Книга История франков онлайн - страница 7

Стиль

Григорий писал просто и не витиевато. В «Истории франков» мы встречаем всего лишь несколько разновидностей риторических фигур, метафор. Тщетно искать в ней особенные сравнения, удивляющие метафоры и любые другие многочисленные стилистические уловки, с помощью которых он хотел бы оживить свое пространное повествование. Григорий воспринимал слова конкретно, они помогали ему рассказать историю, фиксировали его рассуждения. И очень редко позволяли выразить чувства, поэтому здесь и не встречается пространных рассуждений, витиеватостей, льстивых речей – словом, никаких уловок, какие встречаем у писателей. Все просто и ясно, и слова не отгораживают от нас мысль автора.

Григорий выстраивает свои слова как солдат, причем не как на параде, а после долгого и продолжительного похода, и большинство их одеты в потрепанную форму защитного цвета. Как епископ, он должен был руководить огромными скоплениями людей, во время величественных и впечатляющих церемоний играть центральную роль, смело высказываться на публичных собраниях, показывая себя вершителем судеб и одновременно проявляя христианскую любовь, неся слова утешения в полночный час.

При этом нельзя говорить, что его язык однообразен и однотонен, он меняется в зависимости от авторской задачи, но верно и то, что автор не стремится к стилевым изыскам. Можно сказать, он их даже избегает. «Мой стиль не слишком утончен», – замечает Григорий в своем предисловии. Когда же приходит время завершить книгу, он повторяет сказанное: «Мне хорошо известно, что мой стиль в этих книгах вовсе не гладок. То, что я написал, может показаться вам грубоватым, но я прошу вас проявить ко мне снисхождение…»

Практически сразу в связи со стилем Григория можно высказать несколько соображений. Он будет цитировать Библию до тех пор, пока на вечернем небе не покажутся кольца Ангела, а тяжело двигающиеся коровы не начнут перемещаться домой к вечерней дойке. Когда он в настроении, то использует один из старейших приемов, известных христианским апологетам, и выводит пространные этические и духовные рассуждения, уводя нас в сторону событий, которые происходили давным-давно, предпочитая времена Ветхого и Нового Заветов. Для него ковчег – это символ матери церкви, а наше земное существование похоже то на бурное, то на спокойное море. Сам же храм Христа находится внутри нас.

Ради красного словца Григорий охотно и постоянно перемещается из прошлого к современности. Кроме того (практически на каждой странице), он сообщает нам в возвышенной форме от первого лица, что никому еще не доводилось слышать об описанных им событиях и никто не удосужился о них написать. Большинство его сравнений просты. Хлодвига он сравнивает с Константином, Левдаст – гордый как павлин, Рикульф – гордый, как Симон волхв, Хильперик похож на Нерона в старости, да и сам он Нерон и Ирод нашего времени; священник возвращается к своему прелюбодейству, как «собака возвращается к своей блевотине».

Иногда Григорий бывает непредсказуемым и пишет, скажем, так: «Уровень реки поднялся высоко из-за заваливших реку трупов… франки пересекали по трупам реку, пользуясь ими как мостом». Люди бросались в реку в таком количестве, что «казалось, что множество пчел стремятся в улей». Самые удивительные сравнения связаны с знамением, которое ему довелось увидеть в небе над Кариньяном: «В центре небес ярко сверкало облако, и лучи сконцентрировались на нем, как будто перед нами был павильон с цветными полосками, расширявшимися книзу и уменьшавшимися кверху, встречаясь на вершине». Известно, что все публичные ораторы сильно отличаются друг от друга, об этом и пишет Григорий: «…казалось, что своими речами они преследовали ложную цель разрушения Истины». «Он, безгрешный, который так часто стремился освободить грешников», «враги, которые бродят вокруг наших границ, скорее испугаются, видя наше единство, так что нет причины радовать их нашей ссорой».

Григорий вовсе не избегает жестких описаний, хотя, возможно, их и не стоило бы давать так часто: «Редкий день не проходил без того, чтобы кого-нибудь не убивали, едва ли не каждую минуту кто-то оплакивал близких». Время от времени он сдержанно афористичен: «Любой, кто делает то, что он хочет, явно становится рабом своих желаний и в итоге не достигает ничего». Иногда Григорий цитирует пословицу: «Дай один и тот же добрый совет тому, кто любит вас, и тому, кто вас ненавидит, и ваш друг примет его, даже если ваш недруг с презрением отнесется к нему». Отметим и резкую смену интонации: Григорий быстро переходит от нежности к безжалостной иронии, переходящей в саркастическую усмешку.

Григорий Турский в большей степени фиксирует события, нежели рассказывает о них. Он мог аккуратно перечислять такие обыденные вещи, как рождения и смерти разных людей, говорить об их происхождении, ибо слыл аккуратным человеком, и приведение сведений и дел в порядок доставляло ему удовольствие. Вместе с тем он с удовольствием рассказывает о том, как жители Пуатье и Тура соперничали за тело святого Мартина, как сразу после крещения умер первенец Клотильды и Хлодвига, или о том, как Фредегунда срубила три головы тремя топорами, которые просто свистели в унисон в воздухе, и тем самым покончила с взаимной враждой.

В другой раз он приводит яркое, хотя и краткое описание, целую картину, на которой показал множество двигающихся мужчин и женщин, и все они были изображены естественно, как у Питера Брейгеля в 1500-х годах, но вовсе не походили на экспрессивных героев Делакруа: таковы рассказы об осаде Шатель-Марлака, неистовстве огня на улицах Парижа или о падении подвыпившего дьякона Теодульфа с городской стены Анже. Действительно, Григорий мог рассказать многое, хотя о своем времени он привел всего лишь несколько впечатляющих историй.

В целом же перед нами предстает одно огромное полотно, где Гунтрамн обсуждает с Хильдебертом условия договора в Андело, но Григорий о многом умалчивает: мы видим свиток пергамента, слышим статьи договора, но участники событий почти не показаны, так же как и обстоятельства подписания договора.

Григорий развертывает историю постепенно, эпизод за эпизодом. Вот интересное описание скандала в обители Радегунды в Пуатье. Сначала Григорий переносит нас в обитель, чтобы мы стали свидетелями трогательной смерти Дисциолы, рассказывает он и о видении одной из монахинь источника с живой водой. Прошли годы, умерла святая Радегунда, и Григорий отправился на ее похороны.

Потом умерла первая аббатиса Агнесс, ее сменила Левбовера. Затем начался великий бунт, и Григорий немедленно оказался в нем замешанным. История продолжается в книге IX, где помещено письмо святой Радегунды об основании обители, ответ епископов с одобрением и обещание поддержать ее, написанное семью епископами, наконец, письмо, в котором десятью епископами выражено сочувствие.

В последний раз к этому сюжету Григорий возвращается в книге X, приводя запись процесса между Клотильдой и Базиной. Таким образом, оно оказывается самым длинным и документально подкрепленным из всех описанных в «Истории» событий, а переплетение столь разных моментов действительно делает его более динамичным.

Хотя Григорий и был епископом, при необходимости он мог подробно и удивительно точно описать вооружение и военные действия – скажем, описывая сцену осады Комена, когда Леодегизил принудил сдаться Гундовальда. В своих военных отступлениях Григорий сознательно использует разговорный стиль, чтобы передать язык солдатской массы. С другой стороны, авторская речь отличается более витиеватым слогом: «Когда Левдасту пришло время отправиться на службу, он получил работу на королевской кухне. Еще с юности у него были слабые глаза, и едкий дым был вреден для него. Поэтому вскоре его переместили из кухни к корзине пекаря». Левдаст был злейшим врагом Григория.

Свои изыскания Григорий проводил необычайно терпеливо, не допуская никаких редакторских комментариев, равно как и произвольного анализа, выстраивая его традиционно с помощью монолога, обращений к самому себе, диалогов, снов, воплощений наследственности и окружения, описывая реакцию на обстоятельства и затем суммируя все физические подробности.

Прекрасным примером подобного описания может послужить рассказ о короле Гунтрамне, которого мы теперь так ясно представляем, что в конце концов можем даже предугадать его реакцию в любых непредвиденных обстоятельствах. Фактически больше никто так подробно не описан. Встретив на улице Ригунту, Брунгильду или Фредегунду, мы не узнали бы их, даже если бы подошли к ним совсем близко, ведь Григорий не говорит ничего об их физическом облике, прическе или цвете глаз.

Посетив Барселону, Беллинцону или Карфаген, мы сможем описать эти города и их различный облик, но Григорий, который практически не был за пределами Галлии, вовсе не стремится даже упоминать о красотах других земель. «Все, что вы видите, принадлежит предателю Муммолу, – сказал Григорию Гунтрамн, когда они вместе пировали. – По милости Божьей они перешли ко мне. У меня было пятнадцать разных блюд из комплекта, который разбили, все такие же огромные, как и то, что вы видите перед собой. Я сохранил только эту тарелку вместе с еще одной, которая весит сто семьдесят фунтов».

Хотя Гунтрамн усиленно рекламирует свою посуду, Григорий остается глух к его намеку, и в его «Истории» мы не встречаем описания королевской тарелки. Точно так же скажем и о том, что Григория окружали франки, однако в десяти книгах содержатся только два упоминания о языке франков, так что некоторые правовые термины приходится пояснять.

Григорий редко выражает свое отношение к описываемому, ограничиваясь ясным и четким описанием. Даже отвратительные сцены пыток, которые у чувствительного читателя вызывают тошноту, даны без авторских комментариев.