Книга Разрыв франко-русского союза онлайн - страница 8

IV

Воздерживаясь временно от побочных союзов, Наполеон сохранял за собой возможность вернуться к России и с полным правом сослаться на то, что не менял своего направления; что твердо держится избранного пути и не связан никаким союзом, помимо союза, заключенного в счастливые дни Тильзита и Эрфурта^[122]. Он постоянно высказывает желание сохранить союз, укрепить его и вернуть ему прежние силу и блеск. Высказав такое желание, он уже не боится смело приступить к рассмотрению возникших недоразумений и делает их предметом горячих прений... Предлагая вознаградить герцога Ольденбургского, он просит Россию, если она не считает Эрфурт приемлемым возмещением, указать ему другое; но при этом ссылается на собственные обиды и в резких выражениях указывает на их тяжесть. Его речь представляет сочетание правдивости с хитростью; среди коварных приемов усыпляющей политики в ней прорываются откровенно грубые признания. Скрывая свои военные приготовления, всеми способами стараясь распространить мнение, что еще не готовится к войне, он везде и во всеуслышание заявляет, что начнет ее, – начнет тотчас же, если император Александр подпишет мир с англичанами. Он не скрывает, что целый ряд подмеченных им в течение нескольких месяцев симптомов в состоянии возбудить в нем опасения подобного нарушения законных требований союза. Этими предостережениями и угрозами он надеется застращать Россию, задержать или даже остановить ее стремление к Англии и, быть может, вернуть ее на путь истинный.

Повод к страстным, напыщенным заявлениям дает ему, прежде всего, указ. По его словам, эта мера нанесла удар самым чувствительным сторонам его политики – его заботам о благосостоянии подданных, в особенности попечениям о их славе и их достоинстве. Не без основания можно думать, что он нарочно преувеличивает вполне понятное неудовольствие и искусственно возбуждает свой гнев; что он пользуется этим, как средством ускользнуть от упреков, которые Россия вправе сделать ему по поводу Ольденбурга.^[123] Чтобы замять дело, которое он сам заварил, и беззаконие, которое он отлично сознает, он всячески старается выдвинуть на первый план другое дело, в котором он несомненно прав. Он преувеличивает его значение, придает резкий оттенок своим словам, возвышает голос. Чтобы не защищаться, он прибегает к нападению; чтобы заглушить жалобы России, он сам жалуется и кричит громче ее. В марте он приказывает отправить герцогу Виченцы разработанный им самим грозный обвинительный акт, который должен быть предъявлен петербургскому кабинету по поводу указа. Он загромождает его звучными междометиями, высокопарными восклицаниями, бьющими на эффект фразами. Похоже на то, что для составления этой дипломатической тирады он брал уроки у Тальма.

“Жалуйтесь, милостивый государь, на поведение России и, главным образом, на столь малодружественный указ от 19 – 31 декабря, – пишет, по приказанию императора, Шампаньи Коленкуру. И в самом деле, – говорит он, – можно ли представить себе мирное, а тем более союзное положение, когда одна из союзных наций сжигает все ввозимые к ней произведения другой нации? К какому результату могут привести подобные аутодафе? Разве считают вас за нацию, глухую к голосу чести? Люди, которые советуют русскому императору эти меры, есть люди вероломные, злоупотребляющие его характером. Они отлично понимают, что сжигать лионские материи – значит, отчуждать одну нацию от другой; они знают, что отныне война будет зависеть от малейшего дуновения ветерка”.

“...Итак, торговых сношений между обеими империями больше не существует. Разве это мир и союз? Такие ли мысли были у русского императора в Тильзите? Такие ли чувства привели его в Эрфурт? Император Александр отлично знает, какие поступки могут нравиться и иметь успех во Франции. Он пошел на эти меры только потому, что его ожесточили, представляя ему дело в превратном виде. Сколько зла может наделать указ! Везде смотрят на него, как на враждебную меру. Пусть не защищают его, говоря, что каждый вправе делать у себя дома, что ему нравится. Если бы в Париже стали оскорблять русских, если бы стали издеваться над ними в наших театрах, если бы французы и русские с ожесточением занялись уничтожением продуктов и изделий союзной страны, сказал ли бы кто-либо, что, поступая таким образом, пользуются только законным правом? И подобные обиды наносятся не только при мирном положении, но при существовании самого тесного союза! Император мне сказал, что он скорее предпочел бы получить пощечину, чем видеть, как сжигаются изделия и произведения промышленности его подданных. Нет! Подобные поступки могла внушить только ненависть. Французская нация – нация восприимчивая и пылкая; она очень чувствительна к вопросам чести; она сочтет за бесчестие, если будут сжигать то, что идет из Франции”.^[124]

В инструкции было прибавлено, что, хотя император крайне раздражен, но что из-за указа он не начнет войны. Он удовольствуется тем, что будет держаться относительно русских закона око за око и, не касаясь политических отношений, будет сжигать их товары. Но, говорится далее в инструкции, будет ли он в состоянии поддерживать мысль о существовании союза в уме своих подданных, поистине дошедших до высокой степени раздражения? Будет ли он в состоянии бороться с негодованием и возмущением общественного мнения? “Великие государства, а в особенности великие нации, не столь увлекаются корыстью, сколько вопросами чести. Поэтому-то император особенно обеспокоен той взаимной враждой, которая должна будет вспыхнуть при одном уже созерцании зрелища, как будут сжигаться французские товары в России, а русские во Франции. Что может быть проще для натравливания друг на друга обеих наций, и будет ли во власти тех, кто ими управляет, оказать противодействие последствиям слепого озлобления”. Не будет ли император поставлен в необходимость под давлением общественного мнения порвать с государством, которое, по его мнению, привязано к нему неразрывными узами и которое ему угодно было усилить собственными руками? “Неужели в награду за эту великую услугу император вынужден будет объявить России войну, чтобы спасти свою честь и во избежание упрека, что на вершине своей славы примирился с тем, чего не перенес бы уснувший в объятиях мадам Дюбарри Людовик XV!”.

Несмотря на то, что негодование Наполеона вылилось в столь красноречивом потоке, он слишком хорошо знал свои интересы и настоящее положение своих сил, чтобы не требовать отмены указа. Он сознавал, что император Александр никогда не согласится па предписанию, идущему из-за границы, отменить меру внутреннего законодательства; что такое требование преждевременно ускорит разрыв, поэтому он требует только, чтобы не приводилось в исполнение самое возмутительное в предписаниях указа, – чтобы приказание сжигать наши товары осталось мертвой буквой. “Добейтесь, милостивый государь, – говорится далее в инструкции, – секретного обещания, что сжигание не будет применяться к французским товарам. Императору необходимо быть успокоенным относительно этого вопроса, чтобы установить на твердых началах политику, сильно расшатанную столь недружелюбным актом”.

Далее ставится вопрос, пожелает ли Россия дать нам более полное удовлетворение, и указывается, что она может сделать это, не прибегая к унизительному для нее отречению от статей указа, ибо – в ожидании составления торгового трактата, на основании которого надлежало установить экономические отношения – тильзитский договор восстановлял их в том виде, как они были до войны. Запрещая ввоз французских товаров, указ нарушил статью договора, но от Александра зависит снова вступить на законный путь: следует только дать согласие на переговоры и заключить торговый трактат, точно предусмотренный политическим договором. Торговый трактат повлечет за собой изменение обеими сторонами действующих тарифов, не вынуждая русское правительство путем односторонней и необычной меры отрекаться от постановлений указа. “При обсуждении торгового трактата, говорится далее, император будет уступчив. Например, он допустил следующую статью: сукна, шелк, драгоценные вещи и предметы роскоши могут ввозиться в Россию: 1) если они французского производства; 2) при условии вывоза из России на равную сумму дерева, пеньки, железа, золота и других произведений”. Таким образом, часть нашего производства снова найдет сбыт на Севере, не давая в общем прибыли ни той, ни другой нации, так как цифра ввоза будет строго пропорциональна цифре вывоза; торговый баланс никогда не будет нарушаться в ущерб России, но и Франция не будет под угрозой оскорбительного исключения.

Побудить начать переговоры о торговом трактате – вот к чему должны быть направлены усилия посланника. Пусть он настаивает на этом министерстве, и в разговорах с государем, но в разных выражениях. В министерстве он должен пользоваться сильными доводами и выражениями, данными в инструкции; с царем же стать на иную почву. В беседах с ним он должен дать почувствовать, что сдерживает свое негодование; должен обращаться, главным образом, к чувствам, к воспоминаниям, которые, может быть, сохранили еще некоторое влияние на ум государя. “Разговаривая с императором Александром, обращайтесь также к его сердцу; затроньте его честь и чувствительное сердце. Скажите ему, что государь, которого он ставит в тяжелое положение – тот самый, который, по его собственному признанию, оказал ему большую услугу; тот, которому он сказал в Тильзите в день, который рассматривал как годовщину Полтавы: “Вы спасли русское государство”.

В своих личных сношениях с Александром Наполеон всегда старается играть на его чувствительных струнках. Он не хочет прерывать с ним непосредственной переписки и 28 февраля поручает Чернышеву отвезти царю длинное письмо. Оно составлено с удивительным искусством, тем более глубоким, что император старается придать своим словам характер грубой откровенности. Рассыпаясь в уверениях и рассуждениях, имеющих успокоительное значение, Наполеон откровенно высказывает свои обиды и не скрывает последствий, которые вызовет сближение с англичанами. Но все сказано так просто, так естественно, с таким удачным сочетанием кротости и твердости, что нужно быть очень подозрительным и недоверчивым, чтобы между строк искать неблаговидные намерения.

Письмо начинается в нежно-грустном тоне. “Поручаю графу Чернышеву сказать Вашему Величеству о моих чувствах к вам. Мои чувства не изменятся, хотя я не могу скрыть от себя, что Ваше Величество уже не относится ко мне с прежней дружбой. Вы приказываете передавать мне протесты и делаете всякого рода затруднения насчет Ольденбурга, не считаясь с тем, что географическое положение этой страны, которая всегда была центром контрабанды с Англией, ставит меня в необходимость для блага моей империи и ради успеха начатой мною борьбы присоединить Ольденбург к моему государству, и, невзирая на то, что я не прочь дать соответствующее вознаграждение. Последний указ Вашего Величества, по существу, а, главным образом, по форме, направлен исключительно против Франции... Таков взгляд всей Европы, и в глазах Англии и Европы наш союз не существует более. Конечно, если бы он неизменно существовал в душе Вашего Величества, как существует в моей душе, это общее мнение не было бы большим несчастьем”.

“Да позволит мне Ваше Величество высказаться откровенно. Вы забыли, сколько пользы извлекли из союза, но проследите все события со времени Тильзита...”. Здесь Наполеон в сильных выражениях напоминает, как ради России пожертвовал нашими исконными союзниками, как отдал прекраснейшую провинцию Швеции, отдал Валахию и Молдавию – “огромное приобретение, целую треть европейской Турции”. – Наушники, направленные Англией, – продолжал он, – прожужжали Вашему Величеству все уши злостными намеками. Они говорят, будто я хочу восстановить Польшу. Никто не помешал бы мне сделать это в Тильзите: чрез двенадцать дней после битвы при Фридланде я мог быть в Вильне. Если бы я хотел восстановить Польшу, я мог бы заручиться согласием Австрии в Вене; она просила о сохранении за нею ее старых провинций и сообщений с морем, предлагая перенести все жертвы на свои польские владения. Я мог бы сделать это в 1810 г., в то время, когда все русские войска были заняты против Порты. Я мог бы сделать это еще и теперь, не дожидаясь, чтобы Ваше Величество закончили войну с Портой миром, который, вероятно, будет заключен в течение этого лета. Я не воспользовался ни одним из этих указанных обстоятельств, следовательно, восстановление Польши не входит в мои планы. Но раз я ни на йоту не хочу изменять положения Польши, я вправе требовать, чтобы никто не вмешивался в мои дела по эту сторону Эльбы. Однако, не подлежит сомнению, что наши враги действуют успешно. Укрепления, которые приказано воздвигнуть Вашим Величеством в двадцати местах на Двине, протесты, высказанные князем Куракиным по поводу Ольденбурга и, наконец, указ – ясно доказывают это. Что же касается меня, я остаюсь по отношению к вам все тем же, но меня угнетает очевидное значение этих фактов и мысль, что Ваше Величество намерены, лишь только позволят обстоятельства, войти в соглашение с Англией, а это значит вызвать между нашими империями войну. Очевидно, что если Ваше Величество откажется от союза со мной и сожжет тильзитский договор, следствием этого будет война, несколькими месяцами раньше или позже. Чтобы подготовиться к ней, потребуются с той и другой стороны напряжения всех средств обеих империй. Конечно, все это крайне прискорбно. Если Ваше Величество не намерены примириться с Англией, вы поймете, что необходимо, как для вас, так и для меня, рассеять эти тучи. Прошу Ваше Величество прочесть это письмо без задней мысли и видеть в нем только желание прийти к соглашению, желание устранить с обеих сторон всяческое недоверие и во всех отношениях вернуть обе нации к той близости союза, которая так счастливо существует почти четыре года”.^[125]

Итак, возврат к прошлому путем соглашения по спорным вопросам – вот задача, к решению которой Наполеон приглашал Александра. Однако, допуская, что Наполеон добился бы торгового трактата и что дело Ольденбурга было бы окончено принятием вознаграждения, заявил ли бы он, а главное, считал ли бы себя удовлетворенным вполне? Разве не было у него затаенной, постоянно существующей претензии? Разве не было у него, как и у Александра, скрытой обиды, более тяжкой, чем все остальные? Стоит только поглубже вникнуть в его политику, заглянуть в тайные изгибы его мысли, чтобы найти эту обиду.

В глубине души он ставил русским в упрек не столько то, что они закрыли свои границы нашим товарам, сколько то, что открыли гавани британским – тем колониальным продуктам, которые привозились к ним так называемыми нейтральными судами и которые Англия, под опасением банкротства и позорного разорения, должна была сбыть во что бы то ни стало. Спасая таким потворством наших врагов, Александр только обходил, а не нарушал условия союза. Эти условия, обязывая его быть врагом наших врагов, предписывали ему прогнать английские суда, но не запрещали принимать нейтральных. Без сомнения. Наполеон был прав, сто раз прав, утверждая, что нейтральных судов не существует с тех пор, как Англия стала выдавать разрешения на свободное плавание только тем судам, которые соглашались плавать за ее счет, которые вывозили принадлежащие ей колониальные товары и сделались ее агентами, помощниками и сообщниками. Его взгляд основывался на верной оценке фактов, но не мог быть юридически доказан на деле. Ввиду того, что в прошлом году императору не удалось никакими доводами убедить Александра принять его взгляды, он воздерживался теперь возвращаться к этому вопросу; он не хотел требовать того, чего не в состоянии был предписать.^[126] Он избегал говорить о главном своем требовании раньше, чем овладеет достаточной территорией в Германии и снова займет по отношению к России положение настолько сильное, чтобы русский двор мог взвесить последствия отказа и не рисковать с легким сердцем. Затягивая в настоящее время спор по второстепенным вопросам, он старается выиграть время, чтобы закончить свои вооружения. Пользуясь предварительными переговорами, он готовит пути к более определенной сделке, на тот случай, если бы размышления и планы Александра сделали ее возможной в будущем.

Итак, нельзя сказать, чтобы из его сношений с Россией было устранено всякое доброе чувство. Он ведет переговоры с искренним желанием успеха, но уже не верит в успех, ибо отлично понимает, что царь слишком отдалился от него, чтобы когда-нибудь искренне всецело и безропотно вернуться к нему и подчиниться условиям, которых требует возобновление союза. Кроме того, он сознает, что несмотря ни на что, Англия продолжает сеять раздор в Европе, что она оспаривает ее у него. Он знает, что эта ненавистная ему, но великая Англия, одарена таинственной, как бы магнетической силой; он чувствует, что именно в ее руках тот неотразимый магнит, который влечет и притягивает к себе одно за другим все государства, лишь только он сам перестает держать их в материальной и моральной зависимости:

Россия уже вне сферы его влияния. Он делает из этого вывод, что она близка к переходу на сторону врага, к союзу с нашим противником; что в конце концов она пойдет тем же путем, каким шла Пруссия в 1806 г. и позднее Австрия. Стоит только прочесть письмо Наполеона от 2 апреля к вюртембергскому королю: в нем легко найти этот взгляд; в нем он выводит и превосходно развивает его на основании текущих событий.

Извещенный о наших военных приготовлениях, призванный принять в них участие, вюртембергский король смело представил свои возражения и указал на опасность нового конфликта. Наполеон настолько уважал его, что снизошел до объяснений с ним и отчасти открыл ему свои мысли. Он напомнил, “что в России только один император против Англии и только он один стоит за союз”. Но, что по некоторым важным признакам видно, что русский государь уже не борется с охватившими его со всех сторон враждебными нам течениями, что он уступает давлению окружающей его атмосферы, и, может быть, настолько далеко зашел в своей уступчивости, что не в силах будет вернуть себе свободу действий, допуская даже, что в один прекрасный день глаза его и откроются, и он поймет опасность. “Отношения между великими нациями. – пишет он, – определяются поведением правителей, но их неудержимо несет за собой поток общественного мнения. Прусский король не мешал стремлению к войне, когда до нее было еще далеко. Он хотел предотвратить ее, когда это было уже не в его власти, и плакал в предчувствии последствий. То же самое было и с австрийским императором; он допустил вооружение ландвера; а это, лишь только вооружение ландвера закончилось, увлекло его в войну. Я недалек от мысли, что то же самое может случиться и с императором Александром. Русский император уже далек от духа Тильзита, ибо все идеи о войне идут из России. Если император желает войны, настроение общественного мнения совпадает с его намерениями. Если же он против войны, но не остановит быстро этого течения, то на будущий год, помимо своей воли, будет увлечен в войну. Война вспыхнет вопреки его желанию, вопреки моему, вопреки интересам Франции и России. Мне слишком часто приходилось видеть это, чтобы мой опыт не раскрыл предо мной такого будущего. Все это оперные подмостки, за которыми орудуют англичане. Если что-нибудь может помочь в этом положении, то только мое откровенное объяснение с Россией... Раз я не хочу войны и, в особенности, если я очень далек от желания быть ради Польши Дон-Кихотом, я вправе требовать, чтобы Россия оставалась верна союзу, и должен принять меры, чтобы по окончании ее войны с Турцией – что, вероятно, случится этим летом – не позволить ей сказать мне: “Я отказываюсь от союза и заключаю мир с Англией”. Со стороны императора это будет равносильно объявлению мне войны, ибо если я сам не заявлю о разрыве, англичане, найдя способ изменить союз в нейтралитет, конечно, найдут способ превратить нейтралитет в войну. Сохраним ли мы мир? Я все еще надеюсь на это, но необходимо вооружиться...”^[127].

Но что бы он ни говорил, хотел ли он – положа руку на сердце – избегнуть кризиса? Правда он далек от того, чтобы не признавать его значения и опасностей. Кроме того, и сам он уже не тот, что был. Он не чувствует уже влечения к войне и к ее трагической обстановке. Он находит, что достаточно подвергался риску, достаточно пожал лавров. Иногда на него нападает нечто вроде страха при мысли скомпрометировать свое славное достояние. Но он все-таки говорит себе, что для достижения высших целей его политики нет такой сделки, как бы удовлетворительна она ни была, которая могла бы заменить победоносную кампанию, ибо только такая кампания далеко отбросит русских и устранит их из Европы, перед которым никто не посмеет пикнуть, только тогда Англия лишится надежды находить союзников на континенте и поддерживать распри, только тогда она поймет бесполезность борьбы и покорно преклонится перед ним, – только тогда иссякнет источник войн, настанет всеобщий мир, и Франция отдохнет на высоте могущества и славы.

Для придания большей силы этим доводам, вытекающим из потребностей настоящего момента, Наполеон изыскивает и находит основательные поводы к войне, обращая свои взоры к потребностям будущего. По обыкновению его воображение строит теории, исходя из текущих требований его политики, он создает прекрасное и величественное здание, покоящееся на положительных данных настоящего времени и пророческом предвидении будущего, и сам поддается его очарованию. Он чувствует, что будущее принадлежит государствам с обширной территорией, с громадным населением. Он видел, что в то время, как он завоевывал Европу, Англия вознаграждала себя за счет всего света – завоевывала моря, хозяйничала на них, присваивала себе все колонии, захватывала владения на самых отдаленных материках. С другой стороны, он видит, как Россия ежегодно усиливается на пятьсот тысяч душ – прирост, который дают ее жители, как выступает на горизонте океан ее невежественных бедных подданных – этот неисчерпаемый источник живого материала, который в один прекрасный день может хлынуть на Европу и затопить ее своими волнами. Как ни гордится Европа своей утонченной цивилизацией, своим исконным первенством, но в один прекрасный день, очутившись между двумя растущими бок о бок с нею колоссами, она увидит, как она мала, как ничтожна и в какой находится опасности. Не должна ли она воспользоваться моментом, когда бог войны поставил ее под начало величайшего вождя, когда он вручил ему власть диктатора? Не должна ли она оттеснить Россию и сломить Англию? Не предназначен ли наследник Цезарей, Наполеон, взять на себя их задачу? Не его ли дело, став во главе своих легионов, обуздать северных варваров, воздвигнуть против них преграды из государств, исключительного военного склада, воссоздать древние военные округа и поставить их на страже на границах Европы? Не в этом ли венец его трудов, не возложено ли на него выполнить эту задачу божественной прозорливости, которая должна обеспечить безопасность грядущих поколений и безмятежное царствование его сына?^[128]

Все влечет его к этому: и его склад южанина, заставляющий его смотреть на Север, как на страну варваров, и его взгляд на обязанности императора, близкий к понятиям древних римлян и Карла V, и даже возврат к политике старого режима, которая уже несколько лет искушает его ум и льстит его гордости. Желая уподобиться Бурбонам, он заключил в 1810 г. брачный союз с Австрией. Он не понимал того, что взять себе жену из Вены, соединиться кровными узами с униженной, искалеченной им Австрией – ему, коронованному солдату, – значило сочетаться с изменой. Те же уцелевшие среди пожара революции и забравшие власть над его умом традиции версальского кабинета наводят его на мысль изгнать в Азию Россию, вторжение которой в круг великих держав расстроило старую политическую систему Европы – ту систему, которая создана была мудрой политикой наших королей и министров. Людовик XV в течение почти всего своего царствования, по временам и Людовик XVI и их самые знаменитые советники считали необходимым положить предел русскому напору; они старались противопоставить ему тесный союз из группы государств, мечтали устроить плотину из твердо поставленных на ноги и тесно связанных друг с другом Швеции, Польши и Турции. Несмотря на их упорство, они тщетно трудились над этой задачей, и, тем не менее, Наполеон уверен, что будет иметь успех там, где они потерпели неудачу. Он думает, что он настолько силен, что может воскресить трупы, вдохнуть жизнь в нежизнеспособные разлагающиеся государства. И вот политика императора, взоры которого пророчески проникают в отдаленные тайны будущего, возвращается к отжившим средствам, носится с надеждами возродить безвозвратно погибшее. Он гоняется за волшебными, несбыточными очарованиями Римской империи, которые сбивают его с пути, и параллельно вдохновляется традициями последних Бурбонов, заимствуя от них отжившие принципы. Его великое предприятие зиждется на сочетании двух анахронизмов. “Бывают времена и обстоятельства, – пишет один из его министров, мудрый Моллиен, – когда анахронизм убийствен”.^[129]

Вот над чем работает его ум с первых месяцев 1811 г., вот что толкает его смотреть на вероятную воину с Россией, как на предназначенное ему великое и самое важное дело; вот какие мотивы побуждают его направлять к этой цели все свои расчеты, все свои мысли и заставляют его незаметно перенести с юго-запада на северо-восток всю совокупность своих военных сил. Впрочем, так как он всегда подчинял свои фантазии практическим соображениям и умел, когда нужно, обуздать их полет, он остановился бы, если бы император Александр оказал ему против Англии действительную помощь. В сущности, он не просит ничего такого, чего не был бы вправе требовать в силу заключенного соглашения; ничего такого, что не отвечало бы букве или духу договоров. Но то право, на которое он ссылается и вправе ссылаться, создано им самим, ради своей пользы; оно выковано его шпагой, ибо союзные договоры, с обязательством оказывать ему содействие, были для побежденных результатом поражения; они носили принудительный характер, характер насилия, а принуждение дает результаты только при условии постоянного воздействия и нового насилия. Между правом Наполеона и естественным правом государств – руководствоваться своими насущными интересами и склонностями – был неразрешимый разлад. Право Наполеона, основанное, естественно, на победе, исключавшей самую возможность добровольного соглашения, только и могло поддерживаться новыми победами. В настоящее время Наполеон хочет стать в то положение, в каком он был в 1807 г. после победы под Фридландом, и решил возобновить войну, если иным путем ему не удастся сохранить выгод и безопасности, доставленных ему войной с Россией. Следовательно, он остается верен самому себе. Он неуклонно и искренне идет по великим стезям своей политики, меняя только, в зависимости от обстоятельств, свои приемы: он то вспыльчив и суров, то ласков и обольстителен, часто коварен, хитер и притворщик, каких мало. Он вполне прав, подозревая, что Александр обманывает его, что он никогда чистосердечно не вернется к союзу. Поэтому он готовится на будущий год к походу на Север, готовится медленно, коварно. Он хочет незаметно проскользнуть через Германию, хочет подползти неслышно со всеми своими силами к России, чтобы, внезапно поднявшись, броситься на нее и поразить. Все его усилия направлены к тому, чтобы обеспечить за собой возможность и выгоды первого нападения. Он и не подозревает, что у царя, возмущение которого против него зашло гораздо дальше, чем он думает, создался такой же план, как и у него, и что в настоящее время он готовится привести его в исполнение. Наполеон хочет предупредить противника, в действительности же противник уже предупредил его. Война с Россией, которую он рассчитывает вести через двенадцать или пятнадцать месяцев, уже стоит перед ним, – Россия угрожает ему и готова напасть на него. Ничего этого он не видит. Ему неизвестно, что Александр опередил его на целый год и на целую армию.