Книга Ключ онлайн - страница 3

ГЛАВА 3
ИЗБУШКА ПРЕДАТЕЛЯ (окончание)

Ивар Предатель – никто и подумать не мог, ни в балтских дружинах, ни в литвинских полках, что когда-то назовут столь бесчестным именем рыжего Ивара, балагура и весельчака, который никогда не полезет за словом в карман. Никто не умел остро и тонко подшутить над приятелем, но так, чтобы не обидно было ему, а наоборот – настроение поднялось, сразу жить захотелось; никто не знал столько песен разудалых, иной раз и с перцем – из песни же, говорят, слова не выкинешь. Был Ивар разведчиком у балтов и подчинялся только Озолиню, вечно хмурому и всем недовольному человеку с постоянным выражением усталости и разочарования на лице. Командовал хмурый Озолинь маленьким отрядом ловких лазутчиков и неприметных проныр, которые запросто ходили в стан вражеских войск, как на приятную прогулку в соседнее село к куму, опрокинуть стаканчик-другой. По этой причине долго Ивар нигде не задерживался, бросали его то туда, то сюда, а куда он ходил и зачем – то никому было не ведомо, однако уважали Ивара крепко – знать, было за что.

На Остров Колдун Ивар тоже явился невесть откуда, но к тому времени на берегу озера уже стояла избушка, которую срубили для себя рыбаки, пару месяцев назад проплывавшие по своим надобностям и решившие остаться пожить недельку-другую на острове. Зачем им понадобилось на такой недолгий срок возводить себе целый дом, когда можно было и на лодках ночевать, так и осталось тайной. А потом поселился в избушке разведчик Ивар, да не один – с девицей-полюбовницей, которую привез себе из русинских земель. Что полюбовница – это уж потом говорили, когда проклинали разведчика Ивара в русинском стане, а немедля явившиеся в северную часть Колдуна лазутчики и проныры Озолиня переворачивали весь остров вверх дном в поисках Ивара, из-за которого столько доблестных воинов головы сложили. Похоже, была у них любовь – берег Ивар свою Славку, и потом, когда на остров стали прибывать войска и с той, и с другой стороны, видели приятели, как обнимал ее Ивар прилюдно и не стеснялся называть самыми сладкими словами.

Но невдомек было никому, что Славка тоже была здесь, на острове, по секретному делу, и знали об этом лишь трое: друг ее сердечный Ивар, Озолинь и русин Одинец, тот, что был в славенском войске навроде Озолиня у балтов. Правда, вместе они никогда не встречались, и даже когда в лесах стало тесно от разноязыких бойцов, любящих пошутковать, позадирать друг друга по горячей молодости, и все ходили друг к другу в гости, никто бородатого и вечно озабоченного Одинца рядом с хмурым балтом не видел.

Когда же на северном побережье острова высадились боевые дружины Севера, Фьордов и Приозерья, начала Славка в леса похаживать, да все чаще и чаще. Уходила с корзинкой, словно по ягоды, забираясь в глушь и скалы, и все время стремилась держаться ближе к палаточному лагерю свеев и шалашам норгов. Чудь, что тоже приплыла на узких, остроносых лодках явно свейского топора, Славка старательно обходила стороной – то ли неинтересны они ей были, то ли чуяли злыдни чужую девку издалека.

Ивар же все больше дома сидел да похаживал по лагерю литвинов, внимательно поглядывая на союзников, балагуря да посвистывая разные веселенькие мотивчики, которых он всегда знал неисчислимое множество. Но однажды собрались они в избушке Ивара втроем – разведчик, подруга его Славка и Озолинь – тот пришел ночью, когда стемнело. Потом уже один сотник, ходивший ночью порыбачить на озеро, рассказывал, что долго в избушке горела свеча и слышались оживленные голоса, причем Ивар, похоже, с чем-то решительно не соглашался, Славка ему перечила, а Озолинь изредка что-то говорил или коротко бросал пару слов, и Ивар тут же начинал кричать и ругаться снова. Сотник, которому в тот миг дороже всего была тишина, потому как страсть свежей рыбки хотелось, подождал немного, а потом взял и перебрался на другую сторону озера, где его и сморил сон, «и вся рыбалка дохлому псу под хвост», как впоследствии жалился мужик, рассказывая о том, как он последний раз видел бедную девку.

А бедную – потому что на рассвете ушла Славка опять к северным лагерям и не вернулась. Что-то она там разнюхивала у свеев, вот, видать, и попалась.

Два дня маялся Ивар, все ждал, что Славка его вернется, а на третий пошел к Озолиню и сильно кричал на него, причем прилюдно – несколько проныр, отдыхавших после ночного лазанья в скалах, где они считали вновь прибывшие лодки саамов, слышали, как Ивар «лаялся и поносил старшину непотребными словами». Выслушал Ивара старшина лазутчиков, плечами пожал, ничего путного ему не ответил, да и что он мог сказать – ясный день, попала девка в лапы к свеям. Плюнул тогда Ивар под ноги своему командиру, повернулся и ушел.

Той же ночью пробрался разведчик в свейский лагерь, поскольку проныра он был ловкий и по-свейски говорил отменно. Да только Славки нигде не нашел, а под утро нарвался на дозорных и еле ноги унес.

На вторую ночь полез зачем-то Ивар туда, где чудь табором стояла, хоть и обходила Славка этих страховидл, что носом чуяли не хуже собак. А на третье утро вернулся в свою избу с обломанной стрелой, торчащей из левого плеча. Наконечник у стрелы был саамов, хитро раздвоенный, так что не рискнул Ивар сам стрелу вынимать, сделал это ему озолинский лекарь, что всегда раненых и увечных лазутчиков и проныр пользовал. Перевязал Ивар плечо, попестовал раненую руку и даже лекаря не поблагодарил, а бросился на лежанку и провалялся там весь день. А ночью к нему в избушку пришел гость.

Был он со свейской стороны, и принес Ивару весточку от Славки, да только недоброй была эта весть. Попала Славка в руки к свеям, а те передали ее мечникам – как раз только-только переправился на остров корабль Ордена, и на нем были двое людей Монаха – страшного, по слухам, человека, который ведал самыми тайными орденскими секретами. Монах окутал весь Север сетью доносчиков и осведомителей, работали его люди и в Балтии, и у литвинов, и в Новом Городе у русинов, были шпионы Монаха и в краях полян и мазуров. Платил он им крепко, да многие работали не за деньги, а за совесть, а еще чаще – за страх, потому как умел Монах подцепить человека на крючок, с которого чем больше рвись, тем глубже острие уходит в душу. Везде, где пахло жареным, как из-под земли тут же являлись люди Монаха, а может, и он сам вылезал из орденской столицы, потому что как выглядел Монах, того никто не знал – на людях он никогда не показывался.

Человек Монаха прислал с лазутчиком всего несколько слов Ивару, но от этих слов задрожал разведчик, и смятение пришло в его душу. Сказал лазутчик Ивару о… родинках, сиречь родимых пятнышках, тех, что были на теле у его подруги, да в таких местах, что вслух не называются добрыми людьми при дневном свете. Передал человек Монаха, что с этих трех родинок, об одной из которых и сам Ивар не ведал, он и начнет забавляться с его милой подружкой. Еще сказал лазутчик, что человек, пославший его к Ивару, до таких забав большой выдумщик, и пересказал некоторые, что ему самому доводилось видеть на тайной службе.

Побледнел Ивар, и что-то в нем стало сгибаться, как молодой тополек, который наклоняют, чтобы петлю на кролика или лису привязать к нему было сподручнее. А лазутчик молвил, что может человек Монаха и подождать со своими страшными играми, если сослужит ему разведчик одну небольшую службу, и даже не службу – так, безделицу. И шепнул несколько слов ему на ухо, словно боялся, что стены избушки услышат и лесу расскажут или озеру. А уходя, добавил, что говорить о встрече с ним не советует – человек он подневольный и сейчас целиком в руках Ивара: захоти тот закричать, мигом ночная стража скрутит. Да только тогда Славке конец, и никогда Ивару ее не видать не только живой, но и мертвой, хотя жизнь ее будет такой долгой и нелегкой, что впору будет самой смерти возжелать всей душой. А может, и не свей был тот лазутчик – уж больно чисто говорил он на языке балтов, не иначе из латов был родом.

Не зарезал его Ивар, не скрутил и не выдал врага страже, что обходила дозором лагеря балтов и литвинов. У славенов и русин караул несли огромные свирепого вида собаки, так что невозможно было незамеченным подобраться к их шатрам и палаткам, а поляне, похоже, и вовсе не спали, подолгу засиживаясь у ярких костров за тихой беседой и грустными, протяжными песнями, до которых и они, и усатые мазуры всегда были большие охотники.

Приходил потом и второй лазутчик от свеев к Ивару, но это был уже совсем другой человек. Когда ему, раненному стрелой и потому выпавшему из лодки, что отчаливала с горящего острова после битвы, дознатчики Озолиня пригрозили огнем, он рассказал, что велено было ему ничего с Иваром не обсуждать, а только получить согласие. Согласие Ивар дал, но поставил условие: до главного боя организовать ему встречу со Славкой, можно и с завязанными глазами, но чтобы непременно услышать ее голос! Хотел Ивар удостовериться, что не водят его свеи вокруг пальца. Ничего не ответил ему лазутчик, только вынул из кармана беленький платочек с вышивкой и отдал его Ивару.

И погиб Ивар, погиб, едва лишь лег ему в ладонь льняной квадратик с синим цветочком. Сказал, что сделает все, лишь бы не трогали Славку, достал из клетки, которая всегда была в его хозяйстве, большого сизого голубя и отдал его лазутчику, а взамен взял его почтовую птицу – серого неприметного вяхиря, что умеют летать без характерного голубиного свиста в крыльях. На том и расстались.

На обратном пути, пробираясь через лес, прежде чем миновать первые секреты балтов, вынул лазутчик голубя Ивара и одним ловким движением свернул птице шею. Был ему этот сизарь уже без надобности, потому что больше с Иваром встречаться ему не было нужды, а птица за пазухой только мешала ужом ползти мимо ночных дозорных. А Ивар закрыл клетку с голубями (специально одного дал проныре взамен свейского вяхиря, чтоб числом совпало, если заглянет к нему Озолинь или еще кто из глазастых приятелей), достал платок Славки, бережно разгладил его на столе, за которым сейчас и беседовали друиды, и долго сидел у окна, не зажигая свечи. Кто знает, может, при свете и разглядел бы он, что один край Славкиного платочка светлее был остальной материи и явно застирывали его, причем долго, потому что не отмывалась кровь его милой Славки. В первый же вечер в плену, сказавшись на слабость животом по дороге к дому, где ожидал ее допросчик Монаха, обманула девушка охрану; согнувшись, будто от колик, развернулась пружиной и ударила, как кошка, ногтями одного в глаза, другому саданула, не глядя, ребром ладони по шее и вырвалась – спасительный лес чернел неподалеку. Да на беду напоролась на вечерний дозор: сторожевые, услышав крики незадачливых Славкиных охранников, неожиданно выскочили из-за угла самого последнего дома, что отделял Славку от ночной темноты. Два меча пронзили ее мгновенно, и сторожевые, еще не отошедшие от шорохов и опасностей лесного секрета, приняли ее, невысокую дивчину, за мужика – у страха, да по ночному времени, глаза особенно широки; уже лежащую, рубанули ее еще несколько раз, даже сами толком не поняв, кто это налетел на них со всех ног с ножом – успела его вырвать у полуослепшего стражника отчаянная Славка.

Человек Монаха, узнав о том, что случилось, долго молчал, потом кратко, двумя словами, решил судьбу нерадивых охранников и велел принести к нему в дом убитую лазутчицу. Смерть Славки вразрез шла с его планами, в голове у шпиона уже начинала складываться игра. Осмотрев бездыханное тело девушки, он нашел в кармане маленький платочек, один край которого был сильно окровавлен. Призадумался тогда человек Монаха и после приказал привести к нему трех своих лучших лазутчиков, которым всецело доверял. Объяснив дело, предложил решать добровольно, кто пойдет к разведчику балтов: могла выйти верная смерть, если только не переоценил человек Монаха силу чувства, что рано или поздно связывает мужчину и женщину, да только всех – по-разному. Вызвался один, знавший балтов не понаслышке – сам был родом из тех мест. Удивился, правда, откуда его начальник знает об Иваре со Славкой, почему верит, что не выдаст балт лазутчика, который принесет ему ночью весть, что самой смерти страшней. Ничего не ответил лазутчику человек Монаха, усмехнулся только и сказал, что на то, мол, и главный он в этом деле, чтобы все знать. После чего велел обмыть тело девушки и выстирать платочек, а сам сел с лазутчиком-балтом учить его, как поступать в том или ином случае, когда к Ивару пойдет. Перед этим решено было выждать два дня – вино должно было взбродить, а на свете нет пьянее и крепче вина, чем то, что течет в людских жилах.

Всего этого несчастный Ивар не знал, а сделал как ему было велено. Вечером, накануне битвы, холмы уже ощетинились нацеленными друг против друга частоколами кольев и засеками для укрытия лучников. В сумерки и отправил он тайного голубя, серого, неприметного вяхиря с запиской о том, где будет стоять русинский полк из Нового Города, и самое главное – где будет биться отряд русинских таинников под командой бородатого воеводы Одинца. Где русины должны стоять во фронте, опытному разведчику понять было нетрудно по тому, как устраивались войска на ночлег: боевые машины да тяжелые, окованные листовым железом телеги для метания из-под прикрытия огня и горючей смеси на край поля утром не потащишь – подгоняли все с вечера, чтобы поутру только выдвинуть вперед. Как узнал Ивар, как разгадал местоположение лазутчиков Одинца, что в битве стояли особенно крепко, поскольку знали много нездешних и чудных приемов боя, – так и осталось загадкой для дознавальщиков, которые кинулись искать предателя в ту же ночь, еще до начала битвы.

Но не знал Ивар, что так и не долетел свейский вяхирь в родную клетку – поймал его сокол, из тех ловчих птиц, что держали против почтовых голубей в одном секрете у балтов в самом дальнем лесном дозоре. Но пока разобрали, что в записке было сказано, пока разъяснили Озолиню, которого подняли прямо со сна, потеряли время. Хотели по голубю найти, да не все голуби знают две голубятни – большинство возвращаются только в родную клетку, которая единственная для них и дом родной, и надежное убежище. А если и знал вяхирь клетку, откуда его выпустили в стане союзных королевств, то все равно не судьба была – уж больно помял птицу ловчий сокол когтями, хотя и выучены были ручные перепелятники осторожности с почтовыми голубями.

Покумекал Озолинь, кто должен был наутро стоять слева от центра, как в секретной записке было сказано, да почему-то решил, что речь идет как раз о его таинниках, что стояли слева от балтской дружины. А секретные люди Одинца заступали как раз по правую руку от балтов, и решил Озолинь их не беспокоить в ночь перед сечей, а своих людей всех собрал втайне от посторонних глаз. Не нашли только лишь одного – рыжего Ивара, лучшего из лучших разведчика. Решили поначалу, что опять полез Ивар в стан к свеям или чуди разыскивать свою Славку, да нашли у рыжего в доме клетку с голубями, а один, приметливый, который тайком от всех приглядывал за своими по поручению Озолиня, вспомнил, что как-то видел Иваровых голубей, которые у разведчика всегда были на его службе, и по своему обыкновению – посчитал птиц, не специально, а потому что это уже ему вошло в привычку. И недосчитался таинник одной птицы – было их прежде у Ивара на одного вяхиря или сизаря больше.

Кинулись искать Ивара по всему лагерю, но тихо, как только одни проныры умели. Но не нашли рыжего балагура, и, посоветовавшись с балтским воеводой, решил Озолинь укрепить свой отряд перед боем. Поставил еще две сотни лихих рубак, да не перед собой, а за спиною – гордый был Озолинь, даром, что хмурый и вечно всем недовольный.

В рассветный час постучал к Озолиню посыльный от людей Одинца, вроде как уточнить что-то хотел русинский тайных дел воевода. Да только едва отодвинул полог и шагнул в палатку русин, как пошли у него изо рта кровавые пузыри, хлынула пена, и упал русинский разведчик прямо на привставшего было навстречу посланцу Озолиня. Поспешили тогда балты в стан Одинца, а там словно смерть прошла косой – несколько воинов лежат лицом вниз, кровавой рвотой захлебнувшиеся, половина стонет – кого рвет, у кого понос, и все кровавое, пенное, без конца и без краю. Страшно стало Озолиню, понял он – отравили ночью русинских таинников зельем. Что до Одинца, то он один метался меж своих, как загнанный зверь: глаза страшные, рот разинут – один воевода не пил вечером из общего котла горячего взвара. А, может, и в кашу сыпанули чего…

Кое-как навели порядок в стане русинских разведчиков, дали им в подмогу полусотню лучников – полудиких ильмов из союзных племен. Да только сторонились ильмы русинов, сильны были еще старинные распри из-за земель, озер да охотничьих угодий, и в бою выпустили они все свои стрелы и поспешили укрыться за правым крылом балтской дружины. Та хоть прогибалась, да не ломала боевой порядок. Таинники же бились до последнего человека, но гибли один за другим, и даже не в отраве было дело. Ошибся где-то в расчете Озолинь или Одинец сплоховал, а может, просто было это неведомым коварством врага, да только навалились свеи и саамы на правое крыло балтов и перемололи отряд русинских разведчиков. Так жернова в итоге все равно, хоть и со скрипом, но перетирают твердое, закаменевшее зерно. Немного их осталось в живых, когда подошла подмога. Не смогли русинские воеводы спокойно видеть, как гибнут их таинники. Их Одинец год за годом подбирал друг к другу, как те же зерна в налитом колосе. Бросили на выручку скрытный отряд, что дожидался своего часа, раньше времени. Да к тому времени подоспели свеи, с остервенением кинулись в рубку, их взяла в копья пехота из Нового Города, и завязалась сеча, которая в итоге и решила исход битвы. Русины выстояли, хоть и гнулись, как полоса металла для сабли в уверенных руках кузнеца. Вместе с русинами уперлись литвины, шаг за шагом двинулись вперед поляне, за ними мазуры, висловчане, выровнялись балты, вернулись павшие было духом эсты – и чашу весов перевесили союзные дружины. Север дрогнул и побежал, усеивая поле боя телами, оружием и падшими стягами. Конница довершила разгром, но стычки продолжались на острове еще до утра, пока свеи и норги грузились на свои корабли, не пуская до поры до времени под паруса своих полудиких союзников.

Два дня об Иваре никто не вспоминал – кругом были кровь, страдания, жестокость победителей, скорбь и тяжелые погребальные песни. Потерь союзники понесли много, и самая тяжелая – погиб старшина балтийских таинников Озолинь. Даже тела его разведчики не нашли, одну только руку командира в груде мертвых, которую отыскал бывший в отряде Озолиня советчиком тайный друид, и признали ее по известной всем наколке – синяя ладья с парусом, плывущая под большим круглым солнцем с лучами, доходящими до запястья. Ивар, которого прокляли и его бывшие товарищи, и уцелевшие русины, так и не объявился, ни в разгромленном стане северных войск, ни в лагерях восточных союзников – балтийских королевств, славенских княжеств и вольных городов. Скрипнул зубами русинский воевода Одинец и поклялся собственноручно разорвать «рыжего» на кусочки, по одному за каждого павшего в его отряде. Однако в отличие от других земляков-воевод, которые в общем-то справедливо считали, что северяне намеренно нанесли удар по отряду Одинца, предварительно ослабив его силы, бородатый русин был почему-то твердо убежден, что разгром русинских разведчиков был очень выгоден кому-то в лагере союзников, отношения между которыми были всегда непростыми.

Будучи в этом абсолютно уверенным, много знающий и мало говорящий Одинец это ни с кем не обсуждал, только велел своим людям, уцелевшим в жестокой сече, оставаться на Колдуне до отхода последнего корабля и перевернуть на острове каждый камень, прочесать все леса, что успеют, заглянуть в каждую трещину, которых, увы, немало было в скалах на северной стороне побережья. Оттуда в беспорядке все еще отплывал на лодках и больших плотах поверженный кочевой Север – не всем досталось места на кораблях, да и немало пожгли их лазутчики победителей.

Даже когда отплывали русины, Одинец долго и мрачно смотрел на отдаляющийся остров, очевидно, коря себя за то, что так и не нашел предателя. Скорбел он и о погибшем старшине балтских таинников, с которым его связывала если и не дружба, то большое и искреннее уважение – было немало случаев, когда союзным разведкам волей-неволей приходилось объединять свои усилия, и не было здесь места подозрениям и недомолвкам, всех объединяло дело, трудное и опасное. Разведчики балтов тоже ничего не знали о судьбе Ивара Предателя, втайне надеясь, что сгинул «рыжий» на острове от своей, чужой или шальной стрелы или меча, и вскоре рассеется тень предательства, которая легла на балтских таинников вовсе не по их вине.

Травник помолчал, глотнул воды из ковша, вытер губы.

– А после говорили, что видели на этом острове Ивара, или это только его тень неприкаянная бродила по кладбищам, как говорили проезжие рыбаки. Появился он здесь якобы через год, и на глаза обычным людям не попадался. Рыбаки слышали об Иваре от охотников, что повадились в первые годы после битвы на Остров Колдун за пушным зверем. Тот расплодился на острове, разжирев на мертвечине, и пушнина здесь была особенного блеска и отлива. Охотники будто бы видели порой тень проклятого, который по ночам выходил на берег, сидел там у самого прибоя неподвижно, словно окаменевший. А вот следов предателя Ивара охотникам не попадалось, оттого и пошла молва, что это только призрак, дух разведчика, который дорогой ценой заплатил за попытку спасти свою полюбовницу. А дом Ивара остался на острове, и потому он такой крепкий да нетронутый лихими гостями – видать, боятся призрака рыбаки, да и сам этот остров они посещают неохотно, говорят, что над ним навеки повис кладбищенский дух.

– Что до меня, то я призраков не боюсь, – решительно заявил Март. – Мне непонятно другое: чего ради нужно было свозить сюда столько войска и тем, и другим? Неужто на материке биться было нельзя? Ерунда какая-то выходит…

– Мне бабушка когда-то сказывала, что против этой битвы на острове были и северяне, и Балтия, – подала голос Эгле, которая все это время молча слушала Травника, изредка поглядывая на Коростеля.

Ян уже давно приметил, что после Юры и встречи с Рутой Эгле стала чаще останавливать на нем задумчивый взгляд своих карих глаз. Да и звать его «Янчиком», как в день их первой встречи в лесу, Эгле перестала; теперь она чаще всего вообще не обращалась к нему по имени, словно оно чем-то смущало ее. И странное дело: когда Коростель случайно ловил ее взгляд, он чувствовал, что, глядя на темноволосую внучку друидессы, забывает о Руте и даже вообще ни о чем не думает в эти мгновения. А больше всего его смущало, что это ему было даже немножко приятно.

– Да, на первый взгляд, смысла перебрасывать сюда такую рать не было, – согласился Травник. Он нервно забарабанил пальцами по миске, куда пересыпал меру семян из своего любимого мешочка, потом вздохнул и встал из-за стола. – И самое странное, что теперь уже мало кто знает, из-за чего, собственно говоря, и разгорелся-то весь сыр-бор. Одно несомненно: тогда кто-то очень удачно подергал за ниточки.

– Какие такие ниточки? – удивился Коростель.

– Жаль, Гвинпина нет, – усмехнулся Травник, – он бы тебе разъяснил. Вся эта история с битвой на острове посередь моря очень напоминает мне страшный спектакль с куклами, которых тянут за ниточки, а они дрыгаются так, как этого хочет мастер-кукольник.

– Только хозяин кукол оказался таким хитрецом, что ловко подцепил обе стороны – и Север, и Восток, – покачала головой девушка.

– Верно, – засмеялся Симеон. – Очень верно, девочка. Вполне может быть, что этот мастер кукол считает себя здесь хозяином. А это значит…

– Что он – ни на той и ни на другой стороне, – подытожил Ян, и Март одобрительно кивнул.

– Ой, ребята, боюсь, не знакомые ли тут уши торчат, – покачал головой Травник, и его глаза на миг приобрели стальной оттенок. Коростель боковым зрением увидел, как у Марта сжались кулаки и заиграли желваки на скулах. Эгле отвернулась к окну. А Ян вдруг впервые за много дней вновь почувствовал на груди ключ Камерона, его тяжесть, остроту тонкого и крепкого шнурка, режущего, врастающего в шею холодной струной так и не открытой тайны.

– А вообще-то, я все утро спросить хотела, – неожиданно усмехнулась Эгле. – Ни у кого нет ощущения, что в нашем доме, как и на всем острове, словно бы смертью попахивает?

– По-моему, пока вроде бы нет, – улыбнулся Травник. – Хотя у меня после плавания в этой проклятой лодке до сих пор не проходит насморк.

– Нет, я серьезно, – поджала губки девушка. – Кто он такой, этот Птицелов, что все с ним так носятся? У меня уже сложилось мнение, что это – настоящая Смерть во плоти. Нельзя, что ли, было его попросту придушить, на этом вашем поле возле замка Храмовников?

– Птицелов – не обычный человек, – согласился Травник. – Если хочешь, я могу тебе о нем рассказать, хотя и у Марта, и тем более, у Коростеля, думаю, сложились о нем свои собственные мнения.

– Тогда объясните мне, черт возьми, что это за птица, иначе я и дальше буду тыкаться вслепую, как щенок! – неожиданно гневно вспыхнула девушка, и Яну подумалось, что ее бабушка, наверное, была не такого уж легкого нрава.

– Что ж, уделим немного времени и Эгле, – согласился Травник. Он на минуту задумался, после чего припечатал ладонь к столу.

– Птицелов – это некромант. Могучий адепт магии, замешанной на всепоглощающем интересе к смерти. А также ко всему, что с нею связано. О Птицелове я слышу уже давно, но, вполне возможно, что гораздо больше о нем знает твоя бабушка, Эгле. Виноват, прабабушка…