Книга Два сфинкса онлайн

Часть I
Любовь принцессы

Глава I

В одном из кварталов Мемфиса, вдали от густо населенного центра древней столицы, стоял красивый дом, окруженный большим садом. Дом этот был возведен на самом берегу Нила, на искусственном холме, откуда открывался чудный вид на противоположный берег и на пестревшую судами реку. С террасы, обнесенной балюстрадой, виднелась царившая над городом «Белая крепость», – храмы, дворцы и обелиски которой отливали золотом и пурпуром под лучами заходящего солнца.

За домом, примыкая к саду, тянулся большой, обсаженный пальмами и смоковницами двор, служивший, очевидно, мастерской скульптору, так как по нему разбросаны были глыбы гранита, глины, базальта, виднелись разбитые статуи, а под навесом, у стены, стояли уже законченные произведения. Посреди двора, на высоких пьедесталах из черного базальта, возлежали два сфинкса, а перед ними, на складном табурете, сидел творец их художник, очевидно только что закончивший свою работу.

Это был молодой еще человек, лет под тридцать, чисто египетского типа, высокий, худощавый, стройный. Бронзового цвета лицо его, с большими черными, бархатистыми глазами, тонкими правильными чертами и густыми, почти сросшимися бровями – дышало энергией; маленький, красиво очерченный рот, с едва опущенными уголками, придавал ему горделивое выражение, а широкие подвижные ноздри слегка сгорбленного носа указывали на пылкие страсти.

В эту минуту он мечтал и взор его терялся в пространстве. По застывшей позе его самого легко можно было принять за прекрасную статую молодого бога, вышедшую из-под его же резца.

Наконец, скульптор встал и с восхищением взглянул на стоявших перед ним сфинксов. Чудной работы, они поражали необыкновенным богатством отделки: главы их были покрыты белыми, эмалированными полосатыми клафтами – голубое с золотом у одного и зеленое с золотом у другого, а лбы украшали цветы лотоса – голубой и розовый. Лепестки были так нежны и так хорошо сработаны, а золотые пестики так тонки и гибки, что цветы можно было бы легко принять за живые.

Лицо одного из сфинксов изображало самого художника, лицо же другого – женщину, редкой красоты. Губы статуй были слегка окрашены, а вместо глаз вставлены у одного сапфиры, а у другого изумруды. Блеск камней и их прозрачность придавали каменным изваяниям необычайную жизненность, что-то демоническое. Каким образом гранит был эмалирован и как к полосатым клафтам были прикреплены цветы лотоса – все это составляло секрет художника, с улыбкой гордого самодовольства любовавшегося своим творением.

Но несмотря на все совершенство, каким отличалась работа этих двух сфинксов, древний египтянин нашел бы многое, что сказать против них: несколько веков назад такое исполнение их, вместо похвалы, стоило бы художнику сурового наказания.

Искусство в Египте было подчинено неизменным, признанным священным правилам, от которых нельзя было отступать, не навлекая на себя обвинения в кощунстве. Поза, размеры членов и орнаментовка – все было точно предусмотрено и обусловлено.

Между тем, в обоих сфинксах все эти священные правила были значительно смягчены, и в грациозной непринужденности позы и в орнаментах чувствовалось что-то иное, словно пробивалась свежая струя нового, могучего и свободного искусства, далекого от устаревших, застывших в своей неподвижности «священных» образцов.

Но в то время, к которому относится наш рассказ, художник мог уже безбоязненно позволять себе подобные вольности. Яхмос II (Амасис Геродота) царствовал тогда в Египте; друг греков, ставший и сам греком, насколько, однако, это было возможным для фараона, он покровительствовал иноземцам и поощрял их искусство и промышленность, горячо желая, чтобы юный, полный жизни гений Эллады, через греческих поселенцев, воздействовал на величавую, но дряхлеющую цивилизацию Египта и влил в нее новую жизнь.

Сам фараон был женат на гречанке, по имени Ладикэ, и благосклонность, оказываемая им поселениям ионийцев и карийцев, населивших при Псамметихе I Пелузийский рукав Нила, привлекала все новых и новых эмигрантов. Число их возросло до такой степени, что несколько лет тому назад Яхмос II переселил около двухсот тысяч их в Мемфис и его окрестности, несмотря на едва сдерживаемое неудовольствие своих египетских подданных. Понятно, почему при подобных условиях скульптор мог смело вдохновляться греческими образцами, не боясь, что поборники старины осмелятся его преследовать за это.

Было уже в обычае отдавать детей туземцев к колонистам для изучения греческого языка, искусств и ремесел. Благодаря этому, Рамери, – так звали молодого художника, – провел несколько лет в мастерской дорийского скульптора, где и проникся новым духом искусства, что, впрочем, не мешало ему и душой и телом оставаться египтянином-фанатиком, поклонником древней религии отцов и, в глубине сердца, питать даже ненависть к иноземцам, которых он считал врагами и язвой страны.

Но в данную минуту Рамери не думал ни о политике, ни об искусстве. Творением своим он был доволен вполне, и совсем иная забота занимала его. Он ловко вспрыгнул на высокий и широкий базальтовый цоколь, поддерживавший сфинкса с женской головой, и нажал чашечку лотоса. Послышался сухой звук пружины и, затем, сфинкс медленно сдвинулся со своего места, открыв широкое отверстие, выбитое в основании, оказавшееся совершенно пустым.

В этом ящике, имевшем форму саркофага, лежали толстая подстилка, вышитая подушка и кусок шелковой ткани, могущей служить покрывалом.

Посмотрев с минуту на это странное ложе, Рамери надавил затем пестик лотоса и сфинкс бесшумно повернулся на скрытых шарнирах и герметически закрыл собою саркофаг.

Рамери нервно провел рукой по своим густым, коротким кудрям, обрамлявшим его лоб и, подойдя к столу, залпом выпил кубок вина. Затем, прикрыв от пыли обоих сфинксов холстом, он ушел в дом.

Придя в свою комнату, художник металлическим молотком три раза ударил в бронзовый диск, висевший у его ложа, и тотчас же в приотворенную дверь комнаты просунулась курчавая голова эфиопа.

– Прикажи Тоту и Псару снарядить мою лодку, а затем приготовь мне одеться! – приказал Рамери.

Художник кончал умываться, когда вернулся эфиоп. Он подал ему тонкую, белоснежную полотняную одежду, ожерелье из амулетов и скарабеев из лазурита и карнеола и пояс, за который тот заткнул кинжал с чеканной золотой рукояткой.

Покончив с этим, Рамери надел на голову клафт, закутался в темный плащ и вышел из дома.

– Если кто будет меня спрашивать, ты скажешь, что я ушел и ты не знаешь, когда я вернусь, – сказал он провожавшему его рабу, который скрестил руки на груди и поклонился в знак послушания.

С террасы, прямо к Нилу, вела каменная лестница, у подножия которой дожидалась лодка с двумя гребцами.

Рамери сел и лодка, широко размахивая веслами, как птица крыльями, понеслась по спокойной глади реки в даль от города.

Последние лучи заходящего солнца заливали еще пурпуром вершины Ливийских гор, но и этот свет уже гас; не знающая наших длинных, скучных сумерек южная ночь быстро надвигалась.

Стояла уже полная тьма, когда, по приказанию художника, лодка причалила. Выскочив на берег и приказав рабам ожидать, Рамери уверенно, очевидно хорошо знакомый с местностью, взбежал вверх по крутому берегу и дойдя до стены, пошел вдоль нее.

Внутри обширной, четырехугольной ограды, казалось, был сад, так как кроме деревьев ничего не было видно. Уединенность места и царившая глубокая тишина навевали грусть. Но Рамери, по-видимому, вовсе не испытывал этого чувства; он смело шагал, подбрасывая в руке ключ, который вынул из-за пояса.

Перед маленькой, закрытой кустарником калиткой Рамери остановился, отпер ее и переступив порог, снова тщательно запер ее за собой.

Под густыми смоковницами, куда он вступил, вовсе ничего не было видно, но он также уверенно продолжал свой путь, миновал вторую стену, разделявшую сад на две половины и, по усыпанным песком и обрамленным цветами аллеям, направился к видневшемуся вдали сквозь листву дому, нижний этаж которого был освещен.

Это было большое двухэтажное здание с высокой астрономической башней. Быстро взбежав на маленькую террасу, Рамери постучал в дверь.

– Войди! – отозвался звучный голос.

Рамери толкнул дверь, отбросил тяжелую, шерстяную завесу и очутился в длинной зале, ярко освещенной лампами с душистым маслом, свешивавшимися с потолка, или стоявшими на подставках.

Обстановка комнаты указывала, что здесь живет ученый: всюду виднелись таблички и свитки папируса; на столах стояли какие-то странные, неизвестные инструменты, а на полках, тянувшихся по стенам, была выстроена целая масса склянок и сосудов всевозможных видов и величин, лежали связки сушеных трав, мешки с разными порошками, да стояли кубки и раскрашенные ящички.

В глубине залы видна была витая лестница, которая вела на башню, а посредине, у большого рабочего стола, сидел сам хозяин дома, склонясь над древним свитком папируса, который он разбирал с видимым интересом.

То был высокий и худой человек. На вид ему так же легко можно было дать лет тридцать, как и пятьдесят, – до такой степени вся его фигура дышала смесью спокойствия зрелого возраста с подвижностью и пылкостью юности.

Его лицо с правильными чертами отливало желтизной старой слоновой кости; взгляд больших зеленоватых глаз горел твердой, непоколебимой волей. Орлиный нос и рот, с тонкими бледными губами, придавали ему суровое, почти жесткое выражение.

– Добро пожаловать, Рамери! – сказал он, протягивая руку художнику, который низко поклонился ему.

Затем, указав на стул, он прибавил:

– Садись и подожди минутку: мне нужно дочитать этот магический текст.

Рамери молча сел. С едва сдерживаемым нетерпением смотрел он на мага, одетого в длинную, полотняную, ослепительной белизны одежду; голову его покрывал белого же цвета клафт, украшенный блестящим изображением луны.

Аменхотеп славился в Мемфисе своими необычайными познаниями и могуществом. Ни прошедшее, ни будущее не имели от него тайн. Духи и силы природы повиновались ему, превращая, по его капризу, камни в слитки золота, а уголь – в драгоценные камни. Талисманы и любовные напитки его сгибали и покоряли самые строптивые натуры. Птицы разносили его веления всюду, куда только ему угодно было послать их.

Окончив чтение, Аменхотеп свернул папирус и положил его на полку. Затем, придвинув к себе шкатулку слоновой кости, сказал:

– Я сдержал свое обещание! Смотри! Здесь, в этой шкатулке, находятся эликсиры, которые помогут тебе и царевне осуществить ваши желания.

Аменхотеп открыл крышку и показал Рамери два флакона с золотыми пробками и тоненький свиток папируса, покрытый письменами.

– Видишь флакон? В нем словно жидкое золото; вещество это дает жизнь. В другом – эликсир, ниспосылающий сон, столь похожий на смерть, и о котором я уже говорил тебе..

– Необъятна область тайн природы, которых не постиг еще ум человеческий, – пробормотал Рамери, жадно наклонившись над шкатулкой. – Но скажи, как надо употреблять эти вещества и как долго длится их действие?

– Вот два куска полотна. Достаточно смочить их сонным зельем и положить на лицо; по мере вдыхания, человек впадает в сон, подобный смерти, и будет спать хоть целые века, пока не вольют ему в рот теплого вина с тремя каплями вот этой золотой жидкости. Тогда спящий или спящая пробуждаются, – повторяю, будь то хоть через тысячу лет, – такими же свежими, как после обыкновенного ночного сна. Итак, если царевне во время брачного пира удастся ускользнуть, вы спокойно можете ложиться в саркофаги сфинксов. Она избавится от ненавистного брака, и оба вы, в полной безопасности от всех поисков, можете спокойно ожидать минуты вашего пробуждения. Я сам буду охранять вас.

– Благодарю тебя, мудрый Аменхотеп, за доброту твою ко мне! Без малейшего колебания отдаю в твои руки как свою жизнь, так и жизнь любимой женщины.

– Ты смело можешь положиться на меня! Как верный друг, я буду охранять ваших сфинксов. Через несколько лет, надеюсь, можно будет извлечь вас из саркофагов и устроить вам спокойную и счастливую жизнь, препятствия ныне разделяющие вас – исчезнут! Надвигаются великие события и большое несчастье обрушится на землю Кеми. Дерзкая нога чужеземца-завоевателя станет попирать нашу священную землю. Разграбленная, порабощенная страна будет свидетельницей гибели лучших сынов своих. Яхмос почиет в Осирисе; Псамметих, исчадье Тифона, отмеченный самими богами, погибнет позорной смертью, а вместе с ним, в вихре событий, исчезнет и царевич – твой соперник. Когда все хоть несколько поуспокоится, ты и Нуита можете вернуться к жизни.

– Аменхотеп! Если тебе все это известно, отчего ты не предупредишь фараона? – перебил бледный и взволнованный Рамери. – Может быть, вовремя принятые меры предупредят беду.

– Где и когда видел ты, чтобы слава или воля человеческая смогли остановить события, предуготовленные бессмертными? – спокойно ответил Аменхотеп. – Верь мне, блюди свою собственную судьбу, а народам предоставь следовать по пути, начертанному им Незыблемою Волею. А теперь идем! Отужинай со мной и подкрепись кубком доброго вина. Тебе нужно беречь свои силы. Я раскрыл перед тобою завесу грядущего вовсе не для того, чтобы обескуражить или взволновать тебя.

– Я не могу быть слабым, раз ты мне покровительствуешь! Дозволь еще один вопрос: можешь ты вместе со мной прийти в пирамиду?

– Царевич и меня позвал на свадьбу, следовательно мне будет легко, в толпе, следить за тем, когда исчезнет царевна. Тогда я сумею ускользнуть и сделать все, что нужно.

Тут оба собеседника встали и вышли из рабочей палаты мага. Когда шум шагов затих, завеса в глубине залы тихо раздвинулась и появилась женская головка. Окинув быстрым взглядом комнату и убедившись, что она пуста, женщина, как тень, скользнула к рабочему столу Аменхотепа.

Удивительное создание была эта женщина, почти еще ребенок. Стройная, нежная, воздушная, ее можно было скорей принять за чудное видение, чем за живое существо во плоти. Туника из прозрачной ткани едва прикрывала совершенство ее нежных форм. Распущенные, белокурые, с рыжеватым отливом волосы ее спускались ниже колен, и эта львиная грива придавала чарующую прелесть ее маленькому, матовой белизны личику, красивому и правильному, как камея. Большие синие, как сапфир, глаза, обрамленные длинными, черными ресницами, блестели, а маленький алый ротик выражал энергию.

В эту минуту нахмуренные брови и крепко сжатые губы указывали, что она была чем-то сильно озабочена. Окинув испытующим взглядом рабочий стол, она скользнула к сундуку, стоявшему у стены и наполненному разными пустыми пузырьками, и выбрала два самых маленьких флакона разной формы. Вернувшись к столу, она пододвинула шкатулку слоновой кости и отлила в принесенные пузырьки часть содержимого флаконов, которые маг дал Рамери. Затем, так же легко и быстро, как и пришла, она исчезла за завесою, скрывавшею глубокую нишу. Там стояли ложе, стол и табурет; маленькая узкая дверь в правой стороне ниши вела в смежную комнату.

Тщательно спрятав в пояс оба пузырька, молодая девушка бросилась на ложе и, зарывшись головой в подушки, отдалась своим думам.

Это странное и очаровательное создание носило имя Эриксо, и по происхождению была гречанка. Во время одной из схваток, столь частых между египтянами и ненавистными им чужеземцами-колонистами, был убит отец Эриксо, матери она лишилась уже давно. Убогая старушка-родственница, присматривавшая за ней, не осмелилась протестовать, когда один из победителей увел девочку и затем продал ее в рабство. Эриксо было тогда шесть лет. Девочку купил Аменхотеп и убедившись скоро, что в этом маленьком, нежном существе таятся великие таинственные силы, стал производить над ней опыты, блестящие результаты которых превзошли все его ожидания.

Погруженная в «священный» сон, освобождающий душу человеческую из оков тела и возвращающий ей все ее чудесные способности, Эриксо читала в прошедшем и будущем, как в раскрытой книге. Для мага она сделалась неоценимым орудием, а с течением времени, мало-помалу, покорила и сердце Аменхотепа.

Он любил ее, но это запоздалое чувство как-то странно двоилось. Как маг, он чтил в ней девственницу-прорицательницу, исключительное, по своим оккультическим способностям существо; как мужчина, он питал к ней пылкую, ревнивую страсть, которая была тем острей, что никогда не была удовлетворена.

Из посетителей никто и никогда не видел Эриксо, а немногочисленные служители, если и видели ее, то не смели о ней упоминать. Одиноко, затворницей жила молодая девушка в обществе своего господина и старухи-служанки, занимаясь чтением, так как Аменхотепа забавляло посвящать ее в таинство науки, забавляло наряжать ее в роскошные ткани и украшать драгоценными камнями. Он дозволял ей даже слушать свои разговоры с друзьями, но она должна была сидеть в нише, за толстой завесой скрывавшей ее от любопытных глаз.

Таким-то образом Эриксо и видела Рамери, бывшего частым гостем мага, и страстно влюбилась в красивого скульптора, который не подозревал даже ее существования. Со своего наблюдательного поста она узнала историю любви Рамери и царевны Нуиты и о смелом проекте мага соединить влюбленных.

Аменхотепа Эриксо никогда не любила, но боялась, сознавая его тайную власть над собой; но теперь она его ненавидела.

Ревность пробудила в ней новые чувства и неожиданную энергию.

Много пришлось ей перестрадать за последние месяцы, покуда, почти на ее же глазах, завязалась любовь молодых людей.

Здесь нам необходимо вернуться несколько назад, чтобы выяснить взаимные отношения действующих лиц.

Дружба Аменхотепа к Рамери шла издавна. Отец скульптора спас некогда мага, на жизнь которого покушался какой-то ревнивый муж, подозревая, что тот волшебным зельем отвратил от него сердце жены.

Аменхотеп приютил своего спасителя, дал образование его сыну, Рамери, и продолжал покровительствовать юноше, помогая ему сделать блестящую карьеру, так как знаменитый маг был крупной величиной в Мемфисе. Его состояние считалось колоссальным, а простая и скромная жизнь, какую он вел в своем уединенном доме, приписывалась исключительно его чудачеству.

Царевна Нуита была родственницей царя Уахибри (Априя), предшественника Амасиса. Желая соединить свою семью с древней династией, фараон обручил Нуиту с одним из своих двоюродных братьев, царевичем Пуармой, который страстно влюбился в свою прекрасную и знатную невесту. Хотя молодая девушка и была равнодушна к царевичу, но, тем не менее, дала свое согласие на брак.

Случай изменил все.

Нуита серьезно заболела и жизнь ее висела на волоске, когда Аменхотепу, призванному по приказанию фараона, удалось спасти ее.

Окончательно поправившись, царевна лично явилась благодарить мага в его жилище, где и встретилась с Рамери. С первого же взгляда она полюбила его и искала случая видеться с ним. С этой целью молодого скульптора позвали во дворец и заказали сначала бюст Нуиты, а потом – одного из ее умерших братьев. Затем влюбленные уже с большею свободой, стали видеться у Аменхотепа, где и обменялись клятвами.

Понятно, что с сердцем, полным другим, брак с Пуармой стал ненавистен царевне и на одном из свиданий она призналась, что предпочитает смерть этому браку. Рамери, заручившийся уже обещанием Аменхотепа все устроить к их благополучию, успокоил царевну, но не посвятил ее, однако, в свою тайну.

В таком положении было дело в тот самый день, когда начинается наш рассказ и когда Эриксо узнала план, придуманный магом для своего любимца.

Погруженная в свои думы, молодая девушка даже не заметила, как кто-то проскользнул в нишу и присел в ногах ложа. Это был необыкновенно уродливый карлик, ростом с двухлетнего ребенка. В доме с ним обращались как с животным, и он вечно служил предметом издевательств. Несчастный нашел себе покровительницу в лице Эриксо, мало-помалу привязался и питал к ней чисто собачью преданность. Эриксо знала, что карлик слепо ей предан: Аменхотеп же вполне равнодушно относился к дружбе, существовавшей между очаровательной молодой девушкой и чудовищным уродом. И вот, в груди этого безобразного и несчастного существа забилось человеческое сердце и запылало, подобно Аменхотепу, пылкою страстью к его прекрасной покровительнице.

Прикосновение пылающих губ к маленькой, обнаженной ножке оторвало молодую девушку от ее дум. Она вздрогнула и выпрямилась. При виде карлика глаза ее вспыхнули удовольствием.

– Это ты, Бизу? Как ты кстати пришел! – сказала она.

Затем, наклонившись к нему, она что-то долго шептала на ухо, не замечая удивления, ревности, волнения и целого хаоса разнообразных чувств, которые последовательно отражались на худом и морщинистом лице урода.

Приближающиеся шаги заставили Эриксо умолкнуть. Она боязливо прижала к себе Бизу.

Рамери, в сопровождении мага, пришел за шкатулкой.

Расспросив о некоторых подробностях, скульптор простился и ушел, а Эриксо и Бизу, как тени, выскользнули из ниши и разошлись по своим комнатам. Аменхотеп же сел и принялся за работу, продолжавшуюся обычно до рассвета.

На следующий день, едва взошло солнце, Рамери деятельно стал готовиться к перевозке сфинксов во дворец Пуармы. Страшно утомленный, обливаясь потом, он прилег отдохнуть только когда наконец два колосса, при громких криках рабочих, были установлены на барки, которые должны были доставить их во дворец царевича, сады которого так же примыкали к самому Нилу.

Отдохнув немного и надев свежие одежды, Рамери приказал запрячь колесницу и отправился во дворец царевича.

Пуарма, красивый молодой человек, на несколько лет моложе Рамери, любезно и сердечно принял скульптора. Оба они обучались в одной и той же греческой школе и, несмотря на разницу кастового положения, остались приятелями.

Молодой царевич сиял, поглощенный приготовлениями дворца к приему молодой жены. Считая, что любим взаимно, Пуарма терялся в изысканиях украшений для жилища обожаемой Нуиты.

Сияя радостью, он повел Рамери показывать новое убранство – вазы, ковры, драгоценные вещи, предназначенные для его будущей супруги. Узнав же о прибытии заказанных им сфинксов, он, вместе со скульптором, отправился на место выгрузки.

Когда колоссы были установлены на полозья, Рамери приказал снять с них покрывала. Солнечные лучи волшебно заиграли на золоте и эмалевых инкрустациях, а изумрудные и сапфировые глаза вспыхнули огнем.

Царевич, онемевший от восторга и удивления, наконец вскрикнул:

– Рамери! Да какое же совершенство создал ты вместо обыкновенных сфинксов, какие я тебе заказывал! У меня не хватит средств достойно вознаградить тебя! Ведь ты даришь мне целое состояние.

– Только немного труда, который, при этом, я выполнил с радостью и который прошу принять на память ко дню твоей свадьбы, – с поклоном ответил Рамери. – Может быть, ты предпочтешь поставить сфинксов в саду у террасы, которая ведет из апартаментов твоей будущей супруги, а не в задуманном тобою месте, столь тяжелом по своим воспоминаниям.

– В уме ли ты, Рамери? Как можно подвергать влиянию воздуха такую драгоценность? Нет и нет! Я поставлю их, как было уже решено, в пирамиде. Я вижу, что ты придал лицам сфинксов черты Нуиты и свои. Значит, любовь и дружба будут на страже самых дорогих мне воспоминаний.

Пуарма благодарно пожал руку скульптору, не замечая странного выражения, которое, как тень, мелькнуло по лицу Рамери.

Скоро они достигли пирамиды. Высокая, солидно сложенная из обожженного кирпича, пирамида эта стояла на краю сада, близ Нила, и была окружена рощицей из пальм и смоковниц. Внутри ее, по нишам, стояли изображения предков царевича и диваны; в центре, на возвышении, стояли статуи его отца и матери, в натуральную величину, а между ними помещалась маленькая статуйка его любимой, недавно умершей сестры.

На жертвеннике было приготовлено все необходимое для воскурения и возлияния.

У подножия жертвенника и были поставлены оба сфинкса. При свете прикрепленной к стене лампады, их фосфорисцирующие глаза производили подавляющее впечатление и по телу Рамери пробежала дрожь суеверного ужаса. На что он отваживается, да еще в таком ужасном месте! Да, здесь он и Нуита могут мирно почивать, пока их не разбудит Аменхотеп.

Вечером того же дня, едва спустилась ночь, Рамери, как тень, пробрался в сад дворца, в котором жила царевна Нуита со своей матерью и, спрятавшись в куще дерев, четыре раза испустил крик ночной птицы.

Минут десять спустя, появилась маленькая негритянка и также проскользнула в кусты.

– Следуй за мной! Я проведу тебя к трем пальмам, куда она придет к тебе.

Там, между стволами деревьев, давших имя этому месту, стояла каменная скамья.

Рамери сел, но ждать ему пришлось недолго, так как скоро появилась женщина, закутанная в темный плащ. Рамери быстро вскочил, сжал ее в своих объятиях и усадил рядом с собой.

– Ну, что, Рамери? Успокоишь ли ты меня, наконец, и расскажешь ли подробно обещанное тобой спасение? – спросила царевна, сбрасывая с себя плащ. Нуита была очень красива: высокая и стройная, с большими черными глазами и с черными же, как вороново крыло, волосами; в эту минуту смуглые щеки ее были бледны, а в глазах светились страх и беспокойство.

– Будь покойна, возлюбленная моя! Я приношу тебе полную уверенность в спасении. Все устроено и уговорено между мной и Аменхотепом, великим магом, который нам покровительствует. Тем не менее, из осторожности, здесь я не стану рассказывать тебе подробностей проекта. Только в самый день свадьбы, после церемонии, ты узнаешь все. Скажи: знаешь ты, где находится в саду Пуармы пирамида?

– Та, где стоят статуи его родителей и сестры? – с живостью перебила Нуита. – О, да! Я знаю ее. Несколько дней тому назад, когда мы с матерью были в гостях у царевича, он показывал мне эту пирамиду. Я там молилась и принесла жертву, а Пуарма сказал, что собирается украсить еще это место двумя сфинксами, заказанными тебе.

– Отлично! Эту работу я сдал сегодня утром, и сфинксы уже стоят на месте. Итак, я прошу тебя бежать ко мне в пирамиду, как только заметишь, что я переложил мой кинжал с левой стороны на правую. Когда ты придешь, ты узнаешь остальное.

– Я надеюсь, что не заставлю тебя долго ждать. Как я буду счастлива, когда кончится эта неизвестность и эта необходимость скрывать и притворяться! Ты не можешь себе представить, как мне противно обманывать Пуарму. Если бы ты не внушил мне такую сильную и слепую любовь, я никогда не согласилась бы на это, – с волнением и со слезами на глазах заметила Нуита.

Рамери страстно привлек ее к себе. Слова любви, которые он ей нашептывал, заставили смолкнуть страх и угрызения молодой девушки. С беззаботностью юности, оба забыли предстоящие им опасности: будущее принадлежало им, могущественный маг обещал им свое покровительство – чего им оставалось еще желать?