Книга Алмазный остров онлайн - страница 6

Глава шестая. СБОРЫ И СПОРЫ

Кажется, ясно все было сказано Вальке. Но разве можно с ней о чем-нибудь договориться! Всю субботу она рыдала. Иногда, устав громко кричать, она переходила на тихие слезы. Тогда ей можно было что-то сказать, попытаться в чем-то её уговорить. Правда, толку все равно никакого не было, никакие разумные доводы на неё не действовали, но хоть у нас у всех в ушах не звенело. Зато, немного отдохнув и собравшись с силами, она опять начинала так визжать, завывать и рыдать, что с улицы заглядывали прохожие, не режут ли кого-нибудь в квартире у докторши.

Фома принес ей вторую пластинку акульих зубов. Это было очень благородно с его стороны, потому что у него больше акульих зубов не было, а без акульих зубов – что за коллекция! Я подарил ей перочинный ножик, но она выбросила его в окно, и мне пришлось потом долго рыться в песке, пока я его нашел.

Часам к восьми Валя так уходилась, что наконец заснула, и мы с мамой вздохнули спокойно. Мама её раздела сонную, и она даже не пошевелилась, только всхлипывала во сне. Мы наконец могли поговорить с мамой. Я понимал, что, если Валька поедет с нами, все удовольствие будет отравлено, но так мне она надоела со своими завываниями, что уж я сам стал просить маму, отпустить Вальку в плавание. Но мама была непреклонна.

– Это вздорные капризы, – сказала она. – Я вообще распустила вас. Очень уж много пришлось мне заниматься больницей. Сейчас дело наладилось, я буду посвободнее и займусь вами как следует. Что это, в самом деле, такое! Человек должен знать слово «нельзя»!

Как педагог, мама была безусловно права, я не мог с ней не согласиться, но с ужасом думал о завтрашнем дне.

Однако в воскресенье Валя была спокойней. Правда, она почему-то страшно сердилась на меня и не желала со мной разговаривать. Можно подумать, я виноват, что мне уже тринадцать лет и я мужчина. В общем, мне было все равно. Сердится – и пускай сердится. Мне даже лучше: приставать меньше будет.

С утра мы с Фомой отправились провожать бот. Степан стоял на руле, Фома Тимофеевич покуривал на палубе трубочку, на пристани стоял капитан порта Скорняков.

– Ну, поздравляю, Фома Тимофеевич, – сказал Скорняков. – Вот видишь, думал – отплавался, ан нет, ещё походишь по соленой водице.

Нас с Фомой на бот не взяли. Фома было заикнулся, что, мол, отчего бы нам и сегодня не сходить, но Фома Тимофеевич и слушать не стал.

– И не приставайте, – сказал он, – а то и завтра вас не возьму.

Мы замолчали. Со стариком были шутки плохи.

Бот отошел, и мы с пристани любовались им. Удивительно был он красивый! Краска свежая, яркая, буквы такие броские, смотреть приятно! Он был, конечно, гораздо лучше всех остальных ботов.

Валька тоже была на пристани, но, пока мы провожали глазами бот, куда-то ушла. Нам-то что. А мы обрадовались, пошли на гору, полазали по камням и о многом серьезном поговорили.

К двум часам мы пришли на пристань. Фома Тимофеевич сказал, что в два рассчитывает вернуться. На море было пустынно, «Книжника» не было. Прошел час, и Скорняков стал выскакивать из своей конторы, которая была рядом с пристанью, и, приложив руку козырьком к глазам, вглядывался в даль. Уже и председатель колхоза пришел, и Марья Степановна стояла на пристани, и хоть они все молчали или разговаривали о пустяках, но мы видели, что они тревожатся, и, конечно, очень тревожились сами. Море было тихое, гладкое, в такую погоду хоть на шлюпке иди, все равно не перевернет. Было совершенно непонятно, что могло случиться с «Книжником».

Часам к пяти на пристани уже собралось человек десять. Скорняков хмурый ушел в контору, и через окно было слышно, как он орал в телефон, спрашивая соседние становища, не видали ли «Книжника». Только в седьмом часу на горизонте показалась черная точка. Скорняков выскочил с биноклем, долго смотрел, потом буркнут «Книжник», и ушел в контору с таким видом, как будто он совсем не волновался.

Все остальные остались на пристани. Каждому хотелось узнать, почему мог бот опоздать на пять часов. Все, однако, делали вид, что остались просто так, мол, погода хорошая. Мужчины покуривали и молчали, женщины разговаривали о том, что привезли в лавку и какую картину будут показывать вечером в клубе. Когда «Книжник» пришвартовался, никто не задал ни одного вопроса. Такой уж тут народ, не любят болтать лишнего. Скорняков только кинул Коновалову:

– Зайди в контору, Фома Тимофеевич, – и ушел к себе.

Коновалов кликнул Жгутова, и Жгутов выполз из машинного, весь грязный, вымазанный мазутом и маслом до самых глаз. Он был хмур и сердит. Все трое – моторист, матрос и капитан – прошли к Скорнякову.

Окно конторы было открыто настежь, и поэтому нам на пристани было слышно каждое слово.

– Что случилось? – спросил Скорняков.

– Мотор сдал, – хмуро сказал Фома Тимофеевич. – Шесть часов, видишь ли, возились.

– Надо рейс отменять, – решил Скорняков. – С таким мотористом намучаешься. Подождём. Недельки через две обещали подослать молодежь с курсов. Выберешь себе тогда человека.

Коновалов молчал. Мы с Фомой прямо чуть не заплакали. Надо же, чтобы так не повезло!

– Послушаем моториста, – сказал наконец Коновалов.

– Человека винить легко, – плачущим голосом заговорил Жгутов. – Если мотор старый, так что я могу делать? Карбюратор ни к черту! Трамблер не срабатывает, А виноват кто? Жгутов виноват.

– На таком моторе, – рявкнул Скорняков, – хороший моторист до Архангельска дойдет! Карбюратор, видите ли, плохой! А раньше почему не заявлял? Времени сколько было? В крайнем случае, ко мне бы пришел, договорились бы с рембазой, заменили бы части.

– Ну, виноват, – согласился Жгутов. – Так ведь не со зла. Бывает, мотор старый, а хорошо работает. Я ж ничего не говорю. Конечно, если части заменить, он ещё поживет.

– Ну как, капитан? – спросил Скорняков.

Коновалов помолчал, потом сказал, будто размышляя:

– С другой-то стороны ещё вечер и ночь, можно сейчас с рембазой договориться. Склад не закрыт ещё?

– Договорюсь, – буркнул Скорняков, – откроют.

– Да вы не волнуйтесь, – сказал Жгутов. – Я ночь поработаю, части заменю, он у меня как конфетка будет. Ну, случай такой получился. С кем не бывает? Недосмотрел, недодумал. Теперь-то уж научен. Сам не управлюсь – ребят попрошу помочь. Вы уж поверьте мне, пожалуйста. Порядочек будет.

– Как, Фома Тимофеевич? – опять спросил Скорняков.

– Я думаю, – неторопливо заговорил Коновалов, – если части заменить, так в самом деле можно идти. На две недели откладывать тоже нехорошо. План же есть, книги продать надо, да и люди ждут.

Скорняков долго молчал. Мы с Фомой просто прыгали от нетерпения. А ну да не разрешит? Вот ведь беда будет какая!

– Хорошо, – сказал наконец Скорняков. – Решаем. Сейчас я с рембазой созвонюсь, ты, Фома Тимофеевич, иди отдыхай и ты, Степа, а ты, Жгутов, чтоб с бота ни шагу. Сходишь сейчас за частями – и за работу! Сто раз проверь. Если что не в порядке, утром доложишь.

– Да уж будьте покойны! – радостно сказал Жгутов. – Двести раз проверю.

Дальше мы с Фомой не слушали. Мы побежали по улице и, наверное, километра три пробежали, просто так от радости. Потом мы поколотили друг друга кулаками, упали на спину, подрыгали ногами и только тогда наконец успокоились.

– Ты, между прочим, Фома, – сказал я, – при матери об этом не говори, а то она неправильно поймет и разволнуется. Знаешь ведь – женщины. Дело-то пустяковое, а она шум может поднять.

– Нет, – согласился Фома, – зачем говорить? Моряк ни жену, ни мать не пугает, это уж правило.

Когда я пришел домой, Валя была довольно спокойная. Со мной, правда, не разговаривала. Я подумал, что, наверное, завтра, когда я буду уходить, она все-таки задаст жару, и поэтому решил принять свои меры. Я сказал, что мама просила меня принести книжку, взял с маминого стола первую попавшуюся и пошел в больницу.

– Мама, – сказал я, – знаешь что? Давай скажем Вале, что бот в десять часов отходит. Она будет спокойно спать, а я раненько встану и уйду. А то, знаешь ли, с Ней неприятностей не оберешься. Мама подумала и согласилась.

– Нехорошо, конечно, – сказала она, – обманывать девочку, ну, да ведь для её же пользы. Я ей сама объясню.

Я сбегал к Фоме и договорился с ним.

Вечером, когда мы пили чай, он пришел и сообщил, что отход наш перенесён на десять часов, потому-де, мол, что берём мы ещё кое-какой груз для Черного камня и раньше погрузить не успеем.

– Ну, вот и хорошо! – сказал я. – Значит, выспимся.

Я с опаской поглядывал на Валю. Всегда, когда говоришь неправду, голос звучит неискренне и все догадываются, что ты врешь. Но Валя ни в чем не усомнилась. А проводить мне их можно, мама? – сказала она.

– Можно, – сказала мама и покраснела.

Я испугался. Уж теперь-то, думаю, заметит. Но мама сразу встала, пошла мыть посуду, и Валя ничего не заметила.

Фома ушел, а мама стала меня собирать в плавание. Предполагалось, что рейс будет продолжаться недели две, так что взять надо было много чего. Мама села штопать носки, потом чинила рубашку, пришивала к куртке пуговицы, потом поставила утюг, стала гладить. Я тоже разбирал кое-что из вещей. Я взял тетрадь и карандаши, потому что решил вести дневник путешествия. Всегда на кораблях, как это известно каждому, ведется корабельный журнал, а на ботах, Фома говорит, этот журнал не ведется. А между тем, думал я, у нас, может быть, тоже будут какие-нибудь приключения. Хоть, казалось бы, и идем бережком, а все может случиться – как-никак, море. Даже, собственно, не море, а океан!

Я все время поглядывал на Вальку. Мне хотелось, чтобы она скорей заснула. Не почему-нибудь, а просто на всякий случай: вдруг ещё устроит какой-нибудь скандал. Но Валька, как назло, и не думала спать. Она лежала спокойно, с открытыми глазами и смотрела на меня. Подумав, я решил, что так даже лучше: пусть попозже заснет – больше надежды, что не проснется утром, когда я буду уходить. Потом мне стало стыдно, что мы её так обманываем. Я подошел к ней и сказал:

– Знаешь, Валька, ты на меня не сердись. – Валька молчала. – Я ведь не виноват, – продолжал я. – Да и потом, понимаешь, раз мы здесь живем, так все равно раньше или позже тебе придется поплавать. Вот подрастешь немного и пойдешь в рейс на том же «Книжнике», а может, и на большом каком-нибудь судне, куда-нибудь далеко-далеко. Я ведь тоже был когда-то маленьким, и мне многое не позволяли, и тоже я огорчался и думал, что никогда это не кончится. А теперь видишь стал большим… ну, не совсем большим, но все-таки. Так и с тобой будет. Так что ты не сердись на меня.