Пожирательница гениев Мизиа Серт Титул «пожирательницы гениев» Мизиа Серт, вдохновлявшая самых выдающихся людей своего времени, получила от французского писателя Поля Морана. Ренуар и Тулуз-Лотрек, Стравинский и Равель, Малларме и Верлен, Дягилев и Пикассо, Кокто и Пруст – список имен блистательных художников, музыкантов и поэтов, окружавших красавицу и увековечивших ее на полотнах и в романах, нельзя уместить в аннотации. Об этом в книге волнующих мемуаров, написанных женщиной-легендой, свидетельницей великой истории и участницей жизни великих людей. Мизиа Серт Пожирательница гениев Оформление и макет Андрея Рыбакова Художественное оформление и макет А. Рыбаков Ответственный за выпуск А. Шаталов Редактор А. Себелев Руководитель проекта И. Серегина Технический редактор Н. Лисицына Корректор О. Ильинская Компьютерная верстка Н. Черлова, М. Поташкин, Ю. Юсупова © Н. Тодрия, перевод, предисловие, послесловие, комментарии, 2008 © А. Рыбаков, оформление, макет, 2008 © Альпина нон-фикшн, 2008 © Издательство «Глагол», 2008 © Электронное издание. ООО «Альпина Паблишер», 2012 Все права защищены. Никакая часть электронного экземпляра этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав. Предисловие Урожденная Мария София Ольга Зинаида Годебска, мадам Натансон, мадам Эдвардс, мадам Серт, Мися, как называли ее на русский лад в кругах дягилевской антрепризы, и, наконец, просто Мизиа для всего художественного и светского Парижа. Смешение кровей: польской, бельгийской, еврейской. Родилась в 1872 году в Санкт-Петербурге. Детство и юность провела в Бельгии, а потом переехала в Париж – уже навсегда. Родной язык – и единственный – французский, которому твердое и слегка раскатистое «р», как находили ее друзья-французы, придавало особый «славянский» шарм. Ее портреты, написанные Ренуаром, Тулуз-Лотреком, Боннаром, Вюйаром, Валлоттоном[1 - Ренуар Огюст (1841–1911), Тулуз-Лотрек Анри де (1864–1901), Боннар Пьер (1867–1947), Вюйар Эдуард (1868–1940), Валлоттон Феликс (1865–1925) – французские художники.], можно увидеть в музеях разных концов света – в Лувре и Метрополитен в Нью-Йорке, в Норфолке, штат Виргиния, и в Лионе, в Лондоне и Тель-Авиве, в парижском Музее современного искусства и в Хьюстоне, Берне, Брюсселе, Дрездене, Цюрихе, не говоря уже о том, что они хранятся во многих известных частных коллекциях и экспонируются на различных выставках. Ей посвятили свои сочинения Стравинский, Равель и Пуленк[2 - Стравинский Игорь Федорович (1882–1971) – композитор и дирижер, оказавший большое влияние на развитие мировой музыкальной культуры XX века. Мизии он посвятил «Три пьесы для струнного квартета». Равель Морис (1875–1937) – французский композитор, пианист и дирижер, посвятивший Мизии свои произведения «Вальс» и «Лебедь». Пуленк Франсис (1899–196З) – французский композитор и пианист, посвятил Мизии музыку к балету «Лани».], Малларме и Верлен[3 - Малларме Стефан (1842–1898), Верлен Поль (1844–1896) – французские поэты-символисты.] писали ей стихи. Она была другом Дягилева[4 - Дягилев Сергей Павлович (1872–1929) – театральный и художественный деятель. Один из основателей в Петербурге объединения «Мир искусства» (1898) и журнала «Мир искусства» (1899–1904). С 1906 г. начинает пропаганду русского искусства за рубежом. В 1911 г. создает постоянную труппу «Русский балет Дягилева».] и Пикассо. Стала прообразом героини романа Кокто[5 - Кокто Жан (1889–1963) – «человек-оркестр», как его называют во Франции: прозаик, поэт, драматург, критик, эссеист, сценарист, художник, режиссер театра и кино. Член Французской академии. Мизиа послужила прообразом княгини де Борм, героини его романа «Самозванец Тома». «В поисках утраченного времени» Пруста.] «Самозванец Тома» и двух персонажей «В поисках утраченного времени» Пруста[6 - Пруст Марсель (1871–1922), французский писатель, лауреат Гонкуровской премии. Мизиа послужила ему прототипом княгини Юрбелетьевой. Многие ее черты он использовал, создавая образ мадам Вердюрен с ее «кланом».]. О ней писали в своих дневниках Поль Клодель[7 - Клодель Поль (1868–1955) – французский писатель и дипломат. Член Французской академии.] и Андре Жид[8 - Жид Андре (1869–1951) – французский писатель, лауреат Нобелевской премии.]. На склоне лет, уже почти совсем потеряв зрение, Мизиа продиктовала воспоминания, в которых рассказала историю своей жизни, достойную пера романиста начала XX века. Рассказала, казалось бы, с подкупающей искренностью. На самом деле в ее книге (она назвала ее «Мизиа») о некоторых, причем важных событиях сказано расплывчато, какие-то эпизоды романтизированы, о чем-то она умалчивает, где-то говорит полуправду, а изредка и вовсе неправду. Не случайно хорошо знавшие Мизию люди, прочтя ее мемуары, улыбались и говорили, что в них есть все, кроме настоящей Мизии. Ей хочется предстать перед читателем наивной, беспомощной, незащищенной «маленькой девочкой», как она не раз себя называет. Пусть избалованной, пусть этакой enfant terrible[9 - Ужасный ребенок (франц.).], посмевшей прервать пение самого великого Карузо, но при этом чистой и самоотверженной. И все же она не удержалась и процитировала дифирамбическую статью Кокто, где он называет ее «молодой тигрицей с нежным и жестоким личиком кошечки». Этой Мизии, которая, можно сказать с уверенностью, нравилась ей самой и о которой Поль Моран[10 - Моран Поль (1888–1976) – французский писатель и дипломат, член Французской академии. Автор памфлета «Я жгу Москву» (1924).] писал: «Пожирательница гениев, влюбленных в нее… Мизиа – капризная, коварная, объединяющая своих друзей, чтобы “иметь возможность поссорить их потом”, как уверял Пруст. Гениальная в вероломстве, утонченная в жестокости, Мизиа, о которой Филипп Бертело[11 - Бертело Филипп — французский дипломат. В своем особняке на бульваре дез Инвалид устраивал приемы, на которых бывали политические деятели, титулованные особы, артисты и писатели.] сказал, что ей не следует доверять то, что любишь… Мизиа, чьи пронизывающие насквозь глаза еще смеялись, когда рот уже кривился в недобрую гримасу», – этой Мизии в ее книге не существует. Какой же она была на самом деле, чем привлекала таких разных и незаурядных людей? Какой возникает она в рассказах и письмах многих своих современников? Все они в один голос утверждают, что она была красива. Красива вполне в духе бель-эпок[12 - …в духе бель-эпок… – бель-эпок («Прекрасная эпоха») – так называют во Франции период в ее истории, охватывающий конец XIX – начало XX в. до Первой мировой войны.]: с величавой осанкой, высокой грудью, широкими бедрами и тонкой талией. С массой светло-каштановых волос, коротким, слегка вздернутым носиком, миндалевидными глазами, прекрасным цветом лица. Быстрая, решительная походка, вызывающая смесь смелости и наивности, с какими Мизиа держала себя, она – обольстительница по природе – приковывала внимание всюду, где бы ни появлялась, как уверяет Жан Ренуар[13 - Ренуар Жан (1894–1979) – французский кинорежиссер, сын Огюста Ренуара.]. Пышущая здоровьем, полная жизни и любопытства к ней, с характером пылким и переменчивым, то нежная, то колкая и язвительная, остроумная, не боявшаяся грубых слов, которые в ее устах теряли вульгарность и становились пикантными. Ей доставляло удовольствие быть оригинальной, удивлять и не удивляться, а может быть, делать вид, что ее ничем удивить нельзя. Не только внешне, но и по своему психологическому складу, по отношению к жизни Мизиа принадлежала к бель-эпок, с ее знаменитыми кокотками, кричащей роскошью, модой на пышные формы, вычурные туалеты и шляпы с перьями. Не случайно в старости с такой ностальгией вспоминает она это время. От отца[14 - От отца… – Сиприен Годебски (1835–1909), скульптор, получавший заказы в разных концах света от Чили до Петербурга. В 1865 г. он женился на Эжени Софи Леопольдин Серве (1843–1872) – матери Мизии. Его дед был солдатом армии Наполеона. Отец, Франсуа Ксавье – автор легких комедий, фарсов, водевилей, либретто для опер и балетов, – эмигрировал со всей семьей во Францию, где с тех пор и жили все Годебски.] Мизиа унаследовала художественный вкус, любовь к роскоши и не очень твердые моральные нормы. От родных со стороны матери[15 - От родных со стороны матери… – дед Мизии бельгийский виолончелист и композитор Серве Адриен Франсуа (1807–1866) во время гастролей в Петербурге женился на девушке из богатой еврейской семьи, Софье Фейгиной (1820–1893), принявшей католичество. Ходили упорные слухи, что отцом одного из ее сыновей был Ференц Лист.] – поразительные музыкальные способности, а от бабушки вдобавок расточительность и стремление помогать людям, которых находила талантливыми. Карьере профессиональной пианистки, которую ей пророчил сам Форе[16 - Форе Габриэль (1845–1924) – французский композитор и педагог, профессор Парижской консерватории.], она предпочла жизнь праздную, но насыщенную впечатлениями. А для Мизии было непреложно: чтобы вести такую жизнь, рядом должен быть мужчина, который даст ей деньги и общественное положение. Таким мужчиной сначала стал ее первый муж, Таде Натансон, журналист и критик. Он был старше Мизии на четыре года. Высокий, крепкий, живой гурман, друзья прозвали его «Великолепный». В нем причудливо соединялись утонченный эстет с неутомимым дельцом, проницательный ум с пылким воображением, одерживающим верх над рассудком. Как и Мизиа, он тянулся к новаторам, как и она, почти безошибочно распознавал талант в еще не признанных поэтах и художниках. Издатель популярного в то время «Ревю Бланш», он дал жене возможность осуществить то, к чему, по свидетельству беспристрастных современников, она была склонна по натуре: устанавливать законы, помогать тем, кого признавала, и отвергать тех, кого находила «скучными». С Таде она познала власть, научилась пользоваться ею ловко и искусно. Окруженная влюбленными, преданными друзьями, которых придирчиво выбирала, Мизиа стала в центре того, что Пруст называл «кланом» или «кружком избранных». А быть в центре и играть главную роль Мизии необходимо как воздух. Это ее почти физическая потребность. Она играет, принимая позы то мадам Рекамье[17 - …позы мадам Рекамье… – Рекамье Жанн Франсуаз Жюли Аделаид (1777–1849). В ее салоне собирались выдающиеся люди Франции от политических деятелей до литераторов. Ее ближайшим другом был писатель и политик Франсуа Рене де Шатобриан (1768–1848). Бакст Лев Самойлович (1866–1924) – русский живописец и театральный художник, многие годы сотрудничал с Дягилевым. Бенуа Александр Николаевич (1870–1960) – русский живописец, график, критик, идеолог объединения «Мир искусства». Европейскую известность ему принесли Русские сезоны.] у себя в салоне, то романтической мечтательницы в своем экипаже. Играет, даже оставшись наедине с собой, придавая себе вид мученицы, когда все в жизни ей улыбалось. Жизнь для Мизии – захватывающее приключение. Таким «увлекательным приключением» называет она и экспедиции в санитарных машинах на фронт, в которых она играла главную, не лишенную героизма роль в начале Первой мировой войны. Таким приключением была для нее и февральская революция в России. Поль Моран в апреле 1917 года пишет в дневнике о том, что она представлялась Мизии «грандиозным балетом», в результате которого ее друзьям – а следовательно, и ей – Баксту, Бенуа, князю Владимиру Аргутинскому-Долгорукову[18 - Аргутинский-Долгоруков Владимир Николаевич, князь (1874–1941) – дипломат, любитель искусства, принимал участие в субсидировании выставки русских художников в Париже в 1906 г. и Русских сезонов. После 1917 г. был хранителем Эрмитажа. В начале 20-х гг. эмигрировал во Францию.] – будут отведены первые роли. Благодаря браку с газетным магнатом миллионером Альфредом Эдвардсом Мизиа начинает играть на сцене общественной жизни гораздо более важную роль, чем когда была женой Натансона. Теперь у Мизии было все, что только она могла пожелать: деньги без счета, драгоценности, шиншилла и соболя, роскошная яхта, собственная ложа в Опера. Ее салон посещали политические деятели, владельцы влиятельных газет и журналов, такие знаменитости, как Карузо и Режан[19 - Режан Габриэлль (1856–1920) – французская актриса.]. С Эдвардсом, деспотичным, жестоким, вульгарным, у Мизии не было ничего общего. Он не привлекал ее ни как человек, ни как мужчина. Со свойственной ей склонностью к эпатажу она любила говорить, что, занимаясь с ним любовью, мысленно составляла меню к завтрашнему обеду. В истории с Эдвардсом она отличалась от актрисы Женевьев Лантельм, к которой он ушел от нее и о которой она пишет с таким презрением, разве лишь тем, что та была цинична, не ханжила и не скрывала, что продает себя. Неловко читать, когда Мизиа уверяет, что была «слишком привязана к Эдвардсу, чтобы выйти замуж за другого, пока он был жив». Весь Париж знал о ее связи с художником Хосе-Мариа Сертом[20 - Серт-и-Бадиа Хосе-Мариа (1876–1945) – испанский художник, живший во Франции. Известен своими архитектурно-декоративными работами. Оформил несколько спектаклей в «Русском балете». Дягилев называл его «старым другом и единомышленником всех наших выставок и театральных выступлений». О его декорациях к балету Рихарда Штрауса «Легенда об Иосифе» (1914) А. Бенуа писал: «Грандиозная», «веронезовская декорация». И. Грабарь, видевший произведения Серта в 1924 г., отмечал «претенциозность» его искусства, «приблизительность рисунка, обманчивость знаний и умения».] – единственным мужчиной, кого она действительно любила, – связи, которую они не скрывали и которая к моменту смерти Эдвардса в 1914 году длилась целых шесть лет. Дело заключалось, конечно, в значительной ренте, выплачиваемой ей Эдвардсом после того, как тот женился на Лантельм, и которую они с ее будущим третьим мужем, Сертом, в ту пору еще только начинающим свое восхождение к известности, боялись потерять. Деньги много значили для Мизии. И не только потому, что давали возможность жить в роскоши и путешествовать с расточительным Сертом, но и потому, что позволял ей щедро помогать людям, которых ценила и любила за их талант, и прежде всего Сергею Дягилеву. В биографии Мизии 1910-е и первая половина 20-х годов были звездным временем. Жизнь ее полна до краев – любимый человек, деньги Эдвардса, дружба с Дягилевым. У нее с Дягилевым было много общего: ровесники, оба родились в России, оба страстно любили музыку, у обоих было тонкое художественное чутье, инстинктивное стремление к новому в искусстве. Мизию, как и Дягилева, отличали презрение к условностям, надменность и равнодушие к тем, кто их не интересовал, пылкость чувств и щедрость по отношению к людям, которых они любили, безудержность в симпатиях и антипатиях. Им обоим были свойственны непостоянство и крайности, склонность к интригам и властолюбие. Дягилева привлекали в Мизии живость, легкая, чисто французская фривольность, остроумие. Но главное: подозрительный по натуре, Дягилев верил в искреннее и бескорыстное отношение к нему и безусловно доверял ее музыкальному вкусу. «Русский балет» Дягилева, музой которого назвал Мизию Александр Бенуа, многим был обязан ее щедрости и страстной заинтересованности в его успехе. Тот же Бенуа вспоминает, что ложа Мизии служила «сборищем перворазрядных amis des Russes»[21 - Друзей русских (франц.).] и что «при каждом новом эффекте вся ложа в один голос ахала». Она быстро освоилась в атмосфере дягилевской антрепризы, которую авторы фундаментальной биографии Мизии, американские пианисты Артур Голд и Роберт Фицдейл, остроумно сравнивали с восточным двором – со всеми его интригами, изгнаниями, фаворитами и рабами, – где все подчинялось воле и капризам ее владыки деспота Дягилева. Мизиа стала своего рода принцем-консортом, Хозяйкой, как ее называли. Двадцатые годы – апогей ее власти. Все прослушивания и просмотры происходили в ее присутствии. От ее мнения часто многое зависело в решениях, которые принимал Дягилев. Ее уважали, любили, боялись, перед ней заискивали. Она стала посредником в отношениях Дягилева с композиторами, художниками, танцовщиками. Проявляя чудеса дипломатичности, изворотливости, ловкости в искусстве маневрировать, она умела успокоить, примирить, уладить конфликты[22 - …уладить конфликты. – Об этом свидетельствуют многочисленные письма Стравинского, Бакста, Сати, Кокто, Равеля, Орика и многих других. О том, как Мизии удалось, в частности, уладить ссору Дягилева с Пикассо из-за эскизов костюмов к балету «Пульчинелла», вспоминает режиссер «Русского балета» С.Л. Григорьев.]. Действуя всегда в интересах Дягилева[23 - …в интересах Дягилева… – Мизиа даже пыталась помешать женитьбе фаворита Дягилева, танцовщика и балетмейстера Д. Мясина, на английской артистке «Русского балета» Вере Савиной (Кларк).], иногда не чуралась хитрости и, по-видимому, даже двуличия. Жан Кокто и Эрик Сати[24 - Сати Эрик (1866–1925) – французский композитор, на музыку которого были поставлены в «Русском балете» три спектакля.], случалось, называли ее «тетушкой Труфальдино» и «теткой Брут»[25 - Труфальдино — герой комедии итальянского драматурга Карло Гольдони «Слуга двух господ». Брут — древнеримский военачальник, друг Цезаря, принявший участие в заговоре против него.]. Благодаря Дягилеву Мизиа была принята в свете, к чему она и Серт весьма стремились, хотя она отрицает это в своей книге. Характерно, что все четыре женщины, которым Мизиа посвящает специальную главу, принадлежали к высшему свету, и познакомилась она с ними благодаря Дягилеву. Была еще одна женщина, с которой Мизию связывала более чем тридцатилетняя, до самой смерти, тесная дружба. Она много раз упоминает ее в мемуарах как свою «любимую, самую близкую подругу», ни разу не назвав ее имени. Но вина за это лежит не на Мизии. Подругой этой была Коко Шанель, та, кого называют Великая Мадемуазель. До опубликования книги Мизии в ней была глава, специально посвященная Шанель. Но Коко, никому не позволявшая писать о себе, настояла, чтобы Мизиа не печатала ее[26 - …не печатала ее. – «Я сама расскажу свою историю», – заявила Шанель. На что Мизиа остроумно заметила: «Но она уже написана. Тебе достаточно опубликовать свои бухгалтерские книги».]. Сравнение этих двух женщин помогает лучше понять характер Мизии Серт. Хотя Шанель была всего на одиннадцать лет моложе Мизии, по своему отношению к жизни и психологическому складу они принадлежали к разным эпохам. Не случайно Мизиа мечтала: «Если бы я родилась на двадцать лет раньше…», а Коко не раз повторяла: «Я хотела бы родиться на двадцать лет позднее». Одна из них до конца жизни оставалась женщиной, рожденной и сформированной бель-эпок. Другая ненавидела это время и старалась навсегда зачеркнуть его в своей биографии. Обе стремились к независимости и понимали, что обрести ее могут только с помощью денег. Но для Мизии – это независимость от ненавистной мачехи, а деньги – это деньги, которые ей давали ее мужчины. Для Шанель – абсолютная свобода и независимость от всего на свете, и прежде всего от мужчин, даже тех, которых любила. А деньги – заработанные собственным трудом и талантом. Мизиа по своей природе содержанка, содержанка мужа, содержанка любовника. Коко сделала все, чтобы не быть ею. Для Мизии жизнь – игра и приключение, для Шанель – постоянное сражение. Что же общего было у этих двух, таких разных женщин?[27 - …таких разных женщин? – Мизиа и Шанель познакомились у французской актрисы Сесиль Сорель в мае 1917 г. Поль Моран записал у себя в дневнике: «Кокто рассказывает о вчерашнем неслыханном завтраке у Сесиль Сорель. Там были Бертело, Серт, Мизиа, Коко Шанель, которая решительно становится важной персоной».Мизиа в главе о Шанель, опубликованной в книге Голда и Фицдейла, рассказывает о впечатлении, какое произвела на нее Коко: «За столом я сразу обратила внимание на молодую женщину, жгучую брюнетку. Хотя она не произносила ни слова, от нее исходило неотразимое обаяние. Она заставила меня вспомнить о мадам дю Барри[320 - Графиня Жанн дю Барри, фаворитка Людовика XV, казненная в 1793 г.]. <…> Она показалась мне неслыханно изящной и грациозной. Когда перед уходом я восхитилась ее очень красивым манто из красного бархата, отороченным мехом, Шанель немедленно накинула его мне на плечи, сказав с очаровательной непринужденностью, что будет счастлива подарить мне его. <…> Я не переставала думать о ней и на другое же утро отправилась в ее бутик на улицу Камбон. <…> Часы пролетели незаметно, как по волшебству, хотя говорила почти все время я одна. Мысль расстаться с ней была мне невыносима, и в тот же вечер мы с Сертом пошли обедать к Шанель».Коко, что с ней случалось крайне редко, на всю жизнь сохранила благодарность Сертам: они открыли ей, воспитаннице монастырского приюта, новый мир, мир высокого искусства. «Если бы не Серты, я бы так и умерла дурой», – сказала она уже в поздние свои годы. Шанель оказалась на редкость способной ученицей. Ей нравился Серт, она называла его человеком Ренессанса. Как тонко заметил друг и конфидент последних лет жизни Коко, ее первый биограф Марсель Эдрих, Серт посвятил ее в искусство жить, в искусство, какое не было дано ей от природы. Но, наделенная врожденным вкусом, Шанель не скрывала от Мизии своего скептического отношения к нему как художнику.Мизиа и Серт, как утверждала сама Шанель, «спасли ее от отчаяния», когда погиб Бой Кейпел, первый человек, которого она любила. Коко в свою очередь не раз приходила на помощь Мизии в трудные для той времена.С годами они стали почти неразлучны. Начали ходить двусмысленные слухи об их отношениях. Друзья Коко категорически это отрицали. Напротив, те, кто близко знал Мизию, вполне допускали.При всей привязанности друг к другу, в отношениях Мизии и Шанель существовали и подозрительность, и дух соперничества, особенно после того как Мизиа познакомила Шанель с Дягилевым, Стравинским и другими людьми из круга «Русского балета». Коко (хоть и сама она не лишена была коварства) раздражало постоянное стремление Мизии быть «открывательницей», ее склонность к интригам и манипулированию людьми. Она часто называла ее «мадам Вердюренски», намекая на вероломную героиню прустовского романа.В 1921 г. после финансового неуспеха в Лондоне «Спящей красавицы» Шанель дала Дягилеву чек на крупную сумму, чтобы он мог расплатиться с долгами, поставив условие: об этом «никто не должен знать».Биографы Мизии предполагают: Шанель знала, что ее подруга уверила бы Дягилева в том, будто это она уговорила дать ему чек. Более того, подозревая Мизию в вероломстве, она могла думать, что та в противном случае предпочла бы, чтобы он вовсе не получил его.Когда Игорь Стравинский безответно влюбился в Коко, Мизиа, по-видимому, считая всех людей дягилевского круга своей собственностью, пыталась поссорить их.] Обе были нонконформистками. Правда, нонконформизм у Мизии не лишен некоторого эпатажа, у Шанель он – непроизвольный и органичный. Обе были умны, трезвы, беспощадны. С той только, пожалуй, разницей, что в отличие от подруги Коко не щадила и саму себя. Обе, хоть и по-разному, помогали людям, которых ценили как больших творцов. Обе эти женщины, и Мизиа, и Шанель, каждая по-своему, отметили свою эпоху. Марсель Пруст говорил о Мизии Серт как о «памятнике Истории». Она прожила почти 80 лет. Была не только свидетельницей, но в той или иной степени и участницей выдающихся событий в истории Франции первой половины XX века, не говоря уже о двух мировых войнах. Дело Дрейфуса, процесс анархистов, растущее увлечение социалистическими и, наконец, коммунистическими идеями в среде французской интеллигенции. Признание импрессионизма, становление группы «Наби»[28 - «Наби» (на древнееврейском «пророк») – течение в живописи, возникшее во Франции в конце 80-х гг. XIX в., к которому принадлежали друзья Мизии Вюйар, Боннар, Валлотгон.], возникновение кубизма и «Шестерки»[29 - «Шестерка» — основанная в 1918 г. группа, куда вошли шесть молодых французских композиторов: Пуленк, Онеггер, Мийо, Орик, Дюрей, Тайффер. Вдохновителем и автором манифеста «Шестерки» – «Петух и Арлекин» – был Кокто.], эпопея Дягилевского балета. Обо всем этом, о Малларме, Ибсене, Ренуаре, Тулуз-Лотреке, Дягилеве, Стравинском, Баксте, Пикассо, Дебюсси[30 - Дебюсси Клод (1862–1918) – французский композитор.] и о других незаурядных людях, с которыми она встречалась и многие из которых были ее друзьями, Мизиа рассказывает в своих мемуарах, подчас открывая в них неожиданные черты. Ее книгу «Мизиа», вышедшую в свет в издательстве «Галлимар» в 1952 году и давно ставшую библиографической редкостью, также можно назвать своеобразным «памятником Истории».     Н. Тодрия Глава первая Софи Годебска взяла письмо. При виде русской марки нежность осветила ее лицо. Уже больше шести месяцев назад ее муж уехал в Санкт-Петербург, почти на следующий день, как она узнала, что снова беременна. Софи чувствовала себя так далеко от него, такой одинокой в этом огромном доме, в толпе друзей и музыкантов, постоянно живших у ее матери!.. Звуки музыки проникли в комнату, когда слуга открыл дверь. Молодая женщина попросила его плотно закрыть ее за собой. Ей хотелось остаться одной. Едва она пробежала несколько строк, как смертельная бледность покрыла ее лицо. В письме, написанном грубым почерком на дешевой бумаге, ей сообщали, что Сиприен Годебски в Царском Селе, куда его пригласила княгиня Юсупова, чтобы он занялся убранством ее дворца, живет с молодой сестрой ее матери, которая ждет от него ребенка. Письмо, разумеется, анонимное. В одно мгновение Софи приняла решение. В тот же вечер, поцеловав двух своих маленьких сыновей, на восьмом месяце беременности она тронулась в путь, чтобы проделать три тысячи километров, отделявших ее от человека, которого обожала. Один бог знает, каким чудом ледяной русской зимой добралась Софи Годебска до цели своего путешествия! Поднялась по ступенькам уединенного, занесенного снегом дома, прислонилась к косяку двери, чтобы перевести дух и позвонить. Знакомый смех донесся до нее… Рука Софи опустилась. После нечеловеческих усилий, справиться с которыми ей помогла любовь, безмерная усталость, страшный упадок духа овладели ею. С глазами, полными слез, она спустилась по ступенькам и добралась до гостиницы. Оттуда написала брату о своем несчастье, которое так велико, что ей остается только умереть… На другой день Годебски, уведомленный о том, где находится его жена, приехал как раз вовремя, чтобы принять последний вздох Софи. Она успела дать мне жизнь. Драма моего рождения должна была наложить глубокий отпечаток на всю мою судьбу. Отец отвез меня к своей любовнице, моей двоюродной бабушке, которая кормила меня грудью вместе с ребенком, родившимся от него. Похоронив жену в Санкт-Петербурге, он увез меня в Алль, в дом, который так трагически покинула моя мать. Этот дом в окрестностях Брюсселя был первым и лучшим воспоминанием моего детства. Очень большая вилла в итальянском стиле, построенная по указаниям моего деда, который благодаря своему исключительному таланту концертирующего виолончелиста имел достаточно значительное состояние. Скромного происхождения, Франсуа Серве в эпоху, когда короли и придворные принимали музыкантов и покровительствовали им, когда знатные дамы не боялись делать им роскошные подарки (я помню тяжелый золотой венок, на каждом листе которого были выгравированы имена почитательниц деда), был удостоен теперь памятника в родном городе[31 - …удостоен… памятника в родном городе. – Памятник Франсуа Серве открыт в 1871 г. в Алле.]. Во время турне по России он встретил девушку, принадлежавшую к высокой аристократии, женился на ней и увез в Бельгию. Бабушка так больше никогда и не побывала на родине. Но сохранила доставшееся по наследству редкое русское гостеприимство. Маленькая, необычайно красивая, вся увешанная драгоценностями, в своем огромном салоне с множеством картин – на одной из них св. Цецилия, на другой царь Давид[32 - …св. Цецилия… царь Давид… – Цецилия, святая католической церкви, покровительница духовной музыки. Давид — израильский царь, поэт, музыкант и пророк.], – она была окружена настоящим двором из друзей и особенно музыкантов, живших у нее месяцами. Я застала ее старой, похожей на папу Льва III. Бабушка причащалась каждое утро. Ее неразлучной подругой была бельгийская королева[33 - …была бельгийская королева. – Мари-Анриэтт, жена Леопольда II (1835–1909), короля Бельгии с 1865 г.]. В большом доме, как в старые времена, заполненном музыкантами, музыка доносилась отовсюду. Кроме двух больших концертных пианино в зале для приемов было еще шесть или семь в других комнатах. И они никогда не умолкали. Мои детские уши были так переполнены музыкой, что даже не помню, когда я научилась распознавать ноты. Во всяком случае, много раньше, чем буквы. С культом музыки у бабушки соседствовал культ еды. Гурманство превратилось у нее в страсть. Она была счастлива, что каждый день могла кормить такое множество людей. И так как гости ничего не имели против того, чтобы их потчевали, как у Лукулла[34 - …потчевали, как у Лукулла… – Лукулл, древнеримский полководец, славившийся богатством, роскошью и пирами.], весь дом сверху донизу беспрестанно был занят приготовлениями к пиршествам. Огромный сводчатый погреб, вызывавший в моем воображении замок Синей Бороды, куда я отваживалась войти, дрожа в ожидании опасного приключения, был наполнен подвешенными на крюках тушами телят, быков, барашков. Ужасающие окровавленные сталактиты, которые будут разрублены, разделаны, чтобы усладить бабушку и обжор, ее окружавших. Каждый понедельник новые жертвы занимали место с жадностью проглоченных на прошлой неделе; бедняки приглашались, чтобы разделить их останки. Под эти лукулловы пиры были отведены две комнаты. Одна из них – большая столовая – восхищала меня своим великолепием. На стенах – китайская живопись. Стол на шестьдесят персон в праздничные дни был сервирован сказочными разноцветными бокалами с вензелем деда, заказавшего их в Богемии. В свои три года я была просто ослеплена этим стеклянным многоцветием, и с тех пор ничто на свете не казалось мне столь ошеломляюще роскошным. Бабушка со своими гастрономическими пристрастиями явно не задумывалась о расходах, которых они требовали. С легким сердцем, доставляя радость себе и друзьям, она в буквальном смысле слова поглощала свое состояние, нимало не озабоченная признаками приближающейся нужды. Мне было семь лет, когда в прекрасный лунный вечер один из гостей, у которого давно и серьезно болели легкие, попросил, чтобы его спустили в музыкальный салон. Я помню, как будто это было вчера, его черный бархатный пиджак, белую шелковую ? la Дантон[35 - …? lа Дантон. – Дантон Жорж Жак (1759–1794), деятель Великой французской революции, один из вождей якобинцев.] рубашку и длинные волосы. Это был Зарембски[36 - Зарембски Юлиус (1854–1885) – польский пианист.]. Он подошел к одному из пианино и при свете луны заиграл «Траурный марш» Шопена. Вдруг он потерял сознание. Его положили на софу, на которой он и умер, так и не придя в себя. Думаю, что эта ультраромантическая сцена так соответствовала самому духу дома, что она никого не удивила. Зато я и сейчас не могу без некоторого содрогания слушать «Траурный марш». Дядя унаследовал Страдивари[37 - Дядя унаследовал Страдивари – Серве Жозеф (1850–1885), бельгийский виолончелист и композитор. Страдивари — виолончель, изготовленная в мастерской знаменитого мастера смычковых инструментов Антонио Страдивари, или Страдивариуса (1644–1737).] моего деда. Он был великим музыкантом и своеобразным человеком, внушавшим мне безумный страх. Каждый вечер, прежде чем удалиться в свою комнату, он очень медленно подходил к инструменту и осторожно припадал ухом к футляру. Добрые пять минут оставался неподвижен, слушая что-то – что я так никогда и не узнала. Так как у дорогой бабушки не было грехов, в которых можно было бы исповедоваться во время каждодневных причастий, она приносила священнику все домашние сплетни. И в один прекрасный день рассказала ему, что у моего тридцатилетнего дяди уже лет десять была любовная связь с женой почтенного директора консерватории. В наказание священник приказал ему во всем признаться мужу. Последствий не пришлось долго ждать. Директор уехал с женой и детьми. Дядя же, мирно проведя утро на охоте со своим большим другом князем Караман-Шиме[38 - …князем Караман-Шиме – Шиме, князь Караман (1836–1892) – бельгийский политический деятель, министр иностранных дел с 1884 по 1892 г.], вечером нашел такой способ чистить ружье, что убил себя наповал. Возвращаясь из Санкт-Петербурга после смерти моей матери, отец остановился в Варшаве. Там он познакомился с мадам Натансон, которая какое-то время спустя в Париже добилась, чтобы он на ней женился. Будучи женщиной умной, она не замедлила окружить себя известными – хотя часто посредственными и принадлежавшими к академической школе – музыкантами и художниками. От первого брака у нее был восемнадцатилетний сын-эпилептик и чахоточная дочь двадцати лет. Маленькой девочке, какой я была тогда, они казались стариками. От моего отца позднее она родила сына, которого обожала[39 - …сына, которого обожала. – Годебски Сипа (1875–1937), любимый сводный брат Мизии.]. Я – с моими старшими братьями, Францем и Эрнстом, – оказалась перенесенной из волшебного бабушкиного дома в унылый особняк на улице де Вожирар, где находилось ателье отца. Сразу же у меня возникло ощущение, что ко мне относятся недружелюбно и даже враждебно. Моими единственными наперсниками были брат Эрнст и кухарка, к которой я убегала по ночам, чтобы утешиться, прильнув к ее нежной большой груди: отсутствие любви приносило жгучее страдание. Я никогда не видела Франца, учившегося в лицее. А Эрнст целыми днями рассказывал мне о красоте, доброте и нежности нашей матери: воспоминание о ней заставляло брата ненавидеть мачеху. Бедная женщина к тому же не выносила меня. Я ее ужасно боялась, так как она не могла удержаться, чтобы не ущипнуть меня, стоило ей ко мне приблизиться. Однажды Эрнста, наказанного без всякого повода, заперли в комнате Клэр, дочери нашей мачехи. На другой день обнаружилось, что исчезли маленькие золотые часы. Несчастный ребенок нечаянно разбил их, играя, и, перепугавшись, спустил в умывальник. Он должен был предстать перед домашним судом. Эрнста заставили поклясться на кресте и на портрете матери в своей невиновности, Я до сих пор вижу его обезумевший взгляд. Не выдержав, он схватил фотографию матери и покрыл ее страстными поцелуями. Потом, полумертвый от страха, готов был признаться во всем, чего от него и добивались. Вот тогда, в ужасе, я решила сбежать, чтобы вернуться к бабушке, и с несколькими су в кармане помчалась со всех ног по улице. Меня догнали и дали хорошую взбучку. Потом нас отправили – Эрнста в интернат, а меня в пансион мадемуазель Морис на авеню Ньель. Мадемуазель принадлежала к породе ожесточенных старых дев. Чтобы излечить меня от склонности к побегам, она начала с того, что на шесть месяцев посадила меня под замок. К счастью, мачеха, которая сама была очень музыкальной, пораженная моими способностями, велела пригласить для меня превосходных учителей музыки. Я играла на память двух– и трехголосные фуги Баха, прежде чем научилась читать и писать. По авеню Ньель проходил шарманщик. Я лихорадочно подстерегала его появление. Его музыка меня опьяняла. Мне во что бы то ни стало хотелось выразить ему благодарность. Но у меня было одно-единственное сокровище: маленькая золотая свинка. Я так любила ее, что при мысли расстаться с ней разрывалось сердце. И все же я решила сделать подарок моему другу-шарманщику и бросила ему свинку с балкона. По его взгляду было видно, что он оценил размер жертвы. Увы!.. Больше я никогда его не видела. После бесконечной зимы у мадемуазель Морис меня и моих братьев отправили на лето в Алль. Я была в восторге от того, что вновь оказалась в доме бабушки. Среди приглашенных там были в качестве почетных гостей Ференц Лист[40 - Лист Ференц (Франц, 1811–1886) – венгерский композитор и пианист.], сопровождаемый дамой в мужском костюме, и первый муж Козимы, Ганс фон Бюлов[41 - Козима Вагнер — дочь Ференца Листа, вторая жена немецкого композитора Рихарда Вагнера (1813–1883). Бюлов Ганс фон (1830–1894) – немецкий композитор, пианист, дирижер.], от которого она только что ушла к Вагнеру. Я отчетливо помню лицо Листа, усыпанное бородавками, и его длинные волосы. Он внушал мне дикий страх, когда сажал меня на колени и заставлял играть Багатель ми минор Бетховена. «Ах, если бы я еще мог так играть!..» – вздыхал гениальный старец, ставя меня на пол (к моему великому огорчению, мои ноги, естественно, не доставали до педалей). Обеды тогда бывали еще более блестящими, чем обычно. Вся бельгийская аристократия собиралась за столом с его чудесным богемским стеклом. Днем и ночью в огромном доме звучала музыка, чарующая мои детские уши. Пианисты чувствовали себя здесь как дома. Это было время, когда на каждом инструменте все разбирали и разучивали Вагнера. Этим же летом Александр Дюма[42 - Дюма-сын Александр (1824–1895) – французский драматург и романист.] встретил у бабушки ее молодую русскую родственницу Жюли Фегин. Он был так ослеплен ее красотой, что, несмотря на ее сильный славянский акцент, настоял на том, чтобы в «Комеди Франсэз» ей поручили роль в «Капризах Марианны» Мюссе[43 - Мюссе Альфред де (1810–1857) – французский поэт, писатель и драматург, член Французской академии.]. Впрочем, имела большой успех… ее красота! Бедное дитя, ее ожидала трагическая судьба. Став любовницей князя Сагана, уверенная, что будет его женой, она узнала о предстоящей женитьбе князя на мадемуазель Позман-Бланко. На другой день, когда Саган пришел к ней, он застал Жюли в ванной. Она схватила револьвер, лежавший на туалетном столике, и, приказав князю ни на шаг не приближаться, поклясться, что слух о его женитьбе ложный, иначе она немедленно застрелится. Так как князь довольствовался тем, что пожал плечами, она выстрелила в себя. Ей не было и двадцати лет. Я до сих пор помню это прелестное лицо и массу светлых волос… Среди всего этого неистового романтизма мы, дети, были предоставлены сами себе и пользовались полной свободой. Нашей штаб-квартирой стал курятник. Так как я была самой младшей, то не очень понимала, в чем точно состояли «адские игры», которыми они забавлялись, тем более что меня выставляли за дверь в самый решающий момент. Что происходило там между всеми этими юными и слишком любопытными монстрами?.. Я лишь смутно это могла вообразить. Даже «адские» радости имеют свой конец. Настало время братьям возвращаться в лицей. А меня решили отправить к моим дяде и тете Костер. Бездетные крупные промышленники, они хотели меня удочерить. Так как Костеры были очень богаты, эта идея соблазнила бабушку. Осенью я приехала в их большой дом в Ганде и стала их куклой… куклой очень нарядной и элегантной. Главным занятием тети Мари было, сидя у окна, с помощью «шпиона» – ручного зеркальца – подстерегать возможных визитеров. При этом она без конца расшивала свои кашемировые шали. Никогда рукоделье не казалось мне таким нудным занятием. Дядя был человеком довольно вульгарным, повидимому, к тому же страдающим некоторым мужским бессилием, так как он почти не интересовался своей красавицей женой. Я испытывала к нему жгучее отвращение. Его грубость, манеры и запах его сигары до сих пор вызывают у меня тошнотворные воспоминания. Между тем тетя Мари, заброшенная мужем, постепенно чахла со своими «шпионом» и кашемирами. В один прекрасный день, когда ее экипаж почему-то задержался, она села в трамвай. Платя за билет, она взглянула на кондуктора – этот человек решил ее судьбу. Тетя влюбилась так неистово, так страстно, что с этих пор ее единственной заботой стало вновь и вновь видеть предмет своей любви. Я воображаю, какой драмой должна была быть в то время для молодой и прелестной женщины, живущей в провинциальном городе, где ее элегантность привлекала внимание местного общества, эта «неприличная» страсть. Вероятно, она решила пожертвовать собой, так как внезапно слегла в постель и отказалась от еды. Вскоре приказала закрыть ставни: свет причинял ей боль. Потом, повернувшись к стене, свернулась калачиком и оставалась неподвижной. Через три недели она умерла. От неподвижности ее ноги одеревенели и перестали гнуться. Когда ее обряжали, чтобы положить в гроб, пришлось их раздробить. После смерти тети Мари меня поместили в монастырь Сакре-Кёр[44 - …в монастырь Сакре-Кёр. – женский монастырь Сакре-Кёр находился с 1820 по 1904 г. в особняке, построенном в начале 30-х гг. XVIII в. С 1907 г. часть особняка, называемого до сих пор по имени купившего его в 1753 г. маркиза де Бирона «Отелем Бирон», занимал скульптор Огюст Роден. В 1911 г. он становится его единственным обладателем. С 1916 г. в «Отеле Бирон» помещается музей Родена.] на бульваре дез Инвалид. Я пробыла там шесть лет. Глава вторая За это время отец построил для себя особняк на улице де Прони, рядом с парком Монсо. Этот район считался тогда модным и респектабельным местом, местом, где «надо было строить». Фасад дома, спроектированного им, был относительно прост: его украшали только четыре больших медальона из золотой мозаики[45 - …четыре больших медальона из золотой мозаики… – были сделаны Сиприеном Годебски.] с изображением Шекспира, Данте, Микеланджело и Леонардо да Винчи!.. Два входа вели в дом. В ателье скульптора – огромная лестница с перилами в виде шнура из толстого красного бархата. Она играла важную роль в жизни детей. Мы располагались на ступеньках, чтобы увидеть, как расходятся гости. Главным развлечением было наблюдать за четой Доде[46 - Доде Альфонс (1840–1897) – французский писатель.]. Он, бедный, страдал нарушением координации. Вид бесчисленных ступенек, которые ему предстояло преодолеть, держась всего лишь за бархатный шнур, вызывал у него неудержимую дрожь. Мадам Доде ободряюще похлопывала его по спине, а мы, дети, задыхаясь от сдерживаемого смеха, надеялись, что он полетит вниз. Лестница служила также сценой для наших представлений. Я изображала балерину, без устали изобретая танцы и прыгая босиком по ступенькам. Лестница – на этот раз с настоящими перилами! – пролет которой был весь обтянут голубым джутом, расшитым золотыми лилиями, вела на второй этаж. Стены большого зала были затянуты красным шелком, потолок – гобеленом, поддерживаемым тяжелыми золотыми шнурами. На карнизе под потолком большими готическими буквами написано: «Любите природу больше, чем искусство. Искусство больше, чем славу. Искусство – средство. Природа – основа». Монументальный камин был выложен фаянсовыми плитками работы Луки делла Роббиа[47 - Лука делла Роббиа (1400–1482) – итальянский скульптор, впервые применивший технику майо-лики.]. По обеим сторонам камина стояли витрины с итальянскими раковинами. Мебель обита гобеленами эпохи Людовика XIII. Бронзовая статуя Жанны д’Арк в центре зала возвышалась на колонне, окруженной огромным обитым шелком пуфом. Вокруг статуи – зеленые растения, на которые сверху капала вода. Это было устроено так искусно, что ни одна капля не падала мимо. Загадка – так и не разгаданная мною. Будуар, целиком выдержанный в китайском стиле – ткани, фарфор и безделушки, – освещался двумя страшными драконами из черной бронзы, изрыгавшими лучи газового света. Столовая, меблированная в итальянском стиле, большая и унылая, со стенами, обитыми кордовской кожей, выходила в оранжерею, где в моем воображении происходили все любовные сцены из романов, которые я тайком читала. Из оранжереи спускались в сад, главным аттракционом которого был пони. Он имел свободный доступ в ателье отца и не упускал случая проникнуть оттуда в дом. Часто во время обеда он заявлялся в столовую, чтобы попросить сахар. На втором этаже находились спальни отца и мачехи, библиотека и гостиная. На третьем – детские комнаты. Отец был так же гостеприимен, как и бабушка. Его дом был всегда переполнен людьми. Но, увы, в отличие от бабушки мачеха тяготела к академическим и светским кругам. Чета Доде, супруги Каролюс-Дюран, издатель Шарпантье, доктор Поззи[48 - Каролюс-Дюран Шарль (1837–1917) – французский салонный живописец, член Академии изящных искусств, директор Римской академии. Шарпантье Жорж (1846–1905) – постоянный издатель Флобера и Золя и еженедельника «Ла Ви Модерн» («Современная жизнь»). Поззи Самюэль-Жан (1846–1918) – французский хирург-гинеколог, друг племянницы Наполеона I принцессы Матильды (1820–1904). Ропс Фелисьен (1832–1898) – бельгийский художник Его эротические гравюры иллюстрировали произведения Верлена, Бодлера, Гонкуров.], супруги Менар Дориан, Фелисьен Ропс, Абель Эрман, Эдмон Арокур[49 - Эрман Абель (1862–1950) – французский писатель. Арокур Эдмон (1856–1941) – французский писатель.] – вот кто были постоянными посетителями. Поззи – блестящий человек, имеющий склонность к таинственному. Он создал секретное общество «Лига Розы». Женатые члены «Лиги» не имели права являться на ее собрания со своими половинами. Эта мера была продиктована элементарной осторожностью: устав позволял членам «Лиги» говорить и делать решительно все[50 - …и делать решительно все. – На собраниях «Лиги Розы» по правилам, предложенным доктором Поззи, ее члены играли роли пациентов, которым надо было не только отвечать на вопросы о своих сексуальных пристрастиях, но и демонстрировать их.]. К этому обществу относились крайне серьезно. Нужно ли говорить, до какой степени оно занимало мое воображение?.. Я все время размышляла о нем долгие недели в Сакре-Кёр, откуда меня отпускали только раз в месяц. Тогда я снова встречалась со своим маленьким братом Сипой. Родной сын мачехи, он имел самые прекрасные в мире игрушки. Мне было запрещено дотрагиваться до этих сокровищ, заполнявших его комнату. Моя крестная, графиня Замойска, потерявшая дочку моего возраста, относилась ко мне с большой нежностью. Каждое лето она посылала роскошные подарки. До сих пор с восхищением вспоминаю большую куклу, почти с меня ростом, одетую в каштановый и зеленый шелк. Я назвала ее Розой. Она закрывала глаза и говорила голосом, трогающим меня до глубины души: «Папа, мама». Разумеется, я не могла взять ее в монастырь. Во время нескончаемых месяцев она жила в моих мечтах, и я лихорадочно считала дни, которые мне предстоит прожить без нее. Когда наконец вернулась домой, Розы там не оказалось. Я не сразу поняла: такое страшное несчастье, это невозможно!.. Мне ее вернут, я смогу целовать ее, рассказывать, как страдала без нее… Но нет. Мачеха, по-видимому, встревоженная моей непомерной любовью к единственному существу, которое я могла ласкать, кому-то подарила ее… В Сакре-Кёр я буквально ничему не научилась. Из-за маленькой золотой пластинки, которую меня заставили надеть, чтобы выпрямить зубы, я сюсюкала и бормотала так, что преподаватели перестали спрашивать: каждый раз, когда я отвечала, раздавался взрыв смеха всего класса. Как только опасность миновала, я сняла злосчастный «аппарат». Одеваясь по утрам, я ловко скатывала ночную рубашку и подкладывала ее сзади под платье, чтобы получился турнюр, который носили взрослые. «Мари Годебска, немедленно уберите этот турнюр!» – кричала славная монахиня, обязанная следить за нашей формой. На следующее утро я снова его надевала. Одна из моих маленьких подруг слыла мастером в искусстве ловить мух. Внимательно наблюдая за этими насекомыми, она находила точное место, где их надо было проколоть иголкой так, чтобы они не умирали. Потом нанизывала их на нитку и делала живое колье, приходя в восторг от ощущения, которое вызывало прикосновение к ее коже этих трепещущих крылышек. Мне это было отвратительно до тошноты. Может быть, ее вдохновляли «Беды Софи»[51 - «Беды Софии»… – повесть французской писательницы графини де Сегюр, урожденной Софьи Федоровны Ростопчиной (1799–1874), о проказах и наказаниях маленькой Софи. Переведена на русский язык под названием «Приключения Сонечки» в 1864 г. В 1980 г. французский актер и режиссер Жан Клод Бриали снял фильм по повести де Сегюр.]… Раз в неделю нам давали урок манер. Учителем был маленький старичок, который, вооружившись небольшой скрипкой, учил нас реверансам, вальсу и кадрили. Реверанс был церемонией, имевшей разнообразные и четкие нюансы: начиная от глубокого придворного (шесть шагов вперед, четыре назад с приседанием на четвертом шаге – этот реверанс следовало делать только в дни посещений; он наводил ужас на многих маленьких девочек, так как надо было, не оборачиваясь, закрыть за собой дверь) до простого приседания на месте. Миниатюрная скрипка превращалась тогда в палочку дирижера, чтобы управлять нашими движениями, а маленький старый господин – в важную особу, которую мы должны приветствовать. Разные манеры и интонации, с какими следовало произносить «здравствуйте», «до свидания», обращаясь к выше– или нижестоящему, требовали также бесконечных репетиций. «Здравствуйте», за которым следовало «месье», было бесспорным знаком, что мы имели дело с тем, кто считался ниже нас. Единственным счастливым днем недели был четверг, когда, сопровождаемая монахиней, я ездила к Форе, который давал мне уроки фортепиано. Осталось загадкой, почему мачеха, обычно окруженная посредственностями, выбрала в учителя этого исключительного музыканта. Он страстно увлекся нашими занятиями, а его удивительные уроки дали мне такую глубокую любовь и знание фортепиано, что всю жизнь играть на нем доставляет мне огромную радость. Первый раз Форе увидел меня в Вальвене, где отец купил дом рядом с домом Малларме. Он услышал, как я играю, когда мне было шесть или семь лет, и был так поражен, что попросил родителей доверить ему мое музыкальное образование. Это одна из больших удач моей жизни. Его уроки главным образом заключались в том, что он играл для меня. Форе быстро понял, что я легко схватываю и запоминаю все нюансы его искусства. По одной излюбленной им фразе из сонаты Бетховена я поняла раз и навсегда, что такое вдохновение. Доброта Форе, радость, которую я читала в его глазах по мере того, как делала успехи, были единственной светящейся точкой в мрачном туннеле, каким мне представлялось пребывание в Сакре-Кёр. Одно воспоминание отмечает шестой год в монастыре. Поздно ночью меня разбудили. Одели и, ничего не объясняя, повезли к отцу на улицу де Прони. Дом был заполнен людьми, говорящими тихо и благоговейно, как в церкви. Умерла мачеха. Меня силком потащили в комнату усопшей. Я дрожала от страха. Первый раз в жизни я увидела смерть. – Поцелуй ее, – сказал, рыдая, отец. У меня стучали зубы. Я чувствовала, как кровь стынет в жилах. Пришлось подтолкнуть меня к кровати. Страх, который я испытала, целуя ее, помню до сих пор. Она, мертвая, пугала меня еще больше, чем живая. Отец относился к смерти так же, как и я. Мысль провести ночь возле покойной жены была для него так невыносима, что он попросил побыть вместе с ним маркизу де Говилль. По правде говоря, она была его любовницей… Я совершенно уверена, что отец ни в какой мере не считал это неуместным и неприличным. Так же, как после смерти моей матери он убежал из Петербурга и искал убежища у мадам Натансон, так и теперь он бежал от смертного ложа своей второй жены к мадам де Говилль – таким уж он был. Спустя некоторое время отец женился на ней. Мачеха завещала мне триста тысяч франков и все свои бриллианты. Деньги я получила, выйдя замуж, но бриллианты, прекрасные солитеры, присвоила маркиза. Что касается отца, то, женившись, он переехал к ней на улицу де ла Помп, оставив дом на де Прони детям мадам Натансон. Теперь раз в месяц я приходила из Сакре-Кёр на улицу де ла Помп. Новая мачеха быстро завоевала мое сердце. Она разговаривала со мной с нежностью, в которой я так нуждалась, и я страстно ее полюбила. Из монастыря посылала ей письма, полные обожания. Нашу корреспонденцию, естественно, проверяли. Меня вызвала одна из настоятельниц. Перед ней лежало несколько листков, на которых я узнала свой почерк. Глядя на меня своими добрыми глазами, она очень мягко сказала: «Дитя мое, только Бога можно так любить. Будьте осторожны. Если вы будете и дальше в жизни так любить, это убьет вас». Вскоре мне пришлось расстаться с мачехой, так как родители уехали в Брюссель, где и обосновались. Мне было в ту пору около двенадцати лет, и до четырнадцати я не имела с ними никакой связи. Отец после своей поспешной женитьбы предпочел быть подальше от Парижа. Я уже не выходила из Сакре-Кёр даже раз в месяц. Из этого периода моей жизни вспоминаю только увеличивающуюся страсть к музыке, которой всецело посвятила себя… Все другие занятия наводили на меня смертельную скуку. Глава третья Когда я вновь встретилась с мачехой, то с трудом узнала в ней женщину, которую так любила. У маркизы де Говилль всегда было пристрастие к ликеру. Постепенно оно превратилось в настоящий алкоголизм. С утра вместо завтрака она пила большой бокал шартреза, макая в него хлеб. Одновременно с тем, как развивалась ее склонность к спиртному, росла неприязнь к моим братьям, для которых она стала свирепой мачехой. Бедного Эрнста после бурных домашних сцен поместили в исправительный дом, потом в военную школу, откуда отправили в Индокитай. Сипа, которого недуг избавил от подобной участи, стал козлом отпущения для нашей мачехи, относившейся к нему беспощадно. Отец, целиком поглощенный работой и светской жизнью, не имел понятия об участи, уготованной его детям. Такова была атмосфера в доме, куда я приехала на летние каникулы. Драма не замедлила разыграться. Предлог был пустяковый. Мачеха дала мне маленькое колечко, принадлежавшее ее ребенку от первого брака. Однажды, когда я мыла руки, оно соскользнуло в умывальник. Катастрофа обнаружилась за столом. В гневе мачеха наговорила мне такие мерзости, что, потеряв над собой контроль, я бросила ей в голову тарелку и убежала. Немного погодя, укрывшись в зимнем саду, я услышала, как рядом в гостиной говорят, что меня пошлют в исправительный дом. Кровь бросилась мне в голову. Все смешалось в сознании. Только одна мысль оставалась ясной и все более и более неотвязной: бежать, бежать во что бы то ни стало, любым способом покинуть навсегда этот дом, где я ощущала одну ненависть. У меня быстро сложился план. Прежде всего, нужны деньги. Я тут же подумала о старом друге отца, у которого была дочь моего возраста и который всегда питал ко мне слабость. Он был португальским консулом. Не колеблясь, я посвятила его в свой замысел и попросила четыре тысячи франков. Как я сумела этого добиться? Как смогла убедить его? Когда он понял, как я глубоко несчастна, как твердо мое решение, то дал мне деньги и обещал все хранить в тайне. В полночь, когда гостиная была все еще полна людей, я незаметно покинула дом, захватив только маленькую сумку с самым необходимым. Улица внушала мне дикий ужас. Несмотря на то что ночь была относительно светла (стоял сентябрь), я боялась всего и особенно – быть пойманной. Но ни минуты не думала о том, чтобы вернуться. Шла и шла, пока не достигла маленькой рощи, где решила укрыться. Вскоре услышала приближающиеся голоса и не смела пошевелиться. С отчаянно бьющимся сердцем, свернувшись калачиком, замерла в своем убежище, как загнанный заяц. Наконец, решив, что опасность миновала, дрожа от страха, снова пустилась в путь по дороге к Антверпену. В пригороде, в первом попавшемся маленьком отеле попросила дать мне комнату. Вот там я и познакомилась с клопами… Рано утром на трамвае уехала в город. Ноги у меня были стерты до крови. В Антверпене я села на пароход, плывущий в Лондон. Лондон – цель моего путешествия. Англия казалась мне идеальным местом, где можно спрятаться. Море, разделявшее меня с семьей, внушало чудесное чувство безопасности. Не помню, кто дал мне адрес семейного пансиона на Кэйппел-стрит. Во всяком случае, я направилась прямо туда. Он оказался чрезвычайно чистым и приличным. Хозяин не задавал вопросов, а моей главной заботой было как можно быстрее обзавестись пианино, которое могло поместиться в моей маленькой комнате. Я совершенно никого не знала в Лондоне, и это давало буквально завораживающее чувство свободы: улица была для меня неистощимым источником опьянения. Чтобы выглядеть взрослее и респектабельнее, я решила купить маленькую черную плоскую шляпку с бантом из стекляруса. Эта модель предназначалась для вдов. Но она буквально обольстила меня, когда я увидела ее в витрине, и показалась верхом совершенства. В сущности, все что угодно на голове четырнадцатилетней девочки[52 - …четырнадцатилетней девочки… – на самом деле Мизии было восемнадцать лет. По свидетельству современников (и по фотографиям), в эту пору она была соблазнительной, вполне сформировавшейся девушкой с высокой грудью и цветущим чувственным личиком.], наверно, могло выглядеть очень красиво. Я много играла и бродила по улицам. Никто не заговаривал со мной. Детство обладает привилегией таинственной защиты. Может быть, отчасти это объясняется его наивностью и гордостью. Два месяца в Лондоне пролетели незаметно[53 - …пролетели незаметно. – Существует другая версия бегства и пребывания Мизии в Лондоне. Артуру Голду и Роберту Фицдейлу Жак Порель, сын Габриэлль Режан, подруги Мизии, рассказывал со слов матери, что она бежала в Лондон с художником Фелисьеном Ропсом, адептом «сатанизма», который был на сорок лет старше ее. Об этом Режан узнала от самой Мизии, которая сказала ей, что стала любовницей Ропса. Во Францию она вернулась одна.]. Ничего не слыша о своей семье, я считала, что опасность миновала, и решила вернуться в Париж. Путешествие на пароходе в 3-м классе, с жуткой тошнотой, было ужасающим. В поезде в Кале я познакомилась со славной женщиной по имени Армандин. Тронутая моей юностью, она говорила со мной с такой нежностью, что я тут же призналась ей в своей беде. Так как я не знала, где остановиться в Париже, она отвела меня в маленький отель, заботилась обо мне и вскоре нашла мне пристанище на улице Сен-Жан рядом с авеню де Клиши. Пристанище в ту пору стоило менее пятиста франков в год и не облагалось налогом. Моя новая квартира состояла из маленькой передней, двух комнат, туалетной и кухни. Армандин посоветовала купить мебель в магазине «Дюфайель», где она продавалась в рассрочку. Я выбрала кровать и зеркальный шкаф из бамбука, велела оклеить одну комнату розовыми, другую небесно-голубыми обоями. И платила за все это по сто франков в месяц… Мне особенно нравились занавески в спальне: светло-голубые, в розовую и белую полоску, с узенькой серебристой нитью. Но предметом моей гордости и восхищения была люстра-фонарь из кованого железа с разноцветными стеклами. Возвращаясь домой, я не могла удержаться, чтобы немедленно не встать на стул и не поцеловать мой фонарь. Армандин окончательно стала обслуживать меня. А когда через год я вышла замуж, унаследовала все мои сокровища из квартиры на авеню де Клиши… Обосновавшись, я сообщила моему дорогому Форе, что вернулась в Париж; подумала и о том, чтобы успокоить отца. Так я узнала, что мачеха через несколько дней после моего исчезновения попросту решила облачиться в траур по своей падчерице. В это время пришло известие о смерти моего брата Эрнста. Для меня это был страшный удар. Эрнст – большая привязанность моего детства. В девятнадцать лет он нашел смерть в Тонкине, где попал в засаду. Отправившись в разведку, он спускался в джонке по реке и встал во весь рост как раз в тот момент, когда появился противник, убивший его выстрелом в лоб. Вскоре после этого я получила от него письмо. Он писал о своем отвращении к профессии военного, о желании умереть, о том, что никогда у него не было ни одного счастливого дня. По какой случайности судьбы он погиб как раз в тот день, когда я сбежала из дома? Так как мои четыре тысячи франков почти растаяли, я попросила Форе найти мне учеников. Он тут же нашел: одну из дочерей русского посла Бенкендорфа – потом его старшая дочь, затем младшая и, наконец, его жена захотели брать у меня уроки! Так что я почти не покидала их дом, где меня обожали. Вскоре появилось достаточно учеников, чтобы прилично зарабатывать на жизнь: я получала восемь франков за урок! Мой отец весьма одобрительно отнесся ко всему этому и даже навещал меня на улице Сен-Жан, так как я, естественно, отказалась переступить порог дома его жены. Некоторое время спустя я встретилась на улице с господином Натансоном, моим будущим свекром[54 - моим будущим свекром. – Адам Натансон, богатый польский банкир, эмигрировавший во Францию с русской женой и тремя сыновьями, Александром, Таде и Альфредом.]. Мы не виделись уже много лет, и он был так растроган, узнав, что я сама зарабатываю себе на жизнь, что захотел навестить меня. Взволнованный, он кричал о скандале и собрал семейный совет. Разумеется, мачеха вопила и снова говорила об исправительном доме. Перспектива вернуться в Сакре-Кёр теперь, когда я познала независимость, мне тоже не улыбалась. Поэтому я спокойно заявила, что подожгу монастырь. Только отец понял, что меня нельзя заставить отказаться от свободы, за которую я слишком дорого заплатила. Он настоял на том, чтобы поместить меня в семейный пансион на улице Клеман Маро и чтобы я продолжала заниматься с Форе и давать уроки Бенкендорфам. Партия была выиграна. Раз в неделю в пансионе устраивали «вечера». Я вспоминаю очаровательную американку, любовницу старого месье Нобеля[55 - …старого месье Нобеля… – Нобель Альфред (1833–1896) – шведский инженер-химик, изобретатель динамита. Учредитель Нобелевской премии.] – того самого, кто учредил премию, – и актрису, ставшую известной как Сюзанн Авриль. Обе они были, естественно, много старше меня и время от времени увозили с собой по вечерам. Вот тогда-то я снова встретилась с Таде Натансоном, племянником покойной мачехи. Он немедленно отправился к моему отцу просить моей руки. Мне только что исполнилось пятнадцать лет. Форе, к этому времени уже ставший знаменитым, расплакался, когда я объявила ему о своей помолвке. Он во что бы то ни стало хотел заставить меня сделать карьеру концертирующей пианистки и умолял раз и навсегда отказаться от замужества. – Ты не имеешь права так поступать со мной… – говорил он со слезами. – К тому же, если ты выйдешь замуж, ты всегда будешь несчастна. Но я начала понимать, что свобода возможна только вдвоем, и одиночество меня тяготило. Бабушка, окончательно поглотив свое состояние, вынуждена была продать дом в Алле. Она жила теперь в Брюсселе, и я решила поехать к ней, чтобы там дождаться возраста, необходимого по закону для замужества. Потеряв деньги, бабушка не потеряла ни живости, ни аппетита. В маленьком особнячке в Брюсселе ели так же хорошо, как и в огромном алльском доме. Однажды она вызвала своего зятя (моего дядю Костера) и поделилась с ним своими финансовыми затруднениями. – Как вы можете так говорить, матушка, – сказал он, – где ваше достоинство? – У меня нет достоинства, сын мой, – ответила старая дама, которая думала о деньгах, необходимых для ее кухни, – у меня есть только бедность. В конце концов он все же пришел ей на помощь из тщеславия, так как ее почти ежедневно навещала королева. В один прекрасный день мы увидели Катрин, старую кухарку из Алля, сидевшую на соломе в тачке, которую тащил крестьянин. Она хотела умереть только у бабушки. Она там и умерла. У бабушки было сердце двадцатилетней, и мы прекрасно ладили друг с другом. Относительное безденежье не могло затронуть ее врожденную щедрость. Так, не имея возможности делать денежные пожертвования, она отдала в дар собору знаменитый золотой венок деда с выгравированными на его листьях именами почитательниц. Он увенчал голову Святой Девы. Узнав об этом, ее сын Франц[56 - ее сын Франц… – Серве Франц (1846–1901) – бельгийский виолончелист и композитор.] устроил отвратительную сцену. Но бабушка, приподнявшись на цыпочки, дала ему пару увесистых пощечин. Теперь она выходила только по утрам, чтобы причаститься. Часто к четырем часам пополудни к ней приезжала бельгийская королева, и старые дамы вели нескончаемые беседы за чашкой кофе с молоком. В это время, запершись в своей комнате, я запоем читала. В доме у бабушки я познакомилась с другом дяди Франца, Ван де Вельде[57 - Ван де Вельде Анри Клеман (1863–1957) – бельгийский живописец, с 1890 г. посвятивший себя прикладному искусству, а с конца XIX в. – архитектуре.]. Он был первым, кто заставил меня понять настоящих современных писателей – Метерлинка и Гюисманса[58 - Метерлинк Морис (1862–1949) – бельгийский драматург, поэт, эссеист. Нобелевский лауреат. Гюисманс Жорж Шарль (1848–1907) – французский писатель. Его роман «Там» опубликован в 1891 г.]. Роман «Там» произвел на меня огромное впечатление. Я увидела в нем некое приобщение к тайне. Благодаря дружбе бабушки с королевой я была приглашена на придворный бал. Мне заказали платье из бледно-голубого тюля с широким муаровым поясом. Когда я увидела себя в огромном зеркале в передней дворца, то остановилась, ошеломленная этим видением. Убедившись, что это действительно я, бросилась к зеркалу и целовала свое отражение перед множеством оторопевших выездных лакеев. Этот первый бал был для меня волшебной сказкой, и когда я вальсировала с наследным принцем, чувствовала себя как в раю. Вскоре после этого бала произошла любопытная вещь, значение которой открылось мне значительно позже. Растянувшись на кровати и смеясь до упаду, я читала «Дон Кихота», когда постучали в дверь: «Мадемуазель, мадам просит вас спуститься в гостиную». Я быстро встала, на цыпочках подошла к двери и заперла ее на ключ. Никто и ничто не заставит меня спуститься! Я сама удивилась своему сопротивлению: такие капризы не были мне свойственны. Бабушка сама поднялась и умоляла прийти в гостиную. Ни просьбы, ни угрозы не заставили меня открыть дверь. Вечером за обедом я узнала, что особа, так настойчиво хотевшая видеть меня, – сестра бабушки, та самая, которая пятнадцать лет назад была любовницей отца и родила от него ребенка. Инстинкт? Предчувствие? Какой-то внутренний голос? Хотя в тот момент я понятия не имела об этой трагической истории, ничто на свете не могло заставить меня увидеть эту женщину… которая невольно стала причиной смерти моей матери. Хотя в новом доме было только два пианино, в нем, наполненном яростными вагнеристами, всегда звучала музыка. Мой дядя Франц Серве заканчивал оперу по либретто Леконта де Лиля[59 - Леконт де Лиль Шарль (1818–1894) – французский поэт, член Французской академии.] «Аполлонид» (она была впоследствии показана в Карлсруэ, дирижировал Моттль[60 - Моттль Феликс (1856–1911) – немецкий композитор и дирижер. С 1886 г. дирижировал вагнеровскими операми в Байрейте.]). «Парсифаль»[61 - «Парсифаль» — последняя опера Вагнера (1882) по мотивам романа Кретьена де Труа (ок. 1130 – ок. 1191) «Парсифаль, или Сказки Грааля».] тогда только что в первый раз был поставлен, и меня окружали старые господа, со слезами на глазах рассказывавшие историю голубок и Грааля. Признаюсь, я не разделяла их энтузиазма. Раз в неделю Таде приезжал навестить меня и оставался на два дня. Как только мне исполнилось пятнадцать лет и три месяца, мы поженились[62 - …мы поженились. – Мизиа и Таде сочетались браком 25 апреля 1893 г. Ей в марте исполнился двадцать один год, ему было двадцать пять лет.]. Это была грустная свадьба: прошел всего месяц, как умерла бедная бабушка. Церемония происходила у моего дяди Костера. Растрогавшись, он сделал меня своей единственной наследницей. В приданое я получила триста тысяч золотых франков, которые полностью ушли в лучший бельевой магазин Брюсселя. Глава четвертая Наша квартира на улице Сен-Флорентэн[63 - Наша квартира на улице Сен-Флорентэн… – салон этой квартиры запечатлен на полотнах Эдуарда Вюйара «Салон с тремя лампами» и «Мизиа за пианино».] не замедлила стать центром «Ревю Бланш»[64 - «Ревю Бланш» (1889–1903) – первый художественно-литературный журнал, издававшийся в Париже на правом берегу Сены, основанный братьями Натансон. Самый значительный и дольше всех просуществовавший из так называемых маленьких журналов, возникших во Франции в 1880–1990-е гг. (в большинстве случаев они переставали выходить через год-два). Название «Ревю Бланш» – «Белый журнал» – связано с пониманием белого цвета как синтеза всех цветов, как стремление объединить весь спектр духовных исканий эпохи. Один из современных французских журналистов утверждает, что «Ревю Бланш» был «общественной, художественной и литературной энциклопедией». В нем печатались только первые переводы произведений иностранных писателей от Толстого до Горького, от Джейн Остин до Оскара Уайльда, Марка Твена, Маринетти и многих других. Разумеется, французы – от Сен-Симона, Стендаля, Золя до Малларме, Верлена, Жида, Пруста. В журнале сотрудничали О. Мирбо, Ж. Ренар, А. Жарри, Т. Бернар, Г. Аполлинер и др. Таде был художественным критиком журнала. Дебюсси, под псевдонимом М. Крош, – музыкальным; Леон Блюм писал о литературе, театре и спорте. В «Ревю» печатались репродукции импрессионистов; с конца 1890-х гг. журнал оформлялся в стиле модерн. В нем появлялись рисунки Вюйара, Валлоттона, Синьяка, Редона. Анри Тулуз-Лотрек написал для плаката «Ревю Бланш» портрет Мизии на катке в шляпе с огромными перьями и с муфтой в руке. Она часто вместе с Таде читала рукописи, поступавшие в журнал. На рисунке, полном дружеского юмора, «Редакция “Ревю Бланш”» Пьер Боннар изобразил Мирбо и Анри де Ренье, Александра и Таде Натансонов, Феликса Фенеона, Жюля Ренара и Мизию, сидящую рядом за столом. Редакция «Ревю Бланш» была местом, где устраивались выставки Сера, Вюйара, и клубом, в котором встречались писатели, художники, музыканты. Многие из них стали друзьями Мизии.], основанного Таде и его братом Александром[65 - Натансон Александр — старший брат Таде, бизнесмен и преуспевающий адвокат, финансировал «Ревю Бланш» при его основании и был в первые годы его директором. Младший, Альфред, – инициатор создания журнала, его литературный критик.]. Так я оказалась окруженной Малларме, Полем Валери, Лотреком, Вюйаром, Боннаром (над тремя последними в ту пору все насмехались, вешая их картины вверх тормашками), Леоном Блюмом, Феликсом Фенеоном, Геоном, Тристаном Бернаром, Жюлем Ренаром, жена которого убирала квартиру, Анри де Ренье, очаровательным Мирбо и его женой – героиней «Голгофы», Жарри, Ла Женессом, Коолюсом, Дебюсси (женатым на маленькой черненькой козочке), Волларом, прелестной Колетт, казавшейся школьницей с ее треугольным личиком и осиной талией, и ее мужем Вилли[66 - Валери Поль (1871–1945) – французский поэт. Блюм Леон (1872–1950) – писатель и политический деятель, в 1936–1938 гг. глава Народного фронта. Фенеон Феликс (1861–1944) – французский писатель и художественный критик. Геон Анри (1875–1944) – французский драматург. Бернар Тристан (1866–1947) – французский прозаик и драматург. Ренар Жюль (1864–1910) – французский писатель. Ренье Анри де (1864–1936) – французский писатель, член Французской академии. Мирбо Октав (1848–1917) – французский писатель и драматург. Жарри Альфред (1873–1907) – французский драматург. Ла Женесс Эрнст Леон (1874–1917) – французский писатель. Коолюс Ромон (1868–1952) – французский драматург. Воллар Амбруаз (1868–1939) – французский писатель и торговец картинами. Колетт Сидони Габриэлль (1873–1954) – французская писательница, член Академии Гонкуров и Бельгийской Академии. Кавалер ордена Почетного легиона. Вилли — псевдоним французского писателя и музыкального критика Анри Готье-Виллара (1859–1931).], которого мы называли ее учителем. Я плохо понимала его рассказы, слишком непристойные для меня. За некоторым исключением все были «моложе тридцати лет», а мне – шестнадцать. Я приходила в ярость, что меня называли «снобкой», когда, смотря мои картины, спрашивали: «Это корова? Это гора?..» Конечно, мы образовывали особый, своеобразный мирок, над которым насмехались те, кто не мог принадлежать к нему. Пьер Луис[67 - Луис Пьер (1870–1925) – французский поэт и прозаик. Валери называл его «литературной совестью» Дебюсси.], живший на улице Глюка, однажды собрал у себя множество друзей, обещая, что они услышат шедевр: речь шла о «Пелеасе»[68 - …речь шла о «Пелеасе»… – «Пелеас и Мелизанда», опера Дебюсси (1902) по одноименной пьесе Метерлинка.], которого Дебюсси сам играл на пианино и пел все партии. Я была единственной женщиной. Лакей в белой куртке разносил коктейли. Я еще никогда в жизни их не пробовала. В ту пору они готовились из желтых, зеленых, красных ликеров, которые наливались в бокалы один на другой. Растянувшись на кушетке ? 1а Рекамье, с восхищением рассматривая японскую куклу в человеческий рост, которая находилась напротив меня, я пила коктейль за коктейлем и рассеянно слушала слова Метерлинка. Лишь туше Дебюсси тронуло мое сердце. В моем замутненном от разноцветных ликеров сознании Мелизанда превратилась в японскую куклу, и я придумывала целую историю, не имевшую никакого отношения к чуду, которое происходило в этом салоне… Кончив играть, Дебюсси спросил меня: «Ну так как же?» Я побагровела от стыда и молила Бога, чтобы он принял за волнение мою беспросветную глупость. Только несколько месяцев спустя, услышав «Пелеаса» в «Опера-Комик»[69 - «Опера-Комик» — французский музыкальный театр Парижа. Здесь были впервые поставлены «Кармен» Бизе, «Лакме» Делиба и «Манон» Массне, оперы Р. Штрауса, Пуччини и других. Первое исполнение «Пелеаса и Мелизанды» состоялось 30 апреля 1902 г.], почувствовала все его волшебство. А ведь пошла на спектакль в очень плохом настроении, простуженная, без всякого желания слушать музыку. К тому же была сильно раздражена: Леон Блюм уверял, что она гениальна. И вдруг, как только прозвучало: «Вот что он написал своему брату Пелеасу…», нервы мои содрогнулись, затрепетали, как слишком натянутые струны, и я поняла, что совершалось великое чудо. Это была моя первая любовь. Я вышла из театра, садилось солнце (стояла весна), прошлась по бульвару и, потрясенная, явилась в «Ревю Бланш». Там застала Катюлля Мендеса[70 - Мендес Катюлль (1841–1909) – французский поэт.] и Мирбо, большого друга Метерлинка, который ничего не понимал ни в музыке, ни в моем невнятном бормотании, когда я пыталась объяснить ему свое волнение. Только на другой день на генеральной я снова увиделась с Дебюсси. В зале была настоящая буря. Издеваясь, уже переименовали оперу в «Менелая и Палиссандр»[71 - …переименовали оперу в «Менелая и Палиссандр». – В греческой мифологии Менелай, царь Спарты, муж Елены Прекрасной. Палиссандр — древесина некоторых южноамериканских деревьев, из которых делают дорогую мебель.]. (Слава богу, в ту пору существовали еще идиоты, которым нравилось не все!) Дебюсси повторил свой вопрос: «Так как же?..» Я разрыдалась, и мы обнялись. Я обычно очень поздно ложилась. Но на этот раз отказалась идти ужинать и быстро вернулась домой, поглощенная моим новым сокровищем… В течение двух лет бывала на каждом спектакле «Пелеаса». И я, которая так смеялась над страстными почитателями Байрейта[72 - …почитателями Байрейта… – в городе Байрейт в Германии в 1876 г. был открыт театр Вагнера, где исполнялись его оперы.], вечно твердившими одну и ту же фразу из Вагнера, могла сесть за пианино и без устали двадцать, пятьдесят раз подряд повторять излюбленные аккорды из моего «Пелеаса». Сегодня я предпочитаю слушать по радио только фрагменты из оперы. Услышать ее целиком для меня почти непереносимо: вся моя юность вновь возникает передо мной. Несколько дней спустя после премьеры в «Опера-Комик» я увидела, как Дебюсси с женой прильнули к витрине магазина «Потель и Шабо», где была выставлена гусиная печенка. Я вошла в магазин, купила ее и разделила с ними. Эта прозаическая встреча была последней с автором «Пелеаса». Глупая ссора вскоре разлучила нас. Жена, которую он бросил, оказалась в нищете. Мы с Равелем и Бреваль[73 - Бреваль Люсьенн — оперная певица.] устроили ей маленькую ренту… Этого Дебюсси никогда мне не простил… Через пятнадцать лет, когда я жила в отеле «Мёрис», мне позвонил портье и сообщил, что мадам Дебюсси хочет меня видеть. Это оказалась первая мадам Дебюсси. Я с трудом ее узнала. Ко мне вошла женщина, объемом с зеркальный шкаф. Она предложила купить у нее рукописную партитуру «Пелеаса». К сожалению, это было всего несколько испачканных страниц. Разумеется, я их купила за ту скромную цену, которую она попросила, и больше никогда ее не видела. Когда Дебюсси умер в 1918 году, за несколько лет до кончины Сен-Санса[74 - Сен-Санс Камиль (1835–1921) – французский композитор, пианист, дирижер и музыкальный критик.], которому устроили национальные похороны, на погребение нас собралось не более дюжины старых друзей. Недавно я нашла у себя карточку мадам Дебюсси, отправленную ею в благодарность за посланные на похороны цветы. Под выгравированным именем «Мадам Клод Дебюсси» она написала от руки: «Вы будете часто плакать по нему. Какая катастрофа!» Как раз в год моего замужества Люнье-По[75 - Люнье-По Орельен (1869–1910) – французский режис-сер и актер. В 1893 г. открыл в Париже театр «Эвр» пьесой Ибсена «Росмерсхольм».] приобщил Париж к творчеству Ибсена. Он поставил несколько его пьес. Но ревностные почитатели драматурга горели желанием познакомиться с великим человеком и увидеть, как играют его произведения в Норвегии. Летом Таде и я вместе с Люнье-По отправились в Кристианию[76 - …отправились в Кристианию. – Так до 1925 г. называлась столица Норвегии Осло.]. Город до такой степени добропорядочный в то время, что в нем не было тюрьмы: за отсутствием преступников туда некого было сажать. Мы сразу заметили, что Ибсен – король этой страны благоразумия. Мы встретились с ним в лучшем отеле города. В просторном рединготе, с огромным цилиндром на голове старого льва, едва сев, он поставил его на стол точно напротив себя, потом достал из кармана гребешок, начал приводить в порядок свою гриву и тщательно взлохматил бакенбарды. Я была очень заинтригована, почему, проделывая все это, он внимательно смотрел на дно своего цилиндра. Вскоре мне открылся ключ к этой загадке: на дне цилиндра мэтра было закреплено маленькое зеркальце. Впрочем, в этом заключалась основная слабость Ибсена, постоянно занятого своим внешним видом, очарован которым он был до такой степени, что наводнил город своими фотографиями. Сопровождавший нас журналист настойчиво рекомендовал мне попросить драматурга надписать одну из них. В то время как Ибсен, закончив причесываться, раздавал улыбки направо и налево, Люнье-По ринулся приветствовать его. Ибсен делал вид, что не говорит по-французски. Наш друг-журналист служил переводчиком. Он представил нас Ибсену. Его лицо льва засияло от удовольствия, когда он узнал, что я была бы очень польщена, если бы он подписал мне свою фотографию!.. (Позднее мне объяснили, что, если я хочу получить карточку, мне непременно нужно купить ее, так как продажа фотографий была одним из источников дохода великого человека. Скупостью объяснялось и то, что он приказывал приносить ему в номер отеля кучу газет, чтобы не покупать их в киоске.) Тем более я была удивлена, когда на другой день, зайдя за нами, чтобы отвести на репетицию «Строителя Сольнеса», он принес свою фотографию не только надписанную, но даже вставленную в рамку, которую мне подарил! «Кукольный дом» давали в цирке, на арене, разделенной пополам, чтобы оборудовать сцену. Как только я вошла, Ибсен предложил мне руку и проводил в центральную ложу. С удивлением я увидела на сцене под яркими лучами прожекторов даму, размахивающую огромным трехцветным флагом и напевающую «Марсельезу»! Я, разумеется, не поняла ни слова в пьесе, но меня восхитили мизансцены, к тому же я имела случай познакомиться с очаровательным Григом[77 - Григ Эдвард (1843–1907) – норвежский композитор, пианист, дирижер. Автор музыкальной сюиты к романтической поэме Ибсена «Пер Гюнт».]. На мое счастье, он говорил по-французски и пригласил нас на репетицию «Пер Гюнта», чудесно исполненного. Я до сих пор с умилением вспоминаю о слезах, пролитых над смертью Озе[78 - Озе — одна из героинь поэмы.]. Так как я очень хорошо знала партитуру, Григ попросил меня сыграть вместе с ним. Я была взволнована и растрогана его простотой и приветливостью. Проделки Люнье-По, который не мог относиться к себе всерьез, развлекали нас в Кристиании. Оттуда мы поехали в Телемаркен – озеро, прозрачное как изумруд, а потом возвращались через Данию, где мне хотелось остановиться, чтобы увидеть замок Гамлета[79 - …замок Гамлета. – Герой одноименной трагедии Шекспира, действие которой происходит в Дании в королевском замке Эльсинор.]. Мы плыли на маленьком парусном судне в такую светлую ночь, что можно было читать при луне. Мне казалось, берега удаляются при нашем приближении… Я взяла с собой охапку фиалок, которыми осыпала террасу Эльсинора. В шестнадцать лет становилось грустно, что нельзя, не вызвав смех, вообразить себя Офелией. И в лунном свете, положив голову на плечо Таде, я заснула… Дом в Вальвене[80 - Дом в Вальвене… – Таде Натансон купил дом в Вальвене (деревне неподалеку от Фонтенбло), где в маленьком доме на берегу Сены жил Малларме.Как рассказывают Голд и Фицдейл, нынешний владелец дома Натансонов, парижский врач, нашел там висевший над камином рисунок Тулуз-Лотрека, изображающий его кузена Тапье де Салейрана, похожего на Дон Кихота в цилиндре и рединготе.] скоро стал филиалом «Ревю Бланш». Но я приглашала главным образом тех, кто был мил моему сердцу. Вюйар и Боннар обосновались у нас раз и навсегда. Тулуз-Лотрек всегда жил в Вальвене с субботы до вторника. Он любил приводить с собой своего кузена Тапье де Салейрана и Жере Ривьера, хорошо известного как Добрый Судья, так как он регулярно всех оправдывал. Этот милый человек, безусловно, выбрал свою профессию, чтобы удовлетворить врожденную склонность к терпимости и из-за отвращения к наказанию. Мирбо, живший возле Фонтенбло, приводил ко мне Альфреда Жарри и директора «Меркюр де Франс» Валлетта с женой[81 - …Валлетта с женой. – Валлетт Альфред, директор «Меркюр де Франс», литературного журнала, основанного писателями-символистами в 1889 г. Жена Валлетта – романистка Маргерит Рашильд (1860–1953).]. У Жарри было жилище где-то на берегу Сены. Мне очень нравился этот милый маленький клоун, питавшийся рыбой, которую сам удил, и носивший ботинки мадам Валлетт, обычно зашнурованные красной бархатной тесьмой. Он только что написал «Убю»; пьеса понравилась нам и вызвала отчаяние у Малларме (он охотно противопоставлял его пьесам Метерлинка!). Я познакомилась с автором «Убю» на завтраке у мадам Мирбо, жадной до знаменитостей. Он приехал на велосипеде, грязный до ужаса. Так как мадам Мирбо огорченно рассматривала его башмаки, покрытые навозом, он сказал: «Не пугайтесь, мадам, у меня есть еще одна пара, гораздо более грязная». За завтраком подали ростбиф. Жарри, презрев отрезанные ломтики, схватил целый кусок. В гробовой тишине под разгневанным взглядом хозяйки дома отец «Убю» подмигнул, и безумный, с трудом подавляемый смех овладел гостями. Соседство Малларме удерживало меня в Вальвене всю осень. Он отправил в Париж «своих дам» (жену и дочь), и мы с ним совершали божественные прогулки по лесу. Он мог часами рассказывать самые прекрасные в мире истории. Время от времени вынимал из кармана маленькую карточку, записывал два-три слова и клал ее в другой карман. Малларме проделывал это без конца. Карточки грудой лежали под пресс-папье на его письменном столе, где все было в идеальном порядке. Даже слепой мог бы легко найти там то, что ему нужно. Все в маленькой комнате, покрашенной известью, дышало чистотой и порядком. В своей царственной простоте комната Малларме была похожа на него самого. Вещей мало, но все роскошные: кровать под балдахином, обитая кретоном в стиле Людовика XIV с чудесным рисунком, гармонировавшим с ярко-красными плитками пола, покрытого маленьким персидским ковром; два легких стула и картина Берт Моризо[82 - Моризо Берт (1841–1895) – французская художница.]. Из окна, защищенного от насекомых тонкой металлической сеткой, были видны высокие белые паруса его до блеска начищенного судна с выгравированными инициалами «С.М.». «Его величество»[83 - Игра слов: С.М. – S.M. – Stefane Mallarme (Стефан Малларме) и Sa Majeste (Его Величество). – Здесь и далее, кроме особо оговоренных случаев, примечания переводчика.], – сказал Лотрек, как-то явившись ко мне в купальном костюме, который он стащил на судне Малларме и который доходил ему до пят. Голову его увенчивали красные и серебристые обручи для игры в серсо, а на плечи накинута королевская мантия из тряпья, заимствованного в раздевалке купальни. Малларме, прослышав об этой невинной пародии, воспринял ее так серьезно, что в глубине души у него оставалась непроходящая горечь по отношению к Лотреку. Когда осенью Малларме оставался в одиночестве, то почти каждый день приходил к нам обедать, как правило, в сабо, которые снимал при входе, чтобы показать прекрасные черные носки. Только руки выглядывали из-под длинного, до полу плаща. В одной он держал фонарик, в другой – бутылку превосходного красного вина. За столом он избегал литературных разговоров и выдумывал прекрасные истории, так как любил видеть меня смеющейся. «Ха! Ха! Ха! Как она мила!» – говорил он тогда, сам трясясь от смеха. Чтобы отблагодарить его за волшебные сказки, я играла для него. Никогда у меня не было такой замечательной аудитории. Он умел слушать как никто. Нашей общей любовью были Бетховен и Шуберт… Слушая их, Малларме закуривал трубку и замирал. Виделись ли ему в эти мгновения его «бедные возлюбленные»: «Вчера я нашел мою трубку <…> с моей странствующей возлюбленной в дорожном костюме: в длинном платье, бредущей по покрытым пылью дорогам, в пальто на ее холодных плечах, в одной из шляпок без перьев и почти без лент, искромсанных морским ветром, которые богатые дамы выбрасывают и которые бедные возлюбленные отделывают заново, чтобы носить еще много лет. На ее шее страшный платок, которым машут, говоря “прощай навсегда”»[84 - «Трубка» (отрывок из «Бреда»). – Примеч. Мизии Серт.]. Чувство, что меня так хорошо слушают, придавало моей игре особенную эмоциональность. В то время как музыкальная фраза рождалась, начинала дышать, принимать форму, утверждаться в той тишине, особенность которой придавало присутствие Малларме, возникала такая хрупкая и одновременно тесная внутренняя связь, соединяющая нас, что, играя, я непроизвольно шептала строки его стихов. Слова, высеченные на тысяче драгоценных камней, чьи грани так меня обольщали и ослепляли, что на глазах выступали слезы. Обессилев, я чувствовала, как звуки угасают и умирают под моими пальцами. Дом в Вальвене стал слишком тесен для «лакировщиков» – как называл Валлоттон моих друзей-художников. Так как мне было неприятно, когда они уходили, а им хотелось остаться, приходилось их устраивать у нас в доме. И мы с Таде стали искать большой дом на берегу реки и недалеко от Парижа. Во время одной из автомобильных прогулок мы нашли в Вилльнёве на берегу Ионны прелестный дом, который служил когда-то почтовой станцией. Я быстро там обосновалась. Меня печалило лишь то, что не было рядом Малларме. Каждый раз к Новому году он присылал мне превосходную гусиную печенку, сопровождаемую четверостишием. Гусиная печенка съедена, а четверостишия исчезли… Осталось одно-единственное, на веере, и оно меня никогда не покинет. Я не испытываю ни малейших угрызений совести от того, что столько прекрасных стихов потеряно, что дюжины рисунков Тулуз-Лотрека, сделанных на меню, выброшены вместе с остатками вчерашнего обеда, что не могу найти у себя сонет Верлена, в котором он объясняет, почему я стала розой… Все это приходило ко мне, как букеты цветов; мне было двадцать лет, я была твердо убеждена, что жизнь похожа на сказки, которые рассказывал Малларме. Мысль о том, чтобы классифицировать, вставлять в рамки, хранить то, чем жизнь щедро одаривала меня день за днем, казалась смешной или кощунственной. Это все равно что засушивать самые прекрасные цветы, накалывать бабочку булавкой, делать чучела собак, которых я обожала, и стараться запереть в стакане луч солнца. Некоторые говорят мне сейчас учтиво-негодующим тоном музейных хранителей, признавая смягчающее вину обстоятельство, как варвару из хорошей семьи: «Какая жалость, какие потери для искусства!» Но это говорят те, кто тридцать лет назад хохотал до упаду над картинами Ренуара, спрашивал, какой стороной следует повесить пейзаж Боннара, не знал о существовании Малларме, кричал о возвращении в пещерную эру, слушая Стравинского, и отказывался заплатить мне двести франков за замечательные полотна Ван Гога, которые я купила за сто пятьдесят, чтобы прийти на помощь его вдове… Всегда считала, что художники гораздо больше нуждаются в любви, чем в поклонении. Я их любила, любила их работу, разделяла их горести и радости, их счастье жить. Сегодня творениями моих друзей полны музеи. С тех пор как они стали общепризнанными сокровищами, можно, ничем не рискуя, боготворить, поклоняться им. Я счастлива, что умела в обыденной жизни по-своему любить их, и с улыбкой вспоминаю ту беззаботную и вечно вибрирующую молодую женщину, которой была тогда и портреты которой висят сейчас на стенах Эрмитажа в Петербурге[85 - …на стенах Эрмитажа в Петербурге… – в эрмитажном каталоге западноевропейской живописи XIX–XX вв., изданном в 1983 г., портреты Мизии не числятся.] и заполняют страницы каталога коллекции Барнса[86 - …коллекции Барнса… – Барнс Альберт Кумбс (1873–1951), известный американский коллекционер преимущественно французской живописи.] в Филадельфии! И все же из-за своей своеобразной манеры любить вещи я сохранила для потомков шедевры, которые они иначе никогда бы не увидели: бо?льшая часть рисунков Лотрека на картоне существует сегодня только благодаря автомобильному лаку, которым я их когда-то покрыла, потому что находила это красивым. Единственные поступки, в каких я немного раскаиваюсь, – это те, от которых и тогда мне становилось стыдно. И сейчас вижу, как однажды вечером в Вальвене, просто потому что была в плохом настроении, притворившись, что мне внезапно стало дурно, прервала дорогого Малларме, читавшего чудесную поэму… Огорченный, он надел свои сабо, накинул черный плащ и с фонарем ушел в ночь. Я от стыда кусала губы до крови. Десять минут спустя он вернулся, принеся мне таблетки. Я была еще в том возрасте, когда читают запоем. Бесчисленные рукописи, получаемые «Ревю Бланш», стали моей каждодневной пищей. Однажды я влюбилась в роман, присланный молодым учителем из Праги. Таде заинтересовался неизвестным автором и пригласил его в Париж. Он стал знаменит под именем Гийома Аполлинера[87 - …под именем Гийома Аполлинера. – Псевдоним французского поэта и художественного критика Гийома Владимира Аполлинария Александра Костровицкого (1880–1918).]. Первым другом Гийома был Эрнст Ла Женесс, который развлекал его. Потом Аполлинер поселился у нас в Вилльнёве, где познакомился с Волларом. С этих пор он стал завсегдатаем «Погребка». Там, в этом знаменитом «Погребке», за одним из обедов мы познакомились с молодым Пикассо. В ту пору тот написал своего «Христа», в которого влюбился Аполлинер. Он объяснял его с рвением и горячностью апостола. В это же время в галерее Дюран-Рюэля[88 - Дюран-Рюэль Поль (1831–1922) – французский торговец картинами, владелец картинной галереи, основанной его отцом в 1833 г., издатель художественных журналов, сыгравший большую роль в признании импрессионистов.] на улице Лаффит, как раз напротив дома Воллара, выставили две картины Ренуара: «Завтрак» и «Балкон», оцененные в 4000 франков. Случилось, что у меня в этот момент не было денег, и я умоляла мою кузину мадам Демарэ приобрести их. Увы! Она отказалась, отнесясь к моей просьбе насмешливо и пренебрежительно. Любопытно, что Аполлинеру удалось продать «Христа» Пикассо гораздо легче и дороже. Едва родившись, кубизм завоевал благосклонность широкой публики, остававшейся слепой по отношению к импрессионистам. Пикассо принадлежит заслуга стать своего рода vacuum cleaner[89 - Пылесос (англ.).], вычистившим Каролюс-Дюранов, Зиемов и им подобных, и освободить нас от всего академического хлама. Он крепко и непоколебимо обосновался на расчищенном месте… Только спустя годы сумели заметить, что спокойно играли в чехарду через голову импрессионистов. Очень быстро Аполлинер стал апостолом кубизма, а Поль Гийом[90 - Гийом Поль (1893–1934) – французский художественный критик и торговец картинами.] – его первым банкиром. Увлечение Пикассо не переставало расти, как и цена его произведений. «Розовый» период последовал за «голубым», потом период толстых женщин и связь с театром благодаря Дягилеву, для которого он сделал восхитительные розово-белые декорации к «Треуголке»[91 - …декорации к «Треуголке»… – одноименный балет на музыку Мануэля де Фальи, хореография Л. Мясина. «Русский балет», 1919 г.] и незабываемый занавес к «Параду»[92 - …занавес к «Параду»… – балет композитора Э. Сати, балетмейстер Л. Мясин, оформление Пикассо. «Русский балет», 1917 г. Аполлинер в связи с этим спектаклем впервые ввел в о биход термин «сюрреализм».]. Поль Гийом искусно ввел Пикассо в сознание и салоны смышленых людей между африканским искусством и Таможенником Руссо[93 - …Таможенником Руссо. – Руссо Анри (1844–1910), французский художник-примитивист, до 1893 г. служивший в налоговой инспекции, отсюда его прозвище Таможенник.]. Светские дамы легко и просто перешли от Жака Эмиля Бланша[94 - Бланш Жак Эмиль (1861–1942) – французский художник и литератор, член Академии изящных искусств. В своем «Дневнике художника» вывел Мизию под именем Сони.] к Пикассо и от Рейнальдо Ана[95 - Ан Рейнальдо (1875–1947) – французский композитор, сочинения которого характеризуют лиризм и мелодичность.] к Стравинскому. Мы довольно часто посещали чету Золя[96 - Золя Эмиль (1840–1902) – французский писатель. Автор памфлета в защиту Дрейфуса «Я обвиняю» (январь 1898 г.), открытого письма президенту Франции Феликсу Фору. Генеральный штаб привлек Золя к суду за клевету. Писатель был приговорен к году тюремного заключения и штрафу в 3000 франков. До приведения приговора в исполнение Золя удалось уехать в Англию. Он вернулся во Францию приблизительно через год, после того как признание полковника Анри подтвердило его полную правоту.], живших на улице де Брюссель. Как раз в это время Альфред Дрейфус[97 - Дрейфус Альфред (1859–1935) – французский офицер еврейского происхождения, приговоренный по ложному обвинению в шпионаже в 1894 г. к пожизненной каторге. Помилован в 1899 г., полностью реабилитирован в 1906 г.На самом деле действительный виновник преступления, за которое был осужден Дрейфус, потомок старинного венгерского рода майор французской армии Фердинанд Эстергази передавал секретные документы французского Генерального штаба германскому военному атташе.Полковник Анри, служивший в отделе разведки Генерального штаба, признался в 1898 г., что один из документов, доказывающих преступление Дрейфуса, был им сфабрикован. Посаженный в тюрьму, Анри покончил жизнь самоубийством в том же, 1898 г.] окончательно завладел умами. Интерес к его делу достиг своего апогея. Открытое письмо «Я обвиняю» кипящего от гнева автора «Нана» прозвучало как удар грома в Париже, всецело поглощенном искусством и удовольствиями. Франция мгновенно и бесповоротно разделилась на просто защитников Справедливости и приверженцев партии, называющей себя Военной. Сказать, что противнику не подавали руки, – все равно что ничего не сказать. Нередко случалось, что члены одной семьи бросали друг другу чем попало в голову. Мы утверждали, что узнаем антидрейфусаров по костюму, по манере, по поведению. Они казались нам достойными презрения. Самое смешное: этот маленький капитан-еврей, ради которого мы готовы были растерзать на части родных отца и мать, относился как раз к тому человеческому типу, какой нам был неприятен. Но его дело так очевидно являло собой Дело Справедливости, что для нас было невозможно не принять его сторону целиком и полностью. Мы собирались у Мирбо. Главные роли у нас играли Лабори (адвокат Золя) и Клемансо[98 - Лабори Фернан Гюстав Гастон (1860–1917) – французский адвокат, выступавший защитником Дрейфуса и Золя на их процессах. Клемансо Жорж (1841–1929) – французский политический деятель и публицист, премьер-министр в 1906–1909 гг. и в 1917–1921 гг. Член Французской академии. Выступал за пересмотр дела Дрейфуса.]. Единственным перебежчиком в нашей группе оказался Форен[99 - Форен Жан Луи (1852–1931) – французский живописец, рисовальщик и гравер.], осыпавший нас насмешками и сарказмами. Иногда мы не выдерживали и сами смеялись над его неотразимыми карикатурами и подписями под ними. Двоим из моих друзей удалось избежать эпидемии. Это были Малларме, который не только отказался принять участие в сражении, но и не разрешал поднимать при нем этот вопрос, и Ренуар, который нашел прибежище в живописи и перестал показываться на людях. Когда наконец Дрейфуса оправдали, Жозеф Рейнах[100 - Рейнах Жозеф (1856–1921) – французский публицист и политический деятель, выступал за пересмотр дела Дрейфуса, написал семитомную историю этого дела.] дал обед в его честь. Мы с Таде приехали, как раз когда гости (кстати, их было множество) переходили в столовую. Меня удивило, что герою дня отдавали почти королевские почести, посадив напротив хозяина дома, с мадам Рейнах по его левую руку. Я не удержалась и сказала своему соседу по столу Палеологу[101 - Палеолог Морис (1859–1944) – французский дипломат. Посол Франции в России во время Первой мировой войны. Член Французской академии.], что представляла себе Дрейфуса совсем другим. «Но вы же смотрите на принца де Монако!.. – ответил он с таким удивлением, что я поняла: он не знает, с безумной или идиоткой он разговаривает. – Дрейфус сидит за столом слева». Чтобы как-то подняться в его глазах, я стала придумывать, что бы ему сказать приятное, и, пустив в ход свою самую очаровательную улыбку, спросила, в чем именно состоит занятие «палеолога». Он ответил тоном учителя, наказывающего плохого ученика, что Палеолог – не профессия, а известная фамилия, по прямой линии восходящая к византийским императорам. На этой комической ноте закончилось для меня знаменитое Дело. Рядом с рестораном «Ше Ларю» на площади Мадлен находилось маленькое кафе, завсегдатаями которого были кучера квартала. Задний зал этого скромного заведения зарезервировали за нами. Там играл молодой гитарист, и мне нравилось проводить здесь время. Там я и подружилась с Полем Верленом. Обычно подвыпивший, всегда грустный, он садился рядом со мной, пил, читал чудесные вещи и плакал… В нем чувствовалась непобедимая чистота и молодость сердца. Этот пьяный клошар, бродящий по Латинскому кварталу, этот нищий, волочивший ноги в грязи, всегда видел только небо. Ужас быть уродливым, быть им каждый день, каждое мгновение, даже когда его сердце переполняла любовь к другому человеку, постепенно привел его к глубокому смирению. Он вынес все пощечины, которые давала ему жизнь. Никто и ничто не мешало Верлену садиться перед липким мраморным столиком кафе, просить, чтобы ему принесли абсент и отвратительное перо, созданное для чернильниц бедняков… Простые слова были его словами. Он умел превратить их в сокровища. Полные нежности воспоминания о маленьком кафе побудили меня, когда я узнала, что Верлен тяжело болен, навестить его в госпитале. Я уже не помню госпиталь, но никогда не забуду это бедное изможденное лицо, эту длинную дрожащую руку, которую он с трудом смог поднять, чтобы пожать мою, и свет его горячечных глаз, пытающихся выразить то, что уже не было сил произнести словами. Мне разрешили остаться возле него всего несколько минут. У меня комок стоял в горле и капали слезы. Уходя, я бормотала, что эфир щиплет мне глаза. Через два дня, в чудесный солнечный зимний день Верлен умер. Только на похоронах Верлена и Дебюсси я шла пешком за гробом рядом с Малларме. Вдруг я увидела, как Коппе[102 - Коппе Франсуа (1842–1908) – французский поэт. Член Французской академии.] отошел от катафалка. Он держал шнур от балдахина, покрывавшего гроб, отдал его Малларме и под предлогом, что очень устал, влез в экипаж. Перед самым кладбищем он появился бегом и с важностью занял свое место, отстранив Малларме… Прошло немного времени, и Малларме тоже был предан земле. Страшное известие о его смерти пришло к нам летом в Вилльнёв. Он задохнулся от нервного спазма, сдавившего ему горло, когда он стоял перед камином у себя в Вальвене. Когда мы приехали, Малларме покоился на своей кровати под балдахином, в комнате, простой и царственной, которую я так любила. Это были ужасные дни. Толпа друзей приехала из Парижа. Их горе раздражало и ранило меня. Я ни с кем не хотела разделять свою боль. Разве знали они это дорогое лицо за дымящейся трубкой, лицо, все освещенное внутренним светом, который моя музыка зажигала в нем? Впервые у меня возникло чувство непоправимой, безвозвратной утраты. Кто сумеет слушать Бетховена и Шуберта, как это делал он? Как будто их музыка умерла вместе с ним. Я знала, что ни для кого не смогу играть так, как играла для него. Потому что больше никто не будет обладать его чудесным даром: слушая музыку, сочинять нежные и полные блеска слова. Никто не сможет сотворить из них живую мозаику, превращающую их в волшебную сказку, чтобы нашептывать ее осенними ночами в лесу. Или создавать из них прозрачные стихи, которые кипами будут лежать под пресс-папье на рабочем столе кудесника… Вдруг я снова вспомнила о его «вторниках». Никогда в эти дни он не ужинал у меня. Это были святые для него вечера. Малларме неизменно проводил их с Мари Манье[103 - Манье Мари Луиз Жозефин (1848–1913) – французская актриса.] и бывшей натурщицей Мане, Мери Лоран[104 - Лоран Мери (1849–1900) – возлюбленная и преданный друг Э. Мане последних десяти лет его жизни. Незадолго до кончины художника позировала ему для картины «Осень», которую завещала музею своего родного города Нанси. Малларме, близкий друг Мане, испытывал к Мери Лоран самую глубокую привязанность и поддерживал с ней отношения до конца своих дней.] (она никогда не расставалась с парой голубей, которых носила с собой в клетке). Обе были здесь, на похоронах, мои враги, отнимавшие его у меня каждый вторник… Один бог знает, сколько нежных улыбок и маленьких хитростей пускала я в ход, чтобы развлечь его и помешать уйти!.. Всегда тщетно. И вот они здесь!.. Бедные женщины, они тоже были глубоко опечалены. И чета Мендес, погруженная в скорбь. Он, бледный до того, что становилось страшно. И все остальные, удрученные, подавленные горем… Мы оставили Малларме покоиться на маленьком смиренном кладбище близ Вальвена и вернулись в Вилльнёв, – Вюйар, Руссель[105 - Руссель Кер Ксавье (1867–1944) – французский художник.], Боннар, Ренуар, Лотрек, Воллар, Жоржетт Леблан[106 - Леблан Жоржетт — французская актриса, жена Метерлинка.], Мирбо, Коолюс, Элемир Бурж[107 - Бурж Элемир – французский писатель.], Валлоттон, Метерлинк и Клод Террасс[108 - Террасс Клод (1867–1923) – французский композитор.]. Вечером мы сидели за ужином, все ужасно голодные, с нервами, натянутыми до предела. Не знаю, какое слово было произнесено, но вдруг все разразились истерическим смехом. Я первая пришла в себя и ясно поняла, как чудовищен этот смех после утренней церемонии. «Ничего, Мизиа, – тихо сказал мне Ренуар, – не каждый день хоронят Малларме». Гости не замедлили уехать из Вилльнёва, а я так нуждалась в тишине, что не пробовала их удержать. У нас остались только Вюйар и Лотрек. Лотрек писал мой большой портрет за пианино, который собирался назвать «Афинские руины». Он влюбился в эту пьесу Бетховена и заставлял меня бесконечно играть ее, уверяя, что она его вдохновляет. «Прекрасные “Руины”! Ах! Как прекрасны эти “Руины”! Еще раз “Руины”, Мизиа!..» По десять раз в день мне приходилось играть эту пьесу. А он, охваченный рвением, молча, долгие часы не отрываясь писал. Но я не могла удержаться от желания время от времени подойти и посмотреть, что у него получается. Я становилась действительно невыносимой, упрекая его за то, что глаза недостаточно велики, нос недостаточно мал, а шея не так длинна… Я так досаждала ему, что, как только портрет был закончен, он жестоко отомстил, написав злую карикатуру на обед у меня, на которой я изображена в виде хозяйки публичного дома[109 - …хозяйки публичного дома. – Картина «За столом у месье и мадам Натансон», где изображена Мизиа, вульгарная и толстая, на вид много старше своих лет. Она сидит, твердо поставив локти на стол, выпятив подбородок. Рядом с ней рассерженный Вюйар, высокомерный Валлоттон и напротив Мизии, спиной к зрителям, Таде.Любопытно, что Пруст в своем романе «В поисках утраченного времени» несколько раз называет госпожу Вердюрен «Хозяйкой».]. Для Лотрека лето кончалось, когда открывался сезон охоты. Тогда он появлялся в дождевике лимонного цвета и зюйдвестке из того же материала, гордо поднятой надо лбом. В этом, как он считал, типично охотничьем костюме Лотрек начинал свой «охотничий» сезон, состоявший в том, что, несмотря на хромоту, обходил все бистро маленького городка, не пропуская ни одного. Каждую осень самая жалкая забегаловка в Вилльнёве видела крошечную и хрупкую фигурку Лотрека в желтом дождевике, занимающегося своей «охотой». Был еще один «вид спорта», которым он безупречно владел, к моему великому удовольствию. Правила его заключались в следующем: я садилась на землю в саду, прислонившись спиной к дереву, и с наслаждением погружалась в чтение, а Лотрек на корточках напротив меня, вооружившись кистью, щекотал мои ступни… Этот «экзерсиз», в котором моментами принимали участие и его пальцы, мог длиться часами. Я была на верху блаженства, а он утверждал, что рисует на моих ступнях воображаемые пейзажи… Мы оба были достаточно молоды, и Лотрек довольно часто придумывал неожиданные развлечения. Так, однажды утром, часов в одиннадцать, дом задрожал от внезапных выстрелов, доносившихся из его комнаты. Мы бросились по лестнице наверх и в ужасе ворвались к нему. Лотрек, сидя на кровати по-турецки, стрелял в паука, который в противоположном углу мирно плел свою паутину… В Париже, где дело Дрейфуса, казалось, вызвало широковещательное пробуждение социального сознания, начался расцвет движений, лиг и ассоциаций с более или менее гуманитарными тенденциями. «Бесплатный хлеб», «Лига прав человека», «Искусство, несущее культуру в народ» рождались, организовывались, свирепствовали даже в салонах, куда они проникали, приправленные новым жаргоном и преувеличенным сочувствием к положению низших классов. Эхо этой ажиотации дошло до меня в Вилльнёв, и я решила уехать раньше, чем обычно. Вюйар захотел в последний раз прогуляться по берегу Ионны. Мы вышли из дому, когда наступили сумерки. Вюйар повел меня вдоль реки, обрамленной высокими березами с серебристыми стволами. Помнится, мы не разговаривали. Он медленно шел по желтеющей траве, и я инстинктивно не нарушала его молчания. Быстро темнело, мы возвращались кратчайшим путем через свекольное поле. Под нашими ногами почва становилась неровной, я зацепилась ногой за корень и чуть не упала. Вюйар резко остановился, чтобы помочь мне сохранить равновесие. Наши взгляды вдруг встретились. Я видела в нарастающем мраке, как блестели его глаза. Он разразился рыданиями. Прекраснее этого объяснения в любви мне никогда не делал ни один мужчина. Позднее, когда годы притушили страсти ранней молодости, Вюйар, не имея смелости говорить о своих чувствах вслух, коснулся их в своих письмах: «Я всегда был, – писал он мне, – очень робок с Вами, но доверие, уверенность в полном взаимопонимании ничего не теряли от того, что не были высказаны вслух. Теперь, когда мы так давно не видимся, я часто с горечью спрашиваю себя, остались ли они теми же. Ваша открытка мне ответила на это. О нет! Не нахожу в ней смешной эту мысль, я вижу в ней только Вашу привязанность. Я снова обязан этой радостью, – благодаря Вам, Мизиа, – старому Бетховену, радостью задумчивой и по-своему грустной, как все у него[110 - Я послала ему пластинку. – Примеч. Мизии Серт.]. Но он так же взывает к здоровью и здравому смыслу, как и Вы, Мизиа, у которой их так много. Добрый Боннар сказал мне об этом много хорошего. Но каждый видит своими глазами и так, как ему нравится, воспринимает людей. Это мудрость, и нет другого способа спастись всем нам. Я завидую ему, мне бы хотелось, чтобы все мы могли думать так же. Мне иногда это удается, не часто, в лучезарные дни в этом уголке Нормандии, где я нашел покой и даже позволил себе немного расслабиться. Правда, слишком часто мучаюсь этим. Но все-таки не думаю, что мог стать самим собой, терзая своих друзей. Я бы так хотел, чтобы Вам стало хорошо и покойно. Если бы Вы были здесь, я бы молчал, веря, как прежде, что Вы услышите меня…» Иногда он был убежден в существовании между нами телепатической связи: «…Вы опередили желание, которое вчера пришло мне на ум, но я боялся, что не будет времени Вам его высказать. Это лучше, чем беспроволочный телеграф. Но счастье, что Вы были здесь!.. Мне кажется, я теперь счастлив благодаря Вам. Я спокоен…» Дорогой Вюйар!.. Во всяком случае, я навсегда сохранила в сердце воспоминание о нашем возвращении по свекольному полю… Глава пятая Таде вернулся в Париж несколькими днями раньше меня. Когда приехала и я, мы поселились у моего свекра в его особняке на улице де Прони. Нашу квартиру на Сен-Флорентэн я отдала своему брату Сипе, женившемуся на молодой девушке из Кракова[111 - …молодой девушке из Кракова. – Ида Годебска. Равель, большой друг Иды и Сипы, посвятил им свою «Сонатину».]. Он познакомился с ней во время поездки в Польшу. Сипа сопровождал туда нашего отца, приглашенного на открытие памятника Мицкевичу[112 - Мицкевич Адам (1799–1855) – польский поэт.], заказанного ему в прошлом году. Молодая девушка, умная, бегло говорившая по-французски, была в восторге от того, что переехала в Париж. Я случайно присутствовала при рождении ее дочери Мари-Анн[113 - …ее дочери Мари-Анн. – Мари-Анн Годебска, в замужестве Блак-Блэр, родилась в 1901 г., любимая племянница Мизии. Равель посвятил ей и ее брату Жану свое сочинение «Моя матушка гусыня». В юности Мари-Анн была одаренной поэтессой, в семнадцать лет написала поэму, которая вдохновила Сати на одно из его сочинений. Погибла в автомобильной катастрофе в 1949 г.]. Она появилась на свет на восходе солнца и была так хороша, что я навсегда сохранила воспоминание об этом. Когда акушерка, закончив ее туалет, показала ее нам, я была тем более поражена красотой девочки, что новорожденные и все, что касалось родов, всегда внушали мне отвращение. Брат и невестка, познакомившись с нашими друзьями, сумели быстро войти в круг художников и литераторов, которые остались им верны и после их смерти и сегодня еще вспоминают о них с нежностью. С некоторых пор Таде все больше и больше заботила финансовая сторона дела. Для издания «Ревю Бланш» требовались огромные деньги. Год от года все тяжелее становилось покрывать дефицит. Только небывалый успех романа Сенкевича[114 - Сенкевич Генрик (1846–1916) – польский писатель. Лауреат Нобелевской премии.] «Камо грядеши?» позволил журналу выжить. Но у Таде, которого по-прежнему тревожило отсутствие денег, открылся финансовый гений. Он уже договорился с Луше[115 - Луше Луи (1872–1930) – промышленник.] об эксплуатации тулонских трамваев. Юг стал полем его деятельности. Отцу Таде принадлежал один из двух холмов, возвышавшихся над Каннами, названный Ля Круа де Гард. Высота этого холма над уровнем моря подала Таде идею использовать белый уголь как источник энергии. Он быстро образовал соответствующее Общество и предоставил умирающее «Ревю Бланш» издателю Фаскелю. Белый уголь оставлял меня совершенно равнодушной. Я решила тоже найти себе развлечение в Канне возле мужа и занялась постройкой виллы. Строительство стало моим коньком. Я предложила архитектору проект виллы, которую считала идеально приспособленной для средиземноморского климата. Вскоре многие последовали моему примеру, и дома начали расти вокруг нас как грибы… В это время Париж был поглощен процессом анархистов. Среди обвиняемых фигурировал Феликс Фенеон. Группа его друзей поручила мне носить ему в тюрьму передачи с провизией, письмами и бумагами. Я скорее могла смягчить тюремщиков, чем эти бородатые анархисты. Действительно, бумаги и провизия всегда ему передавались. Благодаря этому он приходил на допросы в превосходной форме. Живость, находчивость и едкость его ответов судьям являют ослепительный образец красноречия, занявший сегодня свое место во французской литературе[116 - …французской литературе. – Речи Фенеона во время процесса позднее были опубликованы.]. Этот громкий процесс нашел бурный отклик у «интеллигентов», которые были еще разгорячены победой дрейфусаров. Юношеский социализм набирал силы, энергию и начинал занимать умы, до этого беззаботно игнорировавшие социальные вопросы. Салоны, которые не хотели отставать от моды, вдруг стали интересоваться нуждами рабочих. Как же не поняли до сих пор, что народ тоже имеет право на культуру! Какой стыд для цивилизованных стран! Не теряя ни мгновения, надо организовывать художественные спектакли, доступные для всех! Мирбо чувствовал, как его сердце воспламеняется этой идеей; он один сделал для ее пропаганды больше, чем целое рекламное агентство. Но все эти прекрасные проекты стоили очень дорого. Когда надо было перейти к их реализации, объявился меценат в лице Альфреда Эдвардса, основателя «Матэн», газеты, имеющей самый большой тираж в Европе. Он уже окунулся в поднимающуюся волну, издавая новую общедоступную газетку «Пти Су», куда вложил состояние ради удовольствия уничтожить Вальдек-Руссо[117 - …уничтожить Вальдек-Руссо. – Вальдек-Руссо Пьер (1846–1904) в 1899–1902 гг. премьер-министр Франции.]. Это была также эпоха первых автомобильных гонок, о которых писали все газеты. Мужчины в клубах говорили только о карбюраторах, выхлопных газах, бензиновых колонках. Зеваки толпились вокруг этих дьявольских машин, отважиться ездить на которых можно только в скафандре и экипировке для экспедиции на Северный полюс. Я стала одной из первых обладательниц этих авто, рожденных в мозгу Лиона Бутона или Панара и Левассора[118 - Панар Рене (1841–1908) – конструктор автомобилей, вместе с Левассором Эмилем (1843–1897) основал в 1886 г. «Товарищество Панар и Левассор».]. Развивавшие до 30 км в час, они вызывали чувство тем более пьянящее и головокружительное, что мотор находился сзади, а водитель такого автомобиля сидел носом к ветровому стеклу, круто нависавшему над пустотой. Ощущение, наводящее ужас до такой степени, что нельзя было сдержать дрожи, взбираясь на складывающуюся подножку, чтобы усесться на высокое обитое сиденье, закутывая лицо несколькими метрами вуали… Первый спектакль для народа, устроенный под покровительством «Лиги прав человека», был наконец объявлен. Мирбо, полный радости и надежды, захотел сам отвести меня в Театр де Пари. Когда мы приехали, зал был переполнен самым блестящим обществом Парижа. Не знаю, где прятался пролетариат, но я редко видела столько перьев, соболей и бриллиантов. В центральной ложе восседал Альфред Эдвардс – владелец театра (позднее он приказал его полностью перестроить для Режан). С того момента, как Мирбо представил его мне, он не обращал никакого внимания на спектакль и проявлял ко мне столько предупредительности, что я даже смутилась. Атмосфера, царившая в ложе, и люди, которые его окружали, мне очень не понравились. «Надо отдать долг вежливости и после этого отделаться от них», – думала я. Был назначен день приема, но Эдвардс так настаивал, чтобы мы поужинали у него, что я в конце концов согласилась. Мы с Таде на следующий день приехали в его роскошную квартиру на авеню дю Буа де Булонь, где собралось общество, показавшееся мне довольно странным. Я не знала почти никого из присутствовавших. Там были Ксавье Ксанрофф, директор «Опера Гайар», Альфред Капюс, брат жены Эдвардса Шарко[119 - …брат жены Эдвардса Шарко… – жена Эдвардса Жанн (1865 – после 1936 г.) – дочь знаменитого французского психиатра Жана Мартена Шарко. Известный русский издатель и журналист А.С. Суворин весной 1893 г. записывает в дневнике: «Дочь Шарко знает по-русски <…> брала уроки, читала Пушкина и Лермонтова <…> очень миловидная девушка». Ее брат Шарко Жан-Батист (1867–1936) – океанограф, исследователь Арктики. Погиб на своем специально построенном для экспедиции на полюс судне «Пуркуапа?», которое затонуло в 1936 г.], очаровательная Лиан де Пужи[120 - Лиан де Пужи — знаменитая кокотка начала XX века. Ей принадлежат мемуары «Мои голубые тетради», в которых она рассказывает о незадаче Мизии, пытавшейся вернуть Эдвардса, возбудив в нем ревность к Анри Бернстайну.] со своим любовником доктором Робеном[121 - Робен Альбер (1847–1928) – известный французский врач.], ставшим одним из моих больших друзей; директора театров, много женщин – то ли актрис, то ли дам полусвета. Вольность разговоров меня немного смутила. Шарко готовил свою экспедицию на судне «Пуркуа-па?». Составляли список необходимых для путешествия вещей, которые должны быть доставлены к Эдвардсу. Среди предметов первой необходимости много раз называли «каучуковую женщину», охотно распространяясь о том, какими способами моряки будут ею пользоваться. Я долго ничего не понимала и чувствовала себя довольно глупо. Кроме того, мне было смертельно скучно. Выйдя оттуда, я закатила Таде первоклассную сцену. «Никогда больше моей ноги не будет в этом доме, – кричала я, почти плача, когда мы садились в машину, – они мне отвратительны, это кончено, кончено!» Но Таде находился в разгаре своих обширных финансовых замыслов, поэтому он вовсе не соглашался порвать с Эдвардсом. – Ты не дурочка, – сказал он. – Не можешь же ты рассердиться из-за каких-то невинных шуток. Когда ты пригласишь их? Так как я категорически отказывалась принять Эдвардсов у себя, мы пошли на компромисс и пригласили их ужинать в модный тогда венгерский ресторан. Я пришла с опозданием. Эдвардс ждал у двери, и у меня сложилось впечатление, что он хотел сказать мне что-то наедине, поэтому я поспешила присоединиться к другим приглашенным. Позднее узнала, что он попросту хотел, чтобы я «бросила здесь всех этих зануд» и поехала в другое место ужинать с ним одним! Такие беззастенчивость и поспешность меня одновременно и насмешили, и раздражили. Несмотря ни на что, букеты цветов с его карточкой и телефонные звонки не прекращались. С каждой почтой приносили приглашение от него. Никакой отказ не мог его обескуражить. Мне это надоело, и я приказала отвечать, что отправилась путешествовать. На деле это Таде уехал к своему любимому белому углю, к своим тулонским трамваям наблюдать за строительством – не знаю, за чем еще! К счастью, я имела превосходных друзей: Капюс, Морис Доннэ, Анри Батай[122 - Доннэ Морис (1859–1945) – французский драматург Член Французской академии. Батай Анри (1872–1922) – французский драматург. Его драма «Мольба о жизни» была последним спектаклем, показанным МХАТом Вторым (1936).]; каждый хотел сопровождать меня в театр и даже старался уверить, что у меня огромный актерский талант, что мое место на сцене и я не имею права лишать драматическое искусство своих исключительных способностей… В ответ я только смеялась. Все это не мешало нам интересоваться серьезными проблемами. Я довольно регулярно обедала у Леона Блюма, который с прежним рвением относился к «Лиге прав человека» и с благородной горячностью говорил о наших социальных обязательствах. После великолепного обеда приступали к рассуждениям о насущных нуждах трудящихся. Я находила это крайне неловким. Почему не обсуждать это до того, как было съедено столько вкусных вещей! После истории о «даровом хлебе» вызывали чувство неловкости… Много месяцев прошло после ужина в венгерском ресторане. Достаточно времени, чтобы мой очаровательный образ потускнел в сердце Эдвардса!.. В один прекрасный солнечный день мне захотелось немного побродить по улицам. У меня всегда был живой интерес к магазинам, их витринам, тайне того, что можно неожиданно найти внутри. Улицы без магазинов – мои личные враги. Я тороплюсь пройти по ним, раздраженная их глупой монотонностью, их слепыми стенами. Может быть, они очень изысканны и только на них «прилично жить», как считают снобы. Но для меня они мертвы, а мне не нравится жить на кладбище. Я предпочитаю кварталы, полные магазинов, особенно антикварных. О, какая сладостная дрожь охватывает меня, когда в груде безличных, без возраста и прошлого вещей мой взгляд задерживается на предмете, ни на что не похожем, созданном в единственном экземпляре фантазией ремесленника, влюбленного в свою работу. Предмет, покрытый пылью, из-за которой внезапно освещенный лучом света вспыхнет его былой блеск. Предмет, который кричит мне: «Наконец-то ты! Ты здесь… я долго ждал тебя! Знал, что в конце концов ты найдешь меня. Столько глупцов прошло мимо… Это для тебя я был сделан. Ты сумеешь меня любить. Возьми меня поскорее, протри, вычисти до блеска и увидишь, каким прекрасным я стану для тебя!» Какие антиквары замечательные друзья! Почти все называют меня по имени – Мизиа. Стоит войти к ним, как возникает масса воспоминаний, в которых я фигурирую наряду с лакированными столиками, неграми, несущими консоли, или с хрустальными канделябрами. Когда я жила на набережной Вольтера, букинист, продававший прекрасные старинные тома в сафьяновых переплетах цвета ржавчины или лимона, старые географические карты, украшенные знаками зодиака и морскими чудовищами, часто выслушивал мои жалобы на то, что в мою столовую, выходящую на север, никогда не проникает солнечный свет. Однажды, сев за стол во время завтрака, я увидела, как комната вдруг оказалась залитой солнцем. Ничего не понимая, заглянула в окно, спрашивая себя, не стала ли Земля вертеться в другую сторону… Но нет, это было гораздо проще и чудеснее: мой друг-букинист поставил на широкие крышки своих ящиков с книгами несколько зеркал, наклоненных под таким углом, чтобы я могла завтракать на солнце! Слезы выступили у меня на глазах… Но вернемся на бульвар Оссманн. Я велела шоферу ждать. Погода была прекрасная. Я прохаживалась по бульвару, бросая мимоходом взгляд на витрины магазинов. Я чувствовала себя непринужденно и легко, а жизнь казалась такой чудесной. Совсем не как в те дни, когда, расположившись на подушках коляски, слегка приподняв юбку над щиколоткой, в томной позе, чтобы казаться романтичной, насколько это позволял мой пышущий здоровьем вид, и утомленной от всего, что жизнь может еще преподнести моему раненому сердцу… Думаю, что в эти дни, если Господь возымел бы желание дать пару пощечин кому-нибудь из своих творений, он несомненно не забыл бы обо мне… Пройдя в таком счастливом расположении духа весь бульвар Оссманн, я встретила господина, которого не сразу узнала. – Наконец! Я вас поймал! – почти закричал он, – и теперь не отпущу! Сначала я просто обомлела. Потом, придя в себя, путаясь в словах, пробормотала, что меня ждет автомобиль, что страшно спешу, что он должен меня извинить: я опаздываю, муж ждет меня… – Мне как раз надо поговорить с вашим мужем, – сказал он, стараясь идти следом за мной. Но я поспешила сесть в машину. Судьба неумолима. На другой же день я столкнулась нос к носу с Эдвардсом на Вандомской площади. На этот раз мне не удалось улизнуть. Раз он хотел поговорить с моим мужем, пусть говорит. Я села с ним в машину, приказала отвезти нас домой и больше не разжала губ. Таде надолго уединился с Эдвардсом. Когда наконец он ушел, Таде, сияющий, возбужденный, торжествующий, вошел в мою комнату. – Это чудесно! Чудесно! – говорил он. – Эдвардсу принадлежат огромные угольные копи в Колошваре в Венгрии. Почти нетронутые… неисчерпаемое сокровище!.. Он назначает меня генеральным директором разработки и немедленно посылает туда. Ты понимаешь, это – золотое дно!.. – Колошвар? – сказала я. – Что это еще такое? Никто никогда не слышал о подобной авантюре. Успокойся, Таде, и подумай немного. У этого человека только одна мысль: удалить тебя отсюда, держать вдали от меня. Ты что, совсем ослеп? Не видишь, что ты ему мешаешь? Он купил несколько гектаров каменистой почвы как можно дальше отсюда, чтобы послать тебя копать ее, соблазнив состоянием. А сам спокойно останется здесь изводить меня своими ухаживаниями. Он влюблен в меня, поймешь ли ты это наконец?.. Влюблен!!! – Ты действительно очень смешная! – ответил Таде, расхохотавшись. – Тебе необходимо воображать, что весь род человеческий влюбляется в тебя с первого взгляда. Это просто абсурд. Альфред не видел тебя и десяти раз в жизни. Спустись на землю. Речь идет об огромном финансовом предприятии, а не о любовной истории. Эдвардс не волокита, играющий женскими сердцами. Он большой делец, заправила. Реалист. Не воображай, что он мечтатель, парящий в облаках! …Господи, нет, он не парил в облаках. Он просто слишком хорошо знал, чего хочет. Как сказал Таде, он был реалистом, осуществлявшим на деле то, что задумал. И не замедлил это доказать. Ничто не могло разубедить Таде. Полный невероятных финансовых планов, он устремился в Колошвар. Как мог человек, так щедро наделенный даром понимать искусство, окруженный незаурядными людьми, которых собрал в «Ревю Бланш», с легким сердцем похоронить себя в какой-то угольной дыре в Венгрии? Для меня это было загадкой. Естественно, Эдвардс не терял ни минуты. Едва Таде закрыл за собой дверь, как он уже стучал в нее. Но я приказала не принимать и наглухо заперлась с Лотреком, который начал мой новый портрет. Этот портрет я предпочитала всем другим. Он должен был служить обложкой для его альбома «Оригинальный эстамп». Лотрек был доволен своей работой. Но приходил в ярость от того, что его постоянно беспокоили звонки Эдвардса. Отклонив примерно восемьдесят раз его приглашения, я в конце концов согласилась пообедать у него на авеню дю Буа. Атмосфера была тяжелой и нервной. Мадам Эдвардс и ее брат Шарко, казалось, чувствовали себя неловко. Стараясь быть любезной и непринужденной, я рассказала о путешествии с Таде в Норвегию, о нашей забавной встрече с Ибсеном. Вдруг Эдвардс, побледнев, встал и, пробормотав извинения, удалился к себе в комнату. Конец обеда был мрачным. С видом серьезным и озабоченным Шарко увел меня в сад. Он начал с весьма запутанной фразы, из которой следовало, что недомогание Эдвардса гораздо серьезнее, чем я могу вообразить, и что, кажется, я не отдаю себе отчета, что несу за это ответственность… – Я? – У меня перехватило дыхание. В это время к нам присоединилась мадам Эдвардс, которая взяла меня за руку. Она была чрезвычайно возбуждена. – Альфреду совсем плохо, – сказала она, – нельзя играть безнаказанно сердцем мужчины. Я все меньше и меньше понимала, что происходит. У меня, зажатой между братом и сестрой, которые, казалось, действовали сообща, возникло ощущение заговора. Теперь они говорили вместе. Возможно ли это? Действительно ли жена Эдвардса разделяет абсурдное, неправдоподобное предложение Шарко? Он ясно объяснил, что единственный честный поступок с моей стороны по отношению к Эдвардсу – это стать его любовницей, иначе он бесспорно оставит свою жену! Нужно не иметь сердца, чтобы разбить такую прекрасную семью! Мой рассказ за столом о днях, проведенных с Таде в Норвегии, – это жестокая игра, чтобы заставить Альфреда страдать. Шарко не колеблясь обвинил меня в злостном кокетстве. Я спустилась с небес на землю. Мой рассказ о нашем пребывании в Норвегии имел только одну цель – рассмешить забавной историей, разрядить обстановку. Виновата ли я, что она вызвала в воображении бедного Альфреда картины, которые его любовь сделала для него непереносимыми? Я была искренно огорчена. Но как Шарко посмел говорить со мной таким тоном в присутствии сестры и как эта женщина могла потерять рассудок до такой степени, чтобы предложить мне стать любовницей своего мужа?! Мои нервы были на пределе, я расплакалась и убежала, проклиная день, когда переступила порог этого дома… После кошмарной ночи решение было принято. Я немедленно поеду к Таде в Колошвар. Не думая больше об этой дьявольской интриге, в которую меня хотели втянуть, я приказала упаковать чемоданы и, взяв с собой преданную подругу, села в «Восточный экспресс». Мною владела только одна мысль: как можно скорее увидеть Таде. Он обязательно распутает этот клубок. Он найдет выход из этой дикой ситуации. Он больше не покинет меня. Он меня защитит. Я снова почувствовала себя совсем маленькой девочкой, слабой и безоружной, которой необходимы утешение, нежность, покровительство. Этот Колошвар, над которым я так насмехалась и в который еще на прошлой неделе ничто не могло меня заставить поехать, теперь представлялся мне убежищем, спасением от опасности. Увы! Я так туда и не попала. За четверть часа до прибытия поезда в Вену в мое купе постучали. Я оторвалась от книги, которую читала, и побледнела как полотно: в дверях стоял улыбающийся Эдвардс. – Дальше мы поедем вместе, – спокойно произнес он. – Нам надо объясниться. Кошмар продолжался. Если бы моя подруга Эмма во плоти и крови не сидела рядом со мной, я бы подумала, что еще не проснулась после той страшной ночи в Париже. С помощью какого колдовства Эдвардс оказался здесь, в этом поезде, в тысяче километров от Парижа? Непостижимо! (Позднее он признался, что нанял детектива, чтобы следить за мной. Узнав от него, что я заказала места в «Восточном экспрессе», он сделал то же самое. Вот как просто все было!) Захваченная врасплох и прежде всего опасаясь скандала, наводящего на меня ужас, я остановилась в Вене и телеграфировала Таде, чтобы он немедленно приехал. Послала телеграмму и Вюйару, умоляя его как можно скорее прибыть в Вену. В случае если Таде не смог бы сразу приехать, я не осталась бы без поддержки верного друга. Эдвардс устроился в противоположном крыле отеля, где я остановилась. Он вел себя безупречно корректно и учтиво. Но как раз его спокойствие пугало меня больше всего. Он имел вид человека настолько уверенного в себе и своем деле, что я совершенно растерялась. Его «дело» заключалось не больше и не меньше в том, чтобы жениться на мне. Что я замужем, что он тоже женат, что ни его жена, ни мой муж, ни я сама не имеем ни малейшего желания разводиться – все это, казалось, ничуть не смущало его. Он решил добиться своего и был уверен в успехе. Все было им хладнокровно рассчитано. Поняв, в какой пучине увяз Таде, я была подавлена. Несчастный превысил раз в шесть капитал Общества, обеспечив своих служащих условиями работы, соответствующими его социальному идеалу, и построив для них прекрасный рабочий городок. Делая это, он рассчитывал на будущие весьма гипотетические поступления и доходы. Не довольствуясь тем, что инвестировал в эти безумные предприятия все, до своего последнего су, он без моего ведома обратился к моему брату Сипе и вложил в дело все его состояние. Теперь, когда настало время платежей, он не знал, как вывернуться. Кредиторы начали браниться. Крах был неизбежен, а суммы, требующиеся немедленно, баснословны. Эдвардс, не вмешиваясь, уже несколько месяцев спокойно следил за приближением катастрофы. С улыбкой ждал своего часа. И он настал. Как Deus ex tnachina[123 - Бог из машины (лат.).], Альфред Эдвардс появился в пятом акте, чтобы все уладить. При одном условии. И этим условием была я. Ничего проще и яснее. Я прекрасно это поняла и пришла в ярость. Вюйар приехал, как только получил мою телеграмму. Но Таде все не появлялся. У меня был с ним полный драматизма телефонный разговор. «Не могу уехать из Колошвара, – сказал он с отчаянием в голосе. – Заклинаю, устрой все!.. Я пропащий человек». «Устрой все!» Легко сказать! Интересно, каким образом, воображал он, я могла это сделать? Даже если допустить невозможное – что я соглашусь стать любовницей Эдвардса, как мне так деликатно предложил Шарко, когда я и не подозревала, с какими трудностями борется Таде, – это ничего бы не уладило. Эдвардс хотел совсем другого. Он хотел жить со мной под одной крышей, хотел жениться на мне. После пяти дней отчаянного ожидания, без конца прокручивая в своей бедной голове эту неразрешимую проблему и окончательно поняв, что Таде не приедет, я пошла к Эдвардсу. – Не могу больше оставаться здесь, изводясь от беспокойства и горя. Вы чудовище. Дайте мне время все спокойно обдумать и оправиться от удара, который вы мне нанесли. В конце концов мы сошлись на том, что я уеду в Рейнфельден. Я должна была обещать, что Таде не приедет ко мне. Через месяц я дам ответ. Таковы были условия соглашения, по которому я добилась, что Альфред вернется в Париж и не сделает никакой попытки увидеть меня раньше чем через месяц. Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/mizia-sert/pozhiratelnica-geniev/) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом. notes Примечания 1 Ренуар Огюст (1841–1911), Тулуз-Лотрек Анри де (1864–1901), Боннар Пьер (1867–1947), Вюйар Эдуард (1868–1940), Валлоттон Феликс (1865–1925) – французские художники. 2 Стравинский Игорь Федорович (1882–1971) – композитор и дирижер, оказавший большое влияние на развитие мировой музыкальной культуры XX века. Мизии он посвятил «Три пьесы для струнного квартета». Равель Морис (1875–1937) – французский композитор, пианист и дирижер, посвятивший Мизии свои произведения «Вальс» и «Лебедь». Пуленк Франсис (1899–196З) – французский композитор и пианист, посвятил Мизии музыку к балету «Лани». 3 Малларме Стефан (1842–1898), Верлен Поль (1844–1896) – французские поэты-символисты. 4 Дягилев Сергей Павлович (1872–1929) – театральный и художественный деятель. Один из основателей в Петербурге объединения «Мир искусства» (1898) и журнала «Мир искусства» (1899–1904). С 1906 г. начинает пропаганду русского искусства за рубежом. В 1911 г. создает постоянную труппу «Русский балет Дягилева». 5 Кокто Жан (1889–1963) – «человек-оркестр», как его называют во Франции: прозаик, поэт, драматург, критик, эссеист, сценарист, художник, режиссер театра и кино. Член Французской академии. Мизиа послужила прообразом княгини де Борм, героини его романа «Самозванец Тома». «В поисках утраченного времени» Пруста. 6 Пруст Марсель (1871–1922), французский писатель, лауреат Гонкуровской премии. Мизиа послужила ему прототипом княгини Юрбелетьевой. Многие ее черты он использовал, создавая образ мадам Вердюрен с ее «кланом». 7 Клодель Поль (1868–1955) – французский писатель и дипломат. Член Французской академии. 8 Жид Андре (1869–1951) – французский писатель, лауреат Нобелевской премии. 9 Ужасный ребенок (франц.). 10 Моран Поль (1888–1976) – французский писатель и дипломат, член Французской академии. Автор памфлета «Я жгу Москву» (1924). 11 Бертело Филипп — французский дипломат. В своем особняке на бульваре дез Инвалид устраивал приемы, на которых бывали политические деятели, титулованные особы, артисты и писатели. 12 …в духе бель-эпок… – бель-эпок («Прекрасная эпоха») – так называют во Франции период в ее истории, охватывающий конец XIX – начало XX в. до Первой мировой войны. 13 Ренуар Жан (1894–1979) – французский кинорежиссер, сын Огюста Ренуара. 14 От отца… – Сиприен Годебски (1835–1909), скульптор, получавший заказы в разных концах света от Чили до Петербурга. В 1865 г. он женился на Эжени Софи Леопольдин Серве (1843–1872) – матери Мизии. Его дед был солдатом армии Наполеона. Отец, Франсуа Ксавье – автор легких комедий, фарсов, водевилей, либретто для опер и балетов, – эмигрировал со всей семьей во Францию, где с тех пор и жили все Годебски. 15 От родных со стороны матери… – дед Мизии бельгийский виолончелист и композитор Серве Адриен Франсуа (1807–1866) во время гастролей в Петербурге женился на девушке из богатой еврейской семьи, Софье Фейгиной (1820–1893), принявшей католичество. Ходили упорные слухи, что отцом одного из ее сыновей был Ференц Лист. 16 Форе Габриэль (1845–1924) – французский композитор и педагог, профессор Парижской консерватории. 17 …позы мадам Рекамье… – Рекамье Жанн Франсуаз Жюли Аделаид (1777–1849). В ее салоне собирались выдающиеся люди Франции от политических деятелей до литераторов. Ее ближайшим другом был писатель и политик Франсуа Рене де Шатобриан (1768–1848). Бакст Лев Самойлович (1866–1924) – русский живописец и театральный художник, многие годы сотрудничал с Дягилевым. Бенуа Александр Николаевич (1870–1960) – русский живописец, график, критик, идеолог объединения «Мир искусства». Европейскую известность ему принесли Русские сезоны. 18 Аргутинский-Долгоруков Владимир Николаевич, князь (1874–1941) – дипломат, любитель искусства, принимал участие в субсидировании выставки русских художников в Париже в 1906 г. и Русских сезонов. После 1917 г. был хранителем Эрмитажа. В начале 20-х гг. эмигрировал во Францию. 19 Режан Габриэлль (1856–1920) – французская актриса. 20 Серт-и-Бадиа Хосе-Мариа (1876–1945) – испанский художник, живший во Франции. Известен своими архитектурно-декоративными работами. Оформил несколько спектаклей в «Русском балете». Дягилев называл его «старым другом и единомышленником всех наших выставок и театральных выступлений». О его декорациях к балету Рихарда Штрауса «Легенда об Иосифе» (1914) А. Бенуа писал: «Грандиозная», «веронезовская декорация». И. Грабарь, видевший произведения Серта в 1924 г., отмечал «претенциозность» его искусства, «приблизительность рисунка, обманчивость знаний и умения». 21 Друзей русских (франц.). 22 …уладить конфликты. – Об этом свидетельствуют многочисленные письма Стравинского, Бакста, Сати, Кокто, Равеля, Орика и многих других. О том, как Мизии удалось, в частности, уладить ссору Дягилева с Пикассо из-за эскизов костюмов к балету «Пульчинелла», вспоминает режиссер «Русского балета» С.Л. Григорьев. 23 …в интересах Дягилева… – Мизиа даже пыталась помешать женитьбе фаворита Дягилева, танцовщика и балетмейстера Д. Мясина, на английской артистке «Русского балета» Вере Савиной (Кларк). 24 Сати Эрик (1866–1925) – французский композитор, на музыку которого были поставлены в «Русском балете» три спектакля. 25 Труфальдино — герой комедии итальянского драматурга Карло Гольдони «Слуга двух господ». Брут — древнеримский военачальник, друг Цезаря, принявший участие в заговоре против него. 26 …не печатала ее. – «Я сама расскажу свою историю», – заявила Шанель. На что Мизиа остроумно заметила: «Но она уже написана. Тебе достаточно опубликовать свои бухгалтерские книги». 27 …таких разных женщин? – Мизиа и Шанель познакомились у французской актрисы Сесиль Сорель в мае 1917 г. Поль Моран записал у себя в дневнике: «Кокто рассказывает о вчерашнем неслыханном завтраке у Сесиль Сорель. Там были Бертело, Серт, Мизиа, Коко Шанель, которая решительно становится важной персоной». Мизиа в главе о Шанель, опубликованной в книге Голда и Фицдейла, рассказывает о впечатлении, какое произвела на нее Коко: «За столом я сразу обратила внимание на молодую женщину, жгучую брюнетку. Хотя она не произносила ни слова, от нее исходило неотразимое обаяние. Она заставила меня вспомнить о мадам дю Барри[320 - Графиня Жанн дю Барри, фаворитка Людовика XV, казненная в 1793 г.]. <…> Она показалась мне неслыханно изящной и грациозной. Когда перед уходом я восхитилась ее очень красивым манто из красного бархата, отороченным мехом, Шанель немедленно накинула его мне на плечи, сказав с очаровательной непринужденностью, что будет счастлива подарить мне его. <…> Я не переставала думать о ней и на другое же утро отправилась в ее бутик на улицу Камбон. <…> Часы пролетели незаметно, как по волшебству, хотя говорила почти все время я одна. Мысль расстаться с ней была мне невыносима, и в тот же вечер мы с Сертом пошли обедать к Шанель». Коко, что с ней случалось крайне редко, на всю жизнь сохранила благодарность Сертам: они открыли ей, воспитаннице монастырского приюта, новый мир, мир высокого искусства. «Если бы не Серты, я бы так и умерла дурой», – сказала она уже в поздние свои годы. Шанель оказалась на редкость способной ученицей. Ей нравился Серт, она называла его человеком Ренессанса. Как тонко заметил друг и конфидент последних лет жизни Коко, ее первый биограф Марсель Эдрих, Серт посвятил ее в искусство жить, в искусство, какое не было дано ей от природы. Но, наделенная врожденным вкусом, Шанель не скрывала от Мизии своего скептического отношения к нему как художнику. Мизиа и Серт, как утверждала сама Шанель, «спасли ее от отчаяния», когда погиб Бой Кейпел, первый человек, которого она любила. Коко в свою очередь не раз приходила на помощь Мизии в трудные для той времена. С годами они стали почти неразлучны. Начали ходить двусмысленные слухи об их отношениях. Друзья Коко категорически это отрицали. Напротив, те, кто близко знал Мизию, вполне допускали. При всей привязанности друг к другу, в отношениях Мизии и Шанель существовали и подозрительность, и дух соперничества, особенно после того как Мизиа познакомила Шанель с Дягилевым, Стравинским и другими людьми из круга «Русского балета». Коко (хоть и сама она не лишена была коварства) раздражало постоянное стремление Мизии быть «открывательницей», ее склонность к интригам и манипулированию людьми. Она часто называла ее «мадам Вердюренски», намекая на вероломную героиню прустовского романа. В 1921 г. после финансового неуспеха в Лондоне «Спящей красавицы» Шанель дала Дягилеву чек на крупную сумму, чтобы он мог расплатиться с долгами, поставив условие: об этом «никто не должен знать». Биографы Мизии предполагают: Шанель знала, что ее подруга уверила бы Дягилева в том, будто это она уговорила дать ему чек. Более того, подозревая Мизию в вероломстве, она могла думать, что та в противном случае предпочла бы, чтобы он вовсе не получил его. Когда Игорь Стравинский безответно влюбился в Коко, Мизиа, по-видимому, считая всех людей дягилевского круга своей собственностью, пыталась поссорить их. 28 «Наби» (на древнееврейском «пророк») – течение в живописи, возникшее во Франции в конце 80-х гг. XIX в., к которому принадлежали друзья Мизии Вюйар, Боннар, Валлотгон. 29 «Шестерка» — основанная в 1918 г. группа, куда вошли шесть молодых французских композиторов: Пуленк, Онеггер, Мийо, Орик, Дюрей, Тайффер. Вдохновителем и автором манифеста «Шестерки» – «Петух и Арлекин» – был Кокто. 30 Дебюсси Клод (1862–1918) – французский композитор. 31 …удостоен… памятника в родном городе. – Памятник Франсуа Серве открыт в 1871 г. в Алле. 32 …св. Цецилия… царь Давид… – Цецилия, святая католической церкви, покровительница духовной музыки. Давид — израильский царь, поэт, музыкант и пророк. 33 …была бельгийская королева. – Мари-Анриэтт, жена Леопольда II (1835–1909), короля Бельгии с 1865 г. 34 …потчевали, как у Лукулла… – Лукулл, древнеримский полководец, славившийся богатством, роскошью и пирами. 35 …? lа Дантон. – Дантон Жорж Жак (1759–1794), деятель Великой французской революции, один из вождей якобинцев. 36 Зарембски Юлиус (1854–1885) – польский пианист. 37 Дядя унаследовал Страдивари – Серве Жозеф (1850–1885), бельгийский виолончелист и композитор. Страдивари — виолончель, изготовленная в мастерской знаменитого мастера смычковых инструментов Антонио Страдивари, или Страдивариуса (1644–1737). 38 …князем Караман-Шиме – Шиме, князь Караман (1836–1892) – бельгийский политический деятель, министр иностранных дел с 1884 по 1892 г. 39 …сына, которого обожала. – Годебски Сипа (1875–1937), любимый сводный брат Мизии. 40 Лист Ференц (Франц, 1811–1886) – венгерский композитор и пианист. 41 Козима Вагнер — дочь Ференца Листа, вторая жена немецкого композитора Рихарда Вагнера (1813–1883). Бюлов Ганс фон (1830–1894) – немецкий композитор, пианист, дирижер. 42 Дюма-сын Александр (1824–1895) – французский драматург и романист. 43 Мюссе Альфред де (1810–1857) – французский поэт, писатель и драматург, член Французской академии. 44 …в монастырь Сакре-Кёр. – женский монастырь Сакре-Кёр находился с 1820 по 1904 г. в особняке, построенном в начале 30-х гг. XVIII в. С 1907 г. часть особняка, называемого до сих пор по имени купившего его в 1753 г. маркиза де Бирона «Отелем Бирон», занимал скульптор Огюст Роден. В 1911 г. он становится его единственным обладателем. С 1916 г. в «Отеле Бирон» помещается музей Родена. 45 …четыре больших медальона из золотой мозаики… – были сделаны Сиприеном Годебски. 46 Доде Альфонс (1840–1897) – французский писатель. 47 Лука делла Роббиа (1400–1482) – итальянский скульптор, впервые применивший технику майо-лики. 48 Каролюс-Дюран Шарль (1837–1917) – французский салонный живописец, член Академии изящных искусств, директор Римской академии. Шарпантье Жорж (1846–1905) – постоянный издатель Флобера и Золя и еженедельника «Ла Ви Модерн» («Современная жизнь»). Поззи Самюэль-Жан (1846–1918) – французский хирург-гинеколог, друг племянницы Наполеона I принцессы Матильды (1820–1904). Ропс Фелисьен (1832–1898) – бельгийский художник Его эротические гравюры иллюстрировали произведения Верлена, Бодлера, Гонкуров. 49 Эрман Абель (1862–1950) – французский писатель. Арокур Эдмон (1856–1941) – французский писатель. 50 …и делать решительно все. – На собраниях «Лиги Розы» по правилам, предложенным доктором Поззи, ее члены играли роли пациентов, которым надо было не только отвечать на вопросы о своих сексуальных пристрастиях, но и демонстрировать их. 51 «Беды Софии»… – повесть французской писательницы графини де Сегюр, урожденной Софьи Федоровны Ростопчиной (1799–1874), о проказах и наказаниях маленькой Софи. Переведена на русский язык под названием «Приключения Сонечки» в 1864 г. В 1980 г. французский актер и режиссер Жан Клод Бриали снял фильм по повести де Сегюр. 52 …четырнадцатилетней девочки… – на самом деле Мизии было восемнадцать лет. По свидетельству современников (и по фотографиям), в эту пору она была соблазнительной, вполне сформировавшейся девушкой с высокой грудью и цветущим чувственным личиком. 53 …пролетели незаметно. – Существует другая версия бегства и пребывания Мизии в Лондоне. Артуру Голду и Роберту Фицдейлу Жак Порель, сын Габриэлль Режан, подруги Мизии, рассказывал со слов матери, что она бежала в Лондон с художником Фелисьеном Ропсом, адептом «сатанизма», который был на сорок лет старше ее. Об этом Режан узнала от самой Мизии, которая сказала ей, что стала любовницей Ропса. Во Францию она вернулась одна. 54 моим будущим свекром. – Адам Натансон, богатый польский банкир, эмигрировавший во Францию с русской женой и тремя сыновьями, Александром, Таде и Альфредом. 55 …старого месье Нобеля… – Нобель Альфред (1833–1896) – шведский инженер-химик, изобретатель динамита. Учредитель Нобелевской премии. 56 ее сын Франц… – Серве Франц (1846–1901) – бельгийский виолончелист и композитор. 57 Ван де Вельде Анри Клеман (1863–1957) – бельгийский живописец, с 1890 г. посвятивший себя прикладному искусству, а с конца XIX в. – архитектуре. 58 Метерлинк Морис (1862–1949) – бельгийский драматург, поэт, эссеист. Нобелевский лауреат. Гюисманс Жорж Шарль (1848–1907) – французский писатель. Его роман «Там» опубликован в 1891 г. 59 Леконт де Лиль Шарль (1818–1894) – французский поэт, член Французской академии. 60 Моттль Феликс (1856–1911) – немецкий композитор и дирижер. С 1886 г. дирижировал вагнеровскими операми в Байрейте. 61 «Парсифаль» — последняя опера Вагнера (1882) по мотивам романа Кретьена де Труа (ок. 1130 – ок. 1191) «Парсифаль, или Сказки Грааля». 62 …мы поженились. – Мизиа и Таде сочетались браком 25 апреля 1893 г. Ей в марте исполнился двадцать один год, ему было двадцать пять лет. 63 Наша квартира на улице Сен-Флорентэн… – салон этой квартиры запечатлен на полотнах Эдуарда Вюйара «Салон с тремя лампами» и «Мизиа за пианино». 64 «Ревю Бланш» (1889–1903) – первый художественно-литературный журнал, издававшийся в Париже на правом берегу Сены, основанный братьями Натансон. Самый значительный и дольше всех просуществовавший из так называемых маленьких журналов, возникших во Франции в 1880–1990-е гг. (в большинстве случаев они переставали выходить через год-два). Название «Ревю Бланш» – «Белый журнал» – связано с пониманием белого цвета как синтеза всех цветов, как стремление объединить весь спектр духовных исканий эпохи. Один из современных французских журналистов утверждает, что «Ревю Бланш» был «общественной, художественной и литературной энциклопедией». В нем печатались только первые переводы произведений иностранных писателей от Толстого до Горького, от Джейн Остин до Оскара Уайльда, Марка Твена, Маринетти и многих других. Разумеется, французы – от Сен-Симона, Стендаля, Золя до Малларме, Верлена, Жида, Пруста. В журнале сотрудничали О. Мирбо, Ж. Ренар, А. Жарри, Т. Бернар, Г. Аполлинер и др. Таде был художественным критиком журнала. Дебюсси, под псевдонимом М. Крош, – музыкальным; Леон Блюм писал о литературе, театре и спорте. В «Ревю» печатались репродукции импрессионистов; с конца 1890-х гг. журнал оформлялся в стиле модерн. В нем появлялись рисунки Вюйара, Валлоттона, Синьяка, Редона. Анри Тулуз-Лотрек написал для плаката «Ревю Бланш» портрет Мизии на катке в шляпе с огромными перьями и с муфтой в руке. Она часто вместе с Таде читала рукописи, поступавшие в журнал. На рисунке, полном дружеского юмора, «Редакция “Ревю Бланш”» Пьер Боннар изобразил Мирбо и Анри де Ренье, Александра и Таде Натансонов, Феликса Фенеона, Жюля Ренара и Мизию, сидящую рядом за столом. Редакция «Ревю Бланш» была местом, где устраивались выставки Сера, Вюйара, и клубом, в котором встречались писатели, художники, музыканты. Многие из них стали друзьями Мизии. 65 Натансон Александр — старший брат Таде, бизнесмен и преуспевающий адвокат, финансировал «Ревю Бланш» при его основании и был в первые годы его директором. Младший, Альфред, – инициатор создания журнала, его литературный критик. 66 Валери Поль (1871–1945) – французский поэт. Блюм Леон (1872–1950) – писатель и политический деятель, в 1936–1938 гг. глава Народного фронта. Фенеон Феликс (1861–1944) – французский писатель и художественный критик. Геон Анри (1875–1944) – французский драматург. Бернар Тристан (1866–1947) – французский прозаик и драматург. Ренар Жюль (1864–1910) – французский писатель. Ренье Анри де (1864–1936) – французский писатель, член Французской академии. Мирбо Октав (1848–1917) – французский писатель и драматург. Жарри Альфред (1873–1907) – французский драматург. Ла Женесс Эрнст Леон (1874–1917) – французский писатель. Коолюс Ромон (1868–1952) – французский драматург. Воллар Амбруаз (1868–1939) – французский писатель и торговец картинами. Колетт Сидони Габриэлль (1873–1954) – французская писательница, член Академии Гонкуров и Бельгийской Академии. Кавалер ордена Почетного легиона. Вилли — псевдоним французского писателя и музыкального критика Анри Готье-Виллара (1859–1931). 67 Луис Пьер (1870–1925) – французский поэт и прозаик. Валери называл его «литературной совестью» Дебюсси. 68 …речь шла о «Пелеасе»… – «Пелеас и Мелизанда», опера Дебюсси (1902) по одноименной пьесе Метерлинка. 69 «Опера-Комик» — французский музыкальный театр Парижа. Здесь были впервые поставлены «Кармен» Бизе, «Лакме» Делиба и «Манон» Массне, оперы Р. Штрауса, Пуччини и других. Первое исполнение «Пелеаса и Мелизанды» состоялось 30 апреля 1902 г. 70 Мендес Катюлль (1841–1909) – французский поэт. 71 …переименовали оперу в «Менелая и Палиссандр». – В греческой мифологии Менелай, царь Спарты, муж Елены Прекрасной. Палиссандр — древесина некоторых южноамериканских деревьев, из которых делают дорогую мебель. 72 …почитателями Байрейта… – в городе Байрейт в Германии в 1876 г. был открыт театр Вагнера, где исполнялись его оперы. 73 Бреваль Люсьенн — оперная певица. 74 Сен-Санс Камиль (1835–1921) – французский композитор, пианист, дирижер и музыкальный критик. 75 Люнье-По Орельен (1869–1910) – французский режис-сер и актер. В 1893 г. открыл в Париже театр «Эвр» пьесой Ибсена «Росмерсхольм». 76 …отправились в Кристианию. – Так до 1925 г. называлась столица Норвегии Осло. 77 Григ Эдвард (1843–1907) – норвежский композитор, пианист, дирижер. Автор музыкальной сюиты к романтической поэме Ибсена «Пер Гюнт». 78 Озе — одна из героинь поэмы. 79 …замок Гамлета. – Герой одноименной трагедии Шекспира, действие которой происходит в Дании в королевском замке Эльсинор. 80 Дом в Вальвене… – Таде Натансон купил дом в Вальвене (деревне неподалеку от Фонтенбло), где в маленьком доме на берегу Сены жил Малларме. Как рассказывают Голд и Фицдейл, нынешний владелец дома Натансонов, парижский врач, нашел там висевший над камином рисунок Тулуз-Лотрека, изображающий его кузена Тапье де Салейрана, похожего на Дон Кихота в цилиндре и рединготе. 81 …Валлетта с женой. – Валлетт Альфред, директор «Меркюр де Франс», литературного журнала, основанного писателями-символистами в 1889 г. Жена Валлетта – романистка Маргерит Рашильд (1860–1953). 82 Моризо Берт (1841–1895) – французская художница. 83 Игра слов: С.М. – S.M. – Stefane Mallarme (Стефан Малларме) и Sa Majeste (Его Величество). – Здесь и далее, кроме особо оговоренных случаев, примечания переводчика. 84 «Трубка» (отрывок из «Бреда»). – Примеч. Мизии Серт. 85 …на стенах Эрмитажа в Петербурге… – в эрмитажном каталоге западноевропейской живописи XIX–XX вв., изданном в 1983 г., портреты Мизии не числятся. 86 …коллекции Барнса… – Барнс Альберт Кумбс (1873–1951), известный американский коллекционер преимущественно французской живописи. 87 …под именем Гийома Аполлинера. – Псевдоним французского поэта и художественного критика Гийома Владимира Аполлинария Александра Костровицкого (1880–1918). 88 Дюран-Рюэль Поль (1831–1922) – французский торговец картинами, владелец картинной галереи, основанной его отцом в 1833 г., издатель художественных журналов, сыгравший большую роль в признании импрессионистов. 89 Пылесос (англ.). 90 Гийом Поль (1893–1934) – французский художественный критик и торговец картинами. 91 …декорации к «Треуголке»… – одноименный балет на музыку Мануэля де Фальи, хореография Л. Мясина. «Русский балет», 1919 г. 92 …занавес к «Параду»… – балет композитора Э. Сати, балетмейстер Л. Мясин, оформление Пикассо. «Русский балет», 1917 г. Аполлинер в связи с этим спектаклем впервые ввел в о биход термин «сюрреализм». 93 …Таможенником Руссо. – Руссо Анри (1844–1910), французский художник-примитивист, до 1893 г. служивший в налоговой инспекции, отсюда его прозвище Таможенник. 94 Бланш Жак Эмиль (1861–1942) – французский художник и литератор, член Академии изящных искусств. В своем «Дневнике художника» вывел Мизию под именем Сони. 95 Ан Рейнальдо (1875–1947) – французский композитор, сочинения которого характеризуют лиризм и мелодичность. 96 Золя Эмиль (1840–1902) – французский писатель. Автор памфлета в защиту Дрейфуса «Я обвиняю» (январь 1898 г.), открытого письма президенту Франции Феликсу Фору. Генеральный штаб привлек Золя к суду за клевету. Писатель был приговорен к году тюремного заключения и штрафу в 3000 франков. До приведения приговора в исполнение Золя удалось уехать в Англию. Он вернулся во Францию приблизительно через год, после того как признание полковника Анри подтвердило его полную правоту. 97 Дрейфус Альфред (1859–1935) – французский офицер еврейского происхождения, приговоренный по ложному обвинению в шпионаже в 1894 г. к пожизненной каторге. Помилован в 1899 г., полностью реабилитирован в 1906 г. На самом деле действительный виновник преступления, за которое был осужден Дрейфус, потомок старинного венгерского рода майор французской армии Фердинанд Эстергази передавал секретные документы французского Генерального штаба германскому военному атташе. Полковник Анри, служивший в отделе разведки Генерального штаба, признался в 1898 г., что один из документов, доказывающих преступление Дрейфуса, был им сфабрикован. Посаженный в тюрьму, Анри покончил жизнь самоубийством в том же, 1898 г. 98 Лабори Фернан Гюстав Гастон (1860–1917) – французский адвокат, выступавший защитником Дрейфуса и Золя на их процессах. Клемансо Жорж (1841–1929) – французский политический деятель и публицист, премьер-министр в 1906–1909 гг. и в 1917–1921 гг. Член Французской академии. Выступал за пересмотр дела Дрейфуса. 99 Форен Жан Луи (1852–1931) – французский живописец, рисовальщик и гравер. 100 Рейнах Жозеф (1856–1921) – французский публицист и политический деятель, выступал за пересмотр дела Дрейфуса, написал семитомную историю этого дела. 101 Палеолог Морис (1859–1944) – французский дипломат. Посол Франции в России во время Первой мировой войны. Член Французской академии. 102 Коппе Франсуа (1842–1908) – французский поэт. Член Французской академии. 103 Манье Мари Луиз Жозефин (1848–1913) – французская актриса. 104 Лоран Мери (1849–1900) – возлюбленная и преданный друг Э. Мане последних десяти лет его жизни. Незадолго до кончины художника позировала ему для картины «Осень», которую завещала музею своего родного города Нанси. Малларме, близкий друг Мане, испытывал к Мери Лоран самую глубокую привязанность и поддерживал с ней отношения до конца своих дней. 105 Руссель Кер Ксавье (1867–1944) – французский художник. 106 Леблан Жоржетт — французская актриса, жена Метерлинка. 107 Бурж Элемир – французский писатель. 108 Террасс Клод (1867–1923) – французский композитор. 109 …хозяйки публичного дома. – Картина «За столом у месье и мадам Натансон», где изображена Мизиа, вульгарная и толстая, на вид много старше своих лет. Она сидит, твердо поставив локти на стол, выпятив подбородок. Рядом с ней рассерженный Вюйар, высокомерный Валлоттон и напротив Мизии, спиной к зрителям, Таде. Любопытно, что Пруст в своем романе «В поисках утраченного времени» несколько раз называет госпожу Вердюрен «Хозяйкой». 110 Я послала ему пластинку. – Примеч. Мизии Серт. 111 …молодой девушке из Кракова. – Ида Годебска. Равель, большой друг Иды и Сипы, посвятил им свою «Сонатину». 112 Мицкевич Адам (1799–1855) – польский поэт. 113 …ее дочери Мари-Анн. – Мари-Анн Годебска, в замужестве Блак-Блэр, родилась в 1901 г., любимая племянница Мизии. Равель посвятил ей и ее брату Жану свое сочинение «Моя матушка гусыня». В юности Мари-Анн была одаренной поэтессой, в семнадцать лет написала поэму, которая вдохновила Сати на одно из его сочинений. Погибла в автомобильной катастрофе в 1949 г. 114 Сенкевич Генрик (1846–1916) – польский писатель. Лауреат Нобелевской премии. 115 Луше Луи (1872–1930) – промышленник. 116 …французской литературе. – Речи Фенеона во время процесса позднее были опубликованы. 117 …уничтожить Вальдек-Руссо. – Вальдек-Руссо Пьер (1846–1904) в 1899–1902 гг. премьер-министр Франции. 118 Панар Рене (1841–1908) – конструктор автомобилей, вместе с Левассором Эмилем (1843–1897) основал в 1886 г. «Товарищество Панар и Левассор». 119 …брат жены Эдвардса Шарко… – жена Эдвардса Жанн (1865 – после 1936 г.) – дочь знаменитого французского психиатра Жана Мартена Шарко. Известный русский издатель и журналист А.С. Суворин весной 1893 г. записывает в дневнике: «Дочь Шарко знает по-русски <…> брала уроки, читала Пушкина и Лермонтова <…> очень миловидная девушка». Ее брат Шарко Жан-Батист (1867–1936) – океанограф, исследователь Арктики. Погиб на своем специально построенном для экспедиции на полюс судне «Пуркуапа?», которое затонуло в 1936 г. 120 Лиан де Пужи — знаменитая кокотка начала XX века. Ей принадлежат мемуары «Мои голубые тетради», в которых она рассказывает о незадаче Мизии, пытавшейся вернуть Эдвардса, возбудив в нем ревность к Анри Бернстайну. 121 Робен Альбер (1847–1928) – известный французский врач. 122 Доннэ Морис (1859–1945) – французский драматург Член Французской академии. Батай Анри (1872–1922) – французский драматург. Его драма «Мольба о жизни» была последним спектаклем, показанным МХАТом Вторым (1936). 123 Бог из машины (лат.). 320 Графиня Жанн дю Барри, фаворитка Людовика XV, казненная в 1793 г.