Загадочная Коко Шанель Марсель Эдрих В книге друга и многолетнего «летописца» жизни Коко Шанель, писателя Марселя Эдриха, запечатлен живой образ Великой Мадемуазель. Автор не ставил перед собой задачу написать подробную биографию. Ему важно было донести до читателя ее нрав, голос, интонации, манеру говорить. Перед нами фактически монологи Коко Шанель, в которых она рассказывает о том, что ей самой хотелось бы прочитать в книге о себе, замалчивая при этом некоторые «неудобные» факты своей жизни или подменяя их для создания законченного образа-легенды, оставляя за читателем право самому решать, что в ее словах правда, а что – вымысел. Марсель Эдрих Загадочная Коко Шанель Руководитель проекта И. Серёгина Технический редактор Н. Лисицына Корректор П. Чернышова Оформление, макет и верстка книги А. Рыбаков, М. Поташкин © Тодрия Н., 2007 © А. Рыбаков, оформление, макет, 2007 © Издательство «Глагол», 2007 © ООО «Альпина нон-фикшн», 2010 © Электронное издание. ООО «Альпина Паблишер», 2012 Все права защищены. Никакая часть электронного экземпляра этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав. Предисловие Марсель Эдрих назвал свою книгу «Загадочная Коко Шанель». Слова «загадочная», «загадка» неизбежно повторяются всякий раз, когда говорят или пишут о Шанель. И дело заключается не только в тайне того, откуда она вышла – из монастырского приюта или из богатого овернского дома; не в том, кто был ее отец – бродячий торговец или деревенский кузнец; не в том, как прошла ее юность; не в годах, предшествовавших ее известности, которые она всю жизнь яростно уничтожала, путая следы, порождая самые невероятные легенды, к которым прибавила и свою собственную. Дело заключается в ней самой. Начиная с 1913 года, когда в Довилле, одном из самых фешенебельных курортов в мире, на рю Гонто Бирон впервые появилось на белой маркизе черными буквами имя «Шанель», о ней знали всё. Знали женщин, которые у нее одевались, знали ее друзей, ее романы, состояние, вкусы, мнения, удачи и неудачи; знали о приемах, которые она устраивала на своих виллах или в салонах на рю Фобур Сент-Оноре, а потом на рю Камбон. Словом, знали всё или почти всё о ней, но не знали и не знают ее. Она остается загадкой, потому что была особенной, «решительно ни на кого не похожей», как было замечено в предисловии к ее «Максимам», напечатанным за год до Второй мировой войны в одном из женских журналов. И в этой особенности, непохожести, быть может, и крылась одна из причин ее невиданного успеха. Она всегда плыла против течения, жила, поступала, добивалась триумфов вопреки, разрушая традиции, прокладывая новые пути. Она и в «от кутюр» ворвалась внезапно и смело, быстро завоевав мировую известность. Уже в 1916 году, спустя всего три года как она открыла бутик в Довилле, знаменитый американский журнал «Харперс Базар» опубликовал ее первую модель; во Франции это произошло лишь в 1921 году – еще один из парадоксов Шанель: имя ее стало символом Франции, а признание пришло из Америки. Это повторилось и в 1954 году, когда после пятнадцатилетнего добровольного молчания она вновь принялась за работу. Все известные модельеры, прежде чем сделать себе имя или открыть собственные Дома, проходили то, что можно назвать «школой». Карден учился у Пакэн и Скиапарелли, потом работал у Диора. Живанши был учеником Балансиаги. Известнейший современный модельер Карл Лагерфельд, прежде чем стать арт-директором в 1983 году Дома Шанель и открыть собственный, начинал у Бальмена[1 - известные модельеры… – Карден Пьер (р.1922); мадам Пакэн (1869–1936); Скиапарелли Эльза (1890–1973); Диор Кристиан (1905–1957); Живанши Юберде (р.1927); Балансиага Кристобаль (1895–1972); Лагерфельд Карл (р.1940); Бальмэн Пьер (1914–1982); Сен-Лоран Ив (р.1936).]. Все они вышли из семей крупных промышленников, архитекторов, буржуа или, как Ив Сен-Лоран, имели богатых меценатов[2 - …или, как Ив Сен-Лоран, имели богатых меценатов. – Ателье Сен-Лорана было создано в 1961 году французским меценатом и театральным деятелем Пьером Берже, который числится среди ста обладателей самых больших состояний Франции. С 1988 года Берже – президент Опера де Пари.]. Все они еще подростками мечтали стать модельерами. У Шанель все было не как у других – иначе. Никакой школы. Никаких меценатов. Дочь ярмарочных торговцев, воспитанница монастырского приюта, любовница офицера провинциального гарнизона, страстного любителя лошадей, – как далека была она от кругов, принадлежащих Высокой моде! Да и стремилась ли она приобщиться к ней? Было ли это ее призванием? Талант – да. Может быть, даже гений! Но призвание? Шанель занялась этой профессией после долгих колебаний, расставшись со многими иллюзиями, убедившись, что у нее нет другого пути добиться независимости, жаждой которой была одержима. (Характерно, что, уже открыв шляпную мастерскую на рю Камбон, она отправилась в парижскую студию Дункан, а разочаровавшись скорее в атмосфере, там царящей, чем в методе Айседоры, какое-то время брала уроки у характерной танцовщицы Кариатис[3 - Кариатис (Элиз Жуандо) – характерная танцовщица. Дочь портнихи из Оверни и бродячего торговца. В 1911 году Шанель посещала ее студию на рю Ламарк на Монмартре. Здесь она познакомилась и подружилась с известным актером и режиссером Шарлем Дюлленом, любовницей которого была тогда Кариатис. В 1929 году Кариатис вышла замуж за писателя Марселя Жуандо.].) Можно сказать, что не она выбрала профессию, а профессия выбрала ее. К славе Шанель привели тысячи женщин – миллионерши и простые буржуазки, разгадавшие в ней редкий гений сделать их не только элегантными, но и даровать им свободу и независимость. Когда в начале 1910-х годов Шанель стала появляться на скачках в Довилле, она немедленно привлекла к себе внимание, была больше, чем красива, – неповторима: гибкая, полная жизни, со своеобразным очарованием женщины-подростка. Как тонко заметила биограф Шанель Эдмонд Шарль-Ру[4 - Шарль-Ру Эдмонд (р. 1922) – писательница и журналистка, член Гонкуровской академии. Автор фундаментальной биографии Шанель. Часто возглавляет жюри журнала «Пари Матч» для определения самой элегантной женщины сезона.], уже тогда она открыла то, что стало секретом обольстительности «по Шанель», – выглядеть на десять лет моложе своего возраста. Строгая простота ее костюма, шляпа, напоминающая мужской котелок, резко контрастировали с роскошными туалетами дам полусвета. Такой костюм мог показаться тогда смешным и даже двусмысленным, если бы не природная грация Коко, подчеркивающая женственность ее облика, элегантность и редкое умение носить платье. Один из главных ее секретов – простоту приняли за экстравагантность, но экстравагантность самого хорошего тона. Эта простота родилась не только от ее природного вкуса, удивительного чувства меры и редкостного понимания того, что ей идет. Эта простота была и вызовом чрезмерной пышности «Белль эпок»[5 - «Белль эпок» («Прекрасная эпоха») – так называют во Франции период в ее истории, охватывающий конец XIX – начало XX века до Первой мировой войны.], и своеобразным вызо вом судьбе. Шанель казалось, что с помощью этого созданного ее воображением костюма, столь не похожего на туалеты кокоток, она избежит и участи, которой боялась превыше всего, – участи остаться содержанкой. Уже тогда, может быть, еще не до конца отдавая себе в этом отчета, она связывала костюм с положением женщины в обществе, с ее самоощущением в нем. Так или иначе, вольно или невольно, она действительно создала не только новый облик, но и новый тип женщины, произвела революцию, выходящую далеко за пределы эстетических канонов «от кутюр». Не случайно в течение многих лет она была центром притяжения для целого поколения женщин, которым, сняв с них корсет, освободила тело, раскрепостила душу и сознание, дала восхитительное ощущение самостоятельности. К ней приходили не просто чтобы заказать туалет, но и вдохнуть и заразиться той дерзкой атмосферой свободы и независимости, которая ее окружала. Она казалась непобедимой, магия ее сияния, обаяние ее незаурядной личности много способствовали успеху ее предприятия. Шанель создала новый тип женщины и открыла перед ней еще невиданные горизонты, потому что сама была этой новой женщиной. «Я родилась на двадцать лет раньше, чем следовало», – не раз повторяла она. Единственной из модельеров Шанель удалось создать не моду, а свой неповторимый стиль. Ее ни с кем нельзя спутать. В этом стиле нет никаких культурных влияний, исторических реминисценций. Ей все открывали жизнь и собственный опыт. Она любила повторять, что в поисках новых идей рылась в гардеробах своих любовников. С Дягилевским балетом и Великим князем Димитрием на какое-то время в ее модели пришли русские мотивы. С Кейпелом и герцогом Вестминстерским – английские. Черный цвет, введенный ею в моду в 1925 году, – наследие ее далеких крестьянских предков. Знаменитые в 30-е годы усыпанные блестками платья родились, преображенные и облагороженные, из воспоминаний о туалетах фигуранток из кафе-концерта «Альказар», в котором она подвизалась в юности. В профессии ее путеводной нитью стал здравый смысл. Сама Шанель считала, что победу ей принесли очень простые вещи. Она поняла: одежда имеет свою логику, отвечающую потребностям времени, и с этим надо считаться. Разрушая устоявшиеся каноны и традиции существующей моды, она создала стиль, в котором мельчайший парадокс был связан с очевидной функциональностью, в котором роскошь отделки уступила главенство линии, изящество покроя облагородило недорогие материалы, сделав элегантность и изысканность костюма доступными большинству женщин. Шанель никогда не рисовала свои модели, она творила их с помощью ножниц и булавок прямо на манекенщицах. Этой кудеснице «достаточно было пары ножниц и нескольких точных движений рук, чтобы из груды бесформенной материи возникла сама роскошь», – писали о ней. Роскошь! Шанель постоянно твердила о своем пристрастии к ней. Роскошь может быть кричащей и безвкусной. Роскошь «по Шанель» – это простота и чувство меры, изящество, совершенство линий и форм. Она создавала свои модели не как музейные экспонаты и не для того, чтобы известные актрисы или дамы из высшего света «одалживали» их для балов или гала-представлений (бесплатная реклама, выгодная обеим сторонам), а для того, чтобы в них жили. Во все, что делала Шанель, она вносила новые мотивы. Ее прославленные духи «№ 5» стали вехой в истории парфюмерии. Отказавшись от традиционных, легко узнаваемых цветочных запахов – гардении, гелиотропа, жасмина или розы, – она создала состав, в который входило 80 ингредиентов. Он нес в себе свежесть целого сада, но в нем нельзя разгадать запаха ни одного цветка. В этой неуловимости, «абстрактности» особая, чарующая прелесть ее духов. Новостью стали и ее флаконы. Графическая четкость, геометрическая простота их линий бросала вызов изощренным традиционным формам, столь любимым другими парфюмерами. Завораживающая Шанель магия цифр породила и необычные названия ее духов: «№ 5», «№ 19», «Рю Камбон № 31». Она первая, создавая украшения, смешала драгоценные камни с фальшивыми, изобрела новые, своеобразные формы, сделала их мобильными, способными к трансформации. Ее идеи декорировки интерьера – будь то вилла на Юге Франции или салон на рю Камбон – стали своего рода школой. У нее учились, ее копировали. Она была подлинным новатором, эта Великая Мадемуазель. От своих далеких предков, крестьян-горцев из неприступной области на Юге Франции, родине мистраля, куда никогда не ступала нога завоевателя, Шанель унаследовала непреклонность, стойкость перед трудностями и неудачами, дар веры в непредсказуемое завтра. Гений коммерции, подозрительность крестьянки. А главное – жажду создавать, то есть выжить и пережить себя. От них же пришла к ней и страсть к прочности, умение сделать что-то из ничего и гордость творца, стремящегося к совершенству. От них унаследовала она черноту волос и глаз, горделивость осанки и легкость походки, ставшей легендарной. Жизнь и характер Шанель изобилуют парадоксами. Создательница уникального стиля, она никогда не жаловалась на плагиат. Напротив, испытывала удовольствие, когда ее копировали. Среди ее постоянных клиенток были миллиардерши Америки, Азии и Востока. А своей главной победой она считала то, что ее стиль был воспринят улицей, простыми людьми. Она создала колоссальное состояние, но никогда не восхваляла богатство и деньги. Она ценила их только потому, что они принесли ей независимость, дали возможность помогать тем, чей творческий гений восхищал ее. Ими измеряла она и путь, который прошла сиротка из приюта, ставшая императрицей Моды. Деньги давали ей уверенность в завтрашнем дне. Шанель никогда не была близка с теми, кто, казалось, должны были стать людьми ее круга: промышленниками, финансистами, деловыми воротилами. Зато у нее было много друзей среди больших художников, поэтов, артистов, музыкантов. На протяжении десятилетий ее окружала художественная элита Парижа: Серты, Дягилев, Стравинский, Пикассо, Дали, Кокто, Макс Жакоб, Кристиан Берар, Жан Ренуар, Дюллен, Жуве, Жорж Орик, Лифарь и многие другие. Она не только дружила, но и работала с некоторыми из них: с Дюлленом, Кокто, Дягилевым, Стравинским, Пикассо, Лифарем, Баланчиным. От всех этих людей она многое взяла, многому научилась. Но поразительно: ценя больших художников, восхищаясь ими, она восставала, когда ее называли художником, а то, что она делала, – искусством. Она считала свою профессию ремеслом в самом высоком смысле слова и гордилась этим. Она была расчетлива и щедра. Сколько раз и с каким тактом помогала Шанель Дягилеву, Стравинскому, Реверди, Кокто, Максу Жакобу, помогла Лукино Висконти, с которым ее связывала многолетняя дружба, начать его кинематографическую карьеру, о чем он сам рассказал, когда Шанель уже не было в живых, назвав ее «женщиной поистине фантастической». Она делала много добра, но не хотела, чтобы об этом знали. Что это: скромность, гордыня? Или она попросту боялась, что ею станут злоупотреблять? В последние годы это стало ее навязчивой идеей. Она была умна. «Такого ума еще никогда не знала Мода», – писали о ней. И беспощадно трезва к себе и к другим. С ней было нелегко, с этой Великой Мадемуазель. И в то же время что-то неодолимо притягивало к ней и, несмотря ни на что, заставляло хранить ей верность. Как это было с такими разными людьми, как, скажем, крупнейший промышленник Пьер Вертхеймер и ее дворецкий Жозеф Леклерк. Или с владельцем отеля «Риц», который отказывался рассказывать о ее приступах сомнамбулизма, боясь повредить памяти женщины, безмерно восхищавшей его. Кокто утверждал, что Шанель «с ее приступами гнева, колкостью, с ее сказочными украшениями, ее творениями, прихотями, крайностями, юмором, щедростью – неповторимая, притягательная, отталкивающая – одним словом, человечная»[6 - Кокто Жан (1889–1963) – «человек-оркестр», как называют его во Франции. Прозаик, поэт, драматург, эссеист, критик, сценарист, режиссер театра и кино, художник. Член французской Академии.]… Через несколько дней после ее кончины известная писательница и политический деятель Франсуаз Франсуаза Жиру написала в журнале «Экспресс»: «До конца яростная и прямая, стояла она, как капитан на мостике тонущего корабля». Но корабль не пошел ко дну. До сих пор, спустя 35 лет после смерти Шанель, стиль, созданный ею, остается незыблемым. Имя ее продолжает быть символом элегантности и хорошего вкуса. Ее духи сохраняют магическую привлекательность для женщин в разных концах света. Их рекламируют известные французские актрисы. О ней пишут книги, ставят фильмы и спектакли, делают телевизионные передачи. На белых маркизах черными буквами продолжает светиться имя «Шанель». Для парижан, да и не для одних лишь парижан, рю Камбон и отель «Риц» неразрывно связаны с памятью о Великой Мадемуазель. Она вошла в историю не только как великий модельер, дважды совершивший революцию в мировой моде. Андре Мальро[7 - Мальро Андре (1901–1976) – французский писатель и политический деятель. В 1959–1969 министр культуры Франции.] утверждал, что «Шанель, де Голль и Пикассо самые великие личности Франции ХХ века». Книга писателя и журналиста Марселя Эдриха, друга и конфидента Шанель последних десяти лет ее жизни, вышла через несколько месяцев после того, как ее не стало. У него не было времени для длительных документальных изысканий, как у других ее биографов. Да он и не ставил перед собой такой задачи. Ему важно было запечатлеть живой образ Шанель, каким он стоял у него перед глазами. Воскресить для читателя ее нрав, голос, интонации, манеру говорить – не «правду» Шанель, а ее такой, какой он ее знал, видел, слышал, ощущал.     Н. Тодрия С благодарностью – моему другу Эрвэ Миллю[8 - Милль Эрвэ – см. "Коко – героиня оперетты".], без сотрудничества с которым эта книга не была бы написана Шанель создала женщину, подобную которой до нее Париж не знал.     Морис Саш[9 - Саш Морис (1906–1944 (?)) – французский писатель.] «Люди, имеющие легенду, сами по себе – эта легенда» Она говорила: «Каждый день я что-нибудь упрощаю, потому что каждый день чему-нибудь учусь». Она говорила: «Если настанет день, когда я ничего не смогу изобрести, мне будет крышка». Она говорила: «Эта женщина знает все, чему можно научить, и ничего, чему научить нельзя». Она говорила: «Молодость – это что-то очень новое, двадцать лет назад о ней не говорили». И еще она говорила: «Только истина не имеет предела». И еще: «У меня осталось любопытство только к одному – к смерти». Из потока слов я выуживал золотые самородки. Это не всегда удавалось. Она говорила быстро, надо было привыкнуть к ее низкому, глуховатому голосу. Я находил, что у нее подчеркнуто вызывающий, почти агрессивный макияж: слишком красные губы, чересчур широкие черные брови, волосы выкрашены в слишком черный цвет. Тогда я видел в ней прежде всего старую размалеванную даму, которая все говорила, говорила, говорила… Она была на два года старше моей матери. Я думал: что ты делаешь у Коко Шанель, ты, мюнстернец из Мюнстера?[11 - Мюнстер – небольшой город в Эльзасе.] Она внушала мне робость. Я развешивал уши. Входя к ней, вы погружались в монолог. Я смотрел во все глаза. Я посещал монумент. Что известно об Эйфелевой башне? У меня было довольно условное представление о Коко Шанель. Я знал, что она была очень красива, что один из львов «Белль эпок» привез ее в Париж из Мулена, где стоял кавалерийский полк; что в Париже она раскрепостила женщину, сняв с нее корсет; что создала стиль и духи; что герцог Вестминстерский осыпал ее драгоценностями (восемь метров жемчуга, изумрудов и бриллиантов); что она ввела в моду черный цвет, короткие волосы, бижутерию и т. д. Коко Шанель! Я находился в ее салоне, в пещере Али Бабы с сокровищами Голконды[12 - Голконда – государство в Индии XVI–XVII веков. Славилось своими ремеслами и добычей алмазов.], лакированными ширмами из Короманделя[13 - Короманедель – восточный берег Индии на Бискайском заливе, откуда в XVII–XVIII веках поставлялись в Европу лакированные изделия из Китая.], с перламутром, черным деревом и слоновой костью, ланями и львами, золотом и хрусталем, масками, целой стеной бесценных книг, шарами, магией, ароматом туберозы; это была Византия, дворцы китайских императоров, Египет Птолемея[14 - Птолемеи (Лагиды) – царская династия в эллинистическом Египте (305-30 до н. э.). Ее основателем был полководец Александра Македонского Птолемей I (сын Лага). Последняя представительница династии – Клеопатра, при которой государство Птолемеев было завоевано Римом.]; в зеркалах над камином отражение Греции с Афродитой IV века, облокотившейся наподобие фантастического разъяренного кабана, аэролит, тысячелетие назад упавший из глубины небес на монгольскую землю, – все это спутано, перепутано, смешано, перемешано в чудесном и гармоничном беспорядке, организованном безошибочным вкусом Коко. Роскошно. Слишком роскошно, на мой взгляд. Можно ли здесь жить? Спать, любить на этом диване? Я задавался тем же вопросом в Ватикане в апартаментах Борджиа[15 - Борджиа Родриго Ленсуоли (1431–1503) – взошел на папский престол в 1492 году под именем Александра VI.]: можно ли действительно дышать, есть, пить, наслаждаться любовью в этом великолепии? Обнажает ли Папа голову, когда его бреют? Коко никогда не снимала шляпу, как будто отдавала визит самой себе в своем музее Шанель. В тот день (мои первые записи датированы 1 августа 1959 года) это была плоская соломенная шляпа с широкими полями и большой брошью, приколотой спереди на тулье. На ней был очень легкий, почти белый с отблеском бледного золота костюм. Она то и дело одергивала жакет. Говоря, не переставала курить. – Когда кончится вся эта суматоха, я переделаю некоторые модели, – сказала она. Только что вместе с Эрвэ Миллем я присутствовал на субботней демонстрации ее коллекции. В ту пору я работал главным редактором «Мари-Клер», но никогда не занимался модой, так как был уверен, что ничего в ней не понимаю; да она меня и не интересовала. Для этого отдела журнала у нас были наши дамы – чарующие создания, невинные и порочные, медоточивые и беспощадные. Грандессы в своей Испании, они называли Диора или Берара[16 - Берар Кристиан (1902–1949) – французский живописец, график, художник театра и кино, модельер.] Кристианом, Фата[17 - Фат Жак (1912–1954) – французский модельер.] Жаком, Бальмена Пьером. Глядя на них, этих дам из газет и журналов, собравшихся на демонстрацию коллекции, можно было только недоумевать по поводу моды. Однако они служили ей как весталки, поддерживавшие огонь на алтарях Рима, с той же преданностью и убежденностью; часто такие же целомудренные, как весталки – не по обету, поневоле, – а следовательно, нервозные, раздражительные, надушенные, закаленные, непреклонные. Они соблюдали диету и умели считать только калориями. Их нельзя было похоронить заживо, как весталок, нарушивших обет, когда они не оправдывали надежд. Коко говорила: «Философия моды? Не понимаю, это пустые слова. Мода для молодых? Это бессмыслица: не существует моды для старых. Что значит – молодежная мода? Одеваться, как маленькая девочка? Нет ничего глупее, потому что ничто так не старит. Они все путают, все смешивают. Мода иногда бывает глупой. Тогда ею пренебрегают. Ею пренебрегают, и когда она некрасива. Мне хотелось бы спросить модельеров, что такое мода. Ни один из них не ответил бы вразумительно. Мода той или иной страны – это образ жизни ее обитателей, их манера одеваться. Делают все возможное, что бы помешать француженкам одеваться так, как одеваются во Франции. Модельеры хотят продавать за границу, только об этом и думают, а так как они слишком мнят о себе…» По разным причинам она заставляла меня вспоминать о Мосаддыке[18 - Мосаддык Мохамед (1881–1967) – премьер-министр Ирана в 1951–1953 годах, сыгравший важную роль в национализации нефтяной промышленности страны.] – говорю это не для того, чтобы поразить, и не ради красного словца. Прежде всего, мне казалось невероятным, неправдоподобным, что я нахожусь у нее, в ее роскошном салоне. То же чувство было у меня, когда в Тегеране я вошел в побеленную известкой монашескую келью Мосаддыка, единственным украшением которой были часы со стальным браслетом, висевшие на гвозде над ночным столиком. В Тегеране была революция. Парижские газеты на восьми столбцах сообщали, что на улицах льется кровь. Лилась главным образом vodka-lime[19 - Лимонная водка (англ.). Здесь и далее примечания переводчика.] в глотки журналистов, бросившихся в Иран со всех концов света. Было лето, стояла страшная жара. Мосаддык говорил со мной по-французски. Вначале я понимал его не больше, чем Мадемуазель Шанель. Он говорил не так быстро, как она, но тоже с множеством отступлений. Казалось, он забывал о нефти, декламируя поэму Зороастры[20 - Зороастра (Заратуштра) (между Х-м и 1-й пол. VI в. до н. э.) – пророк и реформатор древнеиранской религии.] о битве света и тьмы. Он просто возвещал о том, что происходит: более справедливое распределение мирового богатства уже не благодаря приводящей в отчаяние милости Запада, а из-за поднятия цен на нефть и другое сырье, которое мы покупаем в третьем мире. Политика может быть благотворной, только если она соответствует морали своего времени, позволяющей большей части человечества жить в согласии. Вот истина, которую преподал мне Мосаддык, когда я сидел у его изголовья, счастливый и гордый тем, что он избрал меня среди двухсот моих коллег, чтобы посвятить в свой символ веры. Шанель поставила передо мной ту же проблему, что и Мосаддык: найти золото в потоке слов. Говоря, она пронзала вас взглядом, как пронзают насекомое булавкой: вы слушаете? Вы меня слышите? С моих кроваво-красных губ срывается не пустой звук. У меня есть много что сказать, а меня недостаточно внимательно слушают. Думают, что я говорю, чтобы заполнить пустоту моей жизни. Вы эльзасец, кажется, вы способны быть внимательным. Сядьте возле меня. Отныне будем друзьями… Так ли далека мода от нефти? В этом замкнутом мире деньги тоже добиваются победы за счет морали. – Когда руководят журналом мод, нельзя допускать плохой вкус, – говорила Мадемуазель Шанель. Мы подступали к сути нашей первой встречи, организованной Эрвэ Миллем, одним из самых старых друзей Коко, который после ее возвращения (ее come-back[21 - Возвращение чемпиона на соревнования после долгого отсутствия (англ.).]) не переставал ломать за нее копья. Можно ли вообразить покойного толстяка Ага Хана[22 - Ага Хан III (1877–1957) – индийский принц, глава религиозной партии исмаилитов.], слезающего с весов, на которых каждый год алмазами измеряли его вес, чтобы упрекнуть своих слуг за то, что они украли десять или двадцать каратов из более чем ста килограммов бриллиантов? Великая Мадемуазель реагировала именно так: ее новая зимняя коллекция прошла с триумфом, и, однако, несмотря на поток похвал (ожидаемых, презираемых, необходимых, бесполезных), она раздражалась, улавливая некоторую сдержанность по отношению к своим неизбежным «костюмам-шанель». Кто эти журналисты, освистывающие меня?.. Она, которая ничего не просила, когда ей давали все, удивлялась, что дают так мало. Накануне, на премьере своей коллекции, она заметила писательницу Эдмонд Шарль-Ру, в ту пору директора журнала «Вог», одетую во «что-то отвратительное». Разумеется, в платье из другого Дома. – Почему ты надела его, Эдмонд? – Мне его подарили. – Тем более не следует это носить. Лукавство и улыбка заставляли забыть ее возраст. У нее были очень красивые круглые колени, которые она неустанно закрывала подолом юбки, складывая на них руки. – Если бы я была журналисткой, пишущей о моде, то, приходя на презентацию коллекции, одевалась бы самым тщательным образом. Глаз – черная булавка с золотыми искорками – допрашивал: – Если бы были женщиной, вы бы пришли на демонстрацию моей коллекции в шанель, не так ли? Слуга приносит цветы. От кого? Она бросает взгляд на карточку: Аведон, знаменитый американский фотограф. – Какой дурак, – говорит она, скривив рот в недовольной гримасе. И приказывает отнести букет в соседнюю комнату; она называла ее кладбищем. – Туда ставят цветы, присланные людьми, которых я не люблю. Несколько букетов оставалось в салоне: – Это от тех, кого люблю, я сохраняю их даже увядшими. Почему Аведон попал в немилость? Для репортажа в «Харпер’с Базаар», сделанного по сценарию Трумена Капоте[23 - Капоте Трумен (1924–1984) – американский писатель, журналист и сценарист.], он фотографировал ее модели, которые выбрала и демонстрировала Одри Хёпберн. В Америке парижские моды оставались событием. Журналы соревновались в поисках писателей для репортажей. Привлечь для этого Трумена Капоте! Я подумал: у них есть деньги? Коко было наплевать на гонорары писателя, ее возмутил выбор актрисы. Могла ли она смириться с тем, что Одри, одевавшаяся в жизни у Живанши, представляла в журнале Шанель?[24 - …Одри, одевающаяся в жизни у Живанши, представляла в журнале Шанель? – Юбер Живанши одевал американскую актрису Одри Хёпберн (1929–1993) в жизни, на сцене и почти во всех ее фильмах. В свою очередь, актриса до конца своих дней позировала в туалетах от Живанши в американских и французских журналах.] – Зачем им понадобилась иностранка? – ворчала она. – Нет, что ли, красивых девушек во Франции? У меня перед глазами стояли чудеса, созданные ею для зимы: костюмы из твида, легкие, как гагачий пух, сногсшибательные романтические вечерние платья, черный бархат, кружева. Для каждой модели десяток находок. Платья Коко, как заметил кинорежиссер Франсуа Рейшенбах[25 - Рейшенбах Франсуа (1924–1993) – французский кинодокументалист.], – это музыка Великих. В них всегда находишь то, что ждешь, но и, сверх того, обязательно какую-нибудь неожиданность. «Мари-Клер» два раза в год публиковала указы модельеров, анализируя их строжайшим и точнейшим образом: круглые воротнички, широкие плечи, высокая талия, подчеркнутая грудь, юбки до колена, прямые пальто, расклешенные платья, что там еще? Все это не сходило с уст наших дам, всего этого следовало придерживаться под угрозой прослыть старомодной – какое несчастье, какой позор для женщины! Но вот уже в 1959 году, после четырех лет возвращения Шанель, стало ясно, что все это не имеет больше смысла, потому что эту моду убил стиль Шанель. Кто это знал? Прежде всего этого не знали модельеры, считавшие, что они эту моду создали. Мадемуазель Шанель делала вид, что презирает их. Однако эта властная императрица, казавшаяся такой уверенной в себе, была всегда полна тревоги. Она провела жизнь, балансируя на канате, который сама протянула над созданной ею пустотой. Чем больше я знал ее, тем больше хотелось мне ее узнать. При каждой новой встрече она казалась мне все более патетичной, часто вызывающей жалость, отравленной тайной, о которой сама уже ничего не знала. Она говорила: – У меня не было времени жить. Никто этого не понял. Даже не знаю, была ли я очень счастлива. Много плакала, больше, чем обычно плачут люди. Была очень несчастна, даже когда приходила большая любовь. И далее следовала эта восхитительная фраза, которую едва хватало времени уловить в потоке слов: – Великие страсти – их тоже надо уметь переносить. Она привыкла ко мне. Говорила со мной очень непринужденно. – Я помню только, как была несчастна в жизни, которая внешне кажется такой блестящей, – призналась она при нашей третьей или четвертой встрече. – Я всегда терзалась, – говорила она, – прежде всего потому, что никогда не хотела покинуть Дом Шанель, – единственное, чем я владею целиком, что принадлежит мне одной, единственное место, где я чувствовала себя действительно счастливой. Здесь мне никогда не докучали. Все, что я делала, имело успех. Мне оставалось лишь требовать деньги, когда я этого хотела. Я видела только улыбки. Никто не смел быть неприятным со мной. За бы вал ся ее воз раст. Нельзя было не поддаться власти ее глаз, глаз требовательной нищей. Она весила ровно столько же, сколько в двадцать лет. Почему она так упорно вносила путаницу во все, что касалось ее возраста? При первой встрече она рассказывала о молодом американце, недавно посетившем ее. Описывала его: узкие брюки, длинные ноги, однобортный пиджак, застегнутый на три пуговицы. Когда о нем доложили, его имя напомнило Коко о забытых друзьях, «людях очень скучных, но тем не менее в Штатах я была не прочь видеться с ними». Так как она была одна и ее немного мучила совесть. – Просите, – сказала она портье… Она рассказывала свои истории, как бы сохраняя их хронометраж. Пока молодой чело век поднимался по лестнице, она вынесла свой приговор Америке: «Пропащая страна, там ценят только комфорт, страна, где богатые покупают картины, чтобы вложить деньги. Они покупают их для рекламы: немедленно становится известно, что такой-то купил Ренуара». Напротив, Германия познавала настоящую роскошь: – Я бывала в немецких замках. За каждым стулом стоит лакей. Серебро замечательное, хоть и тяжеловатое, но это настоящая роскошь. Во Франции – половина наполовину. Все так американизируется во Франции! Какое заблуждение – жертвовать роскошью… Отступление закончено. Молодой американец в узких брюках входит в салон. Коко встречает его словами: – Вы сын мадам… – Нет (она имитирует его манеру говорить), мы только однофамильцы. – Так чем же я могу быть вам полезна? – Видите ли, Мадемуазель, мы с моим другом (я забыла его имя) революционизируем искусство интервьюирования. – В самом деле? – Да, Мадемуазель. Мы задаем всего три вопроса. И если они правильно выбраны, из ответов на них можно узнать все, что нам нужно. – Неплохо. – Вы согласитесь ответить, Мадемуазель? – Садитесь, месье. – Так вы соглашаетесь? – Еще не знаю. У меня очень мало времени. Поторопитесь. – Сколько вам лет, Мадемуазель? – Это вас не касается. – Это не ответ, Мадемуазель. – Вы правы, месье. Раз обещала, должна ответить. Итак, мой возраст зависит от того, какой сегодня день, и от людей, с которыми я говорю. – Это меня вполне удовлетворяет, Мадемуазель. – Подождите, месье, я еще не закончила. И, обратившись ко мне и Эрвэ, она объясняет: – Я начала сердиться, вы понимаете? После чего, вернувшись к молодому американцу: – Когда мне скучно, я чувствую себя очень старой, а так как мне страшно скучно с вами, то через пять минут, если вы не уберетесь прочь, мне будет тысяча лет. Молодой американец уничтожен. Два других вопроса, чтобы «все узнать о Шанель», застряли у него в глотке. Прощайте, молодой человек. О, знаете, в Америке это совершенно в порядке вещей, – журналисты там могут спрашивать о чем угодно… В ту пору я очень увлекался магнитофоном, который мне подарил американский художник Россуэл Келлер; я взял интервью у Брижитт Бардо, получилось удачно. Коко колебалась: – Я рассказываю невесть что, – говорила она. Прошли месяцы. Я чаще виделся с ней, привыкал к ее макияжу, голосу, слушал ее внимательнее. Однажды вечером я застал ее спящей на диване. Шляпа надвинута на глаза, костюм из твида, юбка натянута на колени, руки сложены на животе, большой палец просунут в одно из ожерелий. Это было зимой, в феврале, после показа новой коллекции. Я уже поздравил ее и вернулся, чтобы поужинать с ней. Из-за двери под сурдинку доносилась мелодия Вагнера. Я вошел, решив, что она не слышала, как я постучал. Она спала. Значит, можно спать на парадном диване. Кругом стаканы, окурки в пепельнице, терпкий запах шампанского. Не убирали, чтобы не разбудить ее. Прежде чем я успел уйти, она открыла глаза: – Останьтесь. Приподнялась, поджав ноги и натянув, по своему обыкновению, юбку на колени. – Вот, – пробормотала она, – что такое слава, слава – это одиночество. Каждый вечер, когда наступало время ложиться спать, она упиралась, словно над раскрытой бездной, может быть, потому, что погружалась в сон, как погружаются в смерть. Всем, кто ужинал с ней, хорошо был известен сценарий: – Уже поздно, Мадемуазель. Не время ли вам… Она не слышала. Кончалось тем, что все вставали. Она не замечала этого. Продолжала говорить, оправляя юбку на круглых коленях. – Надо… Не думаете ли вы, Мадемуазель… Она ускоряла свой рассказ, или сетования, или об ви не ния. – Что же, – вздыхала она наконец, – надо спать. Завтра предстоит работа. Она поднималась. Поправляла шарф, шляпу, снова садилась. Брала свою сумку, открывала ее, клала в нее очки, три пары – для чтения, для дали, для кино, – таблетки, портсигар, новенькие, сложенные вчетверо десятифранковые банкноты, приготовленные для чаевых. Снова вынимала, рассматривала, проверяла все это. Читала несколько писем, полученных за день, вкладывала их обратно в конверты. Шаг за шагом ее подводили к двери. В дурную погоду в передней на кресле лежал ее плащ. Спускались по лестнице со множеством остановок, она все произносила монологи, и так весь короткий путь от рю Камбон до отеля «Риц», до последней остановки в тамбуре отеля, где, казалось, она собиралась провести ночь. И ни малейшего признака усталости, тогда как вы уже еле держались на ногах. Не было сил слушать, понимать, запомнить то, что она рассказывала. Вы покидали ее в полном изнеможении. В моих записях, датированных 9 февраля 1960-го, я нахожу признание, сделанное ею в тамбуре «Рица»: – Лед сломан между нами. Вы вернетесь. Будете задавать мне вопросы. Я подумаю. У меня есть заметки. Я перечту их. Весь вечер она доверчиво говорила перед магнитофоном. Я настаивал, чтобы она рассказала свою жизнь. Она уклонялась: – Никого не может заинтересовать чужая жизнь. Если бы я писала книгу о себе, то начала бы ее с завтрашнего дня, а не с того, что уже прожила, не с детства, не с юности. Прежде всего надо высказать свой взгляд на эпоху, в какую живешь. Это логичнее, новее и занятнее. Когда речь заходила о ее жизни, она напоминала мне котенка, играющего с клубком шерсти. Потянет нитку – клубок покатится, котенок испуганно спасается бегством, следит издалека, возвращается успокоенный, протягивает одну лапку, снова тянет нитку. – Я говорю максимами, я записала сотни их. Один американский издатель уговаривал ее написать книгу советов для женщин. Я протестовал: – У вас есть более важное дело. – Да, да, я напишу эту книгу советов, а потом будет видно. И добавила: – Хочу, чтобы что-нибудь осталось после меня. Американский издатель предложил ей большой аванс. – Я не нуждаюсь в деньгах, – говорила она. – После меня и так останется много. Я даже не могу истратить всего, что зарабатываю. Она ела крутое яйцо, ножом срезала белок, очищала его от пленочки после того, как скорлупа была уже снята. Мне подавали жареного цыпленка. – Вы едите лапки? В детстве мне приходилось их есть, потому что все остальные куски предназначались взрослым. Теперь я их не ем. Она прочла несколько максим, написанных, как она уточнила, в Нью-Йорке, у Мэгги ван Зюйлен. Она провела целое воскресенье, выбирая их «из кучи других». Я уделил недостаточно внимания этому чтению, потому что придавал меньше значения максимам Коко Шанель, чем ее воспоминаниям. Я был неправ, так как не сразу сообразил, что, читая их, она давала мне понять, в каком тоне следует писать о ней. Это была та музыка, та великая опера, которую она мечтала оставить после себя. Я понял это слишком поздно, когда магнитофонная запись со всей отчетливостью воскресила эту почти стершуюся из памяти сцену, понял всю важность того, что происходило в тот вечер, понял, что Коко открывала мне свою сущность. Вот несколько максим, прочитанных тогда Мадемуазель Шанель: Счастье заключается в осуществлении своего замысла. Можно продолжить свой замысел и после жизни, чтобы реализовать его в смерти. За исключением материальных дел, мы нуждаемся не в советах, а в одобрении. Для тех, кто ничего не понимает в искусстве, красота называется поэзией. Перечитывая эти максимы, отмечая их птичкой в старом блокноте, чтобы заполнить воскресную тоску, она, должно быть, умилялась сама себе. Как хорошо то, что она написала, как мало стараются ее понять, кто знает о том огне, какой пылает в ней?! Когда же она читала свои максимы вслух Эрвэ Миллю, его брату Жерару и мне, она уже не была так уверена, что написала что-то, что останется в веках. (Хотя мы не скупились на похвалы.) Читала все быстрее и быстрее, не глядя на нас: Следует опасаться людей, одаренных умом, но почти лишенных здравого смысла. Мы окружены ими. Не нас ли она имела в виду? А вот что она записала о себе: У меня, безусловно, есть недостатки и слабости, но я раздражаю и вызываю гнев моих друзей лучшим, что есть во мне: пристрастием к справедливости и правде. Еще, относящееся к ней самой: Всякое превосходство, как правило, приводит к своего рода изоляции. Оно заставляет выбирать друзей и знакомых. Почему? Можно ли было спросить ее об этом, ее, которая говорила: «Я предпочитаю завтракать с клошаром, если он меня забавляет, чем с богачами, наводящими скуку». Впрочем, мне кажется, я вижу, как она подняла голову, прочтя это, и слышу (благодаря магнитофону) ее голос: – Я должна была изнывать от скуки в Америке, когда писала это. Она прочла еще: Нет ничего более лестного, чем сладострастие, которое ты вызываешь, потому что рассудок в нем не участвует. Сладострастие не зависит ни от твоих достоинств, ни от твоих заслуг. – Неплохо, – заметила она, – время от времени я пишу вещи, которым сама удивляюсь. Я находил, что она была более убедительна, когда, как бы стреляя в цель, выпаливала свои суждения, не думая и не заботясь о форме: «Можно привыкнуть к уродству, но никогда нельзя смириться с неряшливостью. Женщина должна быть надушенной и чистой, без этого она неряшлива. Я очень люблю духи. Люблю женщин, хорошо ухоженных, надушенных. Отвратительно, когда от них пахнет неряшливостью». И все же нельзя не восхищаться тем усилием, с каким из чувства собственного достоинства она старалась облечь свои мысли в литературную форму: Святой в обществе так же мало полезен, как в пустыне. Но если в пустыне святые бесполезны, то в обществе они часто опасны. Страх божьего гнева удерживает от греха тех, кто не очень хочет или не в состоянии его совершить. Сокровища божественного милосердия ободряют даже преступников, так как они имеют основания надеяться, что разделят их с другими. Прочтя три последние максимы, она спросила нас: – О чем я думала, когда писала это? Не дав нам времени предложить свои объяснения, она прочла, засмеявшись, и как бы подчеркивая этим смехом свою мысль: Мои друзья – у меня их нет. И закончила: Так как все находится в голове, не надо ее терять. – Вот, – сказала она, – что я написала на последней странице моего блокнота. Наверняка со мной был кто-то, кто мне докучал. Я притворялась, что делаю заметки. Наши похвалы и комплименты не успокаивали ее: – Я провела воскресенье, разбираясь в этой писанине, безумно старалась, делая эту никому не нужную работенку. Этот упрек был адресован мне. «Никому» – это мне, я понял это с опозданием в десять лет, ведь это я заставлял ее рассказывать о себе. А ведь уже достаточно хорошо знал ее, чтобы оценить трудность таких стараний. Она уже пробовала сделать это, когда начинала с Луиз де Вильморен[26 - Вильморен Луиз де (1902–1969) – французская писательница, сценаристка и переводчица. Автор неоконченных воспоминаний о Шанель.], с Гастоном Бонэром, Жоржем Кесселем, Мишелем Деоном[27 - Деон Мишель (р.1919) – писатель и журналист, член французской Академии. «Ее речь завораживала», – писал Деон о Шанель в «Нувель Литтерер» 21 января 1971 года.] и многими другими. Она не щадила никого из них, рассказывая мне об этом. Нетрудно было представить себе, что будет она говорить обо мне, когда потерпит неудачу наша попытка литературного сотрудничества. Впрочем, я должен был понять, что надо обладать более чем неиссякаемым терпением, чтобы вместе с Коко рассказать о Шанель. Что это такое – правда чьей-то жизни? Метрика? Даты? Свидетельства о крещении и прививках? Она говорила: «Люди, имеющие легенду, сами по себе – эта легенда». Вот почему она затрачивала столько усилий, выстраивая миф Шанель, создавая максимум путаницы: я уже не та, какой была. Я останусь той, какой стала. Почему бы и нет? К тому же это трогательное желание прощали другим выдающимся личностям – маршалам, политическим деятелям, ученым. Шанель – создание Шанель, такая, и только такая, рожденная ею, вылепленная собственными руками из собственной глины, и никакой другой. «Ты наденешь свою шанель?» Кто еще дал свое имя костюму? Причуды моды потребовали, чтобы благоразумием и благопристойностью стала и навсегда оставалась Шанель. Она стала символом скромности, вкуса и чувства меры. Шанель – это классика и, следовательно, принадлежит векам. – Когда моя жена одевается у вас, я спокоен, – признался президент Помпиду[28 - Помпиду Жорж (1911–1974) – президент Франции в 1969–1974.], когда однажды вечером Шанель ужинала в Елисейском дворце[29 - Елисейский дворец – резиденция президента Франции на рю Фобур-Сент-Оноре.]. Она ушла из жизни с уверенностью, что стала своего рода заветом. Это было подтверждено во время заупокойной мессы в Мадлен[30 - …заупокойной мессы в Мадлен… – церковь в Париже на плас Мадлен. Начала строиться в 1764 году, завершена архитектором Виньоном, превратившим ее по поручению Наполеона I в Храм военной славы. В 1814 году здание снова переделано в соответствии с его первоначальным назначением. Перестройка закончена в 1842 году.] – ее последнем парижском пристанище – с фимиамом и святой водой. Что же касается всего остального, ее жизни… Когда Эрвэ Милль познакомился с ней в 1935-м и рассказал о журнале «Мари-Клер» с его сногсшибательным стартом – тиражом, приближающимся к миллиону экземпляров, она ответила: – Клиентки Шанель читают журналы-люкс – «Вог», «Харпер’с Базаар». Эти журналы создают нам рекламу. Общедоступные журналы с большим тиражом творят нашу легенду. Моим клиенткам нравится, что, входя ко мне, они переступают магический порог волшебного мира. Они испытывают удовлетворение, может быть, несколько вульгарное, их восхищает, что они принадлежат к привилегированным, которые причастны легенде. Это доставляет им гораздо больше удовольствия, чем просто заказать еще один костюм. Коко заключила: – Легенда – это признание славы. Чтобы соткать свою легенду, она превратилась в Пенелопу: ночью распускала то, что сделала за день, и без устали начинала все заново. К какой истине приближалась она? И с кем хотела разделить ее? «Я была маленькой узницей в своей семье» Среди многочисленных журналистов, прежде всего американских, которые спрашивали о ее возрасте, был Хаузер из «Сатедей Ивнинг Пост». Он не добился ответа. Сколько ей лет? Она не слышала вопроса. Немного озадаченный этим молчанием, он сделал второй выстрел: – Где вы родились? В конце концов, думал он, зная место рождения, нет ничего проще, как справиться в мэрии. – Я родилась в пути, – сказала она. Вот как она мне об этом рассказывала: «Отца не было дома. Моя бедная мать отправилась на его поиски. Это печальная история, мне рассказывали ее столько раз… В дороге матери стало дурно. Предполагаю, что благодаря моде тех лет не было видно, что она ждет ребенка. Добрые люди пришли ей на помощь, они отвели ее к себе, вызвали врача. Мать не хотела оставаться у них. – Вы сядете завтра на другой поезд, – говорили они, чтобы успокоить ее. – И завтра же встретитесь с вашим мужем. Врач понял, что мать вовсе не больна: – Она сейчас родит! Люди, которые только что были так добры, пришли в ярость. Они хотели выгнать ее. Но врач потребовал, чтобы они позаботились о ней. Тогда ее отвезли в госпиталь, где я родилась. Монахиня стала моей крестной». Коко родилась хилой. Выживет ли она? Решили предосторожности ради немедленно крестить ее, даже без священника. Какое дать ей имя? Казалось, что мать не выбрала его заранее. А может быть, она не сразу пришла в себя (роды были очень труд ны ми). Коко говорила: «Монахиню, которая занималась мною, звали Габриэлль Бонэр. Не отличаясь воображением, она назвала меня своим именем и фамилией. Таким образом я стала Габриэлль Бонэр Шанель[31 - …я стала Габриэлль Бонэр Шанель. – Габриэль на древнееврейском означает силу и могущество и, если верить ономастике (науке, изучающей собственные имена), обеспечивает людям, носящим это имя, долговременную славу. А бонэр (bonheur) – по французски счастье.]. Я долго не знала этого, поскольку не видела своей метрики, никогда не нуждаясь в ней. Только во время войны, когда всего боялись, я затребовала документы. Кюре обучал меня катехизису, и так как он знал меня, то не потребовал свидетельство о рождении для первого причастия». За исключением даты рождения, которая не упоминалась в ее рассказе, все в нем соответствовало действительности. Это произошло в Сомюре 19 августа 1883 года. Теперь это знают все: газеты всего мира опубликовали эту дату, как только распространилась весть о ее смерти. У меня в руках метрика, выданная мэрией Сомю-ра. Мадемуазель Шанель. Имя отца: Анри Шансель, с «с», потом исчезнувшим (на самом деле отец был Шанель, без «с», оно появилось по ошибке писца). Мать: Эжени-Жанн Деволль. Год рождения 93-й, но с девяткой, надписанной неловкой рукой зелеными чернилами, под которой угадывается черная цифра «восемь». Чем занимались ее родители? Торговец и торговка – значится в удостоверении сомюрского мэра. Проживающие в Сомюре. Она говорила: «Родители отца были южане, родом из Безье. Торговали вином. Бывали годы, когда зарабатывали много, но каждый из них мог принести и нищету. Моя родня разорилась в том же году, что и семья Пьера Реверди»[32 - Реверди Пьер – Нежданный друг: Пьер Реверди.]. Пьер Реверди – поэт, которого она любила. Ей казалось, что его талант недостаточно признан. Она ставила его выше Кокто, на которого сердилась за то, что он затмил Реверди… Она говорила: «Вино покупали на корню. Если удавалось купить за два су и перепродать за три, это уже удача. А если покупали за три, а продавали за одно, это был крах. В тот год было столько вина, что его выливали. Массу! Я была ребенком, но слышала, как говорили: это ужасно, его слишком много, это беда. Нельзя здесь оставаться, нас ждет нищета, твердила бабушка. Надо уходить. Все это говорилось весело, как у настоящих южан. Несмотря ни на что, все были довольны». Профессия отца – торговец. Мать – торговка. Нужно добавить – ярмарочные. Они ходили из города в деревню, с рынка на ярмарку. Всегда в пути. В то время таких, как они, насчитывалось множество. Коммерсанты второго разряда, не имевшие собственного крова. Иногда они исчезали, не оставив адреса. Камень, который катится, не обрастает мохом, как говорит пословица. Коко рассказывала: «Отец был очень молод. Я не знаю, кем он был. (Не негоциант из Безье, перепродававший вино, как она только что утверждала? Или из Нима, как родители Реверди?) Плохо помнишь себя в шесть лет. Есть отец, которого любишь и думаешь, что он очень хороший». И добавляла: «Он не был очень хорошим, вот и все…» Она говорила: «Отец до смерти боялся, что меня будут называть Габи (принятое уменьшительное от Габриэлль). Он называл меня «маленькая Коко»[33 - Petit Coco – цыпленочек (фр. разг.).]. Ему не нравилось имя Габриэлль – не он его выбрал; вскоре «маленькая» исчезло, и я стала просто Коко. Это смешно, я бы очень хотела избавиться от этого имени, но мне так это никогда и не удается». Вот, значит, как Габриэлль превратилась в Коко. Такова официальная версия, провозглашенная самой Мадемуазель Шанель. Она вспоминала, как страдала, когда тетки, приютившие ее, шестилетнюю, после смерти матери называли ее Габриэлль. Она рассказывала: «Я была нелегким ребенком. Войдя в комнату, где находились тети, я с шумом захлопнула за собой дверь ногой. – Габриэлль, – сказала одна из них, – ты сейчас выйдешь и снова войдешь, вежливо, прилично, не хлопая дверью. Я послушно вышла, потом вошла, но не могла закрыть дверь и разрыдалась. – Почему ты так плачешь, Габриэлль? – спросила тетя. Она не понимала моего горя: – Тебя ведь не сильно бранили. Тогда я ответила: – Я плачу не потому, что вы меня бранили, тетя, а потому, что здесь меня называют Габриэлль. Дома меня звали Коко». Она говорила: – Я бы рассмеялась, если бы до войны мне сказали, что меня будут называть Коко Шанель. У Мадемуазель Шанель четыре тысячи работниц, и ее любил самый богатый человек Англии. Теперь я Коко Шанель! Коко! Ведь это не мое настоящее имя. Друзья могут называть меня так. Меня останавливают на улице: «Вы действительно Коко Шанель?» Когда я даю автографы, то подписываюсь – Коко Шанель. На прошлой неделе в поезде из Лозанны весь вагон подходил за автографами. У меня в Доме, само собой разумеется, меня называют Мадемуазель. Недоставало только, чтобы там меня называли Коко. Она была немало горда тем, что ее назвали Коко на улице в Амьене, когда она ехала в Голландию к своей подруге Мэгги ван Зюйлен. Это было после Суэцкого кризиса[34 - …после Суэцкого кризиса… – В середине 1967 года в связи с израильско-арабским конфликтом судоходство по Суэцкому каналу было прервано и возобновлено лишь в июне 1975 года.], когда возникли затруднения с про до воль ст ви ем, вы звав шие соци аль ный взрыв. Бастующие остановили ее «кадиллак». Один из них был настроен агрессивно: – У тебя-то, небось, есть картошка? Какая-то женщина призвала его к порядку: – Оставь ее в покое. Ты что, не узнал ее? Это Коко Шанель! Она-то свои деньги заработала сама. Она мне рассказала о женитьбе своих родителей: «У матери был брат, и этот жалкий парень, у которого не было никого, кроме сестры, отдал ее моему отцу. Они подружились на военной службе. Он сказал отцу: – У меня очаровательная сестра, думаю, она тебе понравится. Отслужив, отец, очень веселый человек, отправился посмотреть на девушку. Он возвращался домой пешком, проделав часть дороги вместе с приятелем, который привел его к себе. И там он женился на сестре своего друга и, естественно, разорил ее. Я узнала все это, подслушивая под дверью». Ее отец проходил военную службу в районе Лиона. Чтобы добраться до Юга, он мог воспользоваться железной дорогой. Но где там! Два приятеля на большой дороге – как это напоминает участников Тур де Франс[35 - Тур де Франс – традиционная велогонка вокруг Франции.]. Как они были одеты? В обмундирование Республики, наполнившей их бидоны грубым красным вином. Солидная закуска в солдатском мешке: хлеб и сардины. По правде сказать, чтобы попасть в Ним через Овернь, надо было сделать не такой уж большой крюк. Возможно, стоит лето. Приятели спят под открытым небом. Помогают крестьянам убрать урожай до дождя. Им дают миску превосходного супа. Куда лучше солдатской бурды. Жизнь прекрасна. «А когда ты увидишь мою сестру!..» Глаза отца Коко блестят от удовольствия – мой друг станет моим братом! Так рассказывала Коко. Однако на правом берегу Роны от Лиона до Нима существовала железная дорога, эксплуатируемая компанией «Париж – Лион – Медитеране». И армия обеспечивала бесплатный проезд демобилизованным солдатам. Как и надеялся овернец, брак состоялся. Он умел понравиться, этот Шанель, экспансивный, веселый, как истинный южанин, парень. Его смех взрывал сумеречный мир, в котором чахла мать Шанель. Бедная Жанн. Она умерла от туберкулеза. Коко говорила: «Мне было шесть лет. Приехали тетки, троюродные сестры матери. В провинции всегда, когда кто-нибудь умирает, съезжается вся родня. Ведь это событие. Приходят, чтобы узнать, что произошло. Всё обсудили. Я поняла, что была заключена сделка. В один прекрасный день меня отправили в самую глубину Оверни. Тетки были порядочные женщины, но они не знали, что такое нежность. Меня не любили в этом доме. Никогда не ласкали. Дети страдают от этого». Меня никогда не ласкали. В этот вечер, до того как она исповедовалась перед магнитофоном, мы говорили за столом о происшествии, которому были посвящены первые страницы газет. Речь шла об ошибке в родильном доме. Какая-то женщина родила близнецов. Одного из них отдали другой, родившей всего одного ребенка. Когда ошибка обнаружилась, она отказалась его вернуть. Сердце и кровь говорили в ней на разных языках. Она предпочла оставить у себя чужого ребенка. Эта история вызвала бурные и разноречивые отклики в прессе. – Это надрывает душу, – комментирует Коко, – этот мальчик, которого никто не хочет, я бы усыновила его. При условии, что это останется неизвестным. Я не хочу, чтобы это выглядело как реклама. После чего добавляет: – Я помещу его в лучшую школу Швейцарии. Став совершеннолетним, он будет иметь достаточно денег, чтобы заняться чем захочет. Я еще мало знал ее тогда. Помню свою реакцию: у нее нет сердца. Это было вскоре забыто. – Несмотря ни на что, я многим обязана теткам. После смерти моей матери из жалости они взяли одну из девочек. Меня. «Одну из девочек». Я слышал от нее только об одной ее сестре, самой младшей, Антуанетт, которую она очень любила и которая трагически погибла в 30 лет[36 - Антуанетт… трагически погибла в 30 лет. – Антуанетт Шанель в 1919 году обвенчалась в Париже со студентом-канадцем из маленького городка Виндзора, Оскаром Эдвардом Флемингом, служившим в британских военно-воздушных силах. Когда кончилась война, он с женой, ее горничной, семнадцатью сундуками, самоваром и серебряным чайным сервизом от известного ювелира (все это – приданое Антуанетт) вернулся в Канаду. Вскоре Оскар уехал в Торонто изучать право. Антуанетт, не говорящая по-английски, смертельно скучала в семье мужа. Коко посоветовала ей использовать свои туалеты для демонстрации моделей Шанель в Канаде. Прямые платья, украшенные бахромой или перьями, ошеломили и испугали жительниц провинции. (Кстати, несколько платьев сохранилось в семье Флемингов; среди них вечернее, отороченное павлиньими перьями, которое они предложили Кэтрин Хёпберн, когда она приехала в Торонто на гастроли с опереттой «Коко». Но перья оказались изношенными от времени.)В Виндзоре Антуанетт познакомилась с девятнадцатилетним латиноамериканцем и уехала с ним в Аргентину, оставив свои вещи у Флемингов. В Аргентине спустя месяц она покончила с собой. Почему она это сделала осталось неизвестным. Официальная версия клана Шанель: она умерла от испанки.]. Невозможно, однако, чтобы она забыла старшую Жюли-Берт, тоже рано умершую. «В этой семье никто не доживал до сорока лет, – говорила Коко, – не знаю, как я избежала этой участи». После Жюли-Берт остался маленький мальчик Паллас. Коко Шанель занялась своим племянником, можно сказать, усыновила его. – Мой отец, – говорила Коко, – хотел, чтобы я была маль чи ком. И уточняла: – У него была тогда любовница, от которой у него родился сын почти одновременно со мной. Я никогда его не видела, никогда не знала. Но в семье были люди, рассказавшие мне о нем. Это неинтересно. Даже мне. Как же это может заинтересовать других? О своем детстве она говорила: «Рассказывают, что я овернянка. Во мне нет ничего от овернянки, ничего, ничего! Моя мать – та была овернянкой. Я же там, наверху, чувствовала себя глубоко несчастной, полной печали и ужаса. Уж не знаю, сколько раз хотела покончить с собой. Эта бедная Жанн. Я не могла слышать, когда так говорили о моей матери. Как все дети, я подслушивала под дверью. Я узнала, что отец разорил мать, бедную Жанн. И все же она вышла замуж за человека, которого любила. А услышать, как тебя называют сиротой!.. Меня жалели. Я не нуждалась в жалости, у меня был отец. Все это меня унижало. Я понимала, что меня не любят, терпят из милости. У теток часто бывали гости. Я слышала, как они спрашивали: – Что, отец девочки посылает еще деньги?» Бесконечные сетования, их следует запомнить, если стремишься понять Мадемуазель Шанель. Унижение. Мать, вызывающая жалость. Отец, который не посылает деньги, гости, шепчущиеся за ее спиной. И особенно этот крик, это решительное: я не сирота! у меня есть отец! Отец сделал мою мать счастливой! Все это помогает понять характер маленькой девочки. Какими же были они, эти тетки? Мне не приходило в голову спросить об этом Коко Шанель. Я видел их, они возникали как живые из ее рассказов – все в черном, седые, гладко причесанные на прямой пробор, очень опрятные, с сухими руками, никогда не улыбающиеся, с холодным взглядом. Платок крест-накрест на груди, фиолетовая лента на шее. Вот такими я их себе представлял. В рассказах Коко никогда не фигурировало никаких деталей, касающихся их внешности или костюма. Были ли они действительно такими старыми, какими я их воображал? Коко говорила: «Когда приехал отец, тетки изо всех сил старались понравиться ему. В нем было много обаяния, он рассказывал всякие истории. Я сказала ему: – Не слушай их, я очень несчастна, увези меня, клянусь, я очень несчастна». Сколько ей было тогда лет? Она провела у теток в Оверне уже около года. Она не уточняла, но можно было догадаться. Она рассказывала о маленькой девчушке, счастливой до безумия, что снова видит обожаемого отца. И в то же время это уже маленькая женщина, заметившая, как ее тетки, такие суровые, такие строгие с ней, рассыпались в любезностях перед ее отцом, мужчиной веселым, шумным, сильным. Они хотят его обворожить, думала маленькая девочка, он не поверит, что я несчастна. Они внушат ему, что любят меня. А ведь это неправда. Никто меня не любит! Отчаянно взывала она к отцу. Она говорила: «Он уверял меня: – Увидишь, скоро у нас будет другой, свой дом. Он наговорил мне кучу нежностей, какие только отец может сказать своей маленькой дочке. И уже знал, что сбежит в Америку и мы никогда больше не увидимся». Душераздирающая история: маленькая девочка, преданная отцом, который ее ласкает, целует, обещая прекрасный дом, большой, больше, чем дом теток, дом на солнечном Юге, у моря. И который сбежал! Она говорила: «Я никогда больше его не видела. Он давал о себе знать. Посылал немного денег. Немного. Не знаю сколько, но знаю, что посылал, а потом в один прекрасный день исчез. О нем не было ничего слышно. Он был молод, ему не было тридцати лет. Он начал новую жизнь. Я его понимаю. Завел новую семью. Две его дочери (а Жюли-Берт?) находились в надежных руках. Их воспитывали. У него появились другие дети. Он правильно сделал. Я бы поступила так же. Нельзя хранить верность, когда тебе нет и тридцати. Меня он очень любил. Я напоминала хорошие времена, веселье, счастье. Когда я родилась, все шло прекрасно. После рождения сестры мать сильно заболела, не могла больше иметь детей. Поэтому-то отец и не любил сестру. Он был недобрым с ней. Она воплощала несчастье». Итак, она в Оверне, брошенная отцом, зависящая от теток, которые, как говорила, «обязались воспитывать меня, а не любить». И добавляла: «Я была маленькой узницей в своей семье». Она находила суровой жизнь в Оверне, «в глубине этой далекой провинции». До того как поселиться у теток, она узнала Юг, веселье, солнце, улицу. Товарищей по играм, маленьких друзей. Их не было там, наверху, в Оверне. Никогда она не рассказывала о школьных подругах, о другой маленькой девочке, которая приходила бы к ней, с которой она прохаживалась бы, держась за руки, по школьному двору. Чем занимались ее тетки? Они не были крестьянками. Коко очень на этом настаивала: «Мать была из того же края, что и тети, но она не была крестьянкой. Почему-то хотят, чтобы моя мать и я сама были крестьянками. Крестьянками в сабо. Я сказала однажды одному господину, который хотел написать обо мне статью: – Не забудьте о сабо! Американцы не знают, что это такое, да и вы сами, мой милый, хоть вы и из крестьян, не сумели бы ходить в сабо. Я надевала их, когда шел снег. Рассказывают, что я приехала в Париж в сабо. Я прекрасно умела ходить в них. Зимой их оставляли перед дверью, прежде чем войти в дом. Лежали горы снега. Лыж не было. Зимы были страшными. Теперь таких не бывает. Я любила зиму. Мне разрешали сидеть на кухне. В печи горели дрова. В деревне кухня – душа дома. Когда входили замерзшие люди, им наполняли карманы горячими каштанами. Давали с собой, когда они уходили. Над очагом в больших чугунках варили картошку для свиней. Мне не разрешали выходить, но каждый раз, как открывалась дверь, я пользовалась случаем, чтобы выскользнуть из дома. Там надевала сабо. Если бы я вышла в ботинках, то промочила бы ноги и, вернувшись, наследила в доме. Было трудно ходить в огромных, твердых, совсем не гнущихся деревянных башмаках, они делали больно ногам. В них клали солому. Я скользила в них к заснеженному полю. А иногда целую неделю не высовывала носа из дома». Если они не были крестьянками, ее тетки, чем же они тогда занимались? Из рассказов Коко я заключил, что они имели ферму и жили доходами с земель, часть которых принадлежала когда-то и матери Коко. Случалось, ей говорили, показывая обветшавшую ферму или хижину, крытую соломой: – Если бы ваш отец не разорил свою жену, все это принадлежало бы вам. Кто ей это говорил, обращаясь к ней на «вы»? Невозможно задать вопросы, которые напрашивались сами собой. Но какая важность! Лучше не прерывать поток ее воспоминаний. Во всяком случае, кто бы это ни говорил, она не желала слушать, затыкала уши, потому что не выносила, когда критиковали ее отца, хотя он бросил свою маленькую Коко, свою любимицу. Он вернется, убеждала она себя, и у нас будет очень большой дом. Она не входила в детали, но нетрудно было догадаться, когда она рассказывала о своей реакции: «Во мне все восставало. Я думала: какое счастье, что мы лишились всего этого! Что бы я делала со старой фермой, со всем этим барахлом, которое находила отвратительным?» Она говорила: «У моих теток был хороший дом, а это много значило в те времена. Очень чистый. Тогда я не отдавала себе в этом отчета, поняла это много позднее. Когда я там жила, мне все внушало отвращение. Но если у меня есть склонность к порядку, к комфорту, хорошо сделанным вещам, к шкафам с приятно пахнущим бельем, к натертому паркету – этим я обязана моим теткам. Время, которое я жила у них, дало мне ту основательность, какая встречается только у французов. Всему этому я научилась не по романам и не за границей». Ее романы. Она говорила: «Я находила дом теток жалким, потому что в моих романах описывалась лишь белая лакированная мебель, обитая шелком. Мне хотелось все покрыть белый лаком. Меня приводило в отчаяние, унижало то, что я спала в нише. Где могла, я отрывала куски дерева, думая: какое старье, какая ветошь! Я это делала из чистой злобы, чтобы разрушать. Хотела покончить с собой. Когда подумаешь, что происходит в голове ребенка… Я не хотела бы воспитывать детей. (Она именно так и говорила – «не хотела бы», а не «никогда не хотела».) Или уж тогда давала бы им читать самые романтические романы. Они лучше всего запоминаются. Я помню все свои книги, все мелодрамы, пропитанные неистовым романтизмом. Мне они нравились, и мне повезло, что я прочла все эти книги, потому что в Париже я оказалась в очень романтический период, в период Русского балета». Я помню все мои книги. Она читала главным образом романы с продолжением Пьера Декурселя[37 - Декурсель Пьер (1856–1926) – французский писатель, автор многочисленных популярных в свое время романов и мелодрам, в том числе драмы «Петербургские тайны».], главного поставщика «Матэн» и «Журналь». В прекрасном доме теток каждую весну из шкафов вынимали груды простынь и полотенец, переглаживали их. Рассказывая, Коко показывала, как гладильщицы, обмакнув пальцы в миску с водой, опрыскивали белье. Вспоминала о шариках синьки, которые растворяли в воде для полоскания. Она говорила: «Сейчас простыни везде пахнут хлором, а так как в «Рице» их меняют каждый день, я все время засыпаю в хлоре». И вздыхала: «Жизнь в провинции была роскошной». Она говорила: «В доме теток стол всегда был очень хорошо сервирован, подавали вкусную еду. Фермеры оплачивали аренду натурой. На доске разрезали целую свинью. У меня это вызывало отвращение, отбивало вкус к еде. Но эти годы принесли и свою пользу: меня никогда ничем нельзя было удивить. Когда я жила в Англии, в роскоши, какую трудно вообразить, – чудесной роскоши расточительства, которая позволяет ничем не дорожить, – так вот это меня не поразило из-за моего детства, проведенного в доме, где всего на всех хватало, где не скупились на еду. В то время это было грандиозно. Девушки, работавшие у теток, менялись на глазах; они преображались, хорошели, потому что ели вдоволь, мяса было сколько душе угодно. Дом хорошо содержался, были служанки. Зимой (опять зима!) было холодно в спальнях, но имелось все что надо, никакой скаредности. Меня позднее всегда поражали кольца для салфеток. Их не существовало в доме теток. В сущности, настоящая роскошь – это чистая салфетка каждый раз, как садишься за стол. Пред по чи таю обой тись во все без салфетки, чем хранить в кольце ту, которой уже пользовалась. Пусть уж мне дадут бумажную салфетку, она не была использована, это лучше. Я видела кольца для салфеток у людей, которые говорят, что любят простоту. Такой простоты я не признаю, достаю свой носовой платок, не могу есть. У меня легко вызвать отвращение. Французы такие грязные». В одиннадцать лет первое причастие. Она говорила: «Я исповедалась. Это было для меня важно, очень серьезно. Я была уверена, что старый кюре в исповедальне не знал, кто с ним говорит. Так как мне нечего было ему сказать, я нашла в словаре прилагательное, которое показалось мне подходящим, – профанирующий. – Отец мой, я виновата в том, что у меня профанирующие мысли. Он спокойно ответил: – А я считал, что ты не так глупа, как другие. Это был конец. С исповедью для меня было покончено. Я думала: значит, он знал, кто с ним говорит? Я пришла в ярость. Ненавидела его. Бедняга! Он удивлялся, где я нашла это слово – «профанирующие». Он часто приходил завтракать к теткам. Он боялся их. Я сказала ему: – Они приглашают, но не любят вас. Мы были большими друзьями. Он сделал вид, что бранит меня: – Ты не должна говорить такие вещи. Я ответила: – Я могу говорить все, что хочу. Для первого причастия тети хотели, чтобы я надела белое платье и чепчик. Так одевались маленькие крестьянки; я же хотела венок из бумаж ных роз, который находила восхитительным. Но прежде всего не хотела чепчик, как у крестьянок. Я заявила, что если меня заставят его надеть, не пойду на причастие: – Мне совершенно безразлично, причащусь ли я. И получила венок из бумажных роз». Следовательно, такие строгие тетки смирились. Значило ли это, что они начинали любить Коко? Иногда в этих краях появлялись монахи-проповедники, «настоящие монахи, босые, подпоясанные веревками». Они останавливались у кюре. После вечерни рассказывали детям о далеких странах, о маленьких китайцах, испытывавших жестокий голод. Коко говорила: «Каждый раз к Новому году дедушка присылал мне пять франков в подарок. Но что на них купить? Я любила только мятную карамель. На два су ее можно было получить множество. Я покупала на один франк. Четыре оставшиеся опускала в копилку. Но надо было всегда ее разбивать из-за маленьких китайцев! Мне это вовсе не нравилось! Я не обладала никакими из достоинств, которые обычно приписывают детям. Мне было больно от жестокости людей. Как могли они требовать, чтобы я разбивала мою копилку из-за маленьких китайцев, до которых мне не было никакого дела? Я приходила в отчаяние». Деньги, первое соприкосновение с деньгами. – Я никогда не стремилась иметь деньги, – утверждала она, – но стремилась к независимости. Она говорила: «Если я хоть слегка анализирую себя, то немедленно замечаю, что моя потребность независимости развилась во мне, когда я была совсем маленькой. Я слышала, как служаночки теток постоянно говорили о деньгах: «Когда у нас будут деньги, мы уедем». Они очень много работали. Я как зачарованная смотрела, как они гладили фартуки, чепчики. Они учились также ремеслу горничных. На это уходило три года. После трех лет они уезжали». Мне казалось, я получил ключ к пониманию Великой Мадемуазель: чтобы добиться независимости, надо зарабатывать на жизнь. Совсем юной она пришла к этому, слушая, как шепчутся молоденькие гладильщицы, бедные крестьяночки, довольные, что служат в хорошем доме, где их досыта кормят и учат ремеслу, которое даст им свободу: свободу жить у себя дома, развлекаться, ходить на танцы, свободу любить. Они откладывали деньги, чтобы, как только накопят достаточно, «подняться» в город[38 - …подняться в город. – Во Франции, в деревнях и в провинции, обычно говорят «подняться», а не уехать, если речь идет о большом городе, особенно о Париже. Город – не только географическое понятие, но и свидетельство продвижения по социальной лестнице.]. Значит, они не мечтали о замужестве? Разве не было у большинства из них суженого в родных краях? Коко не слышала, чтобы они говорили о них: этого она не вспоминала. Потребность независимости развилась во мне, когда я была еще совсем маленькой. Она говорила: «До шестнадцати лет, как и все девушки моего поколения, я носила скромный английский костюм. Отсюда и возник мой знаменитый костюм. Я должна была бы ненавидеть костюмы, а не могу одеваться иначе. Каждый год весной мне покупали костюм из черной альпаги, черный, потому что я была в трауре. Да и всех девочек в провинции так одевали: тех, кто был в монастыре, в форму, а тех, кто учился дома, в костюм из саржи». Действительно ли все это было узаконено, так общепринято в то время в провинции, в Оверне? Мне казалось, что Коко немного преувеличивает, но раз она так говорила… «Мне хотелось розовое или голубое платье. Я всегда была в трауре. Крестьянки носили розовое или голубое. Я завидовала им. Находила, что они одеты красиво, гораздо лучше меня. Летом, и в жару, и в прохладные дни, я должна была носить ужасающую шляпу из итальянской соломки, украшенную куском бархата и с розой на полях. Мне она совсем не шла. Я уже тогда знала, что мне к лицу. Зимой ходила в чем-то вроде очень жесткого колпака с какимто подобием пера. Говорили, что это орлиное перо. Но я-то знала, что это всего-навсего накрахмаленное перо индюка. Сзади была прикреплена резинка, чтобы шляпу не сдуло ветром. Я находила все это чрезвычайно безобразным. Это была моя форма». Моя форма? Она говорила: «Ах, если бы мне разрешили одеваться так, как мне хотелось! Первое платье, которое я заказала, когда мне было пятнадцать лет, вызвало скандал. Сиреневое платье в стиле прэнссес, закрытое по шею, с большой оборкой и подкладкой цвета пармской фиалки. Мне было пятнадцать, может быть, шестнадцать лет, но выглядела я на двенадцать. Портнихе разрешили сшить платье, какое я сама выберу. Я выбрала плотно облегающее фигуру платье из сиреневого сукна с оборкой внизу. Портниха подбила ее куском тафты. Цвета пармской фиалки!» Она рассказывала. Магнитофон записывал. Что же касается меня, я находил эту историю восхитительной. Видел в ней истоки, рождение призвания, думал о том, как использую это в статье: сиреневое облегающее платье в стиле прэнссес с подкладкой цвета пармской фиалки. Она продолжала: «…Идея этого платья возникла, когда я читала роман, героиня которого была так одета. Я находила это восхитительным, особенно пармскую фиалку. У моей героини она была на шляпе. Так как у портнихи ее не было, она прикрепила веточку глицинии. Все это делалось в большой тайне. Тети не должны были ничего знать». Эти строгие тетки, которые не любили ее… Над этим стоит задуматься. Коко говорила: «В то воскресенье я одевалась, очень волнуясь, после того как тщательно помылась. Настоящее кокетство – это быть очень чистой. – Ты как следует вымыла уши? – Да, тетя. – А шею? – Да, тетя. Я мыла что хотела, от меня не требовали раздеваться. Хорошенько растеревшись, становилась розовее обычного. В этот день я тщательно привела себя в порядок. Тети ждали меня внизу у лестницы. Когда я показалась, то услышала: – Коко, пойди переоденься. И поспеши. Мы опоздаем к мессе. Вот и все, так просто». Бедная маленькая Коко! Могли не потрясти ее рассказ? Она говорила: «Я поняла, что я жертва. Платье вернули портнихе, у которой больше не шили. Она на меня за это очень рассердилась. Я ведь все время уверяла: – …да, да, тети разрешили. – … и с подкладкой цвета пармской фиалки? – …да, все!» Однако когда над этим поразмышляешь… Эти тетки, все в черном, вдруг в один прекрасный день разрешили Коко самой выбрать себе платье, тогда как она годами носила костюмы пансионерки? А портниха? Если ее смутил выбор Коко, почему не справилась она у теток? И не должна ли была показать им образчик, прежде чем заказать сиреневое сукно? Неужели не рассказала о фасоне, выбранном Коко в каталоге или журнале, которые, без сомнения, получала из Парижа? Не я, принимавший за чистую монету все, что она говорила, а сама Коко задавала себе эти вопросы. Она, истинная женщина, испытывала потребность убедить меня, меня, который ни в чем не сомневался. Разве только ей это казалось странным, едва ли не невероятным? Она тщательно подбирала детали, которые должны были уничтожить сомнения, если бы они возникли? Она говорила: «В то время носили ужасающие платья с оборкой внизу, которую тогда называли подметальщицей улиц. Женщины приподнимали подол. Я находила это восхитительным. Такое платье мне и сшила портниха». Думаю, что если бы на моем месте была женщина, знающая моду 1900-х годов (в общих чертах), она насторожилась бы, услышав слова Коко об оборке, которую называли подметальщицей улиц, и о том, что женщины приподнимали подол платья. Можно ли вообразить себе девчонку в овернской деревне 1898 года, пятнадцатилетнюю Коко, самостоятельно заказывавшую у портнихи платье, в каком кокотки появлялись на скачках? Но как это могло насторожить меня? Я понятия не имел об этих платьях. Ко ко говорила: «Реакция теток меня не рассмешила: «Иди переоденься, мы опоздаем к мессе». Я заплакала. Я считала их скверными, злыми. Эта их манера относиться ко мне свысока! «Немедленно сними это платье, Коко». В нормальной семье, где любят детей, посмеялись бы. Мои тети вовсе не смеялись. Это был скандал. Я страдала, не смела выйти на улицу, боясь встретить портниху. Ей вернули и шляпу, отделанную глицинией. По правде говоря, она была не совсем нормальная, эта портниха. Она должна была понять, что я всего лишь девчонка. Но какое разочарование для меня! Я мечтала о таком платье с тех пор, как прочла роман Пьера Декурселя». Возвращаясь к автору этого романа, Коко говорила: «Я познакомилась с ним много позднее, когда он был уже старым господином. Я сказала ему: – Ах, месье, вам я обязана очень грустным днем и даже грустными неделями, больше того, трудными месяцами». После того как ее отправили переодеться, чтобы идти к мессе, тетки никогда больше не говорили с ней о сиреневом платье. Она сказала: «Молчание – это жестокость провинции». Миф и реальность О ней рассказывали много небылиц. Вот одна из них, подхваченная Труменом Капоте: ее отец был кузнецом не в Оверне, а где-то в стране басков. Всадник останавливается у кузницы: надо подковать лошадь. Неудача, кузнец отсутствует. Но тут появляется Коко, разжигает кузню, раздувает меха, раскаляются угли, вспыхивает огонь, краснеет железо. Коко зажимает копыто лошади между ногами. – Как вы красивы! – говорит всадник (не кто иной, как Вестминстер!). Продолжение следует само собой. Коко очень над этим смеялась. Действительно абсурдно: ей было сорок пять лет, когда в 1928-м она встретилась с герцогом. По другой версии, тетки Коко выхаживали на своих лугах больных армейских лошадей. Эта версия имела то преимущество, что позволяла объяснить, каким образом Коко познакомилась с блестящим кавалеристом, лейтенантом Этьеном Бальсаном, который привез ее в Париж и вывел в свет. По версии Луиз де Вильморен, начавшей писать вместе с Коко биографию Шанель, тетки были экономками то ли в дворянской усадьбе, то ли у нотариуса, владевшего землей. Можно ли хоть на мгновение поверить в эти версии, услышав то, что рассказывала сама Мадемуазель Шанель о своем детстве? Какие основания подвергнуть сомнению ее рассказы? Разве не звучат они правдиво, разве, слушая их, не видишь как живую маленькую, преданную отцом девочку, которую приютили неласковые тетки и которая пытается, преодолевая все трудности, утвердить свою личность? Как могло мне прийти в голову, что Коко Шанель выдумывает свое детство? Что она фабрикует его? А ведь именно так и было. Конечно, не все в ее признаниях казалось вполне правдоподобным. Например, отношения Коко с тетками. Можно было заметить противоречия в том, что она рассказывала. С одной стороны, строгость, суровость, с другой – вдруг излишнее доверие, как в случае с сиреневым платьем. Как только начинаешь сомневаться, и другие детали оказываются подозрительными. Форма, костюм, обязательный для девочек, которые учились дома… Правда? Вот она, поразительная в своей простоте. После смерти матери Коко осталось пятеро детей. Два мальчика и три девочки. Сыновей, Альфонса и Люсьена[39 - Сыновей, Альфонса и Люсьена… – Братья Шанель подростками были определены в подручные к ярмарочным торговцам. Отбыв военную службу, мягкий и добрый Люсьен обзавелся семьей и торговал обувью на рынке в Клермон-Ферране. Старший Альфонс, любимец Коко, пошел по стопам отца. Бродяжничал, меняя профессии и женщин; в конце 20-х годов на деньги, которые регулярно посылала ему сестра, купил табачный киоск в Валлероге, пил, играл, сорил деньгами и стал наравне с мэром, пастором и кюре одной из самых уважаемых персон в дерев не. Когда Шанель встретилась с герцогом Вестминстерским, она потребовала от братьев, чтобы они оставили свои дела и вплоть до закрытия Дома Шанель во время оккупации Франции выплачивала им ежемесячную ренту.], отец отдал в приют. После чего с тремя дочками – старшей Жюли-Берт, Коко, предпоследним ребенком, и самой младшей Антуанетт, рождение которой ускорило смерть его жены, больной туберкулезом, – отправился к своей матери в Виши. А потом, как говорят мужья перед тем, как исчезнуть навсегда: «Я пойду за сигаретами». Больше его не видели. Тетки и их прекрасный дом? Все это Коко придумала, как и то, что отец уехал в Америку. Признаюсь, обнаружив это, я был более чем поражен, сбит с толку, растерян. Однако я сознавал, что в ее рассказах, длившихся день за днем все годы нашей дружбы, менялись варианты и детали. У меня хорошая память. Она модифицировала свои воспоминания, как ей было угодно. Я уже сказал: Пенелопа, ткущая свою легенду, ночью она распускала то, что соткала за день. Но в чем была главная причина этой неустанной заботы? Для чего она это делала? Зачем ей понадобилось сочинять сказки о своем детстве, своем отрочестве? Ведь воспоминания об этой поре составляют наше самое драгоценное достояние. Их приукрашивают. Их не изобретают. Дедушка Коко, великолепный мужчина, родом из Савойи[40 - Дедушка Коко… родом из Савойи… – По другим источникам Полен Анри Адриен Шанель родился в 1832 году в деревушке Понтей в Севеннах; его отец, Жозеф Шанель, был владельцем деревенского кабачка.], Шанель без «с», происходил из семьи (кажется) Пьера-Мари Шанеля, которого Роже Пейрефит[41 - Пейрефит Роже (1907–2000) – французский писатель я дипломат. Его роман «Ключи Святого Петра», имевший шумный успех, – памфлет на католическую церковь и римского папу.] сделал одним из персонажей «Ключей Св. Петра». Он вовсе не был святым, этот дедушка; колосс, ярмарочный торговец, он исходил всю Францию, торгуя всем, что можно было продать. Жизнь становилась чудесной, когда дела шли хорошо. Вблизи Нима он обольстил красотку из очень хорошей протестантской семьи Виржини Фурнье. Женился на ней, чтобы она разделила с ним его полную приключений жизнь. В конце концов они обосновались в Виши, неподалеку от вокзала. Они были счастливы. За 20 лет у них появилась целая куча детей. Виржини оставалась красивой до конца своих дней. Коко была ее портретом – «вылитая» бабушка. Можно представить себе бабушку Виржини с тремя внучками на руках. Ее собственная младшая дочка Адриенн была всего на два года старше Коко. Что бы она делала с мальчиками, если бы их не взяли в приют? Коко встретилась с ними много позже и занялась ими, как это сделала бы королева со своей молочной сестрой. Они оба выбрали один и тот же путь ярмарочных торговцев, как их отец и дед, оба женились на гостиничных служанках. На разных! Коко купила каждому из них по кафе, потом дала по маленькой ренте. И попутного ветра! Молчок! Ни слова больше! Сколько лет было Коко, когда бабушка отдала ее в монастырь в Мулене? Это можно узнать, порывшись в архивах религиозных заведений смешанного типа, в каких учились и те, за кого платили, и те, кого брали из милосердия бесплатно. Последние, естественно, находились в худшем положении по отношению к более богатым избранницам судьбы. Отдельный стол в столовой, худшая пища, холодный дортуар, работа, от которой были избавлены привилегированные. Не говоря уже об учении. Кто мог бы платить за Коко? И однако: – Я не сирота! В рассказе, доверенном магнитофону, она бросала этот протест тем, кто спрашивал ее (несуществующих) теток: «Посылает ли еще отец девочки деньги?» На самом деле это в муленском монастыре раздавался ее протест: – Я не такая, как другие! Видите ли вы ее, маленькую бунтовщицу, со сжатыми кулачками бросающую вызов надзирательницам и противопоставляющую себя другим девочкам в черных передниках? Я уже заметил, что никогда, рассказывая о детских годах, она не упоминала о подругах, никогда не произносила имен товарок своих юных лет. Никогда не называла имен и своих теток. – У меня есть отец! – кричала Коко. До конца жизни она хотела убедить себя, что он предпочитал ее другим своим дочерям: – Я была ребенком счастливой поры моих родителей, – утверждала она. Почему же он ничего не платил за Коко? – Мой отец в Америке! – кричала она. Почему именно Америка? Да потому, что там создавались состояния. Уезжали туда бедными, униженными, а возвращались миллиардерами, с карманами, полными золота, реабилитированными, торжествующими; тогда творили суд, сводили счеты, наказывали злодеев. Так, во всяком случае, происходило в романах с продолжением. – Мой отец купит мне большой дом! – заявляла она. Этот крик постоянно возникал в ее рассказах. Он был обращен к девочкам из приюта. Им она рассказывала и о состоянии матери, промотанном отцом, временно обедневшим. Все это (обветшалые фермы, которые показывали ей тетки) принадлежало бы вам, если бы ваш отец не разорил вашу мать. Это непонятное вы обретало смысл по отношению к другим сироткам, ничего и никого не имеющим, от которых она отличалась. Можно поспорить на сто против одного, что отец Коко, торговец Шанель, никогда не покидал Францию[42 - …торговец Шанель никогда не покидал Францию. – Отец Шанель торговал на ярмарках, пил, менял любовниц, занимался мелким мошенничеством. В многочисленном клане Шанель его имя никогда не произносилось.]. Стало бы досье Мадемуазель Шанель более убедительным, если бы в нем после тщательного расследования появились доказательства в виде актов гражданского состояния? Досье. На протяжении моей журналистской карьеры с неиссякаемой страстью я наблюдал за многими судебными процессами. Само собой, я не привлекаю Мадемуазель Шанель к судебной ответственности, обвиняя во лжи. Да она и не лгала. Она говорила о себе, как говорят обвиняемые, когда их допрашивает судья. На процессе подчеркивают противоречия в их показаниях: – Вы говорили совсем противоположное тогда-то, на таком-то допросе. Или: – Как же вы могли быть в один и тот же день в Париже и в Фуйи-лез-Уа? Что отвечают обвиняемые: – И тем не менее это так! И опускают голову, подавленные тем, что их не понимают и не стараются понять. Их истина не в поступках, за которые их упрекают, а в противоречиях, в том, почему они лгут. Почему лгала Коко? И действительно ли она лгала? «Мой отец был негоциантом, торгующим вином, родители отца были южане. Они спекулировали вином. Когда дела шли хорошо – было счастье. Но…» Не дала ли она сама ключ к своим вымыслам, ввернув в свой рассказ: «Мои родные разорились в том же году, что и семья Пьера Реверди»? Не послужили ли родные Реверди прообразом семьи, которую она себе придумала? Родители поэта действительно торговали вином в Ниме. Мы еще увидим, какую роль играл Реверди в жизни Коко. Но вернемся к вопросу: в самом ли деле она лгала? Живя у теток, рассказывала она, ей приходилось всегда носить строгие костюмы и невозмутимо добавляла: в провинции все молодые девушки одевались одинаково. Это была моя форма, также говорила она. Внимательный слушатель насторожился бы. За всем этим смутно просвечивал образ сиротского приюта. Но для того чтобы догадаться, надо было хоть чуточку усомниться в правдивости ее рассказов. К тому же зачем скрывать приют? Легенда Коко Шанель не пострадала бы от этого. Напротив. Великая Мадемуазель, принятая из милосердия в один из самых суровых монастырских приютов, где провела свои юные годы, – можно ли придумать что-нибудь более трогательное, волнующее? Но в 1890-1900-х годах все было иначе. Как и госпиталь, приют существовал только для бедняков. А бедность, если не смириться с ней с помощью Божьей, – это такой позор, такое бесчестье! Но Господь в те, не столь отдаленные времена был на стороне «хороших семей», благонравно посещающих мессу. Коко была отмечена этой моралью. Ей не подобало быть воспитанной в приюте. Как могла бы она, сирота, подняться до герцога Вестминстерского? Она слишком хорошо помнила, с чего начинала. И делала все, чтобы забыть это. Хороший дом теток становился трамплином. Изобретая его, как мы увидим, некоторые детали она заимствовала у своей подруги Мизии Серт. Другие – из романов Пьера Декурселя. Если бы мне довелось воспитывать детей, я бы давала им читать самые романтические романы. Я помню все мои книги. Я разыскал в произведениях Пьера Декурселя историю с сиреневым платьем. Листая его роман «Когда любишь», я наткнулся на такое место: «В павильоне парка в одном пеньюаре из сиреневого крепдешина…» Не платье, а пеньюар, а в нем Сабина: «…ее острые зубки до крови кусали губы; прерывистое дыхание вздымало грудь. Если он до сих пор не пришел, значит, он уже не придет никогда». Вот проза, которая потрясала Коко и из которой она черпала детали, сочиняя свое детство. Героиня другого романа Элен де Монтлор: «…была очаровательной блондинкой. Она казалась совсем молоденькой девушкой. Ее голубые глаза сохраняли выражение наивного простодушия, а алый ротик – свежесть ребенка». Однако она была в отчаянном положении. Безупречная, она подарила своему мужу чудесного маленького мальчика. Но в результате целой серии фантастических недоразумений муж решил, что он обманут и ребенок не от него. Что делать? Он размышлял об этом ночью, когда вдруг… Вор! И какой! Разоритель могил, раздевающий трупы… «…Итак, попался, – подумал негодяй. – Получу пять лет». Но с поразительным хладнокровием он взвешивает свои шансы на спасение. «Че ст ное сло во, этот мо ло дец не со би ра ет ся убить меня, иначе он бы уже сделал это». Монтлор держал в руках пистолет. Он тоже раздумывал. О мести! Ужасной! Какой он и хотел! – Ты пришел грабить? Я предлагаю сделку, которая принесет тебе больше, чем этот грабеж, если бы он удался. – К вашим услугам, господин, если только в вашем предложении нет «крови на дороге». – Что ты хочешь сказать? – Мне кажется, я говорю по-французски. – Нет, речь идет не об убийстве, – отвечал Рамон. – Я дам тебе деньги и ребенка. Ты увезешь его далеко-далеко. Исчезнешь с ним вместе. И никогда никому не откроешь страшной тайны. – Вы мне отдаете ребенка на воспитание! Что же, это не запрещено законом. Вы вправе выбирать. Хотите, чтобы я научил его хорошему ремеслу? – Да, например, твоему!» Не забыть имя вора: Лимас![43 - Слизняк (фр.).] Последуем за отцом, Рамоном де Монтлором: «Он остановился перед комнатой Фанфана. Повернув дверную ручку с тысячью предосторожностей, неслышно ступая, вошел в детскую. Ребенок спокойно спал. Его красные губки, на которых играла улыбка, чуть вздрагивали от чистого дыхания. Ему, наверное, снилось небо и ангелы. Монтлор взял его на руки. Тогда ребенок проснулся, слегка испуганный. Но, узнав отца, сонный, очаровательным движением протянув отцу губки, прошеп тал: – Поцелуй меня, папа. И, уронив головку на плечо Рамона, заснул. Последний не видел, не слышал. Он завернул свою добычу в одеяло и унес ее. – На, возьми, – глухо сказал он человеку, который ждал его в передней. – Он в самом деле милашка. Не для того, чтобы польстить вам, но, клянусь честью, он похож на вас! – Молчать! – закричал Рамон, задыхаясь». Продолжение в следующем номере… Коко читала эти романы во время каникул и мечтала о них весь год. Ее бабушка вырезала их из газет, как это делали все добрые старые женщины, потом обмениваясь ими. Это составляло передвижную библиотеку бедняков… С той минуты, как перестаешь принимать воспоминания Коко за чистую монету, с ясностью видишь их близость к этим романам со всеми их штампами: злые тетки, камин с горящими в нем поленьями, нескончаемые зимы, босые монахи-проповедники, тайна исповеди. Если бы, как ее старшая сестра Жюли-Берт, Коко родила в 18 лет ребенка от крестьянина или вы шла бы замуж за железнодорожника, как ее тетя Жюли, у которой она проводила часть своих каникул в Вареннсюр-Аллье, или если бы она стала бакалейщицей в Мулене, она забыла бы свои романы. Но ее незаурядная судьба, то, как необычно сложилась ее жизнь, естественно связывалось с отроческими мечтами, с сиреневыми платьями, графами и трепетными героинями Пьера Декурселя и других романистов этого толка. Сознавала ли она, что сочиняет? И для кого? Для самой себя? Для других? Но другие ничего не спрашивали, ничего не знали. Необходимое отступление. Коко Шанель была сомнамбулой. – Сегодня ночью меня нашли в коридоре отеля свесившейся над перилами лестницы, – рассказывала она. Или еще: – Я ходила по саду в одной ночной рубашке в десятиградусный мороз. Проснулась вся в поту, не могла шевельнуться. Прежде чем снова лечь, я набросила на себя все пальто и платья. Во время одного из приступов сомнамбулизма она выкроила из купального халата костюм, на лацкан которого прикрепила гардению, свой любимый цветок, вырезанный ею ножницами из белого полотенца. Горничная обнаружила этот шедевр, разложенный на ковре маленького салона в «Рице», между спальней и ванной, в то время как Мадемуазель Шанель спокойно и крепко спала у себя на кровати. – Я все больше и больше нуждаюсь во сне, – признавалась она. Даже если приступы сомнамбулизма были менее эффектны, чем она их описывала, они были небезопасны. Приходилось загораживать ее кровать. Почему не обратиться к врачу? Ее подруга[44 - Ее подруга – психоаналитик и писательница Клод Делэ, автор книги «Одинокая Шанель».] рекомендовала воспользоваться советом своего отца – психоаналитика профессора Делэ[45 - Делэ Жан (1907–1987) – французский психиатр. Член французской Академии.]. – Стану я рассказывать свои секреты доктору! – сказала она мне, смеясь не без лукавства. И добавила: – Я, которая никогда не говорила правды своему кюре. И еще: – Фрейд – какая ерунда! Надо запомнить: «Я, которая никогда не говорила правды своему кюре». Это признание проясняет путь, пройденный Шанель. «Мне угрожал исправительный дом» Мулен, главный город департамента Аллье, на реке Аллье, 22 тысячи жителей, в 313 км от Парижа, с которым его связывала железная дорога Париж – Лион – Медитеране. Мебельная фабрика, шляпное производство, уксусный завод. Родина Виллара[46 - Виллар Клод Луи (1653–1734) – маршал Франции.], Ленжанда, Теодора де Банвилля[47 - Банвиллъ Теодор де (1823–1891) – французский поэт.]. В 1566 году Мишель де Лопиталь[48 - Лопиталь Мишель де (1505–1573) – французский политический деятель, канцлер Франции в 1560 году.] заставил издать там знаменитый Муленский указ о реформе судопроизводства. Вот что сказано в «Ларуссе для всех»[49 - «Ларусс» – энциклопедия, выпускаемая издательством «Ларусс», основанном в Париже в 1852 году педагогом и лексикографом Пьером Ларуссом (1817–1875). Существуют универсальные многотомные так называемые «Большие Ларуссы», двух– и трехтомные «Ларуссы». Каждый год, начиная с 1906-го, выходит однотомный «Малый Ларусс». Кроме того, издаются «отраслевые» энциклопедии, посвященные науке, технике, литературе, истории, театру, балету и т. д.], принадлежавшем моему отцу. Мулен был также местом постоянного расположения кавалерийского гарнизона. Шикарного! Его так и называли: шикарный. Восхитительный старинный город. С триптихом Мэтра де Мулена[50 - Мэтр де Мулен – безымянный художник, один из величайших художников Франции конца XV века. Работал для Бурбонов. Автор знаменитого Триптиха (1499–1501), который находится в Муленском соборе.] в соборе. С аллеями и бульварами на месте засыпанных рвов замка Бурбонов[51 - Бурбоны – королевская династия Франции, царствовавшая в 1589–1729, 1814–1815, 1815–1830 годы.]. По ним в тени башни, носящей название Малькуаффе, где теперь содержались арестанты, прогуливались обитатели Мулена. На другом берегу Аллье – казарма конских стрелков, шикарный полк. В 1903 году один из младших лейтенантов, Этьен Бальсан, заканчивал там службу. 25 лет. Брюнет, великолепный наездник. Он приехал из Алжира. Довольно смуглый, с закрученными, как велосипедный руль, усами. Худой как палка. Богатый. Бальсаны не были дворянами, но их имя значилось в светском справочнике «Боттен»[52 - «Боттен» – индустриальный, коммерческий и др. справочники, получившие имя их основателя французского государственного чиновника Себастьяна Боттена (1764–1853). Так называемый светский «Боттен» – справочник всех именитых родов Франции.] вместе с представителями древних династий и немногих именитых, знатных буржуа, таких как Лебоди, Сэ, Эннеси. Промышленники, получившие образование в Центральной или Политехнической школе. Старший в семье, подписывавшийся тогда просто Бальсан, без имени, стал летчиком: Жак Бальсан. Второй брат, Робер, был промышленником. И поныне, как и всегда, Бальсаны занимают в светском «Боттен» больше места, чем многие дворянские роды; они чувствуют себя там почти так же непринужденно, как Ларошфуко[53 - Ларошфуко – древний французский род, восходящий к XI веку. Самый известный его представитель Франсуа де Ларошфуко (1613–1680) – писатель-моралист. Главное его сочинение «Размышления, или Моральные изречения и максимы» (1665).]. Сегодняшний глава семьи, подписывающийся просто Бальсан, без имени, исследует в Центральной Азии еще не известную пустыню. «Редкостная жемчужина», – говорит он. Его дядя Этьен может служить безусловным ориентиром, если хочешь восстановить юность Коко. В 25 лет весной 1903 года он заканчивал военную службу в Мулене. Факт, который не может вызвать сомнений. Коко шел тогда двадцатый год. Чего бы я не отдал, чтобы увидеть, какой она была тогда, двадцатилетняя Коко! – Я родилась на двадцать лет раньше, чем следовало бы, – роптала она иногда. Время от времени, два-три раза в столетие, внезапно появляются женские лица, хорошенькие мордочки, низвергающие еще недавно признанных красавиц и вводящие новый канон красоты. В двадцать лет Коко еще не знала, что ей предстоит дать женщинам новое лицо, создать новый тип женщины. – Я считала, что очень не похожа на других, – говорила она. Какой же представлялась она себе? – Говорят, у меня черные глаза. Она пожимала плечами: – Какие угодно, только не черные. Что касается меня, то мне они казались черными с золотыми искорками. Она добавляла – фиалковые, зеленые, не помню, что еще. О своей шее она говорила: – У меня феноменально длинная шея, особенно на фотографиях. Ни у кого нет такой длинной шеи! За едой я всегда высоко держу голову. Мне нужно быть очень осторожной с позвонками. Мой швейцарский врач уверяет, что все зависит от этих двух позвонков (шейных). Я их массирую, делаю гимнастику. Вы сейчас уже ничего не измените, говорит врач. Они очень хрупкие. Ее силуэт? – Я вешу столько же, сколько в двадцать лет. Она сказала Трумену Капоте: – Отрубите мне голову, и мне будет тринадцать лет. Сколько же ей было в двадцать? Так как Этьен Бальсан, привезший ее позднее в Париж, проходил военную службу в Мулене, предполагают, что она жила там со своей тетей Адриенн (старше ее двумя годами, как уже говорилось), которая была в связи с одним кавалерийским офицером. Говорят, что они были портнихами[54 - Говорят, что они были портнихами. – Э. Шарль-Ру своей биографии Шанель рассказывает, что они были продавщицами и портнихами в магазине на рю л'Орлож, бойко торговавшем приданым для новорожденных, детской и женской одеждой. Как это было принято, девушки жили в доме владельцев магазина. В сезон скачек их «уступали» портному, которому молодые люди, заказывающие костюмы в Париже, приносили их для мелкой переделки. В 1903 году Шанель сняла комнатку в недорогом квартале, где поселилась вместе с Адриенн. Многие клиентки магазина на рю л'Орлож приносили им туда в тайне от владельцев магазина свои платья для переделки.]. Я спросил Коко: – В Мулене с вашей тетей Адриенн и младшей сестрой Антуанетт… Она не слышала. Как если бы ее спросили, когда она родилась. Я также спросил, когда и как, как говорят южане, она «поднялась» в Париж. Она смеялась: – Я не собираюсь рассказывать вам мою жизнь! Я настаивал: да, непременно расскажите. Нужно, чтобы узнали вашу историю, она необычайно увлекательна. Магнитофонные записи будут храниться у вас. Вы их перепишете начисто, когда и с кем захотите. Она говорила: «Позднее, увидим, мы это сделаем вместе». Почему-то я предчувствовал, что с ней, с ее «объяснениями», никогда не удастся узнать ее. Потому что она сама отказывалась познать себя. Ведь это от себя самой скрывала она правду. Любой другой на ее месте признал бы эту горестную правду, которая только возвышала ее. Редко случалось, чтобы она точно называла время, когда произошло какое-нибудь событие (по крайней мере, в последние годы жизни, когда я познакомился с ней). Однако, рассказывая о своем первом вечере у «Максима»[55 - «Максим» – один из самых шикарных ресторанов Парижа на рю Руаяль. В настоящее время принадлежит Пьеру Кардену.], она начала так: – Это было в 1913 году. Я была маленькой девочкой. Мне сказали, что там бывают кокотки. По наивности я записал эту дату (в мае 65-го), не отдавая себе отчета, что в 1913 году ей было тридцать лет. Я не тратил времени на то, чтобы проверять ее воспоминания. Тогда они интересовали меня в их, так сказать, необработанном виде, сами по себе, а не истина – Шанель, которую они обволакивали очевидной ложью. Теперь, чтобы понять Мадемуазель Шанель, надо оценить масштабы ее выдумок. «Маленькая девочка» в 1913 году… Другая вещь. Шесть или семь лет спустя, после первых вечеров, проведенных с магнитофоном, во время которых она говорила о своем детстве, она рассказала о путешествии с тетками (воображаемыми) в Париж, когда ей было 14 лет. Это меня поразило, так как не соответствовало представлению, которое сложилось о них (тогда я еще верил в их реальность). – Я была влюблена в Франси де Круассе[56 - Круассе Франси де (1877–1937) – французский драматург.], – сказала мне Коко. – Я вырезала его фотографию из «Фемины» (роскошный журнал). Я не мог запомнить всего, что говорила Мадемуазель Шанель, когда мы ужинали вместе. Однако все ее важные признания удерживал в памяти и, возвратившись к себе, как бы ни было поздно, записывал. Таким образом я собрал до 250 страниц воспоминаний, таких же точных, как те, что были записаны с помощью магнитофона. Говорю это, чтобы подчеркнуть важность того, что только сегодня извлекаю из своих записей (тогда все мне казалось ясным и правдоподобным). Итак, в тот октябрьский вечер 66-го года она рассказала, как тетки в Париже повели ее в театр на «Даму с камелиями» с Сарой Бернар[57 - Бернар Сара (1844–1923) – французская актриса. Маргерит в «Даме с камелиями» Дюма-сына и герцог Рейхштадский в пьесе Ростана «Орленок» принадлежат к ее коронным ролям.]. Она говорила: «Я рыдала навзрыд. Люди, сидевшие за нами, возмущались: надо вывести эту девочку! После спектакля у меня были распухшие от слез глаза. Моя тетя сказала: мы не пойдем на «Орленка», а то ты будешь плакать еще больше». Она уверяла, однако, что видела Сару Бернар в «Орленке», а также великого Андре Брюлле[58 - Брюлле Андре (1879–1953) – актер и режиссер.] в пьесе Франси де Круассе. Все это записано мной. Но здесь много несообразностей: если она совершила свое первое путешествие в Париж в 14 лет, это должно было быть в 1897 году. Франси де Круассе только дебютировал. Могла ли уже появиться его фотография в «Фемине»? О нем начали говорить после «Павлина», поставленного в «Комеди Франсэз» с Сесиль Сорель[59 - Сорель Сесиль (1875–1966), в замужестве де Сегюр – французская актриса, устраивавшая роскошные приемы в своем особняке на набережной Вольтер.] в главной роли в 1899 году. Что же касается пьесы Круассе, в которой, как уверяла Коко, она видела Андре Брюлле, то, наверное, это была инсценировка «Аресена Люпена» Мориса Леблана[60 - Леблан Морис (1864–1941) – французский писатель, прославившийся серией детективных романов о воре-джентльмене Арсене Люпене.], которая стала триумфом Люсьена Брюлле. Тоже золотая жила. Сборы достигали 1000 золотых франков за представление в то время, когда еще не было налогов на доходы и, чтобы хорошо прожить, достаточно было одного луи (двадцать франков) в день. Но все это происходило в 1908 году, когда Коко уже не нуждалась в тетках, чтобы ходить в театр. Но какое значение имеет эта путаница в датах? Прошло время, и когда я начал писать эту книгу, важным в моих записях мне показалось – моя тетя, вместо обычного мои тети. Я стенографировал признания Коко. Если бы тогда, перепечатывая их на машинке, я заметил, как единственное число заменило множественное, то подумал бы: одна из двух теток повела Коко в театр. Но зная, что эти две тетки вовсе не существовали, я понял, что это Адриенн, молоденькая сестра отца Коко, привезла ее в Париж. Адриенн Шанель была красавицей. Она тоже воспитывалась в монастыре в Мулене. Мать рассчитывала выдать ее замуж за нотариуса из Бриве. Какая удача для нее! Она бы вышла из серости, стала дамой. Подвенечное белое платье было уже готово. Произошло ли это летом? Во время каникул? Не все пансионерки муленского монастыря уезжали на каникулы. Те, которых не забирали родные, оставались. Коко должна была провести это лето в монастыре. Ее кузина Жюли Костье, которая была чуть младше Коко, тоже была пансионеркой, но ее родители немного платили за нее. Папа Костье, железнодорожник и поэт, был обаятельным и легкомысленным человеком. У мамы, Жюли Костье[61 - Костье Жюли – сестра отца Шанель Луиз, которую все почему-то называли «тетя Жюли», обладала изобретательностью и способностью «из ничего делать все». Шила, покупая в магазинах дешевые шляпы, переделывая их для себя с помощью Коко и Адриенн. Можно думать, что, открыв свою шляпную мастерскую, Коко не раз вспоминала «уроки» тети Жюли.], урожденной Шанель, было доброе сердце. Когда она приехала за дочерью, та стала умолять ее: – Мама, возьмем с собой Коко. – И еще кого? – спросила мать, пожав плечами. – И ее сестру, Антуанетт. – На все каникулы! – протестовала мама Костье. – Папа рассердится. – Нисколько, – доказывала дочка. Короче, Жюли Костье получила у настоятельницы монастыря разрешение увезти своих племянниц Шанель. Почему бы и не разрешить? Ведь за них никто не платил. – Я уверена, что больше не увижу Габриэлль, – пробормотала мать-настоятельница. В пансионате при монастыре Коко называли Габриэлль. Для своих она была Фифин, а вовсе не Коко, как она уверяла. Даже эта деталь была выдумана, скорее, перенесена. Так звал ее Бальсан, которого друзья немедленно для смеха окрестили Рико, вместе получалось Коко-Рико[62 - Кукареку (фр.).]. Железнодорожник Костье имел маленький домик в Вареннсюр-Аллье, неподалеку от Виши. Адриенн приехала повидать Коко. История немного туманная, но прекрасная. – Я не хочу выходить замуж за нотариуса! – рыдала она. – Уедем! – решила Коко. – Куда? Куда могли уехать две провинциальные красавицы? В Париж, где, разумеется, их ждал успех. В Варенн-сюр-Аллье был праздничный день с каруселью и оркестром. Адриенн и Коко грустно прогуливались, держа за руки маленьких Антуанетт и Жюли. Они не имели ни су, чтобы покататься на деревянной лошадке или купить какое-нибудь лакомство. И вдруг – чудо! Ярмарочный торговец окликает их: – Эй, девчонки… Он продавал конфетти. С женой приключился несчастный случай, ему пришлось покинуть прилавок. – Замените меня, – предложил он девушкам. С Адриенн и Коко за прилавком запас конфетти был быстро исчерпан. Его возобновили, не спрашивайте меня как. К концу дня, подсчитав свои барыши, Адриенн и Коко обнаружили, что они достаточно богаты, чтобы отправиться на поезде в Париж. Конечно, не сказав об этом тете Жюли. Одному из Шанель, самому младшему брату отца Коко, они все же доверили свой план. Он отдал племяннице все деньги, которые были при нем. И в добрый час! Чтобы не возбудить подозрения у тети Жюли, прежде чем выйти из дома, они выбросили из окна завязанную в два узла одежду. Чемодана у них не было. Тем не менее Адриенн решила, что они не могут ехать третьим классом; тогда он еще существовал, а на некоторых линиях был даже и четвертый. Она купила билеты во второй. – Мы поедем первым, – отрезала Коко. – Но, если… – Тогда увидим. Контролера растрогать не удалось, и, помимо доплаты, пришлось заплатить и штраф. Сорок лет спустя Коко все еще помнила об этом. – Я же говорила Адриенн, что нужно взять первый класс, мы бы сэкономили на штрафе. Для молодых девушек, у которых каждое су на сче ту, это бы ла ог ром ная сум ма. Что же произошло в Париже? Тайна. Как устроились Коко и Адриенн? Остается лишь положиться на воображение, не предполагая обязательно худшего. Известно только, что в этот раз парижская экспедиция не принесла успеха и Адриенн вскоре вернулась в Виши, увезя с собой Коко. Не раз я слышал, как Коко бормотала: – Мне угрожал исправительный дом. Она говорила это, вспоминая о событии, которое произошло, когда давно уже была совершеннолетней, а именно о своем отъезде в Париж с Этьеном Бальсаном. Чем рисковала она, двадцатилетняя, в 1903 году? Этот страх неотступно преследовал Коко потому, что бабушка и тетя Жюли не одобряли ее поведения. Они считали, что у нее бес в крови. Находили ее гораздо большей «непоседой», чем Адриенн. Они были неразлучны, эти двое. Как добиться успеха в Виши?[63 - Как добиться успеха в Виши? – После неудачных попыток получить ангажемент в качестве «певички» в кафе-концерте «Альказар» Шанель устроилась на работу в водолечебнице, где, стоя в большом водоеме под стеклянным колпаком в белой униформе и белых сапожках (может быть, отсюда и возникла в будущем ее идея носить сапоги с костюмами), подавала курортникам воду в специальных стаканчиках. Ее сосредоточенная и в то же время слегка ироничная мина нравилась, ей делали комплименты.] Лето еще не кончилось. Устраивались скачки для развлечения курортников. Как развлекать кавалерийских офицеров, которые приезжали из Мулена, чтобы принять участие в скачках? В повести «Иветта» Мопассан описал жизнь красивой женщины, которая, чтобы избежать бедности (я не хотела быть прислугой, объяснит она своей дочери), принимала у себя нормандских дворян, владельцев соседних замков, поочередно содержавших ее. В Виши Мод М[64 - Мод М. – Мод Мазюэль долго была компаньонкой Адриенн Шанель, пока не вышла в начале 20-х годов замуж за американца из Техаса.], красивая женщина (она была старше Коко и Адриенн), устроилась таким же образом. Ее дом находился в Сувиньи. У Мод Адриенн познакомилась с кавалеристом из прекрасной семьи, с которым прожила долгие годы, прежде чем встретилась с бароном де Нексоном. Красавица Адриенн мечтала о спокойной, обеспеченной жизни. Надеялась, что ее даст человек, которого она любила. Коко, мечтавшая о независимости, знала, что может добиться ее, только имея деньги. В семье, ужасаясь, говорили: – Эта-то хочет всего. И предсказывали ей худшее. С каких лет она стала вызывать беспокойство родных? Своей славной бабушки из Виши, например? Она говорила: «В двенадцать лет девочек особенно притягивают такие вещи». Какие вещи? Она только что посмотрела фильм Брессона «Мушетт», где двенадцатилетнюю девочку изнасиловал старый человек. Брессон[65 - Брессон Робер (1907–1999) – французский кинорежиссер, его фильмы «Дамы Булонского леса», «Приговоренный к смерти бежал», «Мушетт» считаются классикой французского кинематографа.] женился на сестре первой жены племянника Коко. Между ним и Коко установились почти родственные отношения. – Я сказала Брессону: твою Мушетт не изнасиловали. Она сама пошла к нему, чтобы заставить себя изнасиловать. Передавая мне свой разговор с Брессоном, Коко добавила: – В двенадцать лет девочки ужасны. Кто угодно, проявив немного ловкости, может овладеть ими. Это самый опасный переходный возраст. Остается только постараться как можно лучше расположить части головоломки, надеясь если и не воссоздать целое, то хотя бы получить какое-нибудь представление о нем. Этот кусочек – замечание Коко о двенадцатилетних девочках – обретает безусловную важность, если сопоставить его с ее страхом исправительного дома, о котором говорилось выше. Бегство в Париж с Адриенн относится к 1899-му или 1900 году. Коко было тогда 16 или 17 лет. Что же произошло раньше? В монастырском приюте, где у настоятельницы было мало иллюзий о целомудрии Коко? Или во время каникул в Виши? Спала ли пятнадцатилетняя Коко каждую ночь в своей постели у бабушки или тети Жюли? Об этом можно только гадать. Общественная благотворительность не занималась тогда трудными подростками, и если кто-нибудь из них убегал из дому, родные не обращались немедленно в жандармерию. Они бы услышали там: – Не беспокойтесь, добрые люди, когда ваша малышка проголодается, она вернется. Не следует строго судить этих честных жандармов, которых просили разыскать какую-нибудь Коко, сбежавшую к господину из Виши, к курортнику из Парижа, остановившемуся в лучшем отеле, или к помещику, известному своим пристрастием к молоденьким девочкам. С тех пор взгляд на эти вещи стал иным. Тогда бедняки не слишком беспокоились, если обеспеченный молодой (да и не слишком молодой) человек вертелся возле красивой девушки, обреченной с рождения выйти замуж за крестьянина или рабочего. В этих отношениях, помимо денег, видели возможность повышения в социальном ранге. Случалось, хоть и редко, – и это знали, – принцу жениться на пастушке. Но довольно часто он снимал ей квартиру и дарил драгоценности. Если пастушка сумеет взяться за дело, она извлечет из этого материальную выгоду. Доказательство тому – Адриенн. У Коко были другие амбиции. Она говорила: «Если я хоть слегка анализирую себя, то немедленно прихожу к выводу, что потребность независимости развилась во мне, когда я была совсем маленькой. Я слышала, как служаночки теток постоянно говорили о деньгах: когда у нас будут деньги, мы уедем». Теперь, когда знаешь правду о ее юности, легко понять это признание. В муленском монастыре Коко чувствовала себя униженной. За нее не платили, поэтому она находилась в худшем положении, чем другие. Отдельный стол, другая еда. Ей это было поперек горла. Чтобы вырваться из тисков бедности, она придумала отца, создающего состояние в Америке. Образ отца, способного отомстить за нее, потому что богат, совершенно естественно в ее подсознании уступил место богатому мужчине. Реакция кажется элементарной. Никогда она не упоминала о своих отроческих годах. Говорили, что она провела их в Мулене с Адриенн и своей младшей сестрой Антуанетт, что это трио называли тремя Грациями, что они были портнихами и принимали у себя самых блестящих офицеров кавалерийского полка. Все это в присутствии дуэньи, мадам М. Во всех сплетнях, распространяемых о Коко, находишь маленькую долю истины. В самом деле, что могли думать в то время в Мулене о трех Грациях, если они вели такую жизнь? Какая молодая девушка из хорошей семьи пошла бы к ним заказывать подвенечное платье? По другой легенде, Коко была тогда певичкой в кафешантане. Своего рода Голубой ангел Мулена[66 - …Голубой ангел Мулена. – Имеется в виду певичка из кабаре, которую играла Марлен Дитрих в знаменитом фильме Джозефа фон Штенберга «Голубой ангел» (1930) по роману Генриха Манна «Учитель Гнус». В Мулене в жалком кафешантане, носившем звучное имя «Ротонда», Шанель выступала в качестве «фигурантки» – так называли девушек, сидевших полукругом позади звезд представления. В перерыве между их выступлениями каждая из фигуранток по очереди вставала, чтобы спеть песенку. Им не платили; одна из них с тарелочкой в руках обходила столики, собирая пожертвования. Среди этих полумертвых от страха девушек выделялась Шанель, ставшая любимицей завсегдатаев. Она знала всего две песенки «КоКо РиКо!» и «Кто видел Коко на Трокадеро?», но смело бросалась в бой, вкладывая в них весь свой темперамент. Публика, требуя повторения, вместо обычного «бис», скандировала: «Коко! Коко!». Вот откуда и пошло это имя, с которым она не только смирилась, но и сделала два скрещивающихся С (начальные буквы Coco и Chanel) – С – эмблемой своей фирмы. Одна из ее товарок по кафешантану рассказывала: «Коко была очень стыдливой, она запиралась, чтобы переодеваться. Страшно волновалась, выходя на сцену, но публике это не было видно. В сущности, она была застенчивой карьеристкой».]. – Ты прекрасно знаешь, что в Мулене ты была Мадлон[67 - Мадлон – героиня французской песни фривольного содержания, популярной в годы первой мировой войны.], – бросил ей как-то в моем присутствии ее «крестник» Серж Лифарь[68 - Лифарь Серж (1905–1987) – французский танцовщик, балетмейстер и педагог, родившийся в Киеве. Шанель называла его своим «крестником», потому что он был в группе начинающих артистов, которых благодаря ее помощи Дягилеву удалось вывезти из Киева в Париж.]. Она пожала плечами, скривив рот в презрительной гримасе. В 20 лет у нее был очень красивый голос, она любила петь. Может быть, предпочла бы стать Каллас[69 - Каллас Мария (1923–1977) – певица, солистка Метрополитен, Ла Скала и других крупнейших оперных театров мира.], чем Коко Шанель. Говорили, что она пела перед солдатами, а потом обходила публику с тарелочкой: «Для артистов, дамы и господа». А если это и правда? Если действительно Коко случалось петь перед солдатами и офицерами в Мулене или Виши? Ничто не могло ее замарать, потому что она предчувствовала свою незаурядную судьбу, свое исключительное предназначение. Но надо было их осуществить. И для этого «подняться» Париж. На этот раз не витая в облаках, а с кем-то, на кого можно опереться, кто поможет взять настоящий старт. В шикарном кавалерийском полку Мулена сливки парижского общества сменяли друг друга из года в год. Состояния, происхождение, мундиры, белые перчатки, набитые бумажники – и все это у двадцатилетних очаровательных грубиянов. За ними признавали это право «Красивый грубиян» – так говорили, восхищаясь. Чего они хотели, все эти молодые красавчики? Чего добивались они от Адриенн? От Коко? Антуанетт, младшей, не было с ними. Она присматривала за детьми шляпника в Клермон-Ферране. Разумеется, парижане – как и другие – хотели всего. Добивались этого, посылая цветы, беззастенчиво ухаживая, не сомневаясь, что приносят счастье своим красивым избранницам. Не ссылаясь на это время, но от этого ее слова не становились менее знаменательны, Коко говорила: «У меня есть клыки. Я всегда умела защищаться. Не люблю людей, которым не нравлюсь. Я их немедленно распознаю. Когда не нравлюсь, я это сразу же чувствую и ухожу. Не могу жить с теми, кому не нравлюсь. Я не прошу, чтобы меня любили, это слишком большое слово. Я сама люблю далеко не всех, мало кого люблю. Любить – это значит быть преданной душой и телом. Так любят редко». Она не любила так Этьена Бальсана, с которым познакомилась на скачках в Виши. И тем не менее следует признать, была его любовницей, раз последовала за ним в Париж. Как и Адриенн, которая тоже была любовницей офицера. Они встречались со своими любовниками в Мулене, где у Мод М. была квартирка. Это упрощало дело. А кто был до Бальсана? Каждый волен сочинить свой роман об этих годах. Золя написал бы о трех Грациях программный роман: деньги, оскверняющие невинность. Бальзака бы заинтересовала мадам М. и любовник Адриенн. Виктор Гюго нашел бы свою Козетту[70 - …нашел бы свою Козетту… – Козетта – героиня романа В. Гюго «Отверженные».] в Антуанетт. Стендаль понял бы Коко. Разве не было у нее осанки Фабрицио дель Донго[71 - …осанки Фабрицио дель Донго… – Фабрицио дель Донго – герой романа Стендаля «Пармская обитель».] и той чистоты лица, за которую святые прозакладывали бы душу? Можно только грезить. Мулен 1900 года! Тишина, закрытые ставни, торжественные мессы, сборище конных стрелков на скачках, старые дамы в черном, нотариус в рединготе, епископ, никогда не показывающийся на людях, ежегодные приемы в префектуре, среды у госпожи полковницы… Какой ужас, какая мерзость, сказала бы Коко, если бы заговорили об этом. Доводилось ли ей, когда она оставалась наедине со своей правдой, думать о юных годах в Мулене? Возникало ли в ее памяти чье-нибудь лицо? Лицо «до Бальсана»? Странная Коко Шанель. Не вспоминала ли она и о Бальсане только потому, что это он привез ее в Париж? Сразу ли угадала она, что он не такой, как другие, что скажет ей: поедем со мной! Еще одно слово о Мулене. Там, в хранилище музея, находится сокровище – Библия Сувиньи[72 - Библия Сувиньи – Сувиньи – город в департаменте Мулен с собором, построенным в XI–XII веках, где была создана Библия, получившая название Библия Сувиньи. Одно из сокровищ Франции.] XII века, сделанная, как предполагают, монахами. Рукопись в пурпурном, бархатном с эмалью и бронзовой чеканкой переплете содержит триста девяносто две страницы пергамента, исписанного более четко, чем на наших линотипах, с синими, красными, золотыми заглавными буквами, с прописными, утопающими в орнаменте с рисунками животных, персонажей и сцен, рассказывающих божественную историю со дня сотворения мира. Во времена Реставрации обнаружили, что это чудо использовалось как подушка для стула одним из служащих мэрии. Знали ли Коко и Бальсан о Библии Сувиньи? «Мой дядя Этьен, – говорит его племянник Франсуа Бальсан, – был «непреклонным антиснобом». Итак, в один прекрасный день Коко увидела офицера, ничем, казалось, не отличавшегося от остальных; та же форма, те же сапоги, худые, кривоватые ноги. Возможно, менее бледного, более смуглого, чем его товарищи. Такой же уверенный в себе, может быть, такой же грубиян, как и все другие, и все же в чем-то отличный от них. У него было сердце. И его товарищи не были лишены его, но у них оно было сковано условностями. Я хочу сказать, что оно билось только в своей среде. Когда же они симпатизировали или влюблялись в девушку не своего круга, им казалось, что они снисходят или даже опускаются до нее. Ничего подобного не было у Бальсана, «непреклонного антисноба». А в 1900 году это было чем-то грандиозным. И попросту означало, что, закусывая со своим шофером, слушаешь его не только из вежливости, но и с интересом, потому что можно узнать что-то новое для себя. Это означало также не считать a priori герцогиню красивее и приятнее портнихи только потому, что она герцогиня. Разумеется, Коко сразу поняла его: Бальсан – «непреклонный антисноб» – был первый посланец судьбы. Долго ли она сопротивлялась, прежде чем отдалась ему? Можно думать, что инстинктивно она почувствовала к нему доверие с первого взгляда. Первая победа: заклятие бедности Еще до того как отправиться в Алжир к африканским стрелкам, Бальсан заявил, что собирается разводить лошадей. Это было вполне разумно: армия поглощала их в огромном количестве. Он также думал о скачках. Окончив военную службу, Бальсан всецело занялся лошадьми. Его тренировочный лагерь находился в Круа-Сент-Уен, неподалеку от Компьена. Он купил в этих местах замок Руаллье. Замок? Сегодня, когда у местных жителей спрашивают, где находится замок, они недоумевают: разве есть замок в наших краях? В очень давние времена это был форт Ла Невилль, передовой пост для защиты Парижа, служивший охотничьим павильоном Капетингам[73 - Капетинги – третья французская королевская династия, давшая шестнадцать королей с 987 по 1328 год.]. Ла Невилль стал Домом короля, когда там остановился Филипп Красивый[74 - Филипп Красивый (1268–1314) – Филипп IV, король Франции с 1285 года.]. Отсюда – Руаллье[75 - Королевское место (фр.).]. Королева Аделаида учредила там аббатство, вскоре превратившееся в монастырь. Позднее там разместился конный завод с огромными конюшнями, сохранившимися, но пустующими. Что оставалось от королевского замка в большом, ничем не примечательном доме, где Коко предстояло провести много лет? Может быть, несколько камней в фасаде, покрытом плющом. Да въезд в поместье. Деревянные ворота с крупными гвоздями были очень красивы. Коко обладала гением кратких характеристик. Она нарисовала мне такой портрет Этьена Бальсана: «Этьен Бальсан любил старых женщин. Он обожал Эмильенн д'Алансон. Красота, молодость не привлекали его. Он обожал кокоток и жил с кокоткой, вызывая возмущение своей семьи. Был очень независим. Держал конюшню скаковых лошадей». Эмильенн д'Алансон была всего несколькими годами старше Коко. Она находилась в расцвете своей красоты. Однако в суждениях Коко поражают непристрастность, не недоброжелательность (они естественны и объяснимы), но отсутствие малейших следов возмущения. Ни одной минуты девочка из Мулена не думала оспаривать права другой, которую Этьен Бальсан нашел в Париже и поселил у себя в Руаллье в качестве любовницы и хозяйки дома[76 - …хозяйки дома. – По другой версии, у Бальсана была лишь мимолетная связь с Эмильенн д'Алансои за пять лет до того, как он встретился с Шанель. В Руаллье Эмильенн приезжала со своим любовником, идолом толпы, знаменитым жокеем Алеком Картером. Так или иначе, на Шанель она произвела впечатление. «От нее пахло чистотой», а в устах Коко это звучало, как похвала.]. Она безобразная, но Коко смиряется. Почему? Потому ли, что славная маленькая Коко думает только о счастье человека, которого любит? Надо признать, она находилась в весьма любопытном положении. Не столь непредвиденном. Покидая Мулен, она знала, что ее ждет. Иначе, найдя место занятым другой, она бы уехала, в этом можно не сомневаться. Следовательно, она была готова… Готова к чему? Готова делить? Но другая, Эмильенн д'Алансон? Согласилась бы она принять соперницу в своем доме? Ей надо было защищать свои интересы! Как все это уладилось? Какая юность у Коко! Как героини ее любимых романов, она попала из одного запутанного положения в другое и проделала это, вероятно, с большой легкостью. Она приспосабливалась ко всему. Сегодняшние Бальсаны признают, что Коко «забавляла» дядю Этьена своим колким остроумием, дерзостью своих выходок, веселивших его. Она была для него «товарищем-любовницей», а он для нее, «очаровательной провинциалки», – «любовником оригинальным и привлекательным». Эти суждения, передававшиеся из поколения в поколение, позволяют предположить сложность условий, при которых Коко дебютировала в «свете». Она знала с самого начала, что не будет коронованной властительницей Руаллье. Что она могла ему обещать? Стараться не обращать на себя внимание? Оставаться в тени? Намекали, что в Руаллье Коко вначале обедала в буфетной вместе с прислугой. Если это и правда, она нисколько не вредит Мадемуазель Шанель, как раз напротив. Самое большее, в чем ее можно упрекнуть, – это то, что она скрывала эту потрясающую правду. Бальсаны категорически опровергают эту версию. Этьену случалось принимать друзей своего круга (так тогда еще говорили); некоторые из них, как Эдуард Барант, приезжали с женами. По-видимому, по разным и очевидным причинам Коко тогда не показывалась. Деталь, которая не раскрывает тайну отношений этого трио. Этьен Бальсан должен был обладать незаурядной энергией, чтобы управлять двумя женщинами, одна своенравнее другой. Это был человек щедрый, симпатичный, полный жизни, деятельный, который чувствовал себя в этой любовной неразберихе вполне непринужденно, выше всего ценя свободу. Именно это и помогало ему держать в узде своих женщин: если вас это не устраивает… Он не формулировал свою угрозу, в этом не было необходимости: она читалась на его лице, в улыбке, в его веселости и энергии. Терять время на женщин! Порода таких мужчин нынче переводится. Превосходный наездник, способный посредственную лошадь привести первой, он галопировал, закрыв из предосторожности один глаз на случай, – объяснял он, – если в лицо брызнет грязь. Его опасались, когда он принимал участие в скачках с препятствиями. Он не уступал жокеям. Для своих племянников, молодых Бальсанов, он бог; он их заворожил, стал образцом. Это ясно по тому, как они говорили: дядя Этьен поступил бы так, или: он никогда бы этого не сделал. Старшее поколение, конечно, было сдержаннее. Поставив себя на мгновение на их место, легко вообразить, с какими недомолвками и намеками отвечали они на вопросы об Этьене. Не каждый день случалось в хорошем обществе, чтобы блестящий молодой человек жил одновременно с известной кокоткой и с девчонкой, которой нельзя дать и пятнадцати лет. А сколько лет было самому Этьену? 25 – это, конечно, уже мужчина, но чего ждать от мужчины, который в 25 лет шокировал весь Париж? Коко иногда замечала: – Все говорили обо мне, а я ничего об этом не знала; если бы знала, то спряталась бы от стыда под стол. В первые годы Компьена она почти не ездила в Париж; большую часть времени проводила с тренерами и жокеями в Круа-Сент-Уене, куда не показывалась нарядная Эмильенн, боясь запачкать каблуки. Здесь Этьен принадлежал ей одной. Она любила лошадей, потому что он их любил. Она всегда живо интересовалась тем, – мы еще это увидим, – к чему испытывал страсть ее мужчина, тот, который какое-то время был ее спутником. Можно предположить, что во времена Бальсана она нарочно подчеркивала мальчишество своего облика, свои повадки мальчика (не девочки) – подростка. Она говорила: «Я ни на кого не была похожа. Ничто не шло мне так, как мой скромный костюм пансионерки, который у всех вызывал смех. Платья не шли мне, и я плевала на это». Ее необычная красота притягивала взоры и вызывала комплименты. «Находили, что у меня благородный вид, мне говорили, что я похожа на калмычку». «Калмычка, калмык? Я посмотрела в словаре. Калмык: русское племя. Русское племя? Я подумала: тебя не считают красивой». Она рассказывала: «Когда мне показывали очень красивую женщину, я говорила: «Не нахожу ее красивой. Почему вы считаете, что она красива? Что в ней такого?» С кем она об этом говорила? С конюхом, с жокеем? О ком? О ком-нибудь из приглашенных в замок? «Я была очень беспощадна по отношению ко всем этим дамам, особенно светским, которых находила грязными. Но кокотки с их огромными шляпами, с их чрезмерным макияжем мне казались восхитительными. Они были так аппетитны! Похожи на героинь моих романов. Кокотки и среда, в которой они жили, – это и были мои романы. Порядочные люди не вызывали у меня никаких ассоциаций. Нет, вызывали: с моими тетками». (До чего же они оказались живучими, эти тетки!) Она говорила: «Когда я приехала в Париж, то должна была всему учиться. Я никогда еще не ездила на машинах с резиновыми шинами. Мне приходилось уже ездить в автомобилях, но только с жесткими шинами. Это было уродливо. Бедный шофер, который управлял, сидя очень высоко спереди! Я боялась, что он упадет. Поднималась пыль, приходилось надевать эти безобразные штуковины[77 - надевать эти безобразные штуковины. – По-видимому, Шанель имеет в виду автомобильные очки.]. Мне это не нравилось. Тем не менее это расширило мой кругозор. Я думала: если жизнь будет идти таким образом, непременно изобретут что-нибудь лучшее и ты этим воспользуешься». Она всему должна была учиться. Например, есть устриц, внушавших ей отвращение. Девочкой она провела каникулы со своей сестрой Антуанетт возле Аркашона. Сколько ей было лет? Чтобы подлечить бронхи, их послали подышать свежим воздухом в сосновый бор. Коко говорила: «Мы остановились не в отеле, а у очень простых людей. Хозяин очищал устриц в садке. Я сопровождала его каждое утро на баркасе. Он открывал устрицу, очищал ее и протягивал мне. Фу! Я выплевывала ее». Она не могла выплюнуть те, что ей подавали в Париже. Когда она приезжала туда с Этьеном Бальсаном, они останавливались в «Рице»[78 - останавливались в «Рице». – Отель «Риц» на плас Вандом, один из самых фешенебельных отелей в мире, основан в 1898 году сыном скромного швейцарского землевладельца Сезарем Рицом (1850–1918). «Когда я мечтаю о рае, действие всегда происходит в "Рице"», – писал Хемингуэй. Несколько лет назад небольшой бар в отеле, где часто бывал Хемингуэй, был назван его именем. Там стоит бронзовый бюст писателя, а стены украшены его многочисленными фотографиями.]. Чтобы привыкнуть к устрицам, она велела подавать их к себе в номер. Она говорила: «Я приглашала горничную разделить их со мной. Она не хотела. Я говорила ей: «Послушай меня, сделай над собой усилие. Ты молода, красива. В один прекрасный день, может быть, тебя заставят есть устриц, ты найдешь…» Я так и вижу ее с открытым ртом на неоконченной фразе. По всей вероятности, она сказала горничной: «Потому что ты красива, тебя поведут к «Максиму» или еще куда-нибудь есть устриц. Как меня! Ты найдешь богатого любовника! Как я! Приготовься же к трудностям и к устрицам в том числе. Как это делаю я. Надо знать, чего хочешь, малышка». Именно это она и хотела сказать. Слова вот-вот сорвались бы с ее губ. Но в ее внутренней крепости, когда запретная истина готова была вырваться наружу, в последний момент срабатывала система тревоги, и она ловила ее, эту правду, и вновь водворяла в темницу. Она продолжала: «…Ты найдешь хорошего мужа, который, чтобы доставить тебе удовольствие, принесет устрицы – они такие дорогие». Она говорила: «Мне повезло, что, попав в Париж, я оказалась в самом элегантном обществе. Впрочем, я этого не понимала. Вначале, говоря по правде, находила их всех противными. Во всяком случае, не видела в них ничего экстраординарного. Я не знала мужчин, не считая отца, фермеров из наших краев, кюре, нотариуса и мэра. Таким образом, когда приехала в Париж, я была очень восприимчива, но и испугана. Думала, что все мужчины в Париже похожи на тех, кого я знала. Не ведала, что все женщины страстно желали заполучить этих молодых людей в мужья своим дочерям или самим стать их любовницами». Она говорила: «Я чувствовала себя потерянной. Но что я могла сделать?» Прежде всего, как она должна была вести себя с Этьеном Бальсаном и его друзьями, англоманами, элегантными, богатыми игроками в поло, обаятельными и циничными? Они разговаривали о людях, о которых Коко не имела понятия, жонглируя таинственными формулами с таким видом, как будто считали, что все должны их понимать, смеясь над еще более загадочными шутками. И Коко тоже смеялась. Она была забавной. – Я видела, что не похожа на других, – говорила она. В этом было ее обаяние. Пикантная, лишенная всякого жеманства, она прекрасно сидела на лошади, всегда, когда нужно, была под рукой. И все же для того, чтобы Мадемуазель Шанель 50, 60 лет спустя, говоря о Бальсане, прошептала: «Красота и молодость не привлекали его…», ей надо было в ту далекую пору проглотить не одну пилюлю. Она говорила: «Больше всего мне не хотелось прослыть маленькой провинциалкой. Я врала, для того чтобы меня воспринимали всерьез. Я отождествляла себя с героинями романов. Пьер Декурсель написал их множество, и они сослужили мне хорошую службу. Чтобы не обнаружить себя настоящую, я превращалась в одну из его героинь». У нее не было, как у Жижи Колетт[79 - Колетт Сид они Габриэлль (1873–1954) – французская писательница, член Академии Гонкуров, кавалер ордена Почетного легиона. Жижи – героиня ее одноименного романа.], тетушек из высокого полусвета, которые занялись бы ее образованием. Она все должна была постичь сама. Эмильенн д'Алансон помогала ей, как умела. – Я встретила в ту пору только одного серьезного человека – Эмильенн д'Алансон, – сказала мне Коко. В прекрасной статье, написанной Кокто к пятидесятилетию «Максима», он набросал портрет Эмильенн д'Алансон: «…Славная девушка. Блондинка с вздернутым носиком, с ямочками на щеках и смеющимися глазами, она вела себя не так, как ее товарки (кокотки). После великих трагических актрис от «Максима» появляется актриса комедийная, Жанн Гранье[80 - Жанн Гранье (1852–1932) – французская драматическая и опереточная актриса.] галантности, подруга жокеев и жиголо. Она останавливается у столиков, пожимает руки, расспрашивает, отвечает. Но Эмильенн, которую вы видите, не принадлежит нашей эпохе, ваши лица ее смущают, сбивают с толку. Она удивляется и спрашивает себя, не ошиблась ли она рестораном. Она поднимает свои правдивые глаза. Узнает кожаные эмблемы на стенах, гербы, арабески из красного дерева[81 - Узнает кожаные эмблемы… – Стены «Максима» украшены орнаментом из кожаных эмблем, гербов и арабесок красного дерева.]. Она «не понимает». Она прекрасно понимала князя де Саган, который говорил ей: – Есть некоторые физические удовольствия, какие я никогда не позволю себе с дамами. – Ах, князь, вы готовите себе очень грустную старость, – отвечала она. «Старуха, – твердила Коко, – Этьен Бальсан любил только старых. Он ничего не понимал во мне. И тем не менее, когда я ушла…» Во время своих парижских дебютов и в маленьком бальсановском мирке Компьена, когда она рядилась в героиню Декурселя, Коко использовала, кроме лжи, еще одно оружие против снобов, против тех, кто пугал ее: оружие всех застенчивых – агрессивность. Она говорила: «Мне рассказали о признанной в ту пору красавице Полин де Сен-Совер. Она хотела со мной познакомиться. Я пригласила ее на чашку чая. Потом меня спросили, что я думаю о ней: – Отвратительная! – Как это, отвратительная? Все смеялись. Я сказала: – Она выглядит злой, жестокой и грязной. У нее в волосах рисовая пудра. И такой грубый, резкий профиль. Ей было тридцать лет. Это тип женщины, который до сих пор я нахожу отвратительным. Ах! Они многому меня научили, эти люди!» Можно запомнить это «Ах! Они многому меня научили, эти люди!» Это было объявление войны! А эти люди хохочут: – Слышал, что Коко говорит о Полин? – Что же? – Что она безобразная! – Не может быть! – Что она грязнуха! – Нет! У них перехватывает дыхание: – Ты представляешь наглость этой девчонки? Подразумевается: ее вытащили из дыры, а она ничему не удивляется, всех находит грязными и безобразными. В глубине души Коко была поражена, спрашивала себя: «Послушай, почему они смеются над гадостями, которые я выпаливаю просто так, чтобы ободрить себя?» Она говорила: «Я была испуганной маленькой девочкой. Маленькой провинциалкой, которая ничего не знала, решительно ничего не смыслила». Она усвоила, что агрессивность вознаграждается. Слушала во все уши и смотрела во все глаза. Она еще не произносила монологов. Она обнаружила, что так называемый «Весь-Париж» делает много шума из ничего, что уверенность этих парижан поверхностна и хрупка, что их очень легко поразить и обезоружить. – Добиться успеха в Париже нетрудно, – говорил мне Кокто во время Освобождения, – трудно удержать его. Что же касается меня, то вот уже двадцать лет, как я их донимаю. Их? Кокто имел в виду тех же людей, что и Коко, когда она вздыхала: «Ах! Благодаря им я многое поняла». О Коко Жан Кокто говорил: – Она грозный и беспощадный судья. Она смотрит на тебя, наклоняет голову. Улыбается. И приговаривает тебя к смерти. В 20 лет в Компьене или в Париже Коко не имела достаточно времени, чтобы оценить тех, от кого зависела. И прежде всего этих богатых молодых людей, в которых все женщины искали мужей для своих дочерей или любовников для самих себя… Можно ли забыть, что в шесть или семь лет ее обманул мужчина, которого она любила, – отец, рассказывающий басни, уже готовый покинуть ее навсегда? Или, быть может, даже не давший себе труда рассказывать эти басни. Уехал, исчез. Это могло повториться. Бальсан мог уйти или выпроводить ее. Ничто не связывало их. Если отец, первый мужчина в ее жизни, покинул ее, почему не мог сделать это и Бальсан? Я вернусь, у нас будет дом, большой дом… Она поверила отцу. Не заметила лжи в его глазах, не обратила внимания, что голос его дрожал. И потом… Покинутость, предательство. Приют. Унижение. Несчастье. С тех пор она не доверяла мужчинам. Это стало инстинктом. Вошло в кровь. Когда с ней говорили, как говорил ее отец, когда рассказывали небылицы, как это делал он, – нет, она не возражала, не затыкала уши. Не верила, подозревала! Она на тебя смотрит, она тебя судит. Кокто был прав и не прав. Она не судила с высоты своего превосходства, она спрашивала из глубины своей покинутости: какую боль, какое зло он может причинить мне, этот?.. И какое зло может принести мне эта?.. Если ей достаточно было одного взгляда, чтобы судить и осудить мужчину, то женщин она даже не удостаивала взглядом. Она их казнила без всякого суда. Говорила: «Все эти дамы (кокотки и другие) были плохо одеты, закованы в корсеты, грудь наружу, выставлен зад, так стянуты в талии, будто разрезаны на две части. Актрисы и кокотки создавали моду, и бедные светские дамы следовали ей – с птичьими перьями в накладных волосах, с платьями, волочащимися по земле и собирающими грязь». А как же одевалась она сама? «Как школьница. Я не могла одеваться иначе. В восемнадцать лет я выглядела пятнадцатилетней». Не одевалась ли она так, потому что не имела средств одеваться иначе? Я знал восемнадцатилетнего юношу (и уверен, он не был исключением), который был беден и поэтому заявлял, что не придает никакого значения одежде, но при этом только и мечтал быть одетым по моде. Говоря о кокотках, Коко в порыве ностальгии сказала: «Я вовсе не считала их, этих кокоток, такими безобразными. Я находила их очень красивыми в этих шляпах, более широких, чем плечи, с огромными глазами, ярким макияжем. Они были роскошны. Я восхищалась ими гораздо больше, чем светскими дамами. Они были чистыми и выхоленными. Те, другие, были грязные. Я прекрасно помню, как красивая, очень элегантная Март Летеллье прогуливалась в белом суконном, отороченном мехом платье, подметая пыль. Я смотрела на нее, пораженная. Восхищалась ею. Я никогда не умела ходить на высоких каблуках. Носила туфли на низких каблуках, тогда это приводило в ужас. Но на высоких не удержалась бы на ногах». И добавляла: «Я и сейчас не умею ходить на высоких каблуках». Слушая ее признания, касающиеся Март Летеллье или Полин де Сен-Совер, понимаешь, что Коко последовала за Бальсаном не затем, чтобы провести всю оставшуюся жизнь возле конюшен и на тренировочных полях, иначе говоря, не затем, чтобы выйти замуж за жокея или тренера. Она говорила: «Нельзя себе вообразить, как тосковала маленькая девочка, какой я была тогда. Томилась до смерти! Не знала, чем заполнить дни». Она смеялась, много смеялась. Однако не могла тратить на это время, не могла быть такой беззаботной, как Бальсан. С каждым днем, проведенным в Руаллье, все острее вставала перед ней проблема: а что же дальше? Что со мной станется? Она обладала единственным капиталом: красотой и молодостью. Их хватит еще на какое-то время. – О чем ты беспокоишься? Можно думать, что Бальсан спрашивал ее об этом, когда она говорила о будущем, твердила, что хочет чем-нибудь заняться. Для него проблем не существовало. Деньги гарантировали ему постоянную беспечность. Как бы он их ни расточал (впрочем, он великолепно распорядился своим капиталом, вложив его в лошадей), Бальсан никогда не тревожился за будущее. Но Коко? Можно предположить, что она поддерживала отношения со своей молоденькой тетушкой Адриенн. Вот кто преуспел! Мы поженимся, обещал ей Нексон. И это не были пустые слова, так как в конце концов она стала баронессой де Нексон. «Но я?» – думала Коко. Этьен Бальсан не обещал жениться на ней. К тому же до нее у него была Эмильенн д'Алансон, которую Этьен обожал! Коко не заблуждалась. Она вспоминала об этом спустя 60 лет. Если он не женился на Эмильенн, с чего же он женится на мне? В ту пору в ее сознании и благодаря примеру Адриенн защищенность и благополучие давало замужество. – Когда мужчина действительно хочет сделать женщине подарок, он женится на ней. Она сказала это мне, говоря об одной из своих манекенщиц. В эпоху Бальсана это прочно вошло в ее сознание. Только брак может быть защитой женщины в жизни. – Не надоедай мне, – отвечал Этьен Бальсан, когда она говорила о своем будущем. Он насмехался над ней: маленькая мещанка. Так как сам он жил вне буржуазных правил, его раздражало, когда говорили об обеспеченности, о том, что станется в старости. А я? Я рискую. Скачки, пари, свободная жизнь сделали так, что он придавал относительно меньше цены, чем другие Бальсаны, тому, что еще казалось тогда прочным и установленным раз и навсегда: золотым франкам, имени, недвижимости, кредиту, почету – всему тому, что в таких семьях, как его, передавалось от отца к сыну. Но риск, на который он шел, чтобы украшать свою жизнь, был смехотворным по сравнению с тем, что наполняло Коко страхом и тревогой. Она говорила: – Я спрашивала себя: кем ты станешь во всем этом? И честно добавляла: – Я думала только о себе. Кокотки носили огромные шляпы, украшенные цветами. – Как может под всем этим работать голова? – удивлялась Коко. Ее собственная работала очень хорошо. Она знала, что о ней говорили. Почему она находила безобразными светских дам и кокоток? Они оспаривали ее необычную красоту, не соответствующую канонам того времени. Сойдет в крайнем случае для мимолетной прихоти, да еще в Мулене. Но Мулен был уже далеко. Военные пользуются ресурсами края, в котором квартируют. Они довольствуются тем, что находится под рукой. Коко это напоминало Компьен. Без сомнения, так говорила и Эмильенн д'Алансон, добавляя: – Этьен привез ее по доброте душевной, она хотела узнать Париж и попытать там свой шанс. Посмотрим, что можно сделать для нее. Ничего другого и не могли говорить в Париже о Коко, когда она только там появилась: мужчины так глупы, а Этьен, вы же знаете, всегда готов оказать услугу. Эта малышка настаивала, он не хотел сразу же отказать ей… Однако годы шли, а Коко не возвращалась в свою деревню. Что же было в ней такого, в этой крестьянке, в этой овернянке, с которой Этьен познакомился, когда она ходила в сабо? Сплетничали с тем большей досадой, что уже не могли оспаривать ее элегантность. Она хорошо одевалась, а ее шляпы! Коко говорила: «Все дамы хотели узнать, у кого я одеваюсь и особенно кто делает мне шляпы. Я покупала колпаки в Галери Лафайет[82 - Галери Лафайет – большой парижский универмаг.] и переделывала их». Шляпы Коко, которые вскоре стала носить и Габриэлль Дорзиа[83 - Дорзиа Габриэлль (1886–1979) – французская актриса театра и кино. Ее называли «Петронием элегантности». Еще до Первой мировой войны Коко сделала шляпы для Дорзиа, игравшей в парижском театре «Водевиль» Мадлен Форестье в «Милом друге» по Мопассану (костюмы делал Поль Пуаре). Дебют Шанель в театре был замечен и высоко оценен. В 1922 году Кокто вольно адоптировал «Антигону» Софокла. В том же году Шарль Дюллен поставил ее с декорациями Пикассо и музыкой Онеггера. Антигону играла гречанка Атанасиу, Креона – сам Дюллен. Костюмы Шанель произвели сенсацию, вызвав всеобщий восторг тонким сочетанием с цветовой гаммой декораций и аксессуаров, предложенной Пикассо. В них преобладали коричневатые и светло-бежевые тона с мелькающими кирпично-красными пятнами. Критики отмечали выразительность костюмов, в частности плаща Антигоны, которого «было достаточно, чтобы понять ее обреченность». Журнал «Вог» писал: «Эти платья нейтральных тонов создавали впечатление подлинной античной одежды, хранившейся где-то много веков. Это прекрасная, освещенная блеском интеллекта реконструкция архаизма». В этом спектакле появилось первое украшение с грифом Шанель – серебряный обруч на лбу Креона. Характерно, что в это же время Шанель использует античные мотивы в некоторых своих моделях. С 1923 по 1927 Кокто постоянно привлекал ее к работе при постановке своих пьес. В «Орфее» она создала костюмы для Людмилы Питоевой. Делала костюмы для «Царя Эдипа», «Рыцарей Круглого стола». Коко редко и крайне сдержанно отвечала, когда ее спрашивали о сотрудничестве с Кокто. «Мне очень быстро надоел его античный базар», – заявит она много лет спустя. Но это не мешало Шанель оплачивать его счета в отелях, когда Кокто оставался без копейки, или помогать ему во время мучительных курсов дезинтоксикации, которые не раз проходил этот страстный курильщик опиума.] (актриса, лучше всех одевавшаяся в то время), были первым проявлением того, что стало стилем шанель: мужская одежда, преображенная в женскую без малейшего намека на двусмысленность. Головка мужской фетровой шляпы разрезана, одно поле опущено, другое приподнято. Простота, явно порывавшая с модными тогда сооружениями из цветов и перьев. Она также сделала для Дорзиа знаменитую бархатную треуголку, которую актриса носила в спектакле «Милый друг». Из шума, который возник вокруг Коко, у нее родилась идея «делать что-нибудь, чтобы стать независимой». Сохранила ли она связь с Адриенн и младшей сестрой Антуанетт? Можно предположить, что муленские три Грации вновь стали вместе строить совсем не химерические планы. Как? Могло ли быть, что Коко, прожившая несколько лет с Этьеном Бальсаном, знающая парижскую золотую молодежь, не извлекла бы из этого никакой выгоды? В эту самую пору появился в ее жизни второй посланец судьбы – Бой Кейпел[84 - Кейпел Артур (Бой) (1880(?)-1919) – Происхождение его покрыто тайной. Ходили слухи, что он незаконный сын знаменитого банкира, члена парламента Перейра. Получил образование в аристократических колледжах Англии. Был принят в самых высоких кругах Англии и Франции, где благодаря расположению Жоржа Клемансо, премьер-министра Франции в 1906–1909 и 1917–1920 годах, сделал состояние, поставляя Французской республике уголь во время первой мировой войны. Эдрих ошибается, называя его плейбоем. Это был человек широких интересов, читавший Прудона, Ницше, Вольтера, Спенсера, де Сюлли и многих других. Кейпел сыграл огромную роль в культурном развитии Шанель, приохотив ее к серьезному чтению. В 1917 году в Лондоне была опубликована книга Кейпела «Размышления о Победе и Проект Федерального правительства». В то время позиция союзников, несмотря на вступление в войну Америки, была, как никогда, начиная с 1914 года уязвима. Кейпел не только убежден в победе, но и предлагает проект федеративного устройства послевоенной Европы. В ту пору, когда в общественном мнении домини ует идея мести, Кейпел уверяет, что мир, в основу которого эта идея будет положена, вызовет в немецком народе взрыв реваншистских настроений.]. Вторая победа: Коко становится модисткой Осенью Этьен Бальсан и его свита устроили свою штаб-квартиру в По, который, как и Мулен, был городом кавалеристов. Там проводились скачки, псовая охота, матчи модного тогда поло. Там и познакомилась Коко с англичанином Боем Кейпелом, черноволосым, причесанным и напомаженным, как Рудольф Валентино[85 - Валентино Рудольф (1895–1926) – американский киноактер, пользовавшийся огромной популярностью во всем мире. Один из мифов Голливуда 20-х годов.], с очень красивыми синими глазами, в которого она влюбилась с первого взгляда. Коко признавалась в этом Луиз де Вильморен, когда убеждала ее написать вместе с ней биографию Мадемуазель Шанель. Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/marsel-edrih/zagadochnaya-koko-shanel/) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом. notes Примечания 1 известные модельеры… – Карден Пьер (р.1922); мадам Пакэн (1869–1936); Скиапарелли Эльза (1890–1973); Диор Кристиан (1905–1957); Живанши Юберде (р.1927); Балансиага Кристобаль (1895–1972); Лагерфельд Карл (р.1940); Бальмэн Пьер (1914–1982); Сен-Лоран Ив (р.1936). 2 …или, как Ив Сен-Лоран, имели богатых меценатов. – Ателье Сен-Лорана было создано в 1961 году французским меценатом и театральным деятелем Пьером Берже, который числится среди ста обладателей самых больших состояний Франции. С 1988 года Берже – президент Опера де Пари. 3 Кариатис (Элиз Жуандо) – характерная танцовщица. Дочь портнихи из Оверни и бродячего торговца. В 1911 году Шанель посещала ее студию на рю Ламарк на Монмартре. Здесь она познакомилась и подружилась с известным актером и режиссером Шарлем Дюлленом, любовницей которого была тогда Кариатис. В 1929 году Кариатис вышла замуж за писателя Марселя Жуандо. 4 Шарль-Ру Эдмонд (р. 1922) – писательница и журналистка, член Гонкуровской академии. Автор фундаментальной биографии Шанель. Часто возглавляет жюри журнала «Пари Матч» для определения самой элегантной женщины сезона. 5 «Белль эпок» («Прекрасная эпоха») – так называют во Франции период в ее истории, охватывающий конец XIX – начало XX века до Первой мировой войны. 6 Кокто Жан (1889–1963) – «человек-оркестр», как называют его во Франции. Прозаик, поэт, драматург, эссеист, критик, сценарист, режиссер театра и кино, художник. Член французской Академии. 7 Мальро Андре (1901–1976) – французский писатель и политический деятель. В 1959–1969 министр культуры Франции. 8 Милль Эрвэ – см. "Коко – героиня оперетты". 9 Саш Морис (1906–1944 (?)) – французский писатель. 10 Священное чудовище – так называют во Франции людей, пользующихся славой, – артистов, музыкантов, художников, политических деятелей. Выражение это ввел в обиход Жан Кокто, озаглавив так свою пьесу, написанную в 1940 году, действующие лица которой знаменитые актеры. 11 Мюнстер – небольшой город в Эльзасе. 12 Голконда – государство в Индии XVI–XVII веков. Славилось своими ремеслами и добычей алмазов. 13 Короманедель – восточный берег Индии на Бискайском заливе, откуда в XVII–XVIII веках поставлялись в Европу лакированные изделия из Китая. 14 Птолемеи (Лагиды) – царская династия в эллинистическом Египте (305-30 до н. э.). Ее основателем был полководец Александра Македонского Птолемей I (сын Лага). Последняя представительница династии – Клеопатра, при которой государство Птолемеев было завоевано Римом. 15 Борджиа Родриго Ленсуоли (1431–1503) – взошел на папский престол в 1492 году под именем Александра VI. 16 Берар Кристиан (1902–1949) – французский живописец, график, художник театра и кино, модельер. 17 Фат Жак (1912–1954) – французский модельер. 18 Мосаддык Мохамед (1881–1967) – премьер-министр Ирана в 1951–1953 годах, сыгравший важную роль в национализации нефтяной промышленности страны. 19 Лимонная водка (англ.). Здесь и далее примечания переводчика. 20 Зороастра (Заратуштра) (между Х-м и 1-й пол. VI в. до н. э.) – пророк и реформатор древнеиранской религии. 21 Возвращение чемпиона на соревнования после долгого отсутствия (англ.). 22 Ага Хан III (1877–1957) – индийский принц, глава религиозной партии исмаилитов. 23 Капоте Трумен (1924–1984) – американский писатель, журналист и сценарист. 24 …Одри, одевающаяся в жизни у Живанши, представляла в журнале Шанель? – Юбер Живанши одевал американскую актрису Одри Хёпберн (1929–1993) в жизни, на сцене и почти во всех ее фильмах. В свою очередь, актриса до конца своих дней позировала в туалетах от Живанши в американских и французских журналах. 25 Рейшенбах Франсуа (1924–1993) – французский кинодокументалист. 26 Вильморен Луиз де (1902–1969) – французская писательница, сценаристка и переводчица. Автор неоконченных воспоминаний о Шанель. 27 Деон Мишель (р.1919) – писатель и журналист, член французской Академии. «Ее речь завораживала», – писал Деон о Шанель в «Нувель Литтерер» 21 января 1971 года. 28 Помпиду Жорж (1911–1974) – президент Франции в 1969–1974. 29 Елисейский дворец – резиденция президента Франции на рю Фобур-Сент-Оноре. 30 …заупокойной мессы в Мадлен… – церковь в Париже на плас Мадлен. Начала строиться в 1764 году, завершена архитектором Виньоном, превратившим ее по поручению Наполеона I в Храм военной славы. В 1814 году здание снова переделано в соответствии с его первоначальным назначением. Перестройка закончена в 1842 году. 31 …я стала Габриэлль Бонэр Шанель. – Габриэль на древнееврейском означает силу и могущество и, если верить ономастике (науке, изучающей собственные имена), обеспечивает людям, носящим это имя, долговременную славу. А бонэр (bonheur) – по французски счастье. 32 Реверди Пьер – Нежданный друг: Пьер Реверди. 33 Petit Coco – цыпленочек (фр. разг.). 34 …после Суэцкого кризиса… – В середине 1967 года в связи с израильско-арабским конфликтом судоходство по Суэцкому каналу было прервано и возобновлено лишь в июне 1975 года. 35 Тур де Франс – традиционная велогонка вокруг Франции. 36 Антуанетт… трагически погибла в 30 лет. – Антуанетт Шанель в 1919 году обвенчалась в Париже со студентом-канадцем из маленького городка Виндзора, Оскаром Эдвардом Флемингом, служившим в британских военно-воздушных силах. Когда кончилась война, он с женой, ее горничной, семнадцатью сундуками, самоваром и серебряным чайным сервизом от известного ювелира (все это – приданое Антуанетт) вернулся в Канаду. Вскоре Оскар уехал в Торонто изучать право. Антуанетт, не говорящая по-английски, смертельно скучала в семье мужа. Коко посоветовала ей использовать свои туалеты для демонстрации моделей Шанель в Канаде. Прямые платья, украшенные бахромой или перьями, ошеломили и испугали жительниц провинции. (Кстати, несколько платьев сохранилось в семье Флемингов; среди них вечернее, отороченное павлиньими перьями, которое они предложили Кэтрин Хёпберн, когда она приехала в Торонто на гастроли с опереттой «Коко». Но перья оказались изношенными от времени.) В Виндзоре Антуанетт познакомилась с девятнадцатилетним латиноамериканцем и уехала с ним в Аргентину, оставив свои вещи у Флемингов. В Аргентине спустя месяц она покончила с собой. Почему она это сделала осталось неизвестным. Официальная версия клана Шанель: она умерла от испанки. 37 Декурсель Пьер (1856–1926) – французский писатель, автор многочисленных популярных в свое время романов и мелодрам, в том числе драмы «Петербургские тайны». 38 …подняться в город. – Во Франции, в деревнях и в провинции, обычно говорят «подняться», а не уехать, если речь идет о большом городе, особенно о Париже. Город – не только географическое понятие, но и свидетельство продвижения по социальной лестнице. 39 Сыновей, Альфонса и Люсьена… – Братья Шанель подростками были определены в подручные к ярмарочным торговцам. Отбыв военную службу, мягкий и добрый Люсьен обзавелся семьей и торговал обувью на рынке в Клермон-Ферране. Старший Альфонс, любимец Коко, пошел по стопам отца. Бродяжничал, меняя профессии и женщин; в конце 20-х годов на деньги, которые регулярно посылала ему сестра, купил табачный киоск в Валлероге, пил, играл, сорил деньгами и стал наравне с мэром, пастором и кюре одной из самых уважаемых персон в дерев не. Когда Шанель встретилась с герцогом Вестминстерским, она потребовала от братьев, чтобы они оставили свои дела и вплоть до закрытия Дома Шанель во время оккупации Франции выплачивала им ежемесячную ренту. 40 Дедушка Коко… родом из Савойи… – По другим источникам Полен Анри Адриен Шанель родился в 1832 году в деревушке Понтей в Севеннах; его отец, Жозеф Шанель, был владельцем деревенского кабачка. 41 Пейрефит Роже (1907–2000) – французский писатель я дипломат. Его роман «Ключи Святого Петра», имевший шумный успех, – памфлет на католическую церковь и римского папу. 42 …торговец Шанель никогда не покидал Францию. – Отец Шанель торговал на ярмарках, пил, менял любовниц, занимался мелким мошенничеством. В многочисленном клане Шанель его имя никогда не произносилось. 43 Слизняк (фр.). 44 Ее подруга – психоаналитик и писательница Клод Делэ, автор книги «Одинокая Шанель». 45 Делэ Жан (1907–1987) – французский психиатр. Член французской Академии. 46 Виллар Клод Луи (1653–1734) – маршал Франции. 47 Банвиллъ Теодор де (1823–1891) – французский поэт. 48 Лопиталь Мишель де (1505–1573) – французский политический деятель, канцлер Франции в 1560 году. 49 «Ларусс» – энциклопедия, выпускаемая издательством «Ларусс», основанном в Париже в 1852 году педагогом и лексикографом Пьером Ларуссом (1817–1875). Существуют универсальные многотомные так называемые «Большие Ларуссы», двух– и трехтомные «Ларуссы». Каждый год, начиная с 1906-го, выходит однотомный «Малый Ларусс». Кроме того, издаются «отраслевые» энциклопедии, посвященные науке, технике, литературе, истории, театру, балету и т. д. 50 Мэтр де Мулен – безымянный художник, один из величайших художников Франции конца XV века. Работал для Бурбонов. Автор знаменитого Триптиха (1499–1501), который находится в Муленском соборе. 51 Бурбоны – королевская династия Франции, царствовавшая в 1589–1729, 1814–1815, 1815–1830 годы. 52 «Боттен» – индустриальный, коммерческий и др. справочники, получившие имя их основателя французского государственного чиновника Себастьяна Боттена (1764–1853). Так называемый светский «Боттен» – справочник всех именитых родов Франции. 53 Ларошфуко – древний французский род, восходящий к XI веку. Самый известный его представитель Франсуа де Ларошфуко (1613–1680) – писатель-моралист. Главное его сочинение «Размышления, или Моральные изречения и максимы» (1665). 54 Говорят, что они были портнихами. – Э. Шарль-Ру своей биографии Шанель рассказывает, что они были продавщицами и портнихами в магазине на рю л'Орлож, бойко торговавшем приданым для новорожденных, детской и женской одеждой. Как это было принято, девушки жили в доме владельцев магазина. В сезон скачек их «уступали» портному, которому молодые люди, заказывающие костюмы в Париже, приносили их для мелкой переделки. В 1903 году Шанель сняла комнатку в недорогом квартале, где поселилась вместе с Адриенн. Многие клиентки магазина на рю л'Орлож приносили им туда в тайне от владельцев магазина свои платья для переделки. 55 «Максим» – один из самых шикарных ресторанов Парижа на рю Руаяль. В настоящее время принадлежит Пьеру Кардену. 56 Круассе Франси де (1877–1937) – французский драматург. 57 Бернар Сара (1844–1923) – французская актриса. Маргерит в «Даме с камелиями» Дюма-сына и герцог Рейхштадский в пьесе Ростана «Орленок» принадлежат к ее коронным ролям. 58 Брюлле Андре (1879–1953) – актер и режиссер. 59 Сорель Сесиль (1875–1966), в замужестве де Сегюр – французская актриса, устраивавшая роскошные приемы в своем особняке на набережной Вольтер. 60 Леблан Морис (1864–1941) – французский писатель, прославившийся серией детективных романов о воре-джентльмене Арсене Люпене. 61 Костье Жюли – сестра отца Шанель Луиз, которую все почему-то называли «тетя Жюли», обладала изобретательностью и способностью «из ничего делать все». Шила, покупая в магазинах дешевые шляпы, переделывая их для себя с помощью Коко и Адриенн. Можно думать, что, открыв свою шляпную мастерскую, Коко не раз вспоминала «уроки» тети Жюли. 62 Кукареку (фр.). 63 Как добиться успеха в Виши? – После неудачных попыток получить ангажемент в качестве «певички» в кафе-концерте «Альказар» Шанель устроилась на работу в водолечебнице, где, стоя в большом водоеме под стеклянным колпаком в белой униформе и белых сапожках (может быть, отсюда и возникла в будущем ее идея носить сапоги с костюмами), подавала курортникам воду в специальных стаканчиках. Ее сосредоточенная и в то же время слегка ироничная мина нравилась, ей делали комплименты. 64 Мод М. – Мод Мазюэль долго была компаньонкой Адриенн Шанель, пока не вышла в начале 20-х годов замуж за американца из Техаса. 65 Брессон Робер (1907–1999) – французский кинорежиссер, его фильмы «Дамы Булонского леса», «Приговоренный к смерти бежал», «Мушетт» считаются классикой французского кинематографа. 66 …Голубой ангел Мулена. – Имеется в виду певичка из кабаре, которую играла Марлен Дитрих в знаменитом фильме Джозефа фон Штенберга «Голубой ангел» (1930) по роману Генриха Манна «Учитель Гнус». В Мулене в жалком кафешантане, носившем звучное имя «Ротонда», Шанель выступала в качестве «фигурантки» – так называли девушек, сидевших полукругом позади звезд представления. В перерыве между их выступлениями каждая из фигуранток по очереди вставала, чтобы спеть песенку. Им не платили; одна из них с тарелочкой в руках обходила столики, собирая пожертвования. Среди этих полумертвых от страха девушек выделялась Шанель, ставшая любимицей завсегдатаев. Она знала всего две песенки «КоКо РиКо!» и «Кто видел Коко на Трокадеро?», но смело бросалась в бой, вкладывая в них весь свой темперамент. Публика, требуя повторения, вместо обычного «бис», скандировала: «Коко! Коко!». Вот откуда и пошло это имя, с которым она не только смирилась, но и сделала два скрещивающихся С (начальные буквы Coco и Chanel) – С – эмблемой своей фирмы. Одна из ее товарок по кафешантану рассказывала: «Коко была очень стыдливой, она запиралась, чтобы переодеваться. Страшно волновалась, выходя на сцену, но публике это не было видно. В сущности, она была застенчивой карьеристкой». 67 Мадлон – героиня французской песни фривольного содержания, популярной в годы первой мировой войны. 68 Лифарь Серж (1905–1987) – французский танцовщик, балетмейстер и педагог, родившийся в Киеве. Шанель называла его своим «крестником», потому что он был в группе начинающих артистов, которых благодаря ее помощи Дягилеву удалось вывезти из Киева в Париж. 69 Каллас Мария (1923–1977) – певица, солистка Метрополитен, Ла Скала и других крупнейших оперных театров мира. 70 …нашел бы свою Козетту… – Козетта – героиня романа В. Гюго «Отверженные». 71 …осанки Фабрицио дель Донго… – Фабрицио дель Донго – герой романа Стендаля «Пармская обитель». 72 Библия Сувиньи – Сувиньи – город в департаменте Мулен с собором, построенным в XI–XII веках, где была создана Библия, получившая название Библия Сувиньи. Одно из сокровищ Франции. 73 Капетинги – третья французская королевская династия, давшая шестнадцать королей с 987 по 1328 год. 74 Филипп Красивый (1268–1314) – Филипп IV, король Франции с 1285 года. 75 Королевское место (фр.). 76 …хозяйки дома. – По другой версии, у Бальсана была лишь мимолетная связь с Эмильенн д'Алансои за пять лет до того, как он встретился с Шанель. В Руаллье Эмильенн приезжала со своим любовником, идолом толпы, знаменитым жокеем Алеком Картером. Так или иначе, на Шанель она произвела впечатление. «От нее пахло чистотой», а в устах Коко это звучало, как похвала. 77 надевать эти безобразные штуковины. – По-видимому, Шанель имеет в виду автомобильные очки. 78 останавливались в «Рице». – Отель «Риц» на плас Вандом, один из самых фешенебельных отелей в мире, основан в 1898 году сыном скромного швейцарского землевладельца Сезарем Рицом (1850–1918). «Когда я мечтаю о рае, действие всегда происходит в "Рице"», – писал Хемингуэй. Несколько лет назад небольшой бар в отеле, где часто бывал Хемингуэй, был назван его именем. Там стоит бронзовый бюст писателя, а стены украшены его многочисленными фотографиями. 79 Колетт Сид они Габриэлль (1873–1954) – французская писательница, член Академии Гонкуров, кавалер ордена Почетного легиона. Жижи – героиня ее одноименного романа. 80 Жанн Гранье (1852–1932) – французская драматическая и опереточная актриса. 81 Узнает кожаные эмблемы… – Стены «Максима» украшены орнаментом из кожаных эмблем, гербов и арабесок красного дерева. 82 Галери Лафайет – большой парижский универмаг. 83 Дорзиа Габриэлль (1886–1979) – французская актриса театра и кино. Ее называли «Петронием элегантности». Еще до Первой мировой войны Коко сделала шляпы для Дорзиа, игравшей в парижском театре «Водевиль» Мадлен Форестье в «Милом друге» по Мопассану (костюмы делал Поль Пуаре). Дебют Шанель в театре был замечен и высоко оценен. В 1922 году Кокто вольно адоптировал «Антигону» Софокла. В том же году Шарль Дюллен поставил ее с декорациями Пикассо и музыкой Онеггера. Антигону играла гречанка Атанасиу, Креона – сам Дюллен. Костюмы Шанель произвели сенсацию, вызвав всеобщий восторг тонким сочетанием с цветовой гаммой декораций и аксессуаров, предложенной Пикассо. В них преобладали коричневатые и светло-бежевые тона с мелькающими кирпично-красными пятнами. Критики отмечали выразительность костюмов, в частности плаща Антигоны, которого «было достаточно, чтобы понять ее обреченность». Журнал «Вог» писал: «Эти платья нейтральных тонов создавали впечатление подлинной античной одежды, хранившейся где-то много веков. Это прекрасная, освещенная блеском интеллекта реконструкция архаизма». В этом спектакле появилось первое украшение с грифом Шанель – серебряный обруч на лбу Креона. Характерно, что в это же время Шанель использует античные мотивы в некоторых своих моделях. С 1923 по 1927 Кокто постоянно привлекал ее к работе при постановке своих пьес. В «Орфее» она создала костюмы для Людмилы Питоевой. Делала костюмы для «Царя Эдипа», «Рыцарей Круглого стола». Коко редко и крайне сдержанно отвечала, когда ее спрашивали о сотрудничестве с Кокто. «Мне очень быстро надоел его античный базар», – заявит она много лет спустя. Но это не мешало Шанель оплачивать его счета в отелях, когда Кокто оставался без копейки, или помогать ему во время мучительных курсов дезинтоксикации, которые не раз проходил этот страстный курильщик опиума. 84 Кейпел Артур (Бой) (1880(?)-1919) – Происхождение его покрыто тайной. Ходили слухи, что он незаконный сын знаменитого банкира, члена парламента Перейра. Получил образование в аристократических колледжах Англии. Был принят в самых высоких кругах Англии и Франции, где благодаря расположению Жоржа Клемансо, премьер-министра Франции в 1906–1909 и 1917–1920 годах, сделал состояние, поставляя Французской республике уголь во время первой мировой войны. Эдрих ошибается, называя его плейбоем. Это был человек широких интересов, читавший Прудона, Ницше, Вольтера, Спенсера, де Сюлли и многих других. Кейпел сыграл огромную роль в культурном развитии Шанель, приохотив ее к серьезному чтению. В 1917 году в Лондоне была опубликована книга Кейпела «Размышления о Победе и Проект Федерального правительства». В то время позиция союзников, несмотря на вступление в войну Америки, была, как никогда, начиная с 1914 года уязвима. Кейпел не только убежден в победе, но и предлагает проект федеративного устройства послевоенной Европы. В ту пору, когда в общественном мнении домини ует идея мести, Кейпел уверяет, что мир, в основу которого эта идея будет положена, вызовет в немецком народе взрыв реваншистских настроений. 85 Валентино Рудольф (1895–1926) – американский киноактер, пользовавшийся огромной популярностью во всем мире. Один из мифов Голливуда 20-х годов.