Книга Банкир онлайн - страница 8

Глава 7

Старик сидел в увитом виноградом дворике и читал газету. Станица просыпалась рано, еще затемно, и это нравилось старику. В сумерках он умывался дождевой водой из корытца во дворике, заваривал в полулитровой эмалированной кружке крепчайший чай; воду кипятил в закопченном котелке между двух кирпичей прямо здесь, во дворе, – хватало пяти лучинок.

Чай старик любил сладкий, внакладку, со ржаными, чуть подсоленными сухарями – это было лакомство. По станице ржаного хлеба не пекли вовсе, а старику привозил Васька Мостовой: хлеб он добывал в краевом центре, да и там черный бородинский выпекали лишь в одной пекарне, при семейной лавке. Васька мотался в область раз в две недели по службе и набирал кряду буханок двадцать – старику хватало надолго.

Для старика начинался праздник, похожий на ритуал. Он растапливал печь, резал на столе хлеб тонкими ломтями, чуть присыпал крупной солью, кропил едва-едва постным маслом и-на печь. Печка была, понятно, не сибирская: просто две сложенные параллельно стеночки да железяка для варки-парки. Но такой здесь хватало: и супец сварганить, и дом согреть.

Сухарики подрумянивались, старик складывал их в белый полотняный мешок – чтоб дышали, и – прятал в запечье под потолком, в самом сухом месте. Нет, голода он не опасался: погибнуть от голода в благодатном краю, да рядом с морем, мог только полный недоумок. Просто любил черный хлебушко, любил его тихий домашний дух; казалось, что так и дом не пуст, и хозяйка просто отлучилась на время и вернется скоро, и одинокие бессонные ночи – просто иллюзия, сон, не явь.

Старик был крепок, статен и очень стар. Память его была светла, ушедшее виделось ярко, словно было вчера, но старик не жалел о промелькнувшей жизни, зная наверное: жить нужно для живых. Бог знает, что он не успел еще в этой жизни…

Дом старика стоял за краем станицы, на отшибе, две комнаты, кладовка и дворик, увитый со всех сторон и сверху виноградом и больше похожий на комнату.

Еще был вместительный добротный погреб, там хранилось в бочках вино.

Собственно, старик никогда не был ни виноградарем, ни виноделом, занялся так, чтобы было чем время занять; тем более виносовхоз распродавал виноград за бесценок, почти даром: былую «бормотуху» продавцы уже не заказывали, а чтобы переоборудовать завод – ни денег, ни желания ни у кого… Старик прикупил на том же заводике и пресс, давил сок да заливал в бочки. За восемь лет наловчился – даже местные вино оценили. Вино старик продавал задешево, впрочем, как и все в станице, – на жизнь хватало.

Был он нездешний. В станицу приехал лет пятнадцать назад из Восточной Сибири, прижился. Да и чего не жить – море шумит, солнышко светит. Вот только ночи… Ночами не спалось… И вспоминалось… Умом старик знал: жить нужно для живых, а сердцем так и был с теми, кого любил когда-то.

Старик допил чаек, ловко свернул толстенную самокрутку из самосада: табак рос за домом высокими кустами, старик высаживал его на отдельных грядках – по сортам… Чиркнул спичкой, затянулся потрескивающей цигаркой… Здоровьем Бог не обидел. Он и курил, и чай тянул крепости предельной, отчего зубы были цвета темной слоновой кости… Ну да зубы-то были! В свои восемьдесят шесть мог старик и порыбачить, и печку сладить, и пройти впроходку верст тридцать… Как сейчас сказали бы – наследственность. Раньше таких в гренадеры брали. Сухой, высокий, широкоплечий, с коротко стриженной абсолютно белой бородкой, с белыми волосами, прибранными ленточкой, словно обручем, был он схож со стародавним князем, ушедшим от буйной ратной жизни в глухую Тмутаракань доживать век в мудром отрешенном забвении мирской славы…

Вот только глаза – густого, глубокого цвета; они казались бы глазами юноши, если бы не неизбывная печаль, если бы не память об ушедших навсегда, если бы не острая тоска, таящаяся в черных зрачках… Ночи… Ночами тоска становилась нестерпимой, и старик видел почти явственно огромную пустую комнату особняка – с серебряной венецианской вазой на крытом скатертью круглом столе с витыми ореховыми ножками, с затворенным окном, за которым угадывалось желтое увядание старинного парка, с осенними хризантемами в синей стеклянной бутыли…

Высокий деревянный стул, трубка, раскрытая коробка с табаком, острый запах мокрой земли и увядающих листьев, затухший холодный камин с отливающими влажным блеском угольками… Именно таким было для него одиночество.

Старик засыпал под утро, и просыпался очень рано, и радовался наступившим утренним сумеркам, и распаливал костерок, и кипятил воду в закопченном котелке, щедрыми пригоршнями бросал туда чай, насыпал большой алюминиевой ложкой желтый сахар в кружку, выбирал из белого холщового мешочка сухарики, крутил самокрутку… Он знал, что умрет от той изматывающей одинокой тоски, что настигала его ночами. Старик не боялся смерти. Единственное, чего он действительно страшился, так это не встретить там, в мире горнем, дорогих ему людей… Бог словно забыл о нем: молодые, здоровые парни падали под пулями на бесчисленных войнах, раздирающих страну; оставшиеся беспризорными при живых родителях дети гибли от водки и наркотиков; крутые, баснословно богатые «новые» умирали, скошенные очередями разборок… А он – жил. Зачем? Бог знает.

Фигура щуплого мужичка возникла в проеме калитки, та скрипнула, отворяясь.

– Здорово, Михеич! Все чифирек хлебаешь? Не бережешь здоровьишко, старик!

Сердечко не шалит?

– Здоров будь, Сережа. А чего ему шалить? Отшалило свое.

– И то верно… От судьбы, как от сумы, не заречешься…

– А ты чего мокрый такой, мил человек? Вижу, бережком шел, ну да не по воде же…

– Не Христос я, по воде-то ходить. Тут дело такое.!. Михеич бросил быстрый взгляд на мужика: глаза у того суетились тревогою.

– Да выкладывай, случилось чего?

– Тут… Шли мы с Коляном в аккурат к тебе, по винцо, как водится… Ты ж сам понимаешь, винцо винцу рознь, у тетки Люси, до ней от нас ближче, а после ее хмельного как об забор битый, а после твоего – летаешь мелкой птахою, и с похмелья – и то легко…

– Ты мне тут славу не пой. Дело говори.

– На утопленника мы с Коляном набрели. Такой вот коленкор.

– На утопленника?

– Ну да. Видать, с пирсу навернулся или еще откуда.

– Где он?

– Дак под обрывом. Нашли его в море – между камнями застрял. Ну не оставлять же рыбам на корма… Подхватили, сюда доволокли… Колян там с ним.

Взглянь – может, признаешь кого из здешних… По одежде или еще по чему… По лицу – не разобрать, в месиво лицо-то раздробило. – Серый облизал губы. – И еще – кольцо у него на пальце, с красным камнем… Густого такого цвета, будто кровь запеклась… Уж в дом-то мертвяка мы тянуть не стали – на что тебе… – Мужик помолчал чуток. – Продрогли – мочи нет. Кабы не простудиться…

Старик встал, набросил штормовку, обмотал ноги портянками, сунул в сапоги, прошел в дом, появился с оплетенной бутылью, молча налил в граненый стаканчик темной жидкости:

– Грейся.

Серый пригубил, поперхнулся:

– У-е-е…

Выдохнул, ухнул весь стаканчик залпом, занюхал ржаным сухариком, просветлел разом:

– Благодать-то какая… Это че ж такое будет?

– Виноградная водка.

– А по оборотам она сколько?

– Не замерял.

– В голову сразу пришла. И в грудях – тепло, словно солнышко разлилось.

Градусов семисят, не меньше. Никак не меньше.

– Может, и так.

– А идет легко. Что твой нектар.

– Да веди уже!

– Надо бы и Коляну нацедить. Промерз он там, поди, до костей.

Старик сунул в карман лафитник, подхватил бутыль:

– Пошли.

К морю спустились скоро, по прорубленной в твердом грунте лесенке, укрепленной дощечками.

– Да вы что там, чаи гоняли, мать вашу! – Колян глядел так, словно вместо приятеля со стариком увидал двух припонтийских кентавров. – Шевелите граблями-то!

– Ты чего шумишь? Покойника побудишь!

– Да живой он!

– Че-го?

– Живой!

– Он же холодный был совсем!

– Ты в такой водице полежи – такой же станешь! Я тут его двигать стал, чтобы, значит, положить сподручнее, оскользнулся, да прям на грудь ему и упал.

И чувствую – дышит! Ухо приложил – вроде и сердце техается, только едва-едва.

– Ну-тка замолкните. Оба, – строго велел старик. Нагнулся, приложил ухо к груди.

– Ну что? Бьется?

Вместо ответа, старик уложил человека на спину, несколько раз сильно, ритмично надавил на грудь, развел руки, свел, снова надавил, набрал в легкие воздуха и начал делать искусственное дыхание.

– Вот дает дед, а, Серый? А ведь он же жмурик был, сдохнуть мне на месте!

Старик сидел над лежащим человеком, по лицу обильно катился пот.

– Дышит, Серый, дышит…

– Дед, так он чего, ожил?

– Ожил, ребятушки, ожил. Берись – и в дом. Живо!

– В кабака-а-ах зеленый штоф, синие салфе-е-етки, рай для нищих и шутов, мне ж – как птице в клетке-е-е… – хрипло тянул крепко уже принявший Колян, уставив локти в стол…

…Мужика занесли в комнату, уложили на широченный топчан. Старик натер его сначала крепчайшей виноградной водкой, потом каким-то снадобьем из баночки, укрыл жестким шерстяным одеялом:

– Даст Бог – оклемается…

– Ишь – мужик здоровущий, а руки – как у барина… И перстень – что огонь… – вздохнул Серый.

– Этому все «гайка» покою не дает! А по мне бы – вина красного да бабу рыжую! – гоготнул Колян, потянувшись до хруста. – И чего непруха такая? Нет чтобы девку из воды вытянуть, этакую биксу лет семнадцати, да чтобы ноги из ушей росли!

– А задница где? На затылке? – подначил Сергей.

– Не шаришь ты, Серый, оттого и серый такой! Это ж мечта! Понял? Мечта!

– Мечтать не вредно! А что, Михеич, здешний мужик?

– Да вроде нет.

– Так чего, в амбулаторию его сдашь?

– Чтоб он там наверняк помер? – хмыкнул Колян. – Жив-то он жив, а вот в чем душа держится – непонятно… А как думаешь, Михеич, из крутых он?

Старик улыбнулся:

– Кто что крутостью считает…

– А я вот чего скажу, – встрял Серый. – «Росписи» нет, а на руках – «трассы» свеженькие. Баловался парнишка марафетиком… Какой-нибудь интеллигент из новых подсирал… Дозу принял, по шарам дало, ну и ухнулся в воду-то… Так я это, Михеич… Нам как-никак магарычок от этого нептуна положен? А, Колян?!

– Раз этак обернулось… – пробурчал приятель, – оно конечно.

– А кольцо, поди, мильон стоит, а то и два… – продолжал Серый. – Михеич, кольцо нам без надобности, а бадейку вот этой виноградной выставишь? На десяти литрах – и сойдемся…

– А кондратий не хватит? – снова улыбнулся старик.

– Да мы ж не враз! Врастяжечку! У тебя бадья-то подходящая найдется, Михеич?

– Сыщем.

– Ну а щас – чур не в счет. Ты угощаешь. Лады?

– Лады.

– И – винчиком отполируемся… Сам-то примешь, за спасение новоспасенного раба Божьего из бурных пучин? Ну и за здоровьице, конечно…

– Только не вровень. Таких шатунов, как вы, и литрухой не перешибешь, а я – по чуть-чуть.

– А вот это правильно. Как народ говорит? Алкоголь в малых дозах полезен в любых количествах! По коням!..

– …В церкви смрад и полумрак, дьяки курят ла-а-адан… – грустно тянул Колян в одиночестве.

Серый тем временем «терзал» старика с тяжелой настойчивостью мертвецки пьяного человека, уставив на него застывший мутный взгляд:

– Нет, Михеич, ты мне скажи, как так? А? Мы же не два идиота, чтобы труп от живого не отличить? Скажи? Или ты колдун?

– Серый, отлезь от Михеича!

– Дак интересно!

– Интересно штаны через голову надевать… А тут… То не дышал, а то – ожил. Не нашего ума это дело.

– Не, пусть скажет!

– Тут, ребятушки, какой случай? Все в воле Божией! Помню, лет семь или восемь мне исполнилось, пошли мы на речку, значит, на коньках кататься. А коньки те – простые брусья железные, к валенкам их, значит, проволокой приматывали и катались так. А ребята, что постарше, они с горы на салазках съезжали, да прямо на лед: кто дальше. Ну так один парнище решил удаль показать: съехать с бугра по-над речкою. А там стремнина – не стремнина, омут, и почемуй-то вода у закраины не замерзала вовсе. Так решился он ту майну с налета перескочить… Глупая удаль, да разве отговоришь? Только раззадорился пуще. Первее всех, значит, побыть. Так вот, парниша тот влез покруче, разогнался и полетел с горы. А мог бы и перескочить: перед самой рекой взгорок был, дак на него он попасть метил… Да то ли полозья не поскользили, то ли землица там едва-едва за снегом была – застопорились сани те, стали падать набок; подбросило их вместе с седоком, да тот в воду дымную, ледяную так и ухнул, что в прорву. И-ко дну камнем.

Ребята как застыли все, до того жуть: был человек и нету, только вода паром исходит… Помчали в деревню; подошли мужиков двое, покойника, значит, тащить… Пытались баграми – да куда там: глыбоко. Одно слово, омут. Тут дядько его, Михей Петров, кузнец, разделся, перекрестился, обвязался в поясе вожжами, камень нашел потяжельше да и ухнул в ту полынью. Дерг за вожжи – мужики и потянули. Вытянули мальца на лед, вытянули и Михея. Он сразу в валенки ногами, треух овчинный на голову, да сам – в тулуп, прям на голое тело. А мальца, значит, тоже раздел – мороз все ж, чтобы коростой ледяной не зарос – да в другой тулуп укутал, с головою… А когда укутывал – ухо к груди приложил, да, видно, услышал, а скорее – почуял: не мертвый! Помните, ребятушки, в сказках: ни жив ни мертв?

Завернул малого в тулуп, да сам в деревню припустил! Вгорячах и валенки скинул, так и бег по снегу босой, что твой юродивый!

Бабки сразу – баню топить! А мальца – на постелю, и ну снегом растирать – не оживает… Потом – в баню, на полок, да водой студеной окатывать, да сызнова на полок… Ожил мальчуган, понять ничего не может…

Потом горячка с ним приключилась, неделю не в себе был, ан отошел. Его так потом по деревне и прозывали: Топленый. Такие дела.

– А дядько тот что?

– А чего ему? Водки выпил да и песни пел. Хоть бы что! Уже потом, сказывали, году в двадцать восьмом, как коллективизация пришла, запрягали было Михея в ихние активисты – как-никак кузнец, пролетарий, значит… А-не запрягли. Приезжал уполномоченный из города, да стал порядки наводить, да на девку Куракину глаз положил… А Куракины те вроде зажиточно жили…

– Это из князьев, что ли?

– Да какой! Наша деревня была – Афанасьеве, у нас и Афанасьевы все, а соседняя – та Куракино. Оттуда те Куракины были. Так вот: попристал этот уполномоченный к девке да в сельсовете ее запер: вроде как за провинность какую… Узнал про то Михей да шею ему и свернул. А сам – в бега ушел.

Сказывали – на стройку записался какую… А Петровых по Руси – что кедров в тайге…

Вот так и живешь – что по воде бредешь… А вода – кому живая, а кому мертвая… Так-то.

– А почему так-то? – не унимается Серый.

– Бог весть. «Что заповедано тебе, о том размышляй; ибо не нужно тебе, что сокрыто».

– Сказки, дед, сказываешь…

– А жизнь наша – сказка и есть. Только один в ней добрым молодцем живет, другой – серым волком рыщет.

– Это уж кому как на роду писано.

Старик задумчиво глядел в оконце. Море стало густо-зеленым, мутным; валы маслянисто перекатывались под низким небом…

– Писано оно, может, и так… А только есть – важнее.

– Что?

– Выбери себе жизнь и – живи.