Ура! Сергей Александрович Шаргунов Начало нулевых. Кругом жестокость, грязь, насилие. Алкоголь и наркотики пожирают друзей. А так хочется быть хорошим. Героем. Рубаха белая, чистая. «Ура» – история молодого человека, который готов кричать, драться, страстно любить. Несмотря на. Вопреки. В мире, где всем всё равно. Отказываясь от дурных мыслей и вредных привычек, он хочет победить. Прежде всего себя. Сергей Шаргунов Ура! Редактор Е. Чудинова Руководитель проекта И. Серёгина Корректор М. Миловидова Верстальщик М. Поташкин Дизайнер обложки Ю. Буга © С. Шаргунов, 2012 © ООО «Альпина нон-фикшн», 2012 Коротко от автора Я написал «Ура!» в двадцать лет, в самом начале нулевых. Скажу просто: захотел нарисовать героя, наблюдая мрачное, мутное и дурное вокруг. Но какими красками рисовать? Герой не мог быть слащавым и плоским. И я решил: пускай он коснется дна и, захлебываясь, всплывет… И, всплыв, заорет. Герой – резок и диковат. Окруженный безумными и будничными трагедиями своей родины, отведав боль, он – наперекор всему – выбирает солнечный стиль атаки. Повесть «Ура!», едва появившись в журнале «Новый Мир», возбудила многих. Кто-то возмутился, а кто-то восхитился. Сегодня главные идеи и порывы этой книги, которые десять лет назад удивляли и отпугивали ни одного издателя, стали, простите, трендом. Только автору не легче. Ведь доблестные порывы и честные идеалы похищены и обессмыслены официозом. «Ура!» – о ярости созидания. «Ура!» – вой молодого волка, перерастающий в декламацию стихов. «Ура!» – это букет пощечин. …Но никто не очнулся…     Сергей Шаргунов Крошка моя, я по тебе скучаю! – Па-авел? – вкрадчиво звучит в телефоне. – Привет, это Алиса, – голый обиженный голос. – Я не хочу с тобой разговаривать, – отвечаю я и вешаю недавнюю любовь. Тугое ее тело покачивается на виселице, взбалтывая мрачными грудями. Зовут меня Уражцев Павел, мне двадцать, на дворе – двухтысячный год, и я ищу хорошей любви. И у меня, кажется, начинается такая любовь к одной крымской девочке. Я был там этим летом. Свел нас ее брат, который у меня прикурил на улице. Прикурил, а затем мы с ним разговорились. Всего четырнадцать Лене. «Модельная внешность», как все говорят, чавкая этим определением. Точеная, с уже пружинистой грудью, с огромной усмешкой серых глаз, и тонкими скулами, и крупным ярким пузырем губ. Я бы сравнил ее красоту с уродством. Слишком красивая, почти уродец. Зверская красота. У нее и фамилия зверская и сочная – Мясникова. Она живет с матерью и братом в хилой лачуге в деревне Ливадия. Прикинь, нет ни одной книги в доме, кроме засаленной брошюрки «Сад и огород»! По экрану старого телевизора – серая рябь… Зато у порога растет деревце алычи с желтыми ягодами и на зиму Мясниковы обставляются банками прозрачного компота. Отец, русский морской капитан, давным-давно скрылся. Мать – хохлушка Надя, уже с морщинами и дряблостью, раньше работала в Ялте официанткой, а теперь иногда выезжает в Одессу торговать тряпками. Брат Славик старше Лены на год и совсем неказистый. Он еле кончил восемь классов, хотя хваткий малый, и тусуется на пятачке в центре Ливадии с ровесниками. Пацаны тягуче сплевывают в горячую пыль (это стиль тут такой – плевать тягуче!) и ждут машин, какие бы помыть, к вечеру нажираются, укуриваются хэша, Славик приползает домой. Он деградирует день за днем, и речь его в подражание корешам бредово-блатная. Славик чрезвычайно горд сестрой. – Блин, – говорит, и в улыбке обломок зуба. – Я иду по местности и горжусь, Паш, потому что я знаю, КАКАЯ у меня сестра. Если б я ей не был братом, я бы ее… Я бы ее, Паш, имел – и плакал, имел – и плакал… – гордость распирает его, и он выпячивает впалую грудь. Славик так КРИЧИТ. Кричать – значит заявлять, рассказывать о чем-то. И у меня в душе все кричит. И я тебе, читатель, подробнее прокричу про Лену Мясникову! Целый день работает Лена. Ее наняли за бесценок в подвал, час за часом она обтягивает скользкие бутылки бумажными наклейками, бутылки поддельного вина. Работает на криминал девочка. Я однажды зашел в этот подвал на уровне фундамента старинного здания, некогда царской конюшни. Кто-то грубо бранился, а в ответ – шуршащие покорные звуки труда. Дверь в комнату труда была приоткрыта, резкий уксусный воздух. – Че тебе? – дернулся ко мне горькоротый, с раздутой щекой мужик. Тут Лена меня заметила, она подбежала, отделившись от молодых и немолодых теней. Ноздри ее тонко дрожали гневом: – Мне выговор будет. Мне нельзя отлучаться. И сюда не ходи. Все! Я поднимался по лестнице на солнечный воздух, а за спиной звучал мужицкий голос, вымазанный в грязи: – Иди, иди, топай! Я топал. На улице праздной ногой поскользнулся на ягодке алычи. Удержал равновесие, солнце скакнуло в глазах. Ах, как сладко и легко на поверхности! Вечером Лена, осунувшаяся, выбирается из подвала, за ней цепляется некто Юля. Тоже работница с бутылками, мелкая дурнуха, помидор рожицы под копной черных волос. Девочки освободились и, нарядившись, отправляются в Ялту. Оторваться, оттянуться! Надо ловить момент, пока Ялта грохочет увеселениями. Лена знает свою красоту, боится пропасть и подружку тянет за собой. – Мне Мисс красоты дали, – хвастает Лена, широко, акульи улыбаясь. – Все мне хлопали, цветы подарили, у нас потом долго стояли… Оранжевые. – А где все происходило? – Да там… – она уже недовольна, – в клубе одном… «Кактус» называется. Она ослепительно скрытна, ее простодушная семья ничего не знает о делах красотки, а мелкая Юля – молчунья-сообщница. – Мы сегодня в «Кактус» собираемся, – и Лена дергает плечиком: – Не хочешь с нами? Конечно, хочу. И сейчас я прокричу вам, как она, Лена, проводит время. Под гром хлопушек и гомон гуляющих, у зеленой вывески «КАКТУС» я стоял и ждал. Мощный фаллообразный рисунок, неоновый свет, я был заляпан кактусовым соком… Ждал полчаса. – Привет, извини, – моргнула красотка, вся в серебристом и обтягивающем, ее единственный наряд, платье-чешуя. Парубок-охранник прогудел: – В шортах не можно, и в босоножках геть отсель! Я выскочил, разъяренный. Поймал такси, умчал к себе на гору и там, наспех натянув цивильное, прыгнул в машину, и вот уже меня впустили. Я ориентировался просто, закаленный московскими клубами. Прошел сквозь голубеющий чад, смуглый, бритоголовый, скуластый, и сразу заметил девочек. Они невинно ворковали за столиком у старика. Старик слащаво щурился на Леночку. Старик состоял из кулей дерьма, весь расползаясь. Лена вскинула бесконечные глаза и зашипела. – Добрый вечер, – мои глаза его расстреляли. Он это понял и в отместку погладил Лене колено. «Дура, с кем она путается!» – я сел неподалеку и, что поделать, то и дело оборачивался на них. Сидел я у стеклянной стены, за которой мрачно пенилось море и кроваво мигал маяк. А здесь все рыдало весельем. За одним столом братва, крепыши, затянули сбивчивую песню. За другим – суетливо рылись в еде иностранцы, их-то допустили в шортах и даже в панамах. Только море было со мной заодно, и маяк мне заговорщицки подмигивал: «Отомсти! Отмсти!» Сжатые кулаки улеглись рядом с хрупким бокалом. Я сжимал кулаки и разжимал. – Кулак? – спросила, проходя, баба с вывороченными губами. – Это что значит? – Наверно, знак мужества… – подтявкнул ее спутник-карлик. Потом все же подсели ко мне девочки, мы пили всякие мартини. Лена вертелась. – Это очень важный человек! – сказала она про дерьмового старика. Я хотел раздразнить Лену, золотоволосую, и стал заигрывать с ее подружкой. Но Юля тупо и темно была безответна, а Лена все дергала золотой головой, нетерпеливо кого-то высматривая. Вскоре она вспорхнула, и неуклюжая Юля – за ней. И тут началось самое дикое. Девочки пошли от столика к столику! Я оторопел. Их знали! Какие-то уголовники-богачи… Девочки присаживались. К ним наклонялись жующие морды, им заказывали сласти. Они кормились у столиков! Дура, дура, неужели ты думаешь, что это твой парад красоты? Дело в том, что она еще девственница. Это она дает понять, и брат с матерью это знают. У нее еще никого не было. Чего она добивается, разгуливая по такому заведению? Изнасилуют и бросят в вонючий кювет, и будет лежать полуживая и стонать в звездной ночи. Они грызли чипсы и орешки детскими зубками, обходя столики. Но я не знал, что делать, и ничего не делал, и маяк за моей спиной многоопытно подмигивал, а море иронично шумело. Потом девочки исчезли. Я пошел их искать вглубь клуба. Лена, она же ничего не соображает… Толпа увивалась вокруг своей мелодии, все тонуло в вонючем дыму. А над головами утопающих навис балкончик, и сквозь дым я приметил ВРАГОВ. Это были тертые московские диджеи. Пронаркоманенные насквозь, они совещались, я различил сизые рты. Слиплись на балконе… Я быстрым взглядом раздавил и размазал их по потолку. Девочек обнаружил уже на улице. – Вы не могли бы нам помочь? – кокетливо-заинтересованно бросилась Лена, страшное равнодушие сквозило. Оказывается, вырвались из какой-то мутной ситуации и теперь не было денег, чтобы вернуться домой. – Поедемте вместе, – сказала Лена звонко. – Погуляем там у нас, а? Да, и мы помчали по вихлястой дороге, кустарники царапали стекла. На заднем сиденье был я с Леной, она то отодвинется, то прихлынет. Мы подскочили на повороте к их Ливадии, и тут Лена, прихлынув, мокро заговорила мне на ухо: – Извините, мы ужасно хотим спать. Спасибо, что вы… вы нас довезли… Зови меня на «ты», Мясникова! Подруги выкатились из машины и убежали, а я сел на ливадийском пятачке и начал пить. Покупал в палатке пиво, бутылка за бутылкой. Напевал себе какие-то красногвардейские и белогвардейские гимны. Светало, и нарастало тепло. Тусклый сон досыпали домики, невесомо бурлило море. Закричали петухи. Одно кукареку растянулось так хрипленько, так искренне. Грубые краски у морской зари: тяп-ляп, оранжевая, фиолетовая. Солнце сально взбухло. Это все вышло неинтересно и постыло. Только петушиные вопли меня и позабавили. А через час я встретил Славика. «Здоров!» – мы поприветствовались с пацанами, и я отвел его в сторону. – Послушай, – говорил я. – Она ходила от столика к столику… Почему? Она еще целка, а уже блядь! Почему? То есть я стучал на его сестренку. Он хмуро кивал. Он мне принялся рассказывать про ее похождения: – Знаешь, Паш, весной такой кипеш поднялся. Ленка с Юлькой заскакивают в дом: «Быстро шторы напяливай», типа, их бандюки довезли из клуба, а наши девки из тачки сбежали. Эти бандюки всю ночь по деревне гоняли, фарами светили по окнам… Я подумал: ого! По лезвию ты порхаешь, Лена. А он смачно «кричал»: – К ней ездил мужик из Донецка, мне бабла сунул. Башка у него желтая и голая. Башка, как ягодка алычи. Мужик-то ей подарки делал. Он ее на тачке катал. Черный джип у него! – Смотри, – сказал я, – Славик. Выкинут ее на обочину из черного джипа… Я редко стал заезжать к Мясниковым. Я весь отдался разгулам, и каждую ночь – очередное нелюбимое тело. Лишь утром оставшись один, засыпал под славные перезвоны церкви и ревнивые трели пташек. Недолго спал в солнечных бликах. Вставал, маршево брел из комнаты вниз с горы, солнце прожигало темя. Купался, делал сильные заплывы. Наконец меня оглушил солнечный удар. Каждый шаг отзывается в виске, и стальная стая иголок скачет с зябким перезвоном и рушится о каменное дно. Жаровня внутри, где-то под сердцем, и сердце прерывисто выстукивает. Полуживой, я выбрался вечером на набережную. Аттракционы, клоуны, небо качается в авоське прожекторов… А зимой все опустеет, и Леночка будет сидеть в своей пальмовой деревне за несколько километров отсюда, где если прошел незнакомый человек – уже событие. С этой мыслью я наткнулся на нее. – Ты все рассказал Славе! – протараторила она слезливо. – Предатель! – отвернулась, пропала. Мелькнула, как знамя. Такая красивая. Спустился в открытое кафе. Над баром черное нутро динамика ритмично сотрясалось. «Как у негритянки», – представил я. Маяк подмигивал моему сердцу, какой-то намек на влюбленность. Лена, она такая женственная, наверно женственная неисправимо. По всему побережью на мелкой гальке сидели серые люди. И сумрак скрадывал их движения. Назавтра я приехал в Ливадию. Зашел к бедным Мясниковым, гостинцы принес, девочки не было. И я уже пошел к остановке, сесть в маршрутку и убраться восвояси, как она окликнула: – Паша! Они с Юлей стояли у витрины магазинчика. – Уезжаете? – Завтра, Лена, уезжаю в Москву. Приблизилась: – Приезжай, – и поцеловала меня длинно у этой блеклой витрины. Может, я описываю расплывчато. Например, я о ее мамаше почти ничего не пишу. Ну про мать ее знаю, что Надежда Ковальчук приехала в Киев поступать в институт. Не поступила, долго жила в общежитии, где пристрастили к алкоголю. И вся жизнь у Нади так пошла, пару раз за год запивает. А что в наше время может ждать ее тоненькую дочку? Кто? Но Лена кокетничает со всеми без разбора, с пожирающей жизнью. Ей бы простого парня, не красавчика, а обычного, который был бы от нее без ума и крепко держал семью. Однако она уже учуяла себе цену и рвется вперед, в бары, к прищурам богатых людей… Эй! У меня планы серьезные. Я хочу защитить чувства от шин черных джипов. Не хочу отдавать вам девочку, рыхлые вы скоты с холодными членами. Хочу, чтобы Лена в меня влюбилась. Раньше у меня была мучительная любовь к задастой Алисе. Потом я надолго разуверился во всем и теперь жду реабилитации чувств. Любовь надо мной надругалась, а нужны мне были чувства сильные. Я был кинут в грязь лицом и долго, где-то года два, не мог оправиться, уползал по грязи. Клонился к луже и узнавал свой набрякший лик. Помню, в апрельский денек шаркаю по Манежу, правую руку придерживая левой. Левая парализована, чугунная, после неудачной вчерашней колки. Если засучить рукав, под курткой и под свитером – на вене лилово-желтый огромный синяк. После всех надругательств жизни я хочу заорать: дайте мне любовь! И, оказавшись в Крыму, я волочился за ускользающей Леночкой, заставлял себя ее преследовать… Я алчный, очень алчный, жажду любви. И вопль мой – о любви. У нас будут красивые дети. Образцовая семья. Распад остановится. Я ведь наступательная железная личность, буду качать мышцы. Курить уже бросил. Так и вижу нас: Уражцев, Мясникова – в Москве. Улыбчивые, мы с ней глубокой ночью пройдем по ветреной и сиротливой Красной площади. Продолжим наш длинный поцелуй на серой площади, когда нет там никаких людей и бегают собачьи стаи… Происхождение крика Происхождение «ура!» – тюркское. Переводится: «бей!» Это «ура!» меня с детства занимало. Яростное, как фонтан крови. В этом слове – внезапность. Короткое, трехбуквенное. Все же захватчики принесли простор и поэзию. Заряд энергии. Есть слова, которые выплескиваются за свои пределы. Трехбуквенное ругательство, вязко шевелящееся, заставляет себя писать на стене. Не вымарать и «ура!» Звуки-инстинкты. В них магия жизни. Ругательство – розовато-сизое, хрипловатое. А «ура!» – атакующе-алое. «Ура-а-а!» – и в ушах сразу глохнет, хохочут кровяные шарики, сердца – скачок! «Ура!» не стормозит, оно бьет на лету! Хрустящая сердцевина арбуза, блик солнца на водной ряби, и удар в мясо, в кости, отрывание жизни! Страшно, когда на тебя орут: «Ура!», темнеет в глазах, и улепетываешь, лишь бы не навалились темной массой, не придушили. Преподавательница музыки Валя, всю жизнь переживающая краткий роман с Бродским, утонченное нервное создание. На нее в подъезде набросился насильник, придавил к стене, расстегивая ширинку. Потрясенная, она вдруг выкрикнула: «Ура-а-а!» И… самца как ветром сдуло, только дверь подъезда хлопнула. Салюты омывают небо, и рвется вопль. Однажды под гром праздника юная компания окружила мелкого японца. – Не, а какие твои пацанские понятия? – настаивали они. Подростки были возбуждены, то и дело они отвлекались от японца, чтобы вбросить в воздух очередную дозу: «Ура!» Японец обморочно улыбался, по лицу его скользили разноцветные отблески. К концу салюта он потерял сознание. Для скольких этот звук был последним в жизни, сколько душ впитал в себя. Бежали слепо, цепляясь за свой же крик, и получали пулю, кроваво давясь криком. На войне все кричат: «Ура!» Из отчаянного командирского зова вырастает общий хор, ветвистое могучее дерево. Я предлагаю вам новый Миф о Древе Ура. Золотистая крона гудит и шепчется над полями войн. Корни костистые, плоды красные, и кора… Толстенная кора! Ничего не искали? – Не хотите поразвлечься? – завлекательно прозвучало в телефоне. Поразвлечься! На станции «Красные Ворота» с купюрой в кармане джинсов я стоял, придавленный к мраморной стене ожиданием. Но вот нарисовалась резвая фигура, Макар, размашистый шаг, на плече раскачивалась сумка. Он налетел, мокрые кроличьи зубы: – Давно ждешь? Пойдем, пойдем! – Глаза, смеясь, казалось, шли пузыриками, он тянул меня на эскалатор. Макар извивался, с желтым петухом волос, в зеленых штанах-шароварах, усеянных карманами: – А мы с Алиской с утра гонца послали. Клевый, говорят, товарец. Над эскалатором плыли щиты реклам. – Глянь! – он ткнул мне пальцем в грудь. – Удачное решение, а? Отли-ично! – и причмокнул, как чирикнул. Это он про какой-то щит. – Который? – Эх ты, разиня! Проглядел… – он хлопнул по плечу – А ты-то сколько берешь? Что я понимаю в вашем героине… Я пожал плечами. Мы были уже на улице. – Алиса где? – щурясь от ветра, я следовал за проводником. Вгрызаясь в ноготь, он пересекал улицу. Встали у памятника Лермонтову. Рядом с поэтом изгибался демон в узорчато-бронзовом пламени. – Так, где Алиса? – О! – вместо ответа сырым ногтем показал Макар. – Супер ваше! Памятник сатане! Прикинь? Я отвернул лицо. – Мерзнешь? – сверлил голос. – Мерзнешь. А чего ты оделся по-лоховски? Теплей надо было. – Как захотел, – буркнул я. – Эх ты, хоть бы воротник поднял… – и грубые руки схватили меня за шиворот. – Дай поправлю! – Пусти, – я отпихнул его и с одной воротниной, поднятой, сел на камень. – Встань, встань. Машинку себе застудишь. Работать машинка твоя не будет! Сидел я молча, окаменев, принимая набеги ветра. – Вы! – донесся жирный голос кокетки. У тротуара остановилось авто, и Алиса, высунувшись, гребла к себе рукой. Мы поспешили забраться на заднее сиденье. Там свернулась еще одна девка. Ехали мы по родному городу. Проплывали – здание детсадика, почта, перекресток, палатка цветов, светлая зелень деревьев… И все осквернено, надо всем надругались. Кто? Сидящие в авто. Они еще не сдохли. Перебрасываясь словечками, они скользят глазами по городу. Как они смеют смотреть! Что они понимают? Старуха пролила пакет молока, стоит над белой лужей в недоумении. Ребятишки с пронзительным «ура-а!» бегут через дорогу… А они, героинщики, – не из этих мест. Алиса оживленно базарила, шофер напрягался, и расплющься мы сейчас в катастрофе, был бы я счастлив. Я бы сам сдох, но пускай и они сдохнут, пускай их искорежит. Алиса: – А у подъезда толпа подростков ошивается. Нас окружили: «Вы к Кислому? Пусть Кислый выходит», а у них лица совсем невменяемые – ха-ха-ха!.. Макар задергался: – Прикол-прикол! – Ты деньги щас дашь? – прошепелявила мне вторая, Ирэн, вяло вздрагивая гусеницей рта. А по прибытии в квартиру все началось. Я сидел на плюшевом диване, задумчивый и влюбленный в Родину. Макар бойко выложил шприцы. – Ложка и вода-а, – звякнула предметами Алиса. За окном шумела автострада, под пылью стекол была различима труба завода. Мощная труба, когда ее воздвигли усилиями народными, в каком году? Макар возбужденно готовил причиндалы, он кидался прибауточками (какие-то непонятные мне фразы). В углу столика скапливались отбросы, упаковка шприцов, обертка… Долгожданный комок! Макар выложил белый комок на ложку, а фантик жестко метнул в кучу отбросов: – Для барсука! Барсук? Что-то сленговое… Ну а я вспомнил мальчика по кличке Барсук, шестнадцатилетнего, я его видел пару раз, умер он недавно от передоза. Мне вчера об этом сообщили. – Барсук умер недавно, – выдавил я, и раздался общий гогот. – Ну ты сморозил! – подмигнул Макар, огоньком зажигалки подогревая ложку. Смеялись и обе дамы, у Ирэн личико было смуглое, измятое, точно подгнившее киви… И рот-гусеница. – Так тебе сколько? – принялись меня травить. – Тебе отложить или все сразу? А я в этом не понимал… – Побольше, побольше, – обреченно бормотал я. Первой кололи Алису. Она закатала рукав черной кофты. – Только не бо-ольно, – ныла, плотно зажмурив глаза, так что морщины пошли. Пухлая, очень белая ручонка. Когда-то я любил тебя, Алиса. Рука, как облако, и сквозь это облако едва сквозит голубизна. Чуть-чуть голубенького, а в основном все белое и пухлое. Вен нет. Неудачный укол. Хвостик крови не вильнул в шприце. Нет попадания. Макар озабоченно тыкал в вену, а Ирэн на руку навалилась. – Бо-ольно! – визжала Алиса. – Соседа… Позовите соседа, сосед умеет. Свинячий визг на всю квартиру, вены запрятались в глубь сала. А за окном призрачная труба завода… Попали. Затаила дыхание Алиса, принимая в себя дозу. – Ложись, ложись! – Макар кинул ей на лицо черным бюстгальтером. Она растянулась на диване, постанывая, и тут же взялись за меня. Увы, тоже с первого раза не получилось. – Ишь! – ликовал Макар. – Да у тебя тут пузырь кровавый! Ирэн подхихикнула и снова попробовала мне ввести, я сгибал и разгибал руку. – Хорошие, хорошие вены, – шептал Макар, – выпуклые, – и белизна растворялась в Павле Уражцеве. Все. Черные Алисины трусики полетели мне на лицо. Я лежал и гудел изнутри. Потом было блуждание по квартире, жадное отхлебывание воды из бутылки «Святого Источника». – Уражце-ев, – завела меня Алиса в коридор. – Ну как? Успокаивает? – Да уж. – А давайте все время препарат принимать. Будем колоться, ну, раз в четыре дня… «Подсела уже и меня подсаживает», – подумал я и издевательски согласился: – А как же! Успокаивает… У героина нет качеств. Материально воплощенное Ничто, Небытие… Скука смертная. Снежная поземка наших просторов. Мы вывалились из дома. Меня тошнило, а они болтали. Правильно, им же меньше досталось, это у меня почти передоз. Поехали мы в какой-то клуб. Я высунулся в открытое окно, и тугой ветер затыкал мне рот, и хоть так я справлялся с рвотными позывами. А у клуба их оставил. Пошел замедленно прочь, и вокруг выросла стройка. Вечер. Работа затихла, замерли бетономешалки. Все серое, цементное, железные конструкции. Вдали малиново округлялся закат. И тут среди этого цемента меня и вырвало нескончаемым потоком… Закат малиновый. Тянулись дни, названивала Ирэн. – Поразвлечься не думаешь? Есть хорошего качества… Я не выдержал: – Тебя ждет пуля. Ясно? Она прошепелявила: – Яфно. Я проклинаю фальшь. Что за разговор: тяжелые наркотики – легкие ли… Ненавижу эту чушь! Вы говорите: отрывайся как можешь, мы – свободное общество, но скины – это ужасно. А молодые бреют себе черепа! Вы поучаете: бери от жизни все! Кури хэш, но только шприца не надо! А пацан начинает колоться и СПИД получает, вы презервативы навязываете, а мы назло вам совокупляемся беззащитно. Общество неповоротливо, не ответит на простейший мой крик. Вот гашиш разве лучше героина? Ну да, безопасней. А в смысле поведения? Я помню, как, укурившись, смеялся над избитым солдатом… Я шел себе мимо. Малой сидел на пне и зеленел бутылкой. Маленький скин. В черном капюшоне. За спиной у него была стена в диких надписях и ярких разводах. Он наклонил бутылку и полил песок. Песок искривился. – Ты чего? – спросил я. – Горько? Он кивнул с неподдельной гримасой: – Противное, не привык пока. – У меня то же самое, – подбодрил я. – Лет до шестнадцати пиво горчило. Он вскочил, взбалтывая бутылку. Выругался и, обернувшись, швырнул о стену. Пена со стеклом отекли вниз. – Лучше гаш мутить, – он потирал ноздрю вздернутого носа. Я кивнул. – Твердого? – удивился малой и зорко окинул дворик: – А че? Место непалевное… Тебя как ваще? – Павел. – Артем, – светлые глаза в ворохе ресниц. – Ловандер-то е? – Сотка. – Покажь! Я взмахнул в воздухе купюрой. – Чур, вместе раскуриваем, – он сцапал купюру и спустил в штаны-камуфляж – Просто с табаком смешаем, – и встряхнул капюшоном, и выскользнул на волю его голый череп. Розовыми пальчиками он развернул серебристую фольгу. Комочки гашиша. Распотрошил папиросу и стал ее пичкать гашишной пылью. Мы дули. Я вдувал напряженно, до темени в глазах, и поймал на себе пристальный взгляд. Этот скин меня буравил своими ясными гляделками. – Как жизнь молодая? – спросил я, теряя потоки дыма. – Давай! – он выхватил папиросу. И расхлябанным ртом дососал. – Тут немного осталось, – выдал фольгу. – Захочешь, еще набьешь. Цыгарки возьми. Ну, почапаю, – и зашагал прочь, отплевываясь. «А че? Может, еще?» – я сжал губы и поволок в себя тучу. Горько поперхнулся, слезами облился… Минут через десять смех нагнал меня. Голубела вдаль мокрая улица. Было совсем не весело, я пробовал губы удержать. Но мощный хохот меня уносил. Я видел, как от гашиша гогочут подростки, но не предполагал, что такое возможно со мной. И тут я наткнулся. Лежит солдат. Кровь плыла по лицу, по шее и стекала за пазуху. Рядом на корточках сидел другой солдат, теребя: – Сане-ек, встава-ай! Подымись! А тот охал сквозь красный ручей. Я попробовал руками сжать расползавшийся рот. Завопил кавказец-умора… – Беспредел, беспредел это! – сиял он лицом обвинителя, глаза его округлялись, как у барана. Второй горец, с топориным профилем, рвался к лежащему. Очевидно, солдат жутко ему нагрубил и вот теперь расплатится!.. Получил с размаху и еще получит. Горца удерживали мужички, и громкая тетка слепила ему в лицо каким-то удостоверением… А в стороне лохматый бомж оперся о костыль и равнодушнейше мигал. Я давился смеховой икотой! Рот расстегивался! Я мелко дрожал губами, удерживая, но напрасно… Солдат все охал, охал, а другой солдат поднимал его, бормоча… А я уносился с хохотом вдаль. Один раз я на наркоте заработал. Обслужил барыгу (весь район знал этого Мафиози). Я тогда подрабатывал на автостоянке, пригнали машину, и я заменил колодки. Мафиози был доволен и позвал в кафе рядом, где засел. Это был мой желто-багровый, в вонючих дымах, месяц сентябрь. Я вступал в девятнадцатую в моей жизни осень. Вошел в кафе. Уражцев – черная с круглыми пуговицами куртка, из нее выглядывало синее горлышко свитера, модно сплетенный, не свитер, а кольчуга. Заметил их за столиком. Мафиози меня тоже заметил и стал рыться в кожаном кошельке. С ним был охранник – лицо, состоящее из лоскутков. Все лицо из лоскутков мяса, некогда взорванного, полагаю. Сам Мафиози, толстяк в черном пиджаке, все еще рылся. Ага, вот уже вытащил в полутьму кафе несколько купюр. Протянул их мне, и тут с шелестом на стол у него выпала русская бумажка. – На, возьми и это! – пугливо сказал он. Я не отверг. – Ну, давай! – Влажная мякоть руки накрыла мою руку. Я вышел в ветреный город. «Ах, Мафиози, вас еще повесят!» – напевал я в такт ветру. Хотите, товарищи, повесьте и меня, лишь бы не было этих Мафиози. Буду раскачиваться на ветру. Лишь бы рядом Мафиози, грузный, поскрипывал. Ах, если бы вместе со мной ушла и эта эпоха драгс! Часто хочешь нырнуть за неизведанным, надеясь, что откроется тебе что-то самое важное и все объяснит сразу. А когда разжимаешь руку, не жемчуг обнаруживаешь, а жабу или скорпиона… Проблема не в том: подсел ты или соскользнул. Наркотики выбрасывают в сферу распада. Каждый прием как клиническая смерть. Смерть на идейном уровне. Многие, и мои друзья тоже, превращаются в живых мертвецов. А я отказываюсь! Если пойти по Никольской улице, выводящей прямиком на Красную площадь, то окликнут: – Вы ничего не искали? Уважительно, на «вы» заговорили… Таджичка, румяная, с узкими медовыми глазами, коснулась краем балахона: – Вы ничего… Стоят на тротуаре пацаны зла. Пересохшие ржавые рты. В большинстве сами сторчались, на дозу себе зарабатывают, и только вопрос цедится сквозь зубы. Девица в черных очках, рюкзачок за спиной. На бомбистку похожа, длинный нос слащаво лоснится. – Вы ничего…? – и солнце в очках сверкнуло. А всех ослепительней два бомжа, старик и старуха, в тряпье. Лишь утро свой поднимает жар, они уже на тропе. «Вы ничего…» – чумазая, шепчет старуха адова, быстро крестообразно черные пальцы складывая. Низко платок надвинут, глазик сощурен тонко. И безобразный винт хмуро хранит котомка. А дед сидит на гранитном камне, босой, да-да, босой, и за пазухой под холщовой тканью героин, простой, как соль. И в гущу опять икает седой бороды волос: «Н-ничего не искали?» Я вдумался в вопрос. НИЧЕГО! Ты, наркоман, для жизни осипший, с температурным огоньком в глазах, продутый потусторонним сквознячком. Отвергаю твой стиль. Какие-то вы все – и наркоманы, и наркоторговцы – твари подпольные… Хищные, дерганые тараканы. Самодовольные слизни. Отвергаю. Отрицаюся! Наши дорогие, с большим приветом к вам семья Касьяновых! Во первых строках нашего письма напишем пару слов о том, что получили от вас письмо, за которое вам большое спасибо. Из письма узнали, что мама-бабушка нарушила ноги, а мы ее ждали к нам. Теперь – когда они у нее заживут… Ноги-то старые, плохо дело. Может, к весне заживут. А может, Павлик приедет, посмотрит, как мы живем. Пока мы живем троем: Петя, Андрей и я. Может, они уйдут в свою квартиру весной. Андрей учится в десятом классе, учится средненько. Он ГЕРАИНТСИК. Колет себя. Везде лечили, ничего не помогает. Петя работает. Тоже часто болеет, простывает. А про меня нечего говорить. Вся больная, так, хожу потихоньку. Ну вот и все. Писать больше нечего. Оставайтесь живы-здоровы. И мы остаемся в таком духе. Тамара. Несколько слов про ментов Ну а менты… Вечное соревнование с уголовниками, повадки те же, песни те же и рыла те же. Рядовой нормальный человек для мента – это объект надругательства – фраер, лошок… На проходной мент. – Извините, у вас здесь одна проходная? – спрашиваю. – Не-а… – лупоглазое лицо. – А еще где? – Тебе че, в рифму ответить или как? – и поводит автоматом. Ах ты, сука, думаю я… Почему они смеют хамить? Они энергично сеют сорняки зла. Что за структура такая, серая рыба, протухшая с головы до хвоста! Даже жаль их иногда, каждый день надевать свой серый армяк и ходить под неприязненными взглядами страны. Как будто враги народа. Но сами виноваты. Сами себя так поставили. Меня поставили лицом к стене. Трезвый и веселый, я шел ночью по городу. Пряная весна, шар луны. Лицом к белесой стене музея Шаляпина я вдыхал известку. «Ноги шире! – сапог бил по ногам. – Шире, бля, сказал!» Менты, вы достали народ! Еще одна из историй. Зимний путь. Беленькие сугробы, выдолбины в ледяной коросте… Чудовищными зевками я вытравлял из себя алкоголь. К огненной витрине закрытого магазина примерз мент, он смотрел, закусив губу. Взъехав на тротуар, индевел милицейский воронок. Ментовская рожа была как апельсиновая шкура. Сплошные оранжевые поры под заснеженной шапкой. Он махнул рукой: – Документы ваши. Я протянул паспорт, и он придирчиво удостоверился. Рация трещала на поясе. – Ну че, епты, поехали… – А что такое? Зверски исказился, подал знак. Матерясь, выскочил второй мент, долговязый мальчишка, – размахнувшись, хлестнул меня дубинкой. Главное – не падать, знал я. Тогда будут бить и волочить. Я шатнулся, кривясь от боли. – Договоримся! – сказал я скороговоркой. – Ну? – мент выжидательно сложил губы трубочкой. Я дал ему триста рублей. Он скомкал деньги и сунул в карман тулупа. Я забрал паспорт. Паспорт красной ледышкой прилип к руке. Я шел и ботинками разбивал мелкие сугробы. И снег разлетался беззаботно… Пидоры В шестнадцать лет из Москвы в Питер и назад домой я ехал с остановками, с полустанками и прогулками. Тверь, ночь, поблескивает витрина «Свадебной одежды», а чуть дальше мост, и под мостом черная вода. И дерево растет толстое, корявое, я по нему взобрался, и сухо отпадали болячки коры. Была ранняя электричка, алая зорька за окном и мокрые косогоры, сидят мужики, едут косить и пьют из горла водку. Станция Окуловка, старый вокзал, пыль носится, просвеченная солнцем, я побрел за вокзал. Асфальтовая дорога взлипла на солнце и клеилась к подошвам моих сандалий, до сих пор на подошвах асфальт. Я купался в серебристом озере и сох на солнце, отбиваясь от слепней. – Как озеро называется? – Никто из местных не знал как. А в Питер я прибыл с пыльными ногами, шла любовь с барышней, ноги мои скользили по простыням, оставляя серые следы. Насыщенный воспоминаниями, я сошел в Москве на вокзале, а в метро попал в последний поезд. Безлюдно было, только двое напротив сели. Мальчик и мужчина. Мальчик сосредоточенно уставился в пустоту, лопоухий. А мужчина откинулся и глаза сонно закатил. Потом на меня глянул, я на него. Я был обгоревший, с красными губами. Он засмеялся и пересел ко мне. – Павлик, – перетянул и мальчика. У мужчины сверкали глаза, каждая улыбка резкая, как порыв ветра. Зубы в желтом налете. – Тебе тринадцать? – спросил он, ерзая. Я подтвердил, забавно считаться моложе. – А я учитель. Вот подцепил, – он показал зубами на мальчика. – Беспризорник, на вокзале жил. Правда, Павлуш? Мальчик угрюмо отмалчивался. – У него документы украли, ехал к тетке, в деревню в Татарстан, теперь на вокзале ошивается. Павлуш? – и он щипнул мальчикову щеку. – Ну, – мотнул головой Павлуша. И снова вспыхнула улыбка миссионера: – Отоспится у меня, ванну примет, в карты порежемся. Слушай, а давай и ты с нами? Я выходил на «Киевской», и они со мной. Сели в последний ночной автобус. – В карты поиграем. Ну же, ну! – увещевал мужчина. – Все! Ты уже согласился, – он дернулся к беспризорнику: – Уговаривай его! Он твой тезка. А? – угроза метнулась в голосе. – Ну поезжай с нами, – забито выговорил мальчик. – Активнее проси! Мы тебя просим, – миссионер цапнул меня за локоть. – Куда? Мы же вместе! Я вышел, автобус тронулся дальше, и тут сцена из кино: уплывает автобус, а за стеклом мужчина вдруг опрокинулся на мальчика и истово целует его взасос, голову ему обхватив руками. Исчез автобус, и лишь ночью ночь… А недавно в зимних сугробах у гостиницы «Москва» я увидел толпу детей, простодушнолицые, пухлоротые. Их растлили, в пидоров превратили. Мелкие несмышленыши. – Дядя, дядя, – они хватали меня за брюки. – Проведем ночь? А рядом деловитый хмырь в кожанке покуривает, присматривая за галдящим товаром. И мент тут же, равнодушно сытый. – Пашец! – бормотал мой знакомый Стас, увлекая к фонарям, красневшим над воротами. Голубыми волнами переливалась неоновая вывеска. От столиков повернулись влажные морды. – Не хотите мине-ета? – встречный мужик в обтягивающих лосинах. На голове парик в блестках. – А почему не-ет? – мужик говорил, будто полоскал горло. – Все смеешься! – зло сказал я Стасу. – Наревусь еще в аду, – пробормотал Стас с каким-то нездешним акцентом. Старичок, вылитый Калинин, костюм-тройка, пенсне, аккуратно седобородый, расхаживал. Заложив ручки за спину, высматривал себе парочку. На подиуме извивался лоснящийся негр в золотых трусах. Приближался к обрыву, и ему совали в трусы купюры, оттягивая и захлопывая резинку. Мы сели. Из-за столиков меня пронзали взгляды. Через некоторое время навис чей-то голый лоб. Лоб был у дядьки лет пятидесяти, за ним плавно, с чутким самолюбием, опустился парень, бобриком стриженный, в бусинках пота. Графин водки и рюмочки… – Студенты? – спросил старший. – А слыхали выражение: привычка – вторая натура? – И? – спросил я. – Шо ты думаешь, я пидором от большого желания стал? – Почем я знаю. – Кончай базарить, Маманя! – подтолкнул ногой младший, и подпрыгнул, прозвенев, стол. – Тихо, Николя, – Маманя отмахнулся, едва не саданув дружка по лицу. – Да если б мне раньше сказали, шо я с мужиками буду… Я бы на месте порешил, не рисуясь, кто мне это сказал. Тут молодежь, – показал глазами зал, – мне, если хошь, совсем посторонняя! Они ради забавы друг друга тискают… – А вы как? – осведомился я с прохладцей. – Да мы… Все не от хорошей жизни! Может, вышли, как говорят, с вредными привычками, а себя не теряли. Николя подтвердит, бывало, я некоторых… я их… просто по-черному… – при этих словах младший криво усмехнулся. – Но шобы самого меня… Не нас опускали, а мы опускали! Понял разницу? Поня-ал? – и он подвыл. – Понятно, – Стас сидел головой к кондиционеру, и его легкие светлые волосы шевелились, как большие пауки. – Понятно… Шо тебе понятно?.. Резко наступила тишина. Младший осушил рюмку водки и вместо закуси высказался: – Маманя, они тебя не знают, ни ты их… Кончай, епты. Лицо старшего уже исказила забава. Он сжал тупо сиявший столовый нож, покрутил им и повел на дружка. – Ага-га-га, – разевал он рот. – Я тебе, га-га, этим графином по голове ща! – предупредил Николя и выпил еще. Маманя, гогоча, вел нож. Худая рука, выбиваясь из рукава, ползла над столом. – Заре-ежу, заре-ежу ведь, – приподнялся со стула. – Ты ведь знаешь, – в голосе затеплилась ласковость. – Да, Николенька? Я встал, и Стас за мной. Узость коридора, липкий воздух, несло одеколонами. Публика переглядывалась, блестя белками. Из кабинок шуршала и стонала возня. У стены выжидали свой черед. Какой-то юноша привалился к стене и, вздернув майку, обнажил тоскливую грудь. Ад в прямых, средневековых его изображениях. И постоянно жалобно хлопали двери в кабинках, вываливались одни и устремлялись другие. И чего-то рыщущая вереница брела по узости коридора. Все толкались – как же иначе в такой тесноте, – задевая друг друга, превращая это в щипки, в поглаживания… Тьма. – Все, Стас, пока, – и я выбежал. Прочь, прочь! Я помню, волосатый доктор. Обычный профилактический осмотр. Он лез ко мне подлыми короткими руками. Волосатые руки высовывались из белого халата, на смуглом запястье горели золотые часики: – Ко мне мальца привела мамаша, я ей говорю: «Вы подождите за дверью, что он, ребенок, что ли, пятнадцать лет». Я пьяный был, плохо помню… И выходит, что потом он мамаше своей нажаловался. Она в истерике, к главврачу побежала… Чего они докажут? Мало ли чего мальчишка брешет? Правильно я сужу? – И он отер лоб, и под мышками халат у него отсырел от пота. – Ему приятно – мне приятно… – бормотал доктор, нервно смаргивая под очками. – Твое здоровье, милый мой. Не будешь, а еще маленько… – он проглотил коньячок, сгримасничал, взял свою бороду в кулак и крепко сжал. – Ух, обожгла! Все равно в могилу… Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/sergey-shargunov/ura/) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.