Суперденьги: Поучительная история об инвестировании и рыночных пузырях
Адам Смит


Адам Смит (Джордж Гудмен) – преподаватель Принстонского университета, автор бестселлера «Игра на деньги». У него богатый опыт управления несколькими инвестиционными фондами, авиакомпаниями и даже международной сетью отелей. Написанная в характерном для Адама Смита полном юмора стиле книга «Суперденьги» открывает читателю, что скрывается за кулисами фондовых рынков, и на примере финансового кризиса в США конца 1960-х – начала 1970-х годов описывает природу рыночных пузырей. Учитесь на этой поразительной истории, наслаждайтесь остросюжетным повествованием о дикой и безумной эпохе, которая похожим образом повторяется снова, и снова!

Книга предназначена для широкого круга читателей, интересующихся вопросами инвестирования и механизмами возникновения рыночных пузырей.





Адам Смит

Суперденьги: Поучительная история об инвестировании и рыночных пузырях



Издано при содействии Aizkraukles banka

Редактор В. Ионов

Руководитель проекта М. Шалунова

Технический редактор Н. Лисицына

Корректор В. Муратханов

Компьютерная верстка А. Фоминов

© «Adam Smith», 1972

© John Wiley & Sons, Inc., Foreword, 2006

© «Adam Smith», Preface, 2006

© Издание на русском языке, перевод, оформление. ООО «Альпина Паблишерз», 2009

Все права защищены. Никакая часть электронного экземпляра этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.


Посвящается Марку Парку и Сюзанне Фиш







Предисловие



«Суперденьги» вместе с предыдущей книгой автора «Игра на деньги»[1 - Адам Смит. Игра на деньги. – М.: Альпина Бизнес Букс, 2007.] рассказали историю феномена, названного эпохой Go-Go[2 - «Гоу-гоу», «давай-давай», «смелее вперед» – повышенный, а порой маниакальный интерес к ценным бумагам с высоким уровнем риска, но и с потенциально высокой прибыльностью. – Прим. пер.] на американском фондовом рынке. Именно эта книга впервые представила широкой публике Уоррена Баффетта, ныне самого известного инвестора в мире, причем задолго до того, как он стал символом инвестиционного успеха и неисчерпаемым источником финансовой мудрости. В книге «Суперденьги» автор «Адам Смит» едет в Омаху, чтобы встретиться с Баффеттом, чем-то напоминающим персонажей Уилла Роджерса[3 - Уилл Роджерс – ковбой, юморист и актер эпохи немого кино, часто игравший роли «мудрых простачков», философов «от сохи». – Прим. пер.], и затем представить его в своем телевизионном шоу «Финансовый мир Адама Смита». Уникальность Баффетта в эпоху Go-Go состояла в том, что он оказался одним из немногих, кто предвидел развитие событий, спокойно вышел из игры и закрыл свой инвестиционный фонд. Он сохранил вложения лишь в малоликвидные акции текстильной компании из Новой Англии, Berkshire Hathaway, которая позднее стала мотором самой успешной инвестиционной программы всех времен.

Эпоха спекуляций, описанная в «Игре на деньги» и «Суперденьгах», началась в начале 1960-х гг. и продолжалась до 1968 г., после чего на смену ей пришла новая волна спекуляций – правда, совершенно иной природы. Эта волна гнала фондовый рынок вверх до самого начала 1973 г. А потом пузырь лопнул. К осени 1974 г. рынок упал на 50 %. Он опустился ниже уровня 1959 г. и, таким образом, был отброшен на 15 лет назад.

Обе книги пользовались огромным успехом у активной и хорошо информированной публики, стали бестселлерами. В них автор – «Адам Смит» – рассказывал поучительные, неожиданные, а порой и поразительно смешные истории о персонажах того шоу, в которое превратилось инвестирование. Но если «Игра на деньги» была в своей основе исследованием поведения индивидуальных инвесторов, то в «Суперденьгах» объектом исследования стало поведение институциональных инвесторов. Книга детально рассматривала феномен «супервалюты» – дохода, получаемого от роста цен на акции и игры на опционах. Именно эти «суперденьги» превратились в главную валюту фондового рынка в эпоху Go-Go.

Две книги «Адама Смита» в те необузданные и сумасшедшие годы стали частью инвестиционного фольклора. Однако в ретроспективе становится понятно, что они подобно вещей Кассандре предупреждали нас об опасностях следующей не менее необузданной и сумасшедшей эпохи, которая обязательно наступит. И она действительно наступила три десятилетия спустя. Мыльный пузырь новой экономики конца 1990-х гг., за которым последовало – да, да, цифры все те же! – 50-процентное падение цен на акции, продемонстрировал удивительное сходство с пузырями прошлого. Сантаяна безусловно был прав, когда говорил, что «тот, кто не помнит прошлое, обречен пережить его снова».

В период отрезвления после второго великого краха, когда инвесторы снова пытаются нащупать почву под ногами, выпуск нового издания «Суперденег» не может не вдохновлять. Это поразительная, магическая история, пропитанная юмором и мудростью, – история, которая дает полезный урок инвесторам, пришедшим после эпохи Go-Go. Но она служит и напоминанием для тех, кто в эти буйные годы жил и работал. Пользуясь метким (хотя и, скорее всего, приписываемым ему) выражением Йоги Берра, это «все то же дежавю».

Мне повезло. Я усвоил урок пузыря Суперденег, хотя он и обошелся мне недешево. Я был среди тех, кто прошел через эту эпоху с потерями – личными и профессиональными, – но все-таки нашел в себе силы вернуться в игру и снова сражаться. Закалившись в горниле испытаний, я пересмотрел свои идеи относительно разумного инвестирования. Когда в годы, предшествовавшие наступлению третьего тысячелетия, раздувался пузырь новой экономики, я был среди немногих, кто призывал инвесторов избегать концентрации на высокотехнологичных акциях, диверсифицировать свои портфели и вкладывать значительную долю активов – да, да! – в облигации.

Мне посчастливилось также знать Джерри Гудмена (нынешнего «Адама Смита») и работать с ним в течение всех этих лет: я давал интервью для журнала Institutional Investor (редактором и основателем которого он был) и участвовал в его популярном шоу на телеканале PBS «Финансовый мир Адама Смита». В 1970-е гг. мы оба входили в совет экономического факультета Принстонского университета, где четко сформулированные и обоснованные мнения Гудмена были украшением наших ежегодных дискуссий. Я без колебаний признаю интеллектуальное превосходство Джерри и его исключительный писательский дар, – великолепная комбинация! – однако утешаю себя тем, что на спортивном поле у нас все-таки была ничья. (Очко в очко. Много лет назад на принстонском корте для сквоша мы сыграли 2:2 в первом матче, а потом 7:7 в решающей игре, когда почему-то вырубился свет и матч пришлось прекратить.)

Как один из немногих, кто может похвастаться стажем работы на финансовых рынках в течение 55 лет (мой опыт включает в себя и ставший легендарным пузырь Go-Go, и недавний пузырь новой экономики), я рад выпавшей мне возможность написать предисловие к нынешнему изданию этой замечательной книги. Сначала я хочу поговорить о невоздержанности эпохи Суперденег, затем – о неизбежной расплате, последовавшей за периодом эйфории, и, наконец, о самом свежем примере «наиболее распространенных заблуждений и безумств толпы»[4 - Автор предисловия цитирует название классической работы Чарльза Маккея (см. Чарльз Маккей. Наиболее распространенные заблуждения и безумства толпы. – М.: Альпина Паблишер, 2003). – Прим. пер.], которыми пестрит история финансовых рынков. Конечно, если завтрашние инвесторы действительно научатся чему-то на опыте своих отцов и уроках истории, представленных в этой прекрасной книге, то мыльных пузырей больше не будет. Однако я на это даже и не надеюсь.




Часть первая: эпоха Суперденег


Книги Гудмена – это хроника эпохи, которая граничила (а иногда и переходила эту границу) с финансовым безумием, эпохи триумфа желаемого над действительным, триумфа иллюзорных прибылей (не говоря об оценках и ожиданиях этих прибылей) над фундаментальными показателями балансовых отчетов и дисконтированными денежными потоками. Это была эпоха, когда инвесторы считали «концепции» и «тренды» краеугольными камнями инвестирования, которым можно дать рациональное обоснование, поскольку эти «концепции» и «тренды» подкреплялись цифрами, пусть даже сомнительными. Как пишет сам Гудмен в предисловии к новому изданию, «люди воспринимают финансовые проблемы как нечто рациональное, потому что игра оценивается количественными показателями, а цифры конкретны и определенны».

В эпоху «Игры на деньги» и «Суперденег» кажущееся смогло победить реально существующее в значительной степени потому, что финансовые фокусы представляли реальность в гораздо лучшем свете, чем она была на самом деле. «Адам Смит» описывал, с какой легкостью раздувались корпоративные прибыли: «Сократите амортизационные расходы, перейдя с ускоренной амортизации на равномерную… проведите переоценку запасов… откорректируйте взносы в пенсионные фонды… капитализируйте затраты на исследования, вместо того чтобы списывать их… не признавайте затраты на проект до тех пор, пока он не начнет давать доход… играйте на методах объединения и покупки (бухгалтерия)… и делайте все для повышения цены акций, не обращая внимания на экономические реалии». А независимые аудиторы помалкивали, позволяя игре набирать обороты. Самый уважаемый аудитор своего поколения Леонард Спейсек, почетный президент Arthur Andersen, был едва ли не единственным, говорившим вслух об опасности финансового инжиниринга, который стал обычным делом: «Как представители моей профессии могут терпеть подобную фикцию и при этом смотреть людям в глаза, выше моего понимания… Финансовая отчетность превратилась в игру в рулетку». Его предупреждение не было услышано.

Инвестиционное сообщество, однако, охотно приняло это безрассудство. В январском номере журнала Institutional Investor за 1968 г. не кто иной, как финансовый гуру Чарльз Эллис, в те годы работавший аналитиком в фирме Donaldson, Lufkin and Jenrette, утверждал, что «краткосрочное инвестирование может быть на деле более безопасным, чем долгосрочное, а цена акций может быть более важной, чем “фундаментальные показатели”, на которых базируется большинство исследований… Портфельные менеджеры покупают акции, а не “инвестируют” в компании».

Но реальность в конце концов взяла верх. И, когда это произошло, акции, вынесенные на передний край раздувавшимся пузырем, рухнули – идолы, как выяснилось, стояли на глиняных ногах. Взгляните хотя бы на эту таблицу из «Суперденег».








Эти и некоторые другие акции были фаворитами менеджеров взаимных фондов. Те, кто ставил на них, добились наибольшего краткосрочного успеха. В 1966 г. в справочнике Investment Companies, выпускаемом ежегодно с начала 1940-х компанией Arthur Wiesenberger & Co, для таких фондов даже ввели специальную категорию. Справочник разделял фонды «максимального прироста капитала» (maximum capital gain – MCG) и традиционные фонды, придерживавшиеся стратегии «долгосрочный рост, прибыль на втором месте» (long-term growth, income secondary – LTG), а остальные фонды относил к уравновешенной категории «рост и текущая прибыль» (growth and current income – GCI). В эпоху Go-Go (с 1963 по 1968 г. включительно) разница в результатах была ошеломляющей: фонды GCI – +116 %, фонды LTG – +151 %, а фонды MCG – +285 %!

В начале эпохи Go-Go насчитывалось 22 фонда MCG, на ее пике их было уже 142. Поразительно, но после первоначального публичного предложения акций в 1966 г. фонд Джеральда Цая Manhattan Fund – «горячее» предложение в отрасли, где прежде не было даже «теплых», – был отнесен к категории LTG. Этот публичный выпуск привлек 250 млн, почти 15 % от притока средств в инвестиционные фонды за тот год, а активы фонда за два года взлетели до уровня $560 млн. Цай был удивительным менеджером, который добился в 1958–1965 гг. рекордного роста находившегося под его управлением фонда Fidelity Capital Fund – +296 %, в то время как средний рост консервативных инвестиционных фондов составил 166 %. Статья в Newsweek очень выразительно охарактеризовала Цая в те годы: «Излучает абсолютное спокойствие… ошеломляющие достижения… ни один человек не пользуется б?льшим влиянием… король взаимных фондов». Сам же Цай представлял себя как «очень консервативного менеджера» и даже отрицал существование «такой вещи, как фонды Go-Go».

Пока раздувался пузырь 1963–1968 гг., другие фонды Go-Go тоже добивались впечатляющих результатов. В то время как S&P 500 поднялся на 99 %, Fidelity Trend Fund вырос на 245 %, Winfield Fund скакнул до отметки в 285 %, а Enterprise Fund достиг рекорда в 643 %. Но после пика 1968 г. в 1969–1971 гг. все они показывали рядовую, а по сути ниже средней, доходность. Тем не менее, учитывая рекордные достижения в годы бума, их результаты даже в 1971 г. казались выдающимися.

Но рыночному безумию поддались не только взаимные фонды. Если алчность менеджеров фондов все же можно понять, то действия ведущих некоммерческих организаций объяснению не поддаются. Даже Фонд Форда подлил масла в огонь, заявив, что «в долгосрочной перспективе осторожность стоила нашим университетам больше, чем безрассудство или чрезмерный риск». Образцом безрассудства стал фонд Рочестерского университета. Вот как описывается подход его руководства в книге «Суперденьги»: «покупать так называемые выдающиеся компании и не продавать их». В портфеле этого фонда преобладали акции IBM, Xerox и Eastman Kodak. Стоимость единицы их портфеля (представленного в приложении к «Суперденьгам») взлетела с $2,26 в 1962 г. до $4,95 в 1967 г. и до $5,60 в 1971 г. – совокупный прирост в 150 %. Неужели игра действительно настолько проста?

Если бы тогда я знал то, что знаю сейчас… Очарованный пением сирен эпохи Go-Go, я тоже бежал вслед за всеми. В 1965 г. Уолтер Морган, основатель и председатель совета директоров Wellington Management Company, поручил мне «любыми доступными средствами» ввести в новую эпоху компанию, где я работал после окончания колледжа в 1951 г. Я быстро организовал слияние с бостонской управляющей компанией Thorndike, Doran, Paine, and Lewis, чей Ivest Fund был одним из самых результативных фондов эпохи Go-Go. Процесс слияния завершился в 1966 г., а уже на следующий год я хвастливо заявил коллективу: «Мы – чемпионы!», потому что на протяжении пяти лет, завершившихся 31 декабря 1966 г., наш фонд показывал самую высокую доходность среди взаимных фондов. Пока, как говорится, краше не бывает.

История этого слияния стала предметом редакционной статьи в январском номере журнала Institutional Investor за 1968 г., редактором которого был не кто иной, как Джордж Гудмен. Статья называлась «Вундеркинды рулят в Wellington», а речь в ней шла о том, что новые партнеры свернули Wellington с традиционного «сбалансированного» инвестиционного курса на «современные» рельсы. В годовом отчете Wellington Fund за 1967 г. новый портфельный менеджер фонда Уолтер Кэбот определял новую политику компании как «динамичный консерватизм»:



Времена меняются. Мы решили, что необходимо измениться и нам, чтобы привести портфель в соответствие с новыми концепциями и возможностями. В качестве своей философии мы избрали «динамичный консерватизм», который предполагает перенос акцента на компании, продемонстрировавшие способность изменяться и получать прибыль из происходящих изменений. Мы увеличили нашу позицию в обыкновенных акциях с 64 до 72 % с уклоном в пользу акций роста и сократили долю бумаг традиционных компаний. Консервативный инвестиционный фонд должен быть нацелен на агрессивный поиск прибыли и, таким образом, получать более высокий прирост капитала, более значительные потенциальные прибыли и дивиденды… Такой подход требует воображения, изобретательности и гибкости. Мы будем инвестировать в быстро растущие компании. Динамизм и консерватизм не противоречат друг другу. Самая лучшая защита – это мощная атака.


Как только один из самых консервативных фондов в отрасли начал «агрессивный поиск прибылей», все должны были понять, что эпоха Go-Go подошла к концу. И она действительно кончилась. Печально, но факт: в том рыночном побоище, которое вскоре началось, мощная атака фонда (чего и следовало ожидать) оказалась худшей защитой.




Часть вторая: расплата


Разрыв между восприятием и реальностью рано или поздно заполняется. Однако реальность – упрямая штука, не склонная играть в детские игры. Она никогда не поднимается навстречу нашим завышенным представлениям. Это нашим представлениям приходится опускаться, чтобы прийти в соответствие с реальностью. Apres moi le deluge[5 - После меня хоть потоп (фр.) – Прим. пер.].

За финальным отрезком эпохи Go-Go последовало 5-процентное падение рынка в 1969–1970 гг. Новое поколение агрессивных инвесторов понесло более значительные потери (в среднем 30 %). Однако спад был быстро компенсирован 14-процентным ростом рынка в 1971 г. (именно тогда, когда Джерри Гудмен писал «Суперденьги»). В 1972 г. подъем продолжился и рынок вырос еще на 19 %. За эти два года и рынок в целом, и фонды MCG продемонстрировали совокупную доходность на уровне 35 %.

Два последних года мыльного пузыря ознаменовались незаметным переходом от эпохи Go-Go к эпохе «классных пятидесяти». Но эта метаморфоза не помогла остальным, более консервативным фондам. Почему? Потому что по мере того, как пузырь мутировал, переключаясь с акций небольших компаний на крупные, известные компании (порой их называли «классные пятьдесят», а иногда «непорочные девы»), цена акций этих компаний тоже теряла связь с экономической реальностью. Они торговались с таким коэффициентом «цена/прибыль», который, как говорили, «отражал не только будущее, но и потустороннее».

Но вот наступил 1973 г., и игра закончилась. За последующие два календарных года агрессивные фонды скатились в среднем на 50 %. Fidelity Trend похудел на 47 %, а Enterprise Fund на 44 %. (Winfield Fund, потерявший 50 % в 1969–1970 гг., к этому времени уже не существовал.) Manhattan Fund Джерри Цая, что интересно, потерял еще больше – 55 %. К 31 декабря 1974 г. Manhattan Fund демонстрировал наихудшие результаты среди взаимных фондов за восьмилетний период: его акционерный капитал сократился в совокупности на 70 %. Впрочем, Цай, неудавшийся инвестор, но тем не менее гениальный предприниматель, не дожидаясь этого, продал в 1968 г. свою компанию фирме CNA Insurance. К 1974 г. стоимость активов Manhattan Fund снизилась на 90 %, составив всего лишь $54 млн. Компания превратилась в призрак, а ее имя кануло в Лету.

И в Рочестерском университете стоимость университетского фонда, несмотря на все усилия его менеджеров, тоже покатилась вниз. Сначала пузырь Go-Go, а потом пузырь «классных пятидесяти» подняли стоимость единицы их портфеля с $3,17 в 1964 г. до $7,20 в 1972 г., однако в 1974 г. она вернулась к отметке $3,13, что было ниже уровня десятилетней давности. Воистину, после меня – хоть потоп! (Отражая смущение менеджеров Рочестера, обложка их годового отчета за 1974 г. была красной – «самый насыщенный оттенок красного, который нам удалось найти».)

Мне тоже есть за что краснеть. Нет таких слов, которыми можно описать, во-первых, мое раскаяние и, во-вторых, злость на самого себя за длинную череду совершенных ошибок. За то, что я причислил себя и фирму, руководство которой мне доверили, к Go-Go-менеджерам. За идиотскую веру в то, что сверхприбыли можно получать без чрезмерного риска. За наивную уверенность в своей способности, не считаясь с уроками истории, отыскивать инвестиционных менеджеров, которые могут постоянно демонстрировать высокую доходность. Напялив на себя маркетинговую шляпу совершенно неподходящего размера и расширяя «продуктовую линейку» Wellington (эту фразу я теперь не могу слышать применительно к финансовому менеджменту!), я, как и все остальные, влился в толпу безумцев, охваченных царившей в те дни манией.

Увы, в конечном итоге слияние, которого я добивался и добился, не только не решило проблем Wellington, но и усугубило их. Несмотря на проблески успеха в эпоху Go-Go, все оказалось не более чем иллюзией. Первые пять лет объединенная структура работала великолепно, но в конце концов и я, и агрессивные менеджеры, которые были выбраны в качестве партнеров, здорово подвели вкладчиков. Во время медвежьего рынка 1973–1974 гг. цены акций упали на 50 %. У индекса S&P 500 за те же два года совокупная доходность (с учетом дивидендов) сократилась всего на 37 %.

Большинство наших фондов акций показали еще худший результат. Например, Ivest за тот же период потерял 55 % своей стоимости. В письме акционерам в отчете за 1974 г. я прямо отметил, что «стоимость чистых активов фонда уменьшилась на 44 % за финансовый год… Сравнивая это с падением индекса S&P 500 на 31 %, мы рассматриваем результативность нашего фонда как неудовлетворительную». (Один из директоров фонда был возмущен столь резкой оценкой вполне очевидного факта. Вскоре он вышел из состава совета директоров.) В те бурные времена мы открыли целый ряд других агрессивных фондов. В судный день они тоже упали сильнее, чем S&P 500: Explorer – на 52 %; Morgan Growth Fund – на 47 % и Trustees' Equity Fund – на 47 %. Этот последний фонд прекратил свое существование в 1978 г., а наш спекулятивный фонд Technivest, который был создан для того, чтобы воспользоваться «преимуществами технического анализа рынка» (я не шучу!), приказал долго жить еще раньше.

Даже наш лучший фонд Wellington Fund с его изначально высоким отношением собственного капитала к общей сумме активов и портфелем, полным «самых быстрорастущих американских компаний», потерял 26 % в 1973–1974 гг. Его показатели с момента слияния в 1966 г. практически были худшими в группе сбалансированных фондов. При среднем росте сбалансированных фондов на 23 % за десятилетие совокупная доходность Wellington за весь этот период (включая дивиденды) оказалась почти нулевой – всего 2 %! (В 1975 г. портфельный менеджер Кэбот ушел из Wellington в фонд Гарвардского университета.)

В постоянно ухудшающейся обстановке подобные результаты вбили клин в некогда доброжелательные партнерские отношения, привели к обострению личных противоречий и вылились в столкновение амбиций и стремление обеспечить себе место у руля. Стоит ли удивляться тому, что я и мои новые партнеры просто перессорились. Однако у них было больше голосов в совете директоров, и в результате они уволили меня из компании, которую я считал своей.

Я подвел наших акционеров и потерпел неудачу в собственной карьере – нет, не потому, что был уволен, а потому, что вскочил на эту спекулятивную карусель агрессивного инвестирования. Жизнь – штука справедливая. Я сделал большую ошибку – и заплатил большую цену[6 - По иронии судьбы партнеры, уволившие меня, – а именно на них лежала ответственность за плохие результаты – не понесли никакой расплаты. Они получили полный контроль над Wellington Management и заработали огромные деньги во время великого бычьего рынка, начавшегося в 1982 г. И все же они кое-чему научились на той катастрофе и со временем вывели Wellington на прежний уровень, вернув ему репутацию солидного, уважаемого и консервативного фонда. – Прим. автора предисловия.]. Я был убит горем, карьера пошла прахом. Но я отказывался признать себя побежденным. Меня учили, что если закрывается дверь (а эта не просто закрылась, а захлопнулась с треском!), то где-то откроется окно. Я решил, что открою это окно сам, займусь делом и поменяю саму схему работы взаимных фондов – ту схему, которая и привела к неудачам финансовой индустрии в эпоху Go-Go. Я решил сделать индустрию взаимных фондов достойным местом для инвестирования.

Но как этого добиться? Главный принцип – простота. Зачем взаимным фондам привлекать внешнюю компанию к управлению активами? И в те времена, и в нынешние – это ключевой принцип функционирования нашей системы. Разве, достигнув критической массы активов, фонды не могут управлять ими сами и экономить при этом немалые деньги? Почему бы не создать структуру, в которой взаимные фонды будут по-настоящему взаимными? Ими можно управлять не в интересах внешнего консультанта, цель которого – максимальная прибыль владельцев своей компании, а в интересах своих акционеров/владельцев, с минимальными затратами. Управление не должно строиться на основе маркетинга продуктов. Фонды должны концентрироваться не на горячих секторах рынка, а на рынке в целом. Ключевая философия должна исключать краткосрочные спекуляции и провозглашать мудрость долгосрочного инвестирования. На таких принципах 24 сентября 1974 г., выкристаллизовавшихся из водоворота эпохи Go-Go, «классных пятидесяти» и хаоса последовавшего биржевого краха, и была создана компания Vanguard Group.




Часть третья: еще один пузырь


Один из самых занятных рассказов «Суперденег» – история одной ежегодной конференции по инвестированию в Нью-Йорке, на которую собрались полторы тысячи банковских специалистов и менеджеров взаимных фондов (если не ошибаюсь, та конференция 1970 г. была организована журналом Institutional Investor). Председательствовал на ней Джерри Гудмен, а основной идеей, по его словам, было «психологическое очищение после самого тяжелого года “Большого медведя”, возможность для бывших победителей встать и покаяться в своих грехах». Для души такое занятие, может, и было бы полезным, но исповедываться никто не спешил. Однако не слишком деликатный Дэвид Бэбсон напомнил собравшимся об их грехах. Он назвал фондовый рынок того времени «национальной игрой в кости». Его инвестиционная философия базировалась на упорном труде и здравом смысле – «на ценностях, которые рано или поздно возобладают».

Бэбсон в красках расписал, как профессиональные инвесторы «втягивались в спекуляции», он зачитал список – одно название за другим – некогда знаменитых акций, которые рухнули со своих высот (с 80 до 7, с 68 до 4, с 46 до 2, с 68 до 3 и так далее). Он даже намекнул, что кое-кому из присутствовавших стоило бы подыскать себе другую профессию. Несмотря на призывы Гудмена («Дэвид, это уже переходит все границы!»), Бэбсон продолжал говорить о «новой породе инвестиционных менеджеров, которые покупали и прокручивали наихудшие из всех новых эмиссий и прочий мусор, об андеррайтерах, делавших состояния на выпуске этого мусора… о финансовой прессе, которая представляла публике кучку новичков как новоявленных гениев инвестирования, а они совершенно безответственно управляли чужими деньгами». В заключение Бэбсон заявил, что «за всю историю финансов США не было другого такого периода жульничества и обмана, как 1967–1969 гг. Эти годы нанесли целому поколению людей не меньший урон, чем 1929 г., и еще очень нескоро мы увидим нечто подобное».

Нетрудно представить, что заявления мистера Бэбсона нашли не самый теплый отклик у собравшихся инвестиционных менеджеров. Однако, несмотря на то что ему не удалось разглядеть надвигавшуюся вторую половину пузыря (эпоху «классных пятидесяти»), он все-таки был прав. Если с 1929 г. рынок прошел дистанцию до начала эпохи Go-Go за 35 лет, то и сейчас понадобилось 33 года, чтобы возник новый мыльный пузырь. И опять новое поколение совершенно забыло уроки своих предшественников.

Некоторые причины появления очередного пузыря были теми же. (Возможно, они вообще не меняются.) Дэвид Бэбсон их перечислил: «Бухгалтеры, подыгрывавшие заинтересованным в росте цен на акции руководителям компаний, которые относили к прибылям то, что прибылью не являлось. “Современные” финансовые директора, которые смотрели на пенсионные фонды своих компаний как на новые центры прибыли… менеджеры взаимных фондов, стремившиеся стать миллионерами в одночасье и прибегавшие ко всем мыслимым и немыслимым трюкам, чтобы показать результативность на бумаге… аналитики по ценным бумагам, забывшие о профессиональной этике и превратившиеся в сказочников, что позволило целой армии мошенников захватить их некогда почтенные организации».

Слова Чарльза Эллиса (1968 г.) о том, что «портфельные менеджеры покупают акции, а не “инвестируют” в компании», тоже справедливы. (С определенной поправкой, ясное дело. Менеджеры уже не просто покупали акции – они торговали ими, причем с беспрецедентной яростью.)

Если вам стало казаться, что чем больше что-то меняется, тем неизменнее оно становится, значит вы поняли, о чем я говорю. С другой стороны, у каждого пузыря свои особенности, и пузырь конца 1990-х гг. добавил целую череду новых элементов к вековечному уравнению. В определенной мере бычья философия, лежавшая в основе этого пузыря (как ее представил журнал WIRED), была обусловлена радужными представлениями о действительности: «триумф США, конец крупных войн, наступление новой технологии, колоссальный рост производительности, реальная глобализация рынков, корпоративное реструктурирование – вот закономерные результаты… развития открытого общества в интегрированном мире». Были и другие причины: радостное возбуждение по поводу нового тысячелетия, наступающего в 2001 г. (хотя большинство отметило его приход 1 января 2000 г.), «информационный век», технологическая революция, «новая экономика». Вместе взятые, эти факторы, казалось, открывают невероятные возможности. Вот инвесторы и утратили в очередной раз чувство реальности.

Да и чему удивляться? В конце концов, еще во II веке до нашей эры римский оратор Катон предупреждал:



Должно быть, в человеке от природы огромные запасы глупости, иначе люди не попадали бы в тысячный раз в один и тот же капкан и, несмотря на опыт прошлых неудач, не возвращались бы к тем первопричинам, которые к этим неудачам и приводили.


После моего печального опыта с первым пузырем я не особо нуждался в катоновском напоминании. В конце марта 2000 г. всего за несколько дней до того, как фондовый рынок достиг своего пика, я готовился к выступлению на конференции в Бостоне, где собирался предупредить институциональных инвесторов о том, что мы, возможно, опять «попали в одну из ловушек, создаваемых нашей собственной безграничной глупостью… Профессиональные инвесторы, игнорирующие явные и тревожные признаки рыночного безумия, или, если угодно, мыльного пузыря, перестают выполнять свои обязанности доверенного лица и безответственно подходят к активам своих клиентов».

«Но что такое ответственный подход? – спрашивал я. – Это признание того, что при всех наших прогнозах и допущениях (а мы склонны верить им)… доходность фондового рынка абсолютно непредсказуема в краткосрочной перспективе и, если только у нас нет абсолютно надежной информации о том, каким мир станет через 25 лет, может оказаться еще менее предсказуемой в долгосрочной перспективе. Проблема в том, что наши ожидания в отношении будущего нередко не имеют ничего общего с реальным будущим. Никакой “новой парадигмы” не существует. Надежда, алчность и страх – вот вечная парадигма рынка».

В своей речи я также отмечал, что «по всем традиционным меркам акции в прошлом были не более рискованными, чем в нынешние времена», и подчеркивал, что самыми верными сигналами опасности всегда были падение дивидендной доходности ниже 3 %, коэффициент «цена/прибыль» выше 20 и совокупная рыночная стоимость американских акций на уровне 80 % от нашего ВВП.

«Ныне же, – продолжал я, – дивидендная доходность упала до 1 % процента… акции торгуются в 32 раза выше прибыли предыдущего года… а рыночная стоимость акций составляет почти 200 % ВВП. (И это не предел!) Совершенно очевидно, как и в прошлом, на нынешнем великом бычьем рынке слово “риск” забыто всеми участниками».

Опасное сходство эпохи Go-Go и нынешнего хайтековского рынка также привлекло мое внимание. Во время выступления я представил таблицу (см. ниже), демонстрировавшую поразительную взаимосвязь огромной доходности агрессивных фондов каждой из рассматриваемых эпох и притока капитала в них, когда инвесторы, как всегда с опозданием, бросились наверстывать упущенное.








Мой вывод был следующим.



Итак, расставим точки над «и». Вы можете зачислить меня в когорту тех, кого сильно беспокоит высокая вероятность болезненного падения фондового рынка, – это падение вполне могло начаться еще в тот момент, когда 10 дней назад я готовил свое выступление. В этой когорте – Милтон Фридман и Роберт Шиллер (автор недавно изданной книги «Иррациональный оптимизм»), Джон Кэссиди из журнала The New Yorker и Стивен Лейтхольд, Джереми Грантам, Джереми Сигел и Джулиан Робертсон (буквально на днях признавший свое поражение), Гэри Бринсон (чьи убеждения стоили ему работы) и Алан Гринспен (который свою работу пока еще не потерял). В десятилетней ретроспективе сегодняшний рынок мог бы стать еще одной главой «Наиболее распространенных заблуждений и безумств толпы».


Как оказалось, это падение и в самом деле началось 10 марта 2000 г., как раз в тот момент, когда я работал над своим выступлением. (Мне в определенной мере повезло: мы часто знаем, что случится с фондовым рынком, но никому не известно, когда.) Но что с теми тремя вопросительными знаками, относящимися к будущей доходности, которые я поставил в правом нижнем углу таблицы? И здесь сходство с предыдущим мыльным пузырем оказалось поразительным. В то время как S&P 500 в 2000–2005 гг. снизился всего на 7 %, совокупная доходность крупных хайтековских взаимных фондов в среднем упала на 58 %. «История, может, и не повторяется, – мудро заметил Марк Твен, – но события ее рифмуются неплохо».

Итак, дорогой читатель, учись на этой чудесной истории, к чтению которой ты приступаешь. Наслаждайся остросюжетным повествованием о дикой и безумной эпохе, которая, как предупреждал нас еще Катон, повторяется снова, и снова, и снова. Пользуйся уроками прошлого, которые «Адам Смит» так ярко раскрывает на страницах «Суперденег». Учись и на моих личных и профессиональных неудачах – это менее болезненно, чем учиться на них так, как учился я. (При этом я не хочу сказать, что, после длительной и закаляющей характер борьбы, результат ее не был великолепен!) Но для начала проникнись идеалистической целью, сформулированной Джоном Мейнардом Кейнсом еще 70 лет назад (эту формулу ты еще встретишь в книге).



Вполне возможно, что личная цель большинства нынешних инвесторов… это участие в интеллектуальном состязании за правильность предвидения рыночной стоимости на несколько месяцев вперед… Однако социальной целью инвестирования должна быть победа над темными силами времени и невежества, которые скрывают от нас наше будущее.

    Джон Богл,
    Вэлли-Фордж, Пенсильвания
    11 января 2006 г.




Предисловие к изданию 2006 г.







На конверте, полученном в 1970 г., стоял обратный адрес: La Champouse, 42 Avenue de Marseille, Aix-en-Provence. На юге Франции тогда жил со своей подругой Бенджамин Грэхем. Удалившись от дел, он занялся переводом греческих и римских классиков. Это вообще было его любимым времяпрепровождением. Эпиграф к «Анализу ценных бумаг» (Security Analysis), ужасающего размера библии каждого финансового аналитика, был взят Грэхемом из Горация: «Восстанут многие из павших, и многие, что ныне на коне, падут».

Мы не были знакомы лично, но я упоминал о нем в книге «Игра на деньги». Грэхем, писал я, «это старейшина нашей профессии, если, конечно, анализ ценных бумаг можно назвать профессией. Причина, по которой бесспорным старейшиной считается именно Грэхем, проста: до него такой профессии не было вообще, а после него все стали говорить об этом занятии именно так».

Грэхему понравилось то, что его назвали «старейшиной». В моей книге он исправил ошибки в одной греческой фразе, на которые никто другой не обратил внимания, и сделал еще пару замечаний. Он сказал, что хотел бы кое-что обсудить со мной, когда будет в Нью-Йорке.

Вскоре он и в самом деле появился в Нью-Йорке: потолковать со своим издателем насчет новых переводов Эсхила, а также повидать внучат. Я поинтересовался, что он думает о нынешнем рынке. «Hoc etiam transibit, – произнес он. – И это тоже пройдет».

Грэхем сказал, что хотел бы привлечь меня к работе над новым изданием «Разумного инвестора» (The Intelligent Investor), а точнее, популярной версии этого учебника.

– Есть только два человека, к которым я обратился бы, – сказал он. – Один это вы, а второй – Уоррен Баффетт.

– А кто такой Уоррен Баффетт? – спросил я. Вполне естественный вопрос. В 1970 г. об Уоррене Баффетте не знал никто за пределами Омахи, штат Небраска, и узкого круга друзей Бена Грэхема.

Ныне Уоррен настолько знаменит, что, когда газеты пишут о нем, то не добавляют никаких поясняющих эпитетов и прочего, а если все-таки хотят прицепить какое-нибудь определение, то пишут просто: «инвестор». На полках библиотек стоят пухлые тома его биографий. И он действительно «инвестор» – один из величайших в истории. Инвестиции сделали его вторым в стране по богатству после Билла Гейтса.

Уже тогда, в 1970 г., за плечами Уоррена были выдающиеся достижения в сфере инвестиций, которых он добился без всяких новомодных штучек. В 1956 г. он организовал инвестиционное товарищество, в которое его родственники и друзья вложили $105 000. В 1969 г., когда товарищество было ликвидировано, на его счете находилось $105 млн, а кумулятивная доходность составляла 31 %. Вознаграждение, которое причиталось Уоррену за финансовые результаты, сделало его миллионером, теперь он стоил порядка $25 млн. Он пошел на ликвидацию товарищества по очень простой причине: по его словам, фондовый рынок стал ему совершенно непонятен.

Я был не самым подходящим автором для нового издания «Разумного инвестора». В те годы с подачи Фила Фишера я был ярым сторонником Сэма Стедмана (правда, не по части взаимных фондов). Инвестиционная философия Стедмана, которую можно было широко определить как «философию роста», гласила, что нужно найти парочку быстро растущих компаний с достаточно устойчивым темпом роста. Такие компании должны иметь конкурентное преимущество либо из-за полученных патентов, либо из-за неуязвимой рыночной позиции. Они должны три года кряду показывать прибыль, а покупать их нужно по цене, меньшей, чем их темп роста, потому что цена их кажется высокой по сравнению со всеми прочими, да и дивидендов они пока не платят.

Машиной, сделавшей нас приверженцами инвестирования в растущие акции, стал Xerox 914. Это был первый аппарат, делавший копии на обычной бумаге, и я помню, как писал о том, что в один прекрасный день слово «ксерокс» будет вовсю использоваться как глагол. В те времена это могло показаться фантастикой. Компания Xerox была «десятикратником»[7 - Так на жаргоне Уолл-стрит называли акции, на которых держатели заработали в десять раз больше денег, чем вложили. – Прим. пер.], а когда у тебя в руках десятикратник, все остальное кажется посредственным. Толпа, игравшая с Xerox, даже вывела эту игру за пределы страны: в Великобритании это была Rank Xerox, а в Японии – Fuji Xerox.

Тогда мы все ходили в Dunhill на 57-й улице, а костюмы заказывали с четырьмя декоративными пуговицами на шлицах, причем для каждой из них прометывалась настоящая петля. Бен Грэхем не слишком интересовал нас. Так, милый старичок, однако он писал в 1949 г., что не стал бы покупать IBM, потому что ее цена «выходит за маржу безопасности, которую мы считаем абсолютным критерием надежной инвестиции».

По настоянию Грэхема я несколько раз переговорил с Уорреном по телефону, а потом полетел в Омаху, чтобы встретиться с ним лично, хотя и продолжал считать, что для этой работы не гожусь. На ужин мы заказали стейк, а на следующий день славно позавтракали беконом, яйцами и жареной картошкой. Спелись мы просто великолепно. Уоррен был – да таким он и остался – весел и забавен. У него поразительный дар метафоры. К тому же, как теперь знает каждый, он невероятно умен.

Уоррен был совсем не похож на толпу поклонников Xerox. Нет, он, конечно, носил костюм и галстук, но рукава были коротковаты, что указывало на его полное безразличие к портняжному искусству. (Ныне, как финансовое лицо страны, он одет безукоризненно, однако чувствуется, что не это его интересует.) Классическому представителю почитателей Xerox тогдашний мистер Баффетт казался человеком, который только что свалился с прицепа с турнепсом.

Я был и в его доме на Фарнэм-стрит, который он купил за $31 500 в 1958 г. Далекий от изящества, но вполне удобный. Позднее Баффетт пристроил к нему корт для ракетбола.

Мне хотелось понять, как ему удается управлять делами из Омахи? В Нью-Йорке портфельные менеджеры обмениваются информацией за завтраком, ланчем, обедом и ужином.

– Омаха позволяет смотреть на вещи со стороны, – сказал Уоррен.

Он показал мне буклет одной фирмы с Уолл-стрит, где было написано: «За ценными бумагами необходимо следить каждую минуту».

– Вот так! – сказал Уоррен. – После этого начинаешь испытывать стыд, если выбегаешь на пару минут за бутылочкой пепси.

Мне не удалось заинтересовать Уоррена поисками новой Xerox. Наша толпа охотников за растущими акциями шныряла повсюду, толкуя с покупателями, продавцами, конкурентами, как учил Фил Фишер. Это, однако, не означало, что Уоррен не занимался исследованиями рынка на свой манер.

Он, например, заметил, что облигации Indiana Turnpike[8 - Turnpike (англ.) – скоростная платная трасса. – Прим. пер.] продавались где-то под 70, а практически идентичные облигации Illinois Turnpike – в районе 90. По слухам, циркулировавшим среди приверженцев облигаций, в Индиане не хватало средств на текущий ремонт дороги.

Уоррен сел за руль и проехал по трассе от начала и до конца. Потом он отправился в Индианаполис, где пролистал отчеты департамента транспорта штата. Удостоверившись, что трасса не требовала серьезного ремонта, он купил облигации. Они довольно быстро догнали облигации Illinois Turnpike, Неплохо, хотя это и не Xerox.

Уоррен продемонстрировал мне свои принципы, написанные на желтой линованной странице из блокнота и взятые в рамочку.



а. Мы выбираем объекты инвестирования на основе их стоимости, а не популярности.

b. Наши инвестиции нацелены на минимизацию риска постоянной потери капитала (не кратковременных убытков от падения цен).

c. Все мои средства, а также средства моей жены и детей вложены в наше инвестиционное товарищество.


Поскольку Уоррен уже ликвидировал товарищество, я не мог купить его долю. Теперь деньги товарищества были вложены в акции старой компании из Новой Англии, Berkshire Hathaway, которые торговались на так называемых «розовых листках», т. е. на внебиржевом рынке. Я полюбопытствовал, что это за Berkshire. Ничего особенного, обычная еле сводящая концы с концами текстильная компания из Новой Англии.

«Конечно, в условиях перегретого рынка Berkshire вряд ли будет столь же доходной, как Xerox, – писал Уоррен своим инвесторам, – но это очень надежная компания. Мы не инвестируем в бизнес, где все решают технологии, которые выше моего понимания». Привлекательность Berkshire была в том, что она имела $18 чистого оборотного капитала на акцию, а инвесторы Баффетта заплатили всего $13.

Я не стал покупать Berkshire Hathaway. Перед отъездом я признался, что не хочу работать над книгой Бена Грэхема. Уоррен, как оказалось, тоже не испытывает энтузиазма. Вместе мы написали Бену письмо, в котором уверяли его, что книга совершенно не требует переработки.

Эту небольшую историю о Бене и Уоррене вы найдете на страницах моей книги. Когда она впервые вышла в свет, издательство Random House устроило вечеринку. На ней появился и Уоррен, который развлекался от души. Мы сфотографировались на память. На снимке у меня неприлично длинные волосы, а прическа Уоррена… скажем так, нормальная. Для американской глубинки. Мы до сих пор поддерживаем отношения.

– Кто такой этот Уоррен Баффетт? – спрашивали в The Washington Post Company, когда Уоррен купил долю в их компании, и заказали полсотни экземпляров «Суперденег».

Я забрасывал идею насчет Washington Post моим друзьям с Уолл-стрит. Они в упор ее не видели.

– Газеты в больших городах прекратили существование, – заявили они. – Грузовики с газетами не могут продраться через все эти пробки. А проблемы с рабочей силой? Да и вообще, люди теперь смотрят новости по телевизору.

В любом случае, это не новая Xerox.

В 1976 г. корпорация Руперта Мердока затеяла недружественное поглощение The New York Magazine Company. Я был одним из основателей этой компании, купив в свое время ее акции по 5 центов. В течение восьми лет мы выстраивали уникальную организацию. В нашу группу изданий входил не только New York Magazine, но и Village Voice, а также калифорнийский журнал New West. А теперь Мердок купил 50,1 % акций.

Я позвонил Уоррену и начал плакаться.

– Хочешь ее вернуть? – спросил он.

Я навострил уши. Он прислал мне годовой отчет мердоковской News Corp. Отчет был напичкан британской и австралийской бухгалтерской терминологией. Я не понимал ее.

– Рыночная капитализация News Corp всего-то $50 млн, – сказал Уоррен. – За $27 млн ты можешь получить две крупных газеты в Австралии, 73 еженедельных газеты в Великобритании, две телевизионных станции, 20 % авиакомпании Ansett Airlines и попутно вернуть себе любимый журнал.

– И как же мы это сделаем? – спросил я.

– Кто это «мы», кемосабе? – переспросил Уоррен, воспользовавшись словцом из старых радиопостановок «Одинокого рейнджера». – Ты хочешь вернуть свой журнал. А я говорю тебе, как это сделать.

– Да, но Мердок контролирует News Corp, – сказал я.

– Ты невнимательно читаешь, – заметил Уоррен. – Посмотри-ка на примечание под номером 14. У компании Clarendon 40 %. Остальное принадлежит австралийским организациям. Что такое Clarendon? Это Мердок и его четыре сестры. А нужна-то одна сестра, плюс акции в обращении и годик в Австралии… Кстати, угадай, кто из нас проведет этот годик в Австралии?

Ни в какую Австралию я не поехал и журнал тоже не вернул. А надо бы мне было купить эту News Corp. Мердок продал наши журналы во много раз дороже того, что он потратил на свой рейдерский захват.

Когда мы запускали наше еженедельное телешоу «Адам Смит», мы начали с Омахи. Это было первое появление Уоррена на ТВ, которое очень долго оставалось единственным. Уоррен сразу пустился в свои бейсбольные аналогии.

– Когда я смотрю на менеджеров моих компаний, я ощущаю себя Миллером Хаггинзом с его составом Yankees 1927 г. (То была настоящая Yankees с Бейбом Рутом и Лу Геригом.)

Или такой вариант.

– На фондовом рынке ты навроде бэттера[9 - Бэттер – игрок команды нападения в бейсболе, отбивает броски питчера другой команды. При этом бэттер может сделать не более трех промахов, в противном случае команды меняются ролями. – Прим. пер.], а рынок – это питчер. И вот рынок бросает тебе мяч за мячом, но в этой игре пропущенные мячи не считаются. Рынок может делать сотню подач каждый день, но ты не обязан отбивать их до тех пор, пока не увидишь по-настоящему стоящую подачу.

– Так, выходит, можно и за полгода ни разу не замахнуться?

– Да хоть два года не замахивайся. В этом-то вся прелесть того, что Berkshire не торгуется на Уолл-стрит: ни один болван не орет из-за ограждения: «Да лупи же ты, мазила!»

Уоррен развивал эту тему и в последующих телеинтервью со мной.

– Ты как-то сказал: «Они могут закрыть Нью-Йоркскую биржу на два года, меня это не волнует». Но при этом все считают тебя инвестиционным гуру. Как это увязать?

– Закрыта биржа или нет – это никак не влияет на стоимость The Washington Post. Нью-Йоркская биржа не работает по выходным, но крапивница у меня от этого не появляется. Когда я смотрю на компанию, цена волнует меня в последнюю очередь. Ты же не спрашиваешь три раза в день, сколько стоит твой дом? За каждой акцией стоит бизнес. И спрашивать надо о стоимости этого бизнеса.

Однажды Уоррен прислал мне подшивку годовых отчетов National Mutual Life Assurance за тот период, когда президентом этой компании в Англии был лорд Кейнс. «Этот парень знал, как надо писать отчеты председателя», – отметил Уоррен на вложенной записке.

Его собственные послания акционерам Berkshire Hathaway стали еще знаменитее, чем отчеты Кейнса. Это настоящие учебные материалы. В них детально описывается не только деятельность компании, но и учетная политика с простой, четкой и понятной системой оценок.

На годовых собраниях акционеров Berkshire в Омахе присутствует более 10 000 человек, а сам Баффетт вместе с вице-президентом Чарли Мунгером часами отвечает на вопросы – любые вопросы. Это уникальный семинар, посещаемость которого каждый год ставит новые рекорды. Независимо от того, каким был истекший год для Berkshire, хорошим или не очень, когда вы уезжаете из Омахи, этого Вудстока капитализма, на душе у вас светло и хорошо.

Во время мыльного пузыря доткомов Баффетт, как всегда, сохранял спокойствие. Он сказал, что если бы читал курс по инвестированию, то обязательно задавал бы вопрос: «Как вы оцениваете доткомы?» И ставил бы неуд тем, кто начинал отвечать на него.

Уоррен ни на шаг не отступил от своего имиджа сердечного, простого парня и от своей сермяжной мудрости. Его интеллект могуч, но ему вполне bien dans sa peau – «удобно в собственной шкуре», которая позволяет ему быть мобильным и не пересматривать свои убеждения.

Одни корпоративные и институциональные идолы пали, другие попали под подозрение. «Компании роста», на которые прежде молились едва ли не все, ныне, как поговаривают, стали «сглаживать» свои прибыли. Известнейшая аудиторская фирма, чье имя было образцом незапятнанности, потеряла свою репутацию. Многие из бывших на коне пали, как и предсказывал Гораций.

Но Баффетт – по-прежнему Баффетт, все в том же доме в Фарнаме, все в том же офисе на Кьюит-Плаза, где я впервые встретился с ним, чтобы обсудить проект Бена Грэхема. Правительство рассчитывает на то, что Уоррен исправит все ошибки, совершенные со времен Соломона. Сейчас он ведет колонку в Washington Post, посвященную серьезным проблемам. Его недавнее послание акционерам полно негодования. «Для нас с Чарли, – пишет он, имея в виду своего вице-президента Чарльза Мунгера, – отвратительна ситуация, ставшая привычной в последние годы, когда акционеры терпят миллиардные убытки, а директора, промоутеры и прочие шишки – виновники этих катастроф – спокойно уходят в тень, сказочно разбогатев… Без всякого стыда эти “лидеры бизнеса” считают акционеров не партнерами, а простачками, которых грех не надуть».

Уоррен Баффетт имеет право на возмущение в эпоху Enron, Worldcom и Adelphi. Его комментарии находят благодарных слушателей. То же самое возмущение вы обнаружите и на страницах этой книги. Финансовый мир всегда притягивал фокусников – деньги в нем превращаются в цифры, а цифрами так легко манипулировать! Ричарда Уитни, президента Нью-Йоркской фондовой биржи во времена Великого краха, сфотографировали на ступеньках тюрьмы «Синг-Синг», ставшей его новым домом. Он был Мартой Стюарт своего времени, но сегодняшнее общество куда более склонно прощать и забывать. Ричард Уитни не стал ни ведущим ток-шоу, ни телезвездой. В этой книге, впервые опубликованной в 1972 г., есть и свой выдающийся персонаж по части справедливого возмущения: Дэвид Бэбсон, основатель фирмы, которая до сих пор носит его имя. Он был тем самым «Ангелом возмездия», которого я описал в главе «Неудачный сеанс коллективной психотерапии для полутора тысяч профессиональных инвесторов: Ангел возмездия в главной роли». Я был спонсором и ведущим того исторического сеанса, когда несдержанный в выражениях джентльмен из Новой Англии сказал представителям крупнейших банков и взаимных фондов (они известны и по сей день): «Кое-кому из вас следовало бы уйти из этого бизнеса». Затем он перечислил акции, которые упали с заоблачных высот до $1, а то и до нуля, и зачитал список смертных грехов по Дэвиду Бэбсону: жульничество с использованием конгломератов, бухгалтерский учет, показывающий прибыль там, где ею и не пахнет, превращение пенсионных фондов в своего рода кубышку, фабрикация результатов взаимных фондов на бумаге и так далее, и тому подобное. Ничто – абсолютно ничто! – не устарело с тех пор, спустя десятилетия. Представляю, как потешался бы Дэвид Бэбсон над хедж-фондами! Жаль, что этого человека больше нет с нами.

«Суперденьги» – в некотором роде продолжение «Игры на деньги». В обеих книгах используется техника, которую некогда называли «новой журналистикой»: повествование от первого лица, сценки с участием разного рода персонажей. Таков, например, Великий Уинфилд, который в «Игре на деньги» приходит на работу в джинсах и ковбойских сапогах и занимается поиском акций, взлетающих с $5 до $50. В «Суперденьгах» его вложения теряют 90 % из-за кредитного кризиса и падения акций в начале 1970-х гг. Но это его не трогает. Ему ведь принадлежит горный склон в Аспене, купленный на выигранные деньги, и, помимо прочего, он изучает историю искусств в Колумбийском университете. Кроме того, Уинфилд прикупил акции коммунальных предприятий.

– Великий Уинфилд и коммунальные предприятия?! – удивился я.

– Времена меняются, юноша, все меняется, – ответил он. – А когда они меняются, это нужно признавать.

Или еще фигура – Башковитый Сеймур, в этой книге предстающий без галстука и носков, человек, который еще в 2005 г. был героем публикаций в New York Times. Там он фигурировал в качестве истца в коллективном иске, и было трудно понять, не собирается ли он, как обиженный инвестор, отплатить той же монетой юридическим фирмам, предъявившим иск ему самому.

Как сказал Великий Уинфилд, все вокруг действительно меняется, но иногда, чем больше оно меняется, тем больше остается тем же самым. Да вот вам пример. В то время как готовится это издание «Суперденег», мы ведем очень дорогую и очень непопулярную войну, у нас огромный дефицит бюджета, страна расколота на фракции и все злы как черти. Plus ?a change…[10 - Plus ?a, plus c'est la m?me chose (фр.) – Чем больше оно меняется, тем больше остается таким же самым. – Прим. пер.] Ведь это же сценарий начала 1970-х: Вьетнам, и дефицит бюджета, и ощущение, что нас буквально за углом ждет очень серьезная неприятность. В финансовом мире вот-вот произойдут структурные изменения – точно так же, как произошли они во время выхода в свет первого издания книги. Тогда (в 1970-е) изменения смели три четверти фирм на Уолл-стрит. Мы не знаем, что произойдет в течение нынешнего десятилетия, но подземные толчки ощущаются вполне отчетливо.

За непринужденной манерой повествования и за смешными именами некоторых персонажей этих двух книг кроются вполне серьезные темы. Например, «Игра на деньги» говорила о том, что люди воспринимают финансовые проблемы как нечто рациональное, потому что игра оценивается количественными показателями – а цифры конкретны и определенны. Увы, говорила «Игра на деньги», эта истина весьма иллюзорна.

Любой внимательный наблюдатель заметит, что поведение – психология, иными словами, – во многом определяет результаты. И что люди ведут себя не так, как считают экономисты в своих допущениях: они вовсе не концентрируют усилия на достижении рациональных целей. «Игра на деньги» – и написано это было черным по белому – «это книга о видимости и реальности, о поисках индивидуальности, о тревогах и о деньгах». Вот вам еще несколько афоризмов из того же источника: «акция не знает, что вы ее владелец», «цены не имеют памяти» и «вчерашний день не имеет никакого отношения к завтрашнему». Основатель Fidelity мистер Джонсон проверил правильность тезиса о том, что «толпа мужчин ведет себя как отдельно взятая женщина», а один психиатр сказал, что некоторые люди на самом деле хотят проиграть, а не выиграть. Кстати, тот же мистер Джонсон пророчески заметил, что «доминантная нота нашего времени – ирреальность». Тогда эта идея показалась настолько поразительной, что The Wall Street Journal посвятила книге целую страницу, озаглавив ее «Новая книга, считающая рынок иррациональным, стала хитом на Уолл-стрит».

Несколько десятилетий спустя Амос Тверски и Дэниел Канеман провели новаторские исследования в области поведенческой экономики, вскоре ставшей модной наукой. Что же они обнаружили? А то, что люди ведут себя иррационально. Они вовсе не стараются максимизировать свои шансы – они боятся потерь. Тверски и Канеман были не экономистами, а психологами. Их работа в сфере психологии поражает своей изобретательностью: они конструировали игры, головоломки и ситуации, которые позволяли раскрыть реальное поведение людей – именно реальное, а не постулируемое классиками экономических теорий. Они назвали свое детище «теорией перспективы», а результаты опубликовали в экономическом журнале Econometrica, а не в Psychological Review, поскольку Econometrica нередко публиковал статьи по теории принятия решений. Попади их работа в журнал по психологии, она никогда не возымела бы такого воздействия. Мы с коллегами внимательнейшим образом следили, как Тверски и Канеман подбирали ключики к фондовому рынку. Это позже делал и их последователь Ричард Талер (правда, без особого финансового успеха). Канеман получил Нобелевскую премию по экономике в 2002 г. (Тверски не дожил до этого момента несколько лет.)

Книга «Суперденьги» затрагивает и более серьезные идеи: ее темы варьируются от визита на новый утопающий в зелени завод General Motors до дискуссии о том, исчезает ли дух протестантской этики, этого двигателя западного прогресса. Суперденьги – это термин, который я изобрел для того, чтобы подчеркнуть разницу между зелеными банкнотами в вашем бумажнике и реальным богатством страны, т. е. прибылями, которые капитализируются, проходя через жернова рынка, и материализуются в акциях. Вы можете до седьмого пота трудиться над своими программами в Google, но размер вашего недельного чека может быть ничтожным по сравнению с вашими опционами на акции Google, стоимость которых зависит от мнения рынка об акциях. Обналичьте недельный чек – и у вас в кармане появятся деньги, исполните опционы – и вы станете обладателем суперденег. Так в нашей стране – да что там, во всем мире! – появляется разрыв между теми, у кого нет денег, теми, у кого есть деньги, и теми, у кого есть суперденьги. А ведь «Суперденьги» рассуждают еще и о том, как подсчитать в нашей экономической системе то, что подсчету не поддается. Спиленная пятисотлетняя секвойя появляется в нашем ВВП в качестве плюсика, места для минуса из-за того, что огромное дерево исчезло, там нет. И даже огромное количество суперденег не гарантирует гармоничного существования. Книга ставит вопрос: верит ли General Motors в Гармонию? Верит ли General Electric в Красоту и Истину? Да, подобные вопросы почти шутливы, они излагаются в беззаботном, небрежном, журналистском тоне, но эти вопросы требуют серьезного внимания, и нам стоит задать их себе сегодня.



Я хочу выразить признательность Крейгу Дриллу и Уоррену Баффетту за помощь в подготовке предисловия к новому изданию этой книги. – А.С.

    © Adam Smith 2006




I. Суперденьги





1. Метафизические сомнения, очень коротко


Еще менее десятилетия назад так думали буквально все.

Ситуация находится под контролем. Инфляция будет ползущей, а не галопирующей. Новая экономика станет тонко настраиваемой, производительность будет расти, войны будут случаться, но без нас – мы лишь посредники, понимающие, но жесткие. Проблемы будут обозначаться, но одно их обозначение – это уже половина решения, значит, нам можно сразу переходить к решениям. Риторика Кеннеди: давайте начнем, и пусть мир следует за нами; никаких переговоров из страха и никакого страха перед переговорами; пусть все обратятся к нам. Уверенные в себе, амбициозные, оптимистичные, даже наивные – в лучшей американской традиции. «Да здравствует Колумбия, счастливая земля!»

А потом то да се, одно да другое – и бравурные звуки марша стали понемногу стихать. Могут ли рациональные люди сделать ситуацию рациональной? Может статься, что и не могут. (Кстати, никто так и не поинтересовался определением «рационального».) Может быть, соколы уже не слышат сокольничих[11 - The falcons could not hear the falconers (англ.) – цитата из поэмы У. Йейтса «Второе пришествие». – Прим. пер.]. Они, соколы, кружат где-то там, наверху, да и слушают ли они вообще?




2. Ликвидность: мистера Неполнолотчика Роберта спрашивают, как он себя чувствует


Наш рынок капитала – такое же национальное достояние, как пшеничные поля Канзаса и Большой Каньон. Конечно, янки лишились монополии в сфере технологий и менеджмента, уступив Вольфсбургу, Милану и Тойота-Сити. Но ни в Токио, ни в Амстердаме, ни во Франкфурте, ни в Буэнос-Айресе нет такого огромного бездонного рынка капиталов, готового переварить любые инвестиционные средства мира. Именно поэтому все по-прежнему едут в Нью-Йорк и везут с собой деньги не только чтобы купить, но и заплатить комиссионные, дать чаевые и почистить ботинки. Все едут сюда потому, что огромный рынок капитала так ликвиден, так открыт и постоянен: сегодняшняя цена увязана со вчерашней, а покупать и продавать можно в любых объемах.

Но есть и весьма серьезные сомнения. У нас наблюдалось падение рынка, самое большое с 1929 г., случались и кризисы. Падение рынка всегда пугает Публику, и 1969–1970-е гг. не стали исключением. Как этой Публике быть?

По-моему, это кузина Гертруды Стайн (по словам самой мисс Стайн) сказала, что деньги есть всегда, меняются только карманы, в которых они лежат. Теперь это уже другие карманы – и это все, что можно сказать о деньгах. Что ж, возможно.

По всем меркам мы находимся в превосходном экономическом состоянии, приближаясь к Норме (за Норму принимается 4 июля 1955 г., правление Эйзенхауэра, мир, процветание и гармония). Публика спряталась в кусты от страха на годик-другой? Нет, она возвращается, брокеры уже сидят, как охотники в засаде, а где-то на горизонте слышны крики подлетающих гусей. Оставил ли Большой медведь глубокие шрамы? Добро пожаловать в клуб: судья Холмс сказал, что человек должен быть частью событий и страстей своего времени.

Всего лишь два года назад можно было выстрелить из пушки в каком-нибудь манхэттенском ресторане вроде Oscar’s и ни в кого не попасть, потому что цена «биф-а-ля-Веллингтон» летела вверх, а многие обитатели финансового мира переключились на консервированного тунца. Сейчас же снова вверх летят пробки от шампанского – чудесно, жизнь движется циклами.

То, что случилось с финансовым сообществом, имеет отношение к значительно более широким слоям общества, потому что ребята из мира финансов заправляют большей частью ликвидного богатства этой страны. Состояние финансового сообщества влияет на наши накопления и вклады, на активы университетских и благотворительных фондов, на расходы правительства и, кстати, на то, будут ли наготове пенсионные деньги, когда вы соберетесь на заслуженный отдых.

В свою очередь, меняющееся отношение к работе, игре, людям и образу жизни неизбежно влияет на финансовое сообщество и на то, чем оно заправляет.

Какое-то время назад существовали метафизические и вполне конкретные сомнения. Метафизические сомнения, пожалуй, были общими для всей страны, и касались они способности рациональных людей сделать развитие событий рациональным. Возможно, соколы просто не слышали сокольничих.

Впрочем, пока не ясно, находятся ли соколы в пределах слышимости. Конкретные сомнения на более приземленном уровне касались ликвидности. Само это слово может означать разные вещи, но в данном контексте речь идет о способности продавцов продавать и покупателей покупать. У нас тот самый рынок капиталов, который сводит людей отовсюду.

Но ликвидность, похоже, исчезает. Публика начинает выводить свои средства из взаимных фондов, а знак «минус» становится все жирнее и жирнее на тридцатой строке распечатки отчета ФРС, который озаглавлен: «Движение денежных средств, отчет о накоплениях и инвестициях по секторам: домохозяйства, личные трасты, некоммерческие организации». Уильям Макчесни Мартин-младший расстроен. Мистер Мартин – бывший президент Нью-Йоркской фондовой биржи и бывший председатель совета управляющих ФРС – в мире финансов это эквивалент де Голля во Франции (т. е. человек, который был на своем месте в тяжелые времена, и единственный человек, на которого согласятся все, когда времена снова станут совсем нелегкими). «Меня очень беспокоит ликвидность фондового рынка, – сказал мистер Мартин, – я обсуждал этот вопрос с главами компаний, и они до смерти напуганы». (Когда его спросили о причине бегства индивидуальных инвесторов, мистер Мартин сказал, что видит ее в недостаточной честности рынка. Когда же его спросили, что эти инвесторы делают со своими деньгами, мистер Мартин сказал, что некоторые из тех, с кем он разговаривал, играют в лотерею. Увы, в отчете ФРС нет строки «Денежные средства на лотерею».) На рынке стали доминировать институты: взаимные фонды, страховые компании, пенсионные фонды и так далее – и это считается одной из причин проблемы с ликвидностью. The Wall Street Journal привела высказывание Эдгара Банса, управляющего портфелем акций Prudential объемом в $3,5 млрд: «Если все только и делают, что покупают, то кто тогда продает?»

Есть и такие, кто, говоря о ликвидности, готов забыть о существовании 31 млн акционеров. Ликвидность – это не только беспроблемная работа рынка, это и его глубина. Такая точка зрения появилась из-за того, что мы знаем только о панических действиях институтов, которые неожиданно сбрасывают тысячи акций, вызывая падение цен на 10–20 пунктов. И никто никогда не говорит о спокойных, упорядоченных, повседневных действиях. Так или иначе, считается, что Публика действует от силы через полудюжину брокерских фирм, а следовательно, рекомендации любой из них покупать или продавать могут привести в движение целую армию индивидуальных инвесторов, суммарное влияние которой ничуть не меньше, чем у институтов.

Чтобы лучше понять, что же все-таки происходит, я отправился пообедать с моим другом Неполнолотчиком Робертом. Микровзгляд на макросцену, как выразились бы многоученые экономисты. Неполнолотчик, как вы, наверное, помните, – это человек, покупающий и продающий акции в количествах менее сотни, т. е. меньше полного лота. По некоторым теориям заработать деньги очень просто: нужно смотреть, что делают неполнолотчики, и поступать наоборот. Есть даже специальные фирмочки, отслеживающие их действия. Я спросил Роберта, как он прожил последние пару лет.

– Не сказать, чтобы очень хорошо, – ответил он. – Но лучше, чем мои приятели. Конечно, надо же понимать, что мы не какие-то там милые старушки. Мы же не просто покупаем акции Telephone, чтобы положить их под матрац. И правильно делаем, потому что Telephone съехала с 70 до 40. А на старой матушке Bell за последние шесть лет можно было вообще потерять половину вложенных денег – да еще и никакого тебе развлечения взамен. Но мы с приятелями, по правде говоря, готовы спекулировать.

Я спросил Роберта, как прошли эти последние годы для его приятелей.

– Ужасно, – ответил он. – Этот рынок хоть мою жизнь не изменил. Но возьми для примера жену моего дантиста. В начале 1960-х она страшно заинтересовалась фондовым рынком, изучала его вдоль и поперек, крутилась и вертелась – и я тебе скажу, гребла как из испорченного игрального автомата, джекпот за джекпотом. Наварила, наверное, пару сотен тысяч – это как минимум. Я думаю, даже 1968-й для нее прошел неплохо, но дальше… Она не сумела остаться в стороне.

– И снова все потеряла?

– Она потеряла почти все, впала в глубочайшую депрессию и сейчас ходит на коллективную психотерапию. Участники этих сеансов говорят, что она ассоциирует себя с пакетом акций, и когда он растаял, растаяла и она, как Злая ведьма Запада из «Волшебника страны Оз». Или это была Ведьма Севера? Ну та, что исчезла прямо под шляпой. Был еще один приятель, тоже заработал кучу денег. Ему было 50 с небольшим, и он уже собрался на отдых. Работу он ненавидел и был одной ногой на пенсии, но, потеряв кучу денег, по-прежнему работает и держится подальше от биржи.

– Но твою жизнь это не изменило?

– Нет. Да я никогда много не зарабатывал. Скажу честно: случались и потери, такие, что ничего себе. Мои Brian Lloyd слетели с шести до одного.

– Но играешь ты все-таки активно?

– Не так активно, как раньше. Был период, когда я не делал почти никаких движений. У подруги моей сестры был счет в одной фирме, а у фирмы начались проблемы, и эта подруга все никак не могла получить свои акции, а тут еще в газетах каждый день писали о том, как лопаются все эти брокерские конторы, – и я испугался. Каждый день какая-нибудь фирма закрывается! В общем, я попросил свои бумаги.

– Какие бумаги?

– Ну, бумаги, на которых акции напечатаны.

– А, сертификаты.

– Ну да. Я, понятно, не хотел объяснять своему брокеру причины, делал-то я это от страха, что и тот возьмет да и лопнет. Или что у него вообще не окажется этих акций. Или что он где-нибудь напортачил. Ну я и сказал, что просто пишу завещание. А мой адвокат велел мне иметь акции при себе и все такое прочее, чтобы завещание было по всей форме. Мой брокер на эту историю купился с потрохами. В общем, не сразу, но все-таки он эти акции мне прислал.

– И что дальше?

– Ну, сначала я сунул их в ящик стола в гостиной, где мы держим неоплаченные счета. Потом кто-то пролил кофе на стол, и часть его попала в ящик. Я уж и не знаю, как оно все случилось. На сами акции кофе не попал, залило кое-какие счета, но акции надо было убирать. Ну, акции, даже заляпанные кофе, наверное, все равно действительны, но если я, допустим, надумаю их продать? Ну, знаешь, как некоторые магазины отказываются брать надорванные банкноты? И что, если я буду продавать эти акции, а покупатель скажет: «Эй, минуточку, на вот этой кофейное пятно!» Так что я переложил эти бумаги в тумбочку.

– В спальне?

– Да, прямо под носками спрятал. Но каждый раз, доставая носки, я видел эти несчастные полудохлые акции – и у меня аж кишки сводило от обиды. К тому же, когда я продавал какие-то акции, мне приходилось доставать их из тумбочки и отправлять по почте, целая тягомотина, а когда покупал, им приходилось слать мне все это по почте, а почту у нас доставляют паршиво, начинаешь дергаться, как бы не потеряли. В конце концов мне вся эта почтовая переписка осточертела, к тому же и о проблемах вроде перестали писать, так что я почтой отправил эти чертовы акции своему брокеру. Сказал, что завещание составили как надо, адвокат все, что надо, заверил – ну, он и на эту историю купился с потрохами.

– И ты не продавал, когда рынок катился вниз?

– Нет. Мои бумаги летели вниз слишком быстро, а потом я не хотел реализовывать убыток. Вообще-то, когда рынок поехал вниз, я хотел сыграть на понижение. Мне хотелось разок прокатиться в том же направлении, что и рынок. Но мой брокер не позволил. А потом, когда все действительно понеслось вниз, у меня возникло странное чувство. Мне хотелось, чтобы все рухнуло. В смысле – по-настоящему, тотально рухнуло.

– Чтобы покупать на дне, как в 1932 г.?

– Ну, это если бы у меня были хоть какие-то деньги, но вообще-то я думал не об этом. Я просто подумал, что если все действительно полетит в тартарары, если рынок действительно накроется, то нашему правительству придет конец, и у нас наступит социализм или что-нибудь в этом роде. Я подумал: да к чертовой матери все это, пусть будет социализм.

– Ты до сих пор так думаешь?

– Да нет. Я как следует наорал на своего брокера и выгнал эту дурь из головы. Самое поганое во всем этом – когда больше не видишь свои акции в газете. Я всегда любил следить за своими акциями в газете, а когда их нет, душа просто болит. Я просматривал и страничку с неполными лотами. Неполнолотчики продавали – до самого конца. Это одна из причин, по которым я не хотел продавать. Не хотел быть неполнолотчиком, вот что.

Меня интересовала ликвидность, поэтому я рассказал Роберту, что, по мнению специалистов на бирже да и в других местах, ликвидность и упорядоченный рынок исчезают. Структура рынка меняется, а может быть, акции стали более волатильными. Роберт, например, мог купить за 20, а через четверть часа цена падала до 16 из-за того, что появился институциональный продавец. Но его это не особенно волновало.

– С 20 до 16, парой пунктов выше, парой ниже – да к черту все это, оно же может и наоборот пойти. Может, я куплю за 20, а эта зараза подскочит до 24! Нечего дрожать из-за пары пунктов. Я люблю, когда цена движется так, что это сразу видно.

Потом я сказал ему, что есть сомнения и в аудиторах, и в реальном размере прибылей. Некоторые считают, что индивидуальный инвестор не в состоянии в этом разобраться. А что он, Роберт, думает на этот счет?

– Я, конечно, поглядываю на прибыли, но меня больше волнует математика всей этой штуковины.

– Математика?!

– Да, как один раз мой брокер сказал: «Думаю, в этой вот силенок на десяток пунктов будет». И я специально за ней следил, наберет она эти 10 пунктов или нет. Черт, да мне просто нужно немного удачи. Если у меня есть акции по 30, и они дошли до 40, а потом упали до девяти – значит, у меня был шанс. Я же мог их продать по 40! Значит, это моя вина. Мне бы капельку везения, пунктов на 10.

– А у тебя бывали такие акции?

– Мои Hy-Grade Foods прошли с 30 до 80, а потом до девяти. Но я не спешил. В конце концов, они доросли до 30, и я вышел с прибылью в пару сотен долларов.

Продолжая расспрашивать Роберта, я сказал, что еще одна проблема в том, что институциональные инвесторы получают информацию раньше, чем индивидуальные.

– Ну да, кто ж этого не знает, у этих фондов и компьютеры, и специалисты, и всякое такое. Но я думаю, стратегия для маленького игрока такая: прыгай на борт, как только заметишь, что большие ребята начали двигать рынок. Мой брокер знает кое-кого из них, так что нам тоже перепадает информация изнутри. Раз перепало и мне. Акции игорных домов на Багамах. Они скатились с 20 до восьми, поскольку тогда все думали, что у багамского правительства будут какие-то проблемы. Потом я услышал, как ребята на работе говорили, что вроде было сообщение, будто бы с казино все в порядке. Ну, я и купил немного.

– И?

– Акции сползли до семи, а сейчас продаются по четыре. По отношению к прибылям это очень дешево. Тебе стоит купить маленько для себя.

Я спросил Роберта, как он настроен вообще – в целом.

– Когда рынок пошел вниз, я спросил брокера, в чем дело. Он сказал: «Из-за Никсона. Рынок не доверяет Никсону». Потом все пошло вверх, и я спросил его, дескать, что, рынок теперь Никсону доверяет? Он сказал, что теперь дело не в Никсоне, просто все покупают – и фонды, и иностранцы. Я не понимаю, как так может быть, что когда вниз, то это Никсон, а когда вверх, то Никсон вроде и ни при чем, но мой брокер умный мужик, поумнее остальных, так что он, наверное, знает, что говорит.

Но если у Роберта дела шли так плохо, то почему он считает своего брокера лучше остальных?

– Во-первых, он до сих пор в бизнесе. А это тебе не шуточки. Пару месяцев назад в аэропорту сажусь в такси, начинаю болтать с водителем, и оказывается, что он был брокером – ну, в одной из тех контор, что лопнули. Я его спросил, следит ли он за рынком. Он сказал, что не особо.

– Пойми, – сказал Роберт, – я знаю, что на рынке не все справедливо. Возьмем хоть комиссионные. Я следил за акциями Data Lease Financial. Было время, они продавалась аж по 29, а скатились до двух. И я подумал: ну куда им еще падать? Взял и купил пару сотен акций. За них с меня содрали комиссию $21 при размере самого заказа в четыре сотни. И, наверное, $21 при продаже, я так думаю. Это ж больше 10 %! Мыслимо ли такое, возьми скачки, там берут 17 %, но они хоть идут правительству! К тому же скачки – это все-таки игра, ну, как-то косо на это смотрят, понимаешь? А тут рынок – и вплотную к скачкам. Но это все не для больших акул. Большие акулы вообще комиссионные не платят.

– И что мне делать? – вопрошал Неполнолотчик Роберт. – Написать своему конгрессмену? Я тебе скажу: у меня есть друзья, у которых и счет есть, и все такое, они – мелкие инвесторы, вроде меня, но они даже не могут найти себе брокера. Никто их не берет! В наши времена считай, повезло, если у тебя есть хоть какой-то брокер. И он еще должен выжить, и согласиться работать с тобой, и все равно он будет подсовывать тебе всякие взаимные фонды, где ты не можешь следить за акциями. У меня с моим брокером все нормально, так что он вряд ли выставит меня. Если я и ору на него, то недолго, даже если это 10-процентная комиссия.

– А вообще-то, – задумчиво произнес Неполнолотчик Роберт, – жена хочет, чтобы я завязал с этой игрой. Она говорит, что не чувствует себя в безопасности, что для нее лучше участочек земли, пристройка к дому или еще что-нибудь в этом духе. Если, конечно, у нас останутся деньги.

– Ну а ты что думаешь?

– В этом, наверное, есть смысл. Цена-то дома выросла больше, чем любые из моих акций, и, кстати, налоги на этот дом тоже… Но я же не могу вот так взять и сдаться! А вдруг это отступление перед самой победой? Потом, если я не смогу следить за своими акциями в газете, это будет большой потерей. Часть моей жизни, то, что меня радует, – фьють! – и исчезнет…

Так что же все-таки с Неполнолотчиком Робертом и его собратьями? Они на рынке или ушли с него? При всех этих количественных оценках, объемах и движениях, при всех перегревшихся компьютерах никто так и не знает, что происходит с Публикой. Она на рынке или где? И, что еще важнее, как дела с индивидуальными портфелями? У нас самые современные машины для того, чтобы отслеживать цены, но это то же самое, что посмотреть на следы бизонов и сказать: «Да, много бизонов протопало в этом направлении». Очень хорошо, если много бизонов протопало в одном и том же направлении. Национальный институт инвестиционных компаний скажет нам, что преобладает, продажа или покупка взаимных фондов. ФРС скажет нам, стоит ли минус в строках 30 и 31 (взаимные фонды и «проч. акции») и даже куда вкладываются деньги: в облигации (строка 27), в сберегательные счета коммерческих банков (строка 22) или в ссудо-сберегательные организации (строка 23). (Чтобы получить чуть более свежий экземпляр отчета о движении денежных средств, вам нужно обратиться к тем же людям, к которым обращался я: к совету управляющих ФРС Соединенных Штатов, угол Конститьюшн-авеню и 20-й улицы, Вашингтон, округ Колумбия, почтовый код 20 551.) Специалист по опросам общественного мнения Альберт Синдлинджер говорит, что количество индивидуальных счетов сократилось на 10 %, однако в то же самое время дебетовые обороты по маржинальным счетам выросли в четыре раза, как вырос и объем торговли, что, как правило, свидетельствует о расширении участия Публики в игре.

Раньше я думал, что кто-то все же знает, чем занимается Публика и что означает ее поведение, и если как следует поискать, то можно найти нужные данные в библиотеке, или в агентстве, или в компьютерном зале. Но любая информация такого рода фрагментарна. Более того, никто даже не пытается уделять внимание людям. Все полагают, что поведение цен и объемов – это эквивалент поведения людей. В «Игре на деньги» я попытался обрисовать некоторые иррациональные формы человеческого поведения и намекнуть, что эмоции играют такую же роль, как и следы бизонов на тропе. Однажды я даже заказал психологу статью о тревогах как двигателе рынка. А до того, как я познакомился с Дейвом Кемпбеллом, психологом из Миннесотского университета, никому и в голову не приходило взглянуть на профессиональных инвестиционных менеджеров как на обыкновенных людей.

Как на старых картах Африки – есть контуры континента, но внутри сплошные белые пятна. Реки обозначены, но все равно белые пятна столь огромны, что на них вполне можно было бы нарисовать слонов и написать «не исследовано».

Как бы там ни было, Нью-Йоркская фондовая биржа утверждает, что существует 31 млн акционеров и что в 1975 г. их будет 40 млн, а в 1980–50 млн, и это не считая всех непрямых держателей акций в пенсионных фондах, страховых компаниях и взаимных фондах. Значит, эти люди чего-то ищут. Может быть, они начали осознавать, что вся эта «зелень» в их бумажниках – вовсе не настоящие деньги.




3. Суперденьги и где они лежат: супервалюта


До политиков время от времени доходит, что наша налоговая система оставляет желать лучшего. Например, выясняется, что в прошлом году три сотни человек при доходе в $200 000 не платили налогов. Или, скажем, Atlantic Richfield Company, одна из крупнейших нефтедобывающих компаний, не заплатила ни цента с прибыли в $454 млн. Доход Жана Поля Гетти $300 000 в день, и никаких налогов он не платит. И так далее. Тут обычно начинаются разного рода телодвижения, а кое-кого пытаются привлечь к ответу. Достаточно открыть раздел объявлений в The Wall Street Journal, увидеть набранный жирным шрифтом заголовок «НАЛОГОВЫЕ УБЕЖИЩА» – и станет ясно, что немалая часть наших граждан минимизирует свои налоги. Но укрытие дохода не создает Супервалюту. Этот термин я изобрел для того, чтобы обозначить реальные деньги нашей страны. Супервалюта – это капитализированный, а не укрытый доход, и я объясню почему. Инстинктивно люди чувствуют, что не разбогатеют, работая за зарплату. В определенной мере именно поэтому их тянет к рынку ценных бумаг. Они знают, именно там обитает эта самая Супервалюта. Но поскольку способам сокращения подоходного налога пресса уделяет очень много внимания, давайте сначала разберемся с этим вопросом.

Народ избирает конгрессменов в Конгресс США, а Конгресс пишет налоговые законы. Когда Конгресс хочет поддержать что-то, он предоставляет налоговые льготы. Циники вместе с мистером Дули[12 - Псевдоним американского журналиста и юмориста Финли Питера Данна (1867–1936). – Прим. пер.] могли бы сказать, что Конгресс просто реагирует на требования лоббистов, потому что печется о собственном переизбрании. Конгресс хочет поддержать поиск новых месторождений углеводородов, и он издает нефтяные законы в том виде, в каком они существуют. В социальной сфере Конгресс хочет, чтобы у каждого был свой дом, поэтому он втройне субсидирует индивидуальное строительство. Это, кстати, делает жилье одним из лучших объектов инвестирования. (Только не жалуйтесь, что вы вложили свои деньги, а они подняли налоги, у дома рухнула крыша, а через ваш участок решили проложить шоссе.) Конгресс субсидирует строительство жилья, создавая ипотечные агентства, позволяя вычитать проценты по ипотеке и налог на имущество из налогооблагаемого дохода и, наконец, предоставляя отсрочку по выплате налогов, если один дом продан, а другой куплен в течение года.

Если бы я составлял список литературы об американской жизни по курсу социологии, то в первой строке поместил бы «Справочник по налогообложению в США». Эта поразительная книга показывает, что Конгресс ценит вещи. Люди рождаются, женятся и умирают, а вещи живут. Чтобы какая-то работа ценилась высоко с точки зрения Справочника, она должна порождать вещь. Если вы напишете поэму, то за сколько бы вы ее ни продали, все запишут в доход, который облагается налогом по полной программе. Это потому, что вы создали поэму. Налоговое законодательство очень конкретно (и антиинтеллектуально) говорит, что творчество, особенно связанное с авторским правом, это всегда статья дохода. Если вы продадите мне свою поэму за $10, она становится имуществом, вещью. А если я перепродам ее за $1000, то заплачу налог как с прироста капитала, потому что обмен вещей более желателен для социума, чем их создание. Аномалия возникает потому, что льготы, предоставленные одной группе, могут быть куплены другой группой, да еще с немалой выгодой.

Если, например, вы написали поэму, спели песню или в лаборатории – в подвале своего дома – открыли лекарство от всех простуд и при этом добились успеха, ваш мудрый налоговый консультант тут же порекомендует срочно бурить нефтяную скважину. Но если ваша скважина дала нефть, никто не посоветует вам в срочном порядке писать поэму или песню. Если человек сидит в комнате над бумагой и думает, и его мысли становятся словами на бумаге, а потом это сыграют актеры или споют певцы, то он получает чистый доход – срочно звонить буровикам. Если человек сидит в комнате над бумагой и думает, и его мысли воплощаются в чертеже, а чертеж – в металле, то он сделал вещь. Ее можно капитализировать, под нее можно брать кредит, под нее можно создать компанию с пенсиями, опционами на акции, яхтами, небольшим корпоративным самолетом и приростом капитала в конце.

Дантист, у которого выдался удачный год, что, скорее всего, отрицательно отразится на налогах, может перейти на сверление дырок в земле, а не в зубах, заняться недвижимостью или попробовать что-то еще. Уолл-стрит раскручивается все больше и больше в продаже таких пакетов: на них можно заработать больше, чем на комиссионных от продажи акций. «Налоговая крыша» может взять доход дантиста, пропустить его через одобренную вещь и, в конечном итоге, получить прирост капитала, который облагается налогом по значительно более низкой ставке, чем доход зубного врача. (Правда, если этот дантист подсчитает полученную выгоду, он увидит, что за исключением редких случаев комиссионные и гонорары, уплаченные всем этим брокерам, адвокатам, бухгалтерам, буровикам и скотоводам, сожрали всю разницу в налогах, на которую он рассчитывал.)

Иногда я делал это и сам – просто чтобы перенести доход с одного года на другой и выиграть время на обдумывание того, как поступить с ним. Делал, потому что некоторые мои родственники действительно занимаются скотоводством. Чтобы отсрочить доход, достаточно позвонить моему шурину Биллу и купить кучу корма для скота. А корм уже вычитается из облагаемого дохода. Потом берешь под этот корм кредит, чтобы купить бычков (проценты тоже вычитаются), а пока бычки скачут на лугу, жрут твой корм и толстеют, наступает первое января, и ты уже в другом году, в котором продажа отъевшихся бычков приносит доход. Здесь, конечно, есть одна проблема. Зерно настоящее и бычки настоящие, толстеют они не всегда по графику, а цены – что на продажу, что на покупку – скачут вверх и вниз.

Я мог бы и более плотно заняться этим бизнесом. В одолженной у кого-то ковбойской шляпе я как-то сидел с Биллом на изгороди, когда мимо прошел бычок с ужасными воспаленными глазами.

– Это один из твоих, – сказал Билл.

Если в небе Аризоны кружили стервятники, Билл неизменно говорил, что некоторые из них мои. А уж если приезжал ветеринар с трехлитровым шприцем, то я наверняка знал, шкуру чьих бычков он будет портить. В один год – давно уж, понятное дело – цены на живой вес бычков взлетели с 19 до 27 центов за фунт. Я уж решил, что наконец-то въехал в рай, но мой доход за тот год составил $57,32.

– Некоторые из твоих подохли, – сказал Билл.

Однако надо сказать, что Билл – человек справедливый, и судит так, чтобы никто в обиде не остался. На следующий год цены пошли вниз, но мои потери составили всего $57,32, за что я был ему очень благодарен.

– Это у другого моего партнера бычки подохли, – сказал Билл. – Видишь, в конце концов все приходит в равновесие!

Все знают, что для богачей уплата налогов – это игра в зайца и гончих, где налоговики против дорогих бухгалтеров и где вам все равно не вывести из-под налогообложения 100 % дохода. Но богатые люди не из тех, кто просто переносит уплату налогов, хотя они, конечно, могут делать и это – при их-то умнющих юристах. Ваш доход – все равно доход, даже если налог на него чуточку меньше. Но настоящие деньги текут только из Супервалюты. Супервалюта в чистейшем виде – это крупные компании, торгующиеся на широких рынках с высоким коэффициентом «цена/прибыль». Ну вот вам история. У моего деда с дядей Гарри было общее – на паях – дело. Они его свернули, а деньги принесли каждый к себе домой. Дядя Гарри превратил свои деньги в фирмочку, стоила которая ровно столько, сколько за нее заплатил бы частный покупатель. Но дядя Гарри продал ее не какому-то прохожему, а солидной компании, скажем, Eli Lilly, или IBM, или Xerox, или Coca-Cola. Теперь семья дяди Гарри богата и отщипывает от Супервалюты – акций IBM или Coca-Cola – каждый раз, когда им нужна новая яхта.

Все это имеет серьезные социальные последствия, потому что владельцы малого бизнеса в Америке тоже не дураки. Они догадываются, что если на что-нибудь и стоит обменивать свой бизнес, так это на Супервалюту. Как? Либо продать его Публике, либо IBM, а лучше всего – сначала первое, а потом второе. Помимо стремления концентрировать все на свете ради экономии масштаба и роста капитала есть стремление владельцев к превращению своего бизнеса в более ощутимую валюту. К тому же мультипликатор Супервалюты увеличивает разрыв между теми, кто живет на зарплату, и теми, кто имеет капитал.

Налоговая реформа, о которой нам постоянно толкуют, строится на субсидиях, предоставляемых одним налогоплательщикам за счет других. Результаты последнего исследования Института Брукингса говорят о том, что эти субсидии, льготы или лазейки обходятся в $77 млрд в год. Таким образом, отмена послаблений для субсидируемых налогоплательщиков облегчит налоговое бремя для всех остальных.

Но Супервалюта недосягаема для налоговых реформ. Как валюта, она является стержнем и даже хребтом общества. Только на периферии – там, где опционы и прочие игрушки позволяют опоздавшим хоть как-то включиться в игру, – еще идут разговоры о том, как в эту игру попасть. Реформировать Супервалюту – значит в корне изменить американское понимание богатства, изменить законодательство о трастах, недвижимости и наследовании, изменить саму природу корпоративного зверя. Задача эта вряд ли выполнимая, а потому Супервалюте скорая смерть не грозит.

Раньше, в доисторические времена неразвитых рынков ценных бумаг, если компания имела какие-то активы, то могла под них выпустить акции. Обыкновенная акция давала ее владельцу право требовать эти активы после владельцев облигаций и привилегированных акций. Но этот стиль давно не в моде, а любовь к активам – дело давно минувших дней. Теперь значение имеет только поток прибылей и готовность рынка капитализировать этот поток. Компания дяди Гарри обязательно «станет публичной», но цель этого шага вовсе не в том, чтобы позаботиться о дяде Гарри, тете Эдне и их никчемном хиппующем сыне Юджине, а в том, чтобы торговаться на широком рынке. С этой целью компания будет сливаться, набирать кредиты и прихорашиваться изо всех сил. Если она так себе, то ждать придется годы, однако комиссия за андеррайтинг первого выпуска не маленькая, и голодный андеррайтер всегда найдется.

Ну вот вам – практически с потолка – пример. Есть два врача с Парк-авеню, которые смазывают горлышко детям чем-то там целительным. Бизнес у них идет будь здоров. На пару они зарабатывают $100 000 в год. (Могли бы, конечно, и больше, но налоги высоки, наши врачи любят кататься на лыжах и не любят детей.) На эти $100 000 они платят налоги, кормятся и, может быть, даже что-то откладывают.

Эти врачи создают фирму Pediatricians, Inc., находят голодного андеррайтера и продают акции публике по цене, в 30 раз превышающей их доходы. Их прибыль после уплаты налогов $50 000, поэтому акции стоят $1 500 000. Теперь, когда им нужно кормиться и всякое такое, они отщипывают требуемую сумму от $1 500 000 – столько, сколько рынок в состоянии выдержать. Теперь они переместились в класс держателей Супервалюты. Если бы до создания фирмы аудиторы занялись оценкой их бизнеса, то выяснилось бы, что он состоит из нескольких стетоскопов, флюороскопов и банки с леденцами. Но теперь их чистый капитал $1 500 000 – частью наличными, которые они получили от продажи акций, а частью в тех же акциях, которыми владеют они сами. Их старый капитал – суммарная стоимость всех стетоскопов, флюороскопов и леденцов – составлял, скажем, $10 000. Их новый капитал – $1 500 000. Разница в $1 490 000 – это новые деньги в экономике, такие же, как и отпечатанные казначейством, и они должны включаться в расчеты денежной массы.

Конечно, чтобы продать публике Pediatricians, Inc., нужен крепкий, хороший рынок. Но наш пример вовсе не абсурден. Рекламные агентства, состоящие из трех креативщиков, двух машинисток, четырех карандашей, телефона и нескольких клиентов, тоже могут прорваться в класс Супервалюты, превратив $60 000, которые зарабатывают все участники вместе взятые, в многократно большую сумму.

В 1972 г. мы стали свидетелями прекрасного примера появления Супервалюты. Братья Левиц – Ральф, Гэри, Леон и Филип – из Поттстауна, штат Пенсильвания, были продавцами мебели, а их компания приносила чистую прибыль $60 000 в год или около того. Потом они заметили, что распродажи, устраиваемые в конце года прямо со склада, – мебель в упаковке, деньги на бочку, скидка 20 % – пользуются бешеной популярностью. Идея оказалась плодотворной, они открыли новые склады, а потом компания стала публичной – и, честно говоря, это была суперакция. В какой-то момент акции продавались по цене, в 17 раз больше балансовой стоимости и в 100 раз больше прибыли, получаемой компанией. Ральф, Гэри, Леон и Филип вытянули $33 млн из публичного кармана, да еще и акций этих у ребят осталось на $300 млн. (Будущее, конечно, покажет, стоит ли распродажа мебели со складов в 100 раз больше того, что она приносит, однако $33 млн уже лежат на банковских счетах.)

Публичное предложение акций осуществили Пол Ньюмен, и Ширли Маклейн, и Сидни Пуатье. И я думаю, что это не конец.

У меня к этому отношение двойственное. С одной стороны, нет сомнений в том, что голодные андеррайтеры всучили публике массу мусора. Может, их стоит как-то контролировать? Но есть и «с другой стороны». Вряд ли в какой-либо другой стране малый бизнес имеет такой легкий доступ к капиталам, а легкий доступ к публичным рынкам, составляющий часть этого процесса, является великим национальным активом. Шансы здесь выше, чем на скачках. Малый бизнес служит закваской, он заставляет истеблишмент все время быть начеку, а иногда даже превращается в солидные и мощные компании.

Как вам хлеб и булочки, которые печет миссис Радкин в своем доме в Фэрфилде, штат Коннектикут? Прекрасные булочки. Но после того, как ее бизнес превращается в хлебобулочную фирму Pepperidge Farm, Радкины уже хотят обменять его на настоящие деньги (а Супервалюта практически всегда приносит больше, чем обычные деньги). Поэтому они обменивают свою пекарню на акции Campbell's Soup (очень крепкая Супервалюта!) стоимостью $28 млн. И, поскольку акции Campbell's Soup активно торгуются на бирже, Радкины могут отщипнуть чуток от своей доли, превратить все это в деньги, диверсифицировать и начать жить как богатые люди. Кстати, вы можете пройтись по истории Супервалюты, не выходя с кухни: фамилии значатся почти на каждом бренде ваших продуктов. Они сохранились там, потому что эти фамилии стали известными и Супервалютная компания предпочла оставить собственное название за какой-нибудь линейкой продуктов. На вашей кухне есть майонез Hellmann's? Ясное дело, что когда-то в майонезном бизнесе были какие-то Хеллманы – не рекламное же агентство изобрело эту фамилию! А Супервалютная компания в конце концов стала CPS, побыв до того Corn Products, а еще раньше Best Foods. Dannon – не фамилия, но Исаак Карассо, испанский бизнесмен, назвал свой продукт «Данон» в честь своего сына Даниэля, а позднее это название превратилось в американизированное Dannon. В один прекрасный день Dannon был обменян на акции Beatrice Foods, молочной Супервалюты с оборотом в миллиарды долларов. У вас есть творог Breakstone? Супервалюта, стоящая за ним, называется Kraft.

В конце концов, вот вам целый список компаний, которые когда-то были добротным малым бизнесом (и у всех есть что-то общее): Avis Rent a Car, Cannon Electric, Federal Electric, Sheraton Hotels, Howard W. Sams (издатель), Continental Baking, Grinnell Corporation (трубы и арматура), Hartford Fire Insurance Company (крупнейший страховщик), Rayonier, Pennsylvania Glass Sand, Southern Wood Preserving Company и Levitt and Sons, знаменитые создатели левиттаунов[13 - Жилые микрорайоны, состоящие из практически одинаковых односемейных домиков, которые собираются на месте из готовых деталей. – Прим. пер.]. Что же общего у всех этих компаний? То, что их владельцы в свое время обменяли бизнес на акции одной и той же Супервалютной компании – ITT, которая раньше называлась International Telephone and Telegraph. Прекрасный пример того, как Супервалютная компания пользуется своей Супервалютой для покупки того, что хочет.

Конечно, в моих примерах «с потолка» для реализации требовалась определенная порция «доброй воли» со стороны Супервалюты (некоторые скептики заменяют «добрую волю» на «воздух»). Но все капитализированные прибыли уже есть Супервалюта, особенно когда она законна и свободно обращается. У жильцов вон того особняка на холме есть Супервалюта потому, что дедушка когда-то купил акции компании Tabulating Machine, которая стала IBM, а уж IBM – это королевская Супервалюта.

Я говорю абсолютно серьезно: это настоящие деньги. У психиатров и социологов могут быть другие определения, но экономисты начинают со стартовой дефиниции: деньги это агрегат М1 – все монеты и банкноты в обращении вне банков, плюс вклады до востребования, т. е. текущие, или чековые, счета в банках. К этому большинство экономистов приплюсует агрегат М2, что включает в себя средства на сберегательных счетах и срочные вклады. Их можно потратить почти с такой же легкостью, как и М1. Не все снимают деньги со сберегательных счетов сразу же, но все, что нужно сделать для превращения М2 в М1, это перевести средства со сберегательного счета на чековый – совсем несложная задача. Некоторые экономисты добавляют сюда еще и казначейские векселя, поскольку это практически денежные средства.

Я предлагаю приплюсовать сюда еще агрегат М3 – Супервалюту. Супервалюта – это разница в стоимости чего-то до публичного размещения акций и после него, разница между балансовой и рыночной стоимостью. Этот акт – публичное размещение – создает дополнительную денежную массу, точно так же, как перевод средств со сберегательного счета на чековый превращает М2 в М1. Чтобы превратить М3 в М1, ты покупаешь по балансовой стоимости, продаешь по рыночной, обналичиваешь немного акций, перекидываешь деньги на свой чековый счет – и вуаля! М1 – ты богач!

Не так давно среди экономистов велись отчаянные дебаты о том, что на самом деле движет экономикой. Монетаристы, в полном соответствии с их монетаристскими взглядами, утверждали, что самое важное – денежная масса. Но при ее определении мало кто обращал внимание на Супервалюту – однако ж вот она, на виду у всех. За все свои усилия мне всего-то хотелось крошечной сноски, чуть левее закона Сэя и модели Хикса – Хансена. И чтобы называлось это Приращение Смита. Бывший член Экономического совета при президенте спросил меня: «А вы готовы оформить это в виде серьезной научной работы?» Тут я, конечно, сник. Я понимал, что он имел в виду описание Супервалюты с помощью булевой алгебры в журналах типа Kyklos или Econometrica – эдакий труд, насыщенный сигмами и дельтами с маленькими индексами рядом, потом подготовку статьи «Социальные аспекты Супервалюты» для журнала The Public Interest, а может даже и New York Review, и, наконец, публикацию выжимки из всего этого в The New York Times Magazine. Увы, но даже с новым электронным калькулятором я слабоват по части множественной регрессии, стохастических рядов и прочего из этой серии. Наверное, было бы солиднее написать о Супервалюте на языке алгебры, но я вынужден ограничиться простым языком. Итак, просто и на понятном языке.

Смысл Приращения Смита – Супервалюта, причем такая, которая появляется в момент превращения стетоскопов и леденцов в мультипликатор, составляющий по большому счету то самое Приращение. Раньше или позже любая Супервалюта проходит через подобный процесс, но мы подсчитываем ее только тогда, когда это происходит впервые.

Распределение доходов в нашем обществе в определенной мере перекошено. Есть люди, живущие ниже черты М1 или даже за ее пределами. Им сложно заработать хоть какие-то деньги – они либо плохо образованны, либо лишены мотивации, либо не могут добраться туда, где в них нуждаются. У этих людей нет денег, о которых можно говорить, будь то банкноты, монеты или чековые счета, а многие из них и вовсе на социальном обеспечении. Далее идет основная масса населения – люди, зарабатывающие М1. Они ходят на работу, работодатели платят им зарплату, они тратят деньги в супермаркете или аптеке, платят налоги, откладывают немножко в М2 и пытаются держаться на плаву. И, наконец, есть держатели Супервалюты – невозмутимые владельцы М3.

Большинство бедолаг среди нас даже и не подозревает о существовании какой-то более могущественной валюты. Они думают, что зелень в их кошельках и есть деньги. Мы все можем пыжиться и пахать сверхурочно, но у нас нет ни шанса догнать этот поезд, потому как нет того, что бы позволило нам капитализировать свои доходы. А на Супервалюту нарастают сложные проценты, и так, что любо-дорого смотреть. Рокфеллеры, может, и умны, но разница между нашим интеллектом и их умственными способностями отстоит от разницы между их валютой и нашей на несколько световых лет.

Один мой друг купил палаццо на 28 акрах в Гринвиче и отделал его по высшему разряду прямо перед наступлением медвежьего рынка. Он сказал, что в любое время возьмет за него миллион. Я полюбопытствовал, а у кого найдется миллион на дом, в котором ты бываешь только время от времени? И вот что я услышал.

– Всегда найдутся люди, чья компания стала публичной и чьи акции котируются на бирже. Они всегда могут отщипнуть кусочек пирога и на что-то его потратить. И людей таких всегда больше, чем двадцативосьмиакровых поместий в Гринвиче.

Компании продают свои акции, чтобы покрыть долги, построить новые заводы или что-нибудь еще в этом роде. Это не Супервалюта, потому что в гроссбухах компании полученные деньги превращаются в новый завод. Но когда Акционеры сбрасывают свои бумаги, то они переходят в класс Супервалюты, облагаемой по ставке налога на прирост капитала.

Есть и другие способы наращивания богатства. Обычно берут кредиты под залог активов – недвижимости или нефтяной скважины – и покупают что-нибудь еще. Но самая доступная форма – это Супервалюта, полученная как можно ближе к источнику. Вот ваш выигрышный номер – М3, и если вы одержимы богатством, то по крайней мере теперь знаете, где его искать.

Даже при наличии других форм богатства Супервалюта остается деньгами высшего качества в этой стране. Ведь если нефть, недвижимость, сельскохозяйственные штучки и лизинг приносят прибыль, то их можно вытащить на рынок и продать во много раз дороже этой прибыли, и все участники получат настоящие деньги – торгующиеся на бирже акции.

Совершенно очевидно, что законы и механизмы этой страны нацелены на защиту не только денег, но и Супервалюты. Без структуры и механизмов, поддерживающих валюту, будь то обычный доллар или Супервалюта, наше общество было бы совершенно другим – нравится вам это или нет. Вместе с тем, совсем недавно эта структура и механизмы прошли серьезное испытание.

То, что произошло в 1970 г., помогает понять, почему так много инвесторов покрыты шрамами. Тогда риск крушения структуры был гораздо выше, чем казалось большинству. Я не говорю о тех, кто держит палец на кнопке пуска. И кое-какие выводы из этого следует сделать.

Не так уж легко рассказывать историю о том, что чуть-чуть не случилось. Это тем более нелегко, что вся история разворачивалась вокруг абстрактных понятий, незнакомых большинству концепций и статистики. Чтобы избежать сносок внизу страницы, вся статистика перенесена в конец книги. Большинство данных получено от совета управляющих ФРС, федеральных резервных банков Нью-Йорка и Сент-Луиса, а также из других открытых источников. Я обязан выразить им свою признательность. Но для обычного читателя гораздо важнее почувствовать, что же тогда происходило, а не разбираться в тонкостях всех механизмов. Так что если какие-то места покажутся вам немножко отвлеченными, пропускайте их и смело читайте дальше.

С учетом того, что на самом деле произошло, совершенно непонятно, как рынок устоял. И хотя повторение этих событий маловероятно, по крайней мере в ближайшие годы, никто не может гарантировать, что когда-нибудь это снова не произойдет.

Первый из двух моментов, когда вся структура опасно зашаталась, – это уик-энд, в который в США едва не кончились деньги. Это в значительной степени метафора, но она вполне подходит для описания первого приближения к опасному провалу. Большинство инвесторов открывают только страницу с котировками акций, но фондовый рынок не существует в вакууме – сам по себе. Есть еще рынки облигаций, рынки коммерческих бумаг, товарные рынки, банковская система и так далее. Ни одна из этих структур не является самодостаточной: деньги перетекают туда и сюда, и все рынки зависят друг от друга. Любая катастрофа или едва не случившаяся катастрофа тут же провоцирует поиск злодеев, остригших овец, и все такое прочее. Злодеев, виновных в Кредитном кризисе, было множество, но корни самого Кредитного кризиса уходят в прошлое.




II. День, когда музыка едва не умерла





1. День, когда музыка едва не умерла: банки, июнь 1970 г.


[14 - Автор обыгрывает строку «День, когда музыка умерла» из знаменитого хита певца и музыканта Дона Маклина American Pie. – Прим. пер.]

Во времена Кредитного кризиса поток денег, текущий по стране, почти высыхает. Трудно понять, как в стране могут кончиться деньги, – ведь, в конце концов, государства, по определению, сами печатают деньги. Бывают, однако, события, после которых никакой печатный станок проблему уже не решит.

В тот июньский уик-энд 1970 г. всем было понятно, что Кредитный кризис в разгаре: мелким заемщикам стало трудно дышать – до боли в ребрах. Если вы хотели купить дом за $40 000, пять лет назад можно было сделать первый взнос в размере $6000, а потом платить по 5,5 % в течение 25 лет. Теперь же, к лету 1970 г., ссудо-сберегательные организации подняли первоначальный взнос до $15 000 и требовали уже 8,5 %. Это если они вообще соглашались дать вам кредит, потому как некоторые просто отказывали. У малого бизнеса дела обстояли еще хуже. В этом секторе существовала, скажем так, распространенная практика: брать кредит для уплаты налогов, а затем в течение года этот кредит погашать. Теперь же людям говорили, что размер кредита будет сокращен, в лучшем случае. Если же они обращались в другие банки, то там их просто не принимали. Иными словами, мелкие заемщики оказывались на улице, пытаясь найти деньги где угодно.

Процентная ставка достигла самого высокого уровня за сотню лет. Базовая ставка по кредитам первоклассным заемщикам, так называемая прайм-рейт, достигла 8,5 %, и поговаривали, что она запросто может дойти до 10, 12, а то и 15 %. А если прайм-рейт составляет 15 %, то это уже настолько новая игра, что в ее условиях компании, входящие в индексы Dow Jones, вполне могут торговаться, скажем так, в районе нуля.

Конечно, есть банкиры, утверждающие, что никакого кризиса в 1970 г. не было: вы всегда могли получить деньги, если они вам были так уж нужны, – просто надо было платить за кредит 20 %, вот и все дела. Или взять кредит в неконвертируемых динарах. Даже само использование слова «кризис» спорно, как, впрочем, и всегда, однако Федеральный резервный банк Нью-Йорка, оценивая ситуацию задним числом, определил ее именно так. После этого июньского уик-энда кризис стал казаться менее острым. Ко времени выпуска годового отчета совета управляющих ФРС формулировка, которой описывались происшедшие события, звучала так: «серьезная неопределенность».

Случившийся кризис ликвидности заключался не в том, что продавцы и покупатели акций не могли найти друг друга и установить контакт. В данном случае под ликвидностью следует понимать доступность фондов или, иначе говоря, заемных средств для американского бизнеса. Десяток лет назад никому бы и в голову не пришло, что денежная масса в США может быть величиной ограниченной. Все обстояло так же, как и с нашими природными ресурсами: хватает всего и для всех, ты всегда получишь то, что тебе нужно, – и не надо беспокоиться об их истощении. Неожиданное открытие того факта, что денежные ресурсы могут быть ограниченными, имело и серьезные социальные последствия. Ведь это то же самое, что сделать классическое открытие среднего возраста: да, ты можешь мечтать о том, чем на самом деле хотел бы заняться, но это вовсе не значит, что именно такая жизнь тебе и светит.

Было две популярных и появившихся сразу версии причин, по которым Кредитный кризис случился, и обе они верны. Одна теория гласила, что никто не думал о финансировании вьетнамской войны. Во времена Вьетнама не было никакого серьезного роста налогов – по причинам, которые большинство политических комментаторов объясняли вполне доступно. Война не должна была продлиться долго, а увеличение налогов поставило бы под угрозу программу «Великое общество». Вторая теория относилась к «инфляционной психологии», которая сводится вот к чему. Если вы хотите купить что-то, то лучше сделать это сегодня, потому что завтра это что-то, чем бы оно ни было, будет стоить дороже. Сразу же после того лета, когда денежная река едва не пересохла, я разговаривал с финансовым директором телефонной компании в одном из наших промышленных штатов. У этой телефонной компании была надежная кредитная линия, и она могла занимать деньги даже во время Кредитного кризиса. Этот финансовый директор – и его совет директоров – взял на свою компанию обязательство платить более 9 % на протяжении следующих двух десятков лет. Если бы он, как и все, просто пережил Кредитный кризис, то его компании кредиты обходились бы в 8 %, а то и меньше. За один процент от многих миллионов долларов можно купить уйму телефонов. Я поинтересовался, не считает ли он такое поведение глупым, хотя, конечно, сформулировал вопрос немного интеллигентнее. Он сказал, что нет, никоим образом, и вполне изящно обосновал свою позицию. Им нужно было получить кредит в течение шести-восьми месяцев.

– Ставка была 8 %, и я решил немножко подождать, – сказал он. – Потом ставка подросла до 8,5 %. Это был исторический максимум, так что я хотел подождать, пока она снова упадет до 8 %. Потом ставка выросла до 9 %, да нет, больше чем до 9 %, а тут еще пошли разговоры, что она может дойти и до 10, и до 12 %. Нам нужны были деньги, а время кончалось. Так что мне просто пришлось на это пойти.

Я немножко поприжал его.

– Слушай, – сказал он, – мы постоянно берем деньги в кредит. Если ставка останется такой же, как сейчас, я наберу кредитов, и в среднем все будет выглядеть не так уж плохо. Да и при любом раскладе мне через четыре года на пенсию.

Я и по сей день считаю, что это была глупость, но, с другой стороны, мне никогда не приходилось брать кредиты для телефонной компании. Ведь и в футбол играть куда как легче не на поле, а на трибуне, особенно когда игра уже закончилась. Даже президенты это знают.

Историю произошедшего можно прекрасно проследить в статистических таблицах ФРС в разделе «Привлеченные средства, нефинансовый сектор». Вьетнам и инфляция, конечно, были среди причин Кредитного кризиса, но из цифр ФРС можно видеть, что сцена для этой пьесы была уже вполне готова: потребность в кредитах более чем в два раза превысила размер сбережений, из которых и берутся деньги на кредиты.

В начале 1960-х гг. потребность в деньгах более или менее соответствовала росту личных и корпоративных сбережений. Но к 1964 г. спрос на кредиты со стороны бизнеса, а также муниципальных властей и властей штатов начал расти. После периода весьма медленного экономического роста бизнес стал все больше вкладывать в новые мощности и новые технологии. К 1965 г. заимствования компаний почти удвоились по сравнению с 1960 г.: они выросли с $14 млрд до $29,6 млрд. Муниципалитеты и правительства штатов увеличили объем займов на 40 %. А в потребительском и ипотечном кредитовании рост составил 72 %.

За это время ВНП увеличился на 36 %, а личные сбережения – на 40 %. По сравнению с этими 40 % общая потребность в кредитах всех заемщиков возросла на 90 %. Так что гибкость кредитной системы была утеряна еще до эскалации вьетнамской войны. Спрос на кредиты уже превышал возможности предложения.

Затем, в период между 1965 и 1968 гг., федеральное правительство увеличило расходы на $60 млрд (половина этой суммы ушла на оборонку), не увеличивая налогов, чтобы хоть как-то покрыть взрывной рост затрат. В 1966 г. ФРС начала борьбу с инфляцией и стала сокращать денежную массу. Но затем, обжегшись на коротком «кредитном кризисе», случившемся в тот же год, быстро увеличила денежную массу на $24 млрд. В середине 1968 г. Конгресс провел закон о дополнительном 10-процентном подоходном налоге, который должен был выпустить пар из экономики, подогретой новыми деньгами.

К этому времени инфляция уже приобрела инерцию. Большинство заимствований были краткосрочными, потому что заемщики не хотели обременять себя на всю жизнь высокой процентной ставкой. Любой финансовый директор выглядел глупо, если не брал в 1964 г. кредиты под 4,5 %. Кроме того, заимствования позволяли улучшить такой показатель, как прибыль на акцию, а ведь именно этого жаждет фондовый рынок. И все рванули на рынок – лучше поздно, чем никогда! К тому же и граждане не стали сокращать свои расходы, как должны были сделать в соответствии со всеми эконометрическими моделями, – у граждан просто не было выбора. Они больше тратили на насущные потребности, чем на так называемые «дискреционные» статьи, т. е. на что-то сверх необходимого. А расходы на насущные потребности росли быстрее, чем доходы населения. Вам нужен был дом, а ипотека всерьез подорожала, если вам вообще удавалось ее получить. Вам нужна была медицина – врач, госпитализация – это стало намного дороже. Муниципалитеты и правительства штатов должны были из каких-то средств финансировать повышение зарплаты учителей, ремонт дорог и т. п.

Американский бизнес, разуверившийся в деньгах как в активе, увеличил свои заимствования в 1969 г. до $47,9 млрд, что почти в три с половиной раза превышало уровень 1960 г. Когда банки практически исчерпали лимиты кредитования, установленные ФРС, они ринулись в Европу и стали занимать евродоллары, т. е. доллары, находящиеся за границей, и финансировать ими кредиты в стране.

ФРС посчитала, что инфляцию можно обуздать, сократив кредитование, а потому начала ограничивать в этом плане подконтрольные ей банки. Она даже попыталась наложить лапу на кредитование евродолларами. Но деловой цикл большинства компаний не позволял им перестроиться так быстро. Расходы уже были заложены в бюджеты. И тогда компании, выбравшие кредитные лимиты в банках и вытесненные с долгосрочного долгового рынка, начали в массовом порядке выпускать долговые расписки: краткосрочные коммерческие бумаги.

Одни говорят, что ФРС косвенно способствовала росту объемов этих бумаг, запрещая банкам выплачивать текущую ставку процента по долгосрочным депозитам. Другие говорят, что это банки, неспособные удовлетворить потребности, вынудили клиентов выпускать эти бумаги. Ну и, конечно, дилеры, торговавшие этими бумагами, продвигали свой продукт очень агрессивно. А коммерческие бумаги – это не более чем долговые расписки. На них написано, что Sears, Roebuck, или Chrysler, или кто-либо еще обещает выплатить вам через 30, 60 или 90 дней номинальную сумму. У большинства коммерческих бумаг срок погашения не превышает 90 дней, и чаще всего они погашаются в пределах 30 дней. Покупатели коммерческих бумаг – это крупные игроки. Минимальный номинал обычно составляет $25 000, а есть и такие, на которых значится миллион. Коммерческие бумаги покупают некоторые пенсионные фонды и банки, но чаще всего покупателями становятся финансовые директора, которым нужно вложить деньги на несколько дней во что-то более доходное, чем казначейские векселя и аналогичные инструменты.

Финансовый директор какой-нибудь компании или провинциальный банк, покупающий коммерческие бумаги, ожидает возврата своих денег через несколько дней – плюс, конечно, проценты. И если Казначейство США в те дни давало 7 %, то по коммерческим бумагам можно было получить 8 %. Конечно, покупатель считает при этом, что коммерческая бумага несет приемлемый риск, иначе он не ставил бы на кон всю эту сумму ради дополнительного процента. Традиционно предполагалось, что компания должна иметь банковский кредит, равный сумме выпущенных ею коммерческих бумаг. После случившейся – хорошо, едва не случившейся – катастрофы посыпались и вопросы, и судебные иски. Суть их сводилась к поиску причин, по которым кредиты, обеспечивавшие коммерческие бумаги, не анализировались должным образом. Ответа не было. В определенной мере все это объяснялось общим духом того времени. Очевидно, однако, что поначалу покупатели считали все коммерческие бумаги надежными. Потом, обжегшись на малой их части, они решили, что надежных бумаг вообще нет.

Итак, американские компании, в условиях недостатка банковских кредитов и ограниченных возможностей выпуска облигаций, начали продавать коммерческие бумаги. С 1966 по 1970 г. объем находящихся в обращении коммерческих бумаг увеличился более чем в четыре раза: с $9 млрд почти до $40 млрд. За 12 месяцев до июньского Кредитного кризиса объем этих бумаг удвоился.

Причины дефицита ликвидности в экономике появились еще пять лет назад. Большинство заимствований осуществлялось в предположении, что уровень продаж будет приличным, однако на деле результаты оказались обескураживающими. Денежные потоки компаний были на 10–30 % процентов ниже ожидаемых, а это породило потребность в дополнительных заимствованиях.



К июню 1970 г. шестая по размеру компания в США – и крупнейшая железная дорога в стране – Penn Central практически прогорела, причем в такой степени, что не могла вовремя выплачивать зарплату проводникам. У компании возникли трудности с рефинансированием долга по коммерческим бумагам, срок которых истекал, а этих бумаг было выпущено на $200 млн. Банкиры Penn Central работали день и ночь, пытаясь добиться гарантии правительства США для чрезвычайного кредита. Правительство принялось лоббировать этот кредит в Конгрессе. В пятницу, 19 июня, банкиры были настолько уверены в благоприятном исходе, что собрались в северо-западном конференц-зале на 10-м этаже Федерального резервного банка Нью-Йорка для подписания бумаг сразу же после получения из Вашингтона сигнала о предоставлении гарантий. Однако долгожданный сигнал так и не поступил.

Реакция Конгресса была довольно жесткой. Кредит в $200 млн, по словам Райта Патмана, председателя банковского комитета палаты представителей, был бы «только началом программы помощи этой гигантской компании». В результате «сотни миллионов долларов налогоплательщиков оказались бы вложенными в чрезвычайно сомнительную схему». (Позднее Патман сообщил Конгрессу, что Белый дом уже предлагал Федеральному резервному банку Нью-Йорка предоставить кредит, однако банк ответил, что это «существенно не улучшит положение компании», что он, банк, «не может рекомендовать предоставление данного кредита, исходя из факторов, обычно рассматриваемых при оценке кредитных рисков», и что он, банк, не очень понимает, каким образом эти деньги будут возвращены налогоплательщикам. Однако президентская администрация, сказал Патман, лоббируя интересы компании, даже не сообщила Конгрессу о мнении банка. Все это читатель может найти в «Отчетах Конгресса США».)

Около пяти часов вечера представитель правительства, т. е. предполагаемый гарант кредита, сказал собравшимся в Нью-Йорке банкирам, что кредит одобрен не будет.

«Банкиры, которые напряженно работали над проектом, – говорится в примечаниях к стенограмме совещания ФРС, – были потрясены, но не выказали возмущения. Они покинули наше здание и отправились в офис First National City Bank, где занялись поиском путей защиты своих интересов».

В Филадельфии юристы Penn Central начали готовить документы для банкротства. Как они объясняли позднее, лучше было самим выйти с белым флагом, а не ждать, пока кредиторы обанкротят компанию в принудительном порядке. Председатель совета директоров Penn Central Пол Горман и три директора поехали в Вашингтон, чтобы в субботу встретиться с Патманом. Тот, однако, своего мнения не изменил. Директора вернулись в Филадельфию. Совет директоров Penn Central в воскресенье снова собрался в Филадельфии и признал свое поражение. Один из юристов компании поехал с бумагами в загородный дом окружного судьи Уильяма Крафта-младшего. Воскресенье для банкротства – вполне подходящий день.

Как только компания Penn Central вручила судье свои бумаги, ей уже не нужно было платить по своим долгам, разве что в рамках реорганизации. Но самое главное в нашей истории заключалось в том, что компании не надо было платить держателям ее коммерческих бумаг. Теперь те могли обклеить свои туалеты этими бумагами на все $200 млн. А финансовые директора, которые думали, что получат более весомый процент, чем по казначейским векселям, не получали вообще ничего: ни процента, ни номинала (по крайней мере без затяжных судебных разбирательств). Проще говоря, они потеряли все вложенные ими деньги. Walt Disney Corporation потеряла на этом деле $1,5 млн, American Express – $4,8 млн, Homestake Mining – $1 млн и так далее. (Держатели бумаг, конечно, подали иски против всех, до кого могли достать, и кое-что все-таки вытянули из дилеров.)

Конечно, были и другие – очень крупные! – американские компании с колоссальными проблемами по части ликвидности. Называть их вслух не совсем вежливо, но можно начать с Lockheed, Chrysler, TWA, Pan American и LTV. Особенно отличились две финансовые компании, Chrysler Financial и Commercial Credit, – коммерческих бумаг у них было намного больше, чем кредитов в банках.

Занервничавшие люди рисовали себе простую картину: держатели коммерческих бумаг Penn Central обклеивают ими туалеты, а в промежутках названивают своим юристам. Ситуация складывалась точь-в-точь как с кошкой Марка Твена: однажды усевшись на раскаленную печь, она после этого не желала сидеть ни на какой печи, горячей или холодной. Вот так и инвесторы стали просто шарахаться от всех коммерческих бумаг. А коммерческие бумаги компаний имели короткий срок: у одних он наступал в понедельник, у других – во вторник и так далее.

Коммерческих бумаг было выпущено на сумму $40 млрд. Но если больше никто не хотел садиться на ту самую печку, откуда взяться этим $40 млрд, необходимым для погашения коммерческих бумаг день за днем? Явно не с фондового рынка – он и так лежал на лопатках, к тому же требуется время на то, чтобы зарегистрировать продажу акций. И не с рынка облигаций: он был в совершенном хаосе, а дилеры все еще приходили в себя после предыдущих недель. И не из банков – те давно исчерпали кредитные ресурсы.

– Я проводил уик-энд на Кейп-Код, – рассказывал экономист одного из ведущих нью-йоркских банков. – Вышел, чтобы купить газету, ну, и пролистал ее прямо на улице. Я понял, что американской банковской системе нужно дополнительно изыскать где-то $15 млрд, а взять их было неоткуда. И я помню, как у меня мелькнула мысль: да это же новый Credit Anstalt…

Credit Anstalt – австрийский банк, который лопнул в 1931 г., став первой костяшкой домино в длинной цепи. За ним последовала целая серия банковских крахов, что в определенной степени запустило экономическую депрессию мирового масштаба.

– Не слишком ли вы сгущаете краски? – спросил я экономиста.

– Шестая по величине компания США объявляет банкротство, – сказал он, – и это железнодорожная компания. У них особые условия еще с 1930-х гг.: что бы ни случилось, они продолжают работать. Допустим, с полдесятка ведущих американских компаний объявляют дефолт по краткосрочному долгу – кредиторы тащат их в суд, поставщики и подрядчики боятся, что не получат своих денег, и тоже несутся в суд, а тем временем все затягивают пояса и начинают увольнять людей. Паника может нарастать как снежный ком, подпитывая себя изнутри. В нашей стране такое уже бывало.

– Да, – сказал я, – но в наши-то времена…

– Ты не жил во времена паники, – сказал он.

Но есть и кредитор последней инстанции – Федеральная резервная система. Согласно Конституции, Конгресс имеет право печатать деньги, а эту функцию Конгресс передал ФРС в 1913 г., когда эта структура создавалась. ФРС ежегодно отчитывается перед Конгрессом, однако это независимая организация. Семь управляющих назначаются президентом на 14 лет. В рамках нашего разговора вряд ли стоит объяснять принципы работы ФРС на языке студентов-экономистов. Достаточно сказать, что ФРС может открывать шлюз для денежного потока и закрывать его. А краник ФРС крутит в зависимости от потребностей, чтобы оживить экономику, когда она замедляется, или придержать ее, когда она перегревается. Прежде ФРС полагала, что если стоимость денег возрастает, то покупателей становится меньше. В настоящее время, однако, ФРС оперирует больше денежными агрегатами. Один из чиновников ФРС описал это так: «словно катаешься на трехколесных роликах – приловчиться можно, но требует совсем другой координации».

Существует такая философия: для того, чтобы обуздать инфляцию, нужно заставить всех прекратить всякую деятельность. Люди должны застыть в позе эмбриона и прекратить дышать хотя бы на время – это, как считается, исцеляет от излишнего энтузиазма. И тогда все потихоньку приходит в норму. До сих пор ФРС держала шлюз почти закрытым из-за растущей инфляции. За управление шлюзом ФРС не раз критиковали – за слишком резкое прекращение денежного потока в 1966 г., потом за слишком быстрое его восстановление в 1967 и начале 1968 г.

Заседания ФРС закрыты для публики, но две ее позиции вполне ясны. Первая – только мы имеем право печатать деньги. Однако после того, как они напечатаны, мы не можем контролировать их использование. Выпуск денег должен быть частью более глобального плана, учитывающего внешнеторговые балансы, налоги и т. д. Наша Официальная политика заключается в сдерживании. Если мы отклонимся от нее, то не только не сможем контролировать движение денег (т. е. куда они поплывут), но и породим новость, которая может вызвать обратный эффект и напугать всех до смерти.

Вторая позиция – беспокойство за то, что произойдет утром в понедельник, и особое отношение к событиям уик-энда. Вырисовывался сценарий: эмитенты коммерческих бумаг теряют возможность продавать, им остается идти на поклон к банкам, банки отказывают им, кредиторы тащат эмитентов в суд, эмитенты начинают увольнять людей и сворачивать деятельность, потерявшие работу люди идут на ближайший перекресток и начинают торговать яблоками, если это место еще не занято торговцем хот-догами. В записях представителя ФРС после заседания, прошедшего тем же летом, были такие слова: «неспособность эмитентов рассчитаться по своим бумагам при наступлении срока имела бы катастрофические последствия для самих эмитентов, для рынка коммерческих бумаг, для других финансовых рынков и для банковской системы». Катастрофические последствия – это слова, которыми в ФРС просто так не бросаются. И мнение тех, кто опасался неприятностей в понедельник, возобладало.



Альфред Хейс, президент Федерального резервного банка Нью-Йорка, был в Лондоне. Замещал его шестидесятитрехлетний Уильям Трайбер, бывший адвокат с Уолл-стрит, а ныне исполнительный вице-президент банка. Трайбер – приятный, седовласый мужчина, в консервативном костюме-тройке. Именно так должен выглядеть вице-президент федерального банка, имеющий за плечами годы учебы в Колумбийском университете и работы в Sullivan and Cromwell. Трайбер вышел из монументального здания ФРС (построенного по образцу гостиницы Strozzi Palace во Флоренции) в то же самое время, когда оглушенные банкиры поднимались в офис First National City Bank в Нью-Йорке. Затем Трайбер поехал в загородный дом – солидный двухсотлетний особняк в Ист-Уинчестере, штат Коннектикут. Как позже рассказывал сам Трайбер, он позвонил в First National City Bank в 22.30. Банкиры все еще были там, и пребывали в состоянии шока.

Трайбер засел за телефон. Весь уик-энд он занимался только телефонными переговорами. Он перенес столик с телефоном в гостиную. Он переговорил с Артуром Бернсом, председателем совета управляющих ФРС и предводителем «опасающихся неприятностей в понедельник». Он позвонил домой всем президентам крупных нью-йоркских банков, и если самого шефа не удавалось найти, он связывался со вторым лицом банка. (Дэвид Рокфеллер, президент банка Chase Manhattan, в тот момент был на своей яхте у берегов штата Мэн.) Трайбер не мог надолго отойти от телефонного столика, потому что в усадьбе была только одна линия, и порой ему приходилось давать близким инструкции, как отвечать на очередной звонок. Его дочь сделала фотографию, которую назвала «Папин воскресный офис». На сухом языке репортажей, в которых это событие было освещено позже, ситуация рисовалась таким образом: банкирам было сказано, что «учетное окно должно быть соответствующим ситуации», а это вовсе не означало, что каждый получит деньги по сниженной ставке.

Воскресным вечером Трайбер вылетел в Вашингтон. Совет управляющих ФРС собрался в понедельник в 9.00. К вечеру того же дня 12 федеральных резервных банков направили телефонограммы во все банки, входящие в систему, причем не только в банки крупных городов, но и в провинциальные банки по всей стране. Указательные пальцы работников ФРС были сбиты в кровь от накручивания телефонных дисков. Наставление во всех случаях было одним и тем же: если к вам обращаются за кредитом, предоставьте его. Если же кредитные ресурсы у вас закончатся, обращайтесь к нам, и мы позаботимся, чтобы деньги у вас появились.

Я невольно предался размышлениям и фантазиям. А что, если бы у кого-то на телефонной линии часами висел его сыночек-переросток? И если бы даже собственный гонец ФРС, эдакий Пол Ревир, не смог прорваться? Юристы Penn Central, нервно теребя бумаги, едут по пригородам Филадельфии к дому судьи, а линия занята!

Мне живо представляется такая сцена (не забудем – время школьных каникул):

– Алло? Мистера…, будьте добры.

– Это Тимми.

– Привет, Тимми. Можно поговорить с твоим папой?

– Нет.

– Тимми, будь добр. Это очень важно.

– Нет.

– Но почему нет? Почему я не могу поговорить с твоим отцом?

– А его тут нет.

– Так где же он?

– Во дворе, отрабатывает удар в гольфе.

– Ты можешь его позвать?

– Нет.

– Почему ты не можешь его позвать?

– Мне нельзя уходить с кухни до тех пор, пока я не доем обед.

– Не бойся, на этот раз тебе ничего не грозит. Я обещаю.

– Мне нужно доесть обед.

– И сколько времени ты будешь доедать свой обед?

– Не знаю. Я морковку не люблю. А мне велели ее доесть.

– Ты можешь позвать его из кухни?

– Нет.

– А кто-нибудь еще дома есть?

– Ага.

– Кто? Дай ему трубку.

– Артур не может говорить.

– Кто не может говорить? И почему он не может говорить?

– Потому что он пес.

– Тимми, слушай внимательно. Переложи морковку в миску Артура и быстро приведи отца.

– Они сразу догадаются. Артур морковку не ест.

– Делай как я тебе сказал! Слушай, Тимми, а хочешь большой новый футбольный шлем? А фотографию Артура Бернса с автографом? В футбольной форме?

– Ага.

– Умница. А теперь делай, как я тебе сказал.

Через какое-то время к телефону наконец подходит банкир.

– Алло?

– Родни, это ФРС. Думаю, вы знаете, почему мы звоним.

– Угу… Может, мой малец чего перепутал, но он сказал, что вы уговорили его вывалить морковку в собачью миску.

Представитель ФРС извиняется за то, что пришлось звонить банкиру домой, и добавляет, что всем, кто придет в его банк, деньги давать. Родни благодарит и напоминает:

– Кстати, не забудьте о фото Артура Бернса. С автографом.

В понедельник, 22 июня, Артур Бернс, попыхивающий трубкой председатель ФРС, не только заставил выделить дополнительные резервы, но и добился отмены Правила Q, что снова позволило банкам принимать крупные краткосрочные депозиты. Раньше ФРС лишила банки права принимать крупные срочные депозиты под предлогом борьбы с инфляцией. Теперь они решили отодвинуть обеспокоенность инфляции в сторону. После дебатов, длившихся целый день, Бернс отстоял свою позицию.

И с этого момента все пошло своим чередом. Penn Central объявила о банкротстве, но больше никто не обанкротился. С рынка коммерческих бумаг было выведено $6 млрд, поскольку покупатели отшатнулись от него в ужасе. Теперь компании, которые хотели продать коммерческие бумаги, но не могли этого сделать, шли в банки и умоляли выделить им деньги. Банки шли к ФРС, ФРС предоставляла им деньги, а банки ссужали их будущим эмитентам. За одну лишь неделю июля банки получили от ФРС $1,7 млрд. Более $2 млрд ушло через банки компаниям, у которых истекал срок коммерческих бумаг. Но и это был не конец. Теперь, когда Правило Q было ликвидировано, банки привлекли $10 млрд в виде срочных депозитов на тот случай, если кому-нибудь потребуются еще деньги. Некоторые из банкиров, которые внимательно следили за ситуацией того лета, опасались, что если кто-нибудь сложит все их убытки по портфелям облигаций, то он может подумать, что банк лопнул. Однако к немалому удивлению год у них выдался очень удачный!

В ФРС все были довольны. Им удалось не только не допустить кризиса, но и рециклировать деньги. Хотя долги по-прежнему оставались долгами, теперь они принадлежали банкам, а не индивидуальным заемщикам. А с банками заемщикам дышалось уже чуточку легче: они всегда могли сесть за стол и выработать упорядоченную систему погашения долга. Прирост же денежной массы был не таким большим, чтобы подстегнуть инфляцию.

В адрес ФРС раздались жиденькие аплодисменты. Аплодировали те 17 человек, которые были в состоянии понять ее действия. Один нью-йоркский банкир заявил, что ФРС проделала «классную работу». Business Week писал, что «любое неверное действие ФРС позволило бы финансовым проблемам Penn Central перекинуться на финансовую систему страны… и привело бы к лавине корпоративных банкротств».

При виде того, как Кредитный кризис ослабевает, банкиры и ФРС пустились в традиционный футбольный танец после тачдауна: объятия, подпрыгивания, похлопывания по спине. Это казалось каким-то немым черно-белым повтором, только стадион был пустым. А пустым он был потому, что никто не знал о случившемся – не только мистер и миссис Америка, которые отождествляли ФРС с ФБР, но и все постоянные читатели финансовых разделов газет. Все было так абстрактно и так сложно для понимания. Торжество по поводу 105-ярдового тачдауна в атмосфере гробового молчания.

В отчете Уильяма Трайбера перед советом директоров Федерального резервного банка Нью-Йорка 10 сентября звучали нотки удовлетворения. «Рынок коммерческих бумаг оказался в предкризисной ситуации, – сказал он. – Однако банки быстро выделили кредиты… чему, безусловно, способствовало явное выраженное намерение ФРС помочь банкам избежать кризиса. Ныне рынок коммерческих бумаг успокоился».

Последняя фраза отчета звучала так: «Это был интересный, а временами весьма напряженный период».

Из сказанного я понимаю, что 19–23 июня 1970 г. действительно чуть было не разразился кризис. Обычный язык банков – и особенно ФРС – сух, абстрактен, построен на страдательном залоге и начисто лишен эмоций. В банковском бизнесе события не должны быть «интересными», а уж когда они становятся «напряженными», я хватаюсь за сердце. Когда все кончилось, ФРС вернулась к своему милому и безэмоциональному языку. Вот лишь одно из описаний тех событий, взятое из ежемесячного бюллетеня (август 1970 г.) Федерального резервного банка Нью-Йорка. Пусть вас не смущает странность и необычность фраз и оборотов. Читайте – и вы как минимум почувствуете, что есть что.



Опасения относительно общего кризиса ликвидности достигли пика в конце второго квартала, после того, как компания Penn Central в воскресенье, 21 июня, подала заявление о реорганизации. Опасения были преувеличенными… тем не менее озабоченность в течение второго квартала из-за возможного расширения проблем ликвидности только усугубила атмосферу неуверенности на денежном рынке и рынке облигаций… Наиболее ощутимым давление было в сегменте рынка коммерческих бумаг, участники которого начали понимать, что некоторые заемщики не в состоянии рефинансировать значительный объем существующих долговых обязательств, особенно в виду приближения срока погашения некоторых из них. Действия ФРС, направленные на облегчение рефинансирования этих долгов через банковскую систему, предусматривали приостановку действия Правила Q, устанавливавшего ограничения на крупные краткосрочные депозиты, а также на использование учетного окна и операций на открытом рынке. Эти действия оказали благотворное влияние на финансовые рынки. Напряжение спало…


…после чего они жили долго и счастливо. Чем не сказка?

Но одна вещь все не давала мне покоя. Та самая фраза: «кредитор последней инстанции». Почему все радовались и благодарили ФРС? Разве не было разговоров о том, что именно ее, ФРС, политика «стой-иди» стала причиной Кредитного кризиса? А то, что было сделано потом, – разве это не прямая ее обязанность? Я задал этот вопрос одному из чиновников ФРС.

– Мне кажется, – сказал я, – что ФРС сделала именно то, что была обязана сделать. ФРС создана для того, чтобы не допускать такой паники, какая наблюдалась и в 1873, и в 1893, и в 1907 г., когда банки лопались, рынки прекращали существование, а люди оставались без работы. Это как при пожаре. У тебя пожар – ты звонишь в пожарную службу.

Чиновник, услышав эту метафору, аж подпрыгнул. Похоже в ФРС так привыкли к фразам типа «учетное окно должно быть соответствующим ситуации», что любые метафоры приводят ее представителей в дикий восторг.

– Именно! – воскликнул чиновник ФРС. – Именно! Пожарная служба! Такого прежде никогда не случалось! И ведь все сработало! Машины, шланги, помпы, пена – все работает! Работает абсолютно все!

По истечении некоторого времени, поскольку никто больше не обанкротился и не лопнул, уверенность в определенной мере вернулась на рынок коммерческих бумаг. Потребность в денежных средствах стала ослабевать. Банки сократили прайм-рейт до 8, затем до 7,5, а потом и до 7 %, одновременно наращивая собственную ликвидность. То, что едва не стало кризисом, благополучно миновало.

Но какое отношение эта драма имеет к пониманию проблем фондового рынка?

У каждого инвестора есть выбор. Он может купить акции или облигации. Если доходность облигаций 2 %, инвестор вполне может выбрать акции. Если облигации приносят 10 %, инвестор может решить, что этого достаточно. Если вы управляете пенсионным фондом, и для выплаты пенсий нужно всего-то 4,5 %, и тут подворачиваются облигации телефонной компании с доходностью 9 % – вы покупаете эти облигации и потом до посинения играете в гольф, потому что делать вам больше ничего не нужно. Когда с кредитами туго, люди поднимают цену денег, и даже телефонные облигации торгуются с купоном в 9 %.

В таких условиях деньги, которые могли бы пойти на покупку акций, уходят на рынок облигаций. Или держатели акций – профессиональные и индивидуальные – начинают продавать акции и покупать облигации. Тогда тот, кто купил 8-процентную телефонную облигацию за 100, обнаруживает, что ее цена упала до 97, потому что появились новые облигации по 100, но уже с доходностью 9 %. Когда на рынке появляется 9-процентная телефонная облигация, все, кто держит старую облигацию, пусть даже всего лишь недельной давности, получают убыток.

Вот вам описание беспокойного рынка облигаций, а также объяснение, чем он плох для рынка акций. А если добавить сюда настоящий Кредитный кризис, с серьезной перспективой того, что ведущие компании не смогут гасить долги и выплачивать зарплату работникам, то акции вообще никто не станет покупать. Может быть, в другой раз. Может быть, позже, когда они подешевеют. Может, появится возможность купить акции Chrysler по ценам 1933 г., если к тому времени Chrysler еще будет существовать. Если к этому добавить слухи о новых «банковских каникулах»[15 - Период с 6 по 9 марта 1933 г., когда по указу президента Рузвельта все банки США были закрыты с целью определения их платежеспособности в условиях Великой депрессии. – Прим. пер.] – атмосфера становится еще более веселой. Вот, кстати, дурацкий термин «банковские каникулы». Это у всех остальных могут быть нерабочие дни, а банкирам надо сидеть до полуночи и думать, какие компании спасать и как удержать на плаву собственный банк.

По историческим меркам американский бизнес все еще не слишком ликвиден, но летний Кредитный кризис создал огромную потребность в ликвидности. Первоочередной задачей стало создание резервов в балансе. Тилфорд Гейнс, старший экономист Manufacturers Hanover, считает, что бизнесу необходимо более $50 млрд – помимо потребности в новых деньгах – только для того, чтобы вернуться к относительной стабильности начала 1960-х гг. За год эта сумма сократилась до $35 млрд и продолжает сокращаться. Второстепенным заемщикам, конечно, приходится намного тяжелее, чем крупным компаниям, но так или иначе, деньги снова есть – и для всех. Прайм-рейт для банковских кредитов сократилась на три процентных пункта, что звучит недостаточно драматично, поэтому говорят: «на триста базисных пунктов» – а от такой величины, согласитесь, голова кругом идет.

После Кредитного кризиса случались и другие угрозы миру, покою и фондовому рынку, в частности кризис платежного баланса и девальвация доллара. Правительственное вмешательство в экономику возросло и приняло форму систем контроля и фаз. Конечно, можно рассказать кое-какие жуткие истории и об этих событиях, но все они случились уже после того, как рынок миновал точку самой серьезной опасности, как по части цен, так и по части самой его структуры.

Всем банкам еще раз напомнили название, адрес и телефонные номера кредитора последней инстанции, и теперь дети банкиров знают: если в воскресенье звонит телефон и в трубке звучит голос дяди из ФРС, то им разрешается выйти на улицу и позвать папу, не доев ненавистную морковку.




2. День, когда музыка едва не умерла: брокеры, сентябрь 1970 г.


Если Кредитный кризис что-то и высветил, так это губительность неликвидности для фондового рынка. Люди, которым нужны деньги, загоняют цену кредитов все выше, затем вверх идет доходность облигаций, после чего все начинают изымать вложенные в акции средства и покупать облигации – и фондовый рынок катится вниз. Просто как дважды два. Вам только нужно перейти с той страницы, где печатаются курсы акций, на страницу с облигациями. Если облигации с хорошим рейтингом приносят 7,5 %, на светофоре загорается желтый. Если их доходность 8 или 8,5 %, можно начинать нервничать. Когда они доберутся до 9 %, будет уже поздно.

Многие вполне уважаемые люди полагали, что медвежий рынок пришел на пять или 10 лет, а может даже навсегда. Именно столько, по их мнению, требовалось для восстановления ликвидности. Компаниям нужно было $50 млрд, ну а денежные запросы властей штатов, муниципалитетов и федерального правительства вообще никогда не удовлетворить. Однако как только порочный круг был разорван, финансовые директора – как в государственном, так и в частном секторе, – которые рвались на рынок, потому что процентная ставка только росла, внезапно придержали коней. Теперь если они просто выжидали месяц-другой, то получали в награду более низкую ставку, а это приводило в норму баланс спроса и предложения.

Но кризис ликвидности был не единственной опасностью во времена Большого медведя. Уолл-стрит едва не похоронила себя из-за собственного бездарного менеджмента. Мы не будем вдаваться в детали, потому что об этой истории рассказывали уже не раз, а для людей, не вовлеченных в этот бизнес, она не так уж и поучительна. Но можно запросто нарисовать ужасающую картину едва не состоявшейся гибели американского капитализма, где на первом плане находится старая добрая Уолл-стрит, которая прежде так высокомерно судила обо всей остальной корпоративной жизни.

Середина 1960-х гг. была периодом эйфории для брокеров. Здесь сразу следует оговориться, что кое-кому удалось поддерживать порядок в своих конторах и не попасть на страницы газет – благодаря чему они по сей день живы и здоровы. Однако 120 фирм вылетели из игры.

В центре драмы оказался листок бумаги – сертификат акции. В старые добрые времена один никербокер[16 - Никербокеры – семья первых голландских поселенцев, прибывших в Америку в 1674 г. и основавших Нью-Йорк. Прозвище ньюйоркцев. – Прим. пер.] в тени ветвей жимолости вручал другому монеты и получал взамен лист бумаги. Тогда торговля происходила за чашкой утреннего кофе. Полтора столетия спустя механизм в принципе был тем же.

Люди, которые в этой истории попали в неприятную ситуацию, были розничными брокерами. Как известно, они работают с публикой, а публика была на рынке. Игра называлась «выпуск», что означало «выписывание свидетельств». Чтобы затеять такую игру, нужно было открыть новый офис и нанять новых торговых агентов – скучающих домохозяек, несостоявшихся экономистов, прогоревших коммивояжеров, – которые будут обзванивать всех, кого они знают, и предлагать новенькие горячие акции. Родная тетушка прогоревшего коммивояжера и куча его двоюродных братьев открывали счета в новой фирме, «выпуск» расширялся, количество свидетельств росло. Здесь-то и лежал корень всех проблем. Дело в том, что Уолл-стрит в целом напоминает огромный американский автомобиль с роскошными антуражем, кожаными сиденьями, дистанционным управлением окнами, цветным телевизором сзади и т. п. А под капотом – шесть взмокших белок крутят свои беличьи колеса. Брокерские офисы были оснащены прекрасной котировальной системой – великим и гипнотическим прибором, «лентой» (которую ныне заменили электронные оранжевые символы, мигающие на темном фоне). А тикер Dow Jones был настолько серьезен и нетороплив, что лента ползла со звуком «чух… пух… чух… пух…» вместо того, чтобы выстреливать в ритме «тра-та-та-та».

Когда двоюродный братец покупал акции, сделка регистрировалась в задней комнатке джентльменом в кроссовках и спортивном костюме, оставшемся со школьных времен. Этот джентльмен, старательно послюнявив химический карандаш, фиксировал состоявшуюся сделку. С таким персоналом, как вы понимаете, ошибки редкостью не были. Сами акции, если их удавалось найти, доставлялись в брокерскую контору другим джентльменом – в потертом плаще от Армии спасения, с недельной щетиной и стойким запахом портвейна. Иногда он добирался до назначенного адреса – иногда нет. Если он все-таки добирался, то пакет с акциями мог быть при нем, а мог и не быть.




Конец ознакомительного фрагмента.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/adam-smit/superdengi-pouchitelnaya-istoriya-ob-investirovanii-i-rynochnyh-puzyryah/) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



notes


Примечания





1


Адам Смит. Игра на деньги. – М.: Альпина Бизнес Букс, 2007.




2


«Гоу-гоу», «давай-давай», «смелее вперед» – повышенный, а порой маниакальный интерес к ценным бумагам с высоким уровнем риска, но и с потенциально высокой прибыльностью. – Прим. пер.




3


Уилл Роджерс – ковбой, юморист и актер эпохи немого кино, часто игравший роли «мудрых простачков», философов «от сохи». – Прим. пер.




4


Автор предисловия цитирует название классической работы Чарльза Маккея (см. Чарльз Маккей. Наиболее распространенные заблуждения и безумства толпы. – М.: Альпина Паблишер, 2003). – Прим. пер.




5


После меня хоть потоп (фр.) – Прим. пер.




6


По иронии судьбы партнеры, уволившие меня, – а именно на них лежала ответственность за плохие результаты – не понесли никакой расплаты. Они получили полный контроль над Wellington Management и заработали огромные деньги во время великого бычьего рынка, начавшегося в 1982 г. И все же они кое-чему научились на той катастрофе и со временем вывели Wellington на прежний уровень, вернув ему репутацию солидного, уважаемого и консервативного фонда. – Прим. автора предисловия.




7


Так на жаргоне Уолл-стрит называли акции, на которых держатели заработали в десять раз больше денег, чем вложили. – Прим. пер.




8


Turnpike (англ.) – скоростная платная трасса. – Прим. пер.




9


Бэттер – игрок команды нападения в бейсболе, отбивает броски питчера другой команды. При этом бэттер может сделать не более трех промахов, в противном случае команды меняются ролями. – Прим. пер.




10


Plus ?a, plus c'est la m?me chose (фр.) – Чем больше оно меняется, тем больше остается таким же самым. – Прим. пер.




11


The falcons could not hear the falconers (англ.) – цитата из поэмы У. Йейтса «Второе пришествие». – Прим. пер.




12


Псевдоним американского журналиста и юмориста Финли Питера Данна (1867–1936). – Прим. пер.




13


Жилые микрорайоны, состоящие из практически одинаковых односемейных домиков, которые собираются на месте из готовых деталей. – Прим. пер.




14


Автор обыгрывает строку «День, когда музыка умерла» из знаменитого хита певца и музыканта Дона Маклина American Pie. – Прим. пер.




15


Период с 6 по 9 марта 1933 г., когда по указу президента Рузвельта все банки США были закрыты с целью определения их платежеспособности в условиях Великой депрессии. – Прим. пер.




16


Никербокеры – семья первых голландских поселенцев, прибывших в Америку в 1674 г. и основавших Нью-Йорк. Прозвище ньюйоркцев. – Прим. пер.