Рецензия на книгу Конармия от Kapetsovo
Здесь нет героизма. Нет идеи о светлом будущем. Нет поисков правды. Нет морали. Это просто взгляд со стороны на страшные события послереволюционных военных лет. Здесь эмоции подбираются так близко, что кажется – еще чуть-чуть и кровожадность, тупая жажда обладания, удушающая ненависть выплеснутся грязной волной прямо на неосторожного читателя. Ведь Исаак Бабель, виртуозно владея слогом, мастерски пробуждает душевные порывы, провоцирует на переживания, талантливо играет чувствами. Он упоённо излагает свою жестокую поэму революционного террора. Этот Андре Шенье одесского разлива являет миру пронзительное повествование об ордах угрюмых бойцов. О беспощадных мрачных кавалеристах, о грубых пролетариях, об озлобившихся мужиках и героях от сохи. Незатейливый усатый командарм Будённый в красных рейтузах с лампасами, солдафон и вояка, тоже угодил на кончик пера. Бабель выхватывает из мглы лихих лет короткие и яркие эпизоды. Разворачивает неприглядной гранью будни. Высвечивает наиболее выразительные людские черты. Он сумел зашить в строчки своих элегий любовь к еврейскому народу как к особому, возвышенному, одухотворенному этносу. Персонажи Бабеля имеют четкую национальную принадлежность. В мясорубке войны вращаются не просто люди, а евреи, поляки, казаки, сохранившие свои умозрительные этнические черты. При этом евреи неизменно выступают преисполненной безвинного величия стороной, трогательной даже в своей непостижимости для гойского мира. А пребывание самого рассказчика в стане кровожадных и чуждых ему варваров поначалу не поддается объяснению. Но всё расставляет по своим местам понимание – с точки зрения этого внимательного наблюдателя и скромного участника пляски смерти, цель оправдывает средства. Он согласен лицезреть хищный оскал революции, пока надеется получить пользу от её свирепости. Попутно воспевая и возвеличивая то, что ему близко. Кирпичик за кирпичиком строя чудовищное здание шекспировских страстей. Ибо какой поэт не испытывает потребность творить и слагать? И шо с того, что при этом он бывает чуточку неразборчив? Рассчитывал ли Исаак Бабель, известный выдумщик и талантливый враль, проницательный свидетель человеческой безжалостности, что обособленная жизнь в скорлупе интеллектуального и национального снобизма все-таки возможна? Полагал ли он, что звериная жестокость невежества не коснется его размеренного существования? Так или иначе, в сороковом году были развеяны любые его личные иллюзии и необоснованные надежды на протекцию со стороны старых знакомых. Возможно, кто-то примет надрывный глас конармейских рассказов за крик души. Но меня после прочтения прежде всего коробила попытка искусной манипуляции читательскими симпатиями. И лишь один вопрос не давал покоя. Как смог бы спеть уверенную осанну своему народу писатель Бабель, если бы ему пришлось поведать почтеннейшей публике о товарище Землячке, урожденной Розалии Залкинд, которую за редкостную бесчеловечность сторонились даже соратники?
