Книга Война HAARP онлайн - страница 6

VI. АХАЛКАЛАКИ И ХЕРТВИС

После того, как 23 июня 1828 года Карс пал перед штурмующими русскими колоннами, прошел почти месяц, прежде чем могли начаться новые военные действия. Это замедление было результатом целого ряда сложных причин, созданных частью необходимостью, а еще более случайными обстоятельствами.

Дело в том, что едва русские войска овладели турецкой твердыней, как общая радость была омрачена неотразимым бедствием, равно ужасным и в мирных хижинах, и в ратном стане: в русском лагере появилась чума.

Еще при самом начале войны уже носились слухи, что в турецкой армии незадолго перед тем свирепствовала эта страшная болезнь и что в некоторых местах Арзерумского пашалыка она еще продолжается. Обстоятельства между тем не ждали, и поход был объявлен. Впрочем, все сведения, получаемые в последнее время из Карса, носили самый успокоительный характер. И лазутчики, и пленные единогласно говорили Паскевичу, что назад тому месяцев семь в крепости действительно появилась было чума, но что болезнь скоро утихла, и с того времени ни одного человека не умерло от заразы.

Все это было совершенно справедливо, и со стороны собственно карсских жителей опасности не было. Но военные обстоятельства привлекли в город подкрепления из Арзерума, а с ними пришла и чума, которая с самого начала осады уже таилась в рядах гарнизона. И вот, когда русские войска ликовали, празднуя победу, и с гордостью смотрели на кровавые трофеи штурма и тысячи пленных турок; когда все веселило сердце русского солдата: и приветливость начальников, и изобилие провианта, и сознание собственной богатырской силы, и когда даже сама природа улыбалась ему своей красою, расстилая перед ним свежую зелень обширной равнины, орошаемой живописной речкой, вдруг, 26 июня, по лагерю пронеслась грозная весть: один из раненых турок заболел чумою. Все вздрогнуло перед этой страшной вестью, каждому ясно было, что ужасы чумной болезни не минуют русского войска. В сражениях, особенно во время штурма, неизбежны были соприкосновения с зачумленными: солдаты вступали с турками в рукопашный бой, захватывали их лошадей и, среди беспорядочной битвы, врываясь в дома, забирали покинутые вещи. Многие из них, конечно, уже с тех пор носили в себе зародыш болезни. В видах предупреждения, тотчас объявлены были войскам карантинные правила, а пленных турок, под прикрытием батальона тридцать девятого егерского полка и двух орудий, поспешили отправить в Гумры.

Русский корпус замер в тревожном ожидании, но ждать пришлось недолго. 27 июня на одном рядовом Грузинского гренадерского полка сказались несомненные признаки чумы. Больного отвезли в карантин, а Паскевич распорядился немедленно передвинуть лагерь на другое, более удобное место, причем каждая часть была поставлена отдельно и окружена особой цепью, чтобы прекратить непосредственные сообщения полков, как между собою, так и с городом.

Строгие меры, принятые против смертоносной болезни, остановили ее ужасное действие. Тем не менее через день, через два в какой-либо части корпуса чума вспыхивала, как огонь из-под тлеющего пепла, и сжигала одного-двух человек. Заболевающий вдруг начинал чувствовать чрезмерную слабость, сопровождаемую обмороками; взгляд его становился блуждающим, беспокойным, появлялись головная боль, рвота, страшная жажда, затем наступали судороги – и смерть. У некоторых в самом начале болезни появлялись карбункулы, у других они обнаруживались только после смерти. Немногие умирали через сутки, большинство мучились от восьми до девяти дней. Над больными испробованы были все способы лечения: им пускали кровь, ставили мушки, заставляли пить сладкую ртуть, хину или настой александрийского листа с горькой солью; но если одним эти средства облегчали страдания, то других еще быстрее сводили в могилу. Вообще замечено было, что только крепкие телом и духом могли противиться болезни, большинство умирало. Бедствие не приняло, однако, слишком больших размеров, и через подвижной карантин прошло всего двести девяносто три человека.

Благодарная память современников сохранила имя начальника подвижного карантина, храброго в бою и ревностного ко всем обязанностям службы полковника Бородина, командовавшего в то время Ширванским полком. Забывая о собственной опасности, он появлялся всюду, где только видел страдание, и деятельно, безупречно вел дело помощи страждущему человечеству. И действующий корпус обязан многим этому великодушному офицеру.

А в то время, как русский лагерь боролся против неожиданного бедствия и когда трудно было думать о немедленных наступательных действиях, опасность со стороны неприятеля возрастала. Стало мало-помалу выясняться, что падению Карса турки не придавали серьезного значения, настолько важного, чтобы оно могло обнаружить слишком большое влияние на дальнейший ход военных действий, и всю вину за него слагали на Эмин-пашу, сдавшего крепость. Действительно, из бумаг, найденных у карсского коменданта, было ясно, что в Арзеруме слишком поздно узнали о движении Паскевича из Гумров, но из них же было видно, что при первом известии о близкой опасности Киос-паша, пренебрегая всеми затруднениями своего положения, без достаточного числа артиллерии и продовольствия, покинув в горах обозы и тяжести, только с четырьмя орудиями и лучшими войсками бросился к Карсу. С пути он известил Эмин-пашу, что 23 июня будут под стенами крепости и что из самых отдаленных округов арзерумского пашалыка – из Ахалцихе, Лазистана и даже из Трапезунда – идут значительные силы. Киос-паша сдержал свое обещание. Карс капитулировал в десять часов утра, а к одиннадцати турецкий корпус уже мог быть на месте битвы.

Приближаясь форсированным маршем, Киос-паша слышал постепенно усиливавшуюся пальбу, и роковое известие о падении Карса застало его всего в пяти верстах от Кичик-Кевского лагеря. Тогда Киос-паша остановился и отошел к Ардагану. Таким образом, продержись Эмин-паша в цитадели лишний час, и русские штурмующие колонны имели бы в тылу у себя двадцатитысячный турецкий корпус.

Все эти обстоятельства бросали сильную тень на деятельность карсского коменданта; пошли разные слухи, обвинявшие его то в чрезвычайном малодушии, то прямо в измене. Слухи эти находили пищу уже в самой личности Эмина. Некогда простой мулла в селении Тегиш, он получил пашалык только вследствие протекции и больших связей, которые имел в Цареграде. Однако звание двухбунчужного паши не принесло ему ни знатности происхождения, ни военных талантов, ни образования, и Эмин по-прежнему оставался тупым и слабодушным человеком. “Звук оружия слишком сотрясал его нервы,– говорит о нем Муравьев,– и слабый Эмин вовсе не был похож на правителя области, а тем более на предводителя войск”.

И теперь сдача Карса приписывалась турками не силе русского оружия, а только обидной случайности, результату крайней неспособности Эмина. Распространился даже слух, что паша сдал цитадель, подкупленный Паскевичем, и это предположение удержалось в народе до наших дней. Конечно, это говорилось теми, кто не видал, с каким упорством, особенно в Армянском предместье, дрались турецкие солдаты, уступая каждый шаг земли только облитым своей и русской кровью, кто не хотел понять, что с того момента, как русские ворвались в крепость, в турецких войсках и в жителях должна была произойти неминуемая паника – ее вызывало все: и ожидание в городе общей резни, и измена армян, и вид пушек и штыков, железным кольцом охватывавших цитадель и грозивших разнести ее по камням прежде, чем подоспеет какая-нибудь помощь. Но падение Карса было так неожиданно быстро и так невероятно для турок, что слух о подкупе упорно держался, несмотря на то соображение, что если сам Эмин и мог соблазниться значительной суммой денег, то невероятно, чтобы эта ничтожная и малоспособная личность могла побудить к сдаче крепости и весь гарнизон ее.

Так или иначе, но значение карсского штурма в умах турок было ослаблено всеми этими обстоятельствами до последней степени; и чем больше обвинений сыпалось на голову Эмин-паши, тем большие надежды возлагались на Киоса, к которому тем временем все подходили и подходили подкрепления. Население, поставленное войной в необходимость волей или неволей служить сильнейшей стороне, приняло таким образом весть о сдаче Карса с двумя противоположными чувствами: одни, пораженные страхом, спешили покориться русским, другие дышали еще большим мщением и всеми силами готовы были помогать Киос-паше. Весть о чумной заразе, связавшей русскую армию, также должна была сыграть в этом смысле видную роль, ободряя турок. Паскевич стоял теперь среди враждебного населения, не имея даже возможности добыть достоверные сведения о намерениях неприятеля. Малочисленному и зачумленному русскому корпусу со всех сторон грозила опасность.

К счастью, Киос-паша бездействовал. Не решившись без артиллерии и боевых запасов в день карсского штурма тотчас же идти на приступ, чтобы силою вырвать у русских занятый ими город, он стоял в Ардагане, заботясь исключительно о прикрытии этого важного пункта, в том предположении, что русские пойдут на Ахалцихе. Между тем Паскевич, со своей стороны, тотчас после взятия Карса, отрядил генерал-майора Муравьева с четырьмя батальонами гренадерской бригады, частью казаков и десятью орудиями, чтобы собрать точные сведения о местопребывании турецкой армии. Но едва этот отряд вышел из лагеря, как Киос-паша получил известие о мнимом движении всего русского корпуса к югу, на Арзерум, стоявший теперь совершенно открытым, и в тот же день быстро ушел назад, за Саганлугские горы. Движение это было так спешно, что турецкая пехота сделала в один переход более шестидесяти верст и остановилась только у Гассан-Кале, верстах в тридцати от столицы. Легкие кавалерийские партии, высланные Муравьевым к Ардагану, нигде не встретили неприятеля. И в то время, как Муравьев, вернувшийся с рекогносцировки 1 июня, нашел весь русский лагерь окруженным карантинной цепью, неприятель уже был далеко, в противоположной стороне от Ахалцихе.

Эти ошибки и бездействие турецкого военачальника дали русскому корпусу возможность оправиться. Чума затихла, и Паскевич приказал готовиться к новому походу. О наступлении на Арзерум, однако, нечего было и думать. Нужно было прежде всего озаботится защитой Карса, а потому три полка: Крымский пехотный, тридцать девятый и сороковой егерские, с двумя казачьими полками и двенадцатью орудиями, под начальством генерал-майора Берхмана, оставались в его гарнизоне. А за их отделением в действующем корпусе насчитывалось всего девять батальонов пехоты, шесть конных полков и сорок восемь орудий – силы слишком ничтожные не только для похода на Арзерум, но и для стоящего на очереди завоевания Ахалцихе, с покорением которого сопряжено было главным образом спокойствие Грузии. Паскевич потребовал, чтобы все мелкие резервы, какие только можно было взять без крайнего ослабления пограничной защиты, направились бы к нему частью через Кулали, а частью через Караван-Сарайский перевал, рассчитывая встретиться с ними уже в Ахалцихской области.

От Карса на Ахалцихе лежали две дороги: одна через Ардаган, другая через Ахалкалаки. Чтобы держаться ближе к русской границе и сблизиться со своими резервами, Паскевич предпочел последний путь. К тому же дорога, ведущая к Ахалкалакам, прикрыта слева Чалдырским озером, и малочисленный русский корпус мог свободно следовать по ней, не подвергаясь фланговым нападениям. Самое покорение Ахалкалаков доставляло уже большие выгоды по его стратегическому положению, так как крепость стоит яа соединении двух дорог, идущих из Грузии к Ахалциху.

Чтобы скрыть от неприятеля свои намерения, Паскевич подвинул 12 июля весь действующий корпус на один переход по Арзерумской дороге и стал у селения Текме. К вечеру передовые пикеты его открыли конные неприятельские партии, которые поспешно скрылись. Это были разъезды Киос Магомет-паши, перешедшего опять в наступление. Однако весть о появлении русских до того смутила турецкого главнокомандующего, что войска его быстро отступили опять к Арзеруму.

Паскевич также возвратился назад, оставив на позиции только заслон из войск карсского гарнизона.

Вернувшись из Текме, войска не застали уже своего вагенбурга, который, под прикрытием батальона пехоты, еще накануне выступил по дороге к Ахалкалакам. Вслед за ним, 17 числа, двинулся туда же и весь действующий корпус. Перед выступлением к Паскевичу явилась депутация от Карса и в задушевных словах выразила главнокомандующему благодарность за мирное обращение с жителями, депутаты ручались, что и во время отсутствия войск тишина и порядок в крае не будут нарушены.

Корпус ночевал при Займе и на следующий день, миновав несколько опустевших селений, догнал свой вагенбург у деревни Кюмбет. Крутой спуск к реке Каны-чай задержал здесь обозы на целые сутки, и, чтобы дать им время стянуться, войскам пришлось 19 числа сделать дневку. За Каны-Чаем начинаются первые высоты Чалдырского хребта, и войска разбили свой лагерь в прекрасной глубокой долине, на берегу обширного Чалдырского озера. Озеро это, имеющее длину семнадцать, а в ширину четырнадцать верст, очаровывает взгляд своей красотой. На островах и по берегам его прежде существовали, как говорят предания, многочисленные христианские обители, но ныне не только монастырей, но даже и самих островов уже не видно на поверхности озера. Только народные легенды, да одна сохранившаяся на северной стороне развалина свидетельствуют о бывшем здесь когда-то населении. Самое название Чалдыр значит “Бескровный” и дано озеру потому, что никто не помнил на нем какого-нибудь несчастного случая. “Необыкновенное изобилие рыбы, студеная вода от множества родников, расположившихся по дну озера, отличная высокая трава и красота местоположения,– говорит очевидец, участник похода,– представляли роскошь, редко встречаемую в трудных азиатских походах”.

Здесь случилось одно обстоятельство, не имевшее прямого отношения к военным действиям, но произведшее в отряде на всех глубокое впечатление, как живое свидетельство пекущегося о людях Божьего промысла. Когда в русском лагере уже все затихло, и только оклики часовых нарушали безмолвие ночи, на аванпосты явились два казака, бежавшие из турецкого плена. Их тотчас доставили в ставку Паскевича, и они рассказали о своих похождениях следующее.

Еще в самом начале войны несколько донских казаков посланы были с бумагами из Эривани в Гумры и на Абарани наткнулись на шайку блуждавших карапапахов. Часть донцов была перебита, а эти двое взяты в плен и проданы в Карсе за четыре рубля какому-то аджарскому беку. Бек увез их с собою в такую далекую и глухую сторону, которой даже названия казаки не могли припомнить. Жилось им в плену не особенно дурно, но казаки только гадали и думали, как бы вернуться к своим. И вот, как только грозная весть о падении Карса облетела край и заглянула в их отдаленный угол, они решились бежать. В ту же ночь выкрали они из конюшни бека двух лучших его жеребцов и пустились скакать наудачу, не зная даже, в каком направлении Карс и куда приведет их дорога. Днем, опасаясь встреч, они укрывались в пещерах, а ночью ехали, придерживаясь скалистого берега Куры, и часто по таким местам, где жители даже днем едва отыскивают тропы. Три дня казаки ничего не ели, на четвертый, совершенно истощенные голодом и потерявшие всякую надежду на спасение, они случайно вышли к Чалдырскому озеру и, пробираясь по его берегам, услышали оклик русского пикета. Провидение указало им путь и само привело их к русскому стану. Паскевич приказал дать казакам лошадей, оружие и щедро одарил их деньгами.

С рассветом 20 числа корпус двинулся дальше. Дорога, то поднимавшаяся на крутые, почти отвесные утесы Чалдырского хребта, то сбегавшая вниз в глубокие пропасти, становилась час от часу труднее. Колесного пути не было вовсе, обозы приходилось тащить на руках и назначить к ним в помощь посменно целые батальоны. В некоторых местах, чтобы расширить дорогу только на одну повозку, приходилось рвать порохом огромные каменные скалы; в других встречались болота, пересекаемые множеством источников, и приходилось устраивать перекидные мосты, а для этого саперам нужно было тащить с собою громадные бревна и доски. Остановки являлись почти на каждом шагу. Тем не менее войска хотя медленно, но упорно подвигались вперед и 21 июля ночевали уже на вершине Гек-Дага, высочайшем отроге Чалдырских гор. Здесь еще царила зима. Вечерняя роса, падавшая на землю, к утру замерзала, и войска в июле ночевали в обледенелых палатках.

Густой туман все время покрывал вершины безлесных гор и своими волнами, клубившимися по каменистым скатам, скрывал от глаз даже ближайшие окрестности.

Костров развести было нечем, и солдаты, кутаясь в свои истертые шинели, дрожали от холода.

Наконец прошла эта тяжелая ночь. Взошедшее солнце рассеяло туман, и с вершин Гек-Дага перед войсками, в туманной дали обширной равнины, забелели стены Ахалкалакской крепости. Это были те самые Ахалкалаки, с которыми у каждого, служившего в то время на Кавказе, соединялось так много боевых воспоминаний. Невольно восставали картины минувших дней: и страшный штурм Гудовича, бесплодно положившего на этих серых стенах большую часть своего храброго корпуса, и блистательный разгром турецких и персидских полчищ, три года спустя, отважным Лисаневичем, товарищем и другом Котляревского, и взятие Ахалкалаков самим Котляревским с одним Грузинским полком, Георгиевские знамена которого, живые памятники славного боя, гордо развевались теперь, по прошествии семнадцати лет, опять перед теми же самыми стенами.

Спустившись с гор, отряд ночевал в этот день в селении Гендары. Неприятель до сих пор нигде не показывался, но перед вечером конная партия, человек в четыреста, проскакала мимо отряда по окрестным высотами – это были карапапахи окрестных селений, оставшиеся здесь, чтобы наблюдать за русским корпусом. Казаки, склонив наперевес свои пики, пустились было их преследовать, но горные, привычные кони карапапахов быстро унесли их из виду и казаки вернулись с пустыми руками.

Ночь прошла спокойно. 23 июля, пока переправлялись через небольшую речку Гендер-Су, Паскевич с частью авангарда лично произвел рекогносцировку крепости. На обширной равнине, у подошвы Чалдырских гор, там, где слияние двух рек – Топорвань-Чай и Гендар-Су – образует острый мыс, доступный только с юга, стоят Ахалкалаки. Некогда окруженные предместьями, а потому многолюдные, Ахалкалаки, во времена Паскевича, представляли только груды развалин, едва вмещавшие в стенах своих одну мечеть и до сорока бедных ничтожных саклей. Самая крепость была окружена высокой каменной стеной с бойницами и башнями, но не имела рвов, которые заменялись с двух сторон гигантскими утесами обеих речек. Трое ворот вели из крепости на север, запад и юг; они имели фланговую оборону, были окованы железом и завалены с обеих сторон большими каменьями. Выхода из крепости не было никакого. Внутри Ахалкалаков, в юго-восточной части их, возвышалась цитадель с обороной в два яруса, а вне крепости, в самом углу, где сливались речки, были видны следы большого форштадта. Говорят, что именно это-то предместье и было уничтожено Гудовичем, который заплатил за то ахалкалакскому гарнизону двумя полевыми пушками и жизнью тысячи двухсот солдат. Это обстоятельство служило до позднейших времен предметом достославных воспоминаний и гордости для каждого местного жителя. В то время, когда подошел Паскевич, на месте этого богатого форштадта лежал обширный пустырь, и только развалины христианской церкви, да минарет – немые свидетели совместной жизни двух иноверных народов – одни указывали на кипевшую здесь некогда жизнь.

Самая крепость представляла вид такого запустения, что, казалось, неприятель давно ее покинул. Более часа русские конные патрули разъезжали под стенами, ближе чем на ружейный выстрел, и гарнизон ничем не обнаруживал своего присутствия. Но едва показались русские колонны, как в углу одного из бастионов вдруг развернулось турецкое знамя, и пестрые значки, как по сигналу, сразу заколыхались на крепостном валу, а между зубцами стен, возле орудий, стали показываться люди. Но эти люди, бесстрастно смотревшие на подходившие к ним войска, скорее были похожи на мирных жителей, чем на воинов, бесповоротно обрекших себя на защиту и гибель. Такое впечатление произвел на всех наружный вид Ахалкалаков. Чиновник дипломатической части Сахно-Устимович м майор Беренс, по приказанию Паскевича, отправились к коменданту крепости с требованием сдачи. В крепость их, однако, не впустили, а четверо вооруженных турок явились на стене и повели переговоры. Через несколько минут посланные вернулись назад и, к удивлению всех, передали Паскевичу следующий гордый ответ гарнизона.

“Мы не эриванские и не карсские жители – мы ахалкалакцы; с нами нет ни жен, ни имущества, мы умрем на стенах, но не сдадим крепости. Исстари ведется пословица, что один карсский бьет трех эриванских, а двое карсских не стоят одного ахалкалакца”.

Еще ранее был слух, что в Ахалкалаках засела тысяча отчаянных турок, которые не выйдут из-за стен в открытое поле, а станут драться только на штурме, и драться насмерть. Этот слух теперь подтвердился. Паскевич, не желая рисковать потерями, решил покорить крепость не штурмом, а правильной осадой и бомбардированием.

Выгоднейшим пунктом для постановки батарей, бесспорно, был левый берег Гендар-Су, господствовавший над крепостью. Отсюда штурмовал Гудович, и здесь же, в трех с половиной верстах от города, расположился теперь и корпус графа Паскевича.

Как только наступила ночь, колонна, под начальством генерала Королькова, тихо приблизилась к крепости. Батальон сорок второго егерского полка и рота пионер немедленно приступили к заложению осадной батареи. Другой батальон того же полка, с двумя легкими орудиями, составил прикрытие. На случай вылазки отряжены были на правый берег Гендар-Су дивизион Нижегородского драгунского полка, сотня линейных казаков и два орудия. Другой дивизион драгун, также с двумя орудиями, поставлен был в двух верстах от лагеря, на дороге, ведущей в Ардаган из ближних деревень, откуда могли показаться неприятельские партии.

Как ни тихо производились работы, но движение, гул голосов и стук артиллерии возбудили внимание турок. Гарнизон открыл ружейный огонь. Ему не отвечали, и пальба скоро затихла. Генералы князь Вадбольский барон Остен-Сакен, Гилленшмит и полковник Бурцев, опять назначенный траншей-майором, всю ночь оставались на работах. В четыре часа утра две батареи, наскоро сложенные из мешков, насыпанных землею, были окончены. На одной из них, в ста семидесяти саженях от крепости, установили две двухпудовые мортиры, восемь батарейных и два легких орудия. В нескольких саженях впереди нее стала другая батарея на шесть кегорновых мортирок, под командой одного из лучших артиллерийских офицеров подпоручика Крупенникова. А на крепостной стене все еще горели огни, и все еще осажденные стояли под ружьем, ожидая нечаянного приступа.

С появлением зари, когда по обычаю мусульман раздался с минарета утренний возглас муллы, в крепости началось всеобщее пение, продолжавшееся более часа. Турки, твердые в своем намерении умереть с оружием в руках, с вечера надели белые рубахи, как обреченные на гибель, и теперь спешили приготовиться молитвой к решительному часу. Их не тревожили. “Картина молитвы,– говорит один очевидец,– столь умилительная на поле битвы, совершалась перед нашими глазами, и усердные напевы Корана весьма явственно были слышны на батарее”. Как только замолкло пение, из цитадели сверкнул пушечный огонь, загремел выстрел, и первое турецкое ядро врылось в парапет батареи; второй выстрел – и неприятельская бомба, ударившись в пороховой погреб, пробила его крышу. Страшная катастрофа грозила батарее полным разрушением. Все затаили дыхание, но в этот момент два фейерверкера первой батарейной роты двадцатой артиллерийской бригады бросились внутрь погреба и выбросили бомбу прежде, чем она успела разорваться. Тогда восемнадцать русских орудий открыли в ответ жестокий огонь по крепости, и через полчаса неприятельская артиллерия уже замолчала, зубцы почти со всех башен были сбиты, цитадель повреждена, стены во многих местах обрушились. Осажденные, не находя возможным держаться на валу, укрылись в казематах, и на стене осталось только несколько человек, которые отчаянно махали руками и делали знаки, как бы желая вступить в переговоры. Огонь прекратился. Сотник сборного линейного казачьего полка Обухов подъехал к воротам с несколькими казаками. Вдруг со стены грохнул предательский залп, и Обухов пал, смертельно пораженный несколькими пулями. Казаки отскочили назад, едва успев подхватить тело своего офицера. Снова разгорелась канонада. Четыре батарейные орудия, вызванные из резерва, переправились на правый берег Гендар-Су и развернулись против цитадели, два легкие орудия, продвинутые еще вперед, под прикрытием батальона ширванцев, стали бить по крепостным воротам. Нет никакого сомнения, что храбрые ахалкалакские турки сумели бы умереть на штурме, но выдержать адского огня артиллерии они не могли, очевидно, они совсем не ожидали подобного образа действий и только напрасно запаслись множеством истребительных средств, готовых обрушиться на головы русских я минуту, когда солдаты полезут на стены. Один очевидец рассказывает, что наверху, между зубцами стен, вмазаны были особые остроконечные камни, и к ним на ремнях привешены громадные бревна, перекинутые наружу, так что стоило только перерезать ремни – и эти бревна раздавили бы штурмующих. Но все эти средства – и толстые бревна, и огромные камни, и котлы с кипящей водой – оказались теперь бесполезными. Надежда ахалкалакцев, что если они и уступят победу, то обольют стены своей старой крепости русской кровью, что каждый из них продаст свою жизнь дорогой ценою, исчезла. Десятками ложились осажденные под тучей русских снарядов, не имея и того утешения, чтобы видеть смерть свою отомщенной смертью хоть одного гяура: крепостные пушки их молчали, ружейные пули не досягали русских. И дух защитников поколебался.

Заметив смятение, все более и более усиливавшееся в крепости, командир Ширванского полка полковник Бородин послал еще раз потребовать сдачи. Еще раз русские батареи прекратили огонь. Но в ту минуту, когда покорность турок казалась уже близкой, на площади появился Фархад-бек, начальник гарнизона, и напомнил защитникам клятву умереть с оружием в руках. Общий крик и ружейный залп, направленный в сторону русских, послужил ему единодушным ответом. Но это был уже последний порыв, последний подъем нравственного духа. Едва опять открыли огонь, и новая туча свинца и чугуна осыпала город, как часть гарнизона бросилась бежать, спускаясь с высоких стен по веревкам в лощину реки Топорвани. Ширванский батальон, быстро обогнув крепость, тотчас вошел в ту же долину: две роты бросились преследовать бежавших, а остальные готовились идти на приступ. Рассказывают, что в тот момент, когда солдаты, не имевшие штурмовых лестниц, приостановились, осматриваясь, как бы взобраться на стены, один барабанщик первый увидел висевшие веревки, которые в суматохе турки не успели убрать за собою; по этим веревкам он вскарабкался на стену и там ударил тревогу. Его моментально убили, но путь уже был проложен. Барон Остен-Сакен, полковник Бородин и за ними две роты ширванцев, подсаживая друг друга, по тем же веревкам быстро взобрались на стены. И едва знамя Ширванского полка развернулось по валу, остаток гарнизона, запершийся в цитадели, сложил оружие. Коменданта крепости, Фархад-бека, уже там не было: он бежал вместе с другими; в плен сдался областной ахалкалакский начальник Мута-бек, шестнадцать офицеров, десять байрактаров^[4] и до трехсот нижних чинов. Трофеями русских в крепости были четырнадцать орудий и тринадцать знамен, из которых шесть были отбиты ширванцами, а семь сданы гарнизоном вместе с оружием.

Из бежавших защитников Ахалкалаков почти никто не спасся. Одни из них долго защищались против пехоты в тесном ущелье реки, среди разбросанных камней, и, потеряв четыре знамени, были истреблены ширванцами. Другие, успевшие перебраться далее, были настигнуты Нижегородским дивизионом, Донским полком и линейными казаками в глубоких теснинах реки Ахалкалаки. Здесь был убит сам Фархад-бек, отнято еще четыре знамени и изрублено до четырехсот турок. Пленных не было. Так жестоко мстили линейцы за вероломное убийство их офицера.

С русской стороны, кроме убитого сотника Обухова, ранен инженер путей сообщения поручик Мельников и выбыло из строя тринадцать нижних чинов.

Едва крепость была взята, как со стороны Ардагана показалась неприятельская конница. Потом узнали, что она была послана Киос-пашой для усиления полутора тысяч лазов, назначенных в ахалкалакский гарнизон и уже приближавшихся к крепости. Против нее немедленно выслана была часть кавалерии, но турки, заметив, что крепость уже пала, поспешно отступили в горы.

Вообще, нельзя не сказать, что сераскир безрасчетно пожертвовал ахалкалакским гарнизоном. Гораздо полезнее бы было взорвать старую крепость, а тысячу храбрых защитников перевести в Ахалцихе, столь важный для турок во всех отношениях.

С военной точки зрения, взятие Ахалкалаков являет некоторые обстоятельства, достойные особого внимания. Можно отдавать справедливость мужественной решимости ахалкалакского гарнизона, но не следует, как это делают многие, преувеличивать значение подвига и выставлять его образцом героизма. Не надо забывать, что это были люди, выросшие среди опасностей, жившие разбоями и приученные годами считать Ахалкалаки своим родным гнездом. Защищать их, следовательно, им было естественно. Но от слова до дела далеко, и в последнюю минуту им все-таки не достало решимости умереть под развалинами этого родного гнезда. Одни из них искали спасения в бегстве, другие сложили оружие. Настоящими героями этого дня, напротив, были те две ширванские роты, которые, не задумываясь о том, что ждет их впереди, смело ворвались в крепость. В обеих ротах не было более двухсот-двухсот пятидесяти штыков, а на какую-нибудь помощь извне им рассчитывать уже было нечего. Ближайшие резервы находились от них в двух-трех верстах, да если бы они и подоспели скоро, то пока солдаты нашли бы средства взобраться без помощи лестниц на стены, ширванцы сто раз могли бы погибнуть все до последнего человека. Вступая в крепость, никто не знал, в каких именно силах найдут неприятеля, но все знали, что этот неприятель поклялся умереть с оружием в руках, и потому все рассчитывали не на безмолвную сдачу, а на упорный и кровавый бой. И если бы даже те триста турок, которые положили оружие, пошли бы в кинжалы и шашки, Ахалкалаки, конечно, все-таки были бы взяты, но не многим ширванцам пришлось бы вместе с другими торжествовать победу. Надо было много решимости, холодного героизма, уверенности в самих себе, чтобы отважиться на такое рискованное дело. Так именно и взглянул на него император Николай Павлович, сумевший увидеть в этом порыве проявление высшей военной доблести. Полковнику Бородину пожалован был орден св. Георгия 3-ей степени^[5]; Сакену – алмазные знаки ордена св. Анны 1-ой степени; Паскевич назначен шефом Ширванского пехотного полка. “Я назначаю вас, – говорилось в рескрипте на имя, Паскевича, – шефом Ширванского полка, который более всех ознаменовал себя под вашим начальством”. В то же время государь писал из-под Варны барону Дибичу: “Наш храбрый Паскевич опять одержал блестящие успехи: Ахалкалаки взяты штурмом одним батальоном Ширванского полка... Я дал Ширванский полк Паскевичу – они достойны друг друга”.

Покорение Ахалкалаков, успокоив пограничную часть Самхетии, вместе с тем открывало русскому корпусу путь и в Ахалцихе. На полдороге туда стояла еще крепость, важная по тому положению, которое она занимала в пункте, где сходятся дороги из Ахалкалаков, Ахалцихе и Ардагана. Эта крепость – Хертвис. Покорение ее было необходимо уже для того, чтобы хлебородный Ахалкалакский санджак открыл изобильные средства для продовольствия русского войска.

От Ахалкалаков до Хертвиса всего двадцать пять верст. Собраны были о нем подробные сведения. Крепость стояла на правом берегу речки Ахалкалак-Чай, при самом впадении ее в Куру, там, где эта река, рассекая высокую горную отрасль Цихеджваре, образует глубокое ущелье. Скалистые берега обеих рек возвышаются здесь саженей на двести и делают приближение к Хертвису возможным не иначе, как только налегке, без обозов. Дорога, входя в ущелье, на протяжении двух верст находится под выстрелами цитадели, а эти две версты нужно проходить растянувшись в нитку и разрабатывая дорогу для артиллерии взрывами огромных камней. Существовали и другие пути, но те были еще хуже и годились только для вьюков.

Крепость не играла значительной роли в качестве крепкого опорного пункта; ее стены не превышали одной или полутора саженей, а башни были неудобны для помещения в них артиллерии; но зато цитадель, стоявшая на громадной скале, была неприступна.

Двухсотенный гарнизон мог обороняться в ней долго и упорно. В самой крепости помешались только мечеть, казармы, да двадцать-тридцать жалких строений. Все остальное население жило в форштадтах, примыкавших к крепостной стене с севера и юга; здесь было от восьмидесяти до ста домов, мечеть, синагога и обширные сады, славившиеся во всем Ахалцихском пашалыке, каждый дом и каждый забор были снабжены бойницами. Несмотря на эту наружность, поражавшую своей боевой обстановкой, местное население было, однако, мало воинственно; оно состояло из турок, грузин, армян, евреев, и, может быть, именно вследствие такого смешения вер и народностей, самые турки не отличались здесь тем непримиримым фанатизмом, как, например, в Ахалцихе.

И крепость действительно не оказала никакого сопротивления.

На третий день после взятия Ахалкалаков, утром 26 июля, значительный русский отряд двинулся для покорения Хертвиса. В этом отряде была гренадерская бригада, сводный кавалерийский полк (два эскадрона драгун и два улан), полк казаков, двадцать орудий и двести человек татарской конницы, только еще накануне прибывшей в состав действующего корпуса. Начальство над отрядом Паскевич поручил начальнику штаба генерал-майору барону Остен-Сакену.

Пройдя от Ахалкалаков верст десять, пехота сделала привал. Кавалерия, налегке, с одними казачьими орудиями, пошла вперед, гоня перед собою конные неприятельские разъезды. Скоро показался и Хертвис, весь окруженный густой зеленью своих садов. Кавалерия остановилась. С ближайших возвышений ей было видно, какие замешательство и суматоха происходили в форштадтах. Еще накануне, в ночь на 25 июня, жители приведены были в ужас рассказами тех немногих беглецов, которые успели спастись из Ахалкалаков, и теперь, при внезапном появлении русского войска, они, не полагаясь уже на неприступность своей цитадели, толпами бросились спасаться в горы. Полковник Раевский с татарской конницей пустился наперерез бегущим. Татары в погоне рассыпались, а Раевский, пробираясь в извилистом ущелье, по едва заметным тропам, с конвоем из двадцати татар, внезапно на одном повороте очутился под самыми стенами Хертвиса. Не раздумывая долго, он поднял белый платок и послал к коменданту требовать сдачи. Ворота крепости растворились, и Раевский занял цитадель со своими двадцатью татарами. Хертвис сдался без выстрела, тринадцать пушек и одна мортира поступили в число русских трофеев.

Занятие Хертвиса представляло для судьбы дальнейшей войны две важные выгоды. Во-первых, оно пересекало прямое сообщение по долине Куры между Ахалцихе и Ардаганом, и потому все турецкие подкрепления, направляемые с той стороны, должны были или проходить под самыми выстрелами крепости, или следовать окружными, весьма неудобными путями, по глубоким поперечным оврагам. А во-вторых, все жители населенной и обработанной долины Куры, загнанные страхом войны в далекие ущелья, теперь стали возвращаться в свои дома, приступили к уборке хлеба и стали доставлять его в русский лагерь. Таким образом в Хертвисе, под охраной небольшого гарнизона, явилась возможность устроить значительные склады продовольствия.

В то время, как Раевский овладел Хертвисом, русский лагерь все еще стоял под Ахалкалаками, куда стали теперь подходить резервы из Грузии. Прибыли две роты херсонских гренадер, взятые из Цалки, пришли из Манглиса и Гумров батальон эриванцев и две роты Козловского полка, а из Башкичета – сводный батальон сорок первого егерского полка с двумя легкими орудиями двадцать первой артиллерийской бригады, еще ранее их явились двести пятьдесят донских казаков и двести всадников-татар из Борчалинской дистанции. Действующий корпус увеличился на две тысячи триста штыков.

Новые успехи русского оружия были отпразднованы 30 июля благодарственным молебствием. Перед войсками прочитан был приказ главнокомандующего, заканчивавшийся словами: “Еще несколько дней – и мы явимся под стенами Ахалцихе, одной из важнейших крепостей азиатской Турции. Да поможет нам Бог!”

Осада Ахалцихе, к которой готовился Паскевич, являлась предприятием отважным, так как все доходившие сведения удостоверяли в том, что русский корпус встретит там продолжительные труды и битвы. Сам Паскевич доносил государю, что Ахалцихе готовится к упорной защите, что более десяти тысяч человек уже собраны в крепость и ожидают туда же прибытия самого арзерумского сераскира с сорокатысячной армией. Но ни сомнений, ни колебаний не было в русском корпусе, и войска, с верой в помощь Божью, готовились и к трудам и к битвам.

На горизонте Ахалцихе собирались грозные военные тучи.