Книга Мы неразделимы онлайн - страница 10

Странные исчезновения

В это время произошло событие, о котором много и долго толковали в институте. И Шевелевой и ее учителю оно доставило много горьких минут.

Началось с того, что аспирантка Шевелева вдруг стала подолгу исчезать из лаборатории. Происходило это с наступлением вечера, когда привыкли обыкновенно видеть ее за работой. На расспросы она. отвечала неохотно, пробовала даже утверждать, что никуда из лаборатории не отлучалась ни сегодня, ни вчера, ни позавчера. Кто-то пустил слух, что девушка вечерами появляется в университете на кафедре физиологии и исчезает в кабинете академика Ухтомского. Вслед за ней туда приходит электрофизиолог, за ними изнутри запирается дверь, и проникнуть в помещение никому не удается, Так как никто толком не знал, что творится за запертой дверью, прошел слух, что в кабинете академика образовалась «башня молчания»…

«Тайна» рассеялась на заседании сессии физиологического института Академии наук. Ухтомский сделал доклад о своем новом исследовании и с благодарностью отметил эксперименты Шевелевой, основной его помощницы в этом труде.

После окончания сессии Быков пришел к аспирантке и, не справляясь о ее опытах, как это делал обычно, сухо сказал:

– Аспирантка Шевелева, я отказываюсь от вас… Я отказываюсь осуществлять руководство вашей работой.

Таким рассерженным она еще не видела его. До чего может человек измениться! Он даже не взглянул на нее. У девушки перехватило дыхание, и она промолчала.

– У вас скверный характер, непослушные мне не нужны! При чем тут характер? Она всегда слушалась и никогда не возражала ему.

– Вы несправедливы, Константин Михайлович, – попробовала она защищаться.

Но ученый не дал ей договорить:

– Вы нарушили верность нашей школе, польстились на то, чтобы служить двум богам.

«Польстилась на то, чтобы служить двум богам! Какая несправедливость!»

– Я думала, наоборот, вам будет приятно, что аспирантка справляется с вашей работой и успевает быть полезной другим…

Могла ли она повести себя иначе? Ухтомский пригласил ее и сказал: «Я прошу вас совместно с электрофизиологом проделать работу на одиночном волокне седалищного нерва лягушки». Сказать ему «нет», «ни за что»? Обидеть прежнего учителя и друга, удивительного ученого и мыслителя?… Он так много в свое время для нее сделал, столькому ее научил…

– Я не могла поступить иначе, не сердитесь, я вас прошу.

В ответ на эту мольбу последовал поток иронических фраз и язвительная усмешка.

– Я думала, – твердила аспирантка, – что разнообразие планов двух школ поможет моему научному развитию.

Как он несправедлив! За три недели она проделала такую большую работу. До вечера трудилась здесь, рядом с кабинетом Быкова, затем допоздна, порой до полуночи, – в университете. Ухтомский всячески ей помогал. Сколько она натерпелась в его злополучном кабинете, где температура воздуха, по странному капризу академика, не превышала десяти градусов тепла! Холод все же ее одолел, она свалилась и заболела.

Быков был неумолим:

– Вы ничего не понимаете в отношениях между школами…

От этих слов ей стало больно, она поежилась, и голос ее утратил свою мягкость, голубые глаза широко раскрылись и стали круглыми. Ответ аспирантки прозвучал сухо, но все еще сдержанно:

– Я не вижу противоречий между вашими школами. Я думала, что они служат общим целям науки.

– Вы говорите глупости!

– Я не знала, что наука разделена на вотчины, границы которых переступать нельзя.

На это последовал такой поток нелюбезностей, что девушка низко опустила глаза и прошептала:

– Наш разговор не может продолжаться, извините.

– Я отказываюсь от вас, – бросил он ей на ходу, – до свиданья!

На следующий день в канцелярию института поступило заявление Быкова: он отказывался от непослушной аспирантки и просил учебную часть дать ему указания, как с ней быть.

Учебная часть была весьма озадачена: оставить аспирантку без руководителя бессмысленно – что ей в лаборатории делать одной? С другой стороны, жаль увольнять многообещающую девушку, столь талантливо проявившую себя. Ее пригласили в учебную часть, официально подтвердили, что ученый от нее отказался, и обещали по этому поводу вынести решение.

Быков перестал навещать свою прежнюю помощницу, друзья по работе стали ее избегать, некоторые перестали даже раскланиваться. Во все времена, и в войне и в мире, измену отмечают презрением. Поражало невозмутимое спокойствие аспирантки, не помышлявшей, очевидно, оставлять институт. Она продолжала аккуратно являться на работу, вывешивала на двери транспарант с надписью: «Тише, идет опыт, не мешайте!» – и оставалась в лаборатории весь день. Так проходили недели.

Еще один только раз спокойствие аспирантки было нарушено. Ей сообщили, что в ее рабочую комнату вселяют кандидата биологических наук, который будет ее руководителем.

Горькие минуты, выпавшие на долю Быкова, в известной мере извиняли его резкость. Это не была вспышка гнева, голос внезапно прорвавшихся чувств. Она причинила ему боль, хорошо знакомую тем, кому в короткие мгновения приходилось расставаться с самыми заветными мечтами. Эксперименты над шейным узлом не были для Быкова работой в обычном смысле; с этими опытами его связывали счастливые воспоминания студенческих лет, горечь ошибки, разочарования и вера в предстоящий успех. С тех пор как Кибякову удалось доказать, что импульсы к мышцам, следующие через шейный узел, возникают под действием веществ, образующихся в самом нерве, Быков не прекращал уже собственных исследований. Если бы удалось обнаружить вещества, которыми сам мозг осуществляет свое управление организмом, работы, начатые Леви на сердце лягушки и продолженные Кибяковым на шейном узле, были бы им, Быковым, счастливо завершены.

Опыты тогда начались удачей, вмешательство счастливого случая предопределило успех.

Ассистентка Анна Риккль в течение некоторого времени изучала изменения дыхания у животного после того, как раздражался конец блуждающего нерва, который следует в мозг. Деятельность этого нерва весьма многообразна: он расширяет кровеносные сосуды, замедляет сокращения сердца, усиливает движения кишечника и задерживает дыхание. Многие испытали его особенности на собственном опыте. Мы иногда говорим: «Так испугался, что сердце упало», или: «Захватило дыхание от волнения». Однажды, когда Риккль в присутствии Быкова регистрировала дыхание животного, ученый спросил ее:

– Вы не будете возражать, если я воспользуюсь вашим опытом для решения побочного вопроса?

С удовольствием! Она не возражает.

– Вот и хорошо. Вы только позвольте мне еще немного подумать.

Ему вдруг пришла в голову интересная мысль, она просто осенила его. Он, кажется, нашел способ выяснить, осуществляет ли мозг руководство организмом посредством выделяемых им веществ. Это не будет эксперимент на искалеченной лягушке, в сосудах которой вместо крови обращается физиологический раствор. Опыт будет проведен на теплокровном животном, совершенно здоровом, пригодном для длительного исследования. Ничто не помешает потом исследовать химическую природу этих веществ, если они окажутся в крови.

– Выслушайте меня, – снова обратился/Быков к сотруднице. – Прошу вас, будьте внимательны к тому, что я скажу.

Ученый выглядел взволнованным и, как всегда в таких случаях, старался говорить возможно ясней. Она угадала его состояние и отложила работу.

– Раздражая конец блуждающего нерва там, где он следует к сердцу лягушки, Леви открыл вещества, которые возбужденный нерв выделяет. Мы попытаемся то же самое найти в мозгу. Слушайте дальше, это не все. Раздражая конец блуждающего нерва, вы вызываете изменения в дыхательном центре. Как мы объясняем это? Нервные проводники в мозгу под влиянием вызванного вами возбуждения отделяют там химические продукты, которые изменяют дыхание. К этим веществам следует подобраться. Они должны быть в крови, отходящей от центральной нервной системы. В свое время я не сообразил собрать раствор, оттекавший из шейного узла, разрешите теперь исправить ошибку.

– Вы думаете, – спросила она, – что изменения в дыхании собаки после раздражения блуждающего нерва связаны с появлением в мозгу возбуждающих веществ?

– Думаю, что так. Давайте проверим.

Они будут раздражать конец блуждающего нерва, извлек кут из вены кровь, которая омыла мозг, выждут, когда дыхание животного станет нормальным, и, не раздражая больше нерва, введут эту же кровь в артерии. Если в кровеносном токе действительно растворены продукты, действующие возбуждающе на центр дыхания, они, придя из артерии в мозг, обнаружат себя. Животное будет так же страдать, как если бы снова раздражали его блуждающий нерв.

Опыт проделали. Быков не ошибся. Собака задыхалась от собственной крови, перенесенной из вены в артерию.

И еще один подобный эксперимент.

Раздражение симпатического нерва обычно приводит к учащенному дыханию подопытной собаки. Однажды, когда ученый после такого опыта извлек кровь, омывшую полушария мозга, и ввел ее другому животному, у него участилось дыхание, как если бы раздражали его симпатический нерв.

Анализ определил химическую природу выделений: в первом случае в мозгу отделялось вещество, подобное уксуснокислому холину, а во втором – подобное адреналину.

Снова сказалась методика Павлова. Мозг животного обратили в лабораторный аппарат. В кровяном токе открыли вещество, определили его действие и назначение, прежде чем химики смогли его увидеть.

Природа, создавшая высокоорганизованное животное, предвидела опасности, грозившие ему от всяких случайностей, и естественным отбором значительно ослабила эту угрозу. Там, где закупорка кровеносных сосудов могла лишить организм питания, выросла сеть параллельных канальцев-сосудов. Рядом с нервными стволами разместились сплетения, несущие подсобную службу. Сигналам и импульсам, следующим в мозг и обратно, также обеспечена запасная колея. В самом нерве вдоль магистрали, по которой движется импульс, вырабатываются вещества большой возбуждающей силы. На «станциях» и «полустанках» изливаются в кровь вестники идущего сигнала. Так параллельно с телеграфом несутся отправления почтой. «Жизнь есть совокупность отправлений, противящихся смерти», – сказал французский врач Биша. Было бы невозможно бороться за существование, если бы к жизни вел один путь, а к гибели – тысяча.

Быков мог бы на этом успокоиться, но он увяз в химии, а с ней расстаться ему было нелегко. Он решил ближе узнать выделения нервов, изучить их, и кто знает, не пригодятся ли они во врачебной практике.

Так как в крови эти вещества разрушаются, едва они выполнили свое назначение, опыты велись с физиологическим раствором, искусственно циркулирующим в кровеносной системе. Любитель изящного опыта, Быков воспользовался методикой другого русского ученого, удивившего в свое время мир.

Последуем за Быковым в его лабораторию, присмотримся ближе к эксперименту.

Перед нами рыбья голова на пробковой пластинке. Она закреплена металлическим зажимом, точно от нее ждут серьезного сопротивления. Кругом ни капли воды, а голова вот уже много часов чувствует себя превосходно. Она дышит, распахивает и закрывает жаберные крышки, вращает глазами. Точно ее никогда не извлекали из воды, она захватывает ртом воображаемую воду, глотает ее. Рыба как бы уверена, что плывет, плавники движутся то спокойно, то резко, как бы унося ее вперед. Пережив свое тело, голова словно акклиматизировалась в лаборатории, окончательно приспособилась к земной атмосфере.

Приготовления к этому опыту проходят быстро и точно. Вращающийся нож мгновенно отделяет голову от туловища, проворные руки быстро закрепляют ее на пластинке, торопятся сохранить жизнь мозгу – деликатнейшему органу, всегда умирающему первым. Черепные сосуды соединяют с аппаратом, откуда поступает богатый кислородом солевой раствор. Там, где эта жидкость оттекает из мозга, трубка связывает вену с пробиркой. Таков метод обращения водной обитательницы в земную.

Затем начинается другая часть работы. Экспериментатор находит окончания блуждающего и симпатического нервов и раздражает их электрическим током. Голова рыбы, как и шейный узел, превращена в химический аппарат для накапливания продуктов, выделяемых мозгом. Много часов живет этот чудесный инструмент физиологии. Лишь прекращение питания в связи с уходом сотрудников лаборатории приводит его к гибели.

Раствор, оттекающий из мозга рыбы, оказал серьезную услугу науке. Будучи введен в кровь теплокровного животного, он производил на организм решительное действие. Продукты блуждающего нерва усиливали движения кишечника, а симпатического, наоборот, сдерживали.

Во время Международного конгресса физиологов в дни жаркого августа 1935 года рыбью голову показывали гостям-иностранцам. В эти дни жизнь ее длилась по восемь и больше часов. Перед ней прошли знаменитые физиологи. Они долгое время любовались препаратом, восхищались, жали руку Быкову и неизменно повторяли: «Очень хорошо, превосходно!» Бельгиец Бакк провел около часа у рыбьей головы, расспрашивал, допытывался, просил сообщить ему на родину результаты работ. Японский делегат Като поручил своему ассистенту изучить методику улавливания мозговых веществ из рыбьей головы.

Можно ли было не поражаться: чувствительнейший из мозговых центров – дыхательный – до последней минуты не обнаруживал ни малейшего признака упадка.

Один из гостей не без иронии заметил Быкову:

– Это не ваш стиль работы, не так ли? Павловская школа, насколько я знаю, предпочитает вести опыты на здоровом животном.

Ученый усмехнулся:

– Вы считаете, что рыбе чего-нибудь не хватает? Опыт производится в нормальных для рыбы условиях…

Успех был немалый. Впервые закономерности, установленные на двигательных нервах и на шейном узле, были прослежены в полушариях головного мозга. Частный закон стал всеобщим. Удивительно ли, что ученый продолжал тянуться к крошечному органу, некогда пленившему его воображение, жил мыслями о нем, словно тайны, заключенные в шейном узле, не знали себе равных в мироздании.

Работа Шевелевой, ее серьезное увлечение строением нерва и предстоящие поиски веществ, выделяемых пучками, вызвали у Быкова душевный подъем, доступный лишь тем, кто научное искание способен возвысить над всеми благодатями неба и земли. Горячая приверженность девушки к предмету его давних мечтаний, ее глубокий интерес к механизмам шейного узла всколыхнули в нем чувства, которые не могли ему позволить оставаться в стороне от ее дела.

Там, где страстное влечение к познанию природы сближает людей, время сливает их мысли и чувства, и никто уже из них не может себя отделить от другого. Сколько раз, наблюдая за работой аспирантки, мысленно следуя за каждым ее движением, ученый вдруг воодушевлялся новой идеей, важной для понимания того, что прежде казалось неясным. Он готов был уже поделить с ней находку, и вдруг девушка принималась именно об этом с ним говорить, так излагать его мысли, словно она подслушала их…

Они как бы жили общими мыслями – физиолог и его ученица. Бывало, он приходил к ней с новыми планами, с твердым намерением все перестроить на другой лад, и тут же выяснялось, что он опоздал. Она сегодня лишь подумала о том же и незадолго до его прихода планы эти осуществила…

Не раз случалось, что ученого, занятого делами, далеко отстоящими от шейного узла, вдруг потянет туда, где Шевелева, склонившись над усыпленным животным, выделяла одиночное нервное волокно. «Хорошо, что вы пришли! – обрадовано встречала его аспирантка. – Я ничего тут не пойму, хоть бросай опыт. Хотела даже просить вас прийти…» И мысли и чувства их шли одной колеей, удивительно ли, что они совпадали?

Ученый верил, что с этой помощницей он доведет свои искания до конца. Ничто не помешает ему изучить механизмы, остававшиеся до сих пор сокрытыми. Была опасность, что аспирантка, воспылавшая столь внезапной любовью к узлу, так же внезапно остынет к нему. Кто заподозрит в постоянстве девушку двадцати двух лет?… Быков был твердо убежден, что никому не удастся отклонить ее от цели, она останется верной себе и ему, и вдруг случилось иначе – девушка втайне от него увлеклась делом, чуждым его интересам. Зашло ли ее новое увлечение далеко и она не вернется к шейному узлу, или, раскаявшись, сама уже не рада тому, что случилось, как бы там ни было, он, Быков, этой обиды ей не простит.