Книга Разрыв франко-русского союза онлайн

ГЛАВА I. РОССИЯ ГОТОВИТСЯ К НАПАДЕНИЮ

Под покровом официально поддерживаемого союза Александр 1-й готовится к наступательной войне с Наполеоном. На какую обиду ссылается он. В чем истинная обида. – Тайное предложение варшавянам через князя Адама Чарторижского; Александр хочет восстановить Польшу ради своих собственных интересов и сделаться освободителем Европы. Его поощряет картина всеобщего притеснения. Обзор государств. Герцогство Варшавское. Позлащенная нищета. – Пруссия: король, кабинет, партии, армия, настроение умов. Швеция : первые шаги Бернадота в роли наследного принца; его характерные черты. – Король и два министра в роли главных руководителей. – Экономические интересы сближают Швецию с Англией. – Положение дел на Дунае, мир русских с Портой – дело недалекого будущего. – Австрия: император императрица, общественное мнение, армия, влияние салонов. – Коалиция женщин. —Обаяние русской колонии и ее влияние. – Меттерних боится навлечь на себя немилость салонов. – Православный император и австрийские славяне. – Французская Германия. – Вице-император. Строгости блокады. – Возрастающее озлобление. – Пробуждение и рост национального сознания. —Тайные общества. Другие очаги агитации. – Александр приказывает собрать сведения о состоянии умов в Италии.—Франция: внешний блеск и внутренние недуги. Экономический кризис.– Народ верен императору. – Наполеон по-прежнему владеет народным воображением и подчиняет его силе своего обаяния. – Средние и высшие классы отдаляются от него. – Тайный заговор. – Испания. – Англия. – Александр замышляет сблизиться с нашими врагами на экономической почве. – Ответ Чарторижского, доставленный таинственным курьером. – Возражения князя Чарторижского; его недоверие. Он просит гарантий и ответа на свои вопросы. – Второе письмо Александра. – Царь обещает Польше автономию и конституционный образ правления. – Он подробно перечисляет свои военные силы. – Какими доводами пользуется он, чтобы убедить и обольстить поляков. – Первое условие, в зависимость от которого ставит он выступление в поход. – Усилия привлечь на свою сторону Австрию или, по крайней мере, добиться ее нейтралитета. – Тайная дипломатия Александра I-го. – Он предлагает Австрии Валахию и половину Молдавии в обмен на Галицию. – Шаги, предпринятые в Пруссии и Швеции.– Подстрекательство Германии. – Чернышев в Париже. – Ухаживание за женщинами и шпионство. – Царь назначает особого агента состоять при Талейране. – Другая ветвь тайной переписки. – Охота за Жомини. – Проект создать в России отряд из немецких эмигрантов. – Интриги. – Он вводит в заблуждение герцога Виченцы насчет своих планов и вооружений. – Как принимает он известие о присоединении ганзейских городов и о захвате герцогства Ольденбургского. – Проектированный императором канал в Балтийское море. – Александр вновь повторяет и положительно утверждает, что никогда не нападет на Францию. – Разговоры в салонах. – Русское посольство во Франции. – Занятия князя Куракина вне дипломатической сферы. – Благодаря его ничтoжeству его оставляют на посту. – Официальный протест по поводу герцогства Ольденбургского. – Враждебные нам влияния заключают союз с целью оказать давление на Александра. – Наши враги упорно преследуют в продолжение всего периода революции и империи один и тот же план. Они никогда не отказываются от надежды ниспровергнуть французское могущество и вернуть все, что отнял у них Наполеон.

I

В начале 1811 г. Александр I чуть было не двинулся в поход против Наполеона, вовсе не думая объявлять о расторжении союза, связывающего, в силу договора, судьбы Франции и России. По его мнению, оскорбительный ущерб, нанесенный его интересам и достоинству, и его неопровергнутые подозрения давали ему нравственное право напасть, когда ему будет угодно. Ущерб был вполне определенный, был нанесен грубо, пред лицом всего мира: то было присоединение к французской империи Ольденбурга, родового владения принца, состоявшего в близком родстве с русским императорским домом. Спора нет, этот не имевший никакого оправдания грабеж и оскорбительно-дерзкое, деспотически-пренебрежительное отношение к чужим интересам давали царю право открыть враждебные действия; но для того, чтобы решиться на такое рискованное предприятие, этого было слишком мало. Не из-за этого он позволил себе решиться на войну, а в силу укоренившегося в нем убеждения, что Наполеон, создав, а затем и усилив герцогство Варшавское, хочет сделать из него новую Польшу с тем, чтобы она стала центром тяготения для доставшихся России по тройному разделу провинций и, в конце концов, привела к отторжению их от России. Вот где таилась смертельная обида, тот глубоко скрытый предмет распри, та причина разлада, которую царь не хотел открыто высказать. Истинная причина, из-за которой два человека готовы перерезать один другому горло, почти всегда бывает не та, которую выставляют на вид” ,– писал Жозеф де-Местр.^[1]

Конечно, видеть единственную причину страшной войны только в герцогстве Варшавском – значило бы умалять ее значение. И помимо герцогства причин было более, чем достаточно. Каждое новое событие в Европе, вызывая беспокойство Александра, создавало и новые причины к войне. Чудовищное развитие могущества Франции, непрерывное перемещение и расширение ее границ, захват Голландии и ганзейских городов, распространение владений империи до берегов Балтийского моря, цепи рабства, наложенные на Пруссию, возрастание требования континентальной блокады – все указывало на стремление к всемирному порабощению, противодействовать которому Александр считал своим долгом. На Севере авангардом непрерывно движущейся вперед Франции, ее головной колонной, отточенным острием ее копья, прикасавшимся к телу России и грозившим вонзиться в него, было герцогство Варшавское. Александр не вынес мучительного чувства этого прикосновения. Чтобы избавиться от гнетущей, постоянно ожидаемой опасности, он сам бросается в нее, и из опасения, чтобы Наполеон не переделал Польши ему во вред, сам хочет восстановить ее и использовать ради своих целей. Именно в этих видах он и обратился, без ведома канцлера, к князю Адаму Чарторижскому с просьбой передать, под большим секретом, варшавянам его предложение пересоздать их небольшое герцогство в соединенное с Россией королевство, при условии, что они присоединятся к двумстам тысячам русских, собранных тайком на границе, и вместе с ними бросятся на освобождение Европы.

После этого тайного предложения прошло несколько недель. За это время план его созрел и принял определенную форму. Все его поступки, все движения его войск основывались на гипотезе наступательной войны. Конечно, нужна была большая смелость, чтобы напасть на вечного победителя, на полководца, который сломил пять коалиций, и, победоносно покончив около двух лет тому назад с войнами на континенте, за исключением войны в Испании, впервые стал на твердую почву и достиг вершины своего могущества. Но Александру известно, что война в Испании с непримиримым и мстительным врагом поглощает большую часть боевых сил императора и что она вынудила его вывести часть войск из Германии. Александр знает, что в Германии, в первой линии, он встретит только сорок шесть тысяч французов, далее еще шестьдесят. Положим, Наполеону стоит только мигнуть, чтобы тридцать тысяч саксонцев, тридцать тысяч баварцев, двадцать тысяч вюртембержцев, пятнадцать тысяч вестфальцев “и другие немецкие войска”^[2] присоединились к французам и чтобы со всех сторон горизонта сбежались к ним на помощь и другие войска. Всем известно, что в распоряжении Наполеона все регулярные армии от Эльбы до Таго, от Северного моря до Ионического; что у него заранее вычислено, сколько каждый народ должен выставить ему солдат. Но, когда Александр рассматривает главные элементы, из которых слагается это беспримерное в истории могущество, когда взоры его проникают за кулисы с виду покорной, лишенной воли Европы, он во многих местах замечает дошедшие до крайних пределов недовольство и склонность к восстанию, а это обещает ему союзников. Последовательно разбирая состояние государств, начиная от границ России вплоть до Атлантического океана, он всюду находит побудительные поводы отважиться на смелое дело.

В ближайшем, непосредственном соседстве с Россией лежит герцогство Варшавское. Это и есть то государство, куда прежде всего нужно направить таран и где должна быть пробита первая брешь; но, с другой стороны, тут же встречается и главное препятствие. Конечно, дело не в материальных и военных затруднениях. Двумстам тысячам русских стоит сделать один шаг, чтобы силой завладеть герцогством, раздавить своей массой пятьдесят тысяч польских солдат. Крепости на Висле – допотопные укрепления; они беззащитны против современной артиллерии. Правда, с фланга прикрывает и может поддержать герцогство Данциг, но Наполеон сократил гарнизон этой крепости до полутора тысяч французов. Это нечто иное, как оставленный им на Севере отряд, своего рода часовой на ответственном опасном посту. И все-таки, сопротивление великого герцогства, как бы кратковременно оно ни было, задержало бы наступление; оно разрушило бы то моральное впечатление, на которое Александр рассчитывал при внезапном появлении в Германии. Вся суть была в том, чтобы преграда рухнула сама собой, как бы по волшебству, чтобы варшавяне сами стремительно бросились навстречу России и подали остальным нашим вассалам сигнал к восстанию. Но разве царю неизвестно, что в Варшаве все законы, все учреждения, все привычки, чувства, склонности – все пропитано французским духом; что там Наполеон царствует над сердцами, тогда как в других местах его господство основано на насилии, на лишении свободы; что население восторженно поклоняется ему и чтит в нем героя; что оно любит его не только за его благодеяния, но и в силу того, что явило ему столько доказательств своей преданности; что помимо всего этого, оно обожает его за то, что видит в нем избранного Провидением восстановителя национального единства? Возможно ли изменить в один миг, как бы по мановению волшебного жезла символ веры четырех миллионов людей?

Александр не теряет надежды свершить это чудо. Он знает, что в Варшаве под внешним покровом единодушия кроется глубокий раскол, что русская партия не отказалась от борьбы и ведет подпольную работу. В ее рядах стоят люди, одно имя которых составляет силу.

Разветвления этой партии встречаются в самых аристократических семьях, известных своей преданностью Франции. “В Польше,– пишет наш агент,– часто можно встретить полную противоположность в мнениях между отцами и детьми”.^[3] Может быть, думает царь, достаточно будет одной надежды на сильную внешнюю поддержку, чтобы изменить взаимное положение партий и переместить влияние.

Затем, можно было использовать бедственное финансовое положение варшавян. Этот до невозможности хвастливый народ, который, упершись рукою в бок, старается придать себе вид кутилы и рубаки, в сущности несчастнейший и беднейший из народов. Роскошная жизнь штабных военных, вплоть до их шитых золотом мундиров – ничто иное, как блестящая мишура, за которой скрывается нищета. В Варшаве все приносится в жертву армии, в особенности внешнему ее виду, – красоте и страсти к украшениям. Обмундировка и содержание двух гусарских полков стоят в герцогстве столько же, сколько в другом месте обмундировка и содержание четырех.^[4] С одной стороны, армия разоряет государство, с другой – отвратительно управляемое государство едва может прокормить войска. Уплата жалованья задерживается до семи месяцев. Следующая причина бедности герцогства та, что она – страна исключительно континентальная. Втиснутая между Россией, Пруссией и Австрией, она лишена тех выходов к морю, которыми пользовалась прежняя Польша. Дворянство, которому принадлежит земля, уже не может вывозить ни через Ригу, ни через Одессу продукты сельского хозяйства; оно лишена возможности вести в широких размерах торговлю хлебом. Источник его доходов исчез; магнаты, торгующие зерном”^[5], входят в неоплатные долги и, живя среди богатств, которых нельзя использовать, платят непосильные проценты. Всюду царят жестокая нужда и страшный недостаток в деньгах.^[6] Если варшавяне и мирятся с этими печальными явлениями, то только потому, что видят в них переходное время, неизбежный путь к лучшим дням, когда Польша свободнее вздохнет в своих раздвинутых границах. Без денег и почти без хлеба, они, в полном смысле слова, живут одними надеждами. Несмотря на свой стоицизм, они находят свое положение крайне тяжелым; жалуются, что Наполеон медлит с исполнением их желаний и безжалостно долго заставляет их ждать, и император Александр не без основания думает, что, если он преподнесет полякам осуществление их мечты, да, сверх того, пообещает при новом режиме более обеспеченное существование, непостоянная, действующая по первому впечатлению нация не устоит перед его предложениями. Если их отпадение состоится, тогда сразу все упрощается. Благодаря их отпадению, линия Вислы окажется уже занятой, река перейденной, и русские, оставив направо от себя Данциг, без выстрелов вступят в Германию.

В Германии они сразу же найдут себе верного союзника и горячего соратника, ибо, перейдя Вислу, очутятся на прусской территории. Нигде гнет не чувствуется в такой степени, как в Пруссии. В течение четырех лет Наполеон держит Пруссию на дыбе. Он постоянно терзает ее политическими, военными, финансовыми и коммерческими требованиями. Помимо того, его подозревают в стремлении совсем уничтожить Пруссию, и подобные подозрения всюду в этой стране внедряют мысль о неизбежности борьбы за существование. Конечно, не нужно смешивать народ с правительством. Правительство малодушно и слабо. Королевы – вдохновительницы смелых решений – уже нет в живых. Она скончалась снедаемая скорбью, изнуренная горем, я ее безутешным слугам кажется, что, в лице их обожаемой, нравственно убитой королевы сошла в могилу сама родина. Король проводит дни свои в Потсдаме, погруженный в мрачное оцепенение. Сверхчеловеческие несчастия убили в нем всякое проявление личной воли, вследствие чего у подножия трона вспыхивает борьба политических партий. Канцлер Гарденберг ведет двусмысленную политику. Чтобы получить согласие Наполеона вернуться к власти, он принес повинную и сделался его покорнейшим слугой. В Совете нет недостатка в людях, стоящих за союз с победителем. Они настойчиво твердят, что необходимо раскаянием и покорностью заслужить благосклонность Наполеона. Король выслушивает их советы, но в душе по-прежнему остается верен России. Он ведет переписку с Александром, умоляет царя не покидать его и иногда как бы обращается к нему за помощью.. Конечно, можно опасаться, что в решительную минуту он станет колебаться, что его энергия ослабнет, но нация, думает Александр, проявит больше мужества, она заставит его действовать.

Нужно сказать, что тяжелые бедствия и непрерывные унижения способствовали развитию в Пруссии тайных обществ, благодаря неутомимой деятельности которых создалось направление общественных умов, сотканное из либеральных стремлений и патриотического злопамятства. Дошедшая до фанатизма ненависть к Франции соединяет все слои общества. С этих пор нация начинает думать, жить и действовать независимо от правительства. У нее есть свои старшие, свои коноводы: Шарнгорст, Гнейзенау, Блюхер и некоторые другие; они составляют в Берлине партию неустрашимых. Стоя у кормила власти, занимая важные административные и военные должности, поддерживая сношения с Петербургом, они только и ждут момента появления русских на Одере, чтобы вступить в ожесточенную борьбу с нерешительностью короля. Тогда, по всей вероятности, они возьмут верх над людьми, стремящимися возвести трусость в государственный закон.

Но в силах ли восставшая Германия оказать России существенную помощь? С первого взгляда можно было бы усомниться в этом. В самом деле, чего можно ждать от ампутированного, ослабевшего государства, из ран которого еще сочится кровь, которое истощено огромной контрибуцией победителю, окружено им со всех сторон и состоит под строгим надзором? На востоке Пруссию сдерживают и налагают на нее узду крепости на Одере: Штеттин, Кюстрин и Глогау, удержанные Наполеоном в виде залога и охраняемые французскими и польскими полками; с севера на нее давит занятый сильным отрядом французов Гамбург; на западе, взяв на прицеп Берлин, стоит Магдебург; еще далее к западу за Пруссией следят вестфальцы, на юге саксонцы; и те и другие смотрят на нее, как на свою будущую добычу. Сверх того, территория Пруссии изборождена и исполосована военными дорогами, по которым Франция оставила за собой право прохода для своих войск и по которым разъезжают французские патрули. Но, несмотря на сеть, которой опутана Пруссия, в ней безостановочно вводятся начатые Штейном административные и социальные реформы и заканчивается преобразование армии.

Бедствия Пруссии сокрушили, принизили короля, но не заставили его отречься от военных традиций своего дома. Они не отбили у него охоты к ремеслу его предков. Он остался королем-солдатом, влюбленным в свою армию, посвящающим ей все свои мысли и в этом его заслуга перед родиной. По недостатку денежных средств и во исполнение договора, ограничивающего его боевые силы до сорока двух тысяч, он вынужден был распустить большую часть своих войск, но сохранил кадры. Ремонт крепостей, пополнение вооружения и материальной части шли безостановочно. Уволенные из армии люди оставались в ведении правительства, которое знало, где их найти. Таким образом, несмотря на принятые Наполеоном меры, Пруссия сохраняла скрытую от его взоров армию прекрасно обученных солдат; рассеянная, в народе, она могла явиться по первому зову. Затем система kvumpers, то есть очередной призыв молодежи, которая проводит несколько недель под знаменами, и после роспуска обязывается являться в известные сроки на учения, позволяла в случае надобности прибавить к наличному составу элемент, правда, сам по себе не особенно грозный, но который, будучи размещен по кадрам и имея опору в старых солдатах, мог храбро сражаться. Таким образом, прибегая к разного рода подтасовкам, действуя под прикрытием лжи и обмана, Пруссия получила возможность быстро собрать сто тысяч человек, и император Александр далек был от истины, определяя в пятьдесят тысяч количество пруссаков, которые тотчас же по вступлении русских, могли сражаться заодно с ними. Далее царь рассчитывал на народные восстания, на взрывы мятежа, которые должны возникнуть сами собой, на ополчение, над устройством которого работал Шарнгорст. Он думал, что французские гарнизоны на Одере, вкрапленные в восставшее население, не в силах будут помешать регулярным войскам соединиться с русскими; что наступательная армия, которая благодаря присоединению к ней поляков и пруссаков, дойдет до трехсот тысяч, поддержанная и увлеченная воинственным пылом всего народа, может без выстрела дойти до Берлина.^[7]

Но этот смелый план может быть выполнен только при условии, если Россия обеспечит безопасность своих флангов, если ей не нужно будет бояться какой-нибудь диверсии на севере или на юге. На флангах обширной империи стоят два государства – Швеция и Турция. Царю необходимо устроить так, чтобы ни Швеция, ни Турция не двигались с места. Особенно важно для него вывести войска из недавно завоеванной и плохо ассимилированной Финляндии; важна уверенность, что Финляндия не подвергнется нападению со стороны Швеции в то время, когда она на Висле будет нуждаться во всех своих войсках. Был ли он настолько уверен в шведах, чтобы, положившись на их добросовестность, оставить без защиты отнятую у них провинцию? И если был – на чем основывалось его доверие?

В декабре 1810 г. Бернадот трижды дал честное слово – никогда не выступать против России. Его ненависть к Наполеону служила порукой его искренности. Но Бернадот не был неограниченным хозяином Швеции: не сумел сразу взять в руки бразды правления. Зимой 1811 г., вместо того, чтобы упрочить свое влияние в королевских советах, он был занят приобретением дешевой популярности. Он вызвал к себе жену с сыном и представил шведам в трогательной семейной картине всю совокупность их надежд. Каждый день делались приемы и ответные визиты, давались балы, вечера, на которых Бернадот благосклонно принимал знаки почтения и не пугался слишком большой лести. Когда в составленном льстецами списке выигранных им сражений наряду с другими был помещен и Аустерлиц, он ограничился только тем, что принял скромный вид.^[8] Он много выезжал, делал смотры войскам, посещал провинции, путешествовал, показывая себя во всей красе. И нравился толпе своей представительной наружностью и чрезмерной добротой. К несчастью, он слишком много занимался своей особой, что подрывало его обаяние в глазах высших классов и отвлекало его от более серьезных занятий. Он без устали говорил и мало делал. В своем кабинете, куда всякому был открыт доступ, он всех выслушивал и не разбивал ничьих надежд. Алькиер пишет: “Его приемные дни – бесконечные аудиенции, во время которых он выслушивает целый поток фраз, относящихся ко всевозможным вопросам – к планам войны, к военным, финансовым, административным и полицейским реформам, с предложением которых являются к нему и о которых он говорит совершенно откровенно и с добротой, поистине бесконечной”.^[9] Даже его манера быть приветливым приводит в смущение шведов высшего круга, привыкших видеть в своих принцах больше достоинства и сдержанности. “Например, у него дурная привычка: каждому, кто имеет честь приблизиться к нему, подавать и крепко жать руку”.^[10] Когда ему делают замечание по поводу его неуместной фамильярности, он отвечает, что он от природы неисправимо любезен, откровенен и приветлив; что эта склонность его наследственная семейная черта. “Я унаследовал это от матери”^[11], – говорит он. Его друзья желали бы видеть в нем поменьше благосклонности – не для всех и без разбора,—побольше выдержки и сдержанности в обращении, побольше усердия к делам, а, главное, побольше твердости и решительности. Говорят, что он не сумел воспользоваться энтузиазмом, вызванным его приездом, чтобы заставить всех уважать себя и слушаться; что он упустил случай сделаться главой Швеции и создать в ней власть.

За неимением истинной власти, где найти надежное влияние? С кем, помимо Бернадота, мог бы император Александр начать переговоры и сговориться? Король окончательно впал в детство; его речь – несвязный лепет; единственное, еще живущее в нем чувство, это чувство трепетного восхищения перед императором французов. Королева внушает всем отвращение и обесславлена на весь свет. Среди членов совета только двое пользуются доверием короля и распоряжаются этой машиной, способной только подписывать свое имя. Во-первых, генерал-адъютант Адлер Крейц, творец революции, возложившей корону на главу Карла XIII; во-вторых, его родственник, барон Энгестрем, глава министерства иностранных дел. “Он не вполне лишен ума, таланта и характера,—ядовито говорится о нем в одном донесении. – Но помимо уважения, которым пользуется у короля генерал-адъютант, порукой его прочного положения служит неспособность короля судить о бездарности своего министра, а также неспособность отказаться от столь дурного выбора. Для поддержания своего влияния Энгестрем пользуется средством, всегда верным при столь немощном старце. Оно состоит в неослабной угодливости и добровольном лакействе, которые простираются на все мелочи домашней жизни монарха. Кроме того, он обладает особой способностью, которая еще более сближает его с королем. Несчастный король до такой степени умственно ослабел, что без слез не может говорить даже о совершенно безразличных вещах. Министр плачет вместе с ним, ибо у него такая способность плакать, какой я ни у кого не видал. Это свойство, составляя полный контраст с его гигантским ростом и геркулесовским сложением, делает его смешным”.^[12] – “Этому-то симбиозу, составленному из Энгестрема и Адлер Крейца, – прибавляет дипломат, у которого мы заимствуем эти характерные черты, предоставил наследный принц власть, которая должна была бы находиться в его руках”. По правде говоря, у самих министров, овладевших королем, только подобие власти. Они сделались прислужниками общественного мнения и идут за капризными вспышками этого “блуждающего огонька”.^[13] Дурные стороны конституции, которая систематически сводила к нулю деятельность исполнительной власти, периодически повторяющиеся съезды, на которых открыто торгуют своей совестью, затем безобразия наглой, не стесняющейся в средствах прессы и распущенность всего административного механизма, – все это, предоставляя полную свободу наглому хозяйничанью партии, держит Швецию в положении узаконенной анархии.

В Швеции существует русская партия, состоящая, главным образом, из богатого, довольно влиятельного дворянства; но оно составляет меньшинство нации; у большинства же шведов сердце переполняется горечью при одном воспоминании о Финляндии. Они живут мечтой отвоевать ее обратно. Но это не смущает Александра; он основывает свою надежду на том, что материальные интересы – этот главный регулятор народных стремлений – все более разобщают Швецию с Наполеоном и сближают ее с его врагами. Он знает, что в Швеции влияние в руках дворянства и богатого купечества, то есть в руках двух или, вернее, одного класса, так как члены их часто заключают между собой брачные союзы, пользуются одинаковыми привилегиями, живут приблизительно на равной ноге и сознают общность своих интересов. Дворяне – крупные землевладельцы; их богатство заключается в лесах и рудах: чтобы вывозить за границу и продавать там лес, железо, медь, они нуждаются в торговом сословии; купечество же, увлекая за собой “занимающуюся торговлей аристократию”, неудержимо стремится сблизиться с Англией – центром крупных дел и выгодных торговых сделок.^[14] Объявление войны англичанам, вырванное Наполеоном у шведского правительства, было пустой комедией; но и этого было достаточно, чтобы возбудить волнение в народе и вызвать явно антифранцузское направление общественного мнения. Следовательно, думает Александр, с того момента, когда Россия сблизится с Англией, когда состоится между ними союз, вполне возможно, что шведы будут поддерживать добрые отношения с Россией из уважения и симпатии к Англии. Конечно, есть средство теперь же привлечь шведов на сторону России: это – указать им на Норвегию, как на компенсацию за Финляндию, предоставить им овладеть ею. Александр отступает еще перед этим решением, так как считает нужным щадить владелицу Норвегии Данию. Введенный в заблуждение некоторыми пристрастными отзывами, он думает, что этот неподкупный союзник Франции мечтает освободиться от тиранического покровительства императора. При подсчете боевых сил, которые царь считает возможным выставить простив нас, он принимает в расчет тридцатитысячный датский корпус. Он думает, что, в худшем случае, Дания будет держать себя спокойно и, подобно Швеции, не примет участия в войне; что оба эти государства будут взаимно сдерживать друг друга; что Скандинавский север или будет соблюдать нейтралитет, или присоединится к нему.

Иное положение было на другом фланге России – на Востоке. Там все еще тянулась война с турками – война вялая, нерешительная, то на одном, то на другом берегу Дуная. Конечно, Турецкая империя, истощенная людьми и деньгами, полурасчлененная непокорными, стремящимися к независимости, провинциальными пашами, не была способна к серьезной диверсии в нашу пользу, но все-таки она занимала часть русских войск, и Александр торопился развязаться с этим, если не опасным, то, во всяком случае, нежелательным врагом. Еще в 1808 г. начались переговоры, но были прерваны. С тех пор они неоднократно возобновлялись и прерывались. В описываемый момент они официально велись в Молдавии и секретно в Константинополе, где Поццо ди Борго усиленно работал, стараясь вовлечь английскую дипломатию в интересы России, и была некоторая доля вероятности, что в текущем году переговоры приведут к заключению мира. Конечно, Александр мог бы сейчас же примириться с турками, если бы согласился возвратить им Молдавию и Валахию, то есть ставку, из-за которой возгорелась война; но подобная жертва не входила в планы его политики. Правда, у него не было намерения присвоить себе целиком княжества, тем не менее, он упорно стремился отнять их у султана, имея в виду сделать из них предмет купли и обмена с Австрией.

Без явного или тайного содействия Австрии великое предприятие было бы делом рискованным. Углубляясь в Пруссию, русские подставили бы Австрии свой фланг; ее войскам достаточно было бы выйти из Бoгeмии, чтобы напасть на зачинщика и нанести ему поражение. С 1810 г. отношение Австрии к Наполеону удивляло и скандализировало Европу. Император Франц выдал за него свою дочь. Меттерних прожил при нем пять месяцев, приятно проводя время в его обществе, и, по всей вероятности, вступил с ним в подозрительные сделки. По возвращении в Вену австрийский министр наотрез отказался от разговоров с представителями России и только что спровадил Шувалова и других лиц, явившихся к нему с предложениями. Но следовало ли, в силу этого, отчаиваться и отказаться от надежды выманить у Австрии согласие на предполагаемую комбинацию? Нельзя ли было, прибегнув к более сильным средствам, то есть предлагая ей обменять Галицию на территории, гораздо более ей полезные, имеющие для нее большее значение, втянуть ее в свое предприятие и добиться ее содействия восстановлению Польши?

Австрия не могла особенно дорожить Галицией. По венскому договору у нее отнята была лучшая ее часть. Оставшиеся за нею округа должны были неизбежно попасть в орбиту независимой Польши и рано или поздно присоединиться к ней. Таким образом, Галиция только тонкой нитью была прикреплена к Австрии. Откажется ли венский двор оборвать эту нить при условии, что ему будут предложены определенные верные и блестящие приобретения? Вот тут-то и можно было сделать превосходное употребление из княжеств. Александр решил удержать за собой только часть их, а именно: Бесарабию, то есть восточную опушку Молдавии, и немного более половины самой Молдавии, те территории, которые тянутся до реки Серета, левостороннего притока Дуная. Самый же большой кусок, состоящий из другой половины Молдавии и всей Валахии, предполагалось теперь же отдать императору Францу в уплату за его содействие, что не исключало безграничных надежд, которые счастливая война против Наполеона могла открыть честолюбивым стремлениям Австрии. Устоит ли Австрия против предложения такой сделки, если суметь вовремя пустить в ход все пружины политики и интриги?

Но помимо того, сколько еще других возможностей завладеть Австрией! В Вене нет единой, разумной воли, которая управляла бы государством; эту громоздкую машину движут и дергают во все стороны всякого рода влияния, страсти и предрассудки небольшого кружка высокопоставленных лиц. Император слаб, робок, ограниченного ума, прислушивается к нашептываниям состоящего при нем низшего персонала и поглощен мелочами. В то время, как его министры стараются так или иначе привести в порядок шаткое здание монархии, пересоздать администрацию и упрочить доверие народа, он забавляется пустяками или воображает, что восстанавливает финансы, урезая личные расходы и наводя экономию на своем винном погребе.^[15] В политике у него нет идей, а только жалобы, воспоминания, злопамятство. Несмотря на уважение, которое он из трусости оказывает супругу своей дочери, он “не теряет из виду ни Нидерландов, ни Милана, ни Германской империи, ни пышного титула Римского императора”.^[16] Непрерывный рост французского могущества приводит его в ужас, и он повторяет слова, которые у всех на устах: “Где же будет этому конец?”.^[17] Императрица Мария-Луиза-Беатриса д'Есте проводит время в обществе лиц, наиболее ожесточенных против Франции”.^[18] Она вечно хворает, но, невзирая на это, постоянно взвинчена; она интригует, суетится, как будто чрезмерное напряжение нервов и свойство ее болезни требуют непрерывного движения. Исхудалой, но искусной рукой она неутомимо ткет женскую коалицию против Наполеона, увлечение которым, вызванное его браком с Марией-Луизой, уже прошло и при дворе, и в правительственных сферах, и в народе, ибо возлагавшиеся на это событие надежды не сбылись. Все ожидали прочных выгод, надеялись получить обратно провинции, а получили только знаки внимания вперемешку с властными требованиями, и последовавшее отсюда разочарование вызвало реакцию. В почти что восстановленной армии заметно возрождается прежняя ненависть; ее снова охватывает не угасшая надежда на реванш. В последнюю войну она была бита меньше обыкновенного; этого достаточно, чтобы внушить ей мысль, что она вышла из борьбы почти победителем. Послушать некоторых офицеров, так “эрцгерцог Карл упустил случай устроить свою главную квартиру в Сен-Клу и присоединить к Австрии Ломбардию, Эльзас и Лотарингию”.^[19] В глазах солдат француз опять становится тем избранным врагом, с которым бы хотелось померяться силами и побить его. Когда офицеры спрашивают солдат: “Хотите воевать с русскими? – Нет,– отвечают они. – C пруссаками? – Нет. – С англичанами? – Нет. – С французами? О, да! Весьма охотно”.^[20]

Однако главную роль в направлении умов в Вене играют не армия, не широкая публика, не двор; не они внушают решения. Великая сила, пред которой все стушевывается а склоняется – высший свет. Это – комплот^[21] аристократов, к которому примыкает блестящая колония иностранцев. Никто не может избавиться от влияния светского общества, никто не может ускользнуть от власти правил приличия и тирании светских предрассудков. Представители австрийского правительства имеют много общего с салонами высшей аристократии; они также заняты нарядами, также развратны, также легкомысленны и спесивы. Ухаживание замешано во всем; дела ведутся под звуки оркестров, обсуждаются под прикрытием веера; в правительстве, как и во всяком хорошо поставленном салоне, главную роль играют и задают тон дамы. “Несмотря на безупречную жизнь монарха,– они пользуются большим влиянием, чем некогда в Версале”.^[22] Одни руководят общественным мнением, пользуясь “обаянием своей красоты и искусством нравиться”, другие – в силу приобретенного положения. Из-за рядов молодых, хорошеньких женщин выступает внушительный резерв вдов, “у которых, помимо воспоминаний о прежних подвигах, громкое имя, твердый характер и искусство создавать и ронять репутации”.^[23]

Нигде женщины не проклинают так Францию и ее правительство, как в Вене. Победы революционного народа затронули их интересы, подорвали их благосостояние, уязвили их гордость. Венские аристократки усматривают в этих победах не только свое несчастие, но даже своего рода неприличие. Они гордятся своей непримиримой враждой к Франции, ибо та забыла свое прошлое великосветской дамы и бросилась в объятия выскочки ведь Бонапарт – человек не из общества. Наоборот, они любят Россию и идут за нею, ибо, во-первых, видят в ней борца за освобождение, носителя мести, во-вторых, русские в Вене, то есть группа лиц, во главе которой стоит граф Разумовский, задают всему тон и дают самые блестящие балы. В городе, где двор редко показывается и ведет очень скромный образ жизни, где обедневшее дворянство помешано на удовольствиях, всегда открытый дом Разумовского, дом, похожий на царский дворец”^[24], затем салон княгини Багратион и салоны ее соперниц служат для общества притягательной силой и сборным пунктом. Русская партия занимает в Вене первое место и привлекает к себе, всех обаянием своего блеска и своей неугомонной деятельностью.

Меттерних, несмотря на приписываемую ему слабость к Тюльерийскому двору, вынужден считаться с этими силами, и нельзя не удивляться, глядя как этот государственный человек, этот эквилибрист от дипломатии, никогда не теряя равновесия, склоняется то в ту, то в другую сторону, и сыплет обещаниями направо и налево. Он умеет, в известные часы дня, менять и место, и речь. Он то занят делами с Францией, то кокетничает с Россией. После утренних совещаний с представителем императора французов, графом Отто, он обедает у Разумовского. В то же утро рядом с кабинетом, где он дает аудиенции, он устраивает репетицию балета, который вечером дается у Разумовского и в котором главная роль предназначена его дочери. Дипломаты, приезжающие к нему для серьезных разговоров, не верят ушам своим, слыша несущиеся им навстречу мелодичные звуки скрипок или увлекательный ритм вальса^[25]. Меттерних лично принимает участие в дивертисментах, устраиваемых русской колонией, и выступает в живых картинах. Правда, такое пустое времяпрепровождение вытекает у него из политического расчета, но и помимо того, желание и потребность вращаться в обществе и страсть к женщинам постоянно влекут его туда, где веселье и любовь. Отто сам признается, что его увещания будут забыты под взглядом княгини Багратион”.^[26] При таких условиях, не говоря уже о доводах, которые могут повлиять на легкомысленного и всегда нуждающегося министра, устоит ли Меттерних перед влиянием светских кругов, когда они общими силами примутся убеждать его в ценности соблазнительной приманки, которую русский император имеет в виду поднести Австрии?

Если Австрия не поддастся искушению, ее можно вынудить к бездействию застращиванием. Россия в состоянии нанести ей огромный вред; она может создать серьезные затруднения во внутренних ее делах. Вечно не ладящие со своим государем венгерцы ищут для борьбы с австрийским произволом внешние точки опоры и обращают взоры свои на Север. Среди миллионов населяющих Австрию славян многие исповедуют греческую веру. Общность религии служит узами, связующими их с русским царем.^[27] Как главе и покровителю православных Александру стоит только слово сказать, и в Австрии начнутся народные восстания и мятежи. Но вполне вероятно, что Австрия не доведет до применения столь крайних, не принятых между законными монархиями, приемов. Надо думать, что она предпочтет сговориться по-приятельски и согласится на предложенный ей обмен. Предполагая даже, что она не захочет сразу кинуться в новую коалицию, есть основание надеяться, что она, по меньшей мере, согласится соблюдать доброжелательный нейтралитет; что ее выстроенные на границах войска останутся спокойными зрителями, и будут стоять шпалерами на пути русских, когда те, ради освобождения Пруссии, ускоренным маршем пойдут через северную Германию на Эльбу.

Только на Эльбе покажется стоящий на страже французский корпус, центр которого опирается на Гамбург, правый фланг – на Магдебург и левый – на море. Это 1-й корпус, трехдивизионный корпус Даву, состоящий из пятнадцати пехотных полков, восьми кавалерийских и восьмидесяти орудий. За этой преградой из войск начинается собственно французская Германия. Во-первых: соединенные округа, то есть ганзейское побережье и примыкающие к нему королевство Жерома-Наполеона и герцогство Бергское – страны, управляемые непосредственно именем императора; во-вторых, беспорядочная группа вассальных владений и униженно покорных городов; далее к югу лежат наиболее важные государства Конфедерации: Бавария, Вюртемберг, герцогство Баденское – крупные лены Франции. В этих cтранах войска и государственные доходы находятся в руках повелителя; короли повинуются его дипломатическим агентам или военным командирам. Между Северным морем и Майном высшее начальство поручено Даву, недавно возвратившемуся в свою Главную квартиру – Гамбург. Кроме первого корпуса, он командует тридцать вторым военным округом, в который входят и все присоединенные территории. Фактически он генерал-губернатор всех государств по правую сторону Рейна и вице-император Германии. Под его суровой, твердой рукой народы не смеют шелохнуться, но втихомолку составляют заговоры, ибо их страдания постоянно возрастают, и чаша терпения переполнилась.

Всюду, куда ни взглянешь, нужда и отсутствие деятельности. До сих пор Гамбург жил своей гаванью. Закрытие Эльбы разорило этот крупный торговый дом. Магазины или пусты, или переполнены ненужным товаром; конторы опустели; банки и кредитные учреждения с треском лопаются. Еще характерный симптом: число публикаций о продаже имений растет с каждым днем в правильной и безотрадной прогрессии, ибо нет желающих приобрести имения.^[28] В других местах, как на побережье, так и в центральных частях – Вестфалии, Ганновере, Гессене и Саксонии – прекращение торговли, препятствия, поставленные обращению колониальных товаров, и масса запретительных постановлений остановили экономическую жизнь. Введенные повсюду для наблюдения за строгим выполнением блокады французские таможни и французский или подобный ему сыск терзают народы. Это нечто вроде новой инквизиции, которая наносит ущерб интересам частных лиц и опустошает их кошельки. У нее свои изысканные и жестокие приемы розысков, свои шпионы, доносчики, своя короткая расправа и свои аутодафе. Она устраивает костры то в Гамбурге, то во Франкфурте, и сжигает в огромном количестве подозрительные товары в присутствии жителей, приходящих в ужас при виде истребления стольких богатств.

Эти с трудом переносимые испытания ускорили возрождение национального духа. Германия проснулась от нестерпимой боли. Ее раны привели ее в чувство, вернули ей сознание своего единства. Теперь все ее усилия направлены на неустанное изучение, на выяснение происхождения и преданий населяющих ее народов; ее цель – объединить ее сынов общими преданиями и надеждами, создать нравственное единство нации, вдохнуть единый дух в общее отечество, а затем восстановить и его тело. Вот к чему сводится работа университетов, салонов, мыслящих и образованных кругов общества, задача литературы, философии, книги и журнала. Несмотря на строгий надзор, печать прославляет прошлое, дабы ярче выставить унижения настоящего. Пользуясь французскими формулами, она в замаскированных фразах провозглашает единство и нераздельность Германии^[29], и тот факт, что ее замаскированные воззвания распространяются от Берлина до Аугсбурга, от Альтоны до Нюрнберга, доказывает, что ее чувство ненависти разделяется всеми, что оно всех объединяет. Возникшие в Пруссии тайные общества разветвляются далеко за ее пределы; они захватывают Саксонию и Вестфалию, поднимаются вверх по течению Рейна и проникают в Швабию. Они всюду разносят свою таинственную деятельность, условные знаки, символический язык своих формул и обрядов, задача которых возбудить мистический ужас к иностранцу, создать в Германии культ ненависти к Франции. Таким образом, умы подготовляются к идее о поголовном восстании. Конечно, как справедливо замечает русский агент,^[30] Германия никогда не будет Испанией. Эта рыхлая, неповоротливая и терпеливая нация не восстанет по собственному почину, не нападет на узурпатора в бешеном порыве, подобно сухой и горячей Испании. Этому мешают и ее темперамент, и свойство ее почвы. Германия не начнет сама, ее нужно подтолкнуть. Но нет сомнения, что, после соединения русской армии с прусской, попытки 1809 г. возобновятся с удвоенной силой, что возродятся и появятся во множестве разные Шилли и Брауншвейг-Оли; что они организуют шайки, чтобы тревожить фланги и тыл французской армии. Тогда восстание разольется и распространится далеко по подземным ходам, проложенным тайными обществами.^[31]

Правительства, за исключением французских властей, в буквальном смысле этого слова вряд ли устоят против натиска народов. По-видимому, их покорность держится на волоске. На юге – в Мюнхене, Штутгарте, Карлсруэ – у королей и принцев все более изглаживаются воспоминания о благодеяниях императора, о расширении их владений; они желали бы поменьше территорий, но побольше независимости. Бесконечные, несносные требования и ужасная мысль опуститься мало-помалу “до роли французского префекта” могут каждую минуту довести их до отчаянных поступков. Среди этих государей, по крайней мере, один – баварский король – уже говорит, что нужно последовать примеру Людовика Голландского: бросить свой пост, покинуть государство, “бежать тайком”^[32] и скрыться от человека, из-за которого ремесло короля становится невыносимым.

Недовольство не останавливается на границах Германии. По побережью оно распространяется на запад и с особенной силой сказывается в Голландии. Тут стойкий национализм, не желая умирать, борется за свое существование. На юге Германии долины Альп хранят очаг, пылающий ненавистью: это тот мужественный Тироль, у которого в 1809 г. были свои герои и мученики. Если наблюдатель перейдет Альпы и спустится в равнины Ломбардии, если он объедет ту Италию, которую еще недавно Наполеон приводил в восторг, он легко убедится, что энтузиазм уже потух, любовь угасла. Новая власть своей педантичной строгостью заставляет иногда жалеть об уничтоженных ею злоупотреблениях. Она чересчур давит на текущую жизнь, и этот гнет заслоняет собой ее созидательную, плодотворную работу – те семена будущего, которые она всюду сеет в стране. Осенью 1810 г. Александр приказал собрать сведения о состоянии умов в Италии.^[33] На основании их он мог убедиться в непопулярности французского режима: в упорном нежелании платить налоги, в недовольстве, порождаемом континентальной системой, а главным образом, рекрутскими наборами, и в придачу ко всему этому, в негодовании верных католиков на монарха, сделавшегося тираном Папы, мучителем служителей алтаря. На окраине полуострова Мюрат возмущается против гнета и начинает посматривать в сторону Австрии: с его языка срываются неладные слова^[34]. Во всей центральной Европе Наполеон потерял власть над сердцами; его неограниченная, всеподавляющая власть непрочна; она опирается только на силу.

По ту сторону Италии и Германии, за блестящим но призрачным прикрытием, созданным из вассальных государств и присоединенных к ним округов, выступает сама Франция. На первый взгляд, эта возбуждающая удивление и ненависть Франция являет картину ни с чем не сравнимого блеска и силы. В ней, прежде всего, бросается в глаза нация, на диво дисциплинированная, превосходно упорядоченная, действующая как вышколенный, готовый на героические подвиги полк; затем администрация – исполнительная до пунктуальности, уверенная в себе, знающая, что не останется без поддержки; далее – великие учреждения; одни уже входят в плоть и кровь, другие начинают свою деятельность, третьи только намечены, но их величественные очертания уже рисуются на горизонте. Всюду ведутся работы, созидающие благо и величие государства. Правда, о частной инициативе нет и помину; но с высоты престола оказывается покровительство и поощрение талантам и самоотверженным деятелям, наукам и искусствам, равно как и ученым трудам по военному делу. Постоянно подстрекать и поддерживать соревнование – вот что сделалось главной задачей правительства. Общественная жизнь устроена наподобие громадного конкурса с раздачей денежных наград и знаков пальмовых ветвей, что возбуждает усердие к службе и желание отличиться.

Но за этой блестящей декорацией скрывается глухое недовольство и глубоко удрученное состояние. Франция страдает, и прежде всего в материальном отношении. Налоги непосильны и увеличиваются из года в год, распространяясь на все виды производства, в особенности на пищевые продукты. Но самый тяжелый налог – налог на кровь. Он истощает народонаселение, отнимая от него его жизнетворные силы. Торговля падает. В промышленности, мечтавшей вследствие прекращения английской конкуренции сделаться госпожой европейского рынка, действительно, на короткое время произошел страшный подъем; но затем перепроизводство и страсть к рискованным спекуляциям вызвали кризис. Теперь в Париже и в главных провинциальных городах банкротства следуют одно за другим; самые солидные торговые дома прекращают платежи. Это угнетает рынок и вызывает панику среди капиталистов.^[35] Фабрики и крупные металлургические заводы закрывают свои мастерские. Лионская промышленность в отчаянном положении; в Авиньоне, в Рив-де-Жире боятся беспорядков; в Ниме, по донесениям полиции, тридцать тысяч безработных^[36] , а в скором времени и в предместье Сен-Антуан их наберется двадцать тысяч. Рядом с материальной нуждой идет моральный гнет. На мысль и на слово наложен запрет; всюду мертвая тишина. Из боязни подозрительной и придирчивой полиции, которая в излишнем недоверии и ложном усердии доходит до идиотизма, вся нация говорит шепотом. На этом фундаменте из недовольства и скорби высится ослепительное по своему блеску здание администрации и двора; во-первых, мир гражданских и военных чинов – жизнерадостный, блестящий, по горло засыпанный золотом, которое он в лихорадочной погоне за наслаждениями разбрасывает полными горстями, затем красота и блеск столицы – высшие государственные учреждения, идущие в постепенно возрастающем по значению порядке; еще выше сгруппированная вокруг трона старая и новая аристократия, и, в завершение, венец всего – император, теперь менее доступный, чем в прежние времена. Теперь он окружает себя людьми старого режима; любит, чтобы ему служили царедворцы по рождению, чтобы пред ним курили тонкий фимиам лести. Приписывая себе божественные свойства, он застывает в священных позах; отдаляется от всех окружающих и, подобно его мысли, одиноко носящейся в области его сверхчеловеческих планов, одиноким живет среди своего народа. Его возрастающая строгость, его деспотизм тирана и вечно омраченное чело всех отталкивают от него, всех настраивают против него. Близится время, когда один русский агент напишет: “Все его боятся, и никто его не любит”.^[37]

Эти продиктованные ненавистью слова в высшей степени несправедливы в применении ко всей нации. Несмотря ни на что, значительное большинство городских и сельских жителей остаются верны тому человеку, который предстал пред ними на другой день революции в роли великого умиротворителя, который сумел вызвать в них самые благородные инстинкты и сделать их сверхчеловеками. Простой народ остается верен тому, кто овладел им, кто очаровал и привел в восхищение его душу. Без Наполеона он не может представить себе ни настоящего, ни будущего. Он страдает из-за него, но не винит его в этом. Однако, нельзя сомневаться в том, что средние и высшие классы отдаляются от императора; что по мере того, как из памяти изглаживается время революции, они все меньше ценят благодеяния восстановленного им порядка и начинают сожалеть об изгнанной свободе. Их угнетает мысль, что церковный мир – это великое дело консулата – снова нарушен, что произвол развивается до невозможности, что он воскресает в тысяче видов. Вдвойне верно, что сверхъестественные удачи наводят их на тревожные мысли; они сознают, что жизнь их какой-то волшебный сон. Они живут под страхом неизбежного пробуждения, и уже наиболее ловкие , и предусмотрительные подумывают о том, чтобы своевременной изменой подготовить себе будущее. Еще два с половиной года тому назад несколько вельмож составили против императора тайный заговор. Они готовы воспользоваться первой внешней неудачей, первым народным бедствием, чтобы под шумок нанести предательский удар, который бы ускорил падение пошатнувшегося колосса. Александру все это известно, ибо с 1809 г. то непосредственно, то через других, он поддерживает переписку с Талейраном, одним из главных двигателей интриги^[38]. Он знает, что даже среди членов императорской семьи есть недовольные: в его секретной папке лежит письмо, которое написал ему король Людовик и которое по горечи нападок на императора превосходит самые едкие памфлеты.^[39] По собранным сведениям, по перехваченным письмам ему известно, что образованные классы под сурдинку порицают правительство, что служебный персонал измучен, что народ устал, что все функции государственного организма ослаблены и истощены. Еще далее, позади сгибающейся под тяжестью своего собственного величия Франции, позади ее надорванного народа, он видит зубами вцепившуюся во Францию Испанию, – ту чудную, но ужасную Испанию, которая шаг за шагом отстаивает свою пропитанную кровью, заваленную трупами землю, свои превращенные в развалины города и опустевшие храмы; которая, сама выбиваясь из сил в этой ужасной войне, где только можно, по частям избивает оккупационные войска. Он знает, что у Наполеона в Испании пять армий, и что, все-таки, он не может справиться с ней. В завершение картины он видит на самой окраине полуострова, на юге Португалии – Веллеслея с его англичанами, который все еще борется, прикрывая Лиссабон и удерживая на месте Массена; он видит, что упорство Британии, засевшей в верхах Торрес-Ведраса, ставит предел бурному потоку французского нашествия.

Вся Европа, за исключением ее окраин, фактически в руках Наполеона, но океан – вне его власти. Близ берегов крейсирует английский флот и держит французские эскадры взаперти в их собственных портах. Установленной берлинским и миланским декретами блокаде Англия противопоставляет свою контрблокаду и охватывает огромную империю враждебными морями. Преграждение Англии доcтупа на континент – пустая фикция. Вопреки строгостям блокады, британские товары непрерывно проникают в Европу через Север, через оставшуюся для них полуоткрытой Россию. Колониальные товары, единственным поставщиком которых сделалась Англия, принимаются в русских гаванях, лишь бы они ввозились американскими кораблями, хотя бы и нанятыми и приспособленными для этой цели англичанами. Одни из этих продуктов продаются на месте, другие провозятся через обширную империю. После того, как они как будто поглощаются и затериваются в России, они вдруг снова появляются на ее западной границе и вывозятся через Броды, обратившиеся в крупный центр контрабанды, а затем незаметным образом расходятся по Германии. Александр по-прежнему покровительствует запрещенной торговле и ее провозу. Более того, он намерен развить и упорядочить экономические сношения с Англией, ибо видит в этом единственное средство покончить с экономическим кризисом, от которого страдают его подданные, и, таким образом, вновь создать благосостояние своего народа. Будет ли война, нет ли, он решил уже, что, лишь только представится удобный случай, он откроет гавани английским кораблям и массовому ввозу британских произведений. С этих пор это намерение делается одной из его сокровенных мыслей.^[40]

Что же касается политического сближения с Лондоном, то царь не находит нужным ускорять его. Зачем преждевременно раскрывать свои карты, зачем спешить с нарушением официального мира и союза, когда и так между самыми деятельными партиями России и Англии существуют все данные для соглашения? И без этого во многих столицах представители царя, равно как и проживающие за границей русские, то есть члены того кочующего общества, которое расползлось по всем странам Европы, действуют заодно с тайными агентами Англии, которых та содержит при различных дворах; итак, их общий труд готовит элементы для шестой коалиции и служит для них связующим звеном. Конечно, страх, внушаемый Наполеоном, так велик, что может мешать деятельности этого сообщества. Все главы государств, все министры, толкующие о необходимости восстания, дрожат при одном его взгляде. Как только он выступает на сцену, как только начинает браниться и угрожать, у них со страха делаются колики. Нужно сказать, что в этот исторический момент вся Европа представляла зрелище борьбы ненависти со страхом,– и, чтобы в то время с положительностью предсказать, какое из этих чувств возьмет верх, нужно было обладать большой смелостью. Тем не менее, Александр думает, что один быстро и смело нанесенный удар может разрушить обаяние непобедимости Наполеона; что он уничтожит создавшееся о его мощи представление и произведет в умах переворот, который приведет к всемирной войне; что Наполеон будет побежден в тот момент, когда все проникнутся уверенностью, что это возможно. Занятие великого герцогства, превращение этого верного стража Франции в ее недруга, разгром французских войск между Вислой и Эльбой и появление русских в центре Германии – все это может послужить наглядным доказательством такой возможности. Вот почему Александр, по собственному его выражению^[41], “с живейшим нетерпением” ждет ответа Чарторижского, который откроет или закроет ему пути. Он надеется, более того – почти убежден, что, если ему удастся привлечь на свою сторону Польшу, отвлечь от Наполеона Австрию и окончательно изъять из-под его влияния Швецию, их громкая измена всех увлечет за собой; что тогда короли, министры, народы, армии – все восстанут против деспота, гнет которого сделался невыносимым для Европы, и все, без исключения, устремятся навстречу царю-освободителю.