Книга Брестский мир. Победы и поражения советской дипломатии онлайн - страница 8

Глава 3
Декрет о мире

1

Именно вопрос о мире стал главным испытанием для большевиков. Этот вопрос был главным в их борьбе против Временного правительства, и таковым он и остался в практической повестке дня победившей Советской власти. Народные массы в подавляющем большинстве страстно жаждали мира. Вопрос о мире рассматривался с точки зрения интересов революции как в России, так и за рубежом, и переговоры о его достижении должны были осуществляться в контексте новой революционной политики. Прежде всего, было необходимо отказаться от политики Временного правительства, пытавшегося оказать воздействие на союзников по дипломатическим каналам. Эта политика провалилась, причем совершенно бесславно и позорно. Обстановка требовала немедленных и энергичных действий по заключению всеобщего мира между всеми воюющими странами.

Заключение сепаратного мира с Германией никогда не входило в программу большевиков. Сепаратный мир, наоборот, совершенно противоречил этой программе, которая предусматривала заключение общеевропейского мира на основе победы социалистической революции и установления диктатуры пролетариата во всех воюющих европейских странах. Партия в то же время выступала за немедленное предложение мира на основе воззвания Петроградского Совета от 14 марта 1917 г.

Именно вопрос о мире больше всего занимал Ленина в период между неудавшимся июльским выступлением и успешно осуществленным в октябре 1917 г. государственным переворотом, когда ему приходилось работать скрываясь и находясь на нелегальном положении.

В письмах, содержащих советы и указания товарищам по партии, написанных и отправленных из мест, где ему приходилось скрываться, Ленин подчеркивал важность вопроса о мире и необходимость добиваться его заключения. «В войне против немцев, – писал он в августе 1917 г., – именно теперь нужно дело: тотчас и безусловно предложить мир на точных условиях. Если сделать это, то можно добиться либо быстрого мира, либо превращения войны в революционную.»

Вновь возвращаясь к этому вопросу, Ленин писал, что, «если большевики возьмут власть, они могут выступить перед народом с предложением о немедленном заключении мира». Наконец, в опубликованной в середине сентября 1917 г. статье «Задачи революции» он указывал:

«Советское правительство должно немедленно предложить всем воюющим народам (т. е. одновременно и правительствам, и рабочим и крестьянским массам) заключить сейчас же общий мир на демократических условиях, а равно заключить немедленно перемирие (хотя бы на три месяца). Такие условия мира не будут встречены доброжелательно капиталистами, но у всех народов они встретят такое громадное сочувствие и вызовут такой великий, всемирно-исторический взрыв энтузиазма и всеобщего возмущения затягиванием грабительской войны, что, всего вероятнее, мы получим сразу перемирие и согласие на открытие мирных переговоров. Ибо рабочая революция против войны растет всюду.»

Именно на этой основе – представлявшей собой ошибочное понимание психологии западноевропейцев – и были предприняты первые внешнеполитические шаги советского правительства. При этом исходили из того, что достаточно выдвинуть предложение, основанное на принципах заключения всеобщего мира, как народы воюющих стран заставят свои правительства вступить в мирные переговоры. Этот подход, которого, как было совершенно очевидно, придерживались с самого начала, становился все более откровенным и выразительным по мере приближения мирных переговоров в Брест-Литовске.

Вдохновляемый воспоминаниями о прозошедшем в июле 1917 г. мятеже военных моряков в Киле, Ленин позволил себе сделать заключение, что пролетарская революция в Германии уже буквально «за углом», – эта ошибочная оценка впоследствии обошлась России весьма дорого. «Как только большевики придут к власти, – заявлял он, – германский пролетариат заставит кайзера начать переговоры о мире».

Теоретические взгляды Ленина были очень быстро реализованы на практике. 26 октября в 6 часов 15 минут в Смольном была получена телеграмма с Северного фронта, в которой выражалась поддержка новому режиму и которая могла рассматриваться как одобрение и признание произошедшего переворота^[49].

Началось настоящее «столпотворение вавилонское»: люди плакали и обнимались. Об усталости и напряжении предыдущих 12 часов в эти минуты радости и восторга совершенно забыли. Однако эта «радостная передышка» была недолгой. Смольный был буквально окутан атмосферой растущей напряженности. Да, большевики взяли власть; да, Петроградский Совет сверг Временное правительство и гарнизон праздновал победу новой революции, однако Съезд Советов к тому времени еще не открылся, Ленин еще не выступил перед ним и установление пролетарской диктатуры не было еще съездом узаконено. А как отнесутся к этому по всей России? А во всем мире?

В течение всего 26 октября Ленин вел яростную борьбу по преодолению колебаний своих товарищей по партии, которые, как, например, Каменев, напуганные самим масштабом свершившегося успеха, выступали за то, чтобы разделить власть с меньшевиками и эсерами и таким образом расширить базу поддержки революции. Обращаясь к колеблющимся, Ленин сказал, что он готов сотрудничать с любым, кто поддержит программу большевиков. «Мы не отступим ни на йоту», – заявил он.

Его неперклонность принесла свои плоды. К вечеру пришло сообщение, что эсеры не покинут Петроградский Совет и будут продолжать сотрудничать с Военно-революционным комитетом.

«Видите, – сказал Ленин, – они идут за нами».

Теперь все внимание было приковано с Съезду Советов, который с часа дня ждал выступления Ленина с докладом о произошедшем перевороте. Появились сообщения, что он сформулирует предложения о мире прямо перед делегатами съезда. Напряжение достигло высочайшего уровня; вся атмосфера в зале была пронизана надеждами и предположениями.

Было уже почти девять вечера, когда в зале, где проходил съезд, появились лидеры большевиков – шатающиеся от усталости, не спавшие и не евшие, с серыми и вытянутыми от напряжения и усталости лицами, но ликующие и торжествующие. То, что происходило, казалось какой-то фантазией: успех произошедшего переворота был еще не подтвержден и не гарантирован, а собравшиеся начали обсуждать вопрос о заключении всеобщего мира.

Вот как описывает эти события Джон Рид, бывший их очевидцем, в своей книге «Десять дней, которые потрясли мир»:

«Было ровно 8 часов 40 минут, когда громовая волна приветственных криков и рукоплесканий возвестила появление членов президиума и Ленина – великого Ленина среди них. Невысокая, коренастая фигура с большой лысой, крепко посаженной головой и выпуклым лбом. Маленькие глаза, широкий нос, крупный благородный рот, массивный подборобок, чисто выбритый, но уже с проступающей бородкой, столь известной в прошлом и будущем. Потертый костюм, немного не по росту длинные брюки. Ничего, что напоминало бы кумира толпы, простой, любимый и уважаемый так, как, быть может, любили и уважали лишь немногих вождей в истории. Необыкновенный народный вождь, вождь исключительно благодаря своему интеллекту, чуждый какой бы то ни было рисовки, не поддающийся настроениям, твердый, непреклонный, без эффектных пристрастий, но обладающий могучим умением раскрыть сложнейшие идеи в самых простых словах и дать глубокий анализ конкретной обстановки при сочетании проницательной гибкости и дерзновенной смелости ума.

…Но вот на трибуне Ленин. Он стоял, держась за край трибуны, обводя прищуренными глазами массу делегатов, и ждал, по-видимому не замечая нарастающую овацию, длившуюся несколько минут. Когда она стихла, он коротко и просто сказал: «Теперь пора приступать к строительству социалистического порядка!» Новый потрясающий грохот человеческой бури.

«Первым нашим делом должны быть практические шаги к осуществлению мира. Мы должны предложить народам всех воюющих стран мир на основе советских условий; без аннексий, без контрибуций, на основе свободного самоопределения народностей. Одновременно с этим мы, согласно нашему обещанию, обязаны опубликовать тайные договоры и отказаться от их соблюдения. Вопрос о войне и мире настолько ясен, что, кажется, я могу без всяких предисловий огласить проект воззвания к народам всех воюющих стран…»

Ленин говорил, широко открывая рот и словно улыбаясь; голос его был с хрипотцой – не неприятной, а словно бы приобретенной многолетней привычкой к выступлениям – и звучал так ровно, что казалось, он мог бы звучать без конца. Желая подчеркнуть свою мысль, Ленин слегка наклонялся вперед. Никакой жестикуляции. Тысячи простых лиц напряженно смотрели на него, исполненные обожания».

Декрет о мире, представлявший собой довольно длинный документ, предлагал немедленно начать переговоры о заключении «справедливого и демократического мира» без аннексий и без контрибуций. В нем провозглашался отказ от тайной дипломатии и намерение опубликовать все секретные договоры, заключенные царским режимом. Декрет предлагал немедленно заключить перемирие на всех фронтах сроком на три месяца для облегчения начала мирных переговоров.

Когда буря оваций стихла, Ленин заговорил снова. Он предложил съезду немедленно утвердить Декрет о мире, оставляя уже Учредительному собранию возможность окончательно утвердить мирный договор, который мог бы быть заключен на основе этого декрета. Однако он не хотел, чтобы у собравшихся оставались какие-то иллюзии о легкости заключения мира:

«Некоторые империалистические правительства будут сопротивляться нашим мирным предложениям, мы вовсе не обманываем себя на этот счет. Но мы надеемся, что скоро во всех воюющих странах разразится революция, и именно поэтому с особой настойчивостью обращаемся к французским, английским и немецким рабочим… По всей вероятности, империалистические правительства не ответят на наш призыв, но мы не должны ставить им ультиматум, на который слишком легко ответить отказом. Если германский пролетариат увидит, что мы готовы рассмотреть любое мирное предложение, то это, быть может, явится той последней каплей, которая переполнит чашу, и в Германии разразится революция. Мы готовы рассмотреть любые условия мира, но это вовсе не значит, что мы согласны принять их».

В течение часа выступавшие представители от разных фракций, в большей или меньшей степени, в целом одобрили Декрет о мире. Наконец, Каменев поставил вопрос на общее голосование. Кто за? Лес рук взметнулся вверх в едином порыве. Против? Один из делегатов попробовал было поднять руку против, но вокруг него разразился такой взрыв негодования, что он поспешно опустил руку… Принято единогласно.

Неожиданный и стихийный порыв поднял всех на ноги, и общее единодушие вылилось в стройном, волнующем звучании «Интернационала». Какой-то старый, седеющий солдат плакал, как ребенок; один молодой рабочий с покрытым потом, сияющим от счастья лицом, радостно улыбаясь, говорил: «Конец войне! Конец войне!»

Так в Россию пришел мир^[50].

Однако ситуация недолго оставалась идиллической. Хотя революция и свершилась, она еще не утвердилась, и большевикам было необходимо преодолеть как вооруженное, так и пассивное сопротивление, прежде чем действительно овладеть ситуацией в стране.

Когда утром 28 октября нарком по иностранным делам Троцкий пришел принимать дела в министерство иностранных дел и дал указание перевести Декрет о мире на иностранные языки, 600 служащих министерства написали прошения об отставке и покинули здание МИД. Его коллега Урицкий, потребовавший в архивном управлении министерства тексты тайных договоров для их опубликования, был буквально выдворен из управления; из административно-технического персонала лишь один сотрудник экономического управления остался на месте работы^[51].

Служащие Госбанка отказались выдавать деньги новому правительству. Одновременно 29–31 октября произошли мятеж юнкеров и военная авантюра Керенского в Гатчине^[52].

Однако в течение нескольких дней все эти попытки были пресечены и большевики полностью взяли под контроль ситуацию как в Москве, так и в Петрограде. Постепенно государственный механизм, деятельность которого была нарушена в результате переворота, приходил в нормальное русло, и 8 ноября Троцкий разослал ноты послам союзных держав, официально уведомляя их о появлении нового правительства и привлекая их внимание к Декрету о мире. Было подчеркнуто, что нота является «официальным предложением немедленного перемирия на всех фронтах и немедленного открытия мирных переговоров». На следующий день аналогичная нота была направлена дипломатическим представителям нейтральных стран, причем высказывалась просьба «официально донести до сведения враждебных государств» выдвинутые предложения о мире.

Послы и другие представители высшего звена дипкорпуса союзных государств на совещании, состоявшемся 9 ноября 1917 г., решили проигнорировать ноту Троцкого и рекомендовать своим правительствам не отвечать на предложения советского правительства, «поскольку правительство, претендующее считаться законным правительством России, было установлено при помощи силы и не получило признания русского народа». В целом эти рекомендации были выполнены правительствами стран Антанты, которые отказались признать новый режим и те предложения о мире, которые были им выдвинуты. Более того, союзники пошли еще дальше – не признавая Совет народных комиссаров законным правительством России, они фактически стали считать таковым Ставку русских войск в Могилеве.

В это же время был предпринят явный и определенный шаг в направлении мира – 8 ноября комиссар по военным делам Крыленко^[53] дал указание о поддержке братания на всех фронтах и поручил генералу Духонину^[54], который был назначен Верховным главнокомандующим после ареста и исчезновения из поля зрения генерала Корнилова, «обратиться к военному командованию вражеских армий с предложением о немедленном прекращении военных действий для открытия переговоров о мире».

Генерал Духонин не дал никакого подтверждения ни о том, что он получил соответствующие указания Совета народных комиссаров, ни о том, что он собирается их выполнять. Когда вечером 9 ноября ему был задан прямой вопрос, будет ли он выполнять то, что ему предписано, он ответил, что может выполнять приказы только «правительства, поддерживаемого армией и страной». После этого ему было немедленно сообщено по телеграфу, что он отстраняется от занимаемой должности; главнокомандующим вместо него назначается Крыленко, а комиссаром по военным делам – Дыбенко^[55].

Ленин направил радиотелеграмму, адресованную всем солдатам и матросам армии и флота, в которой сообщил о причинах и обстоятельствах этой замены и призвал активно участвовать в достижении мира:

«Дело мира в ваших руках. Вы не дадите контрреволюционным генералам сорвать великое дело мира, вы окружите их стражей, чтобы избежать недостойных революционной армии самосудов и помешать этим генералам уклониться от ожидающего их суда».

Всем полкам предписывалось выбирать полномочных представителей для вступления в переговоры о перемирии с неприятелем, судьба которых теперь передавалась в их руки^[56].

Однако Духонин не покинул Ставку в Могилеве; он также не был немедленно арестован собственными войсками. Вместе со своим штабом и частью офицерского корпуса он не сложил оружия и предпочел ответить ударом на удар. В Ставке были напечатаны листовки и воззвания, которые распространялись не только среди войск, но также были напечатаны в некоторых оппозиционных газетах в Петрограде. Чувствуя уверенность благодаря открытой поддержке союзных военных миссий, а также молчаливой поддержке со стороны дипломатического корпуса тех же стран, Духонин активно обращался за поддержкой к рабочим и крестьянам, призывая их к созданию нового народного правительства, «которое не будет держаться на насилии, крови и штыках. Не теряйте время. Армия ждет, когда вы скажете свое слово».

Правительства союзников оказали Ставке своего рода «отрицательную поддержку», направляя ей протесты против действий новой власти. Они проигнорировали произошедшую революцию, не признали новое правительство, презрительно насмехались над Троцким и посылаемыми им нотами и всячески поносили его, в то же время не отвечая на эти ноты, но они не могли не реагировать на ясный и четкий приказ Совета народных комиссаров прекратить военные действия. Через голову фактического правительства в Петрограде они обратились напрямую к Духонину. В период с 10 по 17 октября в Ставку был передан ряд письменных протестов от военных атташе союзников против нарушения условий соглашения от 23 августа 1914 г.; также было получено сообщение от главы французской военной миссии генерала Бертло, в котором говорилось, что «Франция не признает Совет народных комиссаров законным правительством России», и выражалась уверенность в том, что русское Верховное командование «удержит русскую армию на позициях против общего врага»; наконец, пришла телеграмма от американского военного атташе, в которой выражался «категорический и решительный протест против любой попытки заключения сепаратного перемирия со стороны России».

Во всех сообщениях явно намекалось, что любые подобные действия со стороны России будут иметь для нее самые серьезные последствия, и этот намек был понят таким образом, что союзники готовы обратиться к Японии с просьбой ударить России в тыл. Политика такого рода протестов и завуалированных угроз была неэффективной и неразумной, и можно лишь сожалеть, что союзники придерживались именно этой линии, пагубность которой в то время осознавали лишь немногие из тех дипломатов союзных стран, которые тогда работали в России. Эта политика была ярким свидетельством того, насколько страны Антанты не понимали сути происходящего в России.

Духонин распространил тексты этих письменных протестов среди воинских частей, что вызвало резкую реакцию со стороны Троцкого, который назвал действия союзных военных миссий попыткой «путем угроз заставить русскую армию и русский народ продолжать дальше войну во исполнение договоров, заключенных царем». Одновременно он предупредил глав союзных военных миссий при Ставке, что «правительство считает недопустимым вмешательство дипломатических или военных представителей союзных государств во внутренние дела России и провоцирование Гражданской войны».

Вся мощь пропагандистской машины Смольного была брошена на то, чтобы нейтрализовать действия Ставки. К войскам обратились с призывом: «Не подчиняйтесь Духонину! Не обращайте внимания на его провокации и не выполняйте его провокационных распоряжений! Внимательно следите за ним и его контрреволюционным окружением и тщательно их контролируйте!» В пропагандистских материалах также говорилось, что вокруг Ставки в Могилеве собираются группы сторонников Керенского, «выполняющие приказы французских, английских и американских финансистов». В довершение всего подчеркивалось, что Генштаб «несет ответственность за проведение июньского наступления и продолжение войны и затягивание мира».

Именно последний аргумент оказал решающее воздействие на измученную, деморализованную, дезорганизованную и терпящую поражение армию. Реакция была быстрой и страшной. 20 ноября могилевский гарнизон взбунтовался, арестовал Духонина со всем его штабом и держал их под арестом в вагоне специального поезда, где до этого Духонин и располагался.

На следующий день прибыл Крыленко с подкреплением, состоявшим из революционных матросов. Взбунтовавшиеся солдаты, разгоряченные и опьяненные революционной пропагандой, сначала потребовали, чтобы Духонин был разжалован и им были представлены его погоны, а когда это было сделано при содействии Крыленко, толпа на некоторое время разошлась. Однако через полчаса она собралась вновь, явно собираясь совершить самосуд. Крыленко сделал слабую попытку не пустить солдат внутрь вагона, но был отброшен в сторону. Генерала вытащили из вагона, бросили в толпу и начали избивать. Он упал лицом вниз на платформу, но избиение продолжалось. Наконец, один из матросов дважды выстрелил в него. В толпе раздались крики одобрения^[57].

Между тем Троцкий официально обратился 13 ноября к германскому Верховному командованию с предложением немедленно заключить перемирие с целью достижения в дальнейшем демократического мира без аннексий и контрибуций; дипломатам союзных государств было заявлено, что советское правительство никогда не стремилось к заключению сепаратного мира и по-прежнему надеется, что в мирных переговорах примут участие все воюющие страны. Стремление советского правительства к миру нерушимо; однако если оно будет вынуждено заключить сепаратный мирный договор, то вся ответственность за это ляжет на союзные государства. Спустя два дня (15 ноября) Крыленко выполнил то, что изначально предписывалось его предшественнику, и отдал приказ о «немедленном прекращении огня и начале братания на всех фронтах».

Провал попыток союзных военных миссий удержать русскую армию от провозглашения немедленного перемирия убедил английского посла в России сэра Джорджа Бьюкенена, что единственная возможность, остающаяся у стран Антанты, состоит в том, чтобы, как говорят французы, сделать хорошую мину при плохой игре. Ситуация настолько сложная, если не сказать отчаянная, что союзникам необходимо пересмотреть свою политику в отношении России. Хотя правительства союзников не готовы принять советские предложения в качестве основы для мирных переговоров, им следует признать, по мнению Бьюкенена, что сепаратный мирный договор между Россией и Германией неизбежно будет рано или поздно заключен. Подобный договор сулил несомненные выгоды Германии, которая рассчитывала активно использовать российскую территорию в своих интересах, установив над ней своего рода экономический протекторат, и следовало сделать все возможное, чтобы не допустить последнее ни в коем случае и осложнить германо-российские отношения, даже если между странами и будет заключен официальный мирный договор, ибо союз между Россией и Германией после окончания войны представлял бы собой постоянную серьезную угрозу Европе в целом и в особенности Англии.

В этой связи Бьюкенен предлагал официально освободить Россию от обязательств по соглашению от 23 сентября 1914 года, признавая, с одной стороны, то, что уже являлось свершившимся фактом, а с другой – одновременно пытаясь установить долгосрочные хорошие отношения с Советской Россией. Если вслед за этим последуют сепаратные переговоры о мире между Россией и Германией, то это приведет в любом случае к росту в России антигерманских настроений – Германия станет объектом возмущения и негодования как в случае затягивания мирных переговоров, так и в том случае, если мир будет заключен на обременительных и тягостных для России условиях.

Этот отмеченный выдающимся здравым смыслом совет был направлен в Лондон как раз накануне открытия оказавшейся роковой межсоюзной конференции, которую столь отчаянно ждал Керенский и которая начала работу 16 ноября 1917 г. в Париже. На Ллойд Джорджа^[58] предложения Бьюкенена произвели сильное впечатление, во всяком случае достаточное для того, чтобы он официально предложил рассмотреть их на конференции. Он и министр иностранных дел Англии А. Бальфур вполне ясно осознавали опасность российско-германского сближения. В меморандуме английского МИД, направленного на рассмотрение кабинета министров, в частности, говорилось: «Трудно представить более опасную и бедственную политику, чем та, которая толкает русских к тому, чтобы сблизиться с немцами и рассматривать германских официальных лиц и солдат, с которыми они бы в результате этого сближения оказались в общей среде, как своих друзей и освободителей». Американский полковник Хауз^[59] также поддержал точку зрения Бьюкенена, хотя США и не являлись участниками соглашения от 23 августа 1914 г.

Однако представители континентальных держав Антанты выступили против этого предложения. Барон Соннино^[60] подверг яростной критике предложение Бьюкенена, а Клемансо^[61] заявил, что, «даже если бы назначенный Керенским посол в Париже г-н Маклаков^[62] при ходатайстве всех небесных сил попросил меня освободить Россию от взятых на себя обязательств, я бы ответил отказом». Однако, когда приглашенный на конференцию Маклаков на нее прибыл и принял участие в обсуждении^[63], он явно больше склонялся к поддержке точки зрения Клемансо и Соннино, нежели Ллойд Джорджа и Бальфура. Он выступил против точки зрения Бьюкенена и предложил вместо этого принять заявление, в котором говорилось бы, что союзники «будут двигаться в направлении пересмотра целей войны совместно с Россией, как только там появится правительство, осознающее свою ответственность перед страной и защищающее интересы своей страны, а не врага».

В подобной редакции совершенно отсутствовал какой-либо жест доброй воли со стороны союзников в отношении Советской России, на необходимости которого настаивал Бьюкенен. Предложение Маклакова, слегка отредактированное полковником Хаузом, было принято конференцией, и таким образом была упущена последняя возможность создать хоть какую-то основу для сотрудничества с большевиками. Если бы линия Бьюкенена возобладала, то вся последующая история заключения Брест-Литовского мирного договора могла бы быть совершенно иной.