Страницы← предыдущаяследующая →
Он копал, подлец, что ни попадя,
И на полный срок в лагеря попал,
Чтобы знали все, что закаяно
Нашу Родину с-под низа копать!
…
Но будут мои отголоски
Звенеть и до Судного дня…
И в сноске, – вот именно, в сноске
Помянет историк меня.
А.А. Галич. Когда-нибудь дошлый историк
Будь же он проклят, этот Саруман! Я дружил со многими из тех деревьев, что погибли безвременной смертью от рук его слуг. Каждое из них шумело на свой, особый лад. Теперь их голосов не слышно. На месте поющих рощ остались только пни да колючки. Я молчал, терпел – и упустил время. Теперь всё! Хватит!
Дж. P.P. Толкиен. Две твердыни. II, 4.
Краеведческое движение в первое послереволюционное десятилетие стало заметным явлением культурной, общественной жизни нашей страны. Его историографическое исследование только начинается. Вышедшие в свет за последние годы книги о «золотой десятилетке» советского краеведения выполнены в основном по печатным и архивным материалам центральных органов этого движения, рассматривают главным образом их занятия с документальными памятниками [1]. Вклад первых советских краеведов в археологию, их участие в разработке – поиске, охране, публикации памятников материальной культуры остается недостаточно ясным. Рассмотрение данного вопроса по отдельным регионам – необходимый подход к его решению.
Перипетии революции и гражданской войны, в Курске достаточно бурные, расстроили, конечно, историко-краеведческую работу, но не остановили ее полностью. Одни любители-энтузиасты этого дела сменялись другими. Фактически возглавлявший Губстаткомитет (ГСК) с конца прошлого века его секретарь Николай Иванович Златоверховников (1865 – после 1923), он же правитель дел Губернской учёной архивной комиссии (ГУАК), почёл за лучшее отступить из Курска вместе с Добровольческой армией А.И. Деникина в ноябре 1919 г. Другой плодовитый курский историк – Анатолий Алексеевич Танков (1856–1930), напротив, тогда же, в 1917 г. возвратился в родной город, но после революции ни разу, похоже, не выступил в печати, в различных списках краеведов не значился. Его главный труд – «История курского дворянства» – остановился на опубликованном в 1913 г. первом томе, включавшем обзор служебной организации на Курщине с древнерусских времен. При ссылках на эту работу советские краеведы избегали приводить ее название, указывая просто: «монография А.А. Танкова».
Перебрались в другие города С.В. Быков, Александр Александрович Кандауров (оставив дома в Курске свою нумизматическую коллекцию), Л.А. Квачевский, Константин Петрович Сосновский, прочие чиновные члены прежних кружков курских краеведов.
ГСК как формальная, но все же часть губернаторской администрации, оказался автоматически распущен вместе с ней, а вот ГУАК, как организация общественная, продолжала существовать до 1922 г., числясь уже при исполкомовском подотделе по делам музеев и охране памятников искусства и старины [2]. Последним председателем Учёной архивной комиссии в Курске оказался заведующий этим подотделом Матвей Васильевич Васильков (окончивший Московский археологический институт со званием учёного археолога), а его товарищем (выражение «заместитель» прочно вошло в деловое словоупотребление только с 1930-х гг.) и консультантом подотдела по истории – член ГУАК Г.И. Булгаков. Они даже в самый разгар военно-революционных потрясений умудрялись время от времени проводить общие собрания Комиссии, принимать в неё новых членов, переписываться с уездными краеведами, совершать исследовательские экскурсии – на богатую подъемным археологическим материалом «дюнную стоянку» в курском пригороде Мокве; по осмотру старинных «палат Ромодановских», прочих памятников архитектуры города.
Знания и личные связи Булгакова и других любителей местной старины оказались незаменимым подспорьем для новых, большевистских руководителей культуры в губернии. Совместными усилиями музейному подотделу и дышащей на ладан ГУАК удалось сберечь от разграбления и уничтожения немало подведомственных им материалов. «В 19–20 гг., – с законной гордостью вспоминал Г.И. Булгаков, – зачастую сотрудники подотдела (и члены комиссии) на крышах вагонов выезжали на места, чтобы спасти ценные памятники и документальные источники (например, М.Н. Еськов и В.В. Сафронов). Был случай (в д. Мокве, в дворце Волковых, бывшем Нелидовых) – на другой день после увоза памятников здание уже горело. В Ивановском (Льговского уезда, в дворце Барятинских) [музейные – С.Щ.] сотрудники в 1919 г. застали такую картину: группа граждан, хозяйничавших в дворце, затеяла оригинальную игру – по стопке тарелок от огромного сервиза (человек на 200) били с размаха кулаком– кто разбивал всё, тот считался выигравшим. Часть сервиза была спасена» [3] и вместе с остальным фарфором, мебелью, картинами, серебром, хрусталем, бронзой, мраморными скульптурами, нумизматической коллекцией и прочими, еще не разграбленными окрестными жителями раритетами, переправлена в Курский музей, работавший, напомню, с 1903 г. при ГУАК.
Советская биография курского музея – живая иллюстрация поэтического призыва В.В. Маяковского:
Белогвардейца
Найдете – и к стенке.
А Рафаэля забыли?
Забыли Растрелли вы?
Время
Пулям
По стенам музеев тенькать.
Сто дюймовками глоток старьё расстреливай!
(Радоваться рано. 1918).
Советские учреждения вытеснили музей из занимаемого с 1905 г. помещения бывшей казенной палаты и еще целых 11 раз переселяли, пока в конце концов не втиснули в церковь ликвидированного женского монастыря (Верхне-Троицкую), в свою очередь закрытую. Все пореволюционные годы музей, даже, что называется, сидя на чемоданах, с нищенским финансированием, умудрялся не только пополнять фонды, но и проводить экскурсии (М.Н. Еськов – по археологии; П.Ф. Политковский – по старинному оружию, сам Г.И. Булгаков – по этнографии). Так что «музей знала и ценила учащаяся молодежь, особенно студенты Курского института народного образования, неоднократно помогавшие в переноске музейных витрин из одного дома в другой» [4].
Надо заметить, что в революционную пору музей пополнялся не только обычными способами – скупки и пожертвования экспонатов, но и особенно активно таким путем, как реквизиции антиквариата у «классово чуждых элементов». Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. Несколько архивных дел ГАКО за 1919-20 гг. [5] содержат перечни такого рода контрибуции, переданной на музейное хранение из губернского уголовного розыска. Чего тут только нет! Масса старых монет: десятки золотых и платиновых, тысячи серебряных и медных, включая копейки разных царей (Бориса Годунова, Михаила Федоровича, Петра I и др.), монеты последующих самодержцев. Кроме отобранных порознь раритетных денег, несколько нумизматических коллекций большого объема – из дворянских имений (рыльского Марьина Барятинских; Шварца в Щигровском уезде); «6 мест музейных вещей, отобранных у Кандаурова» – нумизмата ГУАК (упомянутого в числе эмигрантов выше); еще одного курского собирателя – Данзаса; и т. п. Кроме того, из «Угро» поступали еще корзины, мешки, ящики, узлы – с фарфором, иконами, картинами, мелкой пластикой, ювелирными украшениями и т. п. «предметами художественного характера». Показательно, что все эти, по сути валютные ценности, указаны в ведомостях приёмки кучно, обобщенно – местами багажа.
Зато менее ценные вещицы реестрированы подробно: книги, гравюры, картины-репродукции, портмоне, четки, веера, трубки, звонки, пресс-папье, статуэтки, чернильницы, кружки для пива, ложки, иконы-списки, ладанки, образки, пепельницы, лампадки, распятия, солонки и т. д., и т. п. Сколько же квартир курских обывателей – мещан, чиновников, священнослужителей, купцов и т. п. «классовых врагов» надо было ограбить чекистам, чтобы свалить в музейную кладовую всю эту личную, в основном трудовую, собственность простых русских людей!.. За строками музейной ведомости перед нашими глазами встает ободранный киот, выпотрошенный сундук, опустошенный книжный шкаф, сметенный письменный стол… Впрочем, реквизированная «у буржуев» стильная мебель также распределялась между музеем и советскими учреждениями.
Вряд ли все отобранные комиссарами у мало-мальски зажиточных курян редкости дошли до музея. Сохранилось замечательное свидетельство одной из жертв подобных реквизиций – Сергея Германовича Пушкарева, видного русского историка-эмигранта, а в 1918 г. недавнего выпускника курской гимназии, студента Харьковского университета. Оставшись в начале Гражданской войны вместе с больной матерью в их имении Прохоровке Корочанского уезда Курской губернии, он сумел сберечь господский дом от немедленного разграбления. Во время очередного обыска комиссар – «высокий энергичный человек в солдатской шинели с револьвером у пояса» «очень долго и тщательно копался в шкафу со всякой всячиной. В одной из коробок у меня хранилась большая и полная коллекция почти из 20-ти серебряных рублей, от Петра I до Николая II. Открыв коробку, он сказал: „А, ето старые деньги! Ето не может быть у частной собственности, ето надо у музей“, и пересыпал рубли в свой карман. Не знаю, дошли ли они до музея, – заключает историк, – но, как писал один чиновник у Щедрина, „сумлеваюсь штоп“»[6].
Такова была внешняя обстановка зарождения советского краеведения в этой, достаточно типичной для российской провинции, губернии. «18-й год был убийственно голодным для бедноты, – констатировал A.M. Ремизов в автобиографическом повествовании „Взвихренная Русь“, – 19-й – холод и смерть.
Обыски и анкеты вымуштровали и самых расхлябанных простецов: всякий теперь исхитрялся, как бы провести или обойти предусмотрительно; а от постоянного голода окончательно обвыкли на воровстве» [7]. А вот свидетельство беспартийного очевидца того самого места и времени, о котором здесь идет речь: «Весной 1919 г. губернский Курск еще не был тронут разрушениями Гражданской войны, но являясь, по существу, прифронтовым городом, выглядел изрядно потрепанным. Заборы, разделявшие обывательские усадьбы, разобраны на топливо; разбитые булыжные мостовые залиты огромными лужами; витрины… забиты фанерой; на путях железнодорожного узла – крупнейшего в Средней России – вереницы потухших паровозов и толпы мешочников. Вши, сыпняк, голод. Жестокий голод времен хозяйственной разрухи и продразверстки» [8]. А затем еще – оккупация действующими армиями: красной, белой и снова красной; а значит – бои, аресты, расстрелы, грабежи и с той, и с другой из воюющих сторон.
В таких вот условиях в 1916-20 гг. археологические памятники ближних окрестностей Курска систематически исследовал – впервые в их историографии – Лев Николаевич Соловьев (1894–1967). Это был не просто квалифицированный, но высокопрофессиональный по тем временам археолог. Он родился в с. Медвенке Обоянского уезда. В 1905-13 гг. занимался в Курской гимназии. Затем поступил на историко-филологический факультет Московского университета, состоял (недолго) слушателем Московского Археологического института. Мировая война унесла жизни двух его братьев, материальные трудности в семье вынудили Л.Н. перевестись в Харьковский университет. Живя в Харькове в семье дяди – В.И. Соловьева, гимназического учителя, Л.Н. подрабатывал обработкой экспонатов Харьковского музея.
Занятия древностями увлекали его с юных лет. Еще в 1912 г., на гимназических каникулах, он помогал П.С. Рыкову копать гочевские курганы (о чем подробнее говорилось в предыдущем, 2-м выпуске моей работы), а с 1914 г. самолично, по открытому листу Императорской Археологической комиссии обследовал «многочисленные следы первобытного населения по береговым дюнам Сейма» [9]. Став в 1917 г. сотрудником Курского статистического бюро, перейдя в 1918 г. на службу лаборантом в бюро энтомологическое (действовало и такое), продолжил археологические экскурсии на родине – вокруг Курска. Их прервала мобилизация в Красную армию, участие в боях на Южном фронте в качестве заведующего клубом при политотделе 13 армии. Но и тогда, и там – в окрестностях нижнего Днепра, Л.Н. умудрялся вести археологические поиски в перерывах между боями.
После демобилизации в начале 1921 г. Соловьев поступает в Харьковский музей младшим научным сотрудником, где занимается, в основном, обработкой фонда древней керамики. Завершив учебу в Харьковском университете, он летом 1922 г. переезжает в Севастополь, где устраивается на службу в Херсонесский музей-заповедник. В Крыму Л.Н. опять-таки много занимался археологией – и полевой (разведки и описания древних каменных зданий и укреплений полуострова, раскопки Херсонесского «оссеариума» и т. п.), и камеральной (обработка музейных коллекций, в первую очередь керамических), кабинетной (первые публикации – «Пограничные укрепления Херсонесской области», «Четырехугольные башни Гераклейского полуострова»). В 1926 г. начинающий исследователь принимает участие в I Конференции археологов СССР в Керчи, знакомится там с В.А. Городцовым, А.А. Спицыным, Н.Я. Марром и др. известными учеными.
В 1927 г. наладившуюся было служебную и семейную (жена его Е.Х. Скорнякова, дочь художника-баталиста; сын Борис, в будущем геолог) жизнь молодого археолога нарушает болезнь (мучительный неврит). Лишившись в Крыму работы, Соловьев решает вернуться в родные края. Сначала он появляется в Воронеже, где сотрудничает с экспедицией П.П. Ефименко по раскопкам палеолитической стоянки в Боршеве. Но с осени 1927 г. Л.Н. снова в Курске, где год преподавал (экономическую географию) в губернской совпартшколе, а с 1 июня 1928 г. перебрался на свое законное место – стал научным сотрудником краеведческого музея, затем заведующим его культурно-исторического отдела.
К тому времени он уже выявил в округе родного города до трех десятков поселений разных исторических эпох – от неолита до позднего средневековья. На большинстве из них ему удалось собрать богатый подъемный материал (керамику, орудия труда, ювелирные украшения, монеты и проч., сдав эти находки в Харьковский исторический музей); произвести зачистку обнажений культурного слоя; сделать точные зарисовки его структуры; наиболее характерных находок; а также снять топографические планы памятников. Правда, состояние тогдашней науки о древностях не позволило этому исследователю точно классифицировать обнаруженные им культурные напластования. Так, роменскую керамику он называл (по месту, где ее попалось ему больше всего) «шуклинской» и полагал не славянской, а финской. Тем не менее, статья Л.Н. Соловьева с описанием данных разведок [10] – едва ли не единственная полноценная публикация по археологии Курской земли за весь период от Гражданской войны до Второй Мировой. К этой работе до сих пор обращаются специалисты. Далеко не каждой области СССР «периода строительства социализма» повезло иметь столь профессионально подготовленного археолога, каким на рубеже 1920-х-30-х гг. был в Курске Лев Николаевич Соловьев.
В апреле 1918 г. открытый лист Государственной (в недавнем прошлом – Императорской) Археологической комиссии на право раскопок «в течение 1919 г. в пределах Лубенского уезда Полтавской губернии и Путивльского уезда Курской губернии» [11] получил библиотекарь этой комиссии Александр Сергеевич Раевский. Его почему-то особенно заинтересовало городище Вырь на Путивльщине (остатки летописного города Вира). А.А. Спицын предложил ему заодно изучить курганы у с. Пены Обоянского уезда, известные по разведкам К.П. Сосновского (о которых говорилось в предыдущем выпуске моих очерков). К сожалению, работы не удалось осуществить в сколько-нибудь полном объеме из-за различных непредвиденных обстоятельств того смутного времени. Только после Отечественной войны украинские археологи приступили к систематическим раскопкам Вирского комплекса памятников у м. Белополья.
Кроме Соловьева, археологические изыскания в первые годы советской власти на Курской земле вели другие сотрудники губмузея, начиная с М.В. Васильчикова и его сына Владимира Матвеевича, на момент революции бывшего студентом математического факультета университета и слушателем Археологического института в Москве. В 1923 г. М.В. Васильчиков получал открытый лист на право производства раскопок «близ Курска», но вряд ли смог им воспользоваться. Вот выдержка из отчета руководимого ими губмузея за 1924 г.: «Раскопок… не было за полным отсутствием средств. Главным образом производятся археологические разведки с нанесением результатов на карту… По незнанию существующего положения о производстве раскопок, таковые были допущены Дмитриевским музеем без ведома губмузея. Вещи поступили в Дмитриевский музей. Прекращена деятельность кладоискателей в Щигровском уезде» [12].
Еще в начале 1920-х гг. курские музейщики выполняли циркуляры московской Главнауки о постановке на специальный учет памятников гражданской и церковной архитектуры – таковые были выявлены и паспортизированы в Курске, Белгороде, Путивле, Рыльске, Старом и Новом Ос-колах с уездами.
Во многих курских уездах тогда же открылись небольшие музеи историко-археологичского и художественного профилей: в Рыльске, Дмитриеве, Путивле, Короче, Судже, Белгороде, Грайвороне, с. Ивановском, Щиграх.
Когда большевистская власть закрепилась в провинции, всем краеведам стала ясна необходимость новой их организации. Находившиеся некогда под августейшим покровительством ГУАК себя изжили. Однако успели подготовить достойных продолжателей своих начинаний. Курский пример подтверждает вывод А.А. Формозова о том, что «после революции на базе ученых архивных комиссий возникли самые сильные краеведческие общества» [10]. В новом объединении курских краеведов тон поначалу задавали лица, получившие высшее образование до революции; сформировавшиеся как исследователи, можно сказать, вопреки ей; прошедшие источниковедческую и организационную школу ГУАК и прочих учреждений русской культуры царского времени.
Сначала, осенью 1922 г., возникла немногочисленная секция краеведения при местном Педагогическом обществе. Среди ее учредителей – М.В. Васильков, А.А. Вирский, Е.К. Введенский, Г.И. Булгаков, А.Н. Черневич, Э.И. Черномор дик. Благодаря энтузиазму этих же лиц, через год, 17 июня 1923 г., состоялось учредительное собрание Курского городского общества краеведения (КГОК). 22 августа был утвержден устав этого объединения (полушутя, полусерьезно говоря, эта дата подошла бы как условный День краеведа Курской области). На I конференции курских краеведов, в сентябре того же года, несколько десятков членов распределились по секциям: 1) культурно-исторической; 2) естественнонаучной; 3) экономической; 4) педагогической. Заседания этих секций с обсуждением докладов и отчетов о проделанной работе станут основной формой совместной деятельности здешних краеведов. С докладами на этой конференции выступили видные ученые, профессоры: ботаник В.В. Алехин (МГУ), почвовед Я.Н. Афанасьев (Курский СХИ), геолог Н.Н. Боголюбов (ВГУ).
Филиалы Общества организовались в Белгороде (руководитель Н.Н. Мавровский), Рыльске (С.К. Репина), Дмитриеве (М.П. Нагибина), Короче (М.П. Парманин), Старом Осколе (Д.М. Рождественский), Щиграх (М.Н. Исаев).
Почти в каждом из этих уездных городков имелся к тому времени, как уже отмечалось, своей небольшой музей. А главный в губерниии – Курский музей удалось наконец перевести в «подходящее» здание – бывший дом архиерея, возле Знаменского собора мужского монастыря (конечно, закрытого и в дальнейшем, к 1937 г., превращенного в главный кинотеатр города). С помещением музейщикам помог руководитель губ-исполкома Г.К. Прядченко, которого на своей I конференции краеведы предусмотрительно избрали своим председателем. Памятуя, должно быть, что «непременным попечителем» ГУАК некогда значился губернатор. Повседневное же руководство всеми без исключения краеведческими делами осуществлял Г.И. Булгаков, ставший учёным секретарем КГОК.
Он же в основном вел научное и техническое редактирование печатных изданий краеведческого общества, которые по своему объему и систематичности если и не превзошли дореволюционную периодику историко-краеведческого профиля, то сравнялись с ней: сперва 2 выпуска «сборника по природе, истории, культуре и экономике губернии» – «Курский край» (1925-26), а затем и регулярные «Известия КГОК» (1927, № 1–6; 1928, № 1–4; тираж от 600 до 1000 экз.); отдельных брошюр и листовок.
На своей II конференции в октябре 1925 г. курские краеведы переименовали своё Общество в губернское. В этот период оно достигло своей максимальной, пожалуй, численности – в Курске более или менее регулярно посещали заседания краеведов, вели собственные разыскания в этом направлении около 50 человек («27 педагогов, 3 агронома, 2 рабочих, 7 разных», согласно подсчетам Г.И. Булгакова). Выделилась новая – юношеская секция (до 20 человек).
III конференция (май 1927) обсуждала уже первые отчёты с мест (сеть уездных отделений к тому времени расширилась за счёт Суджи, Глушкова, Коренева, Белой). В работе каждого из уездных филиалов участвовало человек по 20–30.
Тогда же встал вопрос о переходе к плановому (в духе социалистического времени) изучению края, прежде всего его естественно-производительных ресурсов. Такая постановка вопроса не спасла краеведческий актив от окрика со стороны «партийной прослойки», чьи рьяные представители строго предупредили ветеранов местной историографии от чрезмерного уклонения в область культурно-историческую, в ущерб злободневным интересам политики и экономики.
В 1928 г. Курск слушали на заседании Центрального бюро краеведения (ЦБК) в Москве. Перед тем с инспекторской проверкой город посетили руководящие сотрудники этого органа: И.М. Гревс, Н.П. Анциферов, Т.Б. Лозинская – все высококультурные, доброжелательные к провинциальным коллегам люди [14]. В итоге на ЦБК постановили «признать в общем и целом линию работы краеведческих организаций Курской губернии и, в частности, Курского губсовета Общества краеведения, правильными»[15] и рекомендовали, как водится, «усилить» в краеведческой работе и то, и сё, и пятое, и десятое.
КГОК переписывалось не только с ЦБК, но и со многими другими родственными инстанциями и объединениями из разных регионов СССР, обменивалось с ними печатными изданиями. Заведующий белгородским музеем Павел Иванович Барышников даже собрал по почте обширную коллекцию уставов и программы различных краеведческих обществ и музеев. В получившемся сборнике (12 печатных листов, остался неопубликованным) составитель отмечал: «Судя по имеющимся у меня материалам, краеведное дело и музейное хорошо идет в Воскресенске и Дмитрове (Московской губернии), Вологде, Рязани, Костроме, Пскове, Новгороде, Гомеле, Владикавказе, Иваново-Вознесенске, Чите, Хабаровске и др. местах»[16].
И всесоюзный читатель историко-археологической литературы, в свою очередь, был осведомлен о публикациях курских краеведов благодаря соответствующим библиографическим обзорам в центральной печати [17].
Как видно, с внешней, организационной стороны деятельность советских краеведов 1920-х гг. производит вполне благоприятное впечатление. Именно таковое лежит в основе восторженных оценок соответствующего периода местной историографии многими ее новейшими исследователями. Однако если сравнить возможности и реальные дела, планы и отчеты курских исследователей родного края за эти несколько лет, то историографическая картина окажется более сложной.
Пожалуй, наибольший вклад местные любители старины внесли в просвещение земляков. Популяризации историко-археологических и прочих научных знаний среди школьников, студентов, взрослых горожан и крестьян в Курске и его уездах краеведами тех лет уделялось самое пристальное внимание. В Доме работников просвещения был развернут «Уголок краеведения» (до 80 диаграмм); опубликован пакет «программ-инструкций исследовательских работ» по всем секциям КГОК, начиная с культурно-исторической; разработаны и неоднократно опробованы маршруты экскурсий на Шуклинское и Ратское городища, с объяснительными лекциями о характере этих памятников славянорусской истории [18].
Соответственно, большинство подготовленных курянами краеведческих материалов носило не столько научно-исследовательский, сколько научно-популярный или учебно-методический характер. В этом жанре лучшие работы историко-археологического содержания выполнил Г.И. Булгаков. Вот типичный для него конспект (за 1924 г.) одного из докладов перед членами КГОК – по истории заселения края. «Проф. Самоквасов о предках северян. Около Моквы на песчаной дюне найден сосуд эпохи переселения народов. Северянские волости – Посеймье и Суджанская волость. 26 городищ в одной и 22 в другой. Правительственная колонизация [XVI–XVII вв.]. Устройство. Земледелие, садоводство, руду искали. Короча, Старый Оскол, Богатый, Вольный. Монастырская колонизация. Вольная колонизация (украинцы). Создание Белгородской [засечной] черты и ряды ее укреплений. Пожелание по обследованию городищ и производству раскопок. Экскурсия по г. Курску» [19].
Археологические интересы Булгакова поначалу вполне разделялись членами его кружка любителей краеведения. Приведу показательную выдержку из протокола одного из самых первых заседаний культурно-исторической секции КГОК (от 24 января 1925 г.): «Чтение программы по собиранию первобытных древностей [подготовленной в свое время ИМАО]; заявление об охране дома Ромодановских; о контакте с Городцовым и Спицыным через Василькова М.В.; об археологической карте Курского уезда; об ознакомлении с инструкцией Спицына по исследованию Сибири; об очередном докладе Булгакова Г.И. о Ратском городище; о локализации Курского кремля; о просьбе к ближайшим от Ратского городища школьным работникам записать сказания старожилов о городище» [20]. Читателю предыдущего выпуска моей работы должна быть очевидна преемственность интересов и замыслов советских краеведов по отношению к их непосредственным предшественникам – членам «царской» ГУАК, губернаторского ГСК, которые положили начало изучению упомянутых только что памятников старины.
Уже неоднократно упоминавшийся мной Георгий Ильич Булгаков (1883–1945) – бесспорный лидер курских краеведов все послереволюционные годы как по высокому уровню культуры, научной подготовленности, так и по организаторским способностям, деловой энергии. Суджанский уроженец, сын священника, выпускник Курской гимназии и Киевской духовной академии (1907), кандидат и магистр богословия, он перед революцией преподавал в Курской семинарии, сотрудничал с «Епархиальными ведомостями», на общественных началах заведовал церковным древлехранилищем.
В советское время (1918-29 гг.) учительствовал, а затем и директорствовал в первой (по нумерации) школе Курска, читал по совместительству лекции в педтехникуме и народном университете, вне– и сверхштатно помогал губмузею и другим учреждениям культуры губернии. Будучи бессменно учёным секретарем КГОК, одновременно руководил его школьно-педагогической секцией. Его рукой написано абсолютное большинство деловых бумаг Общества за 1924-28 гг., когда краеведческая работа в Курске шла лучше всего.
Начав всерьез публиковаться очерками церковной архитектуры [21], Г.И. затем составил и на разные лады дорабатывал систематический обзор истории Курска и его округи [22]. В связи с изложением этой темы он ощутил необходимость дальнейших разведок и раскопок археологических памятников Курского Посеймья. В 1924 г. даже выхлопотал открытый лист на сей счет следующего содержания: «Главнаукой Наркомпросса РСФСР поручено члену КГОК Г.И. Булгакову произвести в текущем году археологические разведки в пределах Курской губернии. Сообщая об этом, президиум губисполкома предлагает в случае обращения т. Булгакова оказывать ему всемерное содействие в выполнении возложенных на него заданий» [23]. Кое-какие полевые наблюдения за памятниками археологии Г.И. успел произвести.
Кроме того, Булгаков занимался этнографией, совершив несколько поездок по местам локального проживания так называемых саянов – культурно обособленной группы крестьянского населения Курщины, законсервировавших весьма архаичные и специфические черты внешнего облика и образа жизни. Соответствующие публикации краеведа [24] носят теперь характер первоисточников, ибо особенности быта и внешнего облика саянов с тех пор быстро стирались.
Именно Г.И. делал установочные доклады на губернской и областной конференциях курских краеведов: «Основные этапы колонизационного процесса на территории края»; «Схема краеведческого обследования деревни»; составлял программы-инструкции исследовательских работ по археологии, этнографии, истории, картографии.
Но несмотря на все усилия и достижения Г.И. Булгакова по краеведческой части, советские власти в Курске в конце концов признали его не «пророком в своем отечестве», а «врагом народа».
Еще больше очень ценных этнографических материалов накопила Екатерина Ивановна Резанова (1866 – после 1930). Она записалась в советские краеведы на исходе шестого десятка лет своей подвижнической жизни и единственная из «бывших» честно указала в графе «социальное происхождение» соответствующей анкеты – «дворянка». Терять ей было нечего: с 1892 г. она учительствовала в отдаленных курских деревеньках, на досуге записывая местный фольклор, наблюдая за археологическими памятниками (она первой обратила внимание ГУАК на огромный Гочевский курганник) [25]. К фольклористике её приобщил брат, видный филолог, профессор Нежинского лицея (института) В.И. Резанов (1867–1936). Записанные его сестрой образцы устного народного творчества суджанских крестьян публиковались в солидных академических изданиях и до, и после революции [26]. Советским краеведам она предложила составленный ею за много лет «Словарь живого курского наречия», однако опубликовать его тем не удалось и эта во многом уникальная рукопись, по-видимому, оказалась утрачена для науки.
Другая интеллигентная курянка, выпускница Бестужевских курсов Софья Николаевна Ефременко (1884–1956) с 1910 г. преподавала историю, иностранные языки в родном городе. Она умело приобщала гимназисток, а затем и учеников советских школ к прошлому Курского края (чтение исторических источников, экскурсии на близлежащие городища). Вступив в члены КГОК, она обработала и частично опубликовала сохранившиеся в Курском историческом архиве (так называемом на советском новоязе Истархе, наконец-то ставшем государственным учреждением) документы XVII–XVIII вв.; напечатала любопытный очерк бытовых традиций Ямской слободы – одного из старейших районов губернского центра [27].
Стиль её материалов плохо согласовывался с требованиями большевистской идеологии. Например, свою статью о рыльской топографии она завершает следующим пассажем: «… Удел неодушевленных предметов счастливее живых существ. Давно люди, упоминаемые в документе, ушли от нас. Сама жизнь настолько изменилась, что если б встал предок, лишь 50 лет назад ушедший от нас, он не узнал бы нашей жизни. А мертвые предметы сохранились и будут стоять еще долго и служить новым поколениям, в немоте своей храня предания былой старины и своим постепенно разрушающимся видом наталкивать мимолетного гостя на Земле – человека на мысль о бренности и краткости жизни человеческой».
Подобные мысли, глубоко естественные для нормального человека, тем более историка и археолога, в тогдашней обстановке – накануне первой пятилетки, индустриализации и коллективизации оценивались партийными функционерами как вражеская вылазка. С.Н. Ефременко больше не публиковалась в журнале курских краеведов. Хотя она почему-то избежала репрессий, состояла с 1929 г. членом Всесоюзного Географического общества, жила одно время в Москве, где её приняли на иждивение Центральной комиссии по улучшению быта учёных (ЦЕКУБУ).
По тем же архивным источникам начала Нового времени выполнены этюды сельского учителя Д.А. Тарновского о Нижегольском уезде и Старицком юрте [28] – административных единицах Курского края в начале Нового времени.
Еще один активный краевед, Михаил Палладьевич Парманин (1885–1956) – уроженец уездного города Корочи («Сын купца» – писал он в дореволюционных анкетах; «отец торговал» – скромнее замечал он потом в анкетах советских). Окончив корочанскую гимназию, а затем историческое отделение историко-филологического факультета Харьковского университета с дипломом I степени (в дипломе почти сплошь – «весьма удовлетворительные», т. е. отличные оценки) в 1910 г., он сначала преподавал латинский язык в гимназии г. Богодухова Харьковской же губернии. Вернувшись в родную Корочу, в 1912-25 гг. опять преподавал латынь – в тамошней мужской гимназии, а кроме того, историю в учительской семинарии. Эпистолярное и личное общение с курской ГУАК помогло ему составить историко-археологическое описание родного уезда, где он в 1920-25 гг. вдобавок к учительству заведовал музеем [29].
Дефицит образованных специалистов после революции привел его в заместители заведующего педагогического техникума в Курске, где он обосновался с 1925 г. С этого момента и до конца 40-х гг. Парманин чередовал преподавательскую работу в курских школах, техникумах, вечерних «университетах» да институтах (по латыни, русскому языку, географии) и научное сотрудничество в краеведческом музее (в 1928-32, 1943-44 гг.), дослужившись там от должности каталогизатора до заместителя заведующего. Уклон его работы в музее – археологический. В автобиографии из его личного дела содержится характерный постскриптум: «При [фашистской] оккупации служил в музее на полставки. […] Задерживался [немцами] четыре раза; отняли у меня из дома вещи, одёжу, топливо; перед бегством [немцев из Курска], они меня схватили, чтобы увезти за город [где расстреливали]; я спасся бегством по садам» [30].
Этот человек пережил в рядах краеведческого Общества все чистки и реорганизации, отсеявшие, а то и погубившие большинство «отцов-основателей» КГОК. А он год за годом риторически поднимал в губернской прессе вопрос о необходимости дальнейшего изучения края в историко-культурном отношении. По стилю устных и письменных выступлений перед нами прототип краеведа позднейших – послевоенных и нынешних времен – не слишком талантливого и эрудированного, но любознательного и напористого. Им был поставлен своеобразный рекорд краеведческого долголетия – на темы местного прошлого он публиковался в курской периодике с начала 1910-х до начала 1950-х гг. Уже после кончины заслуженного краеведа увидела свет в солидном академическом издании – «Трудах» Института русской литературы (Пушкинского дома) его статья о маршруте князя Игоря и его дружины в Половецкую степь [31]. Эта работа прочно вошла в историографию «Слова о полку Игореве»[32] и достойно подытожила усилия ее автора – искреннего любителя родной истории.
Леонид Николаевич Позняков (1892–1953) – личность другого, при советской власти всё реже и реже встречавшегося – рафинированного, высокоинтеллигентного склада. Дипломированный чиновник, он еще до революции изучал в отпускное время акты Московского царства по Курскому краю в Архиве министерства юстиции, публиковался в сборниках статкомитета, состоял членом ГУАК. После Октября этот столбовой дворянин работал заведующим водочным магазином Госспирта, но покинул сие «золотое дно» ради скромной службы по призванию – научным сотрудником губархива. Его очерки об основании городов Белгорода и Грайворона, плане древней Курской крепости строились на впервые открытых им же документах XVII–XVIII вв., представляли собой редкий образец вполне научного исторического краеведения [33].
Под стать ему был Николай Петрович Сенаторский (1857 – после 1932). Как и Булгаков, и Танков – выходец из семьи потомственных священнослужителей, выпускник Киевской духовной академии, сам ставший преподавателем Курской духовной семинарии и ее историком [34]. С 1915 г. редактировал «Курские епархиальные ведомости», где опубликовал ряд добротных историко-церковных очерков. Затем, как водилось тогда у интеллигентов старой закалки, стал учителем советских школ. В 20-е гг. вышел на пенсию, но краеведческих изысканий не оставил. Его обзоры древней и средневековой истории края, в целом компилятивные, тем не менее отличались значительной полнотой в подборе источников, как документальных, так и археологических, а также рядом интересных до сих пор соображений [35]. Успел опубликовать первый в своём роде «Географический очерк Курской губернии»(1921).
Разумеется, не только ветераны, но и неофиты исторического краеведения занимались его возрождением в 20-е гг. Кстати сказать, сам термин «краеведение» появился именно тогда. До революции его практически не употребляли. Может быть, потому, что тогда любители местной истории все же стояли ближе к исторической науке, чем во времена «культурной революции», развязанной большевиками. Тогда пафос сеятелей «разумного, доброго, вечного» в массы трудящихся вроде бы вполне соответствовал задаче некоего синтеза знаний о прошлом и настоящем родного края, где часть этих масс проживает и которыми вроде бы должна интересоваться. Патетические высказывания дореволюционных историков-локалистов, областников насчет «отчизноведения», «родинознания» и т. п. носили относительно предмета их занятий скорее пропагандистский, чем концептуальный характер.
С самого начала «окраеведевания» любителей региональной истории ее пытались переписывать под классово-партийным углом зрения. Особую ценность в краеведческом материале приобрело всё, что так или иначе связано с революционным движением, т. е. по сути с бунтами и террором против царизма и отдельных частных собственников. На эти сюжеты сразу нашлись охочие авторы. Одной из них стала Эмилия Ильинична Черномордик (1876 г. рождения), имевшая образование «в размере высшего» и учительствовавшая в вечерней школе и промышленно-экономическом техникуме. Помимо историко-партийных розысков в архиве, она исправно представительствовала на нескольких всероссийских и региональных совещаниях краеведов, печатала в журнале КГОК толковые обзоры выходившей в стране краеведческой литературы.
Анатолий Павлович Ефремов небезуспешно занимался полевой этнографией. Он описал обряды и поверья курских крестьян [36] и начал собирать материалы для археологической карты края. Свою лепту в этнографическую фиксацию тогда еще «живой старины» внес и В.П. Чужимов [37].
Кроме публикаций перечисленных только что авторов, отмечу оставшиеся в рукописях и частично сохранившиеся в ГАКО материалы курских краеведов за рассматриваемый период: М.В. Васильков «Археологические материалы по Курскому краю, хранящиеся в Московском историческом музее»; Г.И. Булгакова «Саяны с. Н.-Смородинного»; «Как должна быть проведена южная граница Курской губернии на основе этнографического принципа?»; Т.А. Горохова «Стоит ли изучать старинные монеты?»; «Карта монетных кладов Курского, Белгородского и Льговского монетных округов»; С.Н. Ефременко «Черты курской жизни XVIII в. по архивным документам»; «Движение цен на крепостных в Курской губернии в XVIII–XIX вв.»; «Научное описание рек Курской губернии»; «Обзор литературы по саянскому вопросу»; Л.Н. Соловьева по древнему и современному гончарству Курского края; «Маршрут экскурсии на Ратманское городище»; А.П. Ефремова – вариант археологической карты Курского округа; «Одежда крестьян х. Танеева в дореволюционные годы»; «Малопонятные слова крестьян с. Любицкого Курского уезда»; Е.И. Резановой – о традиционном сельском календаре и народных промыслах губернии; В.М. Василькова – «Археологические материалы по Курскому краю, хранящиеся в Московском Историческом музее»; М.Н. Орловой – «Палеолитические и неолитические стоянки по материалам Курского музея»; В.И. Стрельского «Кустарное производство цветных тканей в с. Гуторове Курского округа»; не говоря уже о менее квалифицированных опусах начинающих собирателей свидетельств курской старины, тенденциозных зарисовках очевидцев революционных событий в Курске и его уездах.
Даже из сжатого перечня тогдашних историко-краеведческих работ нетрудно видеть, что их авторы выполняли вполне сознательно поставленную перед собой задачу – дать массовому читателю понятные, но по возможности научные очерки прошлого отчего края. Причем по всем указанным уже мной, а также многим другим разделам, которые я здесь миную (по геологии, географии, биологии, экономике области) «доклады свои Общество ставит в открытых заседаниях, привлекающих значительное число посторонних, преимущественно из состава учащихся Рабфака, Совпартшколы, старших классов школ второй ступени и местных техникумов, которые в будущем примут участие в исследовательской работе общества, между прочим по исследованию городищ и курганов» [38], – значилось в одном из отчетов КГОК тех лет.
Хотя по части выявления, изучения и охраны археологических и иных памятников истории и культуры успехи провинциальных краеведов выглядят гораздо скромнее. Среди их замыслов значилось: «Произвести разведку курганов, селищ, валов, песчаных россыпей, произвести обмеры и подробные описания их. Учёт всех доисторических памятников, а также исторических, в том числе кладбищ… Произвести раскопки в окрестностях городов Курска и Белгорода. Участие в работе по охране памятников искусства и старины»[39]. Увы, намеченная Булгаковым программа систематического обследования губернии в археологическом отношении оказались выполнена на самую малую долю. Кроме упоминавшихся выше разведок Л.Н. Соловьева вокруг самого Курска, осуществились следующие походы его коллег за вещественными древностями.
Один из них предприняла Мария Николаевна Орлова. Эта юная (1903 г.р.), беспартийная, но сочувствовавшая большевикам особа – крестьянка по происхождению (отец ее, правда, стал ювелиром и антикваром в предреволюционном Курске). Она с 1920-22 гг. состояла в агитотделе здешнего губкома, а за 1922-26 гг. окончила 1-й МГУ. «В 1925-26 гг. работала в области археологии в Музее изящных искусств в Москве. В те же годы производила археологические раскопки в губерниях Московской, Владимирской и Иваново-Вознесенской по открытым листам Главнауки за № № 19, 37, 80» [40], участвовала в описании фондов Исторического музея. Перед нами, таким образом, один из первых в стране специалистов по археологии, уже советской выделки.
Став по возвращению в Курск сотрудницей губмузея, Орлова очень помогла с разбором его археологических, нумизматических коллекций, переполненных в результате массовых реквизиций у «социально чуждых элементов» в годы красного террора. Весной 1927 г. она по сигналу из уезда выезжала осматривать городище и могильник на правом берегу Север-ского Донца, близ Белгорода. Этот памятник вовсю разрушался тогда меловым карьером. Осмотр уничтожаемого мелтрестом некрополя установил его сравнительно поздний характер – XVI–XVII вв. [41]. Участвовала она еще в двух-трех археологических экскурсиях с коллегами по музею.
К сожалению, в дальнейшем М.Н. Орлова ушла из музея на лучше оплачиваемую педагогическую работу. Её высокая по тем временам, редчайшая в провинции квалификация археолога-полевика и музейщика оказалась в родном городе по сути дела невостребованной, а выполненная под руководством В.А. Городцова дипломная работа неопубликованной.
В июле 1928 г. губернию посетили московские профессора В.А. Городцов и Л.Н. Мацулевич, которые по поручению Главнауки и Оружейной палаты обследовали место находки так называемых Суджанских кладов (подробный рассказ о них велся мной в соответствующей главе выпуска 1-го настоящих очерков). С помощью курского уголовного розыска им удалось собрать часть случайно найденных в 1919 и 27 гг. крестьянами с. Большой Каменец драгоценностей эпохи великого переселения народов: золотую шейную гривну с инкрустациями гранатами и цветными стеклами; золотой браслет, украшенный змеиными головками; витую золотую цепь двухметровой длины; серебряный кувшин константинопольской работы конца IV в.н. э., по клейму которого удалось датировать весь комплекс, ряд других ценностей. Проведенные этой мини-экспедицией небольшие раскопки в Каменце, на месте находки, открыли следы приречных погребений готско-гуннского круга в каменном склепе. Место погребения оказалось до основания перерыто ошалевшими от изобилия драгоценного металла крестьянами, так что в культурном слое археологам удалось выяснить немного [42].
Под впечатлением таких сокровищ, вслед за столичными учеными на место той же находки выехали курские музейщики во главе с Л.Н. Соловьевым. Они обследовали побережье Пела в ближней округе села и зафиксировали несколько поселений эпохи бронзы и раннего железа [43]. Тем же летом куряне еще раз выбирались на археологическую разведку – в район р. Оскол, с заходом на полуразрушенный белгородский могильник.
В августе 1929 г. Л.Н. Соловьев и Вячеслав Ильич Стрельский (1910–1983) несколько дней искали археологические объекты по берегам Сейма возле д. Полевой, неподалеку от Курска. «В результате обнаружены были и прекращены хищнические раскопки, дополнена археологическая карта» [44]. А в сентябре они же выезжали по заявке крестьян д. Сапогово осматривать провалы в почве, оказавшиеся вроде сугубо геологическим явлением.
Сын курского чиновника, журналиста и литератора-любителя, члена ГУАК И.Д. Стрелкова-Стрельского (расстрелянного в 1938 г. несмотря на некоторые революционные заслуги), этот юный краевед сделал псевдоним отца своей фамилией («стрельцы» – жители Стрелецкой слободы города). Поначалу он, кроме археологических экскурсий, занимался фольклористикой, соответствующими очерками дебютировал в печати [45]. Уехав получать высшее образование из Курска от греха подальше – в Московский историко-архивный институт, И.Д. впоследствии «достиг степеней известных» – стал настоящим историком, специалистом по источниковедению, доктором наук, профессором Киевского университета, руководил Центральным историческим архивом Украины [46].
В сентябре 1930 г. небольшие раскопки под Рыльском, у с. Сучкина (ныне с. Октябрьское) произвел С.Н. Замятнин (1899–1958), уже тогда весьма авторитетный археолог, научный сотрудник ГАИМК и Музея антропологии и этнографии (Кунсткамеры) в Ленинграде. Будучи уроженцем Воронежа, Сергей Николаевич начинал свой путь в науку, являясь сотрудником Воронежского музея и членом тамошнего краеведческого общества. Еще на рубеже 20-х гг. он приезжал в Курск – проверить старые сообщения здешней ГУАК об «умрихинском мамонте» (см. вып. 2 моей работы), но тогда ему не повезло обнаружить сеймский палеолит. Об аналогичной находке – костей мамонта в Сучкине при земляных работах еще в 1925 г. сообщила в ГАИМК директор Рыльского музея С.К. Репина. Когда Замятнин наконец выбрался сюда изучать это местонахождение, ему помогал начинающий местный краевед А.П. Андреев. Небольшой раскоп принес, кроме остеологического материала, богатую коллекцию кремневых орудий и отходов их производства. По заключению Замятнина, здесь оказалась «вскрыта не обычная картина палеолитического поселения, а скорее следы кратковременного охотничьего лагеря на месте добытого мамонта» [47]. Полувеком позже, в 1986-88 гг. рядом все же оказалась разведана и раскопана С.Н. Алексеевым настоящая стоянка людей каменного века (Октябрьское-2). Тем не менее, именно С.Н. Замятнин в результате своих рыльских раскопок доказал наличие палеолитической культуры в Посеймье [48].
В 1937 г. другой известный археолог (из Белоруссии) – Константин Михайлович Поликарпович (1889–1963) прошел с разведкой на следы палеолита по правому берегу Сейма на всем его протяжении по Курской области, но практически безрезультатно [49]. Как видно, масштабное открытие культуры каменного века на территории Посеймья тогда еще не созрело.
В июне 1929 г. Курский музей «стал перед необходимостью произвести небольшие раскопки в соседстве бывшего Троицкого женского монастыря, где при прокладке водопровода были обнаружены человеческие скелеты. Произведенный по поручению музея т. Соловьевым осмотр места находки, а также раскопка 3 погребений, затронутых канавой водопровода, установили существование в центральной части города: 1) следов поселения, предшествовавшего возобновлению г. Курска в конце XVI в.; 2) следов значительного кладбища, относящегося к XVII в. или несколько более ранней эпохи» [50].
А 12 ноября 1930 г. курским любителям археологии посчастливилось зачищать культурный слой явно домонгольского периода, открывшийся при строительстве в Профсоюзном саду – на территории посада древнего Курска. Тогда оказались «открыты следы подвала со стоящими в нем тремя корчагами великокняжеской эпохи. Одна из них была извлечена в целом виде и помещена в музей. Эта работа не закончена вследствие наступления морозов»[51], а на следующий сезон – по отсутствию средств и специалистов. Между прочим, похожие находки – большеразмерных сосудов домонгольского периода – встретились археологам под руководством В.В. Енукова, продолжившим уже в 1990-е гг. раскопки в историческом центре Курска [52]. К сожалению, продолжить охранные раскопки здесь в 1930-е гг. курским музейщикам не удалось (ни специалистов-археологов, ни денег на это в музее тогда уже не оказалось).
Кроме перечисленных небольших разведок, несколько еще более поверхностных поисков археологических памятников предпринимали в ту пору уездные краеведы – в Конышевке, Дмитриеве, Медвенке, Щиграх. Все они были связаны с пресечением грабительских раскопок или распашки курганов местными жителями, в условиях НЭПа особо жадными до пахотной земли и ее якобы баснословных сокровищ-кладов. Так, в 1927-28 гг. некто И.И. Булавинцев (о котором мне ничего не известно) обследовал городища у с. Михайловки-Льговской иуд. Снижи.
Надо сказать, официальное поощрение советскими властями массового движения краеведов принесло не только пользу, но и вред археологии. Немало древних земляных насыпей оказалось в 20-е гг. бесполезно уничтожено малограмотными, но самоуверенными «краеведами», особенно сельского да уездного масштабов. К примеру, из Белгородского уезда Курской губернии в ЦБК сообщалось: в одной из деревень «группа крестьян, в главе с бывшим учителем, искала в курганах „бронзы и золота“, под предлогом обратить находку в деньги, чтобы организовать на них какое-то просветительское учреждение. Драгоценных металлов не нашли, вырытые кости, черепа, глиняную посуду, пепел, угли с пренебрежением разбросали» [53]. В самом Курске об этом инциденте, похоже, так и не узнали, как и о многих других, совершенных в том же варварском духе. Самовольных, хищнических «раскопок» случилось в 20-е гг. явно больше, чем десятилетиями раньше или позже, когда политические режимы тоталитаризировались. Усиленное разграбление памятников старины – один из социально-психологических симптомов революционных, кризисных отрезков Новейшей истории России.
За всю «золотую десятилетку» курского краеведения его энтузиастам лишь однажды удалось произвести настоящие археологические раскопки. В 1925 г. сотрудники музея и члены КГОК во главе с Г.И. Булгаковым выбрались-таки на пригородное Шуклинское городище и раскопали поблизости от него курган, да сделали разрез вала и рва. По оценке держателя открытого листа Главнауки на эту экспедицию М.В. Василькова, раскопка кургана «указала на трупосожжение, с урной. Раскопки же вала и рва ничего не дали» [54] – надо понимать, из вещей, а зафиксировать стратиграфию остатков фортификационных сооружений самодеятельные археологи не умели. Поначалу они даже решили, что «Шуклинское городище должно быть отнесено к эпохе позднего неолита», хотя сами нашли на распахиваемом селище железный нож, костяную проколку и лепные черепки, отнесенные их коллегой Соловьевым к финнам.
К сожалению, материалы этой экспедиции опубликованы не были, даже полевой дневник не отложился в фондах, переданных из музея в ГАКО. Документация теперь ограничивается фразой из годичного отчета музея с более точной квалификацией тогдашних находок: «Раскопки кургана у с. Поповки дали новый материал по культуре северян IX–X вв. (установлен обряд погребения, найдены 3 глиняных горшочка)»[55]. Реконструкция же языческого трупосожжения «славянина IX в.» в шуклинском кургане украшала какое-то время антирелигиозный отдел губмузея. Данные этих раскопок приобретают новую ценность сейчас, когда (в 1998 г.) еще один курган той же Шуклинской группы раскопан сотрудниками Курского музея археологии под руководством А.В. Зорина. Эта могила содержала позднероменское, судя по гончарной керамике, рубежа X–XI вв. погребение, сходное по обряду с тем, что изучили первые курские краеведы [56].
Между тем, накануне закрытия КГОК, его руководители (т. е. опять-таки Булгаков и немногие его единомышленники) составили на удивление точный и перспективный список археологических объектов, которые надлежало раскопать в первую очередь. Соответствующий документ заслуживает быть процитированным полностью и нуждается в комментариях историографа. Итак: «План работы культурно-исторической секции Курского общества краеведения на пятилетие с 1929/30 по 1932/33 гг.:
1. Составление и издание археологической карты Курского края – 120 руб. [Подготовлена к печати в Институте археологии (ИА) РАН, A.В. Кашкиным только в 1996 г.; первая часть опубликована в Москве в 1998 г. – С.Щ.].
2. Проведение сплошной археологической разведки по Западным округам ЦЧО – 10 выездов – 500 руб. [Проведена лишь в 1970-е – 80-е годы Центрально-Черноземным отрядом новостроечной экспедиции ИА РАН, некоторыми другими археологами, причем выборочно, пока еще не по всем районам области – С.Щ.].
3. Составление и издание схематического археологического очерка края [Таковым можно считать пока разве что статьи и брошюры Ю.А. Липкинга 1960-х – 70-х гг. выпуска, о которых ниже – С.Щ.].
4. Разработка и издание обзора археологических работ по краю [Подобный обзор предпринят мной в настоящих очерках – С.Щ.].
5. Разработка и пополнение археологических коллекций музея [Эти меры начали осуществляться только с созданием в Курске в 1993 г. самостоятельного музея археологии – С.Щ.].
6. Раскопки археологических памятников в 10 пунктах – 2 000 руб.:
а) Самодуровский курган на водоразделе Оки и Свапы [в планах разведок Посеймской экспедиции КГПУ и КГОМА – С.Щ.];
б) Шуклинское городище близ Курска [шурфовалось и раскапывалось экспедицией ИА РАН в начале 1950-х гг. под руководством Т.Н. Никольской, в настоящее время под угрозой разрушения строительными работами; охранные раскопки одного из уцелевших курганов КГОМА произведены в 1998 г. – С.Щ.];
в) поле погребальных урн у с. Лебяжье близ Курска [раскапывалось экспедицией КГПИ под руководством Ю.А. Липкинга в 1960-е гг., см. ниже главу 4; затем изучалось сотрудником КОКМ-КГОМА Н.А. Тихомировым; в настоящее время под угрозой частичного разрушения строительством моста через Сейм – С.Щ.];
г) поле погребальных урн в урочище Солянка близ Курска [природные всхолмления этого урочища, ошибочно принимавшиеся за курганы, раскапывались В.В. Енуковым в 1995 г.; в качестве рабочего участвовал автор – С.Щ.];
д) Кудеяров городок Медвенского района;
е) „Курган“ у с. Курская Ольховатка;
ж) Ратманское городище близ с. Городища Бесединского района [раскапывалось экспедицией КГПИ и КГОМА под руководством
B. В. Енукова в 1990-92 гг.; рабочим этой экспедиции был автор – С.Щ.];
з) городища близ с. Бушмино [и Гочево – С.Щ.] Обоянского района [раскапывались в 1937, 1939 гг. экспедицией ГИМ и КОКМ под руководством доц. Б.А. Рыбакова; в 1990-е гг. охранные (от кладоискателей и хозяйственных работ) раскопки продолжены экспедицией КГОМА под руководством Г.Ю. Стародубцева – С.Щ.];
и) поле погребальных урн близ с. Хотмыжска Белгородского округа [„В начале 1980-х гг. к исследованию Хотмыжского археологического комплекса приступила Славяно-русская археологическая экспедиция Белгородского педагогического института“[57] под руководством А.Г. Дьяченко];
к) крепость города Курска [укрепления первоначального детинца, а затем и примыкающая к ним изнутри площадка раскапывались в 1990-е гг. под руководством В.В. Енукова [58]; автор участвовал в шурфовке детинца и посада древнерусского города – С.Щ.]» [59].
Как видно из моих комментариев к старому краеведческому плану, почти все перечисленные в нем памятники действительно оказались раскопаны столичными и курскими археологами, но гораздо позднее, в 50-е -90-е гг. А тогда, в раннесоветском прошлом, по мере строительства социализма полевая археология в провинции быстро замерла на отметке, близкой к нулевой. Мизерный бюджет КГОК из года в год сводился с дефицитом и средств на мало-мальски отдаленную и продолжительную экспедицию просто не было. Когда областная плановая комиссия отклонила смету краеведов на очередную пятилетку, перед ними встал вопрос, как и за счет чего можно сократить расходы. В этой ситуации Л.Н. Соловьев, по всей видимости, побоялся вылезать со своей любимой археологией и «обратил внимание на необходимость учета вновь выдвинутых жизнью вопросов и дать им отражение в заявке, включив, например, старую деревню, антирелигиозный вопрос и др.»[60]. Тогда Г.И. Булгаков поступился частью своих заветных замыслов археолога, но не капитулировал вовсе. Признав, скрепя сердце, «что хотя археологический материал не имеет доминирующего значения в намеченном пятилетнем плане, всё же заявку на экспедиционные работы по культуре, истории и этнографии дать надо».
В результате этой стычки сервилизма с достоинством исследователя в «Плане экскурсионно-обследовательных и лабораторных работ КГОК на 1928/29 гг.» остались по археологической части следующие пункты:
«3) Раскопки Ратского, Шуклинского и у с. Лебяжьего городищ. Установление границ древних поселений: финны – славяне – татары – славяне. – 300 руб.
4) Составление археологической карты Курского, Белгородского и Льговского округов. Выезды по Сейму, Тиму, Ворскле, Донцу. Руководитель Л.Н. Соловьев. Один выезд в б. Щигровский уезд – Г.И. Булгаков. По 50 руб. на выезд. – 250 руб.»[61].
Тем не менее, в связи с общим сокращением губбюджета по культурно-просвещенческим и научно-исследовательским статьям его, субсидия краеведам оказалась безжалостно – в 10 раз урезана и составила на всё про всё 300 руб. на 1929 и 250 руб. на 1930 гг., «что является не только недостаточным для проведения каких бы то ни было мало-мальски серьезных научно-исследовательских работ, но даже весьма скромной поддержкой издательской деятельности» [62] КГОК. Так писал в протесте (бесполезном) окружкому ВКП(б) очередной председатель краеведов, новый заведующий губмузеем, партийно вполне выдержанный товарищ А.С. Молчин. Не помогло и специальное ходатайство ЦБК перед Курским губисполкомом «об усилении субсидии Обществу изучения Курской губернии».
Итак, Г.И. Булгакову и его ближайшим сотрудникам не хватило нескольких лет жизни на свободе и нескольких сот рублей казенного пособия для того, чтобы еще с конца 20-х гг. продолжить археологическое изучение Курского края своими, местными силами. Философ Э. Гуссерль сравнил «чистого» методолога с точильщиком, который не переставая точит нож и в конце концов стачивает его вовсе о точильный камень, так и не употребив в дело. Курские краеведы с их многочисленными планами, листовками, методичками и инструкциями по археологии [63], раз в год, и то по обещанию (губернских начальников оплатить миникомандировочные) выбирающиеся посмотреть на тот или иной памятник, оказались в подобном положении.
С конца 20-х, начала 30-х гг. произошло заметное торможение не только провинциальной, но и столичной, университетской археологии в СССР. И в этой, казалось бы отдаленной от злобы текущего дня, области знаний возобладала политическая конъюнктура, процвело вульгаризаторство. «В марксистско-ленинской классификации наук археология не имеет места как самостоятельная наука, противопоставляющая себя, или параллельная истории. – Утверждалось в краевой энциклопедии. – Классовая борьба на археологическом фронте, разоблачение всех и всяческих извращений и враждебных вылазок в последние годы (1932-33) достигли особой остроты и напряженности…»[64]. За такого рода абстрактными воплями неистовых ревнителей советской идеологии всегда следовали конкретные обвинения. Так, книгу известного историка и археолога Ю.В. Готье «Железный век в Восточной Европе» (М., 1930) журнал «Историк-марксист» оценил как «идеологическую подготовку интервенции против СССР». И если от университетского профессора-гуманитария партийные начетчики требовали «ползти в марксистскую Каноссу» с томом Маркса в руках – демонстрацией идейной «перековки», то для краеведа-любителя к тому времени археологические штудии стали прямым доказательством измены интересам социализма.
В историографии успело сложиться мнение, будто власти на протяжении 20-х гг. всецело поддерживали краеведов, а ополчились на них только на рубеже 30-х. Курские данные говорят о том, что атака советских властей на краеведческое движение готовилась гораздо раньше, по сути с самого его начала под советскими вывесками.
Одно из многих подтверждений тому представляет собой отзыв выходившего в Курске губернского журнала «Спутник большевика» на первое печатное издание КГОК – альманах «Курский край». Автор данного опуса, скромно подписавшийся инициалами И.К., – Иван Григорьевич
Клабуновский, 28-летний член ВКП(б), имевший за плечами 3 курса Московского университета. Сын сапожника из Коломны, он, не служив в армии, сумел попасть в руководители среднего звена и был брошен партией в Курск на культпросветработу. Меняя одну должность за другой (глава губмузея, инспектор наркомпроса, зав. отделением Госиздата, зам. зав. агитпропом Курского губкома партии), одновременно состоял заместителем председателя (т. е. как бы большевистским комиссаром) КГОК.
Рецензируя труд своих товарищей по краеведческому Обществу, Клабуновский для начала клеймит позором аналогичные по тематике издания Курской ГУАК. «Сами „учёные“ деятели Архивной комиссии, – пишет он, – представляли собой образец самодовольной бюрократии… Неудивительно [для этого недоучившегося „обществоведа“ – С.Щ.], что революция смела не только трон и его „ученых“ лакеев [излюбленное В.И. Лениным оскорбление ученых-немарксистов – С.Щ.], но и самые организации последних – архивные комиссии. „Камергеры“ [вроде основателя Курского музея губернатора Н.Н. Гордеева или курского помещика, поэта А.А. Фета, заслуживших именно этот придворный чин – С.Щ.] и „действительные статские советники“ [вроде первого профессионального археолога-курянина К.П. Сосновского – С.Щ.] бежали…, мелкие сошки, оставшиеся на местах, растерялись, попрятались и до сих пор не могут подняться до былого величия своей ученой деятельности»[65].
Каково было этим самым «царским лакеям» вроде Познякова, Танкова, Сенаторского да «мелким сошкам» типа Булгакова, Парманина, Резановой и прочим интеллигентным краеведам подниматься к высотам науки и практики под рукой таких инструкторов, как Клабуновский, видно из дальнейших признаний последнего: «В нашей среде, особенно партийной, до сих пор не изжиты предрассудки в этом вопросе. Слова „Губмузей“, „Губархив“, „Краеведческое общество“ вызывают неизменную улыбку и жест не то отчаяния, не то сожаления. Между тем, – пока еще призывает поставленный над краеведами большевик, – именно партийцы своим авторитетом, своей административной помощью должны занять позицию защиты и содействия этой чрезвычайно важной, ответственной работе в стране…»[66].
События на «краеведном фронте» (как тогда выражались) повернулись таким образом, что партийцы выступили не защитниками, а безжалостными обвинителями настоящих краеведов во всех мыслимых и немыслимых прегрешениях.
Поначалу главной претензией к исследователям местной истории, этнографии и географии стала их якобы оторванность от нужд социалистического строительства. В установочном выступлении на II Всесоюзной краеведческой конференции (декабрь 1924 г.) нарком просвещения А.В. Луначарский «выразил пожелание, чтобы краеведческое дело впредь было тесно спаяно с общегосударственной работой и школой». К чему председатель Главнауки Наркомпросса Ф.Н. Петров прибавил требование, дабы «краеведческое дело вошло в тесную связь с восстановлением производительных сил страны при условии установления связи с широкими массами рабочих и крестьян» [67].
От Курска на эту конференцию выезжали А.А. Вирский и Г.И. Булгаков, Рыльск представляла С.К. Репина, Дмитриев – М.П. Нагибина, – заведующие тамошних музеев. Но не эти дельные краеведы, а «мертвые» в творческом отношении, но партийные «души» на местах подхватили эти кличи вождей. В Курске он явственно прозвучал сначала в мае 1925 г. на губернском совещании музейных и краеведных работников. В докладе Булгакова по методике музейного дела целью краеведения объявлялось «накопление и распространение сведений о современном и прошлом состоянии природы и населения края и его материальной и социальной культуре» [68]. Казалось бы, сказано вполне корректно. Но в ответ завуч пед-техникума «П.Ф. Хлопин предостерег от того широкого толкования задач краеведения, которое дает докладчик. Планы работ краеведческих организаций, – с его точки зрения, – должны быть строго увязаны с производством и из рамок производства не выходить, иначе это заведет учительство в глубокие дебри» [69].
Как видно, воинствующее невежество, прикрываясь партийностью, поднимало голову в среде краеведов. Но культурные, образованные люди до поры имели там право голоса, им удавалось какое-то время отстаивать свои позиции, хотя бы ценой неизбежных компромиссов с партийными ортодоксами. Возражавший тому же Хлопину Булгаков, признавая, что «вся краеведная работа должна получить производственный уклон», настаивал всё же на сохранении «всех ее взаимосвязанных граней: природоведческой, экономической и культурно-исторической» [70].
Что заставило обе стороны – власти, партийцев, с одной стороны, и беспартийных краеведов старой закалки, с другой, – идти в течение ряда лет на компромисс?
С первой, официальной стороны, по всей видимости бралось в расчет то, что факт добросовестной, плодотворной работы части прежней интеллигенции на благо рабоче-крестьянского государства в какой-то степени украшает его международный фасад, как сейчас говорят – имидж во внешней и внутренней политике. Не случайно Курский губисполком периодически требовал с КГОК отчета «для помещения его в общий отчет ГИК к предстоящему губсъезду Советов»[71]. Информацию о своей деятельности курские краеведы предоставляли также для справочно-адресной книги «Культурные центры СССР», для «Информационного бюллетеня» Всесоюзного общества культурных связей с заграницей, многих других центральных изданий.
С другой, интеллигентской, стороны имелись желание или необходимость примениться к новым, весьма своеобразным порядкам советского режима; легально продолжать свои исследовательские, коллекционерские, педагогические занятия, вообще развить общественную активность, причем в мало к чему обязывающей, политически нейтральной форме краеведческих встреч и бесед. До поры до времени это поощрялось. Недаром все активисты КГОК, по тем или иным причинам покидавшие Курск, запасались подробными справками о своем вкладе в губернское краеведение.
С обеих сторон – и большевистской, и интеллигентской – присутствовали культуртрегерские порывы к ликвидации неграмотности в крестьянско-мещанской России, ее просвещению в том числе по гуманитарно-исторической части. «Дореволюционная интеллигенция жила идеей просвещения народа („сейте разумное, доброе, вечное“), а власти в 1920-е годы эту идею поддерживали (ликбезы, рабфаки, лектории в церковных зданиях и т. д.). На этой почве мог возникнуть достаточно принципиальный альянс»[72], – отмечает А.А. Формозов.
К сказанному стоит добавить, что большевики, действительно ликвидируя в массовом масштабе элементарную, функционально-грамматическую безграмотность, заодно добивались политико-идеологического «зомбирования» малограмотного сознания научившихся наконец читать и писать простых людей в духе ненависти ко всему буржуазному, «бывшему» и надежды на радужные перспективы социализма, пролетаризации жизни. В «Революционном рабоче-крестьянском букваре для взрослых»(М., 1920) изображен, в частности, «зубастый, толстый, со звериным оскалом капиталист, стегающий кнутом маленьких сгорбленных пролетариев» [73]. Краеведы же дореволюционной закалки, даже не монархически, а демократически настроенные (вроде тех же отца и сына Стрельских, прятавших у себя при временной победе белых оригинал письма В.И. Ленина курским рабочим), органически не могли унизиться до подобных вульгаризации в своей просветительской деятельности. А их согласные со здравым смыслом попытки сблизиться с официальной политикой коммунистов чаще всего выглядели в глазах последних подозрительно.
На фоне общего обеднения, упрощения культурной жизни в послереволюционной провинции, краеведение, помимо всего прочего, служило одной из немногих отдушин для людей, привыкших к содержательному общению, общеполезному досугу. В тех условиях, когда: «Гражданина окликает гражданин: / Что сегодня, гражданин, на обед? / Прикреплялись, гражданин, или нет? / Я сегодня, гражданин, плохо спал! / Душу я на керосин обменял…» – горькая самоирония в 1920 г. рафинированного поэта из плеяды «серебряного века» (В.А. Зоргенфрея), застигнутого «военным коммунизмом». Русская интеллигенция после революции в своей массе оказалась заметно маргинализированной («стала ничем») по сравнению с кадровыми пролетариями и совслужащими («ставшими всем» в смысле бытовых привилегий – пайка, жилплощади, уважения окружающих, перспектив служебной карьеры).
Поэтому ностальгия по нормальной, дореволюционной жизни выражалась тогда, помимо прочего, и в краеведческих формах. Нередко на сугубо маниловский манер. Как в метаироничной передаче A.M. Ремизова: «Если бы им [Манилову и Чичикову] жить вместе, незаметно проходили бы часы деревенской скуки, изучали бы какую-нибудь науку – памятники древней русской письменности, словарь Даля, и потом рассуждали бы о мыслях и словах…»[74].
В списках членов КГОК встречаются лица, мало чем помогшие изучению древностей, но достаточно колоритные сами по себе. Вот, например, Леонид Дмитриевич Кашкин, вступивший в число советских краеведов 75 лет от роду. В членской анкете он представился как сын воронежского книгопродавца Дмитрия Антоновича Кашкина. «Мой отец, – с законной гордостью отмечает свежеиспеченный краевед, – первый учитель Кольцова, о чем говорится во всех биографиях поэта. Около 1850 г. отец ослеп и обеднел»[75], т. е. вышел из состава «мелкой буржуазии». Сам Л.Д. Кашкин, кандидат сельского хозяйства бывшей Петровской, затем Тимирязевской академии, служил с 1894 г. главбухом Курского акцизного управления, начальник которого, он же опытный археолог К.П. Сосновский, и заразил его, скорее всего, краеведческими интересами.
Сошлюсь еще на одну типичную среди пассивных краеведов 20-х гг. фигуру. Отставной курский адвокат Николай Владимирович Фабрикант (1867 г.р.) имел за плечами полтавскую классическую гимназию, юридический факультет Московского университета и Московское же музыкально-филармоническое училище. Когда-то сотрудничал с «Русскими ведомостями», «Русской мыслью» и другими повременными изданиями, «занимался литературой» и «всегда интересовался вопросами краеведения». В Курске он время от времени «выступал с публичными лекциями по музыке и общественным вопросам» [76]. В юнсекцию краеведов вступил также его сын Георгий (1905 г.р.), школьник.
На примерах этих и других, культурно близких им людей, видна тяга провинциальной интеллигенции к чему-то духовному и безусловно полезному на общественном порище даже при большевиках и, можно сказать, несмотря на них, а потому безопасному для людей непролетарского происхождения и свободных профессий.
Однако альянс старой и пролетарской культур на ниве краеведения вышел непрочным. Все попытки лучших краеведов правдами и неправдами доказать свою нужность социалистическому строительству оказались тщетными. Кстати сказать, кроме знающих и, главное, увлеченных краеведением деятелей, в списках КГОК сплошь и рядом попадаются совершенно случайные, принятые явно ради количества люди. Их заявления и анкеты пестрят вопиющими грамматическими ошибками (взять хотя бы некоего 18-летнего «допрезыеника Владимира Грегорьееича Попова», не умеющего даже грамотно подписаться, но желающего заниматься «архиологией»). Руководители Общества позаботились внести в членские списки немало «мертвых» для краеведения, но классово правильных «душ» – крестьян разных уездов, агрономов, инженеров, служащих, старшеклассников средних школ. Рабочих от станка им удалось наскрести всего двоих.
Но ни расширение «социальной базы» своей организации, ни вся прочая просоветская мимикрия краеведов им не помогла. В июле 1928 г. губернское Общество краеведов было реорганизовано в окружное – в связи с очередным изменением административно-территориального деления, по которому бывшая Курская губерния вместе с рядом соседних вошла в единую Центрально-Черноземную область. На заседании Областного бюро краеведения (ОБК) в сентябре 1929 г. в Воронеже слушался отчет Курского отделения и 5-летний план его работы. Тогда «отмечается наличие в организации небольшой группы старых краеведов, не желающих уяснить идей массового советского краеведения, пытающихся стащить краеведческую работу на старые, замкнутые от масс кабинетные рельсы» (стоит задержать внимание читателя на этом перле советского новояза: «рельсы, пролегающие через кабинет…»).
Решено было «считать необходимым повести с ними решительную борьбу, вплоть до полного очищения краеведческих рядов от таких социально чуждых элементов» [77]. В предчувствии такого решения в Курске уже принесли одну жертву из обреченной на заклание «группы старых краеведов» – в 1928 г. сняли с должности и отдали под суд за некие финансовые упущения беспартийного директора губмузея В.М. Василькова, которому якобы «были чужды интересы рабочего класса»[78] (как выразился его преемник из номенклатуры губкома ВКП(б) Анатолий Сергеевич Молчин). Приговором по делу Василькова будущие руководители музея стремились прикрыться как фиговым листком, «подтверждающим мероприятия в отношении расхитителей ценностей» [79].
Следующих жертв наметил состоявшийся в январе 1930 г. I областной съезд ЦЧО по краеведению. К необходмости выявить в краеведческих рядах «козлов отпущения» подводили доклад председателя ОБК Комарова «Об итогах и перспективах краеведческого движения в ЦЧО» и доклад П.Н. Черменского «Социалистическая реконструкция хозяйства ЦЧО и задачи краеведения». В резолюции съезда отмечалось: «С большим удовлетворением съезд констатирует решительную политику ОБК за очищение краеведческих организаций от социально-чуждых вредительских элементов типа С.Н. Введенского [1867–1940; ученик В.О. Ключевского; богослов и историк; доцент ВГУ, создатель и председатель Воронежского городского общества краеведов и ответственный секретарь ОБК; получил 5 лет лагерей – С.Щ.], Ф.И. Поликарпова, бывшего земского начальника [зав. этнографическим отделом Воронежского краеведческого музея, после увольнения оттуда – сельский священник; расстрелян по „Делу“ краеведов], Г.И. Булгакова-церковника» [80].
Курские краеведы тут же – 26 января вывели своего ученого секретаря, столь несвоевременно «согрешившего» церковностью (в виде членства в «двадцатке» совета Благовещенской церкви), а заодно с ним А.Н. Сахарову из своих рядов как «лишенцев» (избирательных прав). В справке, выданной Георгию Ильичу по этому случаю, значилось: «На протяжении всего времени с момента организации Общества, учредителем коего он состоял… был активным работником, неоднократно выступал докладчиком, проводил лекции по вопросам краеведения, как на собраниях рабочих, так и на съездах и конференциях учительства… Исключен из Общества за связь с религией» [81] (выразившуюся в конце концов его общественной «проработки» просто в посещении церковных служб).
Тогда же Булгакова исключили из профсоюза работников просвещения. Это означало потерю педагогической работы в Курске. Пришлось перебираться в Воронеж, где в одной из школ ФЗО, да на Высших экономических курсах нашлось место для опального учителя с четвертьвековым стажем и ученой степенью. Оттуда он прислал курским краеведам прошение о восстановлении его в правах члена их Общества и его совета, о разрешении ему заочно участвовать в их работе. Увлечение историей родного края оказалось для этого человека куда выше его личных обид. Коллеги прямо не возразили, но дипломатично переадресовали запрос: «Ввиду того, что вопрос об исключении т. Булгакова поднят был на областном съезде ЦЧО по краеведению…, то и восстановление его, по формальным соображениям и мотивам, должно быть произведено ОБК, тем более, что т. Булгаков в настоящее время работает в Воронеже»[82].
Но в Воронеже к тому времени органы ГПУ уже арестовали первых фигурантов по делу выдуманной ими монархической организации «Краеведы». А во внутренней тюрьме на московской Лубянке и в ленинградских «Крестах» начинали давать признательные показания мифические руководители провинциальных «краеведов-вредителей» – академики С.Ф. Платонов, Н.П. Лихачев, М.К. Любавский, Е.В. Тарле, Ю.В. Готье; профессоры С.В. Рождественский, С.В. Бахрушин, ученый секретарь ЦБК Д.О. Святский и прочие члены их «подпольной контрреволюционной организации историков»[83]. Чтобы она казалась поразветвленнее, под конец 1930 г. в ЦЧО прошли дополнительные аресты членов краеведческих обществ и их знакомых. Звание краеведа превратилось почти в столь же мрачную «каинову печать» политической опасности, как и принадлежность к дворянству, высшему чиновничеству, буржуазии, церкви, офицерству при старом режиме, «кулачеству» и т. п. коллективным «врагам народа».
В Курске тогда оказались взяты под стражу Т.А. Горохов и Михаил Алексеевич Рязанцев, 1879 г.р., – бессменный, избранный самими детьми руководитель юнсекции и технический секретарь КГОК. В Щиграх – руководитель тамошнего отделения Краеведческого общества Михаил Николаевич Исаев (57 лет, крестьянин с образованием топографа; в анкетной графе судимость обозначил было: «Нет», но затем припомнил: «В 1919 г. белыми приговаривался к расстрелу»). В Воронеже среди прочих – сам Г.И. Булгаков. На этом аресты по «Делу краеведов» не прекратились.
Роковую роль на следствии по этому делу в Курске сыграл, судя по соответствующему делу из архива КГБ, Тихон Абрамович Горохов, служивший перед арестом нумизматом губмузея. Личность, как видно по его публикациям [84], довольно серая. Родившись в 1869 г. в крестьянской семье с. Семеновки Курского уезда, имел «образование домашнее», т. е. не окончил даже средней школы. С 1893 по 1912 гг. работал в типографии губернского центра. С 1920 г. занимался антикварной торговлей. Затем, когда эта последняя превратилась в пережиток капитализма, значился безработным, пока не попал в музей. Ведь с юных лет он заинтересовался старинными монетами и постепенно приобрел немалый опыт и широкую известность на неофициальном нумизматическом рынке, даже состоял членом-учредителем Московского нумизматического общества. Он придумал давать объявления в газетах о покупке редких монет и таким путем ему удалось приобрести целый ряд случайно найденных кладов древних и средневековых денег. Поступив в краеведы, свои услуги их Обществу предлагал в виде «исследования и определения времени зарытия кладов и их содержимого»[85].
Так получилось, что из арестованных курских краеведов, как это видно по архивированным КГБ документам следствия по их делу, Горохов первым дал разоблачительные показания в нужном для чекистов направлении. «… Я видел, – заявил он на допросе уполномоченному оперсектора ОГПУ Брунелевскому 24 февраля 1931 г., – что руководство Обществом было сосредоточено в руках бывших деятелей Архивной комиссии [напомню читателю „ориентировку“ краеведческого комиссара Клабуновско-го в отношении именно этого „контингента“ подозреваемых в нелояльности большевистскому режиму – С.Щ.] Булгакова Г.И., Сенаторского, Познякова, Стрельского и др., которые, опираясь на новый актив краеведческого Общества в лице Рязанцева М.А., инженера Яковлева, Карачевцева, Черномордик, Парманина, проводили явно контрреволюционные установки в работе»[86].
«Факты» в подтверждение этого смертоносного обвинения приводились нумизматом вполне в духе того времени и места, где шла беседа: «Ярким примером выступления против мероприятий Советской власти Булгакова может служить рассказанный Булгаковым анекдот о съезде в Москве воробьев… Рязанцев, как мне известно, проводя экскурсии по городу, старался завести их в некоторые церкви г. Курска, но избегал показывать новые постройки, произведения Советской власти, например, новую электрическую станцию». И финальный аккорд гороховского поклепа: «Причиной объединения в Общество названных выше людей послужило стремление иметь легальную организацию»[87]. Читай: «Антисоветскую».
В мае 1931 г. следствие по делу 92 краеведов ЦЧО закончилось. Суда их не удостоили: коллегия ОГПУ в Москве заочно, без вызова обвиняемых из Воронежа, Курска, Тамбова, Орла, вынесла внесудебный приговор. По точному заключению первого историка этого «Дела» А.Н. Акиньшина, «расправа поражает своей масштабностью и бессмысленностью по отношению к беззащитным людям. Пятеро приговорены к расстрелу, подавляющее большинство к заключению в концлагерь сроком от 3 до 10 лет и лишь несколько человек – к высылке в Северный край, Западную Сибирь, Казахстан» [88].
«Главный среди курян заговорщик» Г.И. Булгаков получил 5 лет лагерей и отбыл весь срок на строительстве Беломорканала. «За ударную работу на Беломорканале был награжден Почетной грамотой Мосволгстроя (1936) и знаком „Ударник МВС“ (1937)»[89] – отличия не то, чтобы просто издевательские, а какие-то инфернальные. После длительной послекаторжной ссылки в сельскую местность Куйбышевской области вернулся в 1944 г. в Курск – умирать.
Приговор Горохову оказался помягче – 3 года лагерей. После них и ссылки и он возвратился в родной город. Прожил там по крайней мере до начала 50-х гг., помаленьку приторговывая сбереженными даже от чекистов нумизматическими запасами и мечтая приобрести в свою коллекцию монет знаменитое «Ярославле серебро» [90].
Такой же срок отмерили Борису Александровичу Болдыреву, 1900 г.р., бухгалтеру из Старого Оскола. Его земляки братья Рождественские, Дмитрий (1890 г.р.) и Николай (1882 г.р.) Михайловичи – создатели Старооскольского краеведческого музея – удостоились почему-то аж по 5 лагерных лет каждый. Надо заметить, что Н.М. Рождественский избирался членом губсовета КГОК и даже членом московского ЦБК. Оба брата воевали в свое время на Германском фронте, а затем в 1919-21 гг. в Красной Армии. Везучий, недостреленный еще белыми, М.Н. Исаев из Щигров отделался у своих, красных, 3 годами высылки в Западную, причем, Сибирь. Такой же меры наказания подвергся учитель школы крестьянской молодежи в с. Ястребовке Староосколького района Владимир Платонович Менжулин (1868 г.р.). На 3 года в Северный край выслали Наталью Ильиничну Пузанову (1886 г.р.). Эта курянка до революции преподавала французский язык не где-нибудь, а в Смольном институте благородных девиц. Перед арестом жила в Курске, не работала по инвалидности. М.А. Рязанцев, так любивший природу, особенно птиц своего соловьиного края [91], помещался в северные лагеря на 3 года.
Таков печальный итог «золотого десятилетия» советского краеведения в Курской губернии.
О таких вот делах напишет позднее (но еще когда было нельзя) Б.А. Слуцкий:
«До чего довели Плутарха,
как уделали Карамзина
пролетарии и пролетарки
и вся поднятая целина?..
До гиньоля, до детектива,
расцветающих столь пестро,
довели областные активы
и расширенные бюро.
Впрочем, это было и будет
и истории нету иной.
Тот, кто это теперь забудет,
тот, наверно, давно больной…»[92].
Обезглавленное объединение краеведов просуществовало недолго. В начале 1930 г. председателем их курского Окрсовета назначили Федора Липовича Фаермана (1898 г.р.) – торгового работника, служившего на тот момент консультантом Окрплана. «Специалист по экономике кожевенного рынка» недолго продержался во главе краеведов. Его сменила на этом посту Мария Константиновна Кардаш (1897 г.р.), также член ВКП(б), заведовавшая одно время губмузеем. Ее предшественника и в музее, и среди краеведов – Молчина, как и Фаермана, перебросили с краеведения на укрепление сельских исполкомов.
В том же 1930 г., подальше от Курска, бежал Л.Н. Соловьев. В Ленинграде он спешно переквалифицируется на курсах при Горном институте на геолога (раз археологов арестовывают) и уезжает в таком качестве в самую что ни на есть глубинку. Из места нового распределения – г. Боровичи уходит еще дальше, в леса и горы, ведя геологоразведки по Валдайским высотам. В конце 1933 г. его «петля» по карте страны завершается в Абхазии, где он постепенно возвращается к археологии. Проведя на Кавказе вторую половину жизни, Л.Н. Соловьев немало сделал для изучения каменного века данного региона, защитил по нему кандидатскую диссертацию. А Курск надолго остался без собственного специалиста-археолога.
Все попытки оставшихся на свободе энтузиастов продолжить издание краеведческих «Известий» разбились о следующую резолюцию цензуры: «Издание журнала не может быть возобновлено, т. к. Главлитом вообще признается нецелеообразным издание окружных краеведческих печатных органов, а в отношении Курского журнала неоднократно выявлялась определенная идеологическая невыдержанность. Зав. Облоно Никифоров. Инспектор ОблЛита Давыдов» [93]. Так и пропали подготовленные для очередных номеров курского краеведческого журнала и даже набранные, частью отпечатанные в типографии статьи: М.А. Рязанцева «Охрана природы Курского округа», Н.П. Вознесенского «Климат Курского округа», доктора Дмитриева «Медико-санитарное обследование колхозов округа» и «Железисто-щелочные воды источников „Стезева дача“», Чебуркина «Обследование вод артезианских и др. колодцев г. Курска», Л.Н. Соловьева «Раскопки древнеславянского погребения у д. Поповки».
Попытки оспорить решение курских цензоров в воронежском и даже московском (у «тов. Смидовича») центрах краеведческого движения ничего не дали.
Постановлением от 3 августа 1930 г. воронежского ОБК и само Курское окружное отделение было ликвидировано. Курянам предложили «вместо единого Краеведческого общества организовать краеведческие кружки при каждом колхозе, совхозе, фабрике, заводе, школе, избах-читальнях и т. п.»[94], а для координации будущей кружковой сети оставлялось Курское городское бюро краеведения (оно же районное). Стремясь любой ценой сохранить разрешение советской власти на свое и своих подшефных существование, руководители краеведов жестко оговорили число и направленность новых секций при районных бюро: «по социалистической реконструкции сельского хозяйства для научно-исследовательского изучения социалистического сектора деревни; по изучению фабрик и заводов; по школьному краеведению». О запечатлении образцов культуры старой деревни, об археологии и истории своей области краеведы теперь боялись и вспоминать. Сами у себя они потребовали практически невозможного: «добиться в самом ближайшем будущем соотношения по составу членов организаций не менее 50 % рабочих и крестьян-колхозников». Между тем, к 1930 г. в составе КГОК из 69 членов рабочих находился только 1, крестьян – 1, остальные – служащие и безработные (10); членов ВКП(б) – 7, ВЛКСМ – 2, беспартийных – 60 [95].
Последние директивы агонизирующего ЦБК гласили: «Вся краеведная работа, как в центре, так и на местах, должна быть направлена на проведение генеральной линии партии, на борьбу против правого уклона, как главной опасности на данном этапе, „лево-троцкистских загибов“ и „право-левацких тенденций“ и переключение на обслуживание текущих задач социалистического строительства…»[96]. Бюро запрещало краеведам любые экспедиции, «не занимающиеся изучением нашего социалистического строительства» [97].
На попытке перестроить свои ряды в соответствии со столь «ценными указаниями» окончательно захлебнулось организованное движение краеведов в Курске. 18 октября 1930 г. состоялось общее собрание Курского горрайонного общества краеведения. На нем присутствовали и опытные краеведы (Т.А. Горохов, Л.Н. Соловьев, Н.П. Вознесенский, Л.Н. Позняков, С.Н. Ефременко, Н.А. Рязанцев) и несколько новых в этом кругу лиц. Сообща решили считать Курское окружное Общество ликвидированным, реорганизовать его в «горрайонное» и «освежить рукописи членов Общества», имеющиеся в портфеле редакции его журнала [98].
Однако ОБК ЦЧО в январе 1931 г. предписало сдать все дела КГОК в Облархивное бюро, а неизданные рукописи выслать ему в Воронеж (Среди таковых оказались: «Местный архив как один из источников краеведения» И.С. Абрамова, «Курское областное архивное бюро» С.Е. Волкова, «Местные документы XVII века», «Топография Курского и Льговского уездов по архивным документам XVIII века» С.Н. Ефременко, «Фауна западной части ЦЧО» Плигинского и мн. др.).
Последние листы соответствующего архивного фонда КГОК – списки мертворожденных «кружков краеведения», создававшихся на бумаге в начале 1931 г. Так, краеведческая ячейка дислоцированного здесь артполка насчитывала 29 человек; при швейной фабрике – 11; на государственном кожевенном заводе аж 34 (в их числе – строгаль, прокатчик, кузнец, раскройщик, шприцатор, сыпарь кож и т. п. «археологи»). Даже там, где краеведческие кружки могли бы стать при квалифицированном руководстве не совсем формальными, их состав развеивает подобные надежды. Скажем, в бюро краеведения школы для взрослых значились: санитар, буфетчица, учащийся. А рядовыми кружковцами тут якобы стали белошвейки, домработницы, чернорабочие, крестьяне, картонажник, санитары, безработные и т. п. кадры. Словом, все, кроме учителей, имевших хоть какое-то образование. Зато оказалась выполнена резолюция ОБК насчет того, чтобы «втянуть в краеведческие организации рабочих от станка, а по районным организациям в деревне – передовиков крестьян из бедняцкого и середняцкого актива и особенно – крестьян-колхозников» [99].
По верному наблюдению археолога-эмигранта М.А. Миллера, «после окончательного разгрома краеведческих учреждений были созданы официальные, правительственные „Краеведческие бюро“ в областных центрах, как бы для руководства краеведческой работой, в действительности же для наблюдения за тем, чтобы краеведческое движение в обществе не возродилось снова» [100]. Именно с 1930-х – 40-х гг. термин «краеведение» приобрел в глазах профессиональных ученых и просто образованных людей некий вненаучный, даже предосудительный смысл. И было за что невзлюбить так называемое краеведение с этой поры: беззастенчивое перекраивание фактов в угоду идеологическим схемам; устойчивая компилятивность, нередко переходящая в прямой плагиат у предшественников; суконный стиль письма и просто элементарная неграмотность, вульгарная темнота – вот отличительные приметы большинства лиц, подвизавшихся в советский период на краеведческой ниве.
Этого рода деятелей превосходно живописал эстонский сказочник Эно Рауд в своей прелестной эпопее про Муфту, Полботинка и Меховую Бороду. Один из его героев встречается в лесу с увлеченными своими поисками краеведами. Те принимают его за ребенка, выкормленного волками. «Краеведы были в восторге. Разных крынок и прялок они собрали великое множество. А теперь… Наконец-то что-то настоящее, что-то живое! О волчьем приемыше можно даже в газету статью написать. Таким образом, из них, краеведов, могут когда-нибудь получиться настоящие ученые!» И бедный «Муфта понял, что краеведам невозможно что-либо объяснить… Они заинтересованы в открытии чего-либо необычного, и теперь они считали: такое открытие было ими сделано…»[101]. Как говорится, сказка – ложь, да в ней намёк.
Об испуге местных историков перед репрессиями властей за краеведение, растерянности провинциальной интеллигенции перед быстрой сменой идеологических вех сталинским режимом свидетельствуют перемены в областном музее, который как-никак продолжал функционировать. В 1931 г. музейщики еще просят денег на археологические раскопки; хотя историческая часть экспозиции задвигается на задний план по сравнению с общественно-политическим и экономическим «лицом» Курска, строящего социализм. В 1932 о раскопках уже и не заикаются; отдел истории ликвидируется вовсе! Вся экспозиция делится на отделы: историко-революционный с антирелигиозным; промышленно-экономический; естественно-природный; культурно-бытовой с художественным. «Отделу социалистического строительства было отведено 10 светлых больших зал в верхнем этаже, где до этого был размещен отдел истории» [102].
Если десять лет назад курские музейщики обследовали старинные церкви и дворянские усадьбы на предмет их охраны как памятников культуры, то теперь «силами музея, совместно с горфо производилось обследование церквей, находящихся на учёте музея, с целью изъятия цветного лома; таким образом сдано свыше 1709 пудов лома от колоколов» [103] и прочей утвари (подсвечники, люстры, баки для святой воды, кружки для пожертвований, кресты и т. п.). «При снятии колокола с колокольни Троицкой церкви [Нижней, в Курске – С.Щ.] оказались порванными электрические провода и проломлена часть крыши на колокольне» [104] еще действовавшего тогда храма. В ответ на эту жалобу общины верующих директор музея Кардаш просила «Металлом» «в дальнейшем наблюдать за съемкой колоколов, во избежание поломок». Кроме Троицкой церкви, тотальным конфискациям подверглись тогда Знаменский и Сергиевский соборы Курска.
В Короче Рудмедторг заграбастал на переплавку особенно старинный колокол – XVII в. и чугунные пушки. Кроме того, в 1929-30 гг. музей санкционировал продажу на слом старинных зданий бывшей Коренной пустыни, а также церквей в Фатеже, Обояни и многих других местах края.
От переплавки спаслась только бронзовая статуя «Распятие Христа» работы итальянского скульптора С. Альбано, забранная из алтаря лютеранской кирхи в Курске. И то по причине своего «антирелигиозного значения, характеризующего тесную связь дворянства с церковью», согласно экспертной оценке сектора науки Наркомпроса. Ведь на постаменте статуи имелась надпись, оказавшаяся для нее при большевиках спасительной: «Сие распятие принесено в дар Суджанским предводителем дворянства, камер-юнкером двора Его Императорского Величества Симоном Александровичем Юрьевичем и супругой его Анной Сергеевной, урожденной графиней Апраксиной, евангелической лютеранской церкви… в день Пасхи 1907 г.»[105].
Никакой документации разрушаемым в 1930-е гг. памятникам культуры музей не вёл. От большинства из них вовсе не осталось информации. Много позднее, в 1970-80-е гг., в музей от случая к случаю поступали сведения о случайных находках следов некоторых из тех исторических ценностей. Например, «в с. Верхополье Касторенского района, в помещении склада стройматериалов – бывшей школе, на полу вместо половых досок лежит икона „Варвара-мученица“… очень большого размера» – сообщала, приезжая туда, Н.М. Левшина. Ей объяснили, в чем дело: «Когда строили школу, одновременно разрушали церковь… И, чтобы добру не пропадать, директор школы распорядился использовать ее [икону – С.Щ.] как строительные доски. Изображением клали вниз» [106].
Директриса музея (она же председательница горбюро краеведения) Мария Константиновна Кардаш сочла, что внешних, по заказам других инстанций секвестраций культурных ценностей маловато будет, и она сама обратилась в Главнауку со служебной запиской, где просила избавить музей от слишком большой (более 3 000 экз.) нумизматической коллекции (составленной, напомню, из нескольких богатых собраний курских коллекционеров начала века). Лучшие монеты Кардаш предлагала передать в центральные музеи, дублеты продать через Госторг или обменять в других музеях на более актуальные с ее точки зрения экспонаты [107].
Протестовать против вандализма оказалось некому: в сентябре 1930 г. музей получил очередную директиву Наркомпросса о кадровой чистке, где ребром ставился «вопрос об освежении личного состава… путём:
1) перевода на пенсии сотрудников, достигших преклонного возраста;
2) снятия с работы… недостаточно квалифицированных научных музейных работников, а равно работников идеологически чуждых современному направлению в музейной работе»[108]. К тому времени все «чуждые элементы» из музея уже были уволены, вплоть до уборщицы М.Ф. Михайловой, на свою беду оказавшейся в прошлом монашкой (все монастыри губернии к тому времени позакрывались властями). Даже мыть полы за нищенскую плату не доверяли Советы «людям с раньшего времени» (И. Ильф, Е. Петров).
На протяжении 30-х – 40-х гг. никаких реальных результатов мало-мальски организованной историко-креведческой деятельности в Курске по печатным, архивным и мемуарным источникам не прослеживается. Единицы переживших ленинско-сталинское лихолетье в Курске любителей старины (те же Парманин, Позняков) время от времени публиковали компилятивные заметки на краеведческие темы в областных газетах да агитпроповских брошюрах.
А ведь кроме краеведов, начиная с рубежа 1920-х – 30-х гг. репрессиям в провинции подвергались еще и представители самых разных общественных слоев, включая, конечно, интеллигенцию (в этом легко убедиться, прочитав в курских газетах за начало 1990-х гг. списки реабилитированных прокуратурой посмертно курян). Так, в 1932 г. был арестован глава Курской епархии, архиепископ Дамиан (в миру Димитрий Воскресенский), а вместе с ним 127 священников и дьяконов, 106 монахов и монахинь [109]. Коллегия ОГПУ приговорила епископа к расстрелу, но отложила исполнение этого приговора до 1937 г., когда отбывавшего 10-летний срок Д. Воскресенского расстреляли на Соловках.
В связь с насильственным устранением не только инакомыслия, но и самих инакомыслящих земляков я бы поставил парадоксальное суждение Д. Хармса, сообщенное им осенью 1933 г. К.И. Чуковскому и занесенное тем в свой дневник: Хармс «до сих пор был выслан в Курск и долго сидел в ДПЗ. О ДПЗ он отзывается с удовольствем; говорит: „прелестная жизнь“. А о Курске с омерзением: „невообразимо пошло и подло живут люди в Курске“» [110]. Кроме вполне понятной в устах такого неподражаемого фантасмагориста, каков был Хармс, доли преувеличения, в этом его суждении я вижу вполне реалистичное свидетельство очевидца тех лет: в тюремных камерах, арестантских вагонах, лагерных бараках 20-50-х гг. складывались удивительно колоритные сами по себе компании из высокообразованных людей, которым практически нечего было уже терять, а на воле интеллигентные люди боялись сказать лишнее слово вслух.
Так что заявленное руководством краеведческого музея в феврале 1936 г. «Научно-исследовательское общество изучения Курской области» не пошло дальше заполнения анкет его членами и составления их списка. В следующем, 1937 г. даже и списков от него не осталось. В недавно опубликованном современными краеведами энциклопедическом словаре «Курск» относительно этой мнимой организации их достойных предшественников сказано с подкупающей наивностью: «… Сильный состав исследователей предвещал полновесную деятельность на благо и развитие краеведческого движения в Курске и области. Однако по неизвестным причинам развить работу нового общества не удалось»[111]. Как говаривал в подобных случаях булгаковский персонаж: «Ну, да, неизвестно, – подумаешь, бином Ньютона!» Мертворожденное «общество»-то ставило своей целью опять-таки «вовлечение трудящихся масс в активную борьбу за успех социалистического строительства путем изучения своего края»[112]. Фамилии его «активистов-учредителей» ничего не говорят историку курского краеведения (Зеликсон, Фомин, Завыленков, Железнов, Грачев; ответственный секретарь А.Е. Гречнева). Какой там «сильный состав»!.. За решеткой да колючей проволокой находился к тому времени действительно сильный состав курских краеведов.
Ведь 10 июня этого года последовал официальный запрет обществ краеведения в стране. Соответствующее постановление СНК РСФСР объявило: «Признать дальнейшее существование центрального и местных бюро краеведения нецелесообразным». Наркомпрос тут же разослал на места «Инструкцию о работе комиссий по ликвидации Бюро краеведения» от 16 июля 1937 г., которая предписывала все книги и рукописи, научное и хозяйственное оборудование, прочие материальные ценности краеведческих объединений передать органам народного образования. «Акт по ликвидации Курского общества краеведения» датирован 28 августа 1937 г. Однако гораздо раньше, еще в июле 1934 г., все накопившиеся с 1923 г. в Курске краеведческие документы поступили на хранение в государственный архив. В 50-е гг. добрая треть этой документальной коллекции оказалась уничтожена ленивыми и невежественными архивистами «как не имеющая практической и исторической ценности».
Скудное оборудование КГОК (этажерка, счеты, чернильный прибор, каучуковая азбука; 205 книг; 4,5 дести писчей бумаги; 2 карты) досталось областному музею – его предусмотрительная директорша-партийка Кардаш выпросила у ГПУ сразу после ареста технического секретаря общества М.Н. Рязанцева находившиеся в его опечатанной комнате ключи от помещения этой общественной организации.
Заодно под наблюдением облисполкома ликвидировали районные отделения краеведческого общества. Те, согласно актам ликвидационных комиссий, вовсе «не имели имущества и других ценностей».
На самом деле печатные и архивные материалы Курского краеведческого общества обладают немалой историографической, культурной, прикладной ценностью. К ним сейчас за разными справками всё чаще обращаются современные исследователи Курской земли, ее исторических древностей и природных условий. Далеко не полностью, но сохраняются в фондах и экспозициях областных и районных музеев вещевые находки из разведок и раскопок тех лет.
Но мне представляется важным не только то, что наши краеведы 20-х гг. смогли и успели сделать по изучению и охране памятников истории и культуры. Не менее поучительно представить себе, какой урон духовности своего народа нанесли те, кто мешал краеведам работать, держал их организации на нищенском финансовом пайке, а в конечном счете осудил на моральные и физические муки вместо того, чтобы наградить за подвижничество. Реабилитация пришла к ним слишком поздно, почти ко всем – посмертно.
Причины трагедии, произошедшей с краеведами после Октября, трактуются новейшими историографами недостаточно, на мой взгляд, определенно. В поднакопившейся на эту тему литературе складывается мнение, будто советская власть расправилась с ними походя, без особого повода – кто только не подворачивался под «красное колесо» большевистского террора!? Есть и такая точка зрения, которая предлагает видеть в краеведческих кружках очажки явной или потенциальной оппозиции сталинизму: «Работа сотен и тысяч энтузиастов, разбросанных по всем уголкам огромной страны, не поддавалась контролю тоталитарной системы – трудно было рассчитывать на то, что эти люди, преимущественно представители дореволюционной интеллигенции, примут установки на идеологизацию краеведения» [113]; «краеведческое движение 1920-х гг. слишком отлично было от утвердившегося стиля командно-административной системы… Сталина и его подручных…»[114].
Доля истины в подобных констатациях содержится. Примером чего могут служить некоторые разногласия, случавшиеся между старыми, дореволюционной закалки, и новыми, сугубо советской выделки, краеведами в Курске. Показателен конфликт Г.И. Булгакова с заслуженной большевичкой П.И. Шавердо. Краеведы поручили ей было составить доклад о 1905 годе, «по документам архива с дополнением личных воспоминаний, как активной участницы в работе того времени». Она больше месяца, по собственному определению, «рылась в архиве» и доклад подготовила. Однако в назначенное для выступления время ее ждал афронт. Явившимся на место собрания, в школу, где преподавал Булгаков, докладчице и приглашенным ею слушателям сторожиха заявила: «Георгий Ильич сказал, что собрания не будет»[115]. Оскорбленная краеведка с революционным стажем подала заявление о выходе из Общества.
Вряд ли можно счесть этот эпизод случайным недоразумением. В нем явственно просматривается нежелание Г.И. Булгакова и некоторых его единомышленников среди опытных краеведов заниматься событиями Новейшей истории, да еще в односторонне-партийном освещении.
Но при всём том, никакой, по-моему, ниши для явной или скрытой политической оппозиции, тем более контрреволюции краеведческое движение представлять не собиралось, да и не могло. Как это вполне, надеюсь, ясно по вышеизложенным курским материалам, и старые, и тем более молодые краеведы 20-х гг. изо всех сил старались следовать генеральной линии ВКП(б) на своих участках общественной работы. Одни действительно верили рабоче-крестьянскому государству. У других оставалась слишком свежа в памяти смертоносная практика ЧК и белогвардейской контрразведки, по очереди умещавших тот же Курск трупами правых и виноватых перед ними. Неразгаданный на свою беду краеведами парадокс их положения заключался в том, что главную опасность для властей они представляли отнюдь не как саботажники, а именно в качестве добросовестных, объективных и энергичных исследователей прошлого и особенно настоящего своего родного края.
Куда ни шло, если речь шла о массовом разрушении археологических объектов. Хотя едва ли местным властям приятно было в 1930 г. получать циркуляры, подобные следующему: «В связи с катастрофическим положением в деле охраны и учета памятников культуры по ЦЧО, Облбюро краеведения, – идя навстречу намеченным ГАИМК работам, считает необходимым теперь же поставить на контроль как местонахождения памятников культуры, так и районы тракторных запашек и наиболее крупных строительных и земляных работ»[116]. Или такую директиву: «Вследствие того, что социалистическое переустройство деревни принимает широкий размах и быстрый темп и что в скором времени можно ожидать полного уничтожения культуры старой деревни, является необходимостью особенно характерные признаки ее запечатлеть фотографией» [117]. В пору сплошной коллективизации, форсированной индустриализации от подобных бумажек просто отмахивались. В результате, между прочим, служба археологического надзора отсутствует в Курской области по сию пору. Коммунисты так и не удосужились ее создать, и у новой администрации на рубежах XX–XXI вв. руки до каких-то памятников старины опять-таки в подавляющем большинстве случаев не доходят. Инспекция по охране памятников истории и культуры в составе комитета культуры областной администрации сейчас существует, но почти исключительно номинально.
Это уже традиция – печальная, но солидного стажа, коему уже под сто лет.
В 20-е же гг. большевистские власти имели неосторожность поручать краеведам и куда более злободневные мероприятия, чем раскопки каких-то курганов или городищ. Скажем, «периодическое, планомерное наблюдение за состоянием посевов»; «определение размеров практических норм личного, кормового и хозяйственного потребления» разных продуктов на селе; «бюджет основных групп трудового населения» города и т. п. вопросы актуальной статистики. Такие данные собирались в КГОК через учителей и школьников и передавались в органы госстатистики.
Поначалу, со второй половины 20-х гг. цифры «показывают на наличие в результате хозяйствования не только достаточных запасов, но даже и свободных к продаже излишков в близких к действительности количествах» [118]. А уже в «год великого перелома» «близкие к действительности» сведения «урожайной» статистики стали особенно опасны для официальных надзирателей за краеведами. Тогда в учетном «Листке о питании сельского населения» вместо молока, хлеба и сала пришлось бы писать воду, кору и глину, а то и человечину, как в самых страшных эпицентрах голода. Ненужным свидетелем подобных эксцессов могли оказаться археолог, этнограф, биолог, географ, каждое лето лезущие в поле со своими фотоаппаратами и блокнотами.
А кроме экстраординарных коллизий вроде голода да массовых репрессий на совести советской власти оставалась груда застарелых общественных проблем, вроде пресловутой жилищной. Всесоюзные переписи населения 1923 и 1926 гг. показали по Курской области, что «ни один город губернии не обеспечен жилой площадью по норме в 10,0 кв. м. на каждого жителя… Это тот минимум требований гигиены, без которого здоровье человека находится в опасности… Преобладают квартиры сырые, с низкими потолками, недостаточным освещением, давно неремонтированные и слишком загрязненные. Такие антисанитарные и антигигиенические жилища развивают болезни и повышают смертность населения, ослабляют жизнедеятельность и являются громадным препятствием культурному и интеллектуальному развитию человека» [119], – делали вывод краеведы-гуманисты.
Показательно, что массовый террор в отношении гражданского населения был возобновлен большевиками именно начиная с ученых-гуманитариев и краеведов (если не считать прежних противников партии Ленина – эсеров и т. п. действительно «политических»). Предстоящим в Стране Советов событиям не нужны были историки, бытописатели, вообще фиксаторы. А краеведы могли ими стать. Так что сначала убрали полунезависимых статистиков новых волн террора, вызванного катастрофическим для большевистских властей расхождением их лозунгов и реальных последствий претворения таковых в жизнь. Уничтожение краеведов и их организаций – один из первых, мало кем распознанных симптомов краха коммунистической утопии в России.
Такими, примерно, видятся мне мотивы, по которым власти решили не только свернуть краеведческое движение, но и внести многих его представителей в проскрипционные списки. Более детальный и углубленный анализ политического и идеологического контекста развития и гибели советского краеведения содержится в работах А.А. Формозова и С.О. Шмидта [120].
После обнародования всей правды о советских репрессиях против российской интеллигенции особенно прискорбны рецидивы клеветнической лжи и лукавые фигуры умолчания относительно соответствующих фактов. Так, глава Курского областного общества краеведов, формально воссозданного на рубеже 1980-х – 90-х гг., Ю.А. Бугров, сам поначалу опубликовавший курские материалы следственного дела своих предшественников (№ П-16967 Архива УКГБ-ФСБ Воронежской области), в целом ряде последующих своих выступлений, которые мне довелось слышать, и публикаций, объясняет роспуск КГОК исключительно изменением административно-территориального деления Черноземья в начале 30-х гг. и временной ликвидацией Курской губернии. В сравнительно недавнем прошлом еще можно было как-то понять составителя прежнего, советских времен справочника, который сообщал, что лидер воронежских краеведов С.Н. Введенский «в начале 30-х гг. уехал из Воронежа»[121], «забывая» добавить: «В арестантском вагоне в ГУЛАГ навсегда». Сегодня замалчивание реальной картины уничтожения первых советских краеведов выглядит по меньшей мере нелепо, а по сути – кощунственно по отношению к памяти о наших замечательных предшественниках.
В качестве своеобразного постскриптума к этой главе приведу еще один архивный документ: «Вопросы к товарищу Рыбакову», чья археологическая экспедиция работала на Курской земле в 1937, 1939 гг., т. е. всего через несколько лет после «раскрытия заговора краеведов». Вопросы эти сформулировали новые работники Курского краеведческого музея:
«1) Собрать сведения о движении доисторического человека и жившего здесь (признаки его селищ); 2) Об исторических народах, оседавших на нашей территории; 3) О случайно проходивших народах по нашей области с юга, запада, севера, востока; 4) О северянах, об их соседях вятичах; 5) О литовских народах; 6) О движении монгольских племен и об их дорогах (шляхах); 7) Произвести обследование границ бывшего Московского государства XVI–XVII вв. (Белгород, Рыльск – центры по сооружению заграждений); 8) О случайных находках и кладах области; 9) Составление черновой картотеки для будущей археологической карты; 10) Приобрести литературные труды Самоквасова о северянах. Его же труды по Курску. То же Спицына и Городцова»[122].
Все перечисленные и многие другие сюжеты исторического краеведения Курска и его округи совсем не обязательно было выспрашивать у московского доцента (будущего академика) Б.А. Рыбакова, которому на курских раскопках не хватало квалифицированной рабочей силы. По каждому из этих вопросов Г.И. Булгаков или Л.Н. Соловьев, любой другой опытный краевед с дореволюционным образованием мог бы прочитать экспромтом целую лекцию, снять со своей книжной полки всю нужную литературу. Но их всех или лишили свободы, или оторвали от краеведческой работы. К сожалению, следующим поколениям местных историков родного края во многом пришлось начинать с нуля – преемственность в развитии нашего провинциального краеведения, локальной истористики оказалась с начала 30-х гг. нарушена, как теперь ясно – практически необратимо [123]. Традиции так называемой «микроистории» в провинции довелось после многолетнего перерыва продолжать на сколько-нибудь достойном уровне уже не добровольцам из среды разночинной интеллигенции, а немногим представителям высшей школы, музейного дела, библиотек, архивов и т. п. государственных учреждений культуры.
Страницы← предыдущаяследующая →
Расскажите нам о найденной ошибке, и мы сможем сделать наш сервис еще лучше.
Спасибо, что помогаете нам стать лучше! Ваше сообщение будет рассмотрено нашими специалистами в самое ближайшее время.