Капитализм. Незнакомый идеал
Роберт Хессен

Айн Рэнд

Алан Гринспен

Натаниэль Бранден


Айн Рэнд (1905–982) – наша бывшая соотечественница, крупнейшая американская писательница, чьи книги оказали мощнейшее влияние на мировоззрение миллионов людей во всем мире, автор признанных бестселлеров «Атлант расправил плечи», «Источник», «Гимн» и др.

Книга «Капитализм: Незнакомый идеал» представляет собой сборник статей, написанных Айн Рэнд в разные годы, которые и сегодня поражают своей злободневностью, остротой и убедительностью. В них автор на реальных примерах из общественной, политической и экономической жизни блестяще доказывает основной посыл своей философии: человека может сделать свободным и счастливым только система, ставящая во главу угла личность, система, основанная на рациональности, свободном обмене идеями и товарами, а именно – капитализм. А значит – только такую систему можно считать нравственной, и любые идеологические компромиссы способны нанести человечеству лишь вред.





Айн Рэнд, Натаниэль Бранден, Алан Гринспен, Роберт Хессен

Капитализм. Незнакомый идеал



Capitalism. The Unknown Ideal

With Additional Articles by Nathaniel Branden, Alan Greenspan, and Robert Hessen



Переводчики Г. Зеленина, М. Кульнева, Е. Милицкая, С. Силакова, К. Щербино

Редактор Ю. Быстрова

Руководитель проекта Е. Гулитова

Корректоры Е. Чудинова, О. Ильинская

Компьютерная верстка А. Абрамов

Дизайн обложки DesignDepot

© Ayn Rand, 1946, 1962, 1964, 1966

© The Objectivist Newsletter, Inc., 1962, 1963, 1964, 1965

© Alan Greenspan, 1962

© Издание на русском языке, перевод, оформление. ООО «Альпина», 2011

Издано при содействии Curtis Brown и литературного агентства «Синопсис»

© Электронное издание. «ЛитРес», 2013



Рэнд А.

Капитализм: Незнакомый идеал / Айн Рэнд; С добавлением статей Натаниэля Брандена, Алана Гринспена и Роберта Хессена; Пер. с англ. – М.: Альпина Паблишерз, 2011.

ISBN 978-5-9614-2033-3



Все права защищены. Никакая часть электронного экземпляра этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.




Введение


Эта книга – не трактат по экономике. Это сборник статей об этических аспектах капитализма.

Наша позиция была суммирована в моем утверждении, опубликованном в первом выпуске The Objectivist Newsletter (январь 1962):

«Объективизм – это философское течение, а так как политика есть раздел философии, объективизм защищает ряд политических принципов, в особенности принцип невмешательства государства в экономическую деятельность частного сектора, поскольку они следуют из наших фундаментальных философских принципов и являются их главным практическим воплощением. Для объективизма политика не является отдельной или главной целью и рассматривается в широком идеологическом контексте.

В основании политики лежат три философские дисциплины – метафизика, эпистемология и этика – теория о человеческой природе и взаимоотношении человека с реальностью. Лишь на подобном базисе можно сформулировать цельную политическую теорию и претворять ее в практику… Объективисты – не «консерваторы». Мы – радикальные сторонники капитализма. Мы пытаемся сформулировать философскую первооснову, которой капитализм до сих пор не имеет, и без которой он обречен на гибель».

Я хочу подчеркнуть: сфера наших интересов – не политика или экономика как таковые, но «человеческая природа и взаимоотношения человека с реальностью». Мы защищаем капитализм, поскольку это единственная система, в рамках которой может быть организована жизнь разумного человеческого существа.

В связи с этим существует фундаментальное различие между нашим подходом и тем, который демонстрируют как традиционные защитники капитализма, так и его современные апологеты. За малым исключением, именно они, по определению, несут ответственность за крах капиталистической системы. И вина их заключается в том, что они не могут либо не желают защищать морально-философские установки капитализма как системы.

Ни одна политико-экономическая система в человеческой истории не продемонстрировала свои достоинства так красноречиво, не принесла человечеству столь неоспоримой выгоды, как капитализм, – и ни на одну не нападали столь злобно, яростно и бездумно. Поток дезинформации, неадекватных представлений, искажений и откровенных фальсификаций столь мощен, что молодое поколение не имеет представления о сути капитализма – и, в сущности, не имеет возможности подобными представлениями обогатиться. В то время как археологи тщательно исследуют руины ушедших тысячелетий, разыскивая обломки керамики и осколки костей, чтобы с их помощью восстановить информацию о доисторической эпохе, события менее чем вековой давности погребены отнюдь не под наслоениями, образовавшимися в результате многовековой работы ветров, наводнений и землетрясений, но под наслоениями, проникнуть сквозь которые человеческому взору куда труднее, – под курганами молчания.

Никакому злодею, никакому заговорщику не под силу стереть из памяти человечества истину столь масштабную, скрыть секрет, давно ставший достоянием гласности, без применения власти или использования цензуры, без единого слова протеста удалить из человеческой памяти тот факт, что идеальное общественное устройство было почти что нами достигнуто.

Именно признанные защитники капитализма своим молчанием, своим нежеланием говорить о соотношении капитализма и альтруизма довели дело до того, что капитализм разрушается на наших глазах – без публичных слушаний, без суда, без объяснения публике его принципов, его сути, его моральных ценностей. Его убивают, как на судилище, где слепая, отчаянно беснующаяся толпа, сжигая соломенное чучело, и не подозревает, что внутри бесформенной кучи соломы спрятан живой, истинный идеал.

Демонстрируемый нам метод убийства капитализма не дает миру узнать, что же именно уничтожается; и самое печальное, что эта информация не доходит до людей молодых.

Цель данной книги – предоставить эту информацию.

Вина за нынешнее состояние нашего мира лежит, за редкими исключениями, на тех, кому сегодня за 40, – на тех, кто в своих речах говорил меньше, нежели знал, и менее определенно, нежели того заслуживал предмет их выступлений.

Эта книга адресована тем, кто молод годами или душой, тем, кто не боится знаний, кто не желает сдаваться.

Им непременно следует знать о том, что попытки врагов капитализма направлены на сокрытие единственного факта: капитализм – не просто «практически ориентированная» система, но и единственная система в человеческой истории, обладающая моральными ценностями. (См. «Атлант расправил плечи»[1 - Рэнд А. Атлант расправил плечи. В 3 ч. – 6-е изд. —М.: Альпина Паблишерз, 2011.].)

Политические вопросы – отнюдь не главные в книге «Атлант расправил плечи». Главное в ней – этические и эпистемологические аспекты: роль разума в жизни человека – и, разумеется, политика, как неизбежное следствие данной темы. Однако столь силен в наше время взращенный современной философией гносеологический хаос, что многие молодые читатели затрудняются не только претворить абстрактные построения в политические принципы, но и применить их к оценке сегодняшних событий. Эта книга должна им помочь. Ее можно назвать документальным приложением к «Атланту».

Поскольку любая политическая система базируется на той или иной этической теории, я предлагаю читателям, искренне желающим постигнуть сущность капитализма, сначала прочесть «Добродетель эгоизма»[2 - Рэнд А. Добродетель эгоизма. —М.: Альпина Паблишерз, 2011.] – сборник эссе, посвященных этике объективизма, который можно назвать необходимой основой для данной книги. Ни одна политическая дискуссия не будет сколько-нибудь осмысленной и вразумительной без четкого понимания двух основополагающих терминов – «права» и «правительство» – хотя в практикуемой нынче технике умышленного запутывания подобных вопросов обсуждения именно этих определений принято всеми силами избегать. Поэтому я предлагаю вам начать знакомство с этой книгой с прочтения (первого или очередного) двух более ранних статей «Права человека» и «Природа государства» (главы 25 и 26 настоящего издания).

Большинство собранных в этой книге эссе первоначально были опубликованы в The Objectivist Newsletter. Другие были созданы по материалам лекций или исследований, о чем указано в соответствующих текстах. Некоторые из статей содержат краткие возражения на наиболее распространенные заблуждения, касающиеся капиталистической экономики. Эти статьи, написанные в ответ на вопросы, задаваемые нашими читателями, были опубликованы в разделе «Интеллектуальное оружие» The Objectivist Newsletter. Интересующиеся политэкономией найдут в конце книги список литературы по данному вопросу.

Теперь – пара слов о тех, кто внес свой вклад в создание этой книги. Это Роберт Хессен, который в настоящее время заканчивает работу над диссертацией по истории в Колумбийском университете и преподает в бизнес-школе Колумбийского университета. Также упомяну Алана Гринспена – президента компании Townsend-Greenspan, и ряд экономических консультантов.



    Айн Рэнд
    Нью-Йорк, июль 1966 г.

P.S. Натаниэль Бранден больше не имеет ничего общего со мной, моей философией или журналом The Objectivist Newsletter.



    А.Р.
    Нью-Йорк, ноябрь 1970 г.




1. Что такое капитализм?







Распад философии в XIX столетии и ее полный крах в XX веке повлекли за собой сходные, хотя гораздо более замедленные и не столь заметные со стороны, процессы в современной науке. Безумные темпы сегодняшнего технического прогресса чем-то неуловимо схожи с ситуацией накануне экономического кризиса 1929 года – собственной движущей силы эта безудержная горячечная экспансия не имеет. Паразитируя на прошлом, на остатках бесстыдно присвоенной аристотелевской эпистемологии, она не желает осознать, что ее теоретический кредит давно превышен; что ученые больше не могут ни обобщать, ни интерпретировать на теоретическом уровне данные собственных исследований, а потому потворствуют возрождению дикарского мистицизма. В области гуманитарных наук, однако, кризис уже наступил, «Великая депрессия» началась, окончательный крах вот-вот наступит.

Особенно явственно это видно на примере таких относительно молодых наук, как психология и политическая экономия. Некоторые психологи пытаются изучать поведение человека, ни словом не упоминая о том, что человек обладает самосознанием, а некоторые политические экономисты – изучать и разрабатывать модели общественного устройства, ни словом не упоминая о человеке вообще.

Именно философия формулирует и диктует эпистемологические критерии и познания в целом и конкретных наук в частности. Политическая экономия выступила на первый план в XIX веке, в эпоху посткантианского распада философии, и никто не вызвался проверить ее предпосылки или оспорить ее основы. Негласно, по умолчанию политическая экономия приняла за аксиому догматы коллективизма.

По словам самих политических экономистов, включая приверженцев капитализма, их наука исследует, каким образом нация, или «сообщество», распоряжается или манипулирует своими «ресурсами», как эти ресурсы используются или упорядочиваются. Характер «ресурсов» не уточнялся; то, что они – в общественной собственности, считалось само собой разумеющимся, а задачу политической экономии видели в том, чтобы изучать способы их использования ради «общего блага».

В лучшем случае главному «ресурсу» – человеку, с его особой природой, специфическими потребностями и способностями уделялось минимум внимания. Его рассматривали в общем ряду с землей, лесами или шахтами, как один из факторов производства, причем один из самых маловажных. Роли и свойствам человека посвящалось куда меньше исследований, чем значимости и свойствам вышеупомянутых элементов.

Политическая экономия как наука, по сути, поставила телегу впереди лошади; заметив, что люди занимаются производством и торговлей, она сочла – точнее, бездумно приняла на веру, – что люди занимались этим всегда и будут заниматься всегда. Исходя из этого, она задумалась, каким образом «сообщество» может лучше всего распорядиться человеческим фактором.

Такое первобытно-племенное отношение к человеку было вызвано к жизни рядом предпосылок – например, этикой альтруизма и растущим влиянием политического этатизма среди интеллектуалов XIX века. В психологическом плане его главной основой стала пронизывающая европейскую культуру дихотомия «дух/тело»: производство материальных благ считалось унизительным, нестоящим занятием, не дающим пищи для человеческого интеллекта, ведь оно с доисторических времен было уделом рабов или крепостных. Институт рабства в той или иной форме сохранялся вплоть до середины XIX века. Он был ликвидирован (но, заметьте, не как ментальная категория) лишь благодаря приходу капитализма.

Европейской культуре было глубоко чуждо представление о человеке как о свободной, независимой личности. То была племенная культура; в европейском понимании существо, единица – именно племя, а человек – лишь расходный материал, одна-единственная клетка большого организма. Это относилось и к крепостным, и к правителям; считалось, что правители обладают своими привилегиями лишь в силу того, что оказывают племени определенные услуги. Эти услуги – а конкретнее, забота об армии и вооруженной защите населения – считались «благородным делом», но дворянин был таким же движимым имуществом племени, как крепостной, ибо его жизнь и собственность принадлежали королю. Не будем забывать, что институт частной собственности в полном юридическом смысле этого термина возник лишь при капитализме. В докапиталистические времена частная собственность существовала де-факто, но не де-юре, то есть по обычаю и с молчаливого согласия, а не по праву или по закону. Юриспруденция и общие принципы устройства общества гласили: вся собственность принадлежит главе племени, королю, который дает разрешение ею владеть, но в любой момент, по своему усмотрению, может передумать. (Как известно из истории Европы, короли имели право конфисковывать поместья непокорных дворян и многократно им пользовались.)

Европейские интеллектуалы так и не уяснили, что такое американская философия Прав Человека. В Европе возобладало свое понимание свободы: представление о человеке как о рабе абсолютистского государства, воплощенного в короле, сменилось представлением о человеке как о рабе абсолютистского государства, воплощенного в «народе», то есть иго вождя племени сменилось игом самого племени. Принять иное, далекое от племенного мировоззрение оказалось не под силу людям, для которых признак благородства – это привилегия командовать производителями материальных благ при помощи кнута.

Европейские мыслители не заметили, что в XIX веке на смену рабам-галерникам пришли изобретатели пароходов, а на смену деревенским кузнецам – владельцы доменных печей; они продолжали мыслить в таких терминах (точнее, оксюморонах), как «рабство наемного труда» или «антиобщественный эгоизм фабрикантов, которые так много берут у общества, ничего не отдавая взамен», исходя из принятой на веру аксиомы, что богатство – это анонимный, общественный, племенной продукт.

Эту концепцию никто не оспорил по сей день; она являет собой негласную предпосылку и основополагающий тезис современной политической экономии.

Как образец этой концепции и ее последствий я процитирую статью «Капитализм» из энциклопедии Britannica. Термина в статье не определяют; она начинается следующим образом:



«Капитализм – термин, используемый для обозначения экономического уклада, который стал господствующим в странах Запада после распада феодализма. Основой любого уклада, называемого капиталистическим, являются отношения между частными владельцами объекти вно существующих средств производства (земли, шахт, промышленных предприятий и т. п., обобщенно именуемых "капиталом") и свободными, но не имеющими капитала работниками, которые продают свою трудовую деятельность нанимателям… В результате заключается соглашение о заработной плате, определяющее, в какой пропорции валовой общественный продукт будет поделен между классом трудящихся и классом капиталистических предпринимателей»[3 - Encyclopaedia Britannica. 1964. Vol. IV. P. 839–845.].


(Процитирую слова Голта, персонажа моего романа «Атлант расправил плечи». Вот как он пересказывал догматы коллективизма: «Промышленник… – пробел – такого человека не существует. Завод – это "естественный ресурс", как дерево, камень или грязевая лужа»[4 - Рэнд А. Атлант расправил плечи: В 3 ч. – 6-е изд. —М.: Альпина Паблишерз, 2011. —Ч. III. —С. 393.].)

Успех капитализма Britannica объясняет следующим образом:



«Вложение "излишков общественного богатства" в производство оказалось тем особым преимуществом, которое позволило капитализму превзойти все существовавшие ранее экономические уклады. Вместо того чтобы возводить пирамиды и соборы, лица, распоряжавшиеся общественными излишками, предпочитали вкладывать их в корабли, склады, сырье, промышленные товары и другие материальные разновидности богатства. Таким образом общественные излишки конвертировались в расширенные производственные возможности».


Это сказано о времени, когда население Европы прозябало в такой нищете, что детская смертность достигала чуть ли не 50 %, а периодические неурожаи истребляли «излишки людского богатства», то есть тех, кого не могли прокормить докапиталистические общества. Однако, не проводя различий между двумя разновидностями богатства – произведенным и экспроприированным в качестве налога, – энциклопедия утверждает, что первые капиталисты того времени «распоряжались» не чем иным, как излишками богатства, и что на их вложениях стоит последующая эпоха фантастического процветания.

Что же такое «излишки общественного богатства»? В данной статье этот термин никак не определяется и не поясняется. «Излишек» предполагает существование нормы; если хроническое недоедание приравнивается даже не к нормальному уровню жизни, а к благополучию, то какова же в таком случае норма? Автор статьи не дает ответа.

Разумеется, на самом деле никаких «общественных излишков» не бывает. Все богатство кем-то производится и кому-то принадлежит. «Особым преимуществом, которое позволило капитализму превзойти все существовавшие ранее экономические уклады», была свобода (отсутствие этого понятия в статье весьма симптоматично), повлекшая за собой не экспроприацию, а создание нового богатства.

Позднее я еще вернусь к этой статье, постыдной во многих отношениях, и не в последнюю очередь – с научной точки зрения. Пока же я процитировала ее как самый лаконичный и наглядный пример первобытно-племенной аксиомы, на которой зиждется современная политическая экономия. В эту аксиому равно веруют враги и поборники капитализма; первым она дарует что-то вроде внутренней цельности, вторых обезоруживает изысканно-интеллектуальным, но пагубным ореолом ханжества – возьмем, к примеру, попытки оправдать капитализм на основании таких понятий, как «общее благо», или «служение потребителю», или «наилучшее распределение ресурсов» (чьих, собственно, ресурсов?).

Чтобы все-таки понять, что такое капитализм, надо проверить и оспорить аксиому о племени как о минимальной единице социума.

Человечество – не существо, не организм, не коралловый куст. Существо, занятое производством и торговлей, – индивид. Только с изучения индивида, а не того рыхлого целого, которое зовется «сообществом людей», должна начинаться любая гуманитарная наука.

Таково одно из эпистемологических различий между гуманитарными и точными науками, порождающих, среди прочего, тот вполне оправданный комплекс неполноценности, который испытывают гуманитарии. Ни одна точная наука не позволит себе (пока еще не позволит) игнорировать характер своего предмета или уходить от него. Иначе астрономия, созерцая небосвод, пренебрегала бы изучением отдельных звезд, планет и спутников, а медицина изучала бы болезни, ничего не зная о здоровье и его критериях, и основным предметом исследования считала бы больницу, не обращая внимания на отдельных пациентов.

Изучая человека, можно очень много узнать об обществе, но, изучая общество – взаимоотношения существ, остающихся для тебя неопознанными и неопределенными, – абсолютно ничего не узнаешь о человеке. Однако именно такой методологии придерживается большинство политических экономистов. Их подход на деле сводится к тайному, негласному постулату: «Человек – это элемент экономических формул». Поскольку человек в эти формулы явно не вписывается, возникает занятная ситуация: политические экономисты, несмотря на прикладной характер своей науки, совершенно не способны увязывать свои абстракции с реальной действительностью.

Кроме того, это ведет к пагубному двойному стандарту в их отношении к людям и событиям. Если они увидят сапожника, то без особых умственных усилий придут к выводу, что он трудится ради заработка; но как политические экономисты, основываясь на племенной аксиоме, заявляют, что его предназначение (и долг) – снабжать общество обувью. Увидев уличного попрошайку, они опознают в нем бродягу; в науке же он становится «независимым потребителем». Услышав коммунистическую проповедь, требующую передать всю собственность государству, они категорически протестуют и искренне готовы бороться с коммунизмом до последнего вздоха; но как ученые толкуют о том, что долг правительства – обеспечить «справедливое перераспределение богатства», а бизнесменов называют лучшими, наиболее умелыми попечителями «природных ресурсов нации».

Вот до чего может довести философская неряшливость; вот до чего довела первобытно-племенная аксиома.

Чтобы отринуть ее и начать с нуля, сопоставляя различные общественные уклады и вырабатывая собственный подход к политической экономии, прежде всего следует выяснить природу человека, то есть основные признаки, отличающие его от всех других видов живых существ.

Основная черта человека – его способность к разумному мышлению. Для человека интеллект – главное средство выживания.



«Человек не может выжить, подобно животным, с помощью одной лишь способности к восприятию… Без мышления человек не может обеспечить свои простейшие физиологические потребности. Чтобы узнать, как посадить и вырастить съедобные растения или как изготовить оружие для охоты, ему необходимо мыслить. Его восприятие может привести его в пещеру, если она имеется, но для постройки простейшего убежища ему необходимо мыслить. Никакие образы и никакие "инстинкты" не скажут ему, как развести огонь, как получить ткань для одежды, как выковать инструменты, как сделать колесо, как построить самолет, как вырезать аппендикс, как изготовить лампочку, электронно-лучевую трубку, циклотрон или коробок спичек. Но его жизнь зависит от этих знаний, а дать ему их может только произвольный акт его сознания, процесс мышления»[5 - Рэнд А. Добродетель эгоизма. —М.: Альпина Паблишерз, 2011. —С. 23.].


Мышление – невероятно сложный процесс идентификации и интеграции, доступный только сознанию индивида. «Коллективного мозга» просто нет. Люди могут учиться друг у друга, но это требует мыслительных усилий каждого ученика. Люди могут объединять свои силы, чтобы приобрести новые знания, но объединение это требует, чтобы каждый думал самостоятельно. Человек – единственный биологический вид, который способен передавать и расширять свой запас познаний от поколения к поколению; но эта передача требует мыслительных усилий со стороны каждого получателя. Тому порукой периоды упадка цивилизации, темные века в истории нашего прогресса, когда знания, накапливаемые столетиями, буквально испарялись из жизни людей, которые не могли, не желали или не смели мыслить.

Чтобы поддерживать в себе жизнь, существо любого биологического вида должно осуществлять четкую программу, предопределенную его природой. Деятельность, необходимая для поддержания жизни в человеке, преимущественно интеллектуальна: все, что человеку нужно, он должен изобрести с помощью разума и произвести с участием мыслительных усилий. Производство – это приложение разума к проблеме выживания.

Те, кто предпочитает не мыслить, могут выжить, лишь подражая и следуя методам работы, изобретенным кем-то другим; но «другие» должны были их изобрести, иначе не выживет никто. Те, кто предпочитает не мыслить и не работать, могут существовать (временно), воруя то, что произвел кто-то другой; но «другие» должны производить, иначе не выживет никто. Какой бы выбор ни сделал конкретный человек или какое-то множество людей (можно предпочесть бездумные, иррациональные или подлые поступки), остается фактом, что разум – средство выживания человека и что люди обогащаются или разоряются, выживают или гибнут в зависимости от того, насколько они разумны.

Знание, мышление и разумные действия – свойства индивида, и сам индивид решает, будет ли он пользоваться своей способностью к разумному мышлению, а значит, выживание человечества требует, чтобы мыслящие люди были защищены от тех, кто не мыслит. Поскольку люди не всеведущи и не идеальны, они должны иметь возможность и право соглашаться или не соглашаться, сотрудничать с другими или действовать независимо, по-своему, в соответствии со своим личным мнением, сформированным в результате умственной деятельности. Свобода – основная потребность человеческого разума.

Мозг разумного человека не заставишь работать насильно. Свою оценку реальности он не подчиняет приказам, директивам или контролю; своими познаниями, своим пониманием истины он не жертвует в пользу чьих бы то ни было мнений, угроз, желаний, планов или «благосостояния». Ему могут чинить препятствия другие, его могут выслать, посадить в тюрьму или убить; но принуждение над ним не властно, ведь револьвер – не довод. (Пример и символ этого – Галилей.)

Всеми своими познаниями и достижениями человечество обязано труду и непоколебимой цельности упорных новаторов (см. роман «Источник»[6 - Рэнд А. Источник: В 2 кн. – 2-е изд. —М.: Альпина Паблишерз, 2010.]). Если бы не эти умы, оно давно бы вымерло (см. «Атлант расправил плечи»). Принцип этот распространяется на всех людей, каковы бы ни были их способности и стремления. Если человек разумно оценивает ситуацию, он действует согласно потребностям своей природы и обеспечивает себе сносную, человеческую жизнь. Если он действует неразумно, то сам себя губит.

То, что разумность присуща человеку от природы, как и прямая связь между применением разума и выживанием, признано обществом в форме такого понятия, как «права личности».

Напомню, что «права» – это этический принцип, определяющий и санкционирующий свободу действий человека в его социальном окружении. Их основание – природа человека, его принадлежность к разумным существам; наконец, они – необходимое условие его выживания. Напомню и о том, что право на жизнь – начало всех прав, включая право собственности[7 - См. главу 25 «Права человека» наст. изд.].

Говоря о политической экономии, последний вид права нужно подчеркнуть особо; чтобы поддерживать в себе жизнь, человек должен работать и что-то производить. Он должен поддерживать ее своими собственными силами, руководствуясь указаниями собственного разума. Если он не может распоряжаться плодами своих усилий, то не может распоряжаться и своими усилиями; если он не может распоряжаться своими усилиями, то не может распоряжаться и своей жизнью. Без права собственности никакими другими правами воспользоваться невозможно.

Теперь, учитывая вышеизложенные факты, рассмотрим вопрос о том, какой общественный уклад действительно соответствует природе человека.

Общественный уклад – это комплекс этико-политико-экономических принципов, воплощенных в законах, институтах и исполнительной власти некого социума и предопределяющих условия сотрудничества между людьми, живущими в пределах определенной географической области. Совершенно очевидно, что эти условия зависят от понимания природы человека; в обществе разумных существ они будут не такими, как в муравейнике. Очевидно и то, что эти отношения будут кардинально различаться в зависимости от того, взаимодействуют ли люди между собой как свободные, независимые личности, считающие, что всякий человек самоценен, или же как члены одной стаи, где всякий видит в других лишь слепые орудия достижения своих личных целей, а также целей «стаи вообще».

Природу любого общественного уклада предопределяют всего два основных вопроса (или два аспекта одного и того же вопроса): «Признает ли этот общественный уклад права личности?» и «Запрещает ли этот общественный уклад применять физическую силу при взаимодействии людей между собой?». Ответ на второй вопрос проясняет, решен ли вопрос первый.

Что такое человек – самостоятельная личность, которой принадлежат ее тело и разум, ее жизнь, ее труд и его плоды, или собственность племени (государства, общества, коллектива), которое может распоряжаться им по своему усмотрению, диктовать ему убеждения, предопределять его жизненный путь, управлять его трудом и присваивать то, что он производит? Есть ли у человека право существовать ради самого себя, или он рождается рабом, словно крепостной, который должен все время выкупать свою жизнь, служа обществу, но никогда не получит ее безоговорочно и безвозмездно?

С вопроса «Свободен ли человек?» следует начать. Все прочие – лишь его следствия. За всю историю человечества лишь один общественный уклад отвечает на него утвердительно. Это капитализм.

Капитализм – это общественный уклад, основанный на признании прав личности, в том числе права собственности, и предполагающий, что вся собственность находится в руках частных лиц.

Признание прав личности включает в себя запрет на применение физической силы при взаимодействиях между людьми. В капиталистическом обществе ни один человек или группа людей не вправе применять физическую силу против других первыми. В таком обществе единственная функция исполнительной власти – меры по защите прав человека, то есть по защите его от физических посягательств; человек перепоручает власти осуществлять его право на самозащиту, и власть должна использовать силу только в качестве карательной меры и только против тех, кто применяет ее первыми; итак, исполнительная власть – это средство поставить карательные силовые меры под беспристрастный контроль[8 - Подробнее на эту тему см. главу 26 «Природа государства» наст. изд.].

Капитализм утверждает и защищает не что иное, как основополагающую, метафизическую составляющую природы человека, связь между применением разума и выживанием.

В капиталистическом обществе все человеческие взаимоотношения добровольны. Люди вольны сотрудничать между собой или не сотрудничать, заключать сделки или не заключать в соответствии с тем, что диктуют им личные мнения, убеждения и интересы. Они могут взаимодействовать между собой только на разумных условиях и разумными средствами, то есть средствами обсуждения, убеждения и договорных соглашений, добровольного выбора на условиях взаимной выгоды. Ни одно общество не отказывает своим членам в праве на согласие с другими; различаются социальные системы наличием либо отсутствием права на несогласие. Именно институт частной собственности защищает и практически осуществляет это право, тем самым уничтожая препятствия для проявления самого ценного человеческого качества (ценного не только для него лично, но и для общества, объективно ценного) – способности мыслить творчески.

В этом и состоит кардинальное различие между капитализмом и коллективизмом.

Сила, предопределяющая возникновение, изменения, эволюцию и разрушение общественного уклада, – философия. Роль случая, стечения обстоятельств и традиции в данном контексте такова же, как и в жизни отдельного человека; их могущество обратно пропорционально могуществу философского арсенала культуры (или отдельного человека) и растет по мере того, как философия приходит в упадок. Поэтому о характере общественного уклада следует судить по его философии. Четырем разделам философии соответствуют четыре краеугольных камня капитализма: в метафизическом плане – потребности человеческой натуры и выживания, в эпистемологическом – разумность, в этическом – права личности, в политическом – свобода.

Без этих оснований мы не истолкуем правильно политическую экономию и не поймем, чем капитализм лучше первобытно-племенного строя.

«Практическое» оправдание капитализма заключается не в том, что этот уклад обеспечивает «наилучшее распределение ресурсов нации», как думают некоторые коллективисты. Человек и его разум – отнюдь не «ресурсы нации», а без творческой мощи нашего разума сырье остается лишь сырьем.

Нравственное оправдание капитализма – вовсе не в том, что он помогает достигнуть «общего блага», как сказали бы альтруисты. Правда, капитализм и впрямь его обеспечивает (если затертое выражение «общее благо» вообще что-то значит), но это лишь побочное следствие. Нравственное оправдание капитализма в том, что это единственный уклад, созвучный природной разумности человека, гарантирующий человеку человеческое существование и руководимый принципом справедливости.

Всякий общественный уклад явно или скрыто зиждется на некоей этической теории. Племенное понятие «общего блага» служило нравственным оправданием большинства известных истории общественных укладов и всех тираний. Степень порабощенности или свободы того или иного общества соответствовала тому, насколько громко провозглашали (или, напротив, решительно обходили) этот первобытно-племенной лозунг.

«Общее благо» (или «интересы общества») – понятие неопределенное и неопределимое: такого существа, как «племя», или «общество», на свете нет. «Племя» (или «общество», или «народ») – это лишь множество отдельных людей. Нет ни одного блага, которое было бы благом для племени вообще. Термины «благо» и «ценность» относятся только к живому организму, взятому по отдельности, а не к бесплотной совокупности взаимоотношений.

Понятие «общее благо» не имеет никакого смысла, кроме буквального, узкого: «совокупность того, что хорошо для всех отдельных людей». Но в таком случае оно не может служить нравственным критерием, поскольку не проясняет, что именно хорошо для них и как это «хорошо» распознать.

Однако такое понятие обычно используется не в своем буквальном значении. С ним мирятся именно благодаря его растяжимости, неопределенности. Это не нравственный ориентир; наоборот, оно помогает уйти от нравственности. Поскольку понятие «благо» нельзя применить по отношению к чему-то бесплотному, оно дает нравственный карт-бланш тем, кто пытается представить себя его воплощением.

Когда в некоем социуме считают, что «общее благо» не совпадает с личным благом его членов и, более того, стоит выше личного блага, это значит, что благо одних ставится выше блага других, а этих других обрекают на роль жертвенных животных. Тут действует молчаливая договоренность, что под «общим благом» предполагается «благо большинства», противопоставляемое благу меньшинства или индивида. Обратите внимание, что эта договоренность молчаливая: даже сверхколлективистское мышление словно бы чувствует, что невозможно ее нравственно оправдать. Но «благо большинства» – тоже иллюзия. Поскольку на деле попрание прав личности отменяет все права, это общество, которое руководствуется подобной идеей, отдает беспомощное большинство во власть любой банды, которая провозгласит себя «гласом народа» и начнет управлять страной силовыми методами, пока ее не сместит другая банда.

Если начать выяснять, в чем состоит благо для индивида, то придется признать справедливым лишь то общество, где это благо осуществляется и осуществимо. Но если считать «общее благо» чем-то бесспорным, а благо личное – лишь его возможным, но отнюдь не обязательным следствием (не обязательным при каких бы то ни было конкретных условиях), получится отвратительный абсурд вроде Советской России – государства, декларирующего служение «общему благу», где все население, кроме немногочисленной правительственной клики, прозябает в нечеловеческой нищете уже как минимум два поколения.

Почему жертвы и, что еще ужаснее, сторонние наблюдатели мирятся с мерзостями, реальность которых вполне доказана, и продолжают держаться за миф об «общем благе»? За ответом следует обратиться к философским теориям о природе нравственных ценностей.

Можно выделить три интерпретации вопроса о природе блага: теорию «блага-в-себе» («внутреннего блага»), субъективистскую и объективистскую.

Теория «блага-в-себе» гласит, что благо неотъемлемо присуще некоторым объектам или поступкам как таковым, независимо от их контекста и последствий, от того, полезны они или вредны для лиц, совершающих данные действия, и лиц, на которых эти действия направлены. Эта теория отделяет понятие «блага» от «облагодетельствованных», а понятие «ценность» – от цели и «оценщика», утверждая тем самым, что благо есть «благо-в-себе», «для-себя» и «само-по-себе».

Субъективистская теория гласит, что благо никак не связано с реальной действительностью. Оно – продукт человеческого сознания, порождаемый его чувствами, желаниями, «интуитивными догадками» или капризами, то есть всего лишь «произвольный постулат» или «эмоциональное обязательство».

Теория «блага-в-себе» утверждает, что благо в том или ином смысле локализуется в реальности и не зависит от нашего сознания; субъективистская теория утверждает, что благо локализуется в сознании и никак не связано с реальностью.

Объективистская теория гласит, что благо – отнюдь не характеристика «вещей-в-себе» или эмоциональных состояний, но оценка реальной действительности человеческим сознанием в соответствии с рациональными ценностными критериями. (В данном контексте «рациональный» означает «почерпнутый из реальной действительности и проверенный средствами рационального мышления»). Теория эта утверждает, что благо – один из аспектов действительности, взятой в ее соотношении с человеком, и что человек должен не выдумать благо, а отыскать его. Для объективистской теории ценностей основополагающий вопрос – ценно для кого и ради чего? Она не позволяет «воровать» понятия или выдергивать их из контекста; она не разрешает отделять «ценность» от «предназначения», благо – от его получателей, действия – от разума.

Из всех общественных укладов, которые знала история человечества, только капитализм основан на объективистской теории ценностей.

Субъективистская теория и теория «блага-в-себе» (либо их помесь) являются необходимым фундаментом диктатуры и тирании, любой разновидности абсолютистского государства. Неважно, осознанны эти теории или нет, излагаются ли они открыто в философском трактате или маячат смутными отголосками этого трактата в хаотическом сознании простого человека; главное – они позволяют людям верить, что благо не зависит от человеческого сознания и может быть отвоевано силой.

Если человек убежден, что благо неотъемлемо присуще определенным действиям, он непременно принудит к этим действиям других людей. Если он убежден, что полезность или пагубность этих действий для других учитывать не стоит, он спокойно прольет целое море крови. Если он считает, что люди, которых он стремится осчастливить, сами по себе ничего не значат (или их легко заменить), он сочтет массовое истребление людей своим нравственным долгом во имя «высшего» блага. Именно теория «блага-в-себе» порождает Робеспьеров, Лениных, Сталиных и Гитлеров. Эйхман не случайно был кантианцем.

Если человек полагает, что благо – дело произвольного, субъективного выбора, выбор между добром и злом сводится для него к вопросу: «Что важнее – мои переживания или чужие?» Понимание другого, общение, мостик между сердцами – все это для него в принципе невозможно. Разум – единственное средство общения между людьми, а объективно воспринимаемая действительность – их единственный общий критерий. Когда в сфере нравственности все это отменяется (то есть объявляется ничего не значащим), единственным способом взаимодействия людей становится принуждение. Если субъективист желает достигнуть сугубо личного социального идеала, он ощущает в себе нравственное право принуждать других «ради их собственной пользы» – ведь он чувствует, что прав и давно бы привел всех к счастью, если бы они отринули свои заблуждения и признали его правоту.

Итак, на практике сторонники двух школ – субъективизма и «блага-в-себе» – сходятся в одной точке. (Едины они и в своей психоэпистемологии: адепты «блага-в-себе» обнаруживают свое трансцендентальное благо не посредством особых, иррациональных, интуитивных догадок и откровений, то есть доверяясь субъективным ощущениям.) Сомневаюсь, что хоть один реальный человек, даже по недомыслию, мог бы всерьез уверовать в какую-либо из этих двух теорий. Но обе они оправдывают власть силы и помешательство на могуществе, дают волю потенциальному диктатору и разоружают его жертв.

Объективистская теория ценностей – единственная этическая теория, несовместимая с властью силы. Капитализм – единственный общественный уклад, опирающийся, пусть и неявно, на объективистскую теорию ценностей. Эту его особенность никогда не провозглашали открыто, что имело трагические последствия для человечества.

Зная, что благо существует объективно (иными словами, его определяет природа реальности, но обнаружить должен человеческий разум), понимаешь, что любая попытка отвоевать благо физической силой – чудовищное противоречие, которое подрывает самые корни нравственности, лишая человека способности распознавать благо, то есть способности к суждениям. Сила оттесняет на задний план и парализует оценочную способность человека, требуя, чтобы он поступал вопреки этой способности, и тем самым обрекая его на нравственное бессилие. Будет ли кто-нибудь дорожить ценностью, ради признания которой человека вынуждают поступиться собственным разумом? Люди, отупевшие поневоле, не могут иметь мнений, делать выбор, судить о чем бы то ни было. Пытаясь отвоевать благо силой, мы как бы ставим кому-то условие: «Если ты позволишь выколоть себе глаза, то получишь за это коллекцию картин». Ценности не могут существовать (их нельзя оценить) вне полного контекста жизни, нужд, целей и познаний отдельного человека.

Объективистский взгляд на ценности пронизывает всю структуру капиталистического общества.

Признание прав личности предполагает признание того, что благо – это не какая-то невыразимая абстракция, принадлежащая к некоему сверхъестественному плану бытия, но часть реальности, земного мира, жизни конкретных людей (вспомним о праве на стремление к счастью[9 - Автор отсылает к Декларации независимости США. – Прим. пер.]). Права личности предполагают, что благо нельзя отделять от его получателей, а людей – считать восполняемым ресурсом, и что ни один человек и ни одно племя не вправе жертвовать одними людьми ради попыток осчастливить других.

Свободный рынок – это социальный результат приложения объективистской теории ценностей к практической жизни. Поскольку человек должен открыть для себя ценности посредством разума, он должен быть свободен, то есть иметь возможность свободно мыслить, исследовать, облекать свои знания в материальную форму, выставлять плоды работы на продажу, оценивать их и выбирать материальные блага или идеи, хлеб или философский трактат. Поскольку ценности познаются и обосновываются в контексте, всякий человек должен вырабатывать свое мнение сам, в контексте своих личных познаний, целей и интересов. Поскольку ценности детерминированы реальностью, именно реальность служит для человека высшим арбитром – если суждение человека верно, оно вознаграждается, если же оно ошибочно, то не приносит вреда никому, кроме него самого.

Различия между тремя подходами к ценности особенно важно уяснить в том, что касается свободного рынка. Рыночная цена товара – это не его внутренняя, помещенная в вакуум ценность или стоимость, не «стоимость-в-себе». Свободный рынок никогда не забывает спросить: «Для кого это ценно?», «С чьей точки зрения стоимость такова?» И в широком плане объективного отношения к реальности рыночная цена товара отражает лишь его социально объективную, а не философски объективную ценность.

Под «философски объективной» я понимаю ценность, устанавливаемую по принципу «наилучшее из возможного для человека», то есть по оценке наиболее рационально мыслящего ума, обладающего максимумом познаний. При этом оценка выносится в отношении конкретной категории явлений в конкретный период и в конкретном контексте (в неопределенном контексте вообще ничего оценивать нельзя). Например, можно логично обосновать, что с объективной точки зрения самолет для человека (для человека в идеале) несравнимо ценнее, чем велосипед, а книги Виктора Гюго с объективной точки зрения несравнимо ценнее, чем бульварная пресса. Но если для данного конкретного человека, при его умственных способностях, бульварная пресса – предел интеллектуального напряжения, то ему нет никакого резона тратить свой мизерный заработок, плоды своих усилий, на оплату книг, которые он не может прочесть, или на субсидирование авиапромышленности, если его потребности вполне удовлетворяет незамысловатый велосипед. (Однако нет причин насильно удерживать все остальное человечество на уровне подобных вкусов, технического развития и доходов. Ценности нельзя ни навязать правительственной директивой, ни утвердить путем голосования.)

Точно так же, как количество сторонников еще не доказывает истинность или ложность некой идеи, гениальность или бездарность произведения искусства, достоинства или недостатки вещи, так и свободная рыночная цена товаров или услуг не обязательно отражает их философски объективную ценность и стоимость. В этом смысле речь может идти только об их социально объективной ценности, то есть совокупности индивидуальных суждений всех лиц, участвующих в торговле; совокупности того, что они сочли ценным, исходя из контекста своей собственной жизни.

Именно поэтому производитель губной помады, возможно, разбогатеет куда быстрее производителя микроскопов, хотя, как доказывает логика, с научной точки зрения микроскопы гораздо ценнее помады. Ценнее – но для кого?

С точки зрения скромной стенографистки, едва сводящей концы с концами, ценность микроскопа равна нулю. Зато помада может дать ей уверенность в себе (в противоположность сомнениям), яркую жизнь (в противоположность скучной работе).

Однако это не означает, что свободным рынком управляют субъективные ценности. Если стенографистка истратит все деньги на косметику и ей нечем будет заплатить за «аренду» микроскопа тогда, когда он ей понадобится (скажем, для проведения анализов при попадании в больницу), она научится эффективнее распоряжаться своими доходами; свободный рынок преподаст ей урок, и она не сможет наказать других за свои ошибки. Если она как следует продумает свой бюджет, у нее всегда будет возможность воспользоваться микроскопом для своих конкретных нужд; стенографистку не облагают налогами на содержание целой больницы, научно-исследовательской лаборатории или полет космического корабля. В меру своих способностей к производству она все равно возмещает некую долю расходов на научный прогресс тогда и в той степени, в какой она в нем нуждается. У нее нет «долга перед обществом». Она несет ответственность только за собственную жизнь. Капиталистический уклад требует от нее только того, чего требует и природа — быть разумным существом, жить и поступать так, как кажется лучше ей самой.

Во всякой категории товаров и услуг, предлагаемых на свободном рынке, именно тот, кто предлагает самый лучший продукт по самой низкой цене, получает в своей отрасли самое высокое денежное вознаграждение, не автоматически, не моментально, не по правительственному указу, но благодаря природе свободного рынка, приучающего всех участников добиваться объективно лучшего в области их компетенции и наказывающего тех, кто руководствуется неразумными соображениями.

Заметьте в связи с этим, что свободный рынок не нивелирует людей, сводя их к некоему общему знаменателю, – ведь в свободном обществе интеллектуальные критерии большинства не руководят свободным рынком, – и что выдающиеся люди, новаторы, гиганты мысли обязаны подлаживаться под большинство. Именно это меньшинство исключительных людей поднимает все свободное общество до уровня своих достижений, а само продолжает штурмовать все новые и новые высоты.

Свободный рынок – это непрерывный, неудержимый никакими силами процесс, стремление ввысь, требующее полной самоотдачи (максимально разумных действий) от всякого человека и соответственно вознаграждающее его. Пока большинство только-только усваивает преимущества автомобиля, творчески мыслящее меньшинство уже внедряет в жизнь самолеты. Большинство учится, наблюдая за другими; меньшинство вольно подавать ему пример, демонстрируя наглядные плоды своих идей. «Философски объективная» ценность нового продукта просвещает тех, кто желает использовать свой интеллектуальный потенциал, каждого – в меру его способностей. Те, кому этого делать не хочется, а также те, у кого больше претензий, чем способностей, остаются без вознаграждения. Субъективисты, косные люди или те, кто не способен к рациональному мышлению, не властны препятствовать тем, кто их превосходит.

(Немногочисленное меньшинство тех взрослых людей, которые, в отличие от не желающих трудиться, действительно не работать не могут, должно полагаться на добровольные благотворительные пожертвования. Несчастье – еще не повод обрекать других на рабский труд. Человек не имеет никакого права командовать теми, без кого он не в состоянии выжить, истощать их и истреблять. Что до экономических кризисов и массовой безработицы, то их причина – не механизмы свободного рынка, а вмешательство государства в экономику.)

Эпигоны, паразитирующие на чужих умах, – подражатели, пытающиеся в меру своего понимания удовлетворить уже известные вкусы потребителей, – постоянно отстают от новаторов, чья продукция поднимает познания и вкусы потребителей на еще более высокий уровень. В этом смысле можно сказать, что свободным рынком правит не потребитель, а производитель. Самого большого успеха добиваются первооткрыватели новых отраслей производства, отраслей, о которых никто и не думал.

Вполне возможно, что некий продукт – в особенности радикально-новаторский – далеко не сразу оценят по достоинству; но за немногими, чисто случайными, исключениями история все ставит на свои места. В этом смысле можно сказать, что свободным рынком правят не интеллектуальные критерии большинства – они берут верх лишь на время, лишь в определенные моменты; свободным рынком правят те, кто в состоянии заглядывать в будущее и планировать загодя. А чем мощнее интеллект, тем он дальновиднее.

Экономическая стоимость чьего-то труда определяется на свободном рынке по одному-единственному принципу – в соответствии с тем, много ли своего труда или своей продукции добровольно согласны отдать за него другие люди. Таково этическое значение закона спроса и предложения, отражающее решительный отказ от двух пагубных доктрин – первобытно-племенной аксиомы и альтруизма. Тем самым признается, что человек – не собственность и не слуга племени; он работает, чтобы поддерживать в себе жизнь, как и должен делать по своей природе, и поневоле руководствуется своей корыстью в ее разумном понимании. Если же он хочет вступать с другими в отношения обмена, то не должен рассчитывать на ритуальные жертвы, то есть надеяться, что получит нечто ценное, не отдавая взамен какого-то эквивалента. В данном контексте единственный критерий эквивалентности ценностей – свободное, добровольное, вынесенное без принуждения извне суждение участников обмена.

Люди с племенным менталитетом критикуют этот принцип с двух разных и, казалось бы, взаимоисключающих позиций; они утверждают, что свободный рынок «несправедлив» и к гению, и к среднему человеку. Первое возражение обычно формулируется так: «Почему Элвис Пресли должен зарабатывать больше, чем Эйнштейн?» Ответ таков: потому что люди работают, чтобы поддерживать в себе жизнь и наслаждаться ею, и все те, кто высоко ценит Элвиса Пресли, вправе тратить собственные деньги на то, чтобы себя порадовать. Пресли не отбирает денег насильно ни у тех, кто равнодушен к его творчеству (например, у меня), ни у Эйнштейна, он вообще не конкурирует с великим физиком. Да и Эйнштейн в свободном обществе обрел достаточное признание и финансовую поддержку тех, кто находится на соответствующем интеллектуальном уровне.

Что до второго возражения, будто на свободном рынке человек средних способностей находится в «несправедливо» невыгодном положении, приведу такие слова:



«Взгляните шире, вы, кричащие, что боитесь конкуренции с людьми более высокого ума, что их разум представляет собой угрозу для ваших доходов, что сильные не оставляют шанса слабым на рынке свободной торговли… Но если вы живете в разумном обществе, где люди вольны торговать, вы получаете громадное преимущество: материальная ценность вашей работы определяется не только вашими усилиями, но и усилиями лучших созидательных умов в окружающем вас мире… Машина, застывшая форма живого разума, представляет собой силу, которая расширяет потенциал вашей жизни, повышая продуктивность вашего времени. Если бы вы работали кузнецом в средние века, ваш потенциальный доход состоял бы из железного бруса, выкованного вашими руками за несколько дней работы…

Каждый волен подниматься так высоко, как хочет или может, но только уровень его мышления определяет ту ступень, на которую он перейдет. Физический труд как таковой не может выходить за пределы настоящего. Человек, занятый только физическим трудом, потребляет материальные ценности, эквивалентные своему вкладу в процесс производства, и не оставляет дополнительных ценностей ни для себя, ни для других. Но человек, создающий идею в любой сфере работы разума, открывающий новое знание, – вечный благодетель человечества. Материальные изделия делить невозможно, они принадлежат конечному потребителю; только ценность идеи можно разделить с неограниченным количеством людей, сделав всех богаче без чьей-либо жертвы или утраты, повысив продуктивную способность выполняемой ими работы…

В пропорции к затраченной умственной энергии человек, создавший новое изобретение, получает лишь ничтожный процент своей ценности в виде материального вознаграждения, какое бы состояние он ни наживал, какие бы миллионы ни зарабатывал. Но человек, работающий уборщиком на заводе, производящем это изобретение, получает громадную плату в пропорции к умственным усилиям, которых требует его работа. И то же самое можно сказать обо всех людях на всех уровнях способностей. Человек на вершине пирамиды интеллекта дает очень много тем, кто находится ниже, но получает только материальное вознаграждение, ему нет никаких интеллектуальных выгод от остальных. Но тот, кто находится внизу, будучи предоставлен сам себе, голодал бы в своей безнадежной неспособности. Он не дает ничего тем, кто над ним, но получает выгоду от их интеллекта. Такова природа "конкуренции" между сильными и слабыми в сфере интеллекта. Такова суть "эксплуатации", за которую вы нас осуждали»[10 - Рэнд А. Атлант расправил плечи. —Ч. III. —С. 417–19.].


Вот какое отношение имеет капитализм к нашему разуму и к нашему выживанию.

Чудесные успехи, которых капитализм достиг за тот недолгий срок, во время которого фантастически улучшились условия человеческого существования на Земле, уже стали фактом истории. Все потуги антикапиталистической пропаганды не в силах скрыть их, перетолковать или обойти молчанием. А главное, их не пришлось оплачивать жертвоприношениями.

Искусственные лишения, выколачивание «общественных излишков» из голодающих жертв, не могут привести к прогрессу. Прогресс опирается лишь на личные излишки, то есть на труд, энергию, творческую неуемность тех людей, чьи таланты производят больше, чем требуется для их личного потребления, тех, кто достаточно умен и достаточно богат, чтобы позволить себе усовершенствовать известное и искать чего-то нового, словом – двигаться вперед. В капиталистическом обществе, где такие люди вольны действовать на свой страх и риск, прогресс не требует жертвовать собой во имя гипотетического и отдаленного будущего; он неотъемлем от настоящего, естествен и нормален. Прогресс идет своим чередом, а люди меж тем живут – и наслаждаются — своей обычной жизнью.

Теперь рассмотрим альтернативу – общественное устройство по племенному образцу, где все люди «бросают» свои усилия, ценности, устремления и жизненные цели в фонд племени, в общий котел, а потом с голодными глазами балансируют на его краю, пока главарь поварской клики помешивает в котле штыком, держа в другой руке право на жизнь всех этих людей. Самый яркий пример такого общественного устройства – Союз Советских Социалистических Республик.

Полвека назад советские правители приказывали своим подданным терпеть, мириться с лишениями и жертвовать собой во имя «индустриализации» страны, обещая, что все это – лишь временные явления, что индустриализация принесет изобилие и Советская Россия перегонит капиталистический Запад.

Сегодня Советская Россия по-прежнему не может прокормить свой народ, а правители из кожи вон лезут, пытаясь скопировать, позаимствовать или украсть западные технические достижения. Однако индустриализация – это не статичная цель, а динамичный процесс, в котором любые достижения быстро устаревают. Злосчастные рабы плановой экономики раньше затягивали пояса в ожидании тракторов и электрогенераторов, а теперь затягивают пояса в ожидании атомной энергии и межпланетных перелетов. Таким образом, «при народной власти» научный прогресс опасен для жизни людей, и за всякое его достижение заплачено ценой нещадных поборов с населения.

В истории капитализма ничего подобного не было и нет.

Своим изобилием Америка обязана не самопожертвованию народа во имя «общего блага», а гениальности свободных производителей, заботившихся о своих личных интересах и своих личных капиталах. Они не «покупали» индустриализацию ценой массового голода. Они обеспечивали людям хорошую, лучше прежней работу, рост оплаты и снижение цен на товары; все это прилагалось к каждой новой машине, которую они изобретали, к каждому новому научному открытию или техническому достижению. Страна продвигалась вперед не ценой мучительных усилий, а извлекая из каждого шага пользу для себя.

Остерегайтесь, однако, менять местами причину и следствие: эта деятельность шла стране на благо именно потому, что это благо никому не навязывалось в качестве нравственного долга или цели. Оно было следствием, причиной же стало право человека стремиться к тому, что хорошо для него лично. Именно это право, а не его следствия, можно считать, и является нравственным оправданием капитализма.

Право это несовместимо ни с субъективистской интерпретацией ценностей, ни с теорией «блага-в-себе», ни с этикой альтруизма, ни с племенной аксиомой. Легко догадаться, от какого человеческого качества мы отказываемся, отринув объективность; исходя из исторического «послужного списка» капитализма, легко догадаться и о том, против какого человеческого качества выступают этика альтруизма и племенная аксиома – против разума.

Альтруизм стремится оставить интеллект без вознаграждения, утверждая, что нравственный долг умелых – служить неумелым и жертвовать собой ради нужд всякого встречного. Племенная аксиома идет еще дальше: она вообще отрицает существование интеллекта и его роль в производстве богатств.

Считать богатство анонимным, общеплеменным продуктом и толковать о его «перераспределении» – аморально почти до неприличия. Взгляд на богатство как на результат некоего недифференцированного, коллективного процесса деятельности (все мы что-то делали, но конкретный вклад каждого вычленить невозможно, а потому нужно что-то вроде уравнительного «распределения») был бы уместен где-нибудь в первозданных джунглях, где орда дикарей, полагаясь только на собственную физическую силу, передвигала огромные камни, хотя даже там кто-то должен был выдумать, как лучше переместить камень и организовать работу. Придерживаться такого взгляда в индустриальном обществе, где личные достижения документально фиксируются и становятся известны всем, это такое насилие над истиной, что о нем неприлично помыслить даже гипотетически.

Любой, кому доводилось выступать в роли нанимателя или наемного работника, видеть людей за работой или самому честно отработать хоть один день, знает, какое решающее значение имеют талант, разум, умственные способности, интеллектуальная самоотдача во всех без исключения профессиях, от самого верха до самого низа служебной лестницы. Он знает, что способности или их отсутствие (как объективное отсутствие, так и сознательное нежелание их развивать) могут спасти или обречь на неудачу любую производственную операцию. Фактические доказательства этого тезиса настолько неопровержимы – в теории и на практике, логически и «эмпирически», на материале исторических событий и на личном опыте всякой «рабочей лошадки», – что никто не вправе отговариваться их незнанием. По недомыслию таких колоссальных ошибок не совершают.

Когда великие фабриканты делали деньги на свободном рынке (то есть не прибегая к принуждению, обходясь без поддержки или вмешательства властей), они созидали новое богатство, а не отнимали его у тех, кто его не созидал. Если вы в этом сомневаетесь, поинтересуйтесь показателями «валового национального продукта» – и уровнем жизни – в странах, где таким созидателям богатства не позволено даже существовать.

Обратите внимание, как редко и неадекватно анализируется в трудах теоретиков этатизма-альтруизма-дикарства проблема человеческого интеллекта. Обратите внимание, как старательно современные поборники смешанной экономики, говоря о политической экономии, избегают даже упоминать об интеллекте или способностях, то есть ратуют за расхищение «валового национального продукта».

Часто спрашивают: «Почему, несмотря на его беспрецедентный "список благодеяний", капитализм пал?» Чтобы ответить, нужно учесть, что живительная струя, питающая всякий общественный уклад, – господствующее в данной культуре философское учение. У капитализма никогда не было собственной философской основы. Он оказался последним и (в теоретическом смысле) незавершенным порождением аристотелевской традиции. Когда в XIX веке философию вновь захлестнула волна мистики, капитализм остался в интеллектуальном вакууме, живительная струя пересохла. Ни нравственную природу, ни даже политические принципы капитализма так до конца и не поняли и не сформулировали. Его самозваные поборники считали, что он может ужиться с государственным регулированием (то есть вмешательством государства в экономику), игнорируя значение и следствия «свободы рынка». Словом, XIX век практически не знал капитализма в его чистом виде – на деле существовали лишь разные варианты смешанного экономического устройства. Поскольку регуляторы нуждаются в новых регуляторах и сами их порождают, этатистские элементы этих гибридов повлекли за собой их крах, а обвинили в нем капиталистические элементы, то есть свободу.

Капитализм не мог выжить в культуре, где господствуют мистика и альтруизм, противопоставление духа телу и племенная аксиома. Ни один общественный уклад (и вообще ни одна институция или разновидность человеческой деятельности) не может уцелеть без этической основы. Капитализм, поставленный на альтруистическую этическую основу, был заранее обречен. Так он и погиб[11 - Интеллектуальному банкротству философов, не сумевших осмыслить феномен капитализма, посвящено заглавное эссе моей книги «Для нового интеллектуала» (For the New Intellectual).].

Тем, кому не вполне ясна роль философии в политико-экономических вопросах, я предлагаю – как самый красноречивый образчик уровня современной интеллектуальной жизни – еще несколько выдержек из статьи «Капитализм» в энциклопедии Britannica:



«Мало кто из наблюдателей склонен предъявлять претензии к капитализму как к механизму производства. Критика обычно основывается на этическом или культурном неодобрении определенных черт капиталистического уклада, или на краткосрочных бедствиях (кризисах и спадах), перемежающих периоды долговременного прогресса» [курсив мой. – А.Р.].


Причина этих «кризисов и спадов» – вмешательство государства в экономику, а не природа капиталистического строя. А в чем источник «этического или культурного неодобрения»? Статья не дает прямого ответа, но роняет один красноречивый намек:



«Как бы то ни было, и тенденции, и практическое воплощение [капитализма] несут на себе безошибочный отпечаток интересов делового человека и, еще в большей степени, его образа мысли. Этот отпечаток несла не только политика, но и система культурных ценностей, а также общенациональная и индивидуальная философия жизни. Материалистический утилитаризм, наивная вера в некую разновидность прогресса, реальные достижения в области чистой и прикладной науки, характер его художественных творений – все это можно возвести к духу рационализма, источаемому офисом бизнесмена» [курсив мой. – А.Р.].


Автор статьи, недостаточно «наивный», чтобы верить в капиталистическую (или рационалистическую) разновидность прогресса, явно стоит на иной позиции:



«На исходе Средневековья Западная Европа находилась в том же положении, что и многие низкоразвитые государства XX века. [Это значит, что культура Ренессанса была примерно аналогична культуре современного Конго; либо что интеллектуальное развитие людей никак не связано с экономикой.] В странах, стоящих на низкой ступени экономического развития, перед государственными деятелями стоит сложная задача – наладить кумулятивный процесс такого развития, ибо при накоплении определенного количества кинетической энергии дальнейшее продвижение вперед осуществляется более или менее автоматически».


На подобных представлениях основываются все теории плановой экономики. Из-за веры в эту мудрую мысль два поколения русских людей перемерли в ожидании автоматического прогресса.

Экономисты классической школы пытались оправдать капитализм в духе племенной аксиомы, утверждая, что он обеспечивает наилучшее «распределение ресурсов» людского сообщества. Из этой статьи мы можем видеть, что следует из их доводов.



«Главной темой классической экономической теории является рыночная теория распределения ресурсов в частном секторе. Распределение между общественным и частными секторами теоретически подчиняется тому же принципу, что и другие виды распределения ресурсов, а именно: сообщество должно извлекать одинаковую пользу из предельного прироста ресурсов, задействованных в общественной сфере, с одной стороны, и в частной, с другой… По утверждениям многих экономистов, существуют веские, возможно – даже неопровержимые причины считать, что общее благосостояние, например, в капиталистических Соединенных Штатах возросло бы в результате перераспределения ресурсов в пользу общественного сектора, если будет больше школ и меньше торговых центров, больше публичных библиотек и меньше автомобилей, больше больниц и меньше игровых площадок».


Это значит, что некоторым людям придется всю жизнь прозябать без адекватного их нуждам транспорта (автомобилей), мириться с дефицитом мест, где можно было бы приобрести необходимые им товары (торговых центров), не иметь возможности расслабиться и развлечься (играя в мяч) – ради того, чтобы другие люди получили школы, библиотеки и больницы.

Если вы хотите узнать конечный результат и исчерпывающий смысл племенного взгляда на богатство (состоит он в том, что изглаживаются все различия между действиями частного лица и действиями государственной власти, между производством и насильственным принуждением, а понятие «права» и реальность существования отдельного человека замещаются взглядом на людей как на расходный материал, как на вьючных животных, как на «факторы производства»), вчитайтесь в нижеследующий отрывок:



«Предубежденное отношение капитализма к общественному сектору имеет две причины. Во-первых, все произведенное и все доходы вначале поступают [?] в частный сектор, меж тем как общественного сектора ресурсы достигают за счет такой болезненной операции, как налогообложение. Нужды общества удовлетворяются только с неохотного согласия потребителей, выступающих в качестве налогоплательщиков [а разве производители не платят налогов?], чьи политические представители отлично осознают, какую тревогу [!] вызывают у их избирателей вопросы налогообложения. Идея "люди лучше правительства знают, как распорядиться своими доходами" куда больше импонирует людям, чем ее противоположность: "взамен налоговых отчислений граждане получают намного больше, чем могли бы получить, просто истратив эти деньги". [В соответствии с какой теорией ценностей? С чьей точки зрения?]…

Во-вторых, поскольку частный бизнес стремится к скорейшему сбыту товара, современная торговля выработала широкий спектр приемов и уловок, влияющих на предпочтения потребителя и формирующих у него предвзятую систему ценностей, ориентированную на личное потребление… [То есть желание самому распоряжаться заработанными деньгами и не позволять, чтобы их у вас отобрали, – это, с вашей стороны, лишь предвзятость, предрассудок.] По этой причине много личных расходов связано с удовлетворением потребностей, которые по сути своей вовсе не первостепенны. [Первостепенны для кого? Да и есть ли какие-то не «первостепенные» потребности, кроме пещеры, медвежьей шкуры и куска сырого мяса?] Как естественное следствие, многие потребности общества остаются неудовлетворенными, ибо эти маловажные, искусственно созданные личные потребности побеждают в борьбе за ресурсы. [Чьи, собственно, ресурсы?]

Сопоставив распределение ресурсов между общественным и частным секторами при капитализме, с одной стороны, и при социалистическом коллективизме, с другой стороны, мы многое поймем. [Вот именно, что многое.] В коллективистской экономике все ресурсы задействованы в общественном секторе; они могут поступать на нужды образования, обороны, здравоохранения, социальных пособий и т. п. напрямую, минуя налоговое ведомство. Частное потребление ограничено притязаниями, которые могут быть допущены [кем?] без ущерба для общественного продукта, подобно тому как в капиталистической экономике общедоступные услуги предоставляются лишь по определенному списку притязаний, которые могут быть допущены без ущерба для частного сектора [курсив мой. – А.Р.]. В коллективистской экономике нужды общества приоритетны по умолчанию, точно так же, как в капиталистической экономике приоритетно частное потребление. Советский Союз богат учителями и беден автомобилями, Соединенные Штаты – наоборот».


Перейдем к заключительной части статьи.



«Прогнозы относительно жизнестойкости капитализма отчасти зависят от интерпретации самого этого термина. Во всех капиталистических государствах наблюдается смещение центра экономической активности из частного в государственный сектор… В то же самое время [после окончания Второй мировой войны] объемы частного потребления в коммунистических государствах, по-видимому, были обречены на расширение. [Например, потребления пшеницы?] Складывалось впечатление, что эти два экономических уклада постепенно сближаются. Однако в том, что касается структуры экономики, между ними все еще оставались значительные различия. Резонно предположить, что то общество, которое вкладывает больше средств в свое население, станет прогрессировать быстрее и унаследует будущее. В этом немаловажном отношении капитализм, по мнению ряда экономистов, оказывается в весьма невыгодном, хотя все же не безвыходном, положении по отношению к коллективизму».


Коллективизации советского сельского хозяйства достигли за счет спланированного властями голода – да, спланированного и сознательно спровоцированного, чтобы загнать крестьян в колхозы. Враги Советской России утверждают, что от этого голода умерло 15 миллионов крестьян; советские власти признают гибель семи миллионов.

Когда закончилась Вторая мировая война, враги Советской России заявили, что в советских концлагерях отбывают принудительную трудовую повинность (и умирают от планового недоедания, поскольку человеческая жизнь дешевле еды) 30 миллионов человек; апологеты Советской России признают цифру в 12 миллионов.

Вот что Britannica называет «вкладывать средства в население».

Если культура допускает, чтобы такие заявления выдавались за истину и проходили без последствий для репутации говорящего, то самая тяжкая вина лежит не на коллективистах. Больше всех виноваты те, кто, не решаясь бороться с мистикой и альтруизмом, пытаются, обходя разум и нравственность, оправдать единственный разумный и высоконравственный строй в истории человечества на каких-либо основаниях, кроме его разумности и высоконравственности.



    1965 г.




2. Семена войны







Говорят, атомное оружие навело на людей такой страх, что отныне никто не может даже помыслить о том, чтобы затеять войну. Но в то же самое время все народы мира, трепеща от ужаса и беспомощности, не могут отделаться от предчувствия атомной войны.

Подавляющее большинство жителей Земли – те, кто погибает на полях сражений или страдает от голода и угасает среди руин, – войны не хочет. Так было всегда. Но не было ни одного столетия, которое обошлось бы без войн, – через всю историю, отмечая проделанный человечеством путь, тянется длинный кровавый след.

Люди опасаются возможной войны, так как, осознанно или подсознательно, знают, что пока еще не отказались от доктрины, которая приводит к войнам. Она приводила к войнам в прошлом и способна на это в будущем. Эта доктрина гласит, что добиваться своих целей при помощи физической силы (применяя силу первыми против других людей) справедливо, или целесообразно, или необходимо, а также может быть оправдано некими «благими намерениями». Согласно этой доктрине, сила – легитимный или как минимум неизбежный элемент человеческой жизни и человеческих сообществ.

Рассмотрим одну из самых неприглядных черт современности – совмещение рьяных приготовлений к войне с истеричной пропагандой миролюбия. В действительности у этих двух явлений – один и тот же исток, одно и то же политико-философское учение. Этатизм — вот имя политической философии нашего века, которая, расписавшись в своей несостоятельности, все же не утратила господствующих позиций.

Посмотрим, что представляет собой по своей природе так называемое «движение борцов за мир». Проповедуя любовь, высказывая тревогу о дальнейшем существовании человечества, они неустанно вопят, что гонку ядерных вооружений нужно остановить, урегулирование международных конфликтов путем вооруженной интервенции – запретить, а войну – от имени всего человечества поставить вне закона. Но в то же самое время эти организации друзей мира не борются против диктатур; их активисты исповедуют этатизм всех возможных оттенков, от доктрины общества всеобщего благосостояния до социализма, фашизма и коммунизма. Иначе говоря, они протестуют, когда одно государство к чему-то принуждает другое, но ничего не имеют против того, чтобы государство в лице правительства к чему-то принуждало своих собственных граждан. Итак, эти люди не одобряют применение силы против вооруженного противника, зато вполне санкционируют принятие подобных мер к противнику безоружному.

Задумайтесь о грабежах, разрушениях, голоде, зверствах, трудовых лагерях с их подневольными рабами, застенках, массовых бойнях – всех злодеяниях диктатур. Вот что готовы пропагандировать или терпеть – во имя любви к человечеству – современные «борцы за мир»!

Истоки идеологии этатизма (иначе говоря, коллективизма), несомненно, следует искать в аксиомах первобытных дикарей, чьи незрелые умы еще не выработали понятия «права личности». Поэтому дикари верили, что племя – высшая, всесильная власть, собственник жизни своих членов, имеющий право приносить их в жертву по собственному капризу во имя того, что провозгласит «благом». Не способные вообразить себе какие-либо принципы устройства общества, кроме права грубой силы, дикари полагали, что желания племени ограничены лишь его физическими возможностями, а другие племена предназначены ему природой в качестве добычи. Другие племена следовало подчинять силой, грабить, обращать в рабство или истреблять. История всех первобытных народов – это череда межплеменных войн и геноцида. Тот факт, что эту дикарскую идеологию теперь исповедуют нации, обладающие ядерным оружием, заставит задуматься любого, кому небезразлично дальнейшее существование человечества.

Этатизм – это система институционализованного насилия и перманентной гражданской войны. Он не оставляет людям другого выбора, кроме жестокой борьбы за политическую власть – грабить или быть ограбленным, убивать или быть убитым. Когда грубая сила – единственный критерий общественного поведения, а покорное непротивление палачу – единственная альтернатива, даже самый забитый из людей, даже животное, загнанная в угол крыса, будет сопротивляться. В государстве рабов мир невозможен.

Самыми кровавыми конфликтами, которые только знает история, были не войны между разными народами, но гражданские войны между соотечественниками, которым не удавалось урегулировать свои разногласия мирным путем, апеллируя к правосудию, общечеловеческим принципам или справедливости. Обратите внимание, что история всех абсолютистских государств испещрена кровавыми пятнами восстаний – яростными вспышками слепого отчаяния, не имеющими ни идеологии, ни программ, ни целей; восстаний, которые обычно подавляли, безжалостно истребляя их участников.

При абсолютистском диктаторском режиме хроническая «холодная» гражданская война, характерная для этатизма, принимает форму кровавых чисток – одна банда свергает другую. Так было в нацистской Германии или Советской России. В государстве со смешанной экономикой эта война принимает форму ожесточенной борьбы между разными «лобби»: каждая группа добивается законодательных мер, которые позволили бы вымогать у всех других групп выгодные ей уступки.

Чем ближе политическое устройство какого-либо государства к этатизму, тем сильнее его разобщающий эффект. Режим сам дробит страну на враждующие банды и натравливает людей друг на друга. Когда права личности отменены, нет никакой возможности установить, кто на что вправе претендовать; невозможно проверить правомочность чьих бы то ни было притязаний, желаний или интересов. Соответственно не остается других критериев, кроме чисто дикарского принципа: если его банда достаточно сильна, человек может делать все, что только заблагорассудится. Чтобы выжить при таких порядках, люди могут только опасаться, ненавидеть и уничтожать друг друга. Это – общество подпольных козней, тайных сговоров, сделок, фаворитизма, предательств и внезапных кровавых переворотов.

Оно не способствует духу братства, безопасности, сотрудничества и мира.

Этатизм и в теории, и на практике – всего лишь власть банды. Диктатура – это банда, существующая для того, чтобы отнимать у трудящихся граждан собственной страны плоды их усилий. После того как правитель-этатист истощает ресурсы своей страны, он нападает на соседние. Для него это единственный способ оттянуть крах внутри страны и удержаться у власти. Страна, не считающаяся с правами собственных граждан, не будет уважать и права соседей. Те, кто не признает прав личности, не признают и прав наций; ведь нация – лишь множество личностей.

Этатизм нуждается в войне, свободная страна – нет. Этатизм живет грабежом, а свободная страна – производством.

Обратите внимание, что величайшие войны в истории человечества начинали те страны, где контроль государства над экономикой был наиболее сильным. Их агрессия была направлена против других, относительно свободных стран. Первую мировую войну начали монархистская Германия и царская Россия, втянувшие в нее своих относительно свободных союзников. Вторая мировая война началась с альянса нацистской Германии и Советской России и их совместного нападения на Польшу.

Обратите внимание, что во время Второй мировой войны и Германия, и Россия захватывали, демонтировали и транспортировали из завоеванных стран на свою территорию целые заводы, а самое свободное из государств со смешанной экономикой, полукапиталистические Соединенные Штаты, прислало по программам ленд-лиза своим союзникам массу техники и оборудования на миллиарды долларов, включая опять же целые заводы[12 - Подробную, документально подтвержденную полную картину ограбления Европы русскими см. в кн.: Keller Werner. East Minus West = Zero. New York: C. P. Pulman’s Sons, 1962.].

Германии и России война была нужна; Соединенные Штаты, которым война была не нужна, в результате нее ничего не приобрели. (США, формально выиграв войну, в экономическом отношении фактически ее проиграли: государственный долг был огромен, а теперь вырос еще больше, поскольку по сей день практикуется нелепая и безрезультативная политика финансовой помощи бывшим союзникам и противникам.) Однако с капитализмом современные сторонники мира борются, а этатизм проповедуют, во имя мира.

Единственный общественный строй, который зиждется на признании прав личности, – и соответственно единственный, при котором из социальных взаимодействий исключено принуждение, – это капитализм типа «laissez-faire», то есть такой, где государство не вмешивается в экономику. Одновременно, в силу своих основополагающих принципов и интересов, это единственный общественный строй, который не приемлет войны.

Те, кто волен производить, не имеют причин для мародерства; в случае войны они ничего не приобретут, но очень многое потеряют. В идеологическом аспекте принцип прав личности не допускает, чтобы люди добывали себе пропитание штыком ни внутри родной страны, ни за ее пределами. В экономическом плане войны стоят денег; в свободной экономике, где имущество принадлежит частным лицам, война оплачивается из кармана граждан, – непомерно раздутой государственной казны, наличие которой могло бы затушевать этот факт, не существует, а гражданам не свойственно надеяться на то, что, победив в войне, они возместят свои личные убытки (например, дополнительные налоговые отчисления, потери в связи с эвакуацией фабрики или утратой имущества). Значит, сохранение мира – в личных экономических интересах гражданина.

При этатистском экономическом строе, где имущество «в общественной собственности», у гражданина (ведь он лишь капля воды в коммунальном ведре) нет экономических интересов, которые он мог бы отстаивать, борясь за мир. К тому же война вселяет в него надежду (обманчивую) на более щедрые подачки хозяина. В идеологическом плане он приучен относиться к людям как к жертвенным животным – да он и сам такое животное; ему ни за что не уразуметь, почему на том же общественном алтаре, во благо того же самого государства, нельзя приносить в жертву иностранцев.

На протяжении всей истории человечества торговец и воин были заклятыми врагами. На полях брани не процветает торговля, под бомбежкой заводы ничего не производят, руины не приносят дохода. Капитализм – общество торговцев. За это его и ругает всякий начинающий террорист, считающий коммерцию «эгоистичным» делом, а завоевания – «благородным».

Тем, кто действительно печется о мире, напомним, что капитализм даровал человечеству самый долгий в истории период мирного сосуществования — период, обошедшийся без войн, которые охватывали бы весь цивилизованный мир, – с 1815 года, когда окончилась война с Наполеоном, по 1914-й, когда началась Первая мировая.

Не нужно забывать, что XIX век не знал чисто капиталистического устройства общества, только смешанное. Элементы свободы, однако, преобладали; именно этот век и можно назвать «столетием капитализма», самого близкого к идеалу. Но элементы этатизма развивались на протяжении XIX века, пока, наконец, в 1914 году не взорвали весь мир, причем к этому моменту правительства участвующих в войне государств проводили преимущественно этатистскую политику.

Точно так же, как на внутриполитической арене вина за все зло, причиняемое этатизмом и ограничительными мерами правительства, возлагалась на капитализм и свободный рынок, так и в международных отношениях все отрицательные последствия этатистской политики приписывали капитализму. Такие мифы, как «капиталистический империализм» и «спекулянты, наживающиеся на войне», а также идея, будто капитализм должен завоевывать «рынки», свидетельствуют то ли о недалекости, то ли о беспринципности историков и мыслителей, стоящих на позициях этатизма.

Стержень внешней политики капитализма – свобода торговли. Речь идет об отмене торговых ограничений, протекционистских таможенных пошлин, особых привилегий, то есть о том, чтобы открыть торговые пути всего мира для свободного международного товарообмена и конкуренции, осуществляемых напрямую между частными лицами, гражданами всех стран. В XIX веке именно свободная торговля раскрепостила мир, сокрушив пережитки феодализма и этатистской тирании абсолютистских монархий. Как пишет Изабель Патерсон в своей книге «Бог из машины» (The God of the Machine):



«Как и в случае с Римом, мир принял Британскую империю благодаря тому, что она открыла мировые энергетические каналы для коммерции в самых широких рамках. Правда, режим, навязанный Ирландии, в значительной мере был все еще полицейским (по статусу), что имело крайне негативные последствия. Но, за этим исключением, если рассматривать целостную картину, право и свободная торговля являли собой нематериальный экспорт Великобритании. В практическом плане это выглядело так: пока Британия правила морями, любой человек любой национальности мог безопасно добраться куда угодно, а также довезти свои товары и деньги в целости и сохранности».


Как и в случае Древнего Рима, после того как полицейские элементы смешанной экономики в Великобритании разрослись и, возобладав в политике, привели к победе этатистского режима, развалилась и империя, так как она опиралась совсем не на военную силу.

Капитализм завоевывает и удерживает свои рынки, как внутренние, так и зарубежные, в свободной конкуренции. Рынок, завоеванный в результате войны, выгоден (и то на время) только тем приверженцам смешанной экономики, которые стремятся закрыть его для международной конкуренции, навязать ограничения и тем самым насильно добиться для себя особых привилегий. Бизнесмены, стремящиеся завоевать особые преимущества за счет внутриполитических мер и решений правительства, ничем не отличаются от тех, которые стремятся занять некие конкретные рынки благодаря внешнеполитическим действиям правительства. Кто же платит за эти преимущества? Платит за них большинство бизнесменов, внося налоги и тем самым финансируя предприятия, которые не приносят им никакого дохода. Кто же логически обосновывает подобную политику и внушает обществу, что она хороша? Интеллектуалы-этатисты, выдумавшие доктрины «интересов общества», «престижа нации», «неоспоримой миссии».

Во всех государствах со смешанной экономикой наживаются на войне люди со связями в политических кругах, во время или по окончании войны сколачивающие при благосклонном попустительстве государства капиталы, о которых на свободном рынке им не пришлось бы даже мечтать.

Помните, что частные лица – ни богачи, ни бедняки, ни бизнесмены, ни рабочие – не вольны начать войну. Это полномочие – исключительная прерогатива правительства. Какое же правительство скорее склонно ввязать страну в войну – правительство с ограниченной властью, скованное конституционными нормами, или правительство с неограниченной властью, подверженное давлению любой группы с промилитаристскими интересами или идеологией, которое вправе отправить армию в поход по капризу одного-единственного высокого начальника?

Однако нынешние борцы за мир проповедуют отнюдь не ограничение исполнительной власти.

(Излишне говорить, что односторонний пацифизм – лишь приглашение к агрессии. Свободная страна, как и всякий отдельный человек, имеет право на самозащиту. Но это не дает ее правительству права призывать граждан на военную службу. Воинская повинность – самое откровенно этатистское нарушение права человека распоряжаться своей жизнью. Нравственность тут не вступает в противоречие с прагматичностью: укомплектованная на добровольной основе армия, по свидетельству многих авторитетов военного дела, наиболее эффективна. Ни одна свободная страна, подвергшаяся нападению зарубежного агрессора, никогда не имела недостатка в добровольцах. Но мало нашлось бы добровольцев участвовать в таких кампаниях, как Вьетнам или Корея. Без армий, сформированных из призывников, внешняя политика этатистских государств или государств со смешанной экономикой была бы неосуществима.)

Пока страна свободна хотя бы отчасти, спекулянты, паразитирующие на ее смешанной экономике, не диктуют ей милитаристскую политику и не вовлекают ее в войну. Они – лишь политические стервятники, наживающиеся на общественной тенденции. А изначальная пружина этой тенденции – интеллектуалы, приверженные смешанной экономике.

Рассмотрим, как связаны этатизм и милитаризм в истории идей XIX–XX веков. Точно так же как крах капитализма и развитие тоталитарного государства были вызваны не экономическими причинами, не действиями бизнесменов или трудящихся, но победой этатистской идеологии в кругах интеллектуалов, доктрины, проповедующие завоевания и крестовые походы во имя политических «идеалов», выросли на почве убежденности тех же самых интеллектуалов в том, что «благо» надо добывать силой.

Подъем националистически-империалистических настроений в Соединенных Штатах начался не справа, а слева, не с лобби большого бизнеса, а с реформаторов-коллективистов, вдохновлявших политику Теодора Рузвельта и Вудро Вильсона. Об истории влияния коллективистов можно прочесть в книге Артура Э. Экерча-мл. «Упадок американского либерализма»[13 - The Decline of American Liberalism // By Arthur A. Ekirch. Jr. New York: Longmans, Green & Co., 1955.].



«Такие явления, – пишет профессор Экерч, – как все возрастающее одобрение обязательной военной подготовки и "бремени белых" в кругах прогрессистов, недвусмысленно напоминали о преимущественно патерналистском характере принимаемых ими законодательных мер в поддержку экономической реформы. Империализм, по словам современного исследователя американской внешней политики, был мятежом против очень многих идеалов традиционного либерализма. "Дух империализма означал, что обязанности ставились выше прав, благосостояние коллектива – выше личных интересов индивида, героические идеалы противопоставлялись материальной заинтересованности, действие – логике, инстинктивный порыв – сухому размышлению"»[14 - Там же. P. 189. Цитата по поводу «духа империализма» взята из кн.: Osgood R.E. Ideals and Self-interest in America’s Foreign Relations. Chicago: University of Chicago Press, 1953. P. 47.].


По поводу Вудро Вильсона профессор Экерч пишет:



«Вильсон, несомненно, предпочел бы, чтобы объемы торговли Соединенных Штатов с другими странами увеличивались благодаря свободной международной конкуренции, но затем обнаружил, что его представления о долге и нравственности – отличное оправдание такого способа защиты национальных интересов, как прямая американская интервенция»[15 - The Decline of American Liberalism // By Arthur A. Ekirch. Jr. New York: Longmans, Green & Co., 1955. P. 199.].


И еще:



«По-видимому, он [Вильсон] полагал, что миссия Соединенных Штатов состоит в насаждении своих институций – которые он считал либеральными и демократическими – в других, прозябающих во мраке невежества регионах мира»[16 - The Decline of American Liberalism // By Arthur A. Ekirch. Jr. New York: Longmans, Green & Co., 1955. P. 199.].


И вовсе не приверженцы капитализма помогали Вильсону разжигать у миролюбивой, не желавшей конфликтов нации истерию милитаристского крестового похода – а «либеральный» журнал New Republic. Вот один из аргументов его редактора Герберта Кроули: «Американская нация нуждается в тонизирующем средстве – в серьезном высоконравственном приключении».

Вильсон, реформатор-«либерал», втянул Соединенные Штаты в Первую мировую войну, чтобы «сделать мир безопасным для демократии»; точно так же Франклин Д. Рузвельт, другой реформатор-«либерал», втянул США во Вторую мировую войну во имя «четырех свобод». В обоих случаях «консерваторы» – и крупный бизнес – чрезвычайно энергично протестовали против войны, но им заткнули рот. Во время Второй мировой войны они удостоились таких кличек, как «изоляционисты», «реакционеры» и «думающие лишь об Америке».

Первая мировая война привела отнюдь не к победе «демократии» – напротив, появились три диктаторских режима – Советская Россия, фашистская Италия и нацистская Германия. Вторая мировая война привела отнюдь не к победе «четырех свобод», напротив, треть населения планеты попала в коммунистическое рабство.

Если бы целью сегодняшних интеллектуалов был мир, столь масштабная неудача – и фактические доказательства неописуемых страданий такого множества людей – заставили бы их задуматься и повнимательнее присмотреться к этатистским предпосылкам своих выкладок. Вместо этого, слепые ко всему, кроме собственной ненависти к капитализму, они утверждают, что «войны порождаются бедностью» (а также оправдывают войну, сочувствуя соответствующей тяге к обладанию материальными благами). Но вопрос в ином: чем порождается бедность? Взглянув на сегодняшний мир, а затем припомнив историю, вы сами найдете ответ: степень процветания страны равняется степени ее свободы.

Другая модная крылатая фраза – это жалоба, что народы мира делятся на «имущих» и «неимущих». Обратите внимание, «имущие» – это те, кто свободен, а у «неимущих» как раз свободы и нет.

Если люди хотят протестовать против войны, то им следует протестовать против этатизма. Пока они придерживаются первобытно-племенных аксиом, гласящих, что отдельный человек – лишь жертвенное «пушечное мясо» коллектива; что некоторые люди имеют право насильно управлять другими; что все это можно оправдать неким (каким угодно) гипотетическим «благом», – недостижим ни мир внутри народа, ни мир между народами.

Не спорю, благодаря ядерному оружию потенциальные агрессоры теперь остерегаются даже задумываться о войне. Но убитому все равно, что его убило – атомная бомба, динамит или вообще старая добрая дубинка. Ему все равно и то, сколько еще жертв, каковы масштабы разрушений. Есть что-то непристойное в позиции тех, кто обращает внимание на количественную сторону ужасных событий и ради племени готов послать горстку юношей на смерть, но громогласно протестует против угрозы самому племени; или, хуже того, в позиции людей, готовых смотреть сквозь пальцы на убийство беззащитных жертв, но устраивающих марши протеста против войн между вооруженными до зубов противниками.

Пока людей держат в подчинении силой, они будут давать сдачи, хватаясь за любое доступное им оружие. Если человека ведут в нацистскую газовую камеру или ставят к стенке в советской тюрьме и никто не подает голоса в его защиту, останется ли в его душе хотя бы капля любви к человечеству или беспокойства о его дальнейшем существовании? Быть может, он скорее почувствует, что каннибалы, мирящиеся с диктатурами, не заслуживают права на жизнь.

Если ядерное оружие таит в себе ужасающую угрозу, если для человечества войны – отныне непозволительная роскошь, тогда и этатизм – непозволительная роскошь. Пусть ни один человек доброй воли не берет на себя ответственность за пропаганду насильственных методов управления ни за пределами, ни внутри своей страны. Пусть все те, кого действительно волнует сохранение мира, – те, кто воистину любит человечество, кому небезразлично, чтобы оно продолжало жить, – поймут, что запретить войну будет возможно, в конечном итоге лишь запретив применение силы.



    1966 г.




3. Большой бизнес – преследуемое меньшинство американского общества







Если некая маленькая группа людей всегда считается виновной стороной в случае всякого ее столкновения с любой другой группой, невзирая на реальную суть и обстоятельства конфликта, – разве это не преследование? Если эту группу всегда заставляют расплачиваться за грехи, ошибки или недостатки любой другой группы, разве это не преследование? Если эта группа вынуждена жить под пятой молчаливого террора, по особым законам, которым неподсудны все остальные люди на свете, по законам, которых обвиняемый не в силах ни понять, ни предугадать заранее, по законам, которые обвинитель может трактовать, как ему только заблагорассудится, – разве это не преследование? Если эту группу карают не за ее недостатки, но за достоинства, не за бездарность, но за способности, не за неудачи, но за успехи, и чем крупнее успех, тем суровее кара, – разве это не преследование?

Если вы ответили «да» – спросите себя, какую чудовищную несправедливость вы допускаете, поддерживаете или совершаете сами. Группа, о которой я говорю, – это бизнесмены Америки.

В наши дни защита прав меньшинств практически единогласно провозглашена нравственным принципом высочайшей пробы. Но этот принцип, запрещающий дискриминацию, большинство «либеральных» интеллектуалов воплощает в жизнь дискриминационным образом: исключительно в приложении к расовым либо религиозным меньшинствам. К маленькому, эксплуатируемому, очерняемому, беззащитному меньшинству, которое состоит из бизнесменов, он не применяется.

Но все беззакония, творимые по отношению к расовым или религиозным меньшинствам, имеют свои столь же некрасивые, бесчеловечные параллели в том, чему подвергаются бизнесмены. Задумайтесь, к примеру, какая это подлость – никого не выслушав, невзирая на факты, одних людей проклинать, а других прощать. Нынешние «либералы» считают бизнесмена виновной стороной в любом конфликте с профсоюзом, без учета фактов и обстоятельств дела, и кичатся тем, что не отступятся от пикетчиков «никакими правдами и неправдами». Задумайтесь, какая это подлость – судить людей по двойным стандартам и отказывать одним в правах, дарованных другим. Нынешние либералы признают право трудящихся (большинства) зарабатывать на жизнь (получать зарплату), но отказывают бизнесменам (меньшинству) также зарабатывать на жизнь (извлекать прибыль). Если рабочие борются за повышение зарплаты, это приветствуется как «общественный прогресс»; если бизнесмены стремятся повысить прибыль, это охаивается как «эгоистическая алчность». Если уровень жизни рабочих низок, «либералы» винят в этом бизнесменов; но если бизнесмены пытаются увеличить экономическую эффективность своей фирмы, расширить рынки сбыта, наращивать финансовую окупаемость своих проектов, что позволяет понизить цены и повысить зарплату, те же самые «либералы» клянут их за «торгашество». Если некоммерческий фонд – то есть, подчеркиваю, организация, которая не сама заработала свой капитал, – спонсирует какую-то телепередачу, пропагандируя свою конкретную позицию, «либералы» объявляют это «просвещением», «образованием», «искусством» и «службой на благо общества»; если же бизнесмен спонсирует телепередачу и хочет, чтобы та отражала его позицию, «либералы» вопят, что это «цензура», «давление» и «диктаторский режим». Когда три местных отделения Международного братства водителей грузовиков 15 дней отказывались возить в город Нью-Йорк молоко – со стороны «либералов» не было слышно ни криков возмущения этим аморальным поступком, ни проклятий; но только вообразите, что начнется, если поставки молока, пусть даже на час, прекратят бизнесмены – с ними быстро расправятся при помощи такой узаконенной разновидности погромов и «судов Линча», как «трастовые аресты».

Сталкиваясь где бы то ни было, в любой культуре, в любую эпоху, в любом обществе с феноменом предвзятости, несправедливости, преследования и слепой, безрассудной ненависти к некому меньшинству – ищите шайку, которой эта травля приносит выгоду, ищите тех, чьим тайным интересам служит освященное жертвоприношение данных конкретных лиц. Вы непременно обнаружите, что преследуемое меньшинство служит козлом отпущения для неких сил, которые стараются не разглашать свои собственные цели. Каждое общественное движение, планирующее поработить страну, каждая диктатура или потенциальная диктатура нуждаются в меньшинстве, которое можно превратить в козла отпущения, виновного в невзгодах народа, и под этим предлогом оправдать свои собственные претензии на диктаторскую власть. В Советской России таким козлом отпущения стала буржуазия; в нацистской Германии – евреи; в Америке – бизнесмены.

К диктатуре Америка еще не пришла. Но дорога к ней прокладывается уже не одно десятилетие – американские бизнесмены служат козлами отпущения для «государственнических» движений самого разного толка: коммунистических, фашистских, сторонников «всеобщего благосостояния». За чьи грехи и злодейства спрашивают с бизнесменов? За грехи и злодейства чиновников.

Отождествление экономической власти с властью политической – это отравленный «комплексный обед» из идей, навязываемый нам теоретиками этатизма. Вы все знакомы с ним по таким избитым афоризмам, как «голодный человек – человек несвободный» или «рабочему без разницы, кто ему отдает приказы – бизнесмен или чиновник». Большинство людей принимает эти заблуждения за чистую монету – в то же самое время зная, что беднейший батрак в Америке пользуется куда большей свободой и безопасностью, чем обеспеченный комиссар в Советской России. Каков же основной, фундаментальный, ключевой принцип, отличающий свободу от рабства? Это принцип добровольного действия, противопоставляемого физическому насилию или принуждению.

Разница между властью политической и всеми другими видами «власти» над обществом, между правительством и любой частной организацией, состоит в том, что правительству принадлежит узаконенная монополия на применение физической силы. Этот отличительный признак так важен, а его значение в наши дни так редко признается, что я просто вынуждена заострить на нем ваше внимание. Позвольте повторить: правительству принадлежит узаконенная монополия на применение физической силы.

По закону ни один индивид, ни одна группа граждан, ни одна частная организация не имеют права первыми применять физическую силу против других индивидов или групп, а также принуждать их действовать в противоречии с их собственным добровольным выбором. Такую власть имеет только правительство. Действия правительства по самой своей природе направлены на принуждение. Политическая власть по природе своей есть власть принуждать к подчинению под угрозой телесного и материального урона: угрозой экспроприации собственности, заключения под стражу или под угрозой смерти.

Туманные метафоры, наспех выдуманные образы, а также заблуждения (вроде «голодный человек – человек несвободный») не меняют того факта, что властью физического насилия является исключительно политическая власть, а слово «свобода» в политическом контексте имеет лишь один смысл – отсутствие физического насилия.

Правительству свободной страны приличествует выполнять одну-единственную функцию – осуществлять защиту прав личности, то есть, подчеркиваю, защищать индивида от физического насилия. Подобное правительство не имеет права первым применять физическую силу к кому бы то ни было – ведь индивид тоже лишен этого права и, соответственно, не может никому его делегировать. Но индивид наделен другим правом – правом самозащиты; его-то он и делегирует правительству, которое должно осуществлять это право в упорядоченной, определенной законом форме. Справедливое правительство имеет право применять физическую силу только в качестве меры воздействия и только против тех, кто применяет ее первыми. Функции справедливого правительства таковы: полиция защищает граждан от преступников; вооруженные силы – от иноземных захватчиков; судебные учреждения оберегают собственность граждан и заключенные ими договоры от нарушений посредством насилия или мошенничества, а также улаживают конфликты между гражданами в соответствии с объективно сформулированными законами.

Эти политические принципы и стали основой Конституции США; основой, которая подразумевается, но не излагается открытым текстом. В Конституции имелись противоречия, позволившие государственникам найти лазейку и, расширив ее, постепенно разрушить все здание.

Государственник – это человек, считающий, что некоторые люди имеют право принуждать, подвергать насилию, порабощать, обкрадывать и убивать других людей. Чтобы воплотиться в жизнь, эта позиция должна быть укомплектована политической доктриной, признающей за правительством – государством – право первым применять физическую силу против собственных граждан. Как часто следует применять силу, против кого, до какой степени, с какой целью и в чьих интересах – это уже неважно. Фундаментальный принцип и конечные результаты всех государственнических доктрин одни и те же: диктатура и разрушение. Остальное – лишь дело времени.

Теперь рассмотрим вопрос об экономической власти.

Что такое экономическая власть? Это власть производить и торговать произведенным продуктом. В свободной экономической системе, где ни один человек и ни одна группа людей не могут использовать физическое насилие против кого-либо, экономической власти можно достичь лишь добровольным путем: по добровольному выбору и согласию всех, кто участвует в процессе производства и торговли. В свободной рыночной экономике все цены, зарплата и прибыли детерминированы – не капризами богачей либо бедняков, не чьей бы то ни было «алчностью» либо нуждой – но законом спроса и предложения. Механизм свободного рынка отражает и суммирует все экономические предпочтения и решения всех участников. Люди торгуют своими товарами и услугами по обоюдному согласию к обоюдной выгоде, в соответствии со своей личной, никем не навязываемой оценкой ситуации. Человек может разбогатеть лишь в том случае, если он в состоянии предложить лучшие ценности – усовершенствованные товары или услуги по более низкой цене, чем те, что предлагают другие. В условиях свободного рынка богатство приобретается путем свободного, всеобщего, «демократического» голосования – через продажи и покупки, совершаемые каждым индивидом, который принимает участие в экономической жизни страны. Выбирая данный продукт, а не какой-то иной, вы голосуете за преуспевание его производителя. При голосовании такого рода каждый голосует лишь в тех областях, в которых компетентен: по поводу того, что он сам предпочитает, чем интересуется, в чем нуждается. Никто не властен решать за других или подменять чужое мнение своим; никто не властен сам себя назначить «голосом народа», сделав народ безгласным и бесправным.

А теперь позвольте сообщить, чем отличается экономическая власть от политической: экономическая власть осуществляется позитивными средствами, предлагая людям вознаграждение, стимул, плату, ценность; политическая власть осуществляется негативными средствами, зиждясь на угрозе наказания, физического вреда, заключения под стражу, умерщвления. Орудие бизнесмена – ценности; орудие чиновника – страх.

Индустриальный прогресс, которого добилась Америка за краткий полуторавековой период, стал легендой: ему нет аналогов ни в одном другом уголке Земли. Американские бизнесмены как класс проявили величайшую гениальность в области производства и достигли самых блестящих успехов, какие только отмечены в экономической летописи человечества. Как же их вознаградила наша культура и ее столпы-интеллектуалы? Поставила в положение ненавистного, преследуемого меньшинства. В положение козла отпущения за злодеяния чиновников.

Чистого, нерегулируемого капитализма на свете не существует и еще не существовало нигде и никогда. Существовали лишь так называемые «экономические системы смешанного типа», то есть смесь, в той или иной пропорции, свободы и контроля, добровольного выбора и правительственного насилия, капитализма и этатизма. Америка была самой свободной страной на свете, но элементы этатизма присутствовали в ее экономике с самого начала. Эти элементы пошли в рост под влиянием американских интеллектуалов, в большинстве своем приверженных философии этатизма. Интеллектуалы – идеологи, интерпретаторы, оценщики событий общественной жизни – соблазнились возможностью захватить политическую власть, от которой отказались все остальные слои общества, и установить отвечающий их представлениям «хороший» общественный строй под дулом пистолета, то есть, подчеркиваю, посредством узаконенного физического насилия. Свободных бизнесменов они проклинали, видя в них образчик «эгоистичной алчности», а чиновников восславляли, провозглашая «слугами народа». Анализируя социальные проблемы, эти интеллектуалы постоянно хулили «экономическую власть» и обеляли власть политическую, тем самым сваливая бремя вины с политиков на бизнесменов.

Все злодейства, злоупотребления и несправедливости, традиционно приписываемые бизнесменам и капитализму, имели своей причиной отнюдь не свободный рынок или нерегулируемую экономику, но вмешательство правительства в экономическую жизнь. Гиганты американской промышленности – например, Джеймс Джером Хилл, коммодор Вандербильт, Эндрю Карнеги, Дж. П. Морган – «сделали себя сами», сколотив капитал благодаря личным способностям, а также свободному товарно-денежному обмену на свободном рынке. Но существовала и другая порода бизнесменов: плоды смешанной экономики, люди с политическими связями, которые делали деньги благодаря полученным от правительства особым привилегиям, – такова была «Большая четверка» Центрально-Тихоокеанской железной дороги. Именно стоявшая за действиями подобных бизнесменов политическая власть – власть искусственных, незаслуженных, экономически несправедливых привилегий – вызывала неурядицы в экономике страны, трудности, спады и все усиливающиеся протесты масс. Но виновниками всего этого считались свободный рынок и свободные бизнесмены. Любое катастрофическое последствие правительственного контроля использовалось как оправдание для расширения контроля и власти правительства над экономикой.

Если бы меня попросили выбрать дату, которая знаменует роковой поворот на дорогу, ведущую к окончательной гибели американской промышленности, а также самый позорный законодательный акт, я выбрала бы 1890-й год и Закон Шермана[17 - Имеется в виду антитрестовский закон, принятие которого было вызвано недовольством общества по поводу роста промышленных монополий. – Прим. ред.] – этот зародыш, из которого выросла гротескная, иррациональная, злокачественная опухоль, состоящая из неисполнимых, не подлежащих рассмотрению в суде противоречий под названием «антитрестовские законы» (они же – антимонопольные).

Согласно антимонопольным законам, человек становится преступником в тот же миг, как начинает заниматься бизнесом, что бы он ни делал. Если он исполняет один из этих законов, ему угрожает уголовная ответственность по нескольким другим. Например, если он устанавливает цены, которые покажутся каким-то чиновникам слишком высокими, его можно будет привлечь за монополию, а точнее, за успешное «намерение монополизировать рынок»; если установленные им цены ниже, чем у его конкурентов, его можно привлечь за «нечестную конкуренцию», или «ограничение свободы торговли»; если же он устанавливает те же цены, что и его конкуренты, его можно привлечь за «тайное соглашение», или «сговор».

Рекомендую вам ознакомиться с замечательной книгой под названием «Антитрестовские законы США» (The Antitrust Lows of the U.S.A.), написанной Э.Д. Нилом. Это научное, бесстрастное, объективное исследование; автор, английский государственный служащий, не является приверженцем идей свободного предпринимательства; судя по всему, его скорее можно отнести к «либералам». Но он не путает факты с интерпретациями, а тщательно разделяет их; а факты, которые он излагает, – это просто роман ужасов.

Мистер Нил подчеркивает, что стержнем антимонопольных законов является запрет на «ограничение свободы торговли» – и что точно сформулировать, в чем, собственно, состоит «ограничение свободы торговли», невозможно. Соответственно, никто не в силах сказать, что именно запрещает или разрешает человеку этот закон; интерпретация всецело остается на совести судебных учреждений. Чтобы уяснить для себя современный смысл этих законов хотя бы в общих чертах, бизнесмен или его поверенный должен изучить весь корпус так называемого прецедентного права – полные материалы судебных дел, прецедентов и решений; вот только завтра, на следующей неделе или в будущем году прецеденты могут быть попраны, а решения – аннулированы. «С 1890 года суды США постоянно пытаются на примере каждого отдельного дела определить, что именно запрещает данный закон. Ни одно широкое определение, по сути, не в состоянии раскрыть смысл этого статута…»

Это значит, что бизнесмен никак не может узнать заранее, являются ли его действия законными или противозаконными, виновен он или нет. Это значит, что бизнесмен должен жить под дамокловым мечом внезапной, непредсказуемой катастрофы, под риском потерять все имущество или быть приговоренным к тюремному заключению; его карьера, репутация, собственность, капитал, труды всей его жизни отдаются на милость любого амбициозного молодого чиновника, который по любой причине, будь то интересы общества или что-то личное, властен возбудить против бизнесмена дело.

Законы с обратной силой (или ex post facto) – иными словами, законы, карающие человека за деяние, которое в момент его совершения не считалось преступным, – не признаны всей традицией англосаксонской юриспруденции и, более того, прямо противоречат ей. Это форма преследования, практикуемая только диктаторскими режимами и запрещенная всеми цивилизованными кодексами законов. Она запрещена и Конституцией США. Считается, что в Соединенных Штатах законов с обратной силой не существует и их ни к кому не применяют – ни к кому, кроме бизнесменов. Ситуация, когда человек вплоть до вынесения ему приговора не имеет способа узнать, законно или противозаконно он поступил когда-то, очевидно, является примером применения закона с обратной силой.

Рекомендую вам блестящую маленькую книжицу Гарольда Флеминга под названием «Десять тысяч заповедей» (Ten Thousand Commandments). Она написана общедоступным языком и – ясно, просто, логично, с множеством подробных, документированных примеров из жизни, – рисует такую яркую картину антимонопольных законов, что слово «кошмар» в применении к ним кажется слишком слабым определением.



«Одна из опасностей, – пишет Флеминг, – которых должны остерегаться нынешние предприниматели, состоит в том, что некая политика, которой вы сегодня решили придерживаться по совету самых компетентных юристов, в будущем году может быть объявлена противоправной. В таком случае преступление и наказание возникают "задним числом"… Другая опасность – возможность исков о возмещении убытков в тройном размере, которые также могут быть поданы задним числом. Фирмы, которые с самыми благими намерениями нарушили закон в силу вышеописанных обстоятельств, подлежат искам о троекратном возмещении убытков по антимонопольным законам, даже когда их преступление – это деяние, которое в момент его совершения единодушно считалось вполне законным и этичным, а противоправным оказалось лишь вследствие обновленной интерпретации закона».


Что говорят на эту тему бизнесмены? В докладе под названием «Презумпция виновности» (18 мая 1950 года) Бенджамин Ф. Фейрлесс, тогдашний президент United States Steel Corporation, сказал:



«Джентльмены, вам и без меня известно, что в случае, если у нас сохранится существующая система законов – и если мы беспристрастно будем применять ее ко всем нарушителям, – управление практически всеми фирмами Америки, как крупными, так и мелкими, будет осуществляться на расстоянии, из Атланты, Синг-Синга, Ливенуорта и Алькатраса».


Правовая оценка действий настоящих преступников значительно справедливее той, которой удостаиваются действия бизнесменов. Права преступника защищены объективным законодательством, объективными процессуальными нормами, объективными нормами доказательственного права. Пока его вина не доказана, преступник наделен презумпцией невиновности. Только бизнесмены – производители, добытчики, кормильцы, атланты, несущие на своих плечах всю нашу экономику, – считаются виновными от природы; только от них требуют доказательств их невиновности в отсутствие каких бы то ни было четких критериев невиновности либо доказательств вины, только их отдают на волю капризов, благосклонности или злого умысла любого политика, который жаждет саморекламы, любого расчетливого государственника, любой завистливой посредственности, которая, случайно пробравшись в государственный аппарат, просто пожелает развлечься борьбой с монополиями.

Лучшие или просто более-менее порядочные государственные служащие много раз протестовали против необъективного характера антимонопольных законов. В том же докладе мистер Фейрлесс цитирует заявление Лоуэлла Мейсона, тогдашнего члена Федеральной комиссии по делам торговли:



«Американский деловой мир подвергается преследованиям, издевательствам и даже, можно сказать, избиениям со стороны правовой системы; многие из ее законов несправедливы, непонятны и не имеют исковой силы. В законах, регулирующих торговлю между разными штатами, царит такой сумбур, что правительство может подобрать обвинение буквально против любого концерна, который оно захочет привлечь к суду. Заявляю – эта система возмутительна».


Далее мистер Фейрлесс цитирует письменное замечание члена Верховного суда США Джексона, сделанное в тот период, когда последний возглавлял антитрестовское отделение департамента юстиции:



«Юристы не имеют возможности определить, какое деяние в сфере бизнеса будет квалифицировано судом как законное. Эта ситуация приводит в замешательство как бизнесменов, желающих подчиняться закону, так и правительственных чиновников, пытающихся исполнять закон».


Однако не все представители власти разделяют это замешательство. В книге Флеминга цитируется нижеследующее заявление Эммануэля Селлера, председателя юридического комитета палаты представителей, сделанное им на симпозиуме Ассоциации адвокатов штата Нью-Йорк в январе 1950 года:



«Я хочу открыто заявить, что буду энергично бороться против любых антитрестовских законов, для которых будет характерно подробное перечисление нарушений и замена общих принципов перечнями частностей. Дабы обеспечивать динамичность общества, закон должен оставаться пластичным, как вода».


А я, в свою очередь, хочу открыто заявить, что «пластичный закон» – это эвфемизм для «произвола власти» (ведь «пластичность» – основная черта права при всякой диктатуре) и что «динамичное общество», чьи законы, пластичные как вода, выходят из берегов и затопляют всю страну, можно найти в нацистской Германии либо в Советской России.

Трагическая ирония всей этой истории в том, что антимонопольные законы были созданы и доселе поддерживаются так называемыми «консерваторами», якобы защищающими свободу предпринимательства. Это прискорбное доказательство того факта, что у капитализма никогда не было истинных защитников среди философов. Отсюда также ясно, что у людей, провозглашавших себя защитниками капитализма, напрочь отсутствовали политическая принципиальность, знания об экономике и понимание характера политической власти. Концепция свободной конкуренции, осуществляемой по закону, – это абсурд. Это значит: под дулом пистолета принуждать людей к свободе. Это значит: отдать защиту свободы личности в руки деспотической власти железных бюрократических циркуляров.

Каковы были исторические предпосылки, приведшие к принятию Закона Шермана? Процитирую книгу Нила:



«В 70–80-е годы XIX века силы, стоявшие за движением, которое добивалось срочного принятия этих законов, все крепли и крепли… После Гражданской войны основной мишенью подозрений и враждебности стали железные дороги с их привилегиями, чартерами и субсидиями. Возникло много организаций с такими откровенными названиями, как "Национальная антимонопольная лига за удешевление грузовых железнодорожных перевозок"».


Вот красноречивый пример того, как бизнесмены становились козлами отпущения за грехи политиков. Люди бунтовали именно против привилегий, дарованных политиками: чартеров и субсидий для железных дорог; именно эти привилегии поставили железные дороги Запада вне конкуренции и наделили их монопольной властью, со всеми вытекающими из этого возможностями злоупотреблений. Но средство против этого, внесенное в свод законов республиканским конгрессом, состояло в попрании свободы бизнесменов и расширении власти политиков над экономикой.

Если вы хотите увидеть подлинную трагедию Америки, сравните идеологическую мотивировку антимонопольных законов с их реальными результатами. Вновь процитирую книгу мистера Нила:



«По-видимому, недоверие американцев ко всем носителям неограниченной власти – это и есть сокровенная, извечная причина принятия антитрестовской политики, более серьезная, чем все экономические позиции или радикальные политические тенденции. Это недоверие можно наблюдать в разных сферах жизни американцев… Оно отражено в теориях "сдержек и противовесов" и "разделения властей". В США тот факт, что некоторые люди имеют власть над действиями и капиталами других, иногда признается неизбежным, но никогда не считается чем-то положительным. Всегда существует надежда, что любой конкретный носитель власти – и политической, и экономической (курсив мой. – А.Р.) – не защищен от посягательств со стороны других властей…

С этим фундаментальным основанием антитрестовского законодательства вполне согласуется его опора не на административные регулятивные механизмы, а на юридический процесс и средства судебной защиты. Знаменитый принцип, закрепленный в Декларации прав жителей республики Массачусетс, – "правление на основании закона, а не по воле людей" – этот любимый афоризм американцев представляет собой ключ к смыслу антимонопольных законов. Без него невозможно объяснить, почему, на удивление всем зарубежным наблюдателям, в США так спокойно мирятся с антитрестовским курсом те же самые слои, особенно "большой бизнес", которые часто попадают под его бич».


Вот в чем трагедия. Вот к чему приводит отсутствие четкой философской теории, которая руководила бы человеческими поступками и намерениями. Первое свободное общество в истории человечества уничтожило свою свободу – во имя ее защиты. Неумение отличить политическую власть от экономической позволило людям предположить, что насилие может стать подходящим «противовесом» производства, что первое и второе – действия одного порядка, могущие служить взаимными регуляторами, что «авторитет» бизнесмена и «авторитет» чиновника – взаимозаменяемые вещи, соперничающие за одну и ту же социальную роль. Стремясь к «правлению на основании закона, а не по воле людей», сторонники антитрестовских законов передали всю экономику Америки во власть капризной воле людей, до которой далеко любой диктатуре.

В отсутствие каких бы то ни было рациональных оценочных критериев люди пытались судить о бесконечно сложных проблемах свободного рынка, руководствуясь поверхностной идеей «большого». Это можно слышать и по сей день: «большой бизнес», «большое правительство», «большие профсоюзы» осуждаются как враги общества без учета характера, причин и функций их «большой величины», словно быть большим само по себе уже дурно. Рассуждая в таком духе, можно заключить, что «большой гений» – например Эдисон, – и «большой гангстер» – например Сталин, – злодеи одного и того же порядка: один заполонил мир бессчетными ценностями – изобретениями, а второй – бесчисленными могилами, но оба делали свое дело в очень большом масштабе. Сомневаюсь, что найдется человек, который поставит знак равенства между Эдисоном и Сталиным, – но между ними та же разница, что и между большим бизнесом и большим правительством. Единственное средство, благодаря которому правительство может стать большим, – это физическая сила; единственное средство, благодаря которому бизнес может стать большим в условиях свободной экономики, – это успешный производительный труд.

В реальности для существования свободной конкуренции необходим один-единственный фактор: чтобы механизм свободного рынка работал беспрепятственно, не стесняемый ничем. Единственная мера, которую может принять правительство, чтобы защитить свободу конкуренции, это соблюдать принцип «Laissez-faire!» (это выражение можно вольно перевести как «Не мешайте!»). Но антимонопольные законы создали прямо противоположные условия – и дали результаты, прямо противоположные задуманным.

С помощью законов конкуренцию регулировать нельзя; нет критериев, которые позволяли бы установить, кто с кем вправе конкурировать, сколько конкурентов должно существовать в каждой отрасли; какова должна быть их относительная мощь или их так называемые «важнейшие рынки», какие цены они должны устанавливать, какие методы конкуренции «справедливы», а какие «несправедливы». Ни на один из этих вопросов нельзя ответить – это все вопросы того рода, на какие в силах ответить только механизм свободного рынка.

В отсутствие принципов, стандартов или критериев, которыми можно было бы руководствоваться, антимонопольное прецедентное право представляет собой летопись семидесяти лет софистики, казуистики и мелочного педантизма, нелепого, оторванного от действительности не менее, чем диспуты средневековых схоластов. Разница только одна: у схоластов было больше резонов для вопросов, которые они поднимали, да и от исхода их диспутов не зависели жизнь и судьбы конкретных людей.

Позвольте привести несколько примеров антитрестовских судебных процессов. В деле «Associated Press против США» 1945 года агентство Associated Press было признано виновным, так как его уставные нормы ограничивали количество членов агентства и очень затрудняли процесс приема в него новоучрежденных изданий. Процитирую книгу мистера Нила:



«В защиту Associated Press был высказан аргумент, что существуют и другие агентства новостей, от которых новые издания могут получать информацию… Суд решил, что… Associated Press коллективно организовано таким образом, что его члены оказываются в более выгодном положении и более конкурентоспособны, чем не-члены, и, следовательно, оно тем самым ограничивает свободу торговли, хотя на не-членов и не оказывается принуждение к отказу от конкуренции. [Служба новостей Associated Press расценивается как столь ценное учреждение, что, сделав ее услуги эксклюзивными для себя, члены ассоциации создают реальные трудности для потенциальных конкурентов (курсив здесь и далее мой. – А.Р.)…] Тот факт, что члены создали это учреждение… для себя, не является оправданием; новые издания все равно должны получить возможность пользоваться им на разумных условиях, если только для них не будет эффективнее участвовать в конкурентной борьбе без пользования им».


Чьи, собственно, права тут попраны? И чей, собственно, каприз осуществляется властью закона? Что нужно для того, чтобы удостоиться статуса «потенциального конкурента»? Если завтра я вздумаю конкурировать с General Motors, какими своими учреждениями эта компания будет вынуждена со мной поделиться, чтобы для меня было «эффективно» с ними конкурировать?

В деле «Migram против Loew's» 1951 года тот факт, что некий кинотеатр безуспешно пытался получить от крупных дистрибьюторов кинофильмов картины из категории премьерных, был квалифицирован как доказательство сговора дистрибьюторов. Каждая из фирм, очевидно, имела веские причины для отказа кинотеатру, и защита заявила, что каждый дистрибьютор принимал свое решение самостоятельно, не зная о решениях других. Но суд постановил, что «явно схожие методы ведения дел» являются достаточным доказательством сговора и что «дополнительные доказательства существования реального соглашения между ответчиками не требуются». Апелляционный суд поддержал это решение, постановив, что такая улика, как схожие деяния, позволяет возложить заботу о доказательствах на самих ответчиков: те, дескать, должны «предоставить объяснения своих предполагаемых согласованных действий», будто они и так этих объяснений не предоставили.

Задумаемся, на какие выводы наталкивает данное дело. Если три бизнесмена независимо друг от друга приходят к одному и тому же очевидному, лежащему на поверхности решению – они, что же, должны доказывать отсутствие сговора между собой? А если два бизнесмена замечают, что третий осуществляет некую разумную идею, – должны ли они бояться ее перенять, из страха быть обвиненными в сговоре? Допустим, идею переняли – не потащат ли ее автора в суд, чтобы обвинить в сговоре на основании действий двух людей, о которых он в жизни не слыхивал? И как он должен «предоставлять объяснения» своего гипотетического проступка и доказывать свою невиновность?

В том, что касается патентов, антимонопольные законы вроде бы уважают права владельца патента – до той поры, пока он пользуется этим патентом в одиночку, ни с кем не делясь. Но если он предпочитает не ввязываться в патентную войну с конкурентом, который владеет патентами той же широкой категории, – если они оба отказываются от политики «человек-человеку-волк», в которой так часто обвиняют бизнесменов, – если они решают создать патентный пул и предоставить лицензии на его использование кучке других производителей, которых выберут сами, – тогда антимонопольные законы возьмутся за них обоих. В случае патентного пула наказание предполагает принудительное предоставление лицензий на патенты всякому, кто только пожелает, – либо решительную конфискацию патентов.

Процитирую книгу Нила:



«Принудительное предоставление лицензий на патенты – даже действительные патенты, приобретенные законным образом благодаря изобретательской деятельности служащих самой этой компании, – применяется не для наказания фирм, а для того, чтобы впустить на рынок конкурирующие компании… Например, в деле "ICI and duPont" в 1952 году судья Райан… принял решение о принудительном предоставлении лицензий на существующие патенты в отраслях, к которым относились их ограничительные соглашения, а также на патенты на улучшения, но не на новые патенты в этих отраслях. В данном случае была принята еще одна дополнительная мера, которая в последнее время получила широкое распространение: и ICI, и duPont было вменено в обязанность снабжать всех желающих по разумной цене техническими руководствами с подробным изложением методов практического использования патентов».


Обратите внимание – это не расценивается как «карательная мера»!

Чьи, собственно, разум, таланты, достижения и права приносятся тут в жертву – и ради чьей незаслуженной выгоды?

Самое шокирующее решение суда в этой мрачной череде (вплоть до 1961 года) было вынесено – как, в сущности, и следовало ожидать – видным «консерватором», судьей Лернедом Хэндом. Его жертвой была ALCOA. Это было дело «Соединенные Штаты против Aluminum Company of America» 1945 года.

По антитрестовским законам монополия как таковая еще не противоправна; противоправно «намерение монополизировать». Чтобы признать ALCOA виновной, судья Лернед Хэнд должен был найти доказательства того, что ALCOA агрессивными мерами старалась вытеснить конкурентов с рынка. Вот какие улики он нашел и взял за основу решения, которое перекрыло кислород одному из крупнейших промышленных концернов Америки. Процитирую мнение судьи Хэнда:



«Не было неизбежным фактом, что она [ALCOA] будет всегда предвосхищать заранее повышение спроса на металл в слитках и окажется готова удовлетворять его. Ничто не заставляло ее удваивать и учетверять свои мощности прежде, чем на рынок выйдут другие. Она настаивает, что никогда не вытесняла конкурентов; но мы не можем и помыслить о более эффективном способе вытеснения, чем постоянное стремление использовать любую новую благоприятную возможность, как только она появляется, и противопоставлять всякому новичку новые мощности, уже включенные в огромную структуру, имея на своей стороне преимущество опыта, связей с торговыми партнерами и элитарные кадры».


Здесь беззастенчиво обнажаются смысл и цели антимонопольных законов: наказать талант за талантливость, наказать успех за успешность и принести плодотворный гений в жертву требованиям завистливой посредственности.

Если приложить этот принцип к любой производительной деятельности, если запретить умному человеку «использовать любую новую благоприятную возможность, как только она появляется», чтобы, не дай бог, не отбить охоту у какого-нибудь дурня или труса, который вздумает с ним соперничать; это будет означать, что никто из нас, вне зависимости от его профессии, не должен вырываться вперед, совершенствоваться, расти, поскольку личное совершенствование в любой его форме – будь то высокая скорость печати машинистки, лучшая картина художника, повышенный процент исцеленных у врача – может отбить охоту у новичков, которые еще не принялись за дело, но рассчитывают состязаться с лучшими.

В качестве последнего, завершающего штриха я процитирую примечание мистера Нила к его отчету о деле ALCOA:



«Интересно отметить, что главным доводом, на основании которого экономические обозреватели бранили алюминиевую монополию, был именно тот факт, что ALCOA постоянно упускала возможности для экспансии и так недооценила спрос на металл, что на заре обеих мировых войн Соединенные Штаты испытывали острую нехватку производственных мощностей».


А теперь я попрошу вас держать в голове характер, суть и реальные результаты антимонопольных законов, пока я буду описывать кульминацию, по сравнению с которой меркнут прочие страницы этой отвратительной летописи: дело General Electric от 1961 года.

Перечень обвиняемых по этому делу читается как список героев отрасли производства электротехнического оборудования: General Electric, Westinghouse, Allis-Chamers и еще 26 компаний поменьше. Их преступление состояло в том, что они снабдили вас всеми незаменимыми удобствами и благами электрической эры, от тостеров до генераторов. Именно за это преступление их и покарали – поскольку они не могли снабжать нас всем этим и вообще заниматься бизнесом, не нарушая антимонопольных законов.

Против них было выдвинуто обвинение в заключении тайных соглашений по установлению цен на свою продукцию и в мошенничестве с ценами на торгах. Но в отсутствие таких соглашений крупные компании могли так сбить цены, что мелкие производители, не имея возможности с ними соперничать, разорились бы, в то время как те же самые крупные компании, согласно все тем же антимонопольным законам, угодили бы под суд по обвинению в «намерении монополизировать».

Процитирую статью Ричарда Остина Смита под названием «Невероятный электрический заговор» в журнале Fortune (апрель и май 1961 года): «Если General Electric решит занять 50 % рынка, это нанесет смертельную рану даже таким сильным компаниям, как I-T-E Circuit Breaker». В той же статье показано, что соглашения по установлению цен не приносили выгоды General Electric, а напротив, наносили урон ее интересам, что, по сути, GE оказалась в роли «дойной коровы», и ее руководство, зная об этом, хотело выйти из «заговора», но оказалось в безвыходной ситуации (из-за антитрестовских и других правительственных постановлений).

Лучшим доказательством того, что антимонопольные законы были главной причиной, вынудившей электротехническую промышленность к «сговору», стали последствия этого дела – в том, что касалось «решения суда в соответствии с заключенным сторонами мировым соглашением». Когда компания General Electric объявила о своем намерении понизить цены до предела, запротестовали именно мелкие компании и правительство.

В статье мистера Смита упомянуто, что встречи «заговорщиков» начались в результате учреждения Департамента по ценообразованию. Во время войны цены на электрооборудование были фиксированными – их устанавливало правительство, и высшие руководители в области электротехнической промышленности устраивали совещания для обсуждений общего курса. Этот обычай удержался и после ликвидации данного ведомства.

Можно ли вообразить себе логику, по которой политика фиксированных цен является преступлением, если ее практикует бизнесмен, но заботой об обществе, если ее практикует правительство? Даже в мирное время найдется много отраслей – например, автомобильные грузоперевозки, – в которых цены фиксирует правительство. Если фиксирование цен вредит конкуренции, промышленности, производству, потребителю, экономике в целом и «интересам общества» – как утверждают сторонники антимонопольных законов, – то каким же образом эта же вредоносная политика в руках правительства оборачивается благотворной? Поскольку на этот вопрос нет рационального ответа, я советую вам усомниться в экономических познаниях, намерениях и мотивах ярых борцов с монополиями.

Электрические компании даже не пытались защищаться от обвинения в «заговоре». Дело в том, что антитрестовские законы представляют такую смертельную опасность для тех, кто пытается оправдаться, что защита становится практически невозможной. В этих законах сказано, что на компанию, признанную виновной в нарушении антитрестовских законов, может подать в суд любой ее клиент, считающий себя пострадавшим, и требовать троекратного возмещения убытков. В случае такого крупномасштабного дела, как процесс над электротехнической промышленностью, подобные иски о возмещении убытков могут, как это легко себе представить, разорить всех ответчиков подчистую. Перед лицом подобной угрозы кто сможет или захочет защищаться в суде, где нет ни объективных законов, ни объективных критериев вины или невиновности, ни объективного способа оценить свои шансы на успех?

Попытайтесь вообразить, какие крики негодования, какие протесты раздадутся со всех сторон, если какую-либо другую группу людей, какое-либо другое меньшинство подвергнут суду, где приняты все меры, чтобы сделать защиту невозможной, – или где законы предписывают: чем серьезнее обвинение, тем опаснее защита. Очевидно, в случае с истинными преступниками верно прямо противоположное: чем серьезнее преступление, тем больше предосторожностей и мер защиты, предписанных законом, дабы предоставить ответчику шанс на оправдание за недостаточностью улик. Только бизнесмены должны являться в суд связанными и с кляпом во рту.

А с чего же началось правительственное расследование положения в электротехнической промышленности? В статье мистера Смита указано, что расследование началось из-за жалоб TVA и требований сенатора Кифаувэра. Это было в 1959 году, при республиканской администрации Эйзенхауэра. Процитирую журнал Time от 17 февраля 1961 года:



«Сбор улик по антитрестовским делам часто дается правительству с большими трудностями, но на сей раз ему повезло. В октябре 1959 года на судебном процессе по некоему антитрестовскому делу четыре бизнесмена из Огайо были приговорены к тюремному заключению. (Один из них по дороге в тюрьму покончил с собой.) Эта новость посеяла панику в рядах руководителей электротехнических компаний, находившихся под следствием, и некоторые из них в обмен на гарантии неприкосновенности согласились дать показания о своих коллегах. На основе улик, полученных от этих людей (которые в большинстве своем сохранили свои посты), правительство подытожило дело».


Такими словами здесь описывают не гангстеров, не рэкетиров, не торговцев наркотиками – а бизнесменов, производителей, творцов, умелых и компетентных членов общества. Однако теперь антитрестовские законы, на этом новом этапе, явно стараются превратить деловой мир в мир криминала, с осведомителями, подсадными утками, провокаторами, особыми «сделками»… в общем, все, как в сериале «Неприкасаемые» о борьбе ФБР с мафией.

Семь руководителей электротехнических компаний были приговорены к тюремному заключению. Мы никогда не узнаем, что происходило за кулисами этого судебного процесса или на переговорах компаний с правительством. Были ли эти семеро ответственны за гипотетический «заговор»? Если они и виновны, то действительно ли их вина тяжелее, чем у других? Кто на них «настучал» – и за что? Может быть, их оклеветали? Может быть, они поддались на провокацию? На алтарь чьих интересов, амбиций, целей их принесли в жертву? Мы не знаем. В ситуации, созданной антитрестовскими законами, этого никак не узнать.

Когда эти семеро, не имевшие возможности защищаться, явились в суд, чтобы выслушать приговор, их адвокаты обратились к судье с ходатайством о помиловании. Процитирую тот же отчет в Time:



«Первым выступил адвокат… вице-президента компании Westinghouse, с ходатайством о помиловании. Его клиент, сообщил адвокат, является членом приходского управления епископальной церкви Св. Иоанна в Шэроне, штат Пенсильвания, и жертвует на благотворительные учреждения для детей-инвалидов. Адвокат другого ответчика подчеркнул, что его клиент – "директор клуба для мальчиков в Скенектади, штат Нью-Йорк, и председатель комитета по сбору средств на постройку новой иезуитской семинарии в Леноксе, штат Массачусетс"».


Итак, адвокаты этих людей нашли нужным сослаться не на их достижения, не на их таланты в области индустрии, не на их ум и даже не на их права – но на их альтруистичное «служение» «благосостоянию нуждающихся». Значит, нуждающиеся имеют право на благосостояние – но те, кто это благосостояние обеспечивает, такого права не имеют. Благосостояние и права производителей не были сочтены заслуживающими признания и учета. Вот самый страшный обвинительный акт против нынешнего состояния нашей культуры.

Последним штрихом всего этого отвратительного фарса стало заключение судьи Гейни. Он сказал: «Тут поставлено на кон не что иное, как дальнейшее существование той экономики, благодаря которой Америка стала великой державой, системы свободного предпринимательства». С этими словами он нанес системе свободного предпринимательства самый сокрушительный удар за всю ее историю, отправив в тюрьму семерых из ее лучших представителей и тем самым провозгласив, что к тем же самым людям, которые сделали Америку великой, – бизнесменам – теперь в силу самой их натуры и профессии следует относиться как к преступникам.

В лице этих семерых он вынес приговор системе свободного предпринимательства.

Эти семеро стали мучениками. С ними обошлись, как с жертвенными животными – по сути, то было человеческое жертвоприношение, воистину более жестокое, чем человеческие жертвы, которые приносили доисторические дикари в джунглях.

Если вас волнует справедливое отношение к меньшинствам, помните, что бизнесмены – небольшое меньшинство, очень небольшое по сравнению со всеми бескультурными ордами нашей планеты. Помните, сколь многим вы обязаны этому меньшинству – и какому позорному преследованию оно подвергается. Помните также, что самое маленькое меньшинство на свете – это отдельный человек. Те, кто отказывает отдельному человеку в правах, не могут претендовать на звание защитников меньшинств.

Что нам следует делать в этой связи? Нам следует потребовать пересмотра и переработки всего вопроса об антитрестовской деятельности. Нам следует оспорить его философскую, политическую, экономическую и нравственную базу. Нужно создать Союз гражданских свобод для бизнесменов. Нашей конечной целью должна стать отмена антитрестовских законов; это потребует долгой борьбы на интеллектуальном и политическом фронте; но тем временем и в качестве первого шага мы должны потребовать отменить положения этих законов о наказании тюремным заключением. И без того дурно, что к людям применяют штрафы и другие финансовые санкции по законам, которые единодушно считаются необъективными, противоречивыми и не способными сформулировать состав преступления, поскольку нет двух юристов, которые одинаково трактовали бы их смысл и применение; в таких двусмысленных законах просто непристойно даже упоминать о санкциях в форме тюремного заключения. Следует положить конец возмутительному обычаю сажать в тюрьму людей за то, что они нарушают невразумительные законы, не нарушить которые просто невозможно.

Бизнесмены – это единственная категория людей, отличающая капитализм и американский образ жизни от тоталитарного этатизма, который постепенно подминает под себя весь остальной мир. Все другие слои общества – рабочие, фермеры, профессионалы, ученые, солдаты – существуют и при диктатурах, хотя и прозябают в страхе, в цепях, в нищете, в условиях прогрессирующего саморазрушения. Но при диктатуре такая категория, как бизнесмены, отсутствует. Их место занимают вооруженные бандиты: чиновники и комиссары. Бизнесмены – символ свободного общества, символ Америки. Если они погибнут, в тот миг, когда они погибнут, с ними погибнет цивилизация. Но если вы хотите бороться за свободу, вы должны начать с борьбы за ее обойденных наградами, непризнанных, негласных, но лучших представителей – американских бизнесменов.



    1962 г.




4. Антимонополия







Слово «антимонополия» напоминает нам об «Алисе в Стране Чудес»: где-то что-то, кажется, существует, и в то же время определенно не существует. Это мир, в котором конкуренция провозглашается краеугольным камнем и руководящим принципом, и в то же время чрезмерная конкуренция тут же удостаивается ярлыка «убийственной». Это мир, в котором любые действия, направленные на ограничение конкуренции, считаются преступлением, если исходят от бизнеса, предпринятые же правительством, те же шаги обретают статус «прогрессивных». Это мир, в котором закон столь расплывчат, что бизнесмен до самого конца не знает, какие из его действий будут объявлены преступными, – и узнает об этом лишь позднее – из приговора судьи.

Учитывая многочисленные нестыковки, противоречия и юридические хитросплетения, окружающие понятие антимонополии, я полагаю, что все оно должно быть подвергнуто пристальному изучению. Мы должны понять и оценить, во-первых, исторические корни антимонопольного законодательства и, во-вторых, экономические теории, на которых базируются подобные законы.

Для американцев сосредоточение в руках политиков деспотической власти всегда представлялось худшим из кошмаров. До Гражданской войны мало кто признавал возможность концентрации подобной власти в руках бизнесменов. Считалось, что власти способны принуждать к подчинению силой, тогда как бизнес подобной силой не обладает. Бизнесмену необходимы клиенты, и он вынужден апеллировать к их интересам.

Эти представления, однако, стали быстро меняться после Гражданской войны, в особенности – с наступлением эры железных дорог. Казалось бы, железные дороги не опирались на силу закона. Однако для фермеров Запада железные дороги обладали воистину неограниченной властью, которая ранее приписывалась лишь правительству. Оказалось, что железнодорожники не подвержены влиянию законов конкуренции. Они взимали тарифы, которые делали фермерские доходы едва достаточными для того, чтобы обеспечить себя посевным зерном – не больше, не меньше. Протесты фермеров вылились в создание национального движения грейнджеров, чьими усилиями в 1887 году был принят Межштатный транспортный закон.

Промышленные гиганты, активно развивавшиеся в этот период, – такие как корпорация Рокфеллера Standard Oil, – также были вынуждены постоянно терпеть обвинения в игнорировании законов конкуренции, законов соотношения спроса и предложения. Общественное осуждение монополий достигло своей кульминации в Законе Шермана, принятом в 1890 году.

После этого в обществе возобладала точка зрения, которая является общепринятой и поныне: она гласит, что бизнес, будучи предоставлен сам себе, неизбежно превращается в силу, обладающую неограниченной властью. Правомочно ли это утверждение? Быть может, период, наступивший вслед за Гражданской войной, дал жизнь новой форме неограниченной власти? Или же источником этой власти все равно остается государство, а бизнес лишь обеспечивает новые пути для ее реализации? Вот ключевой вопрос истории.

На Востоке, в период, предшествовавший Гражданской войне, железные дороги развивались в непрерывной конкуренции между собой, как и более старые виды транспорта – баржи, речные суда, дилижансы. К 60-м годам XIX столетия политики начали активно продвигать идею строительства железных дорог на Западе, чтобы связать Калифорнию с остальной частью страны: на кону стоял государственный престиж. Но объем перевозок за пределами плотно населенных восточных штатов был явно недостаточным для активного развития коммерческой железнодорожной сети в западном направлении. Потенциальные доходы не могли покрыть значительных вложений в транспортную инфраструктуру. И вот было принято решение о субсидировании железных дорог, дабы подстегнуть их движение к западу.

В промежутке между 1863 и 1867 годами железным дорогам было бесплатно передано более ста миллионов акров общественной земли. Поскольку эти земли получали конкретные компании, другие железные дороги уже не могли составить им конкуренцию в соответствующих районах Запада. При этом альтернативные средства транспорта (дилижансы, речные суда) не могли конкурировать с железными дорогами в западных штатах. Таким образом, при помощи федерального правительства, железнодорожные перевозки на Западе оказались свободны от пут конкуренции, традиционно существовавших на Востоке.

Как и следовало предположить, государственные субсидии оказались особенно привлекательными для деятелей того сорта, что постоянно крутятся на обочине бизнеса в поисках легких денег. Множество железных дорог на Западе оказались построенными из рук вон плохо, ибо они изначально создавались отнюдь не для транспортных перевозок, а исключительно для получения общественных земель.

Западные железные дороги были настоящей монополией, в буквальном значении этого слова. Они могли действовать с позиции абсолютной власти. И не пренебрегали этой возможностью. Но источником их силы был отнюдь не свободный рынок, а правительственные субсидии и государственные ограничения.

Когда, в конце концов, объем перевозок в западных штатах вырос настолько, что другие перевозчики также смогли с достаточной прибылью оперировать на этом рынке, монополии очень скоро пришел конец. Невзирая на первоначальные привилегии, монополисты не смогли противостоять давлению свободной конкуренции.

Однако вскоре в нашей экономической истории произошел зловещий поворот: в 1887 году был принят Межштатный транспортный закон.

Причиной появления подобного закона были отнюдь не гримасы свободного рынка. Как и многие последующие попытки законодательного контроля над бизнесом, этот закон стал попыткой излечить экономику от перекосов, созданных предыдущим государственным вмешательством, – хотя обвинение в их появлении пало, разумеется, на свободный рынок. Межштатный транспортный закон, в свою очередь, породил новые перекосы в структуре и финансировании железнодорожных перевозок. Теперь предполагается устранить уже эти, новые проблемы с помощью новых субсидий. Железные дороги находятся на грани финансового краха, и все же никто не желает вернуться к первоначальному, неправильно поставленному диагнозу, дабы выяснить – и устранить – истинные причины болезни.

Было бы чудовищной ошибкой интерпретировать историю железнодорожной отрасли в XIX столетии как доказательство несостоятельности свободного рынка. Такой же ошибкой, сохранившейся до сего дня, был в XIX веке страх перед «трастами».

Самым одиозным из «трастов» был Standard Oil. Однако во времена, когда был принят Закон Шермана, в доавтомобильную эпоху, вся нефтяная индустрия производила менее одного процента ВВП и по своим масштабам была втрое менее внушительна, нежели производство обуви. Тем не менее опасения вызывали не абсолютные масштабы монополий, а их доминирование в рамках собственных отраслей промышленности. При этом противники монополии оказались не в силах уяснить: в ту эпоху, на переломе столетий, способность Standard Oil контролировать 80 % нефтеперерабатывающего производства была экономически оправданна и обеспечивала рост американской экономики.

Именно контроль корпорации над отраслью позволял увеличивать эффективность производства путем внедрения разнообразных способов нефтепереработки и транспортировки, маркетинговых практик. Кроме того, это упрощало и удешевляло рост капитала. Монополии появились потому, что именно они оказались наиболее эффективными механизмами для развития тех отраслей промышленности, которые, будучи сравнительно молодыми, оказались не в состоянии обеспечить возможности для развития более чем одной компании.

Исторически развитие любой сферы производства происходит по одной и той же схеме: сначала в отрасли появляется несколько небольших компаний, затем часть из них объединяется, что позволяет увеличить как эффективность, так и доходность. По мере расширения рынка на него приходят новые фирмы, что сокращает долю рынка, принадлежащую крупнейшей компании в отрасли. По этой схеме развивались сталелитейная, нефтяная, алюминиевая, транспортная, равно как и большинство других отраслей производства.

Наблюдаемая тенденция, согласно которой доминирующая в отрасли компания теряет часть собственной доли рынка, вызвана отнюдь не антимонопольным законодательством: в реальности дело в том, что невозможно остановить выход новых компаний на рынок, когда растет потребность в соответствующем товаре. К примеру, Texaco и Gulf стали бы крупными компаниями даже в том случае, если бы не распалась корпорация Standard Oil. Соответственно, и доминирующее положение United States Steel в сталелитейной отрасли полвека назад было бы поколеблено и без Закона Шермана.

В свободной экономике требуется недюжинное искусство, чтобы удерживать за собой более 50 % рынка. Для этого необходимы высокая интенсивность производства, безошибочное деловое чутье и постоянная работа над улучшением товаров и технологий. Те немногие компании, которые удерживают соответствующую долю рынка годами и десятилетиями, достигают этого за счет эффективности производства, – и заслуживают славословий, а не проклятий.

Можно понять, откуда появился Закон Шермана, если вспомнить о страхах и экономической невежественности XIX столетия. Но в контексте сегодняшних экономических знаний он воспринимается как сущая нелепица. Семидесятилетний опыт изучения промышленного развития должен был нас хоть чему-то научить.

Однако если попытки оправдать наше антимонопольное законодательство историческими причинами являются в корне ошибочными и основаны на недостаточном понимании истории, то его теоретические оправдания содержат в себе еще более грубую ошибку.

На заре существования США американский народ наслаждался экономической свободой. Каждый мог свободно производить любой товар и продавать его любому, согласному купить, по удовлетворяющей обоих цене. Если две конкурирующие фирмы приходили к заключению, что согласованная ценовая политика идет на пользу каждой из них, они свободно могли договориться о такой политике. Если клиент просил сделать ему скидку, предлагая что-то взамен, компания (обычно железная дорога) могла удовлетворить просьбу или же отказать в ней, в зависимости от собственного понимания своей выгоды. Как утверждала классическая экономическая наука, пользовавшаяся большим уважением в XIX столетии, конкуренция обеспечивала сбалансированность экономики.

Однако в то время как многие теории классических экономистов – к примеру, описание механизмов свободной экономики – были крайне ценными, предложенная ими концепция конкуренции оказалась весьма неоднозначной и внесла сумятицу в умы адептов. Из нее следовало, что смысл конкуренции, по большому счету, в том, чтобы производить и продавать как можно больше, подобно роботам, полагая рыночные цены незыблемыми, как законы природы, и не делая ни малейшей попытки повлиять на состояние рынка. Однако в реальности коммерсант второй половины XIX века прилагал всю свою энергию, чтобы повлиять на рынок – с помощью рекламы, изменения объемов производства, ожесточенного торга с поставщиками и покупателями.

Многие исследователи сходятся во мнениях, что подобная деятельность несовместима с классической экономической теорией. Отсюда они заключили, что конкуренция более не эффективна. Однако в том смысле, в каком они понимают конкуренцию, она никогда не была эффективна и, более того, не существовала вовсе – за исключением каких-нибудь обособленных сельскохозяйственных рынков. Однако конкуренция в истинном значении этого слова все-таки существовала и существует – сегодня не менее, нежели в XIX веке.

«Конкуренция» – слово активное, а не пассивное. Ее законы касаются экономики в целом, то есть не только производства, но и торговли; и заключается она в осуществлении тех или иных шагов для изменения рынка в чью бы то ни было пользу.

Ошибка экспертов XIX столетия заключалась в попытке свести крайне широкое абстрактное понятие «конкуренция» к узкому набору конкретных примеров, к «пассивной» конкуренции, основанной на их собственной интерпретации классической экономики. В результате они пришли к заключению, что широко объявленный «конец» существующей лишь в воображении «пассивной конкуренции» противоречит всем теоретическим построениям классической экономики, включая и утверждение, что невмешательство государства в рыночные отношения – это наиболее эффективный и продуктивный из всех существующих экономических принципов. Они решили, что свободный рынок, по сути своей, носит в себе свою собственную гибель, – и впали в противоречие, пытаясь спасти свободный рынок с помощью государственного контроля. Таким образом, они спасали ценности свободной от государственного вмешательства экономики путем их тотальной отмены.

Однако на один вопрос им не удалось ответить. Действительно ли «активная» конкуренция неизбежно приводит к принудительному установлению монополии, как они предполагали? Или же, напротив, основанная на «активной» конкуренции свободная от государственного вмешательства рыночная экономика несет в себе встроенный предохранитель, защищающий ее от подобной возможности? Именно этот вопрос мы сейчас и рассматриваем.

«Принудительная монополия» – компания, которая организует производство и устанавливает цены на товары независимо от рынка, без оглядки на конкуренцию, на законы спроса и предложения. Если подобные монополии займут ведущее место в какой бы то ни было экономической системе, в ней возобладают косность и застой.

Единственная возможность для искусственного создания монополий – закрытый выход на рынок для всех, кто может составить конкуренцию в соответствующей отрасли. Этой цели можно достичь лишь с помощью государственного вмешательства в форме специальных постановлений, субсидий или лицензий. Без государственной поддержки предполагаемый монополист будет не в состоянии устанавливать и удерживать цены на свои товары независимо от остальных экономических факторов: ведь если он установит цены, гарантирующие новым игрокам на рынке прибыль существенно большую, нежели в других отраслях, потенциальные конкуренты тотчас же оккупируют столь заманчивую рыночную нишу.

Наилучшее регулирование конкуренции в свободной экономике осуществляет рынок капитала. Пока перемещение капитала остается свободным, денежный поток будет искать ту отрасль, которая обещает максимальную прибыль.

Потенциального инвестора заботит не только коэффициент окупаемости капиталовложений, демонстрируемый компаниями той или иной отрасли. Его решение о том, куда инвестировать средства, зависит от того, что он лично сможет заработать в той или иной области. Существующая в отрасли норма прибыли рассчитывается исходя из существующих цен. При этом ему следует иметь в виду, что новый игрок, выйдя на рынок, вполне вероятно, не сразу сможет выйти на уровень цен, уже достигнутый компаниями – старожилами отрасли.

Существование свободного рынка капитала не дает гарантии, что монополист, получающий высокие доходы, непременно столкнется с конкуренцией. Зато он гарантирует, что монополист, чьи высокие доходы обеспечены не низкими издержками, а высокими ценами, рано или поздно столкнется с конкуренцией, идущей от рынка капитала.

Рынок капитала выступает в роли регулятора цен, но при этом не обязательно регулирует доходы. Он позволяет каждому предпринимателю заработать столько, сколько он сможет, снижая издержки и повышая эффективность производства в сравнении с конкурентами. Таким образом, мы наблюдаем создание механизма, стимулирующего рост производительности и, в результате, способствующего повышению качества жизни.

Этот процесс можно проиллюстрировать историей Aluminum Company of America (ALCOA) перед Второй мировой войной. Для защиты своих интересов и доходов в долгосрочной перспективе ALCOA поддерживала цены на первичный алюминий на уровне, устраивавшем максимально широкие слои участников рынка. Тем не менее при таком уровне цен компания сохраняла высокую доходность за счет гигантских усилий, направленных на повышение эффективности и производительности.

ALCOA действительно была монополией, оставаясь единственным производителем первичного алюминия, но она не была искусственно созданной монополией, то есть не могла устанавливать цены без оглядки на конкурентную среду. При этом именно готовность компании принимать меры для снижения издержек и повышения эффективности вместо того, чтобы повышать цены, позволила ей так долго сохранять свое положение единственного производителя первичного алюминия. Если бы ALCOA попыталась увеличить свои доходы за счет повышения цен, она очень скоро столкнулась бы в конкурентной борьбе с новыми компаниями, вышедшими на рынок первичного алюминия.

Анализируя конкурентные процессы в экономике, свободной от государственного вмешательства, следует понимать, что затраты капитала (инвестиции, которые действующие игроки рынка и новички вкладывают в производственные помещения и оборудование) определяются не только текущей доходностью. Будут ли сделаны соответствующие вложения или нет, зависит от оценки сегодняшней дисконтированной стоимости будущих доходов. Соответственно, придет ли потенциальный конкурент на пока еще монополизированный рынок, зависит от того, сможет ли он в будущем окупить вложенные в это средства.

Сегодняшняя стоимость дисконтированных будущих доходов в той или иной отрасли определяется рыночной ценой обычных акций компаний, действующих в соответствующей отрасли. Если акции какой-либо компании (или компаний какой-либо отрасли в целом) растут в цене, это означает, что сегодняшняя величина предполагаемой завтрашней прибыли также растет.

Статистика демонстрирует нам корреляцию между биржевыми ценами и затратами капитала не только в рамках индустрии в целом, но и внутри отдельных крупных групп производителей. При этом между колебаниями биржевых цен и последующими колебаниями затрат компаний проходит достаточно мало времени, что доказывает: новые инвестиции капитала без задержек следуют за оценкой будущих доходов. Если сегодня, когда государство ставит препоны свободному движению капитала, данный механизм работает столь быстро, следовательно, на абсолютно свободном рынке он окажется еще более эффективным.

Движение национального капитала в полностью свободной экономике будет постоянно перемещать деньги в доходные отрасли. Таким образом, будет осуществляться эффективный контроль над рыночными ценами и производственной политикой компаний, делая возникновение искусственных монополий в принципе невозможным. Подобные монополии могут процветать лишь в так называемой «смешанной» экономике, где от дисциплины рынка капитала их защищает система лицензий, субсидий и привилегий, устанавливаемых государственными регулирующими органами.

Итак, подведем итоги. Вся система государственного антимонопольного законодательства в США представляет собой не что иное, как смесь экономической бессмыслицы и безграмотности. В основе ее лежит, во-первых, категорически ошибочное толкование истории и, во-вторых, весьма наивные экономические теории.

Некоторые в качестве последнего довода утверждают: по крайней мере, антимонопольные законы не наносят никакого вреда. По их мнению, хотя процесс конкуренции сам по себе сдерживает развитие монополий, нет ничего плохого в том, чтобы еще раз подстраховаться, объявив те или иные экономические деяния незаконными.

Однако само по себе существование этих бессмысленных актов и противоречивых законов приводит к тому, что бизнесмены отказываются браться за проекты, которые в ином случае могли бы привести к возникновению эффективных предприятий. Никто не знает, сколько новых товаров, производственных процессов, технических приспособлений, слияний, служащих снижению издержек, так никогда и не состоялись, будучи уничтоженными Законом Шермана еще до рождения. Никто не в состоянии определить цену, которую каждый из нас заплатил за этот закон, препятствующий более эффективному использованию капитала, а значит, сдерживающий рост качества жизни.

И уж совсем невозможно отрицать тот урон карьере, репутации и самой жизни каждого бизнесмена, приговоренного к тюремному заключению по обвинению в нарушении антимонопольного законодательства.

Тем же, кто предполагает, что антимонопольное законодательство призвано защищать конкуренцию, промышленность и эффективность бизнеса, следует напомнить цитату, произнесенную судьей Лернедом Хэндом в обвинительном заключении по поводу так называемых «монополистических действий» компании ALCOA:



«Не было необходимости в том, чтобы, предвидя растущий спрос на металл, постоянно стремиться удовлетворить его. Никто не вынуждал компанию вновь и вновь удваивать свои мощности, пока другие игроки не вышли на рынок. Они утверждают, что никогда не пытались выжить с рынка конкурентов; однако невозможно представить себе более совершенный способ борьбы с конкуренцией, нежели мгновенное использование каждой вновь открывающейся возможности. Выходя на рынок, новички видели, что все ниши уже заняты гигантской организацией, у которой к тому же есть преимущество в опыте, торговых связях и качестве персонала».


Таким образом, ALCOA обвинили в том, что она слишком успешна, слишком эффективна, слишком хорошо ведет конкурентную борьбу. Какой бы вред не причинили антимонопольные законы нашей экономике, каких бы перекосов не произошло из-за них в структуре национального капитала, все это меркнет перед упомянутым выше. Какие бы декларированные и тайные цели не преследовали антимонопольные законы, на практике их применение привело к обвинениям в адрес деятельных и успешных членов общества, полученных ими единственно за их производительность и эффективность.




5. Всеобщие заблуждения относительно капитализма








[18 - Эта статья была впервые опубликована в сборнике The Objectivist Newsletter. Она содержит краткие ответы на вопросы, наиболее часто задаваемые читателями, – вопросы, отражающие широкое распространение заблуждений относительно капитализма.]




Монополии


Как можно предотвратить в капиталистическом обществе, свободном от государственного контроля, появление могущественных монополий, способных захватить контроль над всей экономикой?



Одна из наиболее распространенных экономических ошибок – пропагандировавшееся Карлом Марксом и принимаемое сегодня многими, включая бизнесменов, утверждение, что развитие монополий – существенный и неизбежный результат функционирования свободной нерегулируемой экономики. На самом деле верно обратное: именно свободный рынок не допускает развития монополий.

Необходимо четко и конкретно трактовать понятие «монополия». Рассуждая в политическом или экономическом контексте об опасности монополий и чинимом ими зле, люди чаще всего имеют в виду «принудительные монополии» – то есть единолично контролирующие ту или иную сферу производства, где отсутствует конкуренция. В этом случае монополия может придерживаться любой производственной политики и устанавливать любые цены, не оглядываясь на рынок, независимо от закона соотношения спроса и предложения. Важно отметить: такая монополия влечет за собой не отсутствие, а невозможность конкуренции. Это характерный признак принудительной монополии, о котором необходимо помнить, выдвигая любые обвинения в ее адрес.

За всю историю капитализма никому не удалось установить принудительную монополию на свободном рынке посредством свободной конкуренции. Запретить конкуренцию в той или иной сфере производства можно единственным способом – с помощью закона. Любая существовавшая и существующая искусственная монополия – в США, Европе, в любой стране мира, – стала возможной и была создана с помощью государства: посредством выдачи специальных разрешений, лицензий, субсидий, законодательных актов, дарующих особые привилегии (невозможные на свободном рынке) какому-либо лицу или группе лиц, а также посредством прямых запретов конкурировать с ними.

Искусственная монополия – не результат деятельности свободного рынка. Она – результат упразднения свободного рынка в пользу иного принципа – принципа государственности.

В нашей стране искусственной монополией являются коммунальные службы: государство предоставляет им право оказывать услуги на определенной территории, запрещая другим компаниям действовать одновременно с ними. К примеру, потенциальный конкурент, вздумавший предоставлять в том же районе электричество, не сможет этого сделать по закону. Также искусственно монополизирована услуга телефонной связи. Во время Второй мировой войны государство слило в единую монополию и две существовавшие ранее телеграфные компании – Western Union и Postal Telegraph.

В сравнительно свободную эпоху американского капитализма, в конце XIX – начале XX века, было предпринято множество попыток монополизировать рынки различных сырьевых товаров (самые известные примеры связаны с рынками хлопка и пшеницы), закрыв соответствующую отрасль для конкурентов, и получать огромные прибыли, вздувая цены. Но все эти попытки провалились. Люди, предпринимавшие их, были вынуждены сдаться – или обанкротиться. Их победила не сила закона, а сила свободного рынка.

Нас часто спрашивают: а что, если крупная и богатая компания начнет скупать своих мелких конкурентов или выдавливать их с рынка, снижая цены или продавая товары себе в убыток? Сможет ли она захватить рынок, чтобы впоследствии вздуть цены и остановиться в своем развитии, не боясь конкуренции? Наш ответ: такого не может быть. Если компания несет значительные убытки, пытаясь выдавливать с рынка конкурентов, она вынуждена будет устанавливать высокие цены, чтобы покрыть убытки. Это станет сигналом для новых конкурентов, которые получат возможность выйти на рынок, чтобы получить выгоды от его высокой доходности: ведь им не придется покрывать свои потери! Новые конкуренты вынудят цены вновь вернуться к рыночному уровню. Крупная компания, таким образом, будет вынуждена оставить попытки установить монопольные цены – или обанкротиться в борьбе с конкурентами, которых ее собственная политика привлекла на рынок.

Ни одной компании не удалось выиграть ни одну «ценовую войну» в попытках создать монополию или установить цены выше рыночных, игнорируя закон соотношения спроса и предложения, – это исторический факт. При этом ценовые войны помогали повысить экономическую эффективность конкурирующих компаний, – и, таким образом, шли на пользу обществу, обеспечивая выход на рынок товаров более высокого качества по более низким ценам.

Рассматривая данную проблему, люди часто игнорируют важнейшую роль рынка капитала в свободной экономике. Об этом говорит Алан Гринспен в своей статье «Антимонополия» (глава 4 наст. изд.): если выходу на тот или иной рынок не препятствуют правительственные предписания, разрешения и субсидии, то «основным регулятором конкуренции в свободной экономике является рынок капитала. Пока перемещение капитала остается свободным, он будет стремиться в ту отрасль, которая обещает максимальную прибыль».

Инвесторы всегда ищут наиболее выгодного применения своим капиталам. Таким образом, если определенная сфера производства обещает высокую доходность (особенно если доходность обеспечивают высокие цены, а не низкие издержки), бизнесмены и инвесторы непременно придут на соответствующий рынок. И, поскольку предложение соответствующей продукции будет расти относительно спроса, цены на нее неизбежно поползут вниз. «Рынок капитала – пишет Гринспен, – выступает в роли регулятора цен, но при этом не обязательно регулирует доходы. Он позволяет каждому предпринимателю заработать столько, сколько он сможет, снижая издержки и повышая эффективность производства в сравнении с конкурентами. Таким образом, мы наблюдаем создание механизма, стимулирующего рост производительности и, в результате, способствующего повышению качества жизни».

Свободный рынок не оставляет экономически безнаказанными ни отсутствие эффективности, ни застой в любой из сфер производства. Рассмотрим для примера хорошо известный случай из истории автомобильной индустрии США. В определенный период Ford Т, созданный Генри Фордом, занимал основную часть рынка автомобилей. Но когда компания Форда начала стагнировать, отказываясь от стилистических изменений этой модели: «Вы можете выбрать Ford Т любого цвета, при том условии, что он будет черным», – General Motors со своим более внешне привлекательным Chevrolet отнял у Форда значительную долю рынка. И тогда компания Ford была вынуждена изменить свою политику, чтобы быть в состоянии угнаться за конкурентами. И подобные примеры можно найти в истории практически любой отрасли производства.

Если мы рассмотрим единственный вид монополии, который может существовать при капитализме, – непринудительную монополию, – мы увидим, что ее производственная политика и устанавливаемые ею цены зависят от рынка, на котором она действует, и подчиняются закону соотношения спроса и предложения. Мы поймем, что нет никакого смысла в том, чтобы сдерживать развитие подобных монополий.

К примеру, если в небольшом городке работает лишь одна аптека, которой с трудом удается сводить концы с концами, ее владельца можно назвать «монополистом» – однако в данном контексте никто не будет использовать подобный термин. Для второй аптеки в этом городе нет рыночной ниши и возможностей для развития, для нее не наберется достаточно покупателей. Но если город будет расти, единственная аптека никакими силами не сможет предотвратить появление конкурентов.

Часто полагают, что добыча полезных ископаемых – отрасль, особенно подверженная опасности монополизации, поскольку ресурсы, добываемые из земных недр, существуют в конечном количестве, и считается, что какая-нибудь компания вполне может постараться захватить контроль над всеми ископаемыми определенного вида. Однако заметьте: канадская компания International Nickel производит более двух третей всего мирового никеля – но все же не устанавливает на него монопольные цены. Ее цены таковы, как будто на рынке существует сильная конкуренция, – и она действительно существует. Никель (в форме сплавов и нержавеющей стали) конкурирует с алюминием и многими другими материалами. Редко признаваемый принцип, действующий в подобных случаях, заключается в том, что ни один продукт, товар или материал не является и не может быть критично необходимым для экономики без привязки к цене. Один товар может быть предпочтительнее других товаров. К примеру, когда цены на каменный уголь росли (из-за того, что Джон Льюис искусственно поднимал заработные платы до экономически неоправданных цифр), это стало причиной массового перепрофилирования в ряде отраслей, где стали использоваться нефть и газ. Свободный рынок защищает себя сам.

Если компания сумела установить непринудительную монополию в той или иной отрасли, если ей удалось привлечь всех потребителей, не используя дарованные правительством привилегии, но лишь увеличивая эффективность производства, предлагая товар по более низким ценам либо более высокого качества, чем конкуренты, – подобную монополию не в чем упрекнуть. Наоборот, такая компания достойна всяческих похвал и наивысших оценок.

Никто не может предъявлять моральные претензии к конкурентам, не будучи в состоянии соответствовать им по эффективности производства. Людям нет резона покупать товары худшего качества по более высоким ценам только для того, чтобы поддержать на плаву неэффективную компанию. В условиях капитализма любой человек, любая компания имеют право победить конкурентов, если они в состоянии сделать это. Именно так свободный рынок награждает способных к выгоде каждого.

Чаще всего противники капитализма в связи с обсуждаемой проблемой приводят пример бакалейной лавочки на углу, вытесненной из бизнеса большим сетевым супермаркетом. В чем же основной смысл этого примера? Не в том ли, что живущие по соседству люди должны продолжать делать покупки в старой лавке, несмотря на то, что новый супермаркет предлагает им лучший сервис за меньшие деньги, помогая сэкономить? В этом случае и сам супермаркет, и покупатели, живущие по соседству, достойны наказания во имя защиты застойного существования старого бакалейщика. По какому праву? Если бакалейщик не в состоянии конкурировать с супермаркетом, ему следует перенести свой бизнес в другое место, заняться чем-нибудь другим или наняться на работу в супермаркет. Капитализм по своей природе находится в постоянном движении, обеспечивающем рост и прогресс. Ни у кого нет неотчуждаемого права занимать место на рынке, если другие в состоянии сделать потребителю лучшее предложение.

Когда говорят о «жестокости» свободного рынка, де-факто осуждают основной моральный принцип, которым этот рынок руководствуется: справедливость. И именно в этом – главная причина ненависти к капитализму.

Единственный вид монополии действительно заслуживает осуждения – принудительная монополия. (При этом следует помнить, что, если речь идет о непринудительной монополии, «монополистом» можно назвать любого, поскольку он является обладателем эксклюзивных умений или продуктов. Но это никто не считает злом – кроме, разумеется, социалистов).

В случае с монополией, как и в ряде других случаев, капитализм обвиняют в злодеяниях, совершенных его противниками. Принудительные монополии создает не свободная торговля, не свободный рынок, – но государственное регулирование, государственная политика, государственный контроль. Если кого-то беспокоит проблема монополий, давайте покажем ему истинного виновника и истинную причину зла: государственное вмешательство в экономику. Давайте поможем ему осознать, что существует единственный способ избавиться от монополий: разделить государство и экономику, введя в действие правила, в соответствии с которыми государство не будет иметь права посягать на свободу производства и торговли.



    Июнь 1962 г.




Депрессии


Неизбежны ли экономические депрессии при капитализме?



Противники капитализма часто обвиняют его в грехах, единственной причиной которых является государственное вмешательство в экономику.

Я уже приводил вопиющий пример подобного подхода: ответственность, которую несет капитализм за создание принудительных монополий. Еще один печально известный пример данного подхода – утверждение, что капитализм по своей природе непременно обречен на периодические депрессии.

Статистики неоднократно утверждали, что депрессии (феномен так называемого бизнес-цикла «роста и спада») присущи свободному рынку, и что крах 1929 года стал финальным доказательством несостоятельности нерегулируемой экономики и свободного рынка. Какова же доля правды в этом утверждении?

Депрессия – это масштабный упадок в производстве и торговле, ее характеризует резкое падение производства, сокращение инвестиций, уменьшение числа рабочих мест, а также снижение стоимости капитальных активов (предприятий, техники и т. д.). Обычные колебания бизнес-активности, равно как и временное снижение темпов развития производства, не являются депрессией. Депрессия – это общенациональное снижение деловой активности – и соответствующее ему по масштабам падение стоимости основных активов. В природе свободной экономики нет ничего, что могло бы привести к подобным последствиям. Популярные объяснения, именующие причинами депрессии – «перепроизводство», «недостаточное потребление», монополии, трудосберегающие технологии, неравномерное распределение, чрезмерная концентрация материальных и финансовых ресурсов и т. п., – неоднократно были разоблачены как несостоятельные.

Перетекание рабочей силы и капитала из одной отрасли в другую в соответствии с меняющимися условиями при капитализме происходит постоянно. Это часть движения, роста, прогресса, присущих капитализму. Всегда существует возможность попытаться заработать в той или иной области, спрос и потребность в товарах есть всегда, – меняются лишь наименование товаров, производство которых в данный момент наиболее выгодно.

В каждой конкретной сфере производства существует вероятность того, что предложение превысит спрос. В таком случае начинают падать цены, снижается доходность, уменьшаются инвестиции и число рабочих мест в соответствующей отрасли. При этом капитал и рабочая сила начинают перетекать в иные отрасли в поисках более выгодного приложения сил. Соответствующая индустрия переживает период застоя, который становится результатом неоправданных, а значит, неэкономичных, недоходных, непроизводительных инвестиций.

В свободной экономике, основанной на золотом стандарте, подобные непроизводительные инвестиции существенно ограничены; неоправданные спекуляции не растут беспрепятственно. В свободной экономике объем денег и кредитов, выделяемых для финансирования бизнеса, определяется объективными экономическими факторами. На страже экономической стабильности стоит банковская система. Принципы, определяющие объем денежных вливаний, действуют таким образом, чтобы предотвратить крупные неоправданные инвестиции.

Большинство компаний, по крайней мере, частично финансирует свои проекты за счет банковских займов. Банки исполняют функцию аналитических центров, инвестируя средства своих клиентов в предприятия, которые ожидает максимальный успех. Банки не обладают безграничными возможностями для раздачи займов: они ограничены в кредитных средствах объемом своих золотых резервов. Чтобы успешно работать, получая прибыль и привлекая средства клиентов, банки должны выдавать кредиты с умом, выбирая максимально надежные и потенциально наиболее доходные предприятия.

Если в период роста спекуляций банки получают слишком много запросов на выдачу кредитов, то в ответ на растущую потребность в деньгах они, во-первых, повышают проценты, а во-вторых, более придирчиво отбирают предприятия, которые согласны кредитовать, устанавливая более строгие рамки для тех, кому считают возможным выделить средства. В итоге получить деньги становится сложнее и инвестиции в бизнес временно сокращаются. Бизнесмены зачастую не в состоянии получить средства для развития, и вынуждены корректировать планы расширения предприятий. Приобретение обыкновенных акций, отражающее ожидания инвесторов по поводу прибыльности компаний, также сокращается; переоцененные акции падают в цене. Бизнесмены, начавшие нерентабельные проекты, не в состоянии привлечь дополнительные кредиты и вынуждены закрывать предприятия. Таким образом, дальнейшие потери в области производственных факторов предотвращаются, а экономические ошибки – ликвидируются.

В худшем случае подобная экономика может испытать небольшую рецессию – несущественное снижение инвестиций и производства. В нерегулируемой экономике восстановление происходит очень быстро, после чего инвестиции и производство вновь начинают расти. Временная рецессия не вредна экономике, а, напротив, благотворна: она позволяет экономической системе скорректировать собственные ошибки, побороть болезнь и вновь вернуть себе здоровье.

Влияние подобной рецессии может особенно почувствоваться в нескольких отраслях, но она не способна обрушить всю экономику. Общенациональная депрессия, подобная той, что случилась в США в 1930-е годы, была бы невозможна в полностью свободном обществе. Ее сделало возможным лишь государственное вмешательство в экономику, а точнее, правительственные манипуляции с кредитными средствами.

Политика государства состояла в том, чтобы заглушить все регуляторы, присущие свободной банковской системе, способные предотвратить безудержный рост спекуляций и последующий экономический коллапс.

Любое государственное вмешательство в экономику основано на вере в то, что экономическим законам функционировать не обязательно, что принцип причины и следствия можно отменить, что все на свете подвижно и податливо, кроме прихотей бюрократа, которые всесильны: реальности, логике и самой экономике лучше не попадаться ему на пути.

На основании именно таких идей в 1913 году была образована Федеральная резервная система – учреждение с правом осуществлять контроль (комплексными и зачастую непрямыми методами) над частными банками по всей стране. Федеральная резервная система поспешила освободить частные банки от ограничений, налагаемых на них объемом их собственных резервов, освободить от законов рынка, – и самонадеянно присвоила правительственным чиновникам право решать, какой объем кредитных средств и в какой момент времени должен быть доступен.

Политика «дешевых денег» была основной идеей и целью этих чиновников. Банки больше не были ограничены в объемах выдаваемых кредитов размерами своих золотых резервов. Процентам больше не имело смысла расти в ответ на растущие спекуляции и рост спроса на кредиты. Кредит должен был стать доступным в любой момент – пока Федеральная резервная система «не передумает».

Правительство утверждало, что, забрав контроль над деньгами и кредитами из рук частных банкиров, увеличивая или уменьшая кредитные потоки по своему усмотрению, руководствуясь при этом иными соображениями, нежели движут «эгоистичными» банкирами», оно получило возможность – в совокупности с иными способами вмешательства – контролировать инвестиции таким образом, чтобы гарантировать фактически постоянное процветание. Многие бюрократы верили, что правительство способно поддерживать экономику в состоянии непрекращающегося подъема.

Я позволю себе позаимствовать прекрасную метафору у Алана Гринспена: если при свободном рынке банковская система и четкие правила игры, отвечая за доступность финансовых ресурсов, играют роль предохранителя, предотвращающего полный экономический крах, – то правительство посредством Федеральной резервной системы использует в качестве предохранителя монету. Результатом подобной политики стал взрыв, известный как экономический крах 1929 года.

В 1920-е годы правительство, по большей части, принуждало банки искусственно сохранять экономически неоправданные низкие процентные ставки. В результате деньги потоком лились в любое рискованное предприятие. К 1928 году уже трудно было не заметить сигналов, предупреждающих об опасности: неоправданные инвестиции стали повседневной практикой, и биржевые бумаги были явно переоценены. Однако правительство предпочитало игнорировать эти опасные признаки.

Свободная банковская система в данном случае была бы вынуждена, исходя из экономической необходимости, бороться с массированными спекуляциями. Объемы кредитов и инвестиций в этом случае значительно уменьшились бы. Банки, вкладывавшие деньги в невыгодные проекты, предприятия, оказавшиеся неэффективными, а также их партнеры пострадали бы – и все: целая страна не была бы ввергнута в кризис. Однако от «анархической» свободной банковской системы решили отказаться – в пользу «компетентного» государственного планирования.

Экономическому подъему и массовым спекуляциям, предшественникам любой глобальной депрессии, было позволено развиваться беспрепятственно, ширившаяся практика неприбыльных инвестиций и безразличия к цифрам доходности охватила всю национальную экономику. Люди инвестировали куда угодно, за одну ночь зарабатывая состояния – на бумаге. Доходность подсчитывалась, исходя из чудовищно преувеличенных оценок будущих прибылей компании. Кредиты брались беспорядочно в расчете на то, что в крайнем случае всегда можно будет покрыть их за счет стоимости имеющихся товаров. Все это напоминало действия человека, сбывающего фальшивые чеки, в надежде успеть получить необходимую сумму и положить ее в банк до того, как кто-нибудь предъявит чек к оплате.

Но чудес не бывает, и реальность нельзя перекраивать до бесконечности. К 1929 году финансовая и экономическая система страны стала чудовищно шаткой. К моменту, когда правительство наконец-то стало в панике поднимать процентные ставки, было слишком поздно. Вряд ли кто-нибудь сможет ответить, какое конкретное событие дало толчок массовой панике – да это и неважно: крах был неизбежен, и любое из множества событий могло послужить спусковым крючком. Но когда пошли известия о первых разорившихся банках и коммерческих фирмах, неуверенность прокатилась по стране ширящейся волной кошмара. Люди начали продавать акции, надеясь уйти с рынка с прибылью или хотя бы получить деньги, необходимые для погашения банковских кредитов, затребованных к погашению. Другие, видя это, также стали в панике продавать свои акции – и вот, буквально за одну ночь рынок акций был сметен лавиной на самое дно, цены мгновенно упали, ценные бумаги девальвировались, банки потребовали возврата кредитов, по многим из которых заемщики были не в состоянии расплатиться, стоимость капитальных активов снижалась с головокружительной скоростью, состояния рушились на глазах. К 1932 году деловая активность практически остановилась. Правило, гласящее, что за легкомысленность приходится платить, вновь оправдало себя.

Такими, по сути, была природа и причины Депрессии 1929 года.

Это одна из самых красноречивых иллюстраций, дающая представление об ужасных последствиях «плановой» экономики. Когда в условиях свободной экономики частный предприниматель делает ошибку в экономических расчетах, он (а также, возможно, те, кто работает с ним в соответствующий момент) вынуждены столкнуться с последствиями ошибки. В контролируемой экономике, когда ответственные за планирование делают подобную ошибку, страдать приходится всей стране.

Тем не менее ответственность за Депрессию 1929 года возложили не на правительство или Федеральную резервную систему, а на капитализм. Свобода получила свой шанс – и потерпела поражение, кричали государственники всех мастей. Голоса немногих разумных людей, указывавших на действительные причины бедствий, потонули в хоре обвинений в адрес бизнесменов, их жажды наживы и капитализма вообще.

Если бы наши граждане дали себе труд разобраться в причинах краха, страна могла бы избежать большей части обрушившихся на нее бедствий. Депрессия затянулась на несколько трагических лет из-за тех же монстров, которые ее породили: государственного регулирования и контроля.

Вопреки популярному заблуждению, контроль и регулирование начались задолго до Нового курса: в 1920-х годах смешанная экономика в США уже стала свершившимся фактом. Однако во время президентства Гувера государственный центризм стал развиваться быстрее, – а с наступлением Нового курса, предложенного Рузвельтом, он стал усиливаться с беспрецедентной активностью. Экономические регуляторы, с помощью которых депрессия быстро подошла бы к концу, оказались отключены – с помощью удушающего контроля, роста налогов, трудового законодательства. Последнее привело к экономически необоснованному росту зарплат и, как следствие, росту цен, – в тот самый момент, когда цены должны были снижаться, дабы привлечь на рынок инвесторов и бизнесменов.

Закон о восстановлении национальной промышленности, Закон Вагнера и отказ от золотого стандарта (с последующим сползанием в инфляцию и бездумным превышением расходов над доходами) – вот лишь три из множества разрушительных шагов, предпринятых в рамках Нового курса якобы для того, чтобы спасти страну от депрессии, – хотя в реальности эти меры имели строго обратный эффект.

Как указал Алан Гринспен в работе «Биржевые цены и оценка капитала» (Stock Prices and Capital Evaluation), восстановлению бизнеса препятствовали не только законы, принятые в рамках Нового курса. Гораздо более разрушительной была общая атмосфера неуверенности, порожденная тогдашней администрацией. Никто не мог понять, какой именно закон или постановление обрушится на головы в следующий момент, никто не был в состоянии угадать, в каком направлении свернет государственная политика, – а значит, о долгосрочном планировании не могло быть и речи.

Чтобы действовать, производить, бизнесмену необходимы знания. Он должен основывать свои действия на трезвом расчете, а не на «вере» и «надежде» – тем более вере и надежде, касающимся непредсказуемых скачков мысли в голове бюрократа. Все, чего смог добиться бизнес в рамках Нового курса, окончательно развалилось к 1937 году в результате растущей неуверенности в дальнейших действиях правительства. В стране было более 10 миллионов безработных, а деловая активность скатилась практически до уровня 1932 года – самого тяжелого года депрессии.

Одним из мифов Нового курса является утверждение о том, что Рузвельт «вывел нашу страну из депрессии». Как же в итоге была решена проблема депрессии? С помощью популярной уловки, которую государственники используют в чрезвычайной ситуации, а именно – войны.

Депрессия, подстегнутая биржевым крахом 1929 года, была не первой в американской истории, однако она оказалась несравнимо тяжелее предыдущих. Изучив более ранние депрессии, мы и там обнаружим все ту же основную причину, тот же общий знаменатель: в той или иной форме, теми или иными средствами организованное государственное вмешательство в проблему финансирования. Обратим внимание на пример, типичный для растущего государственного вмешательства в экономику: Федеральная резервная система изначально была основана, дабы спасти общество от повторения прежних депрессий, которые сами по себе были результатом финансового манипулирования со стороны государства.

Финансовый механизм, управляющий экономикой, – это чувствительная точка, бьющееся сердце деловой активности. Ни в одной другой сфере государственное вмешательство не может породить столь разрушительных последствий. Если вас интересует широкая дискуссия о бизнес-циклах и их отношении к правительственным манипуляциям рынком заемных средств – читайте книгу Людвига фон Мизеса «Человеческая деятельность»[19 - Мизес фон Л. Человеческая деятельность. Трактат по экономической теории. —М.: Социум, 2008.].

Самые поразительные факты истории – это истории человеческих ошибок, на которых можно учиться. Вы сможете лучше уяснить эту мысль, если обратитесь к деятельности сегодняшней администрации.



    Август 1962 г.




Роль профсоюзов


Помогают ли профсоюзы поднять общий уровень жизни?



Одно из наиболее распространенных заблуждений нашего времени – вера в то, что американские рабочие обязаны своим высоким уровнем жизни профсоюзам и «гуманитарному» трудовому законодательству. Правда, веру эту опровергают наиболее фундаментальные экономические факты и принципы, о которых предпочитают умалчивать лидеры профсоюзов, законодатели и интеллектуалы-государственники.

Уровень жизни в стране, включая зарплату рабочих, зависит от производительности труда, которая, в свою очередь, зависит от техники, изобретений и капитальных инвестиций. В основе всего этого лежат творчество и талант индивидуума, которые могут раскрыться лишь в рамках политико-экономической системы, защищающей права и свободы личности.

Производительная ценность физического труда как такового достаточно низка. Сегодняшний рабочий производит больше, чем его коллега 50 лет назад, вовсе не потому, что прикладывает больше усилий. Наоборот – усилий теперь требуется значительно меньше. Производительность его труда выросла в несколько раз за счет техники и инструментов, которые он использует. Они – важнейшее слагаемое, определяющее ценность его труда. Проиллюстрирую эту мысль: представьте, какую финансовую выгоду сможет получить человек, живущий на необитаемом острове, за то, что он передвинет свой палец на полдюйма? А теперь подумайте о том, какую зарплату получает нью-йоркский лифтер за то, что нажимает на кнопки. Мускулы ничего не решают.

Как писал Людвиг фон Мизес:



«Зарплаты в США выше, чем где бы то ни было в мире, поскольку там выше объем инвестиционного капитала в расчете на одного работающего, а следовательно, существует возможность использовать самые современные машины и механизмы. То, что называется "американским образом жизни" – лишь следствие меньшего количества барьеров на пути сохранения сбережений и аккумулирования капитала в сравнении с другими странами. Экономическое отставание таких стран, как Индия, происходит лишь оттого, что они чрезвычайно затрудняют как аккумулирование капитала внутри страны, так и инвестиции зарубежного капитала. Из-за недостатка капитала индийские промышленники оказываются не в состоянии использовать современное оборудование в достаточных количествах. Соответственно, производительность труда в расчете на человеко-час на их предприятиях невелика, а значит, зарплаты, на которые могут рассчитывать рабочие, в сравнении с американскими будут шокирующе низкими».


В свободной рыночной экономике предприниматели вынуждены конкурировать за рабочую силу. Если предприниматель пытается платить рабочим меньше, чем они могли бы получить в другом месте, он останется без рабочих – и вынужден будет либо изменить подход, либо уйти из бизнеса. Если же, при прочих равных, предприниматель устанавливает рабочим зарплаты выше, чем в среднем по рынку, то, вынужденный устанавливать высокие цены на свою продукцию, он окажется в невыгодном положении в сравнении с конкурентами, и должен будет либо действовать по-иному, либо покинуть бизнес. Работодатели понижают зарплаты вовсе не из-за своей жестокости и повышают их опять-таки не по причине добросердечия. Уровень зарплат не определяется одним лишь желанием работодателя. Зарплата – это цена человеческого труда, и, как любая другая цена в мире свободной экономики, она подчиняется закону соотношения спроса и предложения.

С начала промышленной революции и рождения капитализма уровень зарплат имел тенденцию к устойчивому росту, что было неизбежным следствием увеличения концентрации капитала, технологического прогресса и промышленного развития. Капитализм, создавая бесчисленные новые рынки, создал также и постоянно растущий рынок труда: он во много раз увеличил число рабочих мест и различных видов вакансий, повысил спрос на рабочие руки, усилив конкуренцию за них, и, таким образом, обеспечил постоянный рост оплаты труда.

Повышать зарплаты и сокращать рабочие часы капиталистов заставил их собственный экономический интерес, а вовсе не давление профсоюзов. Восьмичасовой рабочий день был установлен в большинстве отраслей американской промышленности задолго до того, как профсоюзы стали реальной экономической силой. В то время, как конкуренты платили своим рабочим от двух до трех долларов в день, Генри Форд установил уровень оплаты в пять долларов в день и привлек таким образом самых квалифицированных рабочих в стране, повысив тем самым производительность труда и собственные доходы.

В 1920-е годы, когда рабочее движение во Франции и Германии было гораздо активнее, нежели в США, уровень жизни американских рабочих был, тем не менее, существенно выше. Причиной этому была экономическая свобода.

Само собой разумеется, у людей есть право организовывать профессиональные союзы, при условии, что они вступают туда добровольно, без принуждения с чьей бы то ни было стороны. Профсоюзы имеют смысл, если они объединяют товарищей по духу или информируют своих членов о текущей ситуации на рынке, или помогают эффективнее торговаться с работодателями, – особенно в небольших изолированных сообществах. Бывает, частный наниматель платит своим работникам меньше, чем их труд стоит в среднем по рынку: в этом случае забастовка или угроза организовать таковую может убедить его изменить свою политику, особенно когда он поймет, что за предлагаемые деньги он не в состоянии нанять персонал достаточной квалификации. Тем не менее идея, что профсоюзы могут обеспечить существенное повышение уровня жизни в целом, – всего лишь миф.

Сегодня рынок труда уже не свободен. Профсоюзы обладают уникальной, почти монопольной властью в целом ряде сфер экономики. Это случилось благодаря законодательству, принуждавшему рабочих присоединяться к профсоюзам вне зависимости от их собственного желания, а работодателей – иметь дело с этими союзами, хотят они того или нет. В результате в целом ряде отраслей уровень заработной платы больше не диктуется рынком; профсоюзы сумели добиться его значительного повышения в сравнении с нормальным рыночным уровнем. В эту сумму входят так называемые «социальные выплаты», за которые принято благодарить профсоюзы. На самом же деле, результатом их политики стало: 1) сокращение производства; 2) рост безработицы; и 3) дискриминация рабочих других отраслей, а также остальной части населения.

1. Когда зарплаты достигают неоправданно высокого уровня, стоимость производства поднимается настолько, что часто требуется его сокращение. Новые разработки оказываются слишком дороги, что препятствует развитию производства. При возросших ценах производители, едва-едва ухитрявшиеся держаться на рынке, вынуждены уходить из бизнеса. В результате товары и услуги, которые могли бы быть произведены, так никогда и не появляются на свет.

2. При возросших зарплатах работодатели вынуждены нанимать меньше рабочих, а в результате сокращения производства бизнесу требуется еще меньше рабочих рук. Таким образом, одна группа работников получает свои высокие зарплаты за счет другой группы, которая вовсе не в состоянии найти работу. Эти обстоятельства плюс законы, определяющие минимум заработной платы, – вот причины роста безработицы. Безработица – закономерный результат повышения зарплат выше рыночного уровня. В свободной экономике, где и работник, и работодатель действуют без принуждения, уровень зарплат всегда стремится к сумме, на которую готовы согласиться ищущие работу в соответствующей сфере. В застывшей, контролируемой экономике данный процесс блокируется. В результате так называемого «законодательства в защиту рабочих» и монопольного положения профсоюзов безработные не могут надеяться найти место, предлагая свои услуги за меньшую зарплату, нежели принята в соответствующей отрасли: работодатели все равно не смогут их нанять. В случае забастовок, если безработные пытаются занять освобожденные забастовщиками рабочие места, предлагая свои услуги за меньшую плату, – в этом случае со стороны членов профсоюза на них посыплются угрозы, они могут быть подвергнуты даже физическому насилию. Подобные печальные факты хорошо известны, хотя их старательно замалчивают при обсуждении проблемы безработицы, – особенно к этому склонны правительственные чиновники.

3. Когда цена рабочей силы на рынке растет, но производитель при этом оказывается не в состоянии поднять цены на свою продукцию, производство сокращается. Соответственно, широкие слои населения лишаются товаров и услуг, которые в иных обстоятельствах появились бы на рынке. (Замечание, что производитель может «нивелировать» рост заработной платы, «вычитая ее из доходов» без ущерба для производства в будущем, хуже, нежели экономическая наивность. Именно доходы обеспечивают будущее того или иного производства. Объем дохода, расходуемого не на развитие бизнеса, а на собственное потребление бизнесмена, в экономическом контексте ничтожен). При росте цен на рабочую силу производитель обязан поднимать цену на свой товар – до того уровня, который дозволяется рынком. После этого рабочие других отраслей обнаруживают, что стоимость жизни выросла, и они больше не в состоянии приобретать подорожавшие товары, которые привыкли покупать в прошлом. Они, в свою очередь, требуют прибавки к жалованью в своих собственных отраслях, соответственно, цены вновь растут, и т. д. (Лидеры профсоюзов вечно негодуют, когда цены ползут вверх; и лишь рост одной-единственной цены они считают вполне нравственным – цены рабочей силы.) Рабочие, не состоящие в профсоюзах, и другие слои населения, также обнаруживают, что стоимость их жизни растет. Тем самым они вынуждены из своих карманов оплачивать неоправданно высокие зарплаты членов профсоюза, становясь непризнанными жертвами обеспеченных профсоюзами «социальных выплат». При этом каждый получает возможность насладиться невероятным фактом: каменщики получают в два, а то и в три раза больше, нежели сотрудники офисов или преподаватели.

Разумеется, такое состояние дел стало возможным отнюдь не из-за профсоюзов, – а исключительно благодаря государственному контролю и регулированию. В свободной, нерегулируемой экономике, на рынке, где отсутствует принуждение, ни одна экономически активная группа населения не может добиваться власти за счет остальной части населения. Речь не идет о создании нового законодательства, направленного против профессиональных союзов, но единственно об отмене существующего, допустившего возможность подобного положения дел.

Неспособность профсоюзов добиться реального, широкомасштабного повышения зарплат – то есть общего роста уровня жизни, – отчасти замаскирована фактором инфляции. В результате государственной политики необеспеченного потребления и роста масштабов кредитования, покупательная способность нашей денежной единицы – доллара – за последние годы значительно снизилась. Формальный уровень зарплат вырос значительно больше, нежели реальный их уровень – то есть покупательная способность.




Конец ознакомительного фрагмента.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/ayn-rend/alan-grinspen/nataniel-branden/robert-hessen/kapitalizm-neznakomyy-ideal/) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



notes


Примечания





1


Рэнд А. Атлант расправил плечи. В 3 ч. – 6-е изд. —М.: Альпина Паблишерз, 2011.




2


Рэнд А. Добродетель эгоизма. —М.: Альпина Паблишерз, 2011.




3


Encyclopaedia Britannica. 1964. Vol. IV. P. 839–845.




4


Рэнд А. Атлант расправил плечи: В 3 ч. – 6-е изд. —М.: Альпина Паблишерз, 2011. —Ч. III. —С. 393.




5


Рэнд А. Добродетель эгоизма. —М.: Альпина Паблишерз, 2011. —С. 23.




6


Рэнд А. Источник: В 2 кн. – 2-е изд. —М.: Альпина Паблишерз, 2010.




7


См. главу 25 «Права человека» наст. изд.




8


Подробнее на эту тему см. главу 26 «Природа государства» наст. изд.




9


Автор отсылает к Декларации независимости США. – Прим. пер.




10


Рэнд А. Атлант расправил плечи. —Ч. III. —С. 417–19.




11


Интеллектуальному банкротству философов, не сумевших осмыслить феномен капитализма, посвящено заглавное эссе моей книги «Для нового интеллектуала» (For the New Intellectual).




12


Подробную, документально подтвержденную полную картину ограбления Европы русскими см. в кн.: Keller Werner. East Minus West = Zero. New York: C. P. Pulman’s Sons, 1962.




13


The Decline of American Liberalism // By Arthur A. Ekirch. Jr. New York: Longmans, Green & Co., 1955.




14


Там же. P. 189. Цитата по поводу «духа империализма» взята из кн.: Osgood R.E. Ideals and Self-interest in America’s Foreign Relations. Chicago: University of Chicago Press, 1953. P. 47.




15


The Decline of American Liberalism // By Arthur A. Ekirch. Jr. New York: Longmans, Green & Co., 1955. P. 199.




16


The Decline of American Liberalism // By Arthur A. Ekirch. Jr. New York: Longmans, Green & Co., 1955. P. 199.




17


Имеется в виду антитрестовский закон, принятие которого было вызвано недовольством общества по поводу роста промышленных монополий. – Прим. ред.




18


Эта статья была впервые опубликована в сборнике The Objectivist Newsletter. Она содержит краткие ответы на вопросы, наиболее часто задаваемые читателями, – вопросы, отражающие широкое распространение заблуждений относительно капитализма.




19


Мизес фон Л. Человеческая деятельность. Трактат по экономической теории. —М.: Социум, 2008.