему в глаза, когда он зашел в кабинет, был ворох из простыней и свалявшегося пуха, из которого в разные стороны торчали, как лезвия, два отростка сахарно-белой плоти. Трудно было поверить в то, что это существо когда-то было человеком. Скорее всего, никогда им и не было. Теперь же из-под простыней и наволочек, набитых ватой и тем же злополучным пухом, заменявших одеяло, высовывалась голова на тонкой длинной шее. Она возлегала на подушке и то и дело подрагивала. Казалось, будто голова парит над ней, покачиваясь на тоненьком стебельке. Все то время, что доктор готовился к инъекции, создание наблюдало за ним по-детски рассеянным, неуверенным взглядом: – Не-на-да… Зрачки больших зеленых глаз сузились до предела, вероятно, от штукатурной белизны помещения. Было похоже на то, что существо вспоминает слова на иностранном языке. – Не надо?! – переспросил доктор. – Но, если я не сделаю тебе укол, ты умрешь! – А что такое умрешь? – уже уверенней спросило существо. – Ну, ты не будешь ничего ни видеть, ни слышать, ни чувствовать, даже дышать не будешь. Тебя зароют в землю, а под землей тебя будут есть черви. После этого доктор склонился над пациентом и, откинув простынь, вытащил на свет тонкую бледную детскую руку и сделал укол. Маленькая головка слегка приподнялась, но тут же рухнула на подушку. На лице существа отразилось недоумение, а потом оно снова стало спокойным. – Вот и все, – тихо сказал доктор, – это ведь не так больно. А ведь ты, мальчик, даже дышать не мог, когда ты к нам попал. * * * А дышать и, правда, до сих пор было больно, словно в груди раздувался какой-то шар, мешающий сделать легкий спокойный вдох. Я, наверное, очень обленился, – подумал малыш, – за то время, что лежу здесь. Говорю себе: надо встать, надо встать, и не могу. Иногда даже просыпаться не хочется… Голода нет… Странно… Я ведь очень давно ничего не ел. Только во рту какой-то металлический привкус. Ах да! Мне же вчера засунули зачем-то в рот холодную металлическую трубку. Вдруг – ни с того, ни сего… Я, кажется, все еще чувствую ее у себя в горле. Все еще день и день… Как долго он длится. И какое непонятное небо. Здесь жарко, воздух спертый, а небо такое низкое, прохладно-белое, мутное. Как молоко… * * * – Лёля! Вы опять забыли своего Бальзака в палате у… Да! И не говорите в какой! Это врачебная тайна… Из двери в середине коридора высунулось смуглое ухмыляющееся женское лицо: – Да, – сказала Лёля, – конечно, врачебная тайна, которую знает весь город, и знаете, как там за глаза называют нашу больницу?! – Молчать! – рявкнул доктор и быстро пошел в конец коридора. – Как Вас называют в городе, я вообще молчу! – обиженно крикнула напоследок медсестра и скрылась. «Никакой субординации!» – возмутился про себя доктор и закрылся в своем кабинете. «Когда мальчика только привезли, – размышлял доктор, – никто даже не знал, за что сначала браться: пневмония, крайняя степень истощения, к тому же опухшее горло было почти закрыто. Сейчас все это, хоть и не до конца, но все-таки удалось преодолеть. Вопрос о жизни и смерти уже не стоит. Но вот как скрыть его существование?..» Пару недель назад, еще до того, как существо пришло в себя, у него началась линька, наподобие той, которая бывает у птенцов, когда они прежде, чем обрасти настоящими перьями, сбрасывают младенческий пух. Этот пух, мерцающий в темноте, светлый и мягкий, отливающий перламутром, устилал весь пол вокруг больничной койки. Медсестры растаскивали его потихоньку и носили по кабинетам, показывая друг другу переливающиеся на свету пучки. А потом они стали прикалывать их булавками к верхней одежде. И так ходили по улицам. Говорят, чтобы удовлетворить любопытство и зависть в городе стали продавать дешевые поделки, похожие на пышные довоенные боа. Просто загляденье! Жаль, что они не увидят того, что ежедневно теперь видел доктор и его десяток его подчиненных. Теперь, когда почти весь пух у птенца выпал, его тело болезненное, беспомощное выглядело неприглядно. Бледная тонкая кожа покрывала нечто, напоминающее крылышки молодых цыплят, обтягивая легкие кости, которые, вероятно были полыми, как у птиц… Не понимая, что происходит, медсестры в страхе оказаться рядом с живым чудовищем, перестали шастать в заповедную палату. И заходили туда не иначе, как по приказу доктора – кормить пациента. Бывало, доктор подсматривал украдкой, как какая-нибудь из медсестер, стараясь не смотреть на белесые отростки, торчавшие из-под вороха ткани, и ни в коем случае не касаться их, вливает микстуру в маленький человеческий рот… Как-то раз, встретив старшую медсестру у двери палаты с непонятным обитателем, доктор, даваясь от смеха, сказал: – Вы знаете, что у него крылья – это просто верхние конечности! Как у нас руки… Медсестра лишь оторопело кивнула и ничего не ответила. Впрочем, сама палата, жила своей, совсем иной, таинственной жизнью. С тех пор, как туда поселили того, кого доктор сначала называл «мое маленькое чудовище», а потом «Homo Levitius», а потом и вовсе Левитиус, она все больше и больше превращалась из оштукатуренной могильной коробки в довольно странный детский мирок. Сначала там не было ничего кроме анатомического скелета, давным-давно привезенного доктором с практики и засыхающего без полива фикуса. Но после того, как туда внесли койку вместе с неведомым доселе существом, это место стало преображаться. Стены, в которых боролась странная жизнь, скинули десятилетний слой пыли и стали похожи на белый бархат. Медсестры, ночами дежурившие у кровати, читали толстые романы, и, забывая, оставляли их у койки мальчика. Потом, когда крылатому существу стало лучше, сюда принесли шкаф и тумбочки, захламлявшие другие палаты. В итоге сюда стали приносить вещи, забытые больными: такие, как например, расколотая шахматная доска или скрипка без струн. Какая-то пожилая дама, в течение последнего месяца сидевшая на вахте, принесла четыре кубика и разноцветную детскую пирамидку из трех цветных колец. Даже сам доктор, время от времени появляющийся и исчезающий, приносящий с собой запах йода, сам того не зная, давно стал обитателем этого мира. * * * В тот вечер стол в кабинете врача был завален старыми книгами, архивными листами и тяжелыми папками с историями болезни. Освещаемый свечами, он был похож на театральную сцену, где неземной свет, словно тая, ложится на декорации, а в его лучах поблескивает парящая пыль. Электричества здесь не было, как не было его и во всем городе. Поэтому любые приборы были бесполезны и беспомощны. Они потеряли свою ценность и бесцеремонно растаскивались по дворам и свалкам. После восьми вечера редко где в городе можно было увидеть окно, наполненное золотым светом свечей: слишком уж горожане боялись ночных рейдов полиции. Обладатели такого сокровища обычно плотно задергивали занавески, оберегая свой бесценный дар. С тех пор, как ради спасения новорожденной страны на улицы древнего города вошли танки, с самого заката до самого рассвета город вечерами тонул в темноте. В коридорах больницы в темное время суток тоже воцарялась кромешная тьма… Доктор не любил сумерки. Сидя за столом, едва ли он мог различить что-то вокруг себя, кроме своих бумаг. Он хотел что-то поискать на полке, но замер. Ему показалось, что вырезанная на дубовой ручке львиная головка посмотрела на него исподлобья. В углу что-то шевельнулось, словно где-то внизу свил себе гнездо Василиск…Встрепенувшись, доктор вернулся к истории болезни своего странного пациента. Эта история уже изрядно обросла легендами, слухами и домыслами, которые сочиняли и разносили медсестры. Но как все происходящее объяснить научными гипотезами, предположениями и теориями доктор не знал. Роясь в отчетах и пробуя найти хоть какую-то зацепку, что-то, что объяснит тайну появления этого существа, он читал: «ночью бормотал во сне, просил меня: «не надо». Синяя картонная папка истории болезни напоминала дневник, который вела вся больница. В ней при желании можно было найти даже рисунки, но их было немного. Доктор, не глядя, перевернул лист с коричневым пятном чая. Другая сторона была чистой и, к удивлению доктора, была полностью исписана его же мелким быстрым почерком. Кажется, когда он это писал, ему очень хотелось спать. Односложные предложения. В каждом из них – безликое местоимение «он», за которым кроется врачебная тайна. И. Что это? Где-то посередине листа поверх текста жирным карандашом было выведено «Каин». «Опять Лёля!». – Лёля! – крикнул доктор изо всех сил. Через мгновенье под цокот каблуков открылась дверь. В комнату вошла не штатная медсестра, а элегантная дама в сиреневом пальто, из-под которого выглядывали кремовые рюши. Она была в шляпе, похожей на корзину с фруктами. Фосфорические перышки и пушки на шляпе создавали вокруг нее жемчужное сиянье, невольно очерчивая образ: соломенные волосы Лёли были собраны в кичку, а подведенные змеиные глаза не моргали: – Да, доктор, слушаю вас. – Хотел спросить. Почему «Каин»? Это же бред!.. – Что «бред»? – не поняла Леля. – Вот, – доктор показал листок. Лёля молча уставилась на доктора. – В конце концов! Имею я право сходить в магазин! – …хотел спросить, – усмехаясь, перебил ее доктор и, показывая листок, спросил, – Почему «Каин»? Это же бред… – Назвать ангелоподобное создание в честь первого убийцы на Земле – это все равно что котенка окрестить по имени «Гав». – Знаю, но мне нет до этого дела! – непринужденно ответила медсестра. – И потом: Каин был первым ребенком на свете. Адам и Ева были созданы и жили в раю, а потом мир целиком и полностью принадлежал их маленькому сыну… – Вы думаете это символично? – Пожалуй. А еще он сам произнес нечто похожее, когда среди ночи проснулся в первое мое дежурство. Я спросила, как его зовут… – Значит, Каин… – задумчиво произнес доктор, отодвигая от себя папку. – Если хотите, спросите сами, как его зовут! – с достоинством сказала Лёля, присаживаясь возле стола на табуретку. – Как вы думаете, доктор, где его мама? – Мама?! – отозвался доктор, пытаясь найти у себя в шкафу коробку с чаем. – Хватит глупостей! Какая мама? Он же из яйца вылупился! Лёля сделала вид, что не услышала ответа: – А вы видели, какой у него носик? Совсем как у актрисы, которая, помните, играла в спектакле красотку Сесиль. И глаза такие же, и рот… Правда, он бледнее, тоньше. Она ведь наполовину гречанка! Пару лет назад пропала совсем. Как же ее звали… Ах да! Цецилия Сапфир. – Лёля, вы совсем помешались на своих звездах! – Хм! Вы не предложите мне чаю? – И не надейся… – сам себе произнес доктор. Лёля фыркнула и возмущенно вкинула голову так, что фрукты на шляпе засияли новыми переливами фосфорического света: – Ах так! – А что? Ах, простите, я это не вам. – А кому же?! – ядовито прошипела Лёля. – Себе. Наверное там, откуда Левитиус родом, подумал доктор, тотчас забыв про Лелю, девятиголовая змея уже убаюкала своих змеёнышей. И крылатая девочка уложила спать свою крылатую куклу. Так вот, говорю я себе: не надейся! У тебя еще много работы! * * * – Доктор, откуда эти полосы, я не сплю? – Нет, ты проснулся. Это просто свет такой. – Что это за небо? – Это потолок, глупое дитя, – доктор внимательно смотрел на своего необычного пациента. – По-то-лок. Я его не вижу. Так хочется встать и походить! – Тогда встань и посмотри в окно. – Не могу… – Отчего же? – Нельзя. Всякий раз, когда кто-то приходит, мне говорят, что я болен… Почему? – Когда ты спишь, тебе не больно? – Нет. – Тогда спи. Доктор поправил сползающее покрывало и вышел из палаты. Мальчик закрыл глаза. Спать не хотелось совершенно. На полу, казалось, вытянулись змеи (тени кроватных ножек), которые проснулись и выпрямили свои гибкие тела. Засохший фикус, стоявший возле окна, маячил бесформенным пятном, напоминая чем-то корень мандрагоры: медсестры вешали на него записки для своих коллег или для доктора, и бумага тихо шелестела от гулявшего сквозняка. Мальчик свесил ноги с кровати. Когда он ступил на пол, у него немного закружилась голова, но он, с трудом передвигаясь, тем не менее стал осторожно обходить кровать. Это было похоже на неловкий танец. Земля пружинила под ногами. Его маленькие белые стопы, казалось, и впрямь были из сахара, а тело покачивалось при каждом шаге, как сухой цветок. Он помогал себе, как мог, цепляясь руками за кроватную решетку, но когда она кончилась, он потерял равновесие и упал. Он лежал на полу. Полосы света, расчерчивали комнату. Детеныш шевельнулся и, неловко взмахнув крыльями, привстал. Несколько шагов отделяло его от окна. Когда его пальцы уткнулись в подоконник, Каин был почти счастлив, потому что неуклюжая прогулка закончилась. Он облокотился, прислонившись всей своей хрупкой фигуркой к подоконнику. Окно было похоже на озеро, наполненное лунным светом. Но не более того. Ничего нельзя было увидеть, кроме рябого дна – глухой стены напротив. Мальчик почувствовал себя обманутым. Он опустился на пол. Ему стало холодно. А комната молчала. Скелет, расколотая шахматная доска, немая скрипка, зачитанный роман «Роза и граф» – все это было не нужно. Переведя дыхание, он попробовал снова встать на ноги. Стоять было уже легче, но ноги все равно были как чужие, мальчик сделал первый шаг, второй, третий… Он передвигался медленно, словно боясь повредить ступни. Внезапно прозвучал быстрый каблучный марш, дверь легко распахнулась, и чья-то полутень от страха дико завопила. * * * – Но, доктор, ведь вы-то знаете, что таким быть нельзя! Капитан испытывающе смотрел на доктора. Но доктор и не думал смущаться. – Похоже Вы, капитан, боитесь, что однажды он воспользуется своим обликом и отнимет у вас симпатии наших граждан или того хуже, начнет читать проповеди, вы же только что пришли к власти, капитан? – Нет, этого я боюсь меньше всего. Все равно сейчас ни в Бога, ни в черта никто не верит. И даже для божьей твари: шесть конечностей – это много!!! – А у вас четыре – это не много?! – разозлился доктор. И прекратите этот разговор мясника! Подумайте хоть немного о будущем! О том, какое это блестящее открытие! – Уж кто-кто, – сказал капитан, – а я думаю о будущем постоянно! Ведь мы сами сейчас вступаем в новую жизнь, где не будет места разрушительным безумным мечтам, идеям, порабощающим людей. Надо как-то избежать новых потрясений. Мы навсегда порвем с прошлым и его культами. Трудно представить: едва удается добиться стабильности, как появляется очередной негодяй со своими тезисами, и все идет прахом. И не важно, что он несет: новый проект утопии, чертежи райских врат, или просто приходит и говорит, что земля не является центром вселенной. И все идет прахом. И все приходится начинать заново. Но со временем мы покончим со всеми смутными, как призрак, идеями, которые, в конце концов, приводят к революции. А вы… Вы обязаны молча подчиняться. Беспрекословно! И исполнить нашу просьбу… – Да, но вам не кажется, что свобода от всех идей, что когда-либо двигали людьми – это тоже идея, не так ли капитан… И о какой просьбе вы говорите? – Я сказал просьбу? Да нет – приказ! Ему же самому будет легче, если… – капитан замер, прислушиваясь к посторонним звукам. – Если что? – увидев реакцию капитана, доктор приоткрыл дверь. – Если что? – он выглянул в коридор и замер от неожиданности. Перед ним нарисовалось освещаемое тусклой свечой лицо медсестры Лёли. – Вы подслушивали! Лёля жизнерадостно улыбнулась: – Что бы вы не решили – об этом все равно утром будет знать вся больница! * * * Доктор, не торопясь, вошел в палату, умытую лунным светом. Она напоминала бархатный пустырь, поросший белой травой. Даже складки штор, казалось, колыхались густыми белыми водорослями. Он подошел к шкафу, на котором сверху скрючилась маленькая детская фигурка, и присмотрелся. Существо вытянуло шею с выступающим зобом, слегка приподняв голову на звук шагов и отворившейся двери. Доктор встал на тумбочку возле шкафа и увидел перед собой круглые покрасневшие глаза Каина. – И давно ты тут сидишь? – спросил доктор. – Не знаю, – произнесло создание, вытянув шею. – Зачем ты напугал медсестру? – Я не хотел… – сдавленно и тихо, словно из самой глубины птичьего горла прозвучал ответ. – Я не знал… Так получилось… – Я не знал, – недовольно проворчал доктор, – А как ты оказался здесь, на шкафу?.. Каин, – ведь тебя так зовут? Мальчик бросил удивленный взгляд и кивнул. «Это будет весьма забавно, – подумал доктор, – видно ты сам не против, чтобы тебя так называли… Ну что ж, ты ведь все-таки чудовище, почему бы и нет». – Когда оно… она закричала, я не знал, в чем дело и сам испугался. Сделал шаг назад и чуть было не упал. Потом сам не знаю, кажется, я оказался на спинке кровати. Мне стало так легко. Я стоял и раскачивался из стороны в сторону… А когда я захотел спуститься вниз, медсестра уже не кричал она прижалась к двери. У нее в руке что-то было. Я не разглядел. Но мне стало не по себе, я прыгнул и оказался вот здесь… Доктор ухмыльнулся: – А слезть ты сможешь? – Наверное… Вот только не хочу, – тихо ответил мальчик. – Тогда слушай. Ты должен постараться быть внимательнее, если услышишь, что сюда идет кто-нибудь. Сразу как заслышишь шаги, ложись в постель и накрывайся с головы до пят! – Но я и так уже довольно долго лежал! Этот потолок – все, что я вижу. У меня такое чувство, что я умер. Доктор засмеялся: – Что ж, как хочешь, только постарайся больше никого не пугать своим видом… Детское личико сморщилось. Каин посмотрел куда-то мимо доктора печально и серьезно: – Со мной что-то не так? Доктор немного помолчал и потом с трудом ответил: – И да, и нет. Слезай со шкафа. Давай помогу! Я попробую тебе объяснить… Мальчик немного помедлил, потом, свесив ноги, спрыгнул на пол с такой легкостью, которой могли бы позавидовать даже кошки. Его ноги коснулись пола абсолютно бесшумно. Он поплелся к своей койке, слегка выкинув левую руку вперед, словно теряясь в пространстве. И перед тем, как сесть на край кровати, пристально посмотрел на доктора. Доктор поморщился и отвернулся: – Вот что, – начал доктор, вытащив скелет, стоявший в углу. – Посмотри. Это каркас, который находится внутри каждого человека, каркас его тела, ног и рук. Видишь, все очень просто. Но с тобой дело обстоит иначе. Здесь, – доктор встал за спиной скелета и обхватил пальцами лопатки скелета, у тебя начинается еще одна пара конечностей, которая вообще-то не нужна, хотя некоторые считают, что она утрачена миллионы лет назад в процессе развития животного мира. Существо на кровати неловко ерзало, рассматривая свою голую призрачно-белую кожу, на которой только-только стали появляться прозрачные зародыши перьев: – Я не понимаю, – тихо сказало существо, – где? – Не понимаешь?! – переспросил доктор, – что ж, попробуем иначе. Он вышел из палаты и вскоре вернулся. В руках у него была красивая пестрая книга с золотыми буквами: – Здесь все существа, что есть на нашей планете, на Земле, – сказал доктор, усаживаясь на койку рядом с мальчиком. На обложке книги были нарисованы экзотические животные, красочно, умело, с дотошным изображением каждого пятнышка на шкуре. На фоне просматривалось схематическое изображение земного шара, похожего на круглую птичью клетку из прутьев. – Попробуй, покажи здесь себя, – произнес доктор, встретившись взглядом с ярко зелеными глазами, радужки которых были испещрены янтарными прожилками. И существо стало послушно рассматривать обложку. По правде сказать, если бы доктору дали такое задание, он бы не нашел сам себя, ведь это был иллюстрированный зоологический справочник для детей. Через четыре минуты слабый детский голос тихо произнес: – Меня здесь нет… Да? – В этом-то и проблема! – почти сквозь зубы отчеканил доктор, забирая книгу. Он сухо отмахнулся, встал и вышел. В коридоре было темно. Кое-где за стеклами расшатанных дверей боксов и лестничных площадок дрожали огни. Доктор шел по коридору, ориентируясь на них и, держась одной рукой за стену, как паломник в катакомбах. Дверь в конце коридора его кабинета была приоткрыта и в проеме виднелись силуэты двух женщин, похожих на статуэтки из янтаря и золота. Одна, еще совсем молоденькая девушка в темных брюках и медицинском халате поверх клетчатой рубашки всхлипывала и причитала: – Заморыш несчастный! Урод! Что же делать? Зачем столько лет учиться, если все в конечном итоге оказывается не так. Что же будет дальше! Выяснится, что Земля – плоский блин, а Иерусалим его пуп?! Это какое– то наваждение, столько лет работали открытые нами законы! Крылья? Летающий заморыш! На яблоко действует гравитация, а на него нет. Наваждение какое-то! Мы же разумные люди. Но что я теперь могу с собой сделать? Уже поздно переучиваться. Теперь все будет не так как раньше. – Успокойся, тебя все равно не уволят, – низко, ласково произнесла Лёля, – Нет у них достаточного повода. Так что твои домашние могут не беспокоиться. – Я столкнулась с ним, представляешь! – Попей воды, пройдет… – Может, ты знаешь, как жить? Как жить в этом мире без прошлого и без будущего? Или знают те, кто сейчас молча прислушивается в соседних комнатах? Или доктор? Когда нет законов – нет и врачебных тайн! Вот и все. Я больше никому ничего не могу сказать. У меня нет сил оправдываться. * * * У Каина (доктор все-таки решил называть его по имени, так как «чудовище» или «существо» звучало просто невежливо, «мальчик» слишком обще, а «Левитиус» – слишком научно) начали расти перья и пух. Если в начале недели он, сидящий спиной к двери, представлял из себя жалкое жуткое зрелище, то теперь казалось, что на металлической спинке кровати сидит гигантский стриж с тонкой шеей. Если бы не маленькие острые пяточки в это можно было легко поверить. Крылья, похожие на турецкие ятаганы, отражая, ловили свет как обсидиановые зеркала или дорогие гагатовые бусины. Перья росли плотно, быстро перехлестывая новый серебристый пух. Каждое перо было с оттенками фиолетового или темно синего, как это бывает у взрослых птиц, и со своим узором, тонким как паутинка, рисующим на поверхности игривого черного стекла тончайший малахитовый рисунок. Более крупные перья были испещрены мельчайшими крапинками из лунного серебра. Иногда они горели холодным потусторонним иногда едва мерцали бликами, как свечи, зажженные где-то вдалеке в полутемных окнах. Лёля, которую никто ее за руку и не поймал, все-таки успела добыть себе украшенье, водрузив ангелово перо на свою новую шляпу, и без оглядки на мнение окружающих, приходила в ней несколько дней на работу. * * * Так значит потолок… Доктор говорит: п-о-т-о-л-о-к. Где же небо? Еще он говорит, что мне здесь жить долго. Жаль. Как долго? Лёля сказала, что возле старого собора сейчас пахнет прелой листвой и булками. С-о-б-о-р… Что это? Я даже, кажется, пытался заглянуть в открытый подвал. Может, в нем – выход. Я не боюсь глубины! Мне бояться теперь нечего. Хотя там темно! Темнее некуда! Меня не должно быть. Так все говорят. А мне холодно, как будто с меня сняли кожу. За окном – молоко, в подвале живет ночь… Интересно, если снять кожу, можно увидеть каркас, о котором говорил доктор? Можно понять, как у меня растут крылья? У них ведь нет корней, которыми они ВРАСТАЮТ в спину? Сестры недовольны мной. Говорят, что я ненормальный. Но в чем я виноват? Каин опустил голову на подушку и, перевернувшись на грудь, зарыл в нее свое лицо. Потом он выглянул и посмотрел на тень от немой черной скрипки, стоявшей на подоконнике. Тень была похожа на вытянутый силуэт удаляющейся женщины. Женщины, которая больше никогда не придет. И где-то в гулком пространстве – порхание чьих-то дамских каблуков, отзвуки тележек и прочие голоса, оживляющие и разнообразящие больничную жизнь. Раздался стук в дверь. Каин вздрогнул и оторвался от подушки. – Накройся одеялом, – услышал он приказ. – Накройся! Чтобы я могла войти! – потребовал голос за дверью. Голос, как догадался мальчик, принадлежал молодой медсестре, от которой кроме шипенья он ничего не слышал. – Входите, – ответил он, усаживаясь, на спинку кровати. – Ты накрылся? – Нет. – Я принесла тебе поесть. Но раз так – сиди голодный! Доктор тебя отругает! Медсестра фыркнула за дверью и после недолгого молчания раздраженно произнесла: – Вот, змеёныш! Дверь приоткрылась, но ровно настолько, чтобы медсестра могла просунуть маленький круглый поднос. Тут же дверь закрылась с каким-то странным брезгливым щелчком. Каин нехотя обернулся и посмотрел на прямоугольник двери. Он слез с кровати и, не касаясь ступнями пола, приблизился к подносу. Его глаза оказались на уровне самого края кружки, откуда поднимался тонкий прозрачный пар. Каин торопливо обхватил кружку руками, но, так как она была очень горячая, тут же отдернул ладони, с беспокойством уставившись на покрасневшие пальцы. Немного подумав, он взял два ломтика белого хлеба и покрошил в молоко. Потом Каин обернул кружку передником своей рубашки и приподнял ее до уровня губ. Слегка подул. Теперь он мог спокойно пить молоко. Он пил большими глотками, как не следует делать, когда в кружке нечто горячее и жирное. Но вообще-то, он даже не обжег языка, что в таких случаях обычно бывает с нетерпеливыми детьми. Он не отрывался от кружки, пока там не осталась треть содержимого. После этого он прищурил глаза и, сидя на корточках, прислонился к стене. Немного посидев так, лениво оглядывая комнату, мальчик снова уткнулся в поднос и замер: на нем была миска с неизвестным студенистым содержимым, от которого тоже шел пар. Он осторожно наклонился над ней. Странная масса наполняла миску. «До краев? Плохо видно…» – мальчик растерялся. Сначала он хотел опустить туда палец, но не решился. Тогда он поднял с пола один из детских кубиков, подаренных вахтершей, и опустил его на белую поверхность неподвижной массы. Кубик начал медленно в нее погружаться, как в топкое болото, теряя очертания. В этот самый момент резко открывшаяся дверь опрокинула миску, и масса с неожиданной скоростью растеклась равномерным слоем, выплюнув кубик. Доктор застал Каина прижавшимся лицом к стене. Мальчик закрылся крыльями, а пальцы его ног уперлись в стену. – Как ты будешь есть эту кашу с пола? – Кашу? – Да, и согласись уж повернуться ко мне лицом, раз мы говорим… И что это там?! Каин вытянул шею и взглянул на доктора. Тот обошел лужу каши и остановился возле шкафа. – Что это? – доктор недоуменно рассматривал скелет, которому между костей ребер на спине Каин воткнул две швабры и завесил их тряпками, так чтобы они были похожи на… – Каин, что это? – настойчиво повторил доктор. – Это я! – тихо ответил голос, доносившийся уже с кровати из-под одеяла. – Вообщем-то ты немного сложнее. Зачем ты это сделал? – Мне было скучно… – Понятно… А медсестра, та самая… Не приходила сюда? – Приходила, – тихо с неохотой ответил Каин. – Что ее так пугает? – Понимаешь, у нее фобия. Она безумно чего-то боится. Боится странностей, перемен, боится, что Земля может уйти из под ног… Ты чего-нибудь боишься? – Не знаю. А вы? – Большинство людей на свете чего-то боятся… – А я что странный? Да? – Это врачебная тайна! – Тайна? – мальчик удивленно поднял брови. – Но скелет ее, медсестры, или ваш, доктор, – это же тоже тайна! Под кожей! Когда доктор выходил из кабинета, мысли у него уже были заняты другим. Он думал о том, что если ребенок (пусть даже такой) играет с казенным скелетом, то это не совсем нормально, и скелет хорошо бы унести и спрятать. * * * – И что же вы думаете, доктор? – спросил капитан, закинув ногу на ногу. – Знаете, я сначала предполагал, что это атавизм. Такой, знаете ли, отголосок древней эпохи, потом понял. Скорее всего, это лишь очередная кривая усмешка природы! – Чем строить туманные предположения, – одновременно вальяжно и назидательно протянул капитан, сделав глоток чая, – лучше бы попросту спросить у Левитиуса, откуда он родом. Ведь нам нужна конкретика, просто-напросто нужно найти его маму и папу. Отловить… – Скажет он вам! Как же! – ответил доктор. – Если бы он сам знал! – Кстати, раз уж поневоле вы занялись его воспитанием, скажите, как вы его называете? – Он помнит собственное имя. Его зовут Каин. – Каин… – задумчиво повторил капитан, – довольно редкое библейское имя, – и тут же рассмеялся, – Вот ведь наградила его маменька! Скорей всего она читала ему на ночь легенду о земледельце и скотоводе! – Наверное, она сбежала прочь, как только его увидела. Если, конечно, она вообще была, – прервал его доктор. – Тоже верно. Но зато как удобно: постоянно при каждом проступке напоминать ему о высшей морали древней легенды, заключенной в его имени. Интересно, а фамилию он свою помнит? Это значительно упростило бы нам задачу. – Он ничего не знает о себе, кроме того, что его нет в зоологическом справочнике. * * * Постепенно детский мирок, созданный в больничной палате, стал превращаться обратно в заброшенную всеми нелюдимую комнату. Несмотря на то, что маленький обитатель жил в ней, она стала терять свое обаяние. Связано это было с тем, что в коридорах по вечерам стал зажигаться свет, омерзительный, тусклый, превращающий стены и потолок в однообразную массу. Потом в больничной столовой наконец-то появился сахар, и это было долгожданным отголоском того, что происходило в городе. И странное существо ощупью стало выбираться из своей палаты. Его часто видели в коридоре на том этаже, где находилась его палата, то сидящим по-птичьи на подоконнике, то смотрящим на лестничную клетку куда-то вниз, то смотрящим в окно. В нем не чувствовалось силы, которая присуща его сверстникам в его возрасте, которые быстро растут и развиваются не по дням, а по часам. Его фигурка была неказиста. Выступающие ребра были видны из-под одежды, и странным образом его тело походило на силуэты каменных угодников, очертанья которых сохранились в старинном городском соборе. Доктор объяснял это следствием тяжелой пневмонии. * * * Нашлось несколько пациентов, которые были против того, чтобы видеть его в коридоре. Они писали жалобы доктору: «Мешается под ногами! Путается в коридорах! Мечется – где попало и как попало!». Но тот отвечал, что Каину необходимо прогуливаться и даже начинать летать, чтобы не заболеть рахитом. Осмелев, Каин стал пробираться на этаж выше. Бродил там по потолку, чем пугал и радовал престарелых пациентов и медсестер. Если кто-то случайно забывал свои карандаши или ручки, то они пропадали. Вскоре на чердаке, а потом местами на стенах стали появляться ни на что непохожие рисунки и бесконечные орнаменты из смыкающихся и размыкающихся линий. * * * – Ему обязательно нужно страдать ерундой, – как-то раз сказала Лёля одной своей коллеге, – нормальные мальчишки разбивают стекла футбольными мячами, бегают, прыгают, визжат, а он? – Он или молчит или что-то выдумывает. – Может, на самом деле он – птица, как попугай. Чего вы от него хотите? – Ага! Только, наоборот, попугай подражает речи, а он молчит и притворяется, что думает. – Какова бы ни было его матушка, хоть бы и актриса Сапфир, я ее не виню. Я бы тоже испугалась появления на свет такого отпрыска! – не замечая присутствия Каина, тарахтела Лёля. На следующий день Каина искали по всей больнице. Когда нашли, измученные нервы доктора не выдержали. Он решил, во что бы то ни стало загладить общую вину. Ребенком никто не занимался. «Будем учиться читать! Это неплохо для самого Леветиуса и в целях эксперимента». Доктор разыскал Букварь. – Придумано здорово! – обрадовался Каин, когда ему доктор принес раритетную книгу 1950 года выпуска. Каин стал внимательно слушать все, что рассказывал ему доктор, в буквальном смысле не сводя с него глаз. Даже тогда, когда, взлетая, он изображал лишь видимость усердия, он смотрел на своего учителя таким взглядом, что тот нисколько не сомневался – его усилия дадут плоды. – Смотри… Читай… Взгляд Каина лишь скользил по учебнику, потом устремлялся вдаль. * * * – Попытайся хоть раз в жизни правильно назвать букву! Не торопись, подумай! Каин ненадолго опускал глаза в пеструю страницу, испещренную рисунками и буквами. – Должно быть это «Л». – Это «А». Можно было давно запомнить. – Ну да, какая-то из них имеет черточку поперек. В голосе мальчика звучало отчаяние… * * * Сделав несколько мучительных для обоих попыток, доктор со временем убедился, что это никчемная трата времени. Каин запоминал буквы, их внешний вид. Только вот они ассоциировались у него чем-то абсолютно бредовым. Букву «Д», он без зазрения совести называл «Б», так как ее вид напоминал ему башенку из кубиков. Когда же доктор предложил ему написать свое имя, мальчик почти справился с заданием. Но неожиданно мальчик скомкал листок бумаги. – Нет, не могу, слишком сложно. – Четыре буквы – это сложно? – Какие четыре буквы? Ах… А я думал нужно написать другое. Меня же называют Левитиус… Доктор, куда вы? Доктор забрал букварь и ушел. * * * – Представляете, капитан, этот несчастный птенец, по-видимому, совершенно ни на что не годен! Капитан усмехнулся: – По правде сказать, я это предполагал. Как вы думаете, он сильно отстает в развитии? – Не знаю, кто его сверстники? С обычными детьми вряд ли можно сравнивать. Он просто другой. На мой взгляд, дело в совершенно никчемной манере рассуждать. Однако по-своему я горд: человек остался венцом творения! – Я в этом никогда не сомневался! Куда им пернатым – до НАС! – Да он, как слепой котенок, тычется везде! Пернатым не назовешь! – Не летун, стало быть? – Не ходок и не летун. Ни то, ни другое… Вслепую, капитан, не летают и не бегают по коридорам. Он не видит толком или видит как-то по-своему: через решето. Беспомощный монстр! Никчемыш! – А в городе его боятся. Он порождает страх. – Жалеть нужно, а не бояться. – В том-то и дело. Не жалость он вызывает, а страх, – удивился капитан, сделав открытие, – панику! * * * Вы когда-нибудь ощущали пустоту? Чувствую себя выпотрошенной куриной тушкой? Хотя многое стало понятней. Теперь я ничего не буду спрашивать. Я знаю только одно: скоро над землей появятся звезды, мелкие как сахарная пудра, или крупные как миндаль. * * * Неоновые вывески горели слабо: то и дело гасли. От этого света весь подоконник был тускло оранжевый. За окном непонятно было, где кончается больница и начинается город, увитый лентами транспарантов, пронзенный стрелами проводов. Крыши были похожи на спины чудовищ. Межсезонье оставило в городе свой мучительный след на веки вечные. Где-то внизу промелькнул силуэт девушки в клетчатой рубашке не по сезону. Она подошла к плакату с изображением улыбающегося красавца с автоматом. Сегодня ее явно кто-то ждал. Всего бетона, железа и неона, который только был в этом городе, не хватило бы, чтобы спрятать под землей одну женщину, как бы она того не желала. Она – поверженный воин, раненный в спину. И теперь она больше не смотрит на небо, она смотрит вглубь. Потом пошел снег. Девушка в клетчатой рубашке брела по пустынной улице. Снег засыпал черные безмолвные танки на площади перед собором. Фигуры солдат в брезентовых плащах напоминали камни. В уставшем мозгу молодой медсестры проносились бесчисленные ночные смены, перемежавшиеся с лицами ее домашних. Но что делать с одним единственным воспоминанием? Это воспоминание о крылатом мальчике. Оно выпадало из общего для будней и праздников круговорота мыслей. Неужели есть что-то, к чему нельзя привыкнуть? «Нелегко будет в дальнейшем летать, пережив в таком возрасте воспаление легких. Да и мне, – со страхом думала девушка, – чего стоит подхватить пневмонию. И, как на зло, забыла пальто». – Дальше нельзя! – крикнул ей один из солдат, и его голос увяз в сыром остывшем воздухе. Потом, разглядев в темноте ее лицо, он разочарованно хмыкнул. – А это ты? На свидание, значит. Так твоего дружка тут нет. Он на допросе. Иди лучше, погрейся у костра, а то совсем замерзнешь… По темному стволу танка пробегали алые сполохи. Девушка обошла машину и увидела черные силуэты, похожие на воронов. Оранжевый свет пропитал кусок мостовой между двумя танками. Летящий по воздуху снег стал золотым песком. Тот же свет лежал на лицах святых и мордах чудовищ, украшавших главный портал. То ли от одиночества, то ли просто, изголодавшись по незнакомой компании, солдаты позвали ее к огню. И медсестра села среди них. В костре догорал, возможно, последний в городе номер журнала «Наука и жизнь». Один из солдат ткнул в золу штыком и скормил огню старую-старую картинку. Очень быстро лицо златокудрой мадонны из «Юного художника» почернело и исчезло. Бойцы смотрели на гостью с любопытством, кое-кто дал ей даже хлебнуть горячего питья из фляжки. Постепенно завязался разговор: говорили про обветшавший храм, западная галерея которого была полуразрушена после уличных боев, про задержки с поставкой хлеба, про новые и старые запреты, про предков, ковавших оружие в тюрьмах и кузницах минувшего века для будущих бессчетных войн. – Долой доктрины, стоившие стольких жизней! Долой фарфоровых мадонн и восковых святых! Все это сахар… – говорил один из солдат, почесывая подбородок, заросший щетиной, – а жизнь не подсластишь. Зато на сладкое люди готовы лететь куда угодно и за кем угодно, как мухи. – Скорее осы – рассмеялся кто-то, – мухи безобидны… – Вот ты, девушка, вижу, что лицо у тебя умное, – обратился к медсестре, сидящий рядом парень, – этот собор строили много лет, может и не одно поколение, не помню в каких веках. И ведь им, этим строителям не лучше, чем нам сейчас жилось. А они строили эту громаду. Ну да, кто-то скажет красиво, а я скажу, что чудовище над городом выросло. И это когда дети их голодали! Они думали, что вечность творят на земле, а тут… фура динамита… Девушке казалось, что ее голова вот-вот расколется от жара костра, холода ветра и проносящихся в памяти ночных смен. Она смутно сообразила, что сейчас разговор повернется в ту сторону, куда обращались в последнее время все разговоры в городе. А обращались они в сторону больницы, где поселилось маленькое чудовище. Но почему так? Из-за чего эти двое солдат, наткнувшиеся случайно в переулке на эту еле живую получеловеческую – полуптичью тушку, теперь под подозрением, и каждого допрашивают отдельно? По чьей вине она не может вот уже очень давно встретиться с тем, кого даже соседи дразнили женихом? Он бы, может быть, и порадовался гостю, упавшему с небес или сошедшему с вековых стен собора. Но только не она. Ее жизнь, вообщем, не очень богатая, полная упреков и страхов, прежде была гладкой, и это главное. – И зачем появилось это существо, – думала она, – Зачем сейчас? Напомнить, что они, значит, хорошие, а мы… – Нет, ты признайся, тебе хотелось бы его увидеть – заявил небритый одному из своих товарищей, – Каждому хотелось бы верить, все-таки мечта есть мечта, древняя, сокровенная, вроде тайны. Неизвестно даже, могут ли годы воспитательной работы вытравить ее. Тот товарищ показал рукой в сторону собора. Нет, не хочу даже находиться рядом с этой тварью! Если только быть камнем, как те святые, стоять там и смотреть на вас сверху вниз! – Так ты что же в них веришь? – спросил небритый, кинув взгляд на собор. – Отстань, вечно ты заведешь какую-нибудь тему, а потом красней. Тоже мне, распускаешь слухи: птенец из яйца вылупился, птенец с неба упал! А вот маменьку его я не виню, упокой, Господи, ее душу! * * * – Товарищ командир, я же вам все уже рассказал! Это я первый его увидел. Нитвиш и я… мы просто отстали от остальных. Заночевать решили у разрушенной баррикады, и тут… он появился. На нем были какие-то лохмотья, по-моему, просто старые тряпки, обмотанные вокруг тела. Мы развели в воде порошок сухого молока, нагрели это в металлической кружке, покрошили туда хлеб и дали ему. После этого он уснул. Хм. Нитвиш назвал его беспризорником, говорил, что пережив такое странническое детство, он скорее всего умрет…Редкий случай. Нитвиш оказался неправ! – Все это очень мило, рядовой Мильц, но как бы нам того не хотелось, а главного ответа пока никто нам не дал и вы нам не дали. Откуда он появился? Молодой человек рассеянно огляделся. Боец по привычке потянулся к лямке, на которой висело ружье, но сейчас ни ружья, ни лямки не было: – А вам не все равно? Ненадолго капитан полиции замолчал. Затем весьма благодушно, словно забыв о прозвучавшей дерзости, он сказал: – Одевай свою форму и следуй за мной. – Разрешите обратиться, – тихо произнес солдат, – зачем сегодня форма? Капитан остановился посреди квадрата камеры, стены которой напоминали стены колодца. – Вы знаете, что такое очная ставка? – с издевкой произнес капитан. – Увидишь ты своего беспризорника. Спросишь, откуда он. Мильц был потрясен так, словно увидел засаду там, где ее в помине быть не могло. Наконец, справившись с собой, он сказал: – Знаете, я увидел то, что не мечтали увидеть даже те, кто строили собор. Теперь все увидят, что его строили не зря. Не сказки им рассказывали проповедники. А мы взяли, да отреклись от святого. Теперь мне просто страшно. – Значит, боишься, – сказал капитан, спрятав руки в карман пальто, и уточнил, – Не жалеешь беспризорника, а боишься как чудовища? Так? – Мне просто страшно! – повторил Мильц. – Разве можно объяснить страх? – Если это страх, – продолжал капитан, – то должно быть очень старый и неискоренимый. Ну конечно, раз капище разрушено, то место, где оно было обходят стороной. А ведь это любопытно, это очень интересная мысль, рядовой Мильц. Мильц ничего не ответил. Он слышал, как сухо щелкнул замок и как в соседней комнате, где жил его товарищ, пробили часы. У них единственных в казарме были «отдельные жилые аппортаменты». Рядовой Мильц ждал утра, как ждут его приговоренные к смертной казни. Сейчас он не думал ни о своем старом доме в окрестностях столицы, ни о своих стихах, ни даже о той, кому их посвящал. Он превратился в совершенно другого человека. Мильц помнил, как на чистой, как заснеженная площадь постели в соседней комнате, лежали аккуратно сложенные больничные вещи и армейская куртка Нитвиша. Неужели с ним все уже случилось! Значит и он, этот вечный зануда, высмеивавший всех и вся, счел за благо не вмешиваться, ничего не выведывать о том, что человеку не следует знать, не трогать до поры до времени ни о чем не подозревающего ребенка. Рядовой Мильц тихо произнес: – Вот и хорошо. Значит я – не один такой. * * * «Ее следов будет не найти, – думал мальчик, – И как я узнаю ее, будет ли она похожа на меня? Но так уж повелось, никто не знает, как из ничего появляются плоть и кости, и почему руки всего две и на каждой из них всего пять пальцев. Те, кто говорят, что знают – лгут. Неизвестно, кто или что может появиться на свет. Интересно, стоит ей говорить, что я могу повисать под потолком? Может, не стоит?» Где-то в отдалении послышались женские шаги. «Я совершенно не помню ее лицо, цвет волос, имя… Нет, имя у нее было… Мама…» Каблуки умолкли, не отсчитав до конца длину коридора. – Кто здесь? – в тусклом свете, падающем из окна, была едва различима фигура обомлевшей Лёли. Каин понял, что разговаривал сам с собой вслух. Лёля развернулась и быстро пошла назад по коридору, и цокот ее каблуков несся за ней, как гирлянда из консервных банок, привязанная к хвосту затравленной кошки. Когда она остановилась, в дверь кабинета доктора ударила барабанная дробь костяшек. – Войдите! И Лёля влетела в кабинет. – Доктор, оно разумное, оно человек! – Оно?! – передразнил ее насмешливый голос капитана, – О чем вы? – О Леви… О Каине в общем. Он, он знает, что у него есть Мать! – Ну и что? – сердито произнес доктор, – Вы думаете, один только Homo sapiens проявляет заботу о потомстве? Без этого же просто не выжить! Лёля поняла, что капитан и доктор смотрят на нее глазами василисков, что они сейчас приговорили ее, вернее причислили к безнадежно больным, которым уже не дожить до исцеления… – к сумасшедшим. – Позвольте, доктор, – заметил капитан, – но его же бросили. Он, по-видимому, долго скитался по городу, пока мои парни его не нашли. – Такое тоже бывает в природе, – сухо сказал доктор. * * * Это была не первая ночь, проведенная вот так на подоконнике. Такое случалось с ним в последнее время все чаще. Как и всякий маленький ребенок, Каин мог уснуть где угодно, в любом уголке пустеющей по вечерам больницы. Утром он просыпался от нарастающего гула нижних этажей больницы, который полз вверх по лестницам и обветшавшим трубам. Но, если кому-то из больных доводилось встать в такую рань, когда ничего кроме собственных шагов ничего не слышно, и Каин еще спал, то обитатель больницы шарахался от спящего мальчика, так словно наткнувшись на чудовище. Всю ночь за желтым прямоугольником стекла, вставленным в дверь, шел разговор на сложные философские темы. – Вы достаточно наблюдали за Левитиусом. Он несмышленыш, и это для меня очень неплохая новость, утешительная можно сказать. – Почему? – с недоверием спросил доктор. – Помните, я говорил, что для божьей твари шесть конечностей – это много. А для наглядной агитации – самое то! Это так мудро, не правда ли, доктор, взять и до поры до времени позабыть про ваш скальпель! Ведь ясно: всю эту дурь, с начала времен въевшуюся людям в головы не вытравить за одну жизнь. Но почему бы не сыграть на этом: вот оно ваше чудо, колченогое, не способное что-либо разумное сказать. И стоит ли теперь писать о других мирах красивые сказки, ломать само устройство вселенной теперь, когда все складывается на редкость удачно. Ради чего? Пусть сначала посмотрят на эту тварь, похожую на статуи собора. Ну как, помогли они его создателям, которые верили в них слепо? Уберегли собор? И только так мягко без нажима убеждая людей, мы сможем отвратить новые потрясения. Нет, птенец определенно еще пригодиться. Только бы выздоровел, но это уже ваша забота. Доктор кивнул. Его собеседник был увлечен, и доктор рядом с ним чувствовал сырой давний страх. Что же это была за сила, заставлявшая людей век за веком возводить собор? Быть может, тоска по чему-то невозвратно утраченному в процессе эволюции, тоска, которая куда древнее всех революций и всех идей. Столько, сколько стоял собор, и его башни тянулись вверх, люди грезили о небе. Может ли быть, что за все пролитые слезы, за все муки и труды, одному единственному созданию было даровано то, о чем втайне тосковали все, кто когда-либо жил на земле… Благодаря собору они прикоснулись к тайне, которая не может быть объяснена до конца. И если так, кто поручится за неведомые и неслыханные доселе последствия? Но ведь приручают же медведей и львов, просто так ради потехи, а ведь у них ужасающая сила мышц, острые зубы и когти, и хищная, неутолимая страсть к охоте. А что есть у этого существа? Что оно может им сделать, полуслепое и беспомощное, затерявшееся в пространстве и во времени? Это же ребенок, вернее он был ребенком, до того, как капитан полиции принял это решение. Теперь из года в год под присмотром доктора будет подрастать послушное маленькое чудовище. * * * – Вы отлично знаете, что я – не светило науки. Мне просто выпала честь открытия… – Понимаю, – снисходительно откликнулся капитан, – и как видите, мы военные – не мясники, Я хотел бы лично в среду встретиться с мальчиком. Скажите ему обо мне что-нибудь хорошее, если не трудно. И капитан ушел. Заперев дверь на ключ, доктор пошел по коридору, расчерченному блекло-оранжевыми полосами лунного света. Он остановился рядом с тем подоконником, где спал, обняв колени, его маленький монстр. Доктор любил наблюдать за ним, когда он спит. Ночью, когда не было слышно ничьих шагов, и можно было услышать дыхание Левитиуса: то тихое и ровное, то сбивчивое с еле слышным стоном боли, скрытой где-то в глубине воспалившихся легких. Иногда он что-то произносил или улыбался во сне. Доктор рассматривал лицо Каина, словно изучая составляющие его кости. Теперь, когда яркие, как мозаичная смальта, глаза были прикрыты веками, оно казалось перламутровым. У мальчика лицо было худое, острое из-за пережитой дистрофии. И нечто старинное, иконописное было в нем, как отклик византийского благородства. Часть 2 Обитатель часовой башни Как мне биться среди клеветы? Все, что свято, одето в ложь. Среди тех, что несут цветы На поклон, я сжимаю нож. В битве жизни краса и стать, Живы истины в мире чар. Среди тех, кто не может летать Лишь один несет этот дар. И в разгар колдовской ночи Я молю, снова дать ему срок. Среди тех, кто несёт мечи, Лишь один он держит цветок.     Анна Штернбург Лето неизвестного года. Глава 1 Платон Где-то далеко звенела дождевая вода, капавшая с карнизов в трубы, и трубы становились флейтами. У него над головой ржаво, устало и бесконечно медленно покачивалась одна из шестеренок целого космоса деталей, навеки остановивших свою разумную тонкую работу. Огромный подвес застыл в неподвижности между полом и небом; многие тонны немого дряхлого металла выступали из густой темноты, поселившейся под кровлей. Совсем как белые кости доисторических животных. – Как не хочется вставать! Еще так рано. Ни один самый торопливый горожанин еще не сел в трамвай, искрящийся в огнях фонарей. Еще ни одна мать не кормила детей завтраком, о-о-о-ох! Каин закрыл глаза, а потом снова открыл. Было слишком холодно, для того, чтобы снова уснуть. Поэтому он продолжал лежать с открытыми глазами, покрываясь гусиной кожей под тонким шерстяным пледом. На его худое лицо падал блеклый голубоватый свет. Потом Каин встал и стал натягивать поверх сшитой специально для него больничной одежды с казенным номером халат, просторный, как тога. Этот халат он некогда сам сшил себе из старой простыни. Но этого оказалось недостаточно. Каин обмотал шею шарфом из серой колючей шерсти и начал пробираться к узенькому, словно бойница, окну. Добравшись до подоконника, юноша с удовольствием уперся в него острыми локтями, затем осторожно убрал кусок надколотого стекла, служивший заменой ставни, и высунул из окна руку. Словно желая потрогать сегодняшний воздух, вонзить тонкопалую смуглую кисть в молочный туман облаков. «Нет, сейчас вовсе не так рано, надо поторопиться». На ладони остался запах дождя. «Но у меня есть еще немного времени», – успокаивал себя Каин, ощупывая драп своего старого безобразного пальто, которое было на несколько размеров больше, чем нужно. Денег у него оставалось ровно столько, сколько нужно, чтобы купить на улице пирожок, и что ему делать дальше, не знал никто. Не знал этого и всеобъемлющий старый часовой механизм башни, как не знал бы этого и неумелый школьник из начальных классов, если он вообще мог представить себе подобное затруднительное положение. Ведь Каин был единственным обитателем часовой башни, ее единственной живой деталью. Нельзя сказать, чтобы он очень любил это место. Иногда попросту ненавидел. Несколько лет уже прошло, а он все не мог отделаться от ощущения, что проглочен каким-то гигантским чудовищем. Особенно по вечерам. Умершие часы все еще скрежещут ржавыми зубами и скрипят от сквозняков, расправляя в темноте бесчисленные суставы. В детстве Каин с удовольствием карабкался по зубьям заржавевших огромных шестеренок, представляя, что перед ним отвесные скалы, не думая при этом, насколько его часы могут показаться кому-то интереснее каких-то скал. Но он никогда не решался забираться к самому сердцу главного циферблата, откуда берет свое начало железная стрела, беспощадно рассекающая время. Даже теперь, когда это сердце остановилось, от него веяло упрямой силой, движущей континенты. Между тем Каин накинул на себя пальто, подошел к черному холодному кругу, испещренному серебристыми заклепками, и навалился на него. Круг ответил приглушенным, долгим скрипом и погрузился в стену. Мгновенно его силуэт очертила щель, похожая на молодой месяц. Каин шагнул в этот просвет неба и затворил за собой дверь в город. Юноша нервно прошелся по карнизу, как будто нащупывая что-то, а потом шагнул вниз. Слившись с восходящим потоком воздуха, он скользнул мимо главного циферблата, похожего на витражные розы готических соборов, и понесся над крышами и трубами города. Воздух был сладким, немного с привкусом гари, но ничего. Еще продолжал идти мелкий накрапывающий дождь. На шелковых улицах люди закрывали бутоны зонтиков, бугристые спины немногочисленных трамваев замирали или же приходили в движение. Он так быстро опустился в каком-то переулке, что чуть было не потерял равновесие. Иногда бывает такое: задумаешься и. Через некоторое время Каин вышел из переулка и побрел вдоль трамвайных путей по широкой и оживленной правильной улице. Был конец зимы, конец того самого благодатного времени, когда жители северных широт чувствуют себя арабами и кутаются так, что порой в прозябшем мутном воздухе совершенно невозможно понять, кто идет рядом. Тем не менее, Каин не любил зиму, даже не потому, что он выглядел в этом непомерно широком и длинном для него пальто с леопардовыми пятнами просто безобразно, и не потому, что, пусть и покрытая тканью, круглая сутулая спина казалась со стороны верблюжьим горбом. Каин с детства переносил холод тяжело. Доктор всё время говорил, что у него очень тонкая кожа. Вот и поворот на улицу Шестнадцати обезглавленных пути. Каин, любивший ради развлечения придумывать предметам, людям и улицам другие имена и названия, называл ее улицей Старушек. Нигде больше нельзя было встретить столько видавших виды дам, как живых, так и каменных. Старушка была в каждом окне, на каждом крыльце, под каждым балконом. Они вырастали из стен, кое-где толпились у самой крыши, и, кто знает, может быть, еще и пылились на антресолях. Женщины и кариатиды с лицами, покрытыми сеткой морщин, казались сестрами. Что касается пути, украшавших парадные входы, нужно сказать, что крылья у всех них были тщательно отбиты. Не все младенцы в ночь, которую вовек не забыть, лишились голов, но у тех, кто не лишился, были черные раны на шеях. Улица старушек изгибалась полукругом. Вот-вот откроется зубастая пасть старинной площади, окруженной домами с покатыми крышами, на которых бесчисленные трубы и флюгер стояли точно строй солдат, вставших по стойке «смирно». Запляшут, как цирковые животные, куртки, плащи и шубы. Каин слышал, как невинно чистыми голосами радиоприемники пели нехитрые песенки. Первыми из-за поворота показались юродивые бездельники, толпившиеся вокруг пестрых газетных герольдов. Они были совсем как отступники, покупающие прощение грехов из глянца и папиросной бумаги. Герольды с удивительным достоинством стояли на фоне плакатов с лицами их господ-богов неизменно далеких, в жизни не слыхавших ни о каком Иерусалиме, но зато обильно поивших эти улицы вином. О да, Каин знал, что это очередь к агитаторам, раздававшим буклеты и талоны на выпивку. Дальше за ней кипел настоящий калейдоскоп. Здесь прямо на себе выносили весь свой гардероб, здесь торговали позолоченными часами, павлиньими перьями и гипсовыми мадоннами, а новости из газет, как боевые стяги, полыхали чуть ли не в каждой мальчишеской руке. Неумолимо приближался полдень, а площадь не унималась. Пахло дождем, звериными шкурами и чем-то еще… Хлебом?! Скорее всего. Но его было мало. Город чего-то ждал. Его жители готовились: продавали, обменивали, избавлялись от всего, что пряталось в шкафах и на чердаках. И главное, как можно скорее. Этот рынок рождался множество раз, он появился на том месте, где его не было в помине. Каин путался в этой толпе. Засмотревшись на что-то ярко-оранжевое, он чуть было не столкнулся с торговцем, поднявшим руки подобно первосвященнику. Какая-то женщина прошла мимо с выражением презрения, но ничего не сказала. Все было бы замечательно, если бы не голод. Левая рука юноши, скрытая под пальто, сжимала на груди тонкий газетный сверток. Внезапно кто-то стиснул свободную каинову руку и силой вытащил его из толпы торгашей, предлагавших старые журналы. Каин глухо охнул. Чтобы в этой толпе его кто-то за руку схватил – такого не бывало! Каин удивленно посмотрел на этого человека и с трудом узнал его. Старикашка взволнованно сопел, но все-таки с удовольствием оценил испуганный непонимающий взгляд. – Так вот где тебя носит, змееныш! А ну, говори, что ты тут искал?! Каин попытался высвободить руку, но старик, хоть и был ниже его, держал ее мертвой хваткой. – Шалишь, – прошипел старик и сжал руку еще сильнее. От неожиданности и боли Каин выронил сверток, который прятал под пальто, что-то упало на землю со звонким деревянным звуком, заглушенным, правда, шорохом газеты. Старик побледнел; оторвав свой взгляд от земли, он увидел, что пятеро зевак наблюдают за ними. Он нагнулся с достоинством циркового артиста, схватил сверток и потащил Каина туда, где поток людей был гуще всего – к выходу с площади. Очутившись на улице Марата, они миновали первые четыре дома, а потом скрылись в первом же подъезде пятого. – Господин Платон… – Заткнись, – сухо оборвал его старик, поднимаясь по лестнице. На третьем этаже Платон вставил ключ в замочную скважину и толкнул юношу в коридор прихожей. Каин, сослепу натыкаясь в темноте на самые разные предметы, кое-как выбрался в гостиную, но, споткнувшись обо что-то, больно растянулся на трухлявом паркете. – Куриные мозги, – пробормотал Платон, разворачивая поднятый на площади сверток. Пальто на Каине было измято. Из-под слоя тридцатилетней драповой ткани виднелись, как два клинка из обсидиана, распластанные крылья. Старик перешагнул через кончик острого махового пера и встал возле двери на балкон, чтобы лучше видеть. Шуршанье оглушило комнату. Через мгновенье старик завопил и отшвырнул от себя что-то с таким видом, будто это была ядовитая змея. Предмет покатился по полу, и Каин случайно смог ухватить его и спрятать среди складок одежды, так что Платон и не заметил, куда делся инструмент. Но он и не мог заметить, настолько глубоко был поражен. – Это флейта… настоящая! – Да это она, – тихо откликнулся Каин. – Ты что, совсем ничего не соображаешь? – приглушив голос, проскрипел старик, – То, что твою куриную голову за это не погладят, еще куда не шло, но я старый человек, мне многого просто не пережить. Платон был невысокий, гладко выбритый, с курчавой шевелюрой из седых волос и круглыми влажными серыми глазами. – Господин Платон, но ведь о красотке Сапфир именно вы рассказывали… На мгновенье Платон словно окаменел, а потом мягко, но холодно произнес: – Как хочешь, конечно, мне нет дела до актрисок, тем более до тех, кто становятся мамашами таких, как ты. Да, я рискую, ведь господин О…, я хотел сказать, господин отец против. Но раз ты не хочешь знать… Это все. Больше ничего не последует. Каин поднялся на ноги, не веря своему счастью, уткнулся рукой в подоконник и, мутным усталым взглядом посмотрев на Платона, произнес: – Я очень хочу есть. Старик даже вздрогнул от неожиданности и лишь через минуты три протянул: – Ладно, не хватало мне еще твоей птичьей тушки на полу! Нет, никогда еще звезды не были так благосклонны. Старый хрыч и одну-то пустячную просьбу мог исполнить раз в полгода. Через некоторое время тощий мальчишка сидел на полу и, макая куски зачерствевшего хлеба в кастрюлю, доедал то, что осталось от вечерней готовки Платона. – Смотри не подавись, – меланхолично предупредил старик, делая глоток из невесть откуда взявшейся фляжки, – Теперь будешь знать, как устраивать голодовки. Каин оторвался от кастрюли, он вдруг почувствовал себя таким жалким, что захотелось плакать. А ведь в том, что он ранними влажными рассветами покидал башню часов, не было его вины. Винить нужно было только Платона и больше никого. Так же, как все стены этой комнаты, включая потолок, вместо обоев были закрыты наклеенными в несколько слоев газетами, журнальными вырезками и афишами, голова невзрачного старичка представляла собой хранилище городских сплетен и страшных тайн. Ничего удивительного, что в его умишке всякий раз, как он видел Каина, всплывало одно и то же газетное предание, извлеченное из груды номеров «Вестника» десятилетней давности. Каждое утро, согласно своим обязанностям, Платон поднимался по лестнице с лаковым подносом в руках, ставил его перед Каином и начинал осыпать бранью попеременно то свой радикулит, то белесую жидкость из миски, слащавую, как патока, расплескавшуюся по всему подносу, пока он поднимался. Кстати, с утра был еще стакан с абсолютно бесцветным чаем и хлеб. Обед и ужин бывали не всегда, но к чести Платона надо сказать, не то чтобы и очень редко. Но сплетни. Старик извлекал из своей памяти огромное количество подробностей, касавшихся загадочного исчезновения известной актрисы Цецилии Сапфир. А ведь стоило только сказать господину Ор…, то есть отцу, и Платон сразу бы умолк. Но не хотелось… – Хорошо, что я оказался рядом, – с удовольствием произнес Платон и тут же спохватился, – А что ты там делал? – Гулял, – сказал Каин, отодвигая от себя кастрюлю. – Гулял, значит, среди торговцев… Я не подозревал до сегодняшнего дня, что у тебя есть деньги. – Какие деньги? – Мелочь, которая прозвенела у тебя в кармане, когда ты упал. Каин вытащил из кармана все, что у него было, и безропотно протянул Платону. Тот криво усмехнулся. – Похвальный жест. И все-таки, откуда? – Кое-что я случайно подобрал на улице Певчих у входа в сквер, кое-что в чаще «Тритона»… Платон нахмурился. Ему не нравилась улица, названная в честь безызвестных, безымянных певчих и еще больше не нравился фонтан с позеленевшей фигурой Тритона, утратившей остатки позолоты. – Ох, уж мне эти расточительные обычаи! Как просто и дешево: бросьте монетку на счастье, всего монетку. Но ведь не для твоего же счастья, куриные мозги! Ладно, можешь идти, вернее убирайся. Каин потянул на себя ручку балконной двери. Дверь всхлипнула, и вместе с ней всхлипнула комната. Платон нахмурился, заметив про себя, что мальчишка даже поблагодарил его. За стеклом на балконе произошло нечто удивительное, гораздо более удивительное, чем если бы загорелись сотни волшебных фонарей, чем если бы ладони мальчишки, где прячется майский жук, стали прозрачными. Мгновенно старое пальто словно превратилось в колдовскую мантию, выцветшая ткань всколыхнулась, и показались, точно два обсидиановых лезвия, блестящие черные крылья. Еще минута – и тот, кто казался со спины просто гигантским стрижем, тот, кто по-птичьи сидел на кованой решетке балкона, как пловец нырнул вниз. В небе, связанном транспарантами и проводами, разнесся непривычный для грязной, текущей с обуви весны свист. * * * Вагон трамвая был пуст, кондукторша, казалось, крепко спала, накрывшись пледом, так что Каин вытащил руки из рукавов и скинул пальто. Если бы она сейчас проснулась, то непременно бы увидела мальчика в смешном халате с большим вырезом на спине, непременно увидела бы его крылья. И мальчику пришлось бы сказать ей: «Добрый вечер!». И как-то оправдаться перед ней, ведь он ехал без билета. Ему очень хотелось немного согреться в трамвае. Да, конечно, ему достанется, если кондукторша проснется. Нельзя показывать кому бы то ни было, что несешь флейту, прижимая ее к груди, как цветок. Не говоря уже о том, чтобы у всех на виду стоять с крыльями в очереди за хлебом. Трамвай объехал руины Собора святой Марты и тающий в пространстве небольшой сквер, который Каин любил за то, что там редко бывали горожане, и за то, что там росли корявые тонкие яблони. Как и многие мальчишки, он любил грызть завязь. Собор святой Марты напоминал флагман, затонувший на дне воздушного океана. Вереницы фонарей оставляли отсветы на сыром тротуаре. Окна домов были черны и пусты; во многих домах не было электричества, но при этом нигде не горели свечи. Каин вертел в руках флейту. «Нет, здесь нельзя, только на руинах святой Марты, там никто не услышит». За стеклом проплыл призраком памятник взрывникам, разнесшим всю алтарную часть главного городского собора. Через две минуты трамвай остановился. Каин неуверенно вышел, кое-как накинув пальто и, дрожа от холода, подошел к отвесной башенной стене. Какая же она холодная. Каин встал возле двери. Старый изогнутый сук был приколочен вместо обычной дверной ручки. Мальчик потянул его на себя, и кусок доски, простреленный в нескольких местах, легко поддался. Обрадованный мальчик нырнул в проем. По узкой металлической лестнице подниматься было скучно и потому утомительно. Но что делать, зодиакальный циферблат снаружи не откроешь… Лестница кончилась. Каин толкнул деревянную дверь; сделав шаг, замер от страха… Вы когда-нибудь видели льва? А, представьте себе, принявшего человеческий облик и надевшего лоснящуюся темно-синюю шинель с золотыми погонами? Этот лев сейчас самодовольно и хищно смотрел на стоящую в дверном проеме фигурку. Каин от неожиданности вздрогнул, словно желая скинуть с себя что-то неприятное, липкое, и тут же почувствовал, что не касается пола. – Садись, – бархатным голосом промурлыкал лев и, ткнув в полумраке ногой табурет, добавил, – нам предстоит разговор. Вот сюда. – Я лучше постою, а вы с-с-с-садитесь, у вас могут затечь ноги. – Садись, – повторил гость, еще сильнее растягивая речь. Каин, не касаясь пола, как канатоходец приблизился к табурету, заставил себя ровно сесть и не двигаться, точно прилежный школьник. И тут, как ему показалось, он увидел позади льва еще тень… Тень человека – спокойного, торжествующего, знающего, что за все его волнения ему воздастся сторицей. – Господин Орис, если вы хотите спросить, почему я так поздно… – Уже не хочу, – резко, но звучно оборвал его одетый в шинель гость и нахмурился. Это был моложавый человек с крупными чертами лица и черными с проседью волосами, аккуратно зачесанными назад. Львом Каин стал называть его про себя с тех пор, как господин Орис сводил его в зоопарк, поскольку именно там мальчик неожиданно для себя открыл, что сидящий на пригорке лев смотрит на людей с точно таким же выражением, как и господин Орис. – Я знаю, что ты шатаешься в пропитанных сыростью стенах святой Марты. Каин закашлял. – Хотя доктор запретил тебе это, – невозмутимо продолжал гость, сунув руки в блестящих черных перчатках из дорогой кожи в карманы шинели. – Даже говорить с тобой об этом бесполезно. Ты, вероятно ждешь, когда какой-нибудь обломок пробьет тебе голову. Но что ты делал на молодом рынке в окрестностях парка Марата? Это другой вопрос. Что ты там искал? – Ничего. Господин Орис стал расхаживать перед табуретом. – Прекрасно, вот вся благодарность за то, что мы сжалились над тем, кто даже на человека-то не похож. – Сколько раз я говорил тебе, чтобы ты держался подальше от тех мест, где ошивается самый гнусный человеческий сброд! В таких местах нередко обменивают запрещенные законом рукописи и книги на законный хлеб ничего не ведающих граждан. А между тем мысли, заключенные в тех книгах, признаны опасными, совсем как те, что заставляли людей во времена чумы и голода возводить собор. Каин поник. – Возводить, не обращая внимания, на слезы собственных детей и голод. И что же мы видим: небывальщина, химеры, странные чудовища порталов и ниш. То, чего никогда не было на земле и быть не могло, но мастера-богомазы заставляли людей поверить в небывальщину, рассказывая о терзавших их страхах и несчастьях, виной которым были их собственные домыслы и неспособность прокормить свои семьи, не обманывая людей. И чего теперь стоит так называемая красота, которую создавали мастера прошлого, что не может ни утолить голода, ни защитить саму себя? Каин молчал, стараясь не смотреть в лицо господину Орису. – И ты смеешь бродить там, где собирается отрепье, лишенное паспортов, замышляющее, быть может, новые революции? Над тобой, мальчишка, сжалились, иного слова я не нахожу, тебя, найденыша, хотят научить жить среди порядочных людей. Каин закрыл лицо рукой. – Но порой мне кажется, что это бесполезно. Мы позаботились о тебе, хотя совершенно не знали, кто ты. И все труды наши прахом. Возможно, правы были те, кто утверждал, что чудовища вроде тебя совершенно безнадежны. – Господин Орис, простите! – взмолился Каин. Он нередко думал, что когда-нибудь господин Орис запросто заставит его признать белое черным. В том, что гость в синей шинели способен так повлиять на кого угодно, мальчик не сомневался. – Я слышу это не в первый раз. Но я надеюсь, что ты помаленьку начинаешь понимать, что благодаря нам у тебя есть крыша над головой, пища для ума и тела. Разве не я водил тебя на праздники в зоопарк? – Да, да я хорошо помню, как вы водили меня в зоопарк – быстро откликнулся мальчик, – Хоть и был тогда неумелым птенцом, не знающим как дойти от Правильной до Марты. Мне было интересно, почему все дети так смотрят на меня, а звери приблизились к прутьям. Господин Орис что-то пробормотал себе под нос. Он не любил, когда его подопечный начинал говорить о себе. Тень ухмылялась. «Я снова окажусь в зоопарке» – с горечью подумал Каин. – Две недели домашнего ареста! – гордо и громко подытожил гость. – Но, господин Орис, я всего лишь шел к святой Марте, это же кратчайший путь! – встрепенулся Каин, испугавшись приговора. – Ничего, в следующий раз сделаешь крюк, от тех мест надо держаться на расстоянии морской мили. Сколько можно повторять! И еще: ты должен, обращаясь ко мне, говорить отец, а не старомодное «господин», ибо я – наказывающий безнаказанных отец всех беспризорных, начальник полиции и почетный гражданин города, – отчеканил некто, стоявший в тени. При этом господин Орис сделал вид, что изучает полосы матраса. – Моя матушка была актрисой. Я хорошо помню эт, и только. Запомнить ваш титул у меня не хватает усердия. Может быть, он у вас слишком длинный? Господин Орис побагровел и холодно посмотрел на Каина. – Это все, что от тебя требуется, мальчик. Кстати, Платон помог мне повесить замок на твою воздушную дверь, – тут господин Орис зевну. – А насчет остальных дверей, если что, ключи от них будут у Платона. Гость в синей шинели взял в руки свечу и, шагнув на гулкую металлическую лестницу, пробормотал еще что-то о невероятной худобе своего подопечного и о том, что неплохо бы внести сюда настоящую койку, в чем не было ничего удивительного: он всегда затрагивал перед уходом именно эти две темы. По лестнице спускались в темноту двое: господин Орис и тень господина Ориса, ничем не отличавшиеся друг от друга… Дверь захлопнулась. Глава 2 Ночной обход – Платон, перестаньте, если вы думаете, что открыли Америку, вы ошибаетесь. Это просто одна из старых газетных басен. Цецилия Сапфир выступила в роли матери, а через какое-то время загадочно исчезла. Аплодисменты, занавес… Правда это или ложь, что это меняет? Пусть даже его маменька – королева Виктория, все равно никто на всем белом свете не обрадовался бы ему. – Да что вы говорите! Он что-то напевает, когда один, у него есть флейта, и он играет на руинах святой Марты… Я знаю! Незаконно! Но ведь он даже человеком не признан. – Ох, утомил, старый болтун… Господин Орис остановился у трамвайного пути и стал ждать. Платон исчез где-то в темноте, когда в конце улицы появились огни. Нет, скорее это были желтые глаза пантеры, а она движется бесшумно. Приближаясь быстро и плавно, машина вошла в освященную фонарями площадь. Казалось, это был обычный трамвайный вагон. Но стекол не было, и свет фонарей обозначил одежду и лица людей. Корпус был обшит листами рифленого металла и покрашен синей масляной краской. Желтым горел герб с изображением собачьей головы. Вагон вздрогнул и как-то удивительно быстро остановился возле господина Ориса. Полицейские без формы, все с одинаковыми старыми ружьями, держались спокойно, почти нахально. Они были похожи на студентов, возвращающихся с занятий, но у каждого на груди в области сердца был пришит знак всех полицейских и служащих – человеческая ладонь с шестью пальцами. Нестройным разноголосым хором молодые люди приветствовали своего начальника. Господин Орис обхватил пальцами край не закрывающейся двери с криком: «Привет доблестному патрулю ночного обхода!». И вошел в трамвайный салон. Вагон тронулся. Отовсюду смотрели лица, чумазые, белозубые… – А какова сегодня добыча? – спросил господин Орис так, словно разговаривал сам с собой, но ответил ему все тот же нестройный хор. Начальник полиции указал пальцем на кого-то в толпе, и тут же над приутихшим гулом раздался непринужденный ответ: – Одного трутня поймали с двумя чемоданами старых тряпок. Говорил, сжечь хочет память о прежней жизни. Но мы их, конечно, отняли. Решили, что неспроста этот старичок, на колдуна похожий, вылез из своего подвала, правда, не было у него ничего… – Вы бы хоть отыскали его каморку, обыск там устроили, – мягко, почти по-отечески сказал господин Орис, – А то взяли мы одного неприметного такого, а он богомазом оказался… – Так мы залезли, – перебил молодой человек. Он жил в котельной, и мы ничего не нашли там, кроме чёрного, как сажа, угля. Раздался хохот. – Смотрите внимательнее, ребятки, внимательнее… Люди напоминали живые тени, которые отбрасывают вещи, освещенные ярким пламенем. Ветер трепал их одежду, найденную на чердаках или собственноручно сшитую из старых штор. На каждом лице читалась радость от уверенности в собственной правоте. «Да пропади они пропадом, эти старые басни, иконы и вечные двигатели, что не кормят и не греют», – сидело в голове у каждого из них. Пульс их сердец вторил скороговорке колес. У каждого из них был кусок хлеба и кусок власти. Начальник полиции в своей новой шинели, блестевшей мертвенным глянцем, был неподвижен, как статуя, навеки застывшая в своей форме. – Так, а Дракона проведали? – значительней и строже спросил господин Орис с видом римского триумфатора, уверенного в том, что армия его боготворит. – А как же! – ответил тот же бойкий юноша, что докладывал о старике. – Только его нет сейчас, видно, выслеживает или уже поймал кого-то в парке. В парке Марата. Трамвай доблестного ночного обхода начал замедлять ход еще за два перекрестка до полицейского отделения и остановился, не доезжая до крыльца. Господин Орис по-молодецки спрыгнул на землю и крикнул полицейским: – Ребята, на углу Победы и Взрывников обнаружили новый подвал, осмотрите его завтра. Затем господин Орис вошел в полицейское отделение, прошел по коридору, в котором царили тусклое освещение, пустота и беспорядок. Начальник полиции отпер обитую черной кожей дверь кабинета, вошел и уселся за стол, на который из окна лился уличный фонарный свет. Первым на доклад явился из соседней двери секретарь. Он пришел с канделябром и сообщил, что происшествий нет. – Как? – спросил начальник полиции своего похожего на гнома слугу. – Никаких событий в окрестностях парка Марата, ни стрельбы, ни возгласов, ни листовок? – Нет. Господин Орис нахмурился. – Марта и Марат – сестра и брат, так кажется, гласит пословица? – Точно-с. Но у Марты вот уже два года не было собраний. «Плохо же они следят, – подумал господин Орис, – и еще хуже то, что наступило затишье». Все было действительно на редкость спокойно. Оппозиция была смирной: не возмущалась, не возражала. Художники вели себя тише после того, как некоторых их товарищей уличили в рисовании карикатур на самого начальника полиции. Сейчас целая бригада молодых оформителей стремилась возвратить доверие властей, работая над плакатами для украшения главных зданий в день городского праздника. Нет, все было великолепно. Господин Орис любил хвастать, что стоит почтенной матери семейства заметить у дочери стихотворный дар, как она тут же обратится к нему в полицию. Настолько отлажена была жизнь добропорядочных граждан от школьной скамьи до пенсионного свидетельства, что им и в голову не приходило, что можно пожертвовать казенным жалованием ради книги сказок, а часами сна ради рукописи стихотворения… или мечты. Так поэмы, летописи, эскизы ненаписанных картин гибли, еще не появившись на свет, а те, что остались от прошлого, умирали на городских свалках без всякого вмешательства властей. Все шло ровно, аккуратно, правильно. Начальник полиции ухмыльнулся, вспомнив одного писаку-арестанта, который, не имея ни карандаша, ни бумаги, выцарапывал ложкой на стене стихи. Ну что ж, на здоровье! В черных окнах дома на противоположной стороне улицы не было ни одной свечи. Люди не опасались ночного обхода и не ждали его. Для того, чтобы зажечь посреди ночи свет, нужна важная причина. Но для чего иные чудаки пытаются урвать у сна два, три или четыре часа тогда, когда даже на обломках «святой Марты» дремлют призраки? Кто теперь скажет? Лишь высоко над городом, как точки свечного пламени, горели звезды. Глава 3 Доктор – Это любопытно, весьма любопытно, – думал мальчик со стрижиными крыльями, глядя на архитектурные своды выступающих ребер. – Крылья тогда у меня, наверно, были малы и беспомощны, как у отварного цыплёнка, да и сам я был, как тряпичная кукла. Ее можно понять… Да, моя маменька просто слишком удивилась. Каин попытался представить себе ее лицо, но у него ничего не вышло. Он совершенно ее не помнил. И в то же время был уверен, что прекраснее ее нет никого на свете. Да, она наверняка окружена сиянием красоты, заставляющей замереть сердце, от которой нежность льется в душу, точно теплая вода. Но вскоре, вспомнив о себе, он прогнал свой вымысел, единственную сказку, которую знал. На самом деле маменька ничуть не была похожа на него. И он на нее. Потому все так и случилось. Но все равно приятно было думать, что у крылатого человека есть то, что есть и у самого обыкновенного горожанина. Каин временами пытался отыскать фотографию Цецилии Сапфир, прекрасно понимая, что если этого не сделать, то он сам себя измучает. За это он и поплатился домашним арестом. Что ж, о фотографии придется на время забыть. – И все-таки, на кого я похож? – Всего одно родимое пятнышко на фотографии, и душа была бы спокойна, это же верный признак того, что я кому-то родной, – размечтался мальчик. – О, как было бы здорово. Но за всю жизнь ни приметы, ни знака, ни весточки. Ни одного человека, похожего на меня… На самом деле в городе, где было много Альбертов, Шульцев, Якобов, Майеров, он был единственным, кто носил имя Каин. И не раз, когда господин Орис окликал его на приеме у мэра или в ратуше, служащие, чиновники и их жены гнусно посмеивались. Крылатый человек не знал, что означает его имя, но догадывался, что, скорее всего, что-то очень дурное. Но, может быть, дело не в имени, а в том, кто его носит? В городе немало мальчиков, но когда господин Орис произносит слово «мальчик», обращаясь к нему, хочется улететь подальше, спрятаться где-нибудь на чердаке и долго никому не показываться. О да, господин Орис может убедить кого угодно, что белая вещь черна. Рядом с крылатым человеком лежала его флейта. «Попробовать снова?» – спросил он себя. Он нащупав флейту, поднялся на ноги, поднес ее к губам. Он играл тихо, но башня вздрогнула до самого основания, и освобожденное эхо полетело наверх, раскачивая шестеренки. Вниз откуда-то посыпалась пыль. Когда мелодию стало передразнивать мерное поскрипывание какой-то шестеренки, Каин прекратил играть. Бывает, что все вокруг тебя помогает, бывает наоборот. Когда играешь на камнях святой Марты, становится еще тише, чем обычно: камни слушают. Там обычно холодно, продувает ветер, но ты чувствуешь, как флейта теплеет от твоего дыхания. Незадачливый флейтист сунул флейту под половицу и от нечего делать прошелся вниз головой по оси огромной шестеренки. Он не закончил мелодию, она настойчиво звучала у него в голове. Внезапно Каин услышал далекий приглушенный стук, не имеющий отношения к его тайной музыке. Он узнал бы этот звук даже сквозь шум всех рынков города. Кто-то поднимался по лестнице. «Нет, не кто-то, а два человека, точно два». Каин во что-то уткнулся макушкой. Раздался скрежет нырнувшего в прорезь ключа. Мелодия ныла, она все еще звала его. Щелчок-первый поворот. Каин заставил себя сесть на пол. Второй поворот, третий. Дверь распахнулась. Первым был господин Орис, громко говоривший кому-то, кого не было видно: – Вот он, как видите, наказан. Надеюсь, вы не устали поднимаясь сюда? – Нет, нет, что вы, – ответил голос, совершенно не похожий на бархатистый баритон господина Ориса. И порог перешагнул человек средних лет и среднего роста, немного сутулый, с проседью в темных, растрепанных волосах. И сколько Каин себя помнил, у этого человека всегда были сонные слезящиеся глаза. – Доктор! – вырвалось у юноши, и он почувствовал, как выгибается его рот в глуповато-доверчивой улыбке. – Здравствуй, монстр, – отозвался доктор самым бодрым голосом, на который был способен усталый человек, – Я думаю, надо сегодня послушать твое сердце. – Делайте все, что считаете нужным, доктор, – буркнул господин Орис. – Только не затягивайте. Я любопытен, но врачебные процедуры. – Может быть, процедур и не будет, – пробормотал доктор, поставив саквояж на ящик, служивший столом. – Каин, что стоишь, иди, приготовь все. Вскоре через металлическую ось был перекинут полинявший кусок ткани с разноцветными ромбами, принесены два табурета. За этой занавеской по приказу доктора Каин развязал шнур на спине и стащил с себя рубашку. Показалась выпирающая грудная клетка и впалый живот. Холодные пальцы доктора обожгли кожу. Каин вздрогнул. – Не вертись и не дрожи, – пропел у самого уха голос доктора. Господин Орис что-то неразборчиво пробормотал. Затем хлопнула дверь. Доктор прислонил слу-шательную трубку к мальчишеской груди. Он услышал, как в глубине тела сменяются вдох и выдох, точно морские волны, наступающие и отступающие вновь, как бьется его сердце, точно набатный колокол. Доктор вздохнул. – Господин Орис вышел покурить, вероятно, его тянет на это всякий раз, как он видит меня. Каин дружелюбно улыбнулся. Он всегда жалел этого человека, сутулого, с вечно сонными глазами, и думал, что тот тоже жалеет тощего паренька, вечно простуженного и вечно с шишками и синяками. Движения доктора были неторопливы, но уверенны, пальцы холодны, как стальная проволока. Но когда он начинал рассказывать, его слушали все. Что это были за удивительные рассказы! Он говорил о том, как в старину на площади перед часами маршировали иноземные полки, о великих путешествиях и Американском материке, о хижинах из шерсти и войлока, где кочевники ткут пестрые ковры, о мудрецах, волшебниках и докторах древности, а также о том, как правильно считать удары сердца. – Знаешь что, с такими легкими, как у тебя, хоть вообще не летай, – произнес доктор и уселся на табурет, – но что с тобой поделаешь. Доктор улыбнулся. – Доктор… А могли существовать, ну, похожие на меня? – спросил Каин. Он не раз задавал этот вопрос доктору, и ответ зачастую зависел от настроения доктора. Он отвечал утвердительно, если был в хорошем расположении духа. – Конечно, может, и сейчас есть… Каин не ожидал. Он почувствовал, что оторвался от пола. – Только их не увидишь ни в справочниках, ни в зверинцах… А вообще, Марко Поло говорил, что на далеких островах водятся люди с песьими головами. Кто знает, может они живы-здоровы, просто прячутся. Почему бы и таким, как ты, не быть? – Люди с песьими головами? – недоверчиво повторил Каин и опустился на пол, – Они же ведь искусали бы сами себя! Доктор рассмеялся: – Не верится, да? Мне тоже не просто было поверить семь лет назад в то, что в переулке недалеко от «святой Марты» нашли крылатого человека. А также в то, что у этого крылатого человека есть ум, раз он при первом удобном случае отправляется в такие места, куда даже полицейские боятся захаживать. – А-а-а-а, господин Орис вам рассказал. Но я же – не полицейский. – Это верно. Гм… странно, большинство мальчишек в этом городе мечтают стать полицейскими, ты – подопечный начальника полиции – и не хочешь. Доктор вытащил из кармана серой куртки блокнот в черной коже и что-то написал в нем карандашом. – Ты когда-нибудь думал, что будет, если ты останешься без нас, один на площади с непокрытой спиной? – Ну, так в прошлом году… – Не вспоминай, тогда поблизости оказался постовой, он быстро доложил господину Орису. Люди совсем не надеялись встретить тебя в прекрасный будний день. Они предпочли поскорее обо всем забыть, иначе им пришлось бы давать показания. Помнишь, как господин Орис распекал тебя, а ты отвечал ему, что это вышло случайно. Тебе тоже повезло совершенно случайно. – Но ведь про меня же знают, – недоуменно произнес Каин, – зачем бояться того, о ком много лет подряд пишут все газеты? – Люди никогда не позволят необыкновенному из газетной статьи ворваться в спокойное утро рабочего дня. Смотри, чтобы лишний раз такого не происходило. Доктор вздохнул и как-то нехотя взял саквояж. – Ладно, подставь плечо. Вскоре медицинская игла пронзила кожу. Эта процедура повторялась каждый месяц, раз в месяц какие-то питательные вещества и витамины переходили из ампулы в кровь. Каин знал, что это необходимо, и потому сидел неподвижно. – Хорошо, – пробормотал доктор и записал что-то в блокнот, – Тебе в этом году исполнится семнадцать, ты помнишь об этом? – Да. Юноша встал и потянулся. Ребра выступили еще сильнее. – А ты это чувствуешь? – Как это можно чувствовать? – И правда… Порывшись в саквояже, доктор вытащил небольшое круглое зеркальце, бывшее некогда частью дамской пудреницы. – Мне проще, – продолжал доктор, – я просто вижу, как ты растешь. Тут все играет роль: высота лба, линия носа, разлет бровей, но… Рука доктора поднесла зеркало к лицу Каина, так близко, что юноша увидел там лишь свой глаз. – …но самое главное костяк, пропорции тела. Словом, вполне уже взрослый монстр. Каин поморщился и отвернулся. – Такой же, как и самые обычные граждане в этом возрасте! – плохо сдерживая смех, подытожил доктор. Но это была неправда. Каин был точь-в-точь нескладный подросток, тонкий, болезненный, с покатыми плечами и острыми локтями. В нем не было силы и уверенной красоты, присущей его сверстникам. И его лицо не было похоже на их лица, а скорее напоминало лики статуй со стен главного городского собора. Оно было по-гречески правильным, с тонкими чертами, глаза были зеленые с янтарными прожилками, яркими, точно витражное стекло, но всегда усталыми. Черные волосы вились и обрамляли лицо колечками кудрей. Он всегда немного сутулился, словно в глубине души понимая, что отстал от других, остался на обочине, остановился пару лет назад. И что ему уже не сравниться в силе и красоте с теми, кто без крыльев готовился миновать семнадцатилетний рубеж, имея в кармане человеческий паспорт. Каин рассмеялся: – Взрослый монстр! – отозвался он высоким певучим голосом. – Но ведь монстров-птенцов не бывает! Во всяком случае, у стрижей, у горожан не знаю. – Каин, – сказал доктор, быстро посерьезнев, – ты помнишь, сколько времени уже решают вопрос о твоем паспорте и праве называться человеком? Поосторожней со словами про горожан! Каина словно ударили. Он с радостью бы проглотил эти слова. Мальчик притих и опустился на табуретку. – Да, да, я помню, – только и сказал он. Вслед за этим вошел господин Орис. Он заглянул в блокнот, покрытый черной кожей, безмолвно что-то зачеркнул, после чего начал спор с доктором. Этот спор, несмотря на свои непростые философские составляющие, обещал быть жарким и продлиться долго. – До свидания, молодой че…кхе…кхе, – крикнул доктор и тут же закашлялся: господин Орис его одернул, ведь по закону Каина не полагалось называть человеком… А мальчик-стриж сидел на одном из зубьев огромной шестеренки и, рассеянно озираясь, пытался вспомнить конец прерванной мелодии. Дверь захлопнулась. Металлическая лестница загудела от шагов. Миновав один пролет, господин Орис обернулся к доктору. – Доктор, вы говорили с ним обо мне, не пожимайте плечами, я просто знаю. Этот город как сито, сколько бы слов ни сыпали, все они попадут ко мне. Так вот, я могу вас понизить, вы отправитесь вслед за Марко Поло и будете, живя среди аборигенов, лечить от ангины их щенят. Возьмитесь за ум! Вы как, дописываете свой двухтомный труд? – Мне осталось немного. – Представьте, мы еще можем застать то время, когда пережитки прошлого будут побеждены. Не останется даже самой памяти о невидали, потому что тем же пресловутым поэтам не останется места в мире, размеренном и плавном, точно механизм часов. Нет, конечно, будут появляться на свет ненормальные, которые начнут звать неведомо куда, говорить, что есть что-то, чего мы не видим. Но ведь существуют больницы. Что касается Каина. Пусть будет примером того, как опасно мечтать о небывалом и желать несбыточного. Нет ничего древнее, чем мечта человека о крыльях, не так ли? Как вы думаете, мы отвыкли от чудес? Скоро наши дети, видя его в зоопарке, будут дивиться тому, как мог человек мечтать о таком. Глава 4 Беспокойная весна «Люди отвыкнут от чудес, они будут ходить в зоопарки, чтобы посмотреть на поэтов, они забудут тех мастеров, кто возводил соборы» – на своем языке шептал механизм, встревоженный новыми временами. Он жил уже так долго, что законы физики успели его потрепать, и он стал ленив. Для полуграмотного Каина редкие стайки школьников в серых пиджаках были чем-то удивительным и довольно интересным; сверху казалось, что это тонкий упругий клинок шпаги пронзает разноцветную городскую толпу. Школьники были существами из совершенно иного мира, маленькими баловнями, любимцами граждан. Вот только их мамам было некогда читать им на ночь сказки. Им читали сказки незнакомцы за казенное жалованье… В свое время долго спорили о том, может ли мальчик-стриж размышлять, как люди. К единому мнению не пришли до сих пор. Как вообще можно было сравнить его с теми самыми маленькими людьми-школьниками? Когда доктор, находясь в хорошем настроении, рассказывал Каину что-нибудь, он слушал как завороженный и крепко это запоминал. Поросшие мхом законы физики ему никто не объяснял, – это верно. И спросить о том, что, его волновало, было не у кого. Но разве он не смотрит ночами на те же самые созвездия, что и люди, знающие их названия? Уж чего-чего, а времени для того, чтобы наблюдать мир и подмечать перемены, происходящие ежедневно, ему хватало. Две недели прошло, а замок прославленной немецкой фирмы не был снят. Каин перепробовал все. Должно быть, Платон доложил господину Орису, что старый замок для этой цели не годится, поскольку обитатель часовой башни научился его открывать. Расчет был верный: Каин еще не сталкивался с такой заумной вещью. Однажды утром, повторив позавчерашнюю бесплодную попытку, он заметил, что в механизм замка проникла влага, а значит, замок вообще не откроется. – Бесполезно, – произнес Каин. – Бесполезно, – повторил он, став возле окна. Воздух стал другим. Город был пропитан влагой от мостовых до низких плотных облаков. Весна вошла в свою силу, но то все еще была сиплая ранняя весна, не предвещающая ни любви, ни революций. Но город все-таки ждал. Недаром в его подвалах прятались химеры, и неспроста именно в его сердце, в башенных часах поселился мальчик со стрижиными крыльями. В таких городах, как этот, всегда была своя площадь чудес, где фасады зданий – лишь занавесы, и за каждым занавесом – драма. Там прячется потаенное царство лицедеев, магов и заговорщиков. Там каждый носит за поясом свой нож. Кто знает, когда табакерочные черти вырвутся наружу? И как их обуздать, если на наш век ни одного пастора не сыщешь? В это время года парк Марата – если стоять на улице Марата, той самой, что возле молодого рынка – похож на ажурную решетку, а деревья напоминают чугунные прутья. Как раз недалеко вход в парк – арка из красного кирпича. Летом недалеко от нее в парке гуляют влюбленные парочки, совсем как это было много лет назад. Но парк Марата совсем не тот, каким был когда-то. Он чудовищно разросся, поглотил два городских сквера и сад, и занял всю окраину города. Мало кто из горожан знал, как далеко он простирается теперь. Горожан беспокоило, как выжить. Они выносили из домов люстры и тумбы, вазы и стулья, таскали их на себе по городу, чтобы выменять на соль и сахар. Кто-то выписывал больничный, а после отправлялся на вокзал за билетами, кто-то просто уезжал в провинцию к родне, не предупредив никого и оставив дела в беспорядке. По городу ходили невероятные слухи, люди пугали друг друга. В те дни господина Ориса часто можно было увидеть на рынках и площадях, гуляющего по старым улицам и принимающего приветствия от школьников в серой форме. На улицах он появлялся в пальто шоколадного цвета, во время парадов или посещения кадетских корпусов, которые становились все чаще, он надевал свой лучший мундир. Начальник полиции не терял самообладания и достоинства и перед сборищами строптивых граждан, поверивших тем или иным слухам. В детстве Каину доводилось быть свидетелем того, как господин Орис выступал перед толпой. Крылатый человек до сих пор помнил, как тогда жался к ногам начальника полиции, боясь поднять голову и увидеть лица людей. Он терялся в бесконечной шеренге длинных ног и казался самому себе меньше ростом, чем обычные дети. Еще Каин помнил, что господин Орис долго звучным голосом говорил перед горожанами, но о чем – крылатый человек не мог понять, так как был еще мал. Обычно свою речь начальник полиции начинал словами: «Дорогие товарищи!» или просто «Товарищи!», когда не было времени на длинные речи. Когда в самом начале весны на улице Взрывников собрался митинг, господин Орис даже не появился на нем. Требования были не новы – свобода слова, печати – и отчасти бредовы: выгнать Дракона из парка Марата. Ведь, по словам митингующих, «Дракону не место в нашем городе!». Скоро эти слова начальнику полиции пришлось выслушивать чуть ли не во время каждой прогулки по городу, их выкрикивали мальчики-газетчики, их знали наизусть полуглухие престарелые попрошайки. Но, похоже, вряд ли горожане представляли себе, как трудно это сделать. Они не хотели мириться с существованием мальчика-стрижа, и газеты, писавшие обличительные статьи, не раз поддерживали их. Но то был лишь потешный уродец, а Дракон поражал воображение и представлялся всем царем чудовищ. Солидный горожанин ни за что бы не стал воевать с ним. Оставалось ждать, когда власти примут какие-нибудь меры. Но власти не торопились. И потому господин Орис появлялся то на Большом вокзале, то возле сожженной библиотеки в старой части города. Он увещевал и успокаивал. Посмеивался, что даже если ни одного Дракона не осталось бы на наш век, то рано или поздно он все равно бы объявился. В середине весны он в присутствии мэра и вернейших служащих разоблачил фокус стихотворства. Он читал стихи великих поэтов и потом неожиданно для гостей свои, где насмехался над некоторыми строками, что казались собравшимся слишком сложными и замысловатыми, называя их ребусам и стихотворцев. «Как видите, – писали газеты, – красиво связывать слова способны и порядочные достопочтенные граждане, но нет ничего хуже, чем когда под красивой оболочкой всякие сомнительные личности, смутьяны, ненормальные проносят свои собственные ненужные мысли». С этого самого праздника обитателя часовой башни просто измучили самые разнообразные комиссии. Господин Орис появлялся несколько раз на дню в башне часов. Он мог прийти очень рано или нагрянуть в середине ночи, так что Каин старался не спать как можно дольше, чтобы дождаться его прихода. Длинные коридоры городской ратуши, мутные расплывчатые лица проносились, словно сквозь сон. Раздражали одни и те же вопросы: – Сколько вам лет? – Знаете ли вы своих родственников? – Ваши крылья у вас от рождения?.. Однажды, правда, все это могло и закончиться. Когда главный судья произнес: – Этого не может быть, наверняка все это обман, так не бывает! Каин, дрожа от холода, без рубашки, которую велели снять, дабы почтенный судья мог видеть, что крылья растут у него из спины, робко сказал: Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/yana-polovinkina/utrachennoe-chudo/) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.