Книга Повелитель Теней онлайн - страница 10

Глава 10

НЕЧЕРНОЗЕМЬЕ, РОССИЯ

– Как звать-то тебя, а то в документике не разглядела. – Надежда Карповна свернула бюллетень.

– Олег. А это – Григорий, – киваю на Ларина.

– А по отчеству как величать?

– Да я вроде не старый еще…

– Был бы старый – я б к тебе на «вы» обращалась. А так вроде сыну моему ровня… Но и не пацан уже, чтоб одним именем обходиться…

– Владимирович я. А Григорий – тот Евгеньевич.

– Так-то лучше. А то взяли моду: показывают по телевизору деда, совсем сивый как лунь, а все – Борис… А то – академик, лауреат, министр… И тоже – Андрей… Кличут как несмышленышей каких…

– Принято сейчас так.

– Кем принято? Не по-русски это, взрослого человека без отчества величать.

Есть у тебя отчество – пусть поминается родитель твой, живой ли, усопший, а не сирота ты на этом свете, не из пробирки взялся, сын отца и матери… А у того – свой отец был, а у того – свой… Разумеешь? Есть у тебя отчество, знать, есть и Отечество. Чайку с дороги выпьете?

– С благодарностью.

– То-то. Год нынче холодный, лютый. А весна, глядишь, дружной будет… Так, значит, писателем работаешь?

– Журналистом. Статьи пишу.

– И много платят за то?

– Когда как.

– Видать по одежке, не сильно хлебно сейчас журналистом-то быть. Да и почета того нет. Раньше как из области журналист приедет – все по струнке вытягиваются: известно, пропечатает что худое в газете, так и с должностью, и с партбилетом распрощаешься… А уж из первопрестольной на моей памяти всего-то раз наезжали, так все районное начальство разом с городским вокруг хороводы водило, только что петухами не пели… А сейчас: что хочешь, то и пиши… Все одно никому дела нет. Потому как врут журналисты. То, читаешь, кошка человечьим языком заговорила, то – барабашки по квартирам загуляли… Карикатуры такие рисуют – смотреть совестно… Да и о политике о той: одни – одно пишут, другие – другое, да все не честно как-то, с вывертом, с издевкою… Злые все стали друг к дружке, как собаки… Все обещают, и все врут, врут… Изверились люди.

– Раньше честнее было?

– Понятнее. Да и притерпелись… Знаешь, как говорят – свой навоз не пахнет. – Надежда Карповна встрепенулась:

– Да что ж это я, заболтала вас совсем… Самовар, чай, подошел… Пошли-ка в учительскую, там и потолкуем…

В учительской накрыт стол. Хлеб нарезан большими ломтями, сало, огурцы.

– А вот и картошечка поспела… Чем богаты. Угощайтесь.

И я, и Гриша Ларин были готовы… На Руси «чай» – понятие особое…

Включает и хлеб, и соль, и водочку, и разговоры неспешные… Одним словом – «чай».

Открываю сумку, извлекаю «столичные гостинцы»: московскую сырокопченую, банку лосося, шпроты, ну и, конечно, кристалловскую…

Разлили по полной в граненые лафитнички:

– Ну, со встречей… Со знакомством…

Василий Игнатьевич, главред «Светлого пути», поднес к губам стаканчик осторожно, придерживая ладонью за донышко, руки заметно подрагивали…

Недоопохмелился, видно, с утра, бедолага… Зажевал корочкой, чуть посидел, просветлел лицом…

– А вы Карповну-то, ребят, не шибко слушайте… Нажалуется она, наплачется… Не знаю как где, а мы тут – ничего живем… Земля родит, огороды у всех… Ничего… Да и голова у нас районный – мужик что надо, соображает…

Дороги – видали какие?

– Ты, Игнатьич, как рюмку примешь – так сразу хвастать!

– Чего – хвастать? Разве не так? Надежда Карповна усмехнулась хитро:

– Это у нас завсегда: приезжих сторожиться да себя нахваливать! Абы чего не вышло… Идеологический работник…

– Да чего ты, право… «Идеологический…» А Зуева, что пиломатериалы крал, кто, не мы расчехвостили?

– Ну прямо герой труда… Смотри не запались на скаку-то.

– Вот так, мужики… Видали… Не баба – язва!.. В глаза говорю, хотя и родня мне.

– А у нас в Пречистом все всем родня… Седьмая вода на киселе…

– Ну как пошла, с морозцу-то? – Игнатьич глянул на меня скоро, беспокойно перевел глаза на Ларина, снова – на меня… – По второй?

– По второй.

– А вообще-то Василий прав. В Пречистом мы еще ничего – везунчики… Слава Богу, что под Чернобыль попали… – произносит Надежда Карповна.

Сначала я решил, что ослышался:

– Под радиацию?..

– Ну так, под нее. Еще в восемьдесят седьмом денег району отвалили: на них и школу отремонтировали, и дороги те провели. А то ведь были глушь глушью, на танке к нам по весне да по осени не проползешь… А сейчас без «гробовых» – вообще хоть смертью помирай: зарплат за полгода не плотют… У колхозных, у тех вообще продукты не берут: заморские дешевле обходятся… А вообще-то от хозяина зависит… Кто крутится – тот и живет, а у ленивых – оно завсегда «зубы на полке»…

– Так, по-твоему, что, люди дурня валяют? Поутру – все на работу бегут, а как зарплату получать – что? Кукиш с маслом! – не соглашается Игнатьич.

– Не перевирай. Я ж говорю – от хозяина! Возьми веденеевский колхоз – не нарадуются!

О Веденееве я уже слышал. В трех районах и в областном Велереченске есть магазины – их так и называют, «веденеевские». Отовариваются в них охотно: продукт дешевле, свежее… Да и с землей колхозу повезло: чистая от радиации, голландцы специально приезжали, замеряли, потом соглашение подписали: маслозавод и сыродельню строить. Колхоз, правда, уже не колхоз – акционерное общество, и хозяин ему – Константин Васильевич Веденеев, тридцати девяти лет…

– А за кого, к примеру, тот Веденеев проголосует? – спрашиваю я.

– Известно за кого… За коммунистов. И все село его также – две с половиной тыщи душ.

– А не забоится? Ну как раскулачат?

– Это кого? Костьку-то? Раскулачить? Да он сызмальства в райкомах сидел секретарем… Да и грамотный, на кривом мерине не объедешь.

– А вы за кого? – спрашиваю редактора.

– Я… Да все за них проголосуют.

– Почему?

– При них порядок был. Надоело людям безвластие-то…

– Это при Горбатом – порядок?

– А ты его к коммунистам не причисляй. Предатель он. Оборотень. Одно слово – Мишка-меченый. И вся его клика – такая же. Вы ж там на Москве сидите, не знаете, что ли? – Игнатьич смотрит на меня пытливо, внимательно. Такое ощущение, что для того, чтобы протрезветь окончательно, ему не хватает грамм ста…

– В смысле?

– Одна там шайка-лейка. Масоны. Решили нас под себя поработить, вот и поработили. Выбираться теперь надо.

– Кто о чем, а вшивый о бане, – комментирует Карповна.

– Да? Еще предки наши говорили: попасть в кабалу, А что такое кабала? Это и есть ихнее жидомасонское учение. – Игнатьич наливает себе лафитник и дергает одним махом. – Ты посмотри в телевизор: только и есть, что Хейфицы, Крамеры и прочие… И все комментируют, и как нужно – выворачивают. И в правительстве, и вокруг Президента – они же вьются! Сначала Америку под себя подгребли, теперь – нас хотят!

– Что, в Америке тоже масоны?

– А то как же! «Права человека» – это и есть права евреев. А мы для них не люди, а так, гои… Сейчас умные люди много про это книжек пишут, а власти наши – что? Молчок! Заодно потому что! Ты герб американский видел?

– Обязательно.

– Ну?.. – Игнатьич смотрит на меня настойчиво и требовательно.

– В смысле?..

– Какой он?

– Орел. С двумя лапами и одной головой.

– А над головой у него что?

Честно говоря, не помню я, что у американского орла над головой. Но уж точно не шапка Мономаха.

– Наверное, звездочки. По числу штатов.

– Да-а? Э-эх вы, сидите там на Москве, всякую глупость в газетах пропечатываете… – Главред долил остатки водки и снова выпил. – Может, еще за бутылочкой?…

Ларин тихо улыбнулся, достал из сумки очередную емкость. Чай – он и есть чай.

– Вот это по-нашему… – Главред задумчиво пережевал корочку хлеба. И выдал:

– Звезда Давида у него там. Шестиконечная. Уразумели?

– Где?

– Да над башкой у этого орла американского.

– Ну и что? Одни любят арбуз, другие – свиной хрящик. Была бы у этой птички над головой пятиконечная – нам что, жить бы легче стало?

– Да ты не понимаешь!.. – Игнатьич машет рукой в сердцах. – Просто если вы там не понимаете, то чего уж остальным… Или – боитесь?

– Кого?

– Сионистов, кого же еще! Они ж сейчас везде расселись – и в валютных фондах разных, и в правительстве… Распродают Россию-то! И ООН эта хваленая – ни гугу… Как сербов православных бомбить – нате вам пожалуйста, как по Багдаду – тоже, с дорогой душой, потому как мусульмане и арабы всякие – евреям главные враги и есть! А наши сидят, ручонками разводют: общечеловеческие ценности – то, общечеловеческие ценности – се…

– ООН как раз признала сионизм формой расизма и расовой дискриминации.

– Да ну?

– Ага. Двадцать лет назад, в семьдесят пятом, на тридцатой сессии Генассамблеи.

– Ну… Это они нарочно. Для отвода глаз. Я думаю, и войну в Чечне они затеяли…

– Да? А зачем?

– Да чтоб с мусульманами нас, значит, рассорить. Вот Хусейн – завсегда за нас был… Вообще от евреев – вред один в мире. ГУЛАГ нам создали тут – раз. Как Сталин за них взялся, так его отравили – два. Сейчас нас поразвалили – три.

Чтобы тащить, значит, все было сподручнее… А этот рыжий… прихватизатор…

Знай, все им за бесценок распродает… У нас тут трех парней посадили – ящик водки по пьянке из магазина уволокли, а этого разве посадит кто? Все – одной масти…

– Олег Владимирович, а что на Москве-то слышно, когда ту войну-то чеченскую прикончат, а? – спрашивает Карповна.

Пожимаю плечами…

– Да концы, известное дело, все в Москве схоронены. А то в Тель-Авиве да и в Вашингтоне том – не дознаться. Ничего, люди все видют, не без глаз.

Проголосуют, – горячится Игнатьич.

– За Жилиновского?

– А за кого же еще! Этот за русских стоит! При нем порядок будет, уж точно!

– Хм… Так ты вроде против евреев, а Жилиновский – …юрист, по отцу-то…

– А у них это не в счет! Вот если б мать была… А мать у него – русская! А как думаете, ребятки, вылезет Россия-то?

– Как Бог даст.

– На Бога надейся и сам не плошай!

– Это – как водится.

– А я, стыдно сказать, уже и не верю ни во что… – вздыхает Надежда Карповна. – Хотя и иконки дома, еще от родителей, а… Недавно сестре троюродной, в Велереченске она живет, сына прислали из Чечни… Всю службу там отвоевал… Уж как она убивалась, пока служил – каждый денек в церковь ходила да свечки ставила… И уж ждала, ждала… Осенью уволить должны были, а все держали – менять некем… А тут – уже и документы все получил, да попросили последний раз в наряд, значит… Броневик ихний на мине подбило. Сережка, сын, значит, выскочил чего-то, тут его пулей и убило. Насмерть. В последний денек…

Осиротели родители… На похороны я ездила – «чеченцев» много пришло, проводить, значит… А тут – ветеран какой-то, с Отечественной, видно, на могилку к кому пришел проведать… Подошел к ребяткам-то, спрашивает одного:

«А что, сынок, страшная война в той Чечне?»

«Самая страшная война, отец, та, на которой ты подыхаешь».

Господи, как ребят жалко…

Разлили, выпили не чокаясь.

Парадоксы войны… Те пацаны, что, воевали в Афганистане, стали у нас «афганцами», эти – «чеченцы»… В Таджикистане – тоже война… Кто возвратится оттуда – «таджики»?.. И снова соберутся все – «абхазцы», «тбилисцы», «вильнюсцы»

– в новый «Союз нерушимый»?.. Бред.

Парень погиб в последний день. В последнем наряде. Не приказали ведь – попросили…

Каждый, кто воевал, знает: с людьми в день гибели творится что-то странное… Одни – полны энергии, безудержно, беспричинно говорливы, другие, наоборот, – замкнуты и неразговорчивы. Не к месту вдруг что-то начинают вспоминать или просто суетятся, делают ненужные и необязательные вещи – начищают бляху ремня, ищут что-то, не зная даже, зачем и для чего… А у некоторых – полная и бесшабашная эйфория, ощущение собственного бессмертия!..

Предсмертное беспокойство…

Опытные командиры всегда замечают такое состояние бойца и именно в этот день парня в бой или на задание не берут. Одно «но»…

…Если у командира есть возможность выбирать.

У солдата такой возможности нет никогда.

– Значит, мать, говоришь, жить совсем невмоготу стало? При Борисе-то? – спрашивает Ларин.

– Да нет. Я же говорю, ничего… Кабы не та война… А молодым, тем лучше, это уж точно.

– Лучше?

– А вот внука возьму… Сын мой с невесткою, как времена меняться стали, скрепились, но ничего, работают. А внучок – тот головастый. Сначала в область уехал, у сестры как раз жил. Устроился аж на телевидении техником каким-то, ну что программы монтируют. Получаться у него стало, в Москву переехал. Сначала, понятно, победствовал – знакомств у него никаких особых, а там – закрепился.

Деньги хорошие получает. Приезжал – худющий, что жердь в заборе, хвост какой-то дурацкий себе заплел – мода, говорит, такая, а сам веселый. Работы, говорит, хоть отбавляй – да только искать ту работу нужно, какая по душе…

А раз по душе – и погонять не надо, и заработаешь хорошо: нравится ведь. Мы как привыкли? Пошел на службу, пришел со службы, хорошо ли, плохо ли – получку получи!

– Вот опять завираешься, Карповна! Что ж, люди, по-твоему, спустя рукава трудются? А огороды те взять? – заерзал главред.

– Да не о том я, Василь Игнатьич… Раньше – хоть семи пядей во лбу будь – никуда ты не прорвешься… Везде свои обсели…

– А сейчас – не так, что ли?

– Не так. Коль хорошо работаешь, да специальность освоил, да не ленишься, – держутся за тебя. Потому – прибыль от тебя хозяину.

– Не надо мне хозяев никаких!

– А когда оно было, без хозяина-то? Председатель в колхозе, если хозяин был, так при нем и люди справно жили. Секретарь в райкоме, если не лизоблюд, а заботливый, – тоже хорошо. И стране хозяин нужен.

– И я про то… Вот при Сталине…

– Нет, Игнатьич… При Сталине люди дрожмя дрожали, не хозяин он был – вроде как в чужой стране царствовал.

– А войну выиграл!

– Войну люди воевали, солдаты. А без Сталина, глядишь, столько народу не положили бы…

– Сейчас лучше, да? И тащут, и тащут… При нонещних-то! Скоро в лес за грибами не пойти – сеткой огородют, напишут: «частная собственность» Штейнберга какого ихнего, и охрану выставят – не суйся! Свергать их надо, правителей таких!

– Карповна… А за кого все же проголосуют? – спрашиваю я.

– Люди, они привычкой живут… За коммунистов. Да… И власти областные и районные – за них.

– Да сколько тех властей…

– Знаешь, Владимирыч… Я тридцать лет в комиссиях, по выборам-то.

Только… Ты это в газетке своей не прописывай…

– Не буду.

– Ну вот. Знаешь, был раньше председателем Коренев, заврайоно. Еще при Брежневе да при Черненке… Так у него голосовали за не девяносто девять и девять десятых, а сто пять процентов избирателей!

– Как это?!

– А «открепные»? Уразумел?

– Нет сейчас открепных.

– Знаешь, как по селам голосуют? Как все! За кого люди, за того и я… А то бабка придет или к ней пойдут, так она спросит просто – за кого? Или: «Милые, при ком пенсию давать станут?» Вот тебе и все голосование! Да и обижен сильно народ на власть…

Карповна права – обижен. И еще… В России никогда не голосуют за, всегда – против. В девяносто первом не за нынешнего президента горой встали – против прежнего!

– А там – районные комиссии, областные… Да и по местам – те бюллетени, какие незаголосованные останутся, в комиссии пометят как надо да в ящик и сунут!

– А наблюдатели?

– Все ж свои, наблюдатели те… Что они, с Луны прилетят?

– Ну а если принципиальный какой объявится?

– Не уследить ему… Да и власти – как? Наметют в Велереченске районы, где избирателей числом поболе, да там и смухлюют.

– А вы – будете?

– Честно? Нет. У нас и так за коммунистов.

– Демократы те масонские опостылели народу, – грозно подытожил Игнатьич.

Вторая бутылка почата давно, выпили еще по одной. И – тоскливо как-то на душе, невесело… Вырос я при коммунистах. И отчетливо помню ощущение ватной стены вокруг, в которой вязнешь, вязнешь…

Василий Игнатьич сильно засмурел. Карповна, и та то ли устала, то ли что…

– Знаете, мужики, не о том вы все думаете и говорите не о том… И делаете не то… Не важное все это…

– А что важно?

Карповна улыбнулась краями губ, пригубила стопку и запела неожиданно чистым и сильным голосом:

 
Виновата ли я, виновата ли я,
Виновата ли я, что люблю,
Виновата ли я, что мой голос дрожал,
Когда пела я песни ему…
 

Заночевали мы с Лариным там же, в школе.

Утро выдалось ясное и морозное. Центр Пречистого сиял изморозью на ветвях, чисто выметенными дорожками сквера…

В центре сквера на свежевыбеленном постаменте выкрашенный бронзовкой Ильич… Указующая рука – в сторону Москвы… Ну что ж… И ехать удобно – по ровной и гладкой, как недостижимый горизонт, дороге, построенной на чернобыльские «гробовые»…

А на взгорке, рядом с выстроенной в прошлом веке городской управой, уносилась в высокую синеву неба островерхая колокольня. Сама церковь – красного кирпича – сложена где-то в конце прошлого века умело и добротно, на века. Вот только…

Двери заколочены досками. Наглухо.