Книга Мир иной онлайн - страница 2

Гардин из рода Благонравовых^[2]

Очень часто неизвестное об известных людях становится явным лишь через многие годы после их ухода из жизни.

Прошло уже много лет после смерти народного артиста СССР Владимира Ростиславовича Гардина, но до недавних пор мало кто знал настоящую его фамилию – Благонравов. Взятый еще в конце прошлого века сценический псевдоним стал официальной фамилией не только для его сына, жены, но и даже для отца – отставного подполковника Ростислава Федоровича Благонравова. Старый гусар через ЗАГС принял эту фамилию после 1917 года. И был этот уход от родового, ничем не опозоренного имени данью страшному времени революционной борьбы с «проклятым» прошлым. «Подозрительную» и известную русскую фамилию заменила приемлемая для нового безнационального быта. Она если и не помогала, то хотя бы не мешала выживать, а в кинематографии прославилась.

В. Гардин с Т. Булах-Гардиной в квартире на Потемкинской. В руках у Гардина статуэтка работы В. Лишева. 1945 г.

Последний раз В.Р. Гардин снимался в 1950 году в фильме «Секретная миссия». Было ему уже за семьдесят, и совмещать съемки с работой над воспоминаниями, задуманными еще до войны, стало трудно. Первую книгу удалось издать через четыре года после Победы, вторую – еще через три года, а третья осталась в рукописи. В 1956 году болезнь свалила Владимира Ростиславовича, а подняться уже не удалось. Работу закончила Татьяна Дмитриевна Булах (Гардина), бывшая соавтором своего мужа.

Татьяне Дмитриевне пришлось трудиться не только над рукописью. Вместе с врачами ей удалось подарить Гардину еще девять лет жизни. Дни и недели полубессознательного состояния сменялись часами и днями просветления, пробуждением интереса к телевизионным передачам, а иногда даже – способностью совершать небольшие прогулки на автомобиле. Нечасто, но случались дни, когда Владимир Ростиславович мог читать и диктовать, работать над рукописями.

Умер Владимир Ростиславович – народный артист СССР, трижды орденоносец и кавалер гордой медали «За оборону Ленинграда» (Героев Социалистического Труда в его годы артистам еще не давали) – на восемьдесят девятом году. Татьяна Дмитриевна умерла через восемь лет – 13 мая 1973 года. Она тоже прошла блокаду, была актрисой театра и кино, верной помощницей в трудах своего знаменитого мужа. Перед смертью, скорую неизбежность которой она предчувствовала после тяжелого инфаркта, Татьяна Дмитриевна просила меня сохранить оставшиеся у нее рукописи, письма и дневники Гардина, не открывая их в течение пятнадцати лет, или сжечь сразу, не читая.

Прошли указанные сроки, и я счел себя вправе прочесть их.

Бумаг этих оказалось не так уж и много. Собранные в довоенные времена Владимиром Ростиславовичем папки с афишами, рецензиями, театральными справочниками, многочисленными фотографиями Татьяна Дмитриевна сдала в отдел рукописей Государственной Публичной библиотеки. Остались все ее дневники и несколько начатых, но не доведенных до развязки рассказов из жизни Гардина разных лет, а также записи о событиях периода блокады и первого послевоенного года, наброски повести о его сыне Юрии Владимировиче, погибшем (как он считал) при переправе через Ладогу в 1942 году. Не по литературному жестоки его обрывочные описания блокадной зимы, госпиталя для дистрофиков, где лежал его сын.

...Среди бумаг, оставшихся после Владимира Ростиславовича, было довольно много разрозненных, разноформатных листков, бессистемно вложенных в совершенно другие, безобидные по смыслу записи. Когда я сложил их в отдельную стопочку и расшифровал, то понял, что в ежовские и даже в брежневские времена хранить их вместе было безрассудно.

Но мысли его, определенный душевный настрой не могли не повлиять на близких ему людей. Самый же близкий человек – жена Татьяна Дмитриевна. Ее понимание окружающего было еще более болезненным. Она сполна прочувствовала голод, холод первых послереволюционных лет, расстрелы близких, распад культуры, стирание из человеческой памяти прошлого.

Т. Булах-Гардина

Гардин размышлял и писал философские рассуждения об окружающем, а Татьяна Булах писала страстные стихи. Опубликовать их в те годы было нельзя. Да и просто показать их кому-нибудь было страшно. Хранились они разрозненно, на отдельных листочках. Осторожный Гардин к наиболее опасным стихотворениям предусмотрительно делал «маскирующие» приписки. Так, к названию стихотворения «Узники», написанном в 1932 году, рукой артиста было приписано «в фашистской Германии». Такое «уточнение» стоило сделать:

 
Тюрьма для душ страшней тюрьмы для тел.
И этот ужас – наш удел.
В застенках сердца ненависть растет,
Упорная, как терпеливый крот.

Все роет, роет... Нет уже угла,
Где б эта ненависть следа не провела.
Но все молчим, а в горле слов комок
Сливается в тугой, затянутый клубок.

И в сокровенной, черной глубине,
На медленном, негаснущем огне
Проходит любящий, внимательный закал
Наш друг единственный – негнущийся кинжал.

Нам только он блестящим лезвием
Порою освещает дом,
И в нем одном отражено
Души клокочущее дно.
 

Молчание становилось все более гнетущим, а после убийства Кирова – вообще невыносимым. Борьба против «врагов народа» обернулась страшной стороной духовного убийства их детей. Сталинская формула «сын за отца не отвечает» вылилась в частые отказы детей от родителей, заподозренных партией, в душевные трагедии только начинающих жить мальчишек и девчонок.

В. Гардин

Подобная трагедия произошла и в моей жизни. Отца из партии исключить не могли, потому что он был беспартийным. И в газетах о нем ничего не писали. Появилась, правда, восторженная статья о первом советском железобетонном доке и его творцах, не называвшихся в статье по именам, совершивших трудовой подвиг во славу «великого зодчего». О том, что главный инженер и одновременно начальник строительства – мой отец Глеб Дмитриевич Булах – в эти дни арестован якобы за вредительство, в статье, конечно, не сообщалось.

В троцкизме моего отца обвинить было трудно. Но следователь добивался признания отца в принадлежности к какой-либо контрреволюционной организации. Методы тех расследований теперь стали хорошо известны, так что неудивительно, что отец сам искал эту «принадлежность» и, наконец, признался, что до революции был кадетом. Он действительно в детстве прошел полный курс обучения в Николаевском кадетском корпусе, готовившем своих выпускников к обучению в военно-инженерных училищах. И следователь с чистой совестью мог написать в протоколе, что арестованный признался в принадлежности к партии КД (Конституционных демократов), в просторечье членов ее называли «кадетами». Поэтому одноклассники не имели морального права звать меня сыном троцкиста. Но клички «вредитель» мне избежать не удалось.

Следствие по делу отца тянулось полтора года^[3]. Ежова за это время сменил Берия. Помог и систематический нажим Гардина, не боявшегося ходатайствовать об отце. Моего отца осудили всего на пять лет, выслали в Казахстан, где он работал главным инженером на строительстве моста через реку Или. А после конца срока высылки он даже смог надеть военную шинель: в звании рядового, с трехлинейной винтовкой в руках руководил строительством участка одной из военных дорог в Иране. Отправить его на германский фронт сапером все-таки не разрешили, как и не присвоили даже сержантского звания доценту и кандидату технических наук.

В конце июля 1939 года Гардин предпринял попытку ведения дневника. Листки, исписанные каллиграфическим почерком, имели название «Жизнь или раздумья сумасшедшего». Так он, вероятно, пытался обеспечить себе какое-то оправдание, если бы кто-нибудь из «органов» разложил по порядку вырванные из амбарной книги и разбросанные как попало листы. Гардин писал:

«Начинаю первый в моей жизни дневник. Хочу назвать его дневником моих мыслей, потому что событий и происшествий так много, что, пожалуй, их все не запишешь. Да и без меня на это люди тратят тонны бумаги. Ну и врет же эта бумага, особенно – газетная! Но от нее, по крайней мере, есть хоть одна несомненная польза – ее утилизация. А что делать с ложью по радио! В какую фановую трубу ее девать!

К мыслям о человеческой лжи я буду часто возвращаться. Вот уж действительно стоголовая гидра, с которой трудно будет сражаться. Но попробовать нужно: интересно – я ведь фехтовальщик.

Хочу печататься. Пишу и собираю материалы о себе. Очень много набралось папок с записками и фотографиями. Жизнь, слава Богу, большая.

...Гитлер вместо Бога говорит: „Провидение“. Об этом мы услышали недавно, когда, подружившись, стали печатать его речи. Провидение, конечно, было печатано с маленькой буквы. В знак недостаточного почтения.

Я уклоняюсь выражать неуважение и непочтение философским символам, которые еще не отвергнуты человечеством, по той простой причине, что никто еще не доказал отсутствия в нашем бесконечном мире Провидения. Может быть, Бесконечность и есть Провидение! Поэтому я смело пишу с больших букв эти замечательные и непонятные слова (у нас в названии „Комитет по делам кинематографии“ стараются все слова писать с больших букв, а председателя – тем более! Эти слова понятны. Почет и уважение оплачиваются. Подхалимство – самая модная и самая заразительная болезнь».)

Примерно через два месяца, когда шла уже война в Польше, Владимир Ростиславович записал настолько крамольные мысли, что из-за них, видимо, и разброшюровал тетрадь набросков:

«Изумительно объединение мельчайших телесных частиц, ощущаемых и управляемых внутренней силой – духом. Временно ослабляется и частично выключается эта сила во сне. Перерождается или уничтожается (что из этого верно, человеку неведомо) ощущение жизненной силы в смерти. Сохранение внутренней силы и управление ею дают долгую жизнь. Следовательно, самоуправление – вот стимул продолжительности жизни!

Основа самоуправления – это дух.

Невидимая наличность духа – это аксиома, то есть положение, не требующее доказательств. Поэтому все философские системы, не признающие материалистически существования самоуправления, ложны! Ложь эта необходима, чтобы оправдать действия так называемой материалистической системы управления.

Коммунизм утверждает материализм и является пропагандой насилия. Мне – все. Вам – ничего (или очень мало). Признающие такой образ жизни стремятся захватить власть повсюду.

Власть – это насилие. Во все века и теперь – тоже. Сравните жизнь „Кремля“ с обычной жизнью советского гражданина – и вы увидите, что такое „все“ в сравнении с „очень малым“, вы почувствуете во всем наличие насилия – все его положения, отвергающие рекламируемые „Кремлем“ свободу, равенство, братство. При коммунистическом управлении эти утверждения выключаются и с успехом заменяются принуждением, неравенством, притворством. То есть заменяются ложью! Ложь повсюду: в каждом произносимом и печатаемом слове! Эта ложь уже уничтожила миллионы жизней, сопротивлявшихся грабежу. Смерть сопротивлению! Полное уничтожение! Это – путь к власти.

Экспроприация (ограбление) экспроприаторов (что-то имеющих) – вот слова и манифест насильников. А все остальное – ложь!

Но „ешь пирог с грибами, а язык держи за зубами“ и „слово – серебро, а молчание – золото!“. Молчи же и познавай только величие и силу Вселенной. Возражать некому!

Ничтожно у нас количество людей, оставшихся живыми, которые знают эти правдивые слова о натуре насильников, и по праву молчат... кто палку взял, тот и капрал...

Право – это классификация отдельных моментов поведения человека, наносящего ущерб или могущего нанести его тем основным теоретическим установкам организации насилия, которые сочиняются „спецами“ этого творчества по заданию диктатора или диктаторов. „Спецы“ выполняют это задание более или менее удачно, приспосабливаясь к текущим моментам, оглядываясь очень часто по сторонам и в лицо своему (или своим) хозяину (хозяевам). Вот почему так называемые законы, кодексы – это просто сборники кабинетного творчества спецов-юристов, по большей части компилятивного качества, которые так часто на нашей планете изменяются, отменяются, выворачиваются и переворачиваются.

Люди, не изжившие свою звериную природу, руководствующиеся насилием, грабежом, убийством сильными и вооруженными слабых и безоружных, до сих пор свои споры разрешающие только взаимным уничтожением, эти насильники, захватившие власть, по-разному применяясь к своим рабам, диктуют законы и создают кодексы... Право эфемерно.

Автограф В. Гардина

Мировоззрение. Все теории мы строим, конечно, для себя. Возникая в нас, теории переключаются на других.

Теория и практика должны разбегаться не более чем в мировом масштабе, но инерция обыкновенно хлещет дальше, загоняя творца теории в неисследованные пространства эфира. Такой необозримый охват напоминает о необходимости одернуть увлекшегося теоретика, и тот спешит страусиной позой замечтавшегося скрыть пренеприятный запах, распространяющийся из-под его хвоста. А это – запах пещерного человека-зверя, расправляющегося дубинкой со своими врагами из-за каждого слагаемого, входящего в крайне усложненную историей таблицу наипростейших благ. Эти блага, это меню из вкусных блюд жизни имеет громаднейшую литературу, словари и справочники, сложнейшие правительственные аппараты, защищающие эти „культурные завоевания“.

На деле же – тот же самый кусок мяса, который дикарь до сих пор рвет руками, у теоретиков имеет бесчисленные названия в поваренных книгах, украшается художественными виньетками, а практики-повара устраивают из обыкновенной пищи произведения искусства. В итоге же все ухищрения, действующие возбуждающе на наши органы чувств, мало изменяют качественный состав пищи, одинаково переваривающийся в желудках дикаря и просвещенного европейца.

Кому нужна эта кухня? Зачем этот жареный кусок мяса, проходя через кулинарные ухищрения, принимает почти фантастические наименования? Почему простые и простейшие потребности человека укрываются томами сложнейших теорий? Почему всякое властвование прикрывается дымовыми завесами обожествления власти?

Всякий вождизм стремится создать ритуалы обычно магического качества, чтобы подпереть своего вождя всерьез и надолго. „Грабь награбленное!“ – лозунг простейший, который почти не требует разъяснений. Второе слово в нем – награбленное – это уже от лукавого, от „теории“, от „кухни с приправой“. Во все революционные времена оно приклеивалось вначале, но немедленно отрывалось, когда при грабежах приходил аппетит. Во времена следовавшего за переворотом просперити этот вульгаризм ужасно шокировал. Он ведь контрреволюционен, поскольку неудобно вспоминать о веревке и наступать сапожищем на мозоль.

И вот на помощь спешит изощреннейшая кухня – диалектика. Вертела теоретиков зажаривают куски обыкновеннейшего мяса, в лакейском экстазе обожествляя их. Все искусства наперебой стараются доказать божественную фактуру этих кусков, но мясо остается мясом, водка же – водкой, а не нектаром.

К чему этот обман! Ясно: для того, чтобы подольше жевать вкусные кусочки и куски диктатуры – власть...

Не является ли следствием этого желание ничему уже абсолютно не верить, ничто не принимать за аксиому, все нагромождения теорий, всю культуру брать на пробу: нет ли здесь реакции на насилие!

И первое, что необходимо взять на пробу, – это теория о классах, о социальном неравенстве, которое будто бы когда-то должно стать равенством, уничтожив классы...»

Владимир Ростиславович к концу 1939 года уже был готов писать автобиографическую книгу: все необходимое собрано, приведены в систему воспоминания о театральной и кинематографической работе, составлен развернутый план и сделано множество набросков отдельных эпизодов. Надо садиться за рукопись. И тут его на седьмом десятке лет жизни вдруг одолевает гамлетовский вопрос.

«...Если человек долго засиделся на этой планете, то что он может рассказать юным путешественникам по нашей земной поверхности? И почему именно юным!

Старые жители (аборигены) вряд ли будут его слушать. Они сами любят рассказывать, никого не слушая и все забывая. Они тоже засиделись... Сами все знают... А если и не знают, то не любят поучений... Ворчливы и трусливы.

Для пожилых с хорошим характером рассказы эти – „на сон грядущий“; для плохого же желудка лучше карболен, то есть средство от кишечного дискомфорта, а не размышления о жизни.

Людям среднего возраста почти всегда слушать некогда: время – деньги!

...Слушать будут лишь те, кому еще интересна эта жизнь, кто хочет в ней покувыркаться. Физкультура – для молодежи!

Только будет ли ей интересна моя жизнь?»

Решить этот вопрос Гардин смог только после войны, когда вплотную начал работу над своими воспоминаниями.

Война пришла на нашу землю, когда Владимиру Ростиславовичу было уже шестьдесят четыре года. Но и в этом он сполна познал все ужасы современной машины уничтожения людей. Ему, пережившему Первую мировую и Гражданскую войны, было очевидно: в июне 1941 года война сразу и непосредственно коснулась всей массы соотечественников. Эта война Гардина испугала:

«О страхе писали многие, и все переживали это тягостное чувство, конечно, каждый – по-разному, по-своему. Я был далеко не из храброго десятка, и с детства мурашки бегали по моему телу, кровь если не застывала в моих жилах, то часто переменяла свой таинственный ритм, когда опасность для жизни становилась или реальной, или возможной.

А тут – война!

С затаенной радостью сообщающих первыми о необычайном событии звучали детские голоса Кирюши, моего племянника, и его друга Леши:

– Дядя Володя! Германия на нас напала! Война!

И дни и дела, чувства и мысли закрутились, поскакали, сбивая друг друга, наворачиваясь друг на друга, как кадры плохо смонтированной кинематографической ленты в последнем сеансе, сверх программы. Посыпались речи и воззвания. Началась спешная мобилизация. Вести с фронта стали приходить, одна печальнее другой. Собирались на митинги...

На киностудии „Ленфильм“ режиссер Фридрих Эрмлер читал по бумажке горячие слова – очень тихим голосом...

Все ждали выступления вождя.

Через несколько дней он объяснил, что наша Красная Армия отступает только потому, что коварный враг напал без предупреждения, что мы не успели развернуть свои силы. Войну он назвал Великой Отечественной!

Гитлер начал наступление на Россию в тот же день, как и Наполеон в 1812 году. Итак, через 129 лет история повторяется. Наполеон – Гитлер. Карикатуры, плакаты. Их было много и тогда, но теперь все стены домов заклеены ими, а все окна – бумажными крестами, звездами, палочками, ромбами, будто бы предохраняющими от разбития. Вся эта защитная графика – плакатная, газетная и оконная – рябит в глазах. Мысли путаются от противоречивых лозунгов и высказываний.

Сначала заговорили вожди.

Гитлер все сказал в своей книге „Майн кампф“. Как сказал, так и сделал.

Наши основы – драться на территории противника, быть самыми наступательными из всех наступательных армий и достигать победы малой кровью – опрокинула сила немецкого оружия в самом начале войны. И тут появился прямо противоположный лозунг: защищаться на своей земле и, отступая, уничтожать все. Итак, вместо разгрома вражеской территории – ликвидация своей собственной. Диалектика!

„Наше дело правое – мы победим!“ – воскликнули многие вожди. Гитлер, Муссолини, Сталин, лорд Черчилль! Рузвельт загорелся от возможности торговать оружием, а японский император стал пристально наблюдать за событиями, чтобы сделать соответствующие выводы об Индо-Китае, Сахалине, Дальнем Востоке.

Кого же история посадит на щит? Трое против трех! Действие равно противодействию – закон вселенной. Тот самый закон, не дающий возможности восторжествовать утопическим теориям, какими бы материалистическими фиговыми листками они ни прикрывались. Все для власти! „Веревочка! Давай сюда и веревочку!“ В хозяйстве властолюбцев все пригодится.

Плакаты! Плакаты! Плакаты! Весь мир обклеился агитационными бумагами, от которых почти сразу остаются только оборванные клочья – да и то на несколько дней.

„Что ты сделал для спасения твоей Родины?“ – тычет на каждого пальцем удалой молодец со свирепыми глазами. Мне становилось неловко. По-видимому, я очень мало мог сделать, но зато – очень много пожелать своей неудачливой Родине: Свободу! Без равенства и братства!

Равенства во вселенной не существует. В братство я не верил. А свобода, хотя бы относительная, может быть. Да и должна быть! Даже звери свободны. Птицам я всегда завидовал: „Мы вольные птицы! Пора, брат, пора!“

Да, пора дать свободу слову и труду – всей духовной и материальной собственности человека на краткий миг его жизни. „Мы мошки, в летний день рожденные на несколько часов, чтоб без следа пропасть в пространстве вечно“.

„Довольно! Мы требуем свободы от ярма!“ – вот крик моего сердца, моей души, моего ума.

Война! В этой войне – конец всем стремлениям моей души, конец жизни... Я родился в 1877 году, в Турецкую кампанию. Она не была счастливой для России. Через 27 лет Японская война принесла России поражение, 1914 год был роковым для династии Романовых и несчастным для России – она вновь была разбита, и на этот раз окончательно. Брестский мир! Самый позорный в истории моей Родины.

Война гражданская! Она не окончилась и сегодня. Если основная характеристика всякой войны – убийство одним или несколькими людьми тоже одного или нескольких людей, то у нас она не прекращалась. Только статистика поможет узнать, какое количество граждан истреблено в нашей стране за эти годы.

Финская война бесславно началась и так же бесславно закончилась зимой 1939–1940 годов. И вот в 1941 году началась война с Германией и мобилизуемой ею Европой. Шестая война в моей жизни! Конечно, самая страшная! Вот и не слышны уже голоса мальчишек, радовавшихся ее началу. Наступили первые дни осени, а Ленинград уже дымится от сотен бомб, он уже в кольце окружения, начинается голод...

Тотальная война! Война на уничтожение городов, жителей, войск. Об этом чудовищном извержении человеческой ненависти будут писать многие историки и литераторы. Блокада Ленинграда и его окрестностей, уже уничтожившая сотни тысяч людей, и беспрерывная бомбардировка города, начиная с 8 сентября 1941 года. То, что было в этот ужасный день, многим придется запомнить до конца жизни...»

Гардин писал это в январе 1942 года карандашом – чернила на морозе замерзали. Ночевал он в это время то в городе, присматривая за своей квартирой-музеем, то на даче, где потеплей.

«Лисий Нос. Поселок на Финляндской железной дороге. Я сижу в своей комнатурке и топлю печь. В персидском медном подсвечнике торчит огарок расползающейся свечи. Выгравированные царевны в четырехугольных шапочках залиты воском. (Так Гардин пишет сам. Вообще же о жизни супругов Гардиных и их даче написано много в каждой книге о Лисьем Носе. – А. Б.)

Оставшийся кусок черного хлеба торчит из коричневого глиняного горшка, когда-то наполнявшегося сливочным маслом. Это – мечта ленинградцев. Несбыточная... За декабрь остались на руках у погибающих от голода людей масляные купоны с цифрами „10 г в день“, а за январь выдали по 50 граммов на карточку.

Вчера Сергей Михайлович, молодой талантливый конструктор, работающий на оборону, приходил к Татьяне Дмитриевне просить труп нашего Трефа, подохшего от голода. Вырыл его из-под снега и понес жене и дочурке. Есть-то нечего. Сегодня он ушел в город за 26 километров пешком – поезда не идут, угля нет.

На дороге в город лежат трупы умерших от голода или ограбленных. В самом Ленинграде люди гибнут тысячами. Раньше встречались гробы на каждом шагу. Теперь везут на саночках, иногда на фанерном листе покойников, завернутых в тряпки.

Чистенький молодой человек, лет под 40, прекрасный фотограф Г. Маак погиб от голода. Он приходил ко мне за два дня до смерти. Спасти его было уже невозможно... Мать не хотела хоронить сына – дорого. Могилу рыть берутся только за полтора-два кило хлеба. Это 600–1000 рублей по коммерческим ценам.

– Дорого, – говорила она, выпрашивая у Татьяны Дмитриевны макарон. – Очень дорого. Откуда же взять хлеба или денег! Придется подождать смерти мужа – он совсем плох. Тогда положу их вместе в одну могилу, а сама повешусь.

Против нас на даче, где семья инженера питается нашим Трефом, лежит в одной из комнат труп известного музыкального критика, родственника несчастной семьи инженера, готовящейся к тому же, если их не спасет эвакуация на грузовиках...

„Голод... Голод... Голод...“ Я когда-то ставил эту картину в 1921 году. В Москве. Приехали на голодный пункт. Снимали умирающих. Жутко... Но голод 20–21-го годов – это сказочное обжорство сравнительно с ужасом погибающего Ленинграда.

Говорят, спасение близко. Вот-вот прорвется кольцо, сжимающее город, как удав свою жертву, в смертельных объятиях. Но время идет... Ждали в декабре. Но прошел уже январь. И последняя надежда на спасение для немногих оставшихся живыми – февраль. А если и она сорвется? В марте мне будет очень трудно, а в апреле, может быть, совсем плохо. Но теперь не живут даже неделями, а только днями.

Возможно ли укорять человека, спасающегося при гибели корабля, что он раньше другого занял место в лодке или на плоту, когда его близкий сосед не успел вскарабкаться и начинает, быть может, тонуть? Так было и с нами, когда вокруг нас разбушевалась стихия с невиданной силой... Я при нашем кораблекрушении остался за бортом спасательной лодки и теперь плыву по течению, ожидая неизбежного конца. Мыслям о приближающейся смерти – или от голода, или от бомбы, или от весенних эпидемий – надо что-нибудь противопоставить».

В эти страшные для всех дни Владимир Ростиславович слагает единственное дошедшее до нас стихотворение:

 
Когда смотрю в туманный след
Кружившихся со мною вереницей
Красивых дней, как маков цвет
Засохших в год, пылающий зарницей
Проклятой злобы и вражды,
Я вспоминаю все: все прежние обиды
И милой юности мечты,
Головку вздорной златокудрой Лиды,
Суровый, жесткий крик отца,
Сиденье часовое за тетрадкой,
Побеги с черного крыльца,
Приход домой на цыпочках, украдкой...
Себя во сне я вижу, что лечу
По полю ржи навстречу к ней...
Я долетел, остановился и молчу —
Нет слов, мольба в душе моей.
Прощайте, дальние года!
Летите пестрой, звонкой стаей мимо,
Чтоб не осталось и следа
От прошлого, что так неумолимо
Уплыло в вечность навсегда.
Зачем страдать уплывшими мечтами,
Ловить в цветном узоре глаз —
Закрытых, полных сказочными снами,
Их фантастический рассказ?
 

Через четверть века после кончины Владимира Ростиславовича мне удалось напечатать о нем небольшую статью в «Вечернем Ленинграде», а потом выступить в «Пятом колесе», передаче на ленинградском телевидении. Писал и говорил я о печальной участи людей нескольких последних поколений: говорить не то, что думаешь, и думать не так, как тебя заставляют. Первому, в частности, учил меня Гардин, второе же подсказывала жизнь.

Возможно, из-за этого и не сохранились в моей памяти политические высказывания, оценки, анекдоты, слышанные от дяди Володи, у которого в детстве я дневал и ночевал, а после ареста отца и жил долгое время.

Собственно говоря, Владимир Ростиславович в ряде случаев характеризовал двуличие как необходимость выполнения правила: «С волками жить – по волчьи выть». Но чтобы самому не стать волком, он стремился считать волчий вой исполнением неприятной роли в неинтересной пьесе. Утешая меня, семнадцатилетнего, после отказа в приеме документов для поступления в Мореходное училище из-за политической судимости отца, он говорил:

– Наш великий вождь учит, что политика партии должна быть настолько гибкой, чтобы обойти все и всякие подводные камни на пути к поставленной цели. И партия успешно выполняет разработанное еще святым орденом иезуитов правило: «Цель оправдывает средства». Поэтому Вы вполне можете достигнуть поставленной цели стать моряком, применив простейшее средство: не вписывать в анкету сведения о судимости отца по статье 58 и делать во время бесед вид, что Вы об этом ничего не знаете. Пусть это будет Вашей ролью для достижения цели по методу того, чьи ученики и последователи не дают этого достигнуть.

Не знаю, о чем говорил с начальником Военно-морского инженерного училища Владимир Ростиславович после совета помалкивать о репрессированном отце, но документы для поступления и сдачи экзаменов в училище имени Дзержинского у меня приняли.

Через много лет, когда «отец всех народов» был развенчан, а мой отец официально реабилитирован, некоторые ортодоксы упрекали меня в нечестности в юные годы. Я отвечал им, что при моей честности тогда мы не могли бы беседовать о ней теперь. О том, что эти ортодоксы славили Иосифа Виссарионовича тогда и проклинали теперь, раз это было им велено, я не напоминал. С ортодоксами всегда надо играть роль.

Всю жизнь и долгую военно-морскую службу я старался быть честным во всем остальном и, думаю, был честным. Но двуличие по отношению к идеологам и надсмотрщикам, сформулированное и оправданное Гардиным, мучало меня всю жизнь и всю службу. И не из-за вопросов ортодоксов. Но как сложилась бы моя жизнь, не послушайся я в первый послевоенный год Гардина, не знаю.

До Октябрьской революции В.Р. Гардиным-режиссером было поставлено 43 полнометражных «немых» художественных фильма, в том числе «Ключи счастья» (1913 г.), «Крейцерова соната» (1914 г.), «Анна Каренина» (1914 г.), «Дворянское гнездо» (1914 г.), «Война и мир» (1915 г., 2 серии). Как актер он снялся в 50 ролях. Наиболее значительные из них: Наполеон в «Войне и мире» (1914 г.), мастер Бабченко во «Встречном» (1932 г.), Порфирий Головлев в «Иудушке Головлеве» (1933 г.), князь Верейский в «Дубровском» (1935 г.), граф Толстой в «Петре I» (1937 г.), директор в «Человеке в футляре» (1938 г.), Бах в «Антон Иванович сердится» (1941 г.). Первым из киноартистов В.Р. Гардин удостоен званий «Народный артист РСФСР» (1935 г.) и «Народный артист СССР» (февраль 1947 г.).

Умер В.Р. Гардин у себя дома на Потемкинской улице 28 мая 1965 года в возрасте 88 лет.