Книга Мракобес онлайн - страница 2

Шальк

Неуживчив был тогдашний правитель Страсбурга Лотар. С городом обращался как Бог на душу положит, а что взгромоздит Всевышний на лотарову душу, и без того отягченную, – о том лучше не задумываться. Перед соседями же охотно выставлял Лотар свой драчливый нрав: если ни с кем и не воевал, значит, готовился к новому героическому походу. Вечная нужда в солдатах превратила Лотара в благосклонное божество для ландскнехтов.

К Страсбургу и двигалась Свора Пропащих после того, как Эйтельфриц Непобедимый был разбит у Брейзаха. И кем? Этим юбочником, Раменбургским маркграфом, который только одно и умеет – отсиживаться за крепкими стенами. И ведь отсиделся!..

Удача отвернулась от Эйтельфрица, а он все не хотел тому верить, бесновался, искал виноватых. Но Раменбургская марка устояла перед натиском его солдат, даром что разграбили половину деревень в округе. И когда под стенами Брейзаха полегли две трети воинства, набранного сплошь из отпетых головорезов, неистовый Эйтельфриц впал в ярость.

Повелел отрубить головы двум своим капитанам.

Колесовал шанцмейстера.

Выстроил длинный ряд виселиц для «дезертиров», как именовал теперь уцелевших после бойни солдат.

А под конец переломал, истоптав ногами, все павлиньи перья на своем берете…

Агильберту одного взгляда на это достало, чтобы подхватить в обоз то, что еще оставалось от добычи, и той же ночью, не дожидаясь худого слова, двинуться прочь, к Айзенбаху, – взять свою плату за пролитую под Брейзахом кровь.

На полпути к отряду прибился артиллерист Шальк, и Агильберт взял его. Хоть и славился пушкарь поганым нравом и в картах передергивал, за что бывал жестоко бит, но одно то, что ушел от расправы, о многом говорило.

Был Шальк человеком неопределенного возраста – лет сорок можно ему дать. Невысокий, юркий, с острым взглядом из-под копны светлых волос, вечно немытых и потому серых, как старая солома. А одевался так вызывающе, что коробило даже покойного отца Валентина. Уж на что духовный пастырь привык к ландскнехтам, и то повторял вслед за преподобным Мускулусом, прославленным в Берлине обличениями нечестивой моды: дескать, штаны подобного покроя более подчеркивают нечто, надлежащее быть сокрыту, нежели скрадывают оное. Шальк не соглашался, выдвигая контртезис: «Ежели Господу угодно было оснастить меня должным образом, то почему мне не восславить щедрость Его?» И продолжал таскать свое непотребство, на радость обозным девицам.

После брейзахского разгрома Эйтельфриц действительно обвинил Шалька в дезертирстве и потащил на виселицу. Шутка сказать: один из всего расчета остался в живых. Заливаясь слезами, висел Шальк на руках графских телохранителей, шумно оплакивая свою молодую жизнь и вечную разлуку с ненаглядной Меткой Шлюхой. И вдруг вывернулся и бросился бежать во двор, где еще раньше приметил разбитый пушечный ствол.

Как к возлюбленной, метнулся Шальк к тяжелому стволу. Пал на него, обхватив обеими руками.

Эйтельфриц позеленел от досады – едва не проглотил собственный берет, который в ярости грыз зубами, собираясь вынести приговор мерзавцу-пушкарю.

Даже самые злостные дезертиры из проклятого племени артиллеристов пользовались правом убежища возле своей пушки. Вместо алтаря им все эти Меткие Шлюхи и Безумные Маргариты.

Эйтельфриц вышел во двор, не спеша обошел пушку кругом. Шальк продолжал лежать плашмя, прижимаясь всем телом к стволу. Из-под густой пряди, упавшей на глаза, поглядывал за Эйтельфрицем – что еще надумает сумасшедший военачальник.

А Эйтельфриц все ходил вокруг, как кот вокруг мышеловки, все раздумывал, сунуть ли лапу, не прищемит ли и его.

– Уморить бы тебя, подлеца, голодом на этой железке, да некогда, – гласил оправдательный приговор Эйтельфрица.

И Шальк улыбнулся.

На всякий случай дождался ночи и только тогда, с опаской, отошел от Меткой Шлюхи.

Осторожно выбрался из расположения Эйтельфрица и со всех ног припустил бежать в темную ночь, примечая по колесному следу, куда двинулся обоз Агильберта.

От Эйтельфрица Шальк получал десять гульденов в месяц, о чем в первый же день сообщил Агильберту.

Тот предложил четыре.

– Сука, – сказал Шальк своему новому командиру, – дай хотя бы восемь.

– Жадность задушит тебя, Шальк, – сказал Агильберт. – Правду говорят о пушкарях, что свои деньги рядом с ихними не клади.

Шальк заинтересовался.

– Это почему еще?

– Пожрут, – ответил капитан. – Хрум-хрум – и нет солдатских денежек.

Шальк призадумался, потом улыбнулся, покачал головой.

– Загибаешь, – сказал он. – Я слышал эту историю. Она не про пушкарей вовсе, а про тех, кто дает деньги в рост.

– Какая разница? – Агильберт пожал плечами и встал, давая Шальку понять, что разговор окончен. – Все равно больше четырех не получишь.

– А Мартину, Радульфу и Геварду платишь восемь, – крикнул Шальк ему в спину. Капитан даже не обернулся. Шальк выругался и тут же забыл о своей неудаче.

Так появился в отряде Шальк.

* * *

Дожди зарядили надолго. День сменялся днем, деревня сменялась деревней. Как в ярмарочном вертепе, мелькали перед глазами лесистые горы, крестьянские дома, островерхие церкви, замки мелких землевладельцев, ощетинившиеся башнями. При виде солдат крестьяне бросали работу и бежали куда глаза глядят.

Народ в этих краях простоватый и работящий, на солдат глядит в смятении, со страхом, как глядел бы на чертей, вздумай те строем выйти из ада. Сколько таких отрядов прошло через эти деревни – Бог весть. И вряд ли скоро конец войне и грабежу.

Солдаты тоже не обременяли себя раздумиями о будущем. На их век хватит крестьянских кур и перепуганных девок.

* * *

Шальк сразу же невзлюбил нового капеллана. Кроме него, по-настоящему ненавидела Иеронимуса Эркенбальда. Женщина злилась на монаха за то, что он посмеялся над ней, мужчина – за то, что не дал посмеяться над собой.

Шальк считал себя богохульником, чем чрезвычайно гордился, а новому капеллану не было до этого, похоже, никакого дела. Как ни изощрялся пушкарь, ему не удавалось вывести из себя этого Иеронимуса фон Шпейера.

Наконец он явился к тому вечером и, обдавая монаха кислым запахом пивного перегара, попросил отпустить грехи. Дескать, пора – накопилось.

Иеронимус без улыбки посмотрел на солдата, сел рядом. Огромная луна висела над ними в черном небе, река плескала внизу. Лагерь разбили на склоне виноградной горы, и в дневном переходе отсюда были видны поздние огни в деревне.

– Я грешник, – вымолвил Шальк заплетающимся языком.

Никакой реакции. Монах продолжал сидеть неподвижно.

Четверть часа Шальк, путаясь в словах и жарко вздыхая, каялся в том, что свою сумасшедшую Кати любит более спасения души своей. Расписывал ее дивную дырку, чудную пустоту ее лона.

– Что только не совал я туда, и руками лазил, и заглядывал… – бормотал Шальк.

Иеронимус слушал, не перебивая и не меняя выражения лица. Наконец Шальку стало скучно.

– Ничем тебя не проймешь, – с досадой сказал пушкарь. – Чтоб в аду тебе сгореть, святой отец.

И признался: говорил о своей пушке.

– Я понял, – спокойно отозвался Иеронимус. – Других грехов за тобой нет?

– А как же, – с готовностью ответил Шальк.

Монах молча глядел на него. Ждал.

– Бабий грех один за мной, – таинственно заговорил Шальк, понижая голос. – Извел младенца во чреве.

Луна немного сместилась. Ночь шествовала над рекой, и так неинтересно было Иеронимусу слушать пьяного солдата, так хотелось остаться наедине с тишиной и звездами.

– Как это – извел младенца? – нехотя спросил Иеронимус.

Шальк взмахнул рукой, как будто ножом пырнуть хотел.

– Вспорол брюхо беременной бабе. Убил и ее, и ребенка.

Даже в темноте было видно, как победоносно сверкнули его глаза.

Монах дернул углом рта.

– Наговариваешь на себя, – сказал он точно через силу. – А что по пушке скучаешь, так это не грех. И в пушечный ствол руками лазить не возбраняется ни человечьим законом, ни Божеским. Иди, дитя мое, и больше не греши.

Чувствуя себя последним дураком, Шальк яростно выругался и с той минуты возненавидел монаха лютой ненавистью.