Страницы← предыдущаяследующая →
«Россия и славянство» (Париж, 1928–1934) – «Орган национально-освободительной борьбы и славянской взаимности». Еженедельная газета при ближайшем участии П.Б. Струве. Струве был членом редакционного комитета газеты, его «ближайшее участие» заключалось прежде всего в том, что он, как и в «Возрождении», активно писал о событиях политической, экономической и культурной жизни в своем «Дневнике политика». Первый номер газеты появился 1 декабря. До закрытия газеты в июне 1934 г. Струве напечатал 216 статей. Он стремился дать Русскому зарубежью идейные ориентиры как в его повседневности, так и на будущее – в «возрожденной России».
Мы не думаем, чтобы наше время было какой-то новой эпохой невиданной еще «идеократии». Всегда во все времена лица, и индивидуальные, и коллективные, облекали свои стремления в идеи и, наоборот, идеи искали для своего воплощения живых личных носителей, опять-таки и индивидуальных, и коллективных. Одни люди бескорыстно творили идеи, другие активно их захватывали и творчески себе присваивали, третьи старательно ловились на эти идеи.
Так будет и впредь.
В будущей России мне видятся только две творческие, влекущие и построяющие идеи.
Это, во-первых, идея национальная. Интернационализм, глупый и нудный, бессмысленный и бесстыдный, большевистской революции как-то выковывает в русских душах и там, во Внутренней России, и здесь, за рубежом, новый, упорный и кряжистый национализм, во многом еще требующий выправки и шлифовки, но бесконечно драгоценный, органический и плодотворный. Все жизнеспособные партии в будущей России будут так или иначе национальными, и самая сильная из них, быть может, так и назовет себя прямо и просто – русской партией.
Во-вторых, это – идея крестьянская. С 1861 г. для всех мыслящих людей стало ясно, что Россия не может не быть, так или иначе, крестьянским царством. Освобожденная от коммунистического гнета Россия будет стоять под знаком крестьянского аграризма. И потому, может быть, самая сильная из будущих партий Великой России будет та, которая называя себя русской, будет по своему составу и корням партией крестьянской.
Как крестьянская, или земледельческая, эта партия выставит простые и ясные, бесспорные пункты ближайшей экономической программы:
1. Обильное и дешевое снабжение крестьянства промышленными товарами.
2. Хорошие цены на сельскохозяйственные, т. е. крестьянские, продукты.
3. Дешевый железнодорожный тариф для людей и грузов.
Как партия национальная, она прежде всего потребует:
1. Сильной национальной, а не партийной власти.
2. Суда правого, скорого и милостивого.
3. Национального образования и воспитания, и
4. Полного воздержания государственной власти от вторжения в дела совести и веры.
Экономическая программа национальной крестьянской партии будет означать отрицание и коммунизма, и социализма, которые в России не могут не быть построены на прямой и бесстыжей эксплуатации крестьянства.
Ее политическая программа будет означать отрицание всякой, с позволения сказать, «идеократии», т. е. подчинения большинства народа, или нации, правящему меньшинству из каких-то милостивых государей с их излюбленными идеями и идейками.
Позволю себе думать, что русская партия, национальная и земледельческая, есть идея гораздо более жизненная и творческая, чем евразийская «идеократия», или, выражаясь по-русски, но несколько «зоотехнически», евразийский отбор.
Освободившее себя от коммунизма крестьянство будет знать, кому вручить и поручить власть не над страной, а в стране.
«Евразия» (Париж, 1928–1929) – «Еженедельник по вопросам культуры и политики». Девиз газеты: «Россия нашего времени вершит судьбы Европы и Азии.
Она – шестая часть света. ЕВРАЗИЯ – узел и начало новой мировой культуры».
Дмитрий Петрович Святополк-Мирский (1890–1939) – историк литературы, критик, публицист.
В 1920-е годы его статьи появлялись в различных газетах и журналах Русского зарубежья, Англии, Франции, Италии. В 1926–1928 гг. был редактором и автором журнала «Вёрсты». Будучи членом редакционной коллегии газеты «Евразия», опубликовал в 35-ти номерах более сорока статей и рецензий по вопросам политики, литературы и кино. Статья «К вопросу об отличии России от Европы» – пример развития некоторых евразийских идей, сформулированных Н.С. Трубецким и Л.П. Карсавиным. Противопоставляя Восток Западу, Евразию Европе, автор критиковал концепцию правового государства, считал единственным достижением Запада «создание научно-технической культуры», обосновывал особое значение «коллективизма» как «благоприятной среды для научно-технической культуры».
Наиболее заметным отличием русского государственного права от европейского следует признать концепцию государственной власти как единственного субъекта прав, не ограниченного правами отдельных лиц и групп населения. На Западе такая концепция не вполне чужда политической теории, но применения в жизни никогда не получала. Практически она осуществлялась, кроме России, только на Востоке и в странах внеевропейских.
Неограниченность государственной власти не следует смешивать с независимостью от социальной базы, в смысле вне-или надклассового ее характера. Надклассового государства история не знает (оно принадлежит будущему), а классовая природа русской государственной власти была всегда выражена не менее ясно, чем в любой европейской стране. Несмотря на неограниченность русской власти, политика ее всегда определялась интересами господствующего класса или комбинации классов.
Не следует также смешивать юридическую неограниченность власти с ее бюрократическим всесилием и вездесущием. Власть Федора Иоанновича была более неограниченна, чем Николая I, хотя эта последняя осуществлялась вся сверху через посредство «сорока тысяч столоначальников», а московская власть широко пользовалась самодеятельностью общественных ячеек. Но власть Николая была ограничена правами привилегированных сословий, и прежде всего правом собственности, тогда как власть московских царей никакими правами подданных не ограничивалась, а только интересами той социальной базы, политическим возглавлением которой она была, и той идеологией, которой она служила и которая ее освещала. Вообще ограниченность русской власти правами подданных (иными словами перерождение ее в «правовую власть») характерно как раз для эпохи наибольшего развития бюрократизма – от манифеста о вольности дворянства 1762 г. до революции 1917 г. Ограничения эти росли под влиянием выгодных для господствующего класса идеологий, шедших с Запада (начиная с Монтескье), и были одним из главных проявлений европеизации. (Интересно, однако, что первая фаза европеизации не повлекла за собой усиления лично правового начала: Петр жил как раз в эпоху, когда теории западных мыслителей ближе всего подходили к концепции неограниченной власти, и имел возможность обосновывать «правду воли монаршей» естественным правом.)
Неограниченность государственной власти не исконное явление в русской истории, по той простой причине, что до 16-го века русского государства не существовало. Существовала только идея государства, исконно присущая церковным властям и постепенно воспринимавшаяся будущими «государями», великими князьями московскими. И идея эта не русского, а церковно-византийского происхождения. Но в процессе возникновения государства, в процессе превращения частно-правовых по существу союзов удельного времени в Московское Государство, власть становилась государственной в той самой мере, в какой она становилась неограниченной. Ограниченной государственной власти Россия, до 18-го века, не знала.
Русское слово «государство» получило свой настоящий смысл в столетие, отделяющее утверждение удельной гегемонии Москвы над всей Великороссией при Василии Темном от окончательного закрепления государственного бытия при Иване Грозном. На языке догосударственной России слово «государь» означало собственника, владельца, преимущественно владельца «людей»; а «государство» – отношение «государя» к его собственности, обладание, неограниченное право распоряжения и хозяйствования. «Государство» было единственной формой неограниченного права в удельном обществе. Когда неограниченная власть, приписывавшаяся монарху церковно-византийской идеологией, стала реальностью, удельный язык не мог найти других слов для ее обозначения как «государь» и «государство». Публичную власть, отныне неограниченную, уподобили неограниченному праву собственности, а царя хозяину. Это можно, конечно, рассматривать как идеологическое «сублимирование» вотчинного взгляда на княжескую власть как собственность. Но для русского процесса характерно, что тогда, как по-польски (и по-украински) соответствующее государству слово («государство»), стало означать всякое хозяйство, московский государь стал единственным субъектом «государства». Все прежде существовавшие личные права слились в одном государстве, неограниченном хозяине всех. Конечно, классовая природа московской власти позволила ей осуществить это единство в одном только юридическом плане, экономически московское «государство» ни в какой мере не преодолело анархического индивидуализма, свойственного классовому обществу. Но любопытно, что теперь, когда перед наследницей московской власти стоит уже объективно осуществимая задача превращения государства в хозяйство, – государство все еще обозначается словом когда-то означавшим власть хозяина.
В Европе возникновение государственной власти из до-государственного общества сопровождалось не поглощением всех личных прав в одном субъекте государства, а наоборот, дальнейшим развитием лично-правовых норм обычного, до-государственного права. Они получили мощную поддержку римского права, в частностях видоизменившегося и заменившего старое право, но проникнутого совершенно теми же началами индивидуализма и процессуального формализма и давшего европейскому праву окончательное идеологическое оформление. Личное право и процессуальные формы определили собой весь характер новой Романо-Германской культуры, отделив ее от России, Востока и всего вообще человечества и дав ей совершенно особую самобытность. Так что отсутствие развитой системы личных прав и идеологически сублимированных процессуальных форм, отделяя Россию от Запада, сближает ее со всеми другими культурными народами мира. Точнее говорить не о самобытности России по отношению к Европе, а скорей о самобытности Европы по отношению к России и Востоку.
Однако и в России была своя «рецепция римского права». Только это было церковное право Второго Рима, чуждое индивидуализму и процессуализму германо-римского и развившее римское право не в динамическую (процессуальную) систему отношений лица к лицу, а в статическую сверхличную систему праведного закона. Для западного правового мышления (как и для русского до-московского) справедливость – право субъекта на восстановление его нарушенных прав. Для московского государственно-церковного мышления правда – осуществление властью порядка, предписанного властью высшей. В условиях классовой анархии такая концепция плохо гарантирует действительное осуществление правды; но в государстве подлинно – организованном именно такая концепция будет наиболее соответствующей идеологии Общего Дела.
Весьма возможно, что развитие и сублимацию личного и процессуального права приходится оценивать как великую заслугу Европы перед человечеством; но не потому, конечно, чтобы такое право было само по себе нужно не-европейским народам, а потому, что оно было необходимым условием создания научно-технической культуры, главного оправдания Запада перед историей. Юридическое мышление Европы, по-видимому, не более как другая сторона одного и того же аналитического, разделительного подхода к действительности. Только атомистически-процессуалистическое общество могло стать «месторазвитием» того методологического формализма, без которого научная техника не могла возникнуть. Из этого, однако, еще не следует, что и для дальнейшего своего развития научно-техническая культура нуждается в европейском индивидуализме и формализме.
Наоборот все заставляет думать, что коллективизм, свободный от индивидуалистических и формалистических пережитков и примесей, гораздо более благоприятная среда для научно-технической культуры в ее современной стадии развития (а тем более, в будущих). Такая среда может со временем сложиться и в Европе, как результат развития пролетарского сознания, но такое развитие встречает там препятствия, не легко преодолимые. Поэтому ближе к осуществлению такой среды те страны, которые несмотря на восприятие научно-технической (индустриальной) культуры свободны от индивидуализма и правового формализма – как Япония, Китай, и, особенно, Советская Евразия. В этой последней новому коллективизму не стоило большого труда смести слабые ростки юридического индивидуализма и формализма, возникшие за короткий период «правовой», дворянско-буржуазной государственности.
Страницы← предыдущаяследующая →
Расскажите нам о найденной ошибке, и мы сможем сделать наш сервис еще лучше.
Спасибо, что помогаете нам стать лучше! Ваше сообщение будет рассмотрено нашими специалистами в самое ближайшее время.