Книга Левый берег Стикса онлайн - страница 2

Именно они, простые коммунисты, составляли платформу, на которой возлежал коммунистический монстр. Их взносы, их рабский труд кровью текли в его жилах. Они были компостом, на котором всходили ростки коммунистической аристократии. Остальные жители счастливой страны не годились даже на компост.

Это было гениальным методом подчинения – без членства в самой великой на свете партии никто не мог занять руководящий пост, а заняв его, уже с билетом в кармане, был подконтролен ближайшему «царьку» и всем, кто стоял над ним. Принцип демократического централизма действовал безотказно.

Коммунистов не судили. Предварительно, зачастую без всякой причины (это, правда, выяснялось впоследствии), столь дорогой пролетарскому сердцу кусочек красного дерматина отбирался, и самый справедливый в мире суд приговаривал к различным срокам заключения не коммуниста Петрова, а просто Петрова, не коммуниста Иванова, а просто Иванова. Товарищи по партии всегда разбирались в его вражеской сути раньше, чем следственные органы.

Для вступления в передовой отряд рабочего класса требовали рекомендаций от двух других членов ленинской гвардии, чтобы было с кого спросить в случае чего, и установили негласные квоты – по социальному и национальному признаку. На четырех рабочих – один представитель «гнилой» интеллигенции, евреев – как можно меньше, но без дискриминации, в каждой ячейке нужен «свой еврей». Вопрос о цыганах на повестке дня не стоял, а малые народы Севера – те просто гордо спивались под неусыпной заботой партийных организаций оленеводческих колхозов.

Искусство – живопись, музыка, кино и театр – должно было быть и было партийным. Телевидение и газеты – рупором партии. Страна неуклюже ворочалась под кумачовой коростой. Бездетный уродец-головастик, друг детей, создатель общества чистых тарелок стал общим дедушкой Лениным. Фискал Павлик Морозов – пионером-героем. Черное стало белым, белое – черным. Это было царство абсурда – мечта Кафки, но в этом царстве жили более четверти миллиарда живых людей, наделенных человеческими качествами, душой, да и просто совестью, наконец.

Они хотели жить, любить, рожать детей, как все существа, наделенные и не наделенные разумом, на этой планете.

Но еще некоторые из них хотели власти…

Из их рядов и приходили новые творцы абсурда, творили новые подлости и безумства, создавая условный, вывернутый наизнанку рай для себя в отдельно взятой стране.

Костя перешел на работу в райком партии инструктором по идеологической и общественной работе одновременно с уходом Дианы на преддипломную практику и дипломирование.

Его новая начальница, первый секретарь райкома КПСС, дама без возраста, с лицом идола с острова Пасхи, приняла Краснова благосклонно, пожелала успехов на новом поприще, и Костя оказался в тесном кабинетике на первом этаже кирпичной коробки.

Сразу после его ухода из университета, прямо во время фестиваля городских команд, разогнали КВН. Причем не только в его альма-матер, а во всех вузах города. Краснов посетил тризну, устроенную его бывшими подопечными, и с трудом удержался от желания напиться до полусмерти. Он хорошо знал о полученной на местах перед смертью Андропова инструкции по ужесточению идеологической работы и в душе был рад, что у ребят не будет возможности наговорить лишнего. Генсек умер, но инструкция еще действовала. Он много работал, и единственной его отдушиной, человеком, наедине с которым он становился самим собой, была Диана. Они еще не стали любовниками, Краснов сам не понимал, почему, но их общение, лицом к лицу, по телефону – не имело значения, как, – было наркотиком для них обоих.

Забылись неудачные первые встречи. Она, нет, они оба стали другими, приспособились друг к другу, отказавшись от амбиций и манерностей. Они сняли маски, и все оказалось гораздо проще и лучше, чем предполагалось.

Вначале он думал, что это просто влечение. Его просто тянуло к этой маленькой ломаке, тянуло впиться в нее, зажать ей рот поцелуем, почувствовать ее дрожь, взять ее грубо и властно, как победитель на улицах покоренного города берет вражескую жену – как законную добычу.

Наверное, это как-то отразилось на его лице в тот, первый вечер. Костя видел испуг, на мгновение появившийся в ее глазах, и загнал эту мысль в самый дальний угол своего сознания. Внезапная ярость Дианы рассмешила и удивила его – видимых причин для вспышки он не давал, а ее уход почему-то очень огорчил, и он решил встретиться с ней еще раз. Просто чтобы разобраться, чем она привлекла его в первый момент.

То же волнение он почувствовал и во второй раз. И в третий. Это было вне его понимания – ведь он так гордился своей способностью владеть эмоциями. Но это было прекрасно, потому что он никогда до того не чувствовал ничего подобного.

Да, она не глупа, образованна, хороша собой, не испорчена окружением. Наивна как ребенок во многих вопросах, избалована и совершенно не приспособлена к жизни, но какое это все имеет значение, если она – это она? Его привлекало не внешнее, а что-то другое, что было невидимо под оболочкой, и он боялся нарушить возникший между ними хрупкий мостик, избегал близости тел и вел себя, как престарелая девственница, оказавшаяся в одной казарме со спящими солдатами.

Факт остается фактом – он хотел ее и боялся, что потеряет это восхитительное чувство тревоги и нежности, испытываемое им, и то тщательно скрываемое, жгучее желание обладать. Страх перед потерей одолевал основной инстинкт мужчины.

Он понял, что может быть нерешительным, а это было очень серьезно – по сию пору он и не догадывался о таком своем качестве. Но долго подобное положение вещей сохраняться не могло. Они не были друзьями, будучи ими, они вели себя как любовники – хотя ими не были. И значит, все уже решено за них. Кем? Этого Костя не знал. Богом? Судьбой? Решал в данном случае не он. Но он был согласен с этим решением.

Он ждал ее недалеко от школы, где она проходила практику. Улицы были покрыты грязным снегом, который громоздился сугробами по краям тротуаров. На проезжей части автомобили превратили его в коричневую густую жижу, и вечерний морозец прихватывал ее сверху блестящей ледяной корочкой. Было ветрено. Прохожие кутались в воротники, прикрывали шарфами покрасневшие носы и невольно ускоряли шаг, спеша попасть домой.

Свет фонарей казался мутным, болезненно-желтым. По бульвару проносились переполненные трамваи, оставляя за собой хвосты белой снежной пыли.

– А вот и я! Ты замерз или еще не успел? Привет!

Она походила на школьницу со своим портфелем-папкой, пуховым платком на волосах и снежинками на челке и ресницах.

– Еще не успел. Я жду только пять минут. Привет, Ди! Как успехи?

Они перешли через дорогу и вышли на бульвар.

– Какие успехи? По-моему, для учительской работы я не гожусь. Во-первых, они меня как учителя не воспринимают…

– Я их понимаю.

– Перестань говорить пошлости.

– Это не пошлости, а чистая правда. Ну кто может тебя воспринимать как учителя? Тебе на вид не больше шестнадцати…

– Сколько-сколько?

– Вру. Лет четырнадцать…

– Ах ты старый лживый негодяй.

– Согласен. Старый. Но правдивый. Я бы сам только и делал бы, что пялился на твои ноги во время урока.

– Ты что, пялился на ноги учительниц?

– Никогда. Только на ноги практиканток. Лет с двенадцати, если точно помню… А твоим архаровцам – пятнадцать. Могу представить себе, о чем они думают.

– Значит, сам об этом думал?

– Хм. Теперь я понимаю, что им надо было носить юбки подлиннее, тогда у меня было бы меньше пробелов в образовании. Впрочем, если рассматривать это как педагогический прием для удержания внимания аудитории…

Они оба рассмеялись.

– Нет, правда, Костя, я так не могу. Они на меня смотрят во все глаза, ничего не соображают и совершенно ничего не знают. Девятый, десятый класс не могут сказать, как их зовут, по-английски, двух слов не свяжут. А спортсмены из спецкласса? Жуть! Длинные, как дядя Степа. Я одному говорю: «Встаньте, пожалуйста, когда я называю вашу фамилию». А он мне басом: «Диана Сергеевна, может, лучше не надо?» «Надо, – говорю, – так принято». Ну он и встал. У меня чуть шея не сломалась. «Лучше сядьте». Класс смеется: я ему по пуп. А он опять басом: «Я же говорил – не надо». И никто ни слова по-английски.

– Не удивляюсь. Им это ни к чему.

– Когда сообразят, что им это нужно, будет поздно.

– Я думаю, что если и сообразят, то немногие. Так что не переживай, Ди. Я тоже в школе особо языком не интересовался, а потом сам корячился и выучил, как видишь.

– То-то у тебя произношение, как у безграмотного индуса.

– Протест.

– Не принимается. Ты говоришь, как варвар.

– Я рад, что вообще говорю. Кстати, мисс, хочу вам напомнить, что я простой парень из маленького провинциального городка и обязан изъясняться на ломаном украинском, ломаном русском и на совершенном русском матерном. Остальное – сверх программы.

– Ладно. Не задирай нос. Я и так знаю, что ты отдаленный потомок Ломоносова.

Они дошли до площади. Ветер усиливался. Она тесно прижалась к нему, крепко ухватившись за локоть.

– Костя, я замерзаю.

– Ты женщина южная, нежная…

– Знаю. Поэтому южная женщина сейчас упадет замертво.

– Не успеет. Сейчас что-нибудь придумаем. Так, сворачиваем влево и быстренько-быстренько… Мадам, я приглашаю вас к себе. Партия и комсомол выделили мне двухкомнатную квартиру еще год назад, за особые заслуги, разумеется…

– Ты приглашаешь меня в гости? Вот уж не думала, что дождусь…

– Так ты, оказывается, ждала? Кстати, у тебя я тоже в гостях ни разу не был, так что квиты. Зато мы были во всех кафе в городе.

– Неужели во всех? – рассмеялась она.

– Ну почти. Может быть, на окраинах осталась парочка, куда нас не заносило…

– Значит, если бы эти кафешки были не на окраине, ты бы меня и не пригласил…

– Мадам?! – возмутился Краснов.

– Пока еще мадемуазель.

– Не купить ли нам бутылочку шампанского?..

– Скажу честно, хоть, может, даме это не к лицу, но я окоченела, как лесоруб, и хочу кофе с коньяком. Или просто коньяк, а потом горячий кофе. Нет, можно так, сначала горячий кофе, потом коньяк с лимоном, потом опять кофе…

– Но с коньяком, потом коньяк без кофе, – продолжал он со смехом, – полчасика по такой программе – и ты точно будешь, как лесоруб, только как пьяный лесоруб.

– Это лучше, – сказала Диана, прикрывая нос варежкой. – Господи, я чувствую себя, как кусок мяса в испарителе. Ну скоро мы придем?

Они вышли на набережную, и ветер дунул с новой силой. Невольно они перешли на бег и влетели в подъезд Костиного дома, как пули.

– Вызывай быстрее лифт, – попросила Диана, – шампанского он хотел. Ты, Краснов, морозоустойчивый. Тебя на БАМ надо отправить.

– Лучше не надо.

Он распахнул перед ней дверь старого лифта, стены которого были исцарапаны и покрыты такой росписью, что аборигены пустыни Наска при взгляде на них покраснели бы от стыда.

– На надписи не смотреть, – предупредил он.

Для того, чтобы не смотреть, надо было закрыть глаза. Но лучше было бы и не дышать. Судя по запаху, в этом лифте справили нужду все собаки, кошки и дети, обитавшие в ближайших двух кварталах.

– Пардон, мадемуазель, – сказал Костя. – Придется потерпеть. Пешком тоже проблематично – восьмой этаж. И на лестнице тоже можно вступить в подарок.

– М-да, – сказала Диана, прикрывая нос, – сильное первое впечатление. Ты знаешь, мне начинает нравиться идея с кафе на окраине.

Лифт лязгнул и остановился.

Костя занимал маленькую двухкомнатную квартиру с крошечной кухней и неожиданно большой прихожей. Достоинств в ней было больше, чем недостатков, во всяком случае для Краснова, впервые в жизни получившего собственный угол. После десятка лет жизни в общежитиях это было просто раем. Квартира попала в фонды горкома после того, как ее покинула тихая еврейская семья, выехавшая на постоянное место жительства в США. Были они, наверное, из числа бедных эмигрантов, а может, сидели «в отказе» пару лет. Некогда опрятная, чистая квартира была запущена. Чувствовалось, что у отъезжавших просто до всего не доходили руки.

Получив ордер, Краснов содрал со стен обои, размыл потолки (оставил в целости только кафель в туалете, в ванной и еще на одной стене в кухне), приволок циклевочную машину и добела отчистил паркет. Через неделю квартиру было не узнать. Но вопрос с мебелью оставался открытым. Особых сбережений у Кости не было. Он ежемесячно отправлял тридцать пять рублей матери, а на его зарплату особо шиковать было невозможно. Рассчитав, что его финансов на обстановку не хватает, Краснов решил действовать поэтапно. За семьсот шестьдесят четыре рубля, в рассрочку и по знакомству, была куплена чешская гостиная. За шестнадцать с мелочью – миниатюрный, как японка, кухонный столик и четыре табуретки. За девять рублей в комиссионке найден вполне приличный кухонный шкафчик для посуды. Пустые кастрюли Костя держал в духовке, так как печь не умел.

Таким образом, одна комната была обставлена полностью, на кухне уже с трудом можно было повернуться после покупки холодильника, а вторая комната оставалась пустой, только в углу Костя держал списанный сейф, в котором хранил книги, перешедшие в наследство от старика Розенберга. По вполне понятным причинам им не было места на книжных полках.

Кроме мебели и книг были в комнате телевизор и радиоприемник ВЭФ. За стеклами в книжном шкафу стояли старые семейные фотографии. Окно и балконная дверь были занавешены дешевым тюлем, а на кухне – неожиданно яркими ситцевыми шторками. «Наверное, мать прислала», – подумала Диана. В мойке, как ни странно, не было грязной посуды. Даже чайник выглядел вполне достойно. Такой приличный эмалированный чайник, даже не очень закопченный.

– Скажи честно, ты готовился?

– В каком смысле? – спросил Костя.

– К моему приходу. Ну убирал, мыл, начищал?

– Ди, – сказал он, – я, конечно, готовился, но ты забываешь, что с детства я жил в общежитии. Вернее, с ранней юности. Это привычка.

– М-да… – протянула она разочарованно. – А я уже решила, что это для меня…

Костя уже открывал коньяк.

– Ты садись. Если хочешь, давай чуток насвинячим. Я это сделаю специально для тебя, с особым удовольствием.

Диана устроилась в большом кресле, рядом с горячей батареей, уперлась в нее ступнями и почувствовала, что начинает согреваться.

– И кофе… – жалобно попросила она. – Полцарства за большую-большую чашку горячего кофе.

– Слушаюсь, мадемуазель, – отозвался он с кухни. – Не желаете ли чего откушать?

– Костя, ты с ума сошел! На мне еще минимум три лишних килограмма, а то и все четыре.

– Да? Ты серьезно? Должен сказать, что они довольно удачно на тебе расположены.

– Глупости! Никто не любит толстых женщин!

– Глупости! – сказал Костя, внося поднос с бутербродами и бутылкой коньяка. – Девяносто пять процентов мужчин любят толстых женщин. А остальные пять – тоже любят толстых женщин, но тщательно это скрывают. Так, сейчас принесу лимон…

– А я помою руки… Где у вас тут моют руки, сударь?

– Выйди в коридор – не заблудишься. Справа не то, что тебе нужно, а слева – то.

– Откуда ты знаешь, что мне нужно?

– Ну тогда и справа, и слева – то, что нужно. Кстати, полотенца чистые.

– Значит-таки, готовился принимать гостей, обманщик?! – крикнула она из ванной.

– Каюсь!

– Принимается!

Проходя обратно в комнату, она увидела в прихожей телефон с длинным проводом и почему-то с волнением подумала, что во время их ночных разговоров, а болтали они иногда до поздней ночи, он говорил с ней уже лежа на диване. Эта мысль подействовала на нее возбуждающе, и она, усмехнувшись про себя, решила, что если так и дальше пойдет, придется просто спасаться бегством. Совершенно без повода, если, конечно, не считать поводом ее приход в холостяцкую квартиру, в ней опять появилось что-то, напоминающее сжатую пружину. Конечно, она понимала, что насилия с его стороны просто глупо ожидать (О чем это вы, мадемуазель? Что за странные мыслишки приходят к вам в голову? Кто в этой комнате подумал о насилии?), но эта внутренняя напряженность… Он был напряжен так же, как и она… Точно! Интересно, можно ли его спровоцировать? (На что, мадемуазель? Вас-то уже и провоцировать не надо! Что бы подумала ваша мама, если бы она могла читать мысли? Мысли-то у вас, как у мадам, мадемуазель, честное благородное слово. И это еще мягко сказано! Насилие… Чушь! Вас просто невозможно изнасиловать – вы не будете сопротивляться.)

«Стоп, – сказала себе Диана. – Это еще что за штучки. Точно, Маруська возомнила. Он и целовал-то меня только в щеку. Так что без глупостей. Тоже мне – Клеопатра. (Сейчас выпьешь коньяку и запоешь по-другому.) Пошлая, распущенная девчонка!»

Костя налил в рюмки золотистый коньяк и передал одну Диане.

– За что пьем? – спросила она, устраиваясь поудобнее. Костя пожал плечами.

– Давай просто выпьем за этот вечер. За тебя. За то, что мы с тобой сидим здесь, в тепле, а за окнами уже вьюга. – Он внимательно посмотрел на нее. – Выпьем за то, чтобы в нашей жизни не было одиноких вечеров. Прозит!

Они соприкоснулись рюмками, тихо звякнул хрусталь.

– Прозит!

Коньяк был крепким, и у Дианы из глаз брызнули слезы.

– Ой! – вскрикнула она.

– Лимон! Лимон бери! – посоветовал Костя. – Он с сахаром!

От лимона стало легче, а от коньяка – теплее.

– Теперь поешь, – приказал Краснов. – Пить ты не умеешь и на голодный желудок будешь буянить. Колбаса хорошая. – Он усмехнулся кривовато. – Специальная партийная колбаса.

Диана решила не ломаться и впилась зубами в удивительно вкусный, после коньяка и лимона, бутерброд. На кухне забурчал чайник. Диана представила себе белую струю пара, бьющую вверх, подпрыгивающую горячую крышку и окончательно согрелась.

Костя принес горячий кофе, и некоторое время они ели молча, бросая друг на друга украдкой настороженные взгляды.

(Мадемуазель, да он вас боится! М-да… Веселое положеньице… Он – вас, вы – его… Ну с вами-то все понятно, а он… Мягко говоря, странный факт. Не хотите ли сказать, что он – девственник?! Вот уж точно будет не до смеха!)

– Ди! – сказал он, улыбаясь. – Давай я сразу поставлю точки над Расслабься, я клянусь, что не буду до тебя дотрагиваться, пока ты сама этого не захочешь. Держишься ты, конечно, героем, но, по-моему, трусишь, как заяц.

(Браво! Он ждет, что ты прыгнешь ему на колени!)

– С чего ты взял? – она проявила выдержку и не подавилась от неожиданности. – Я что, выгляжу как-то не так?

– Выглядишь ты превосходно. Очень румяная. Но боишься. А мне не хотелось бы, чтобы ты меня боялась.

– Ну вот что, Краснов, могу тебя заверить, что на сексуального психопата ты не похож.

– Согласен. Для того чтобы относиться к тебе как к очаровательной женщине, вовсе не надо быть сексуальным психопатом. Достаточно просто быть мужчиной.

– Опять читаешь мне лекции?

– Вот уж нет, Ди! Просто хочу, чтобы ты знала: вне зависимости оттого, что я думаю и о чем думаю, все зависит только от тебя.

– Интересно, а о чем ты думаешь?! (Мадемуазель, это – провокация!)

– Я думаю, – сказал он, и Диана увидела в глубине его глаз тот же отблеск, тот же клубящийся черный дым, что и во время их первой встречи, – я думаю о том, какой у тебя нежный рот. Яркий и нежный. Как хорошо было бы коснуться его губами. Вначале чуть-чуть. Потом поцеловать его, а когда он чуть приоткроется, и я услышу твое дыхание и почувствую твой горячий, быстрый язык… Продолжать?

(М-да, мадемуазель… Похоже, мне уже недолго вас так называть. Ну чего ты молчишь, тебя же спрашивают?)

– Если тебе интересно, то, как понимаешь, я знаю что такое целоваться.

– Я догадываюсь. Но это только малая часть того, о чем я думаю. Мне продолжать?

(Ну? Решайся! Имей только в виду – это пока только разговоры. Вдруг он тебя действительно пальцем не тронет без твоего разрешения, трусиха?!)

– Мне даже интересно.

– Вот и прекрасно. Потом я поцелую твою шею, чуть ниже розового хитрого ушка, и ты услышишь мое дыхание, а не мой голос. Оно будет теплым, и это тепло пойдет по твоим плечам, спустится на грудь и в живот. Глаза твои прикроются…

(Ого! Похоже, мадам, простите, мадемуазель, что это тепло уже начало спускаться и без поцелуев. Вы рискуете, и вам, кажется, это по нраву!)

– …а я начну целовать твои плечи, ямку у основания шеи, ключицы. Сгибы твоих рук…

– Ты смотришь на меня, как кролик на удава, – сказала она. – Ну хорошо, убедил… Я действительно боюсь.

– Не надо. Не надо бояться, – сказал он. – Во-первых, я тебе обещал. Во-вторых, ничего страшного в этом нет.

– Я боюсь не тебя и не того, что все равно рано или поздно произойдет. Я боюсь себя.

– А вот этого, Ди, делать не нужно никогда. Бояться себя, своих чувств, своих эмоций. Неужели ты не веришь сама себе?

– Перестань, – она внезапно разозлилась. – Если бы я не боялась своих эмоций, я бы уже давно и ничего не боялась. Ты просто рассуждаешь как мужчина.

– Ну так я действительно не девочка! – улыбнулся он. – Но, поверь, прекрасно понимаю, что такое быть молодой привлекательной девушкой. Ди, не злись! Я правда догадываюсь, что вы, женщины, в этом плане совершенно на нас не похожи, и рад, что ты не всеядна. Я вовсе не хотел тебя обидеть и не смеюсь над тобой. В конце концов, каждый решает это для себя, и без ошибок не обходится. Извини, что я заговорил об этом.

– Да, – сказала она решительно. – Наверное, ты зря заговорил об этом, но если уж мы начали говорить, давай закончим. Я не стыжусь того, что я такая, как есть. Мне нравится, что мужчины обращают на меня внимание. Мне нравится, что они меня хотят. Я так устроена. Я – женщина. И никогда не смогу думать и чувствовать иначе. Я хочу любви. Сейчас, когда ты так говорил обо мне, мне было очень приятно тебя слушать. И ты прав – я боялась. И сейчас боюсь. Знаю, что надо относиться к этому проще, но не могу. Это как войти в темную комнату. Тебе странно это слышать?

– Нет. Просто я знаю, что войти в темную комнату легче, если ты уверен в том, кто идет рядом с тобой. А ты еще этого не знаешь.

Она махнула рукой.

– Женский роман у нас, а не разговор. Прости, Костя, я дура, что его начала. Принято?

– Нет. Ты не дура. И извиняться нечего. У нас с тобой прекрасный вечер, нам тепло, мы вместе, а на все остальное – наплевать. Все равно, Ди, самые главные в жизни проблемы – это твои и близких тебе людей. Их надо решать в первую очередь.

– Ты закоренелый эгоист, – она улыбнулась. – А как же судьбы мира?

Что с того, что ей хотелось разреветься?

– А нет никаких судеб мира, Ди. Есть миллиарды людских судеб. Твоя, моя, твоих родителей, моей матери. Это и есть мир. Нужно просто не делать зла и не жить за чужой счет.

– Это ты сам придумал?

– Нет. Это придумал один тридцатитрехлетний еврей чуть меньше двух тысяч лет назад.

– Да. Но за это Его распяли…

– Распяли, – согласился Костя. – Но с тех пор почему-то никто не выдумал другого рецепта, чтобы жить в согласии со своей совестью. Ты знаешь, Ди, – он подошел к балкону и, отодвинув занавески, посмотрел на кружащий за окнами снег. – Я понял, что скажу тебе это сегодня. Я хочу, чтобы ты была счастлива и всегда была рядом со мной. Ты близкий мне человек, и я хочу заботиться о тебе. Я хочу, чтобы ты родила нам ребенка. Двух. Трех. Сколько захочешь. Я хочу, чтобы мы были вместе.

Она молчала. Ей признавались в любви еще в первом классе, а он не сказал «Я люблю тебя». Он не сказал само слово – «люблю». Он словно избегал его. Но он сказал все, что в нем содержится, – раскрыл его смысл. Быть рядом, заботиться друг о друге, быть счастливыми, рожать детей.

Но ей хотелось услышать это истертое, затасканное, банальное «люблю», ведь это слово было, когда еще ничего не было. Из него возник мир.

– Я люблю тебя, Ди, – сказал он, отвечая на ее мысли. – Наверное, это надо было сказать в первую очередь. Я люблю тебя.

– Да, милый, – она говорила тихо. – И больше ничего не надо было говорить.

– Я все испортил, да?

– Нет. Ты все исправил, глупый. Я тоже люблю тебя. Но девушке нельзя говорить об этом первой.

Он сел в кресло напротив нее, и их взгляды встретились.

– По законам жанра ты должен сейчас сказать, что никому до меня этого не говорил.

– Я никому до тебя этого не говорил.

– Это, конечно, неправда, но мне почему-то хочется поверить.

– Ди, это правда. Я прекрасно обходился без этого.

– Тогда я тебе верю.

– Ты веришь, потому что это правда.

– Я верю, потому что хочу верить. Это не играет никакой роли, Костя. Я тебе верю.

Они опять замолчали.

– По законам жанра ты должен меня целовать уже пять минут назад.

– Это будет не просто поцелуй.

– Я знаю. Ты уже рассказывал.

– И ты меня уже не боишься?

– Я тебя никогда и не боялась. Я боялась себя.

– А теперь?

– Теперь – нет.

Он прикоснулся к ее губам чуть-чуть, нежно, как обещал. Они на мгновение замерли, словно перед тем, как броситься в ледяную воду, и Диана услышала в тишине гулкие удары своего сердца.

А дальше… Дальше она забыла о страхе и ничего не слышала, кроме своего и его дыхания. Он был так мучительно нетороплив.

Это было лучше, чем все, о чем она мечтала. Его губы, руки делали именно то, что хотелось ей в ее девичьих снах, переполненных током горячей, пульсирующей крови. Как долго она ждала, как много теряла…

Он оторвался от нее, и они посмотрели друг на друга мутными от желания глазами.

– Милый… – сказала она, – если я скажу, что меня еще никто так не целовал, ты мне поверишь?

– Это, конечно, неправда, но мне почему-то хочется верить.

– Но это правда. Хотя я не могу сказать, что прекрасно обходилась без этого.

– Вот теперь я тебе верю. Они рассмеялись.

– Я пойду в ванную, а ты постели постель.

– Хорошо. Полотенца чистые.

– Ты это уже говорил. – Да?

– Ты ведь знал, что этим сегодня кончится?

– Этим все начнется.

– Я верю, потому что хочу верить.

– Ты веришь, потому что знаешь, что это правда.

Она стояла под струями теплой воды и наслаждалась ожиданием. Это было восхитительно – знать, что через несколько минут тебя обнимут теплые нежные руки, что сегодня вечером рядом с тобой будет любимый человек. Это чудо. Еще год назад она не знала его, никогда не видела. А сегодня – ближе его у нее никого нет. И, даст Бог, она уже не будет одинока. Она не боялась показаться неопытной, разве это имеет значение? Разве что-нибудь имеет значение, когда происходит Чудо?

Диана вышла из ванной и скользнула под легкое одеяло, всей кожей ощущая свежесть накрахмаленных простыней. Она всегда любила спать обнаженной, но сейчас воспринимала свою наготу по-другому. Это было женское ощущение. Он никогда не видел ее тела и сейчас увидит впервые. Повинуясь порыву, она убрала одеяло и забросила руки за голову. Ей хотелось, что бы он увидел ее, когда войдет.

Бра освещало комнату неравномерно, и изножье кровати тонуло в сумерках, темнота затаилась в углах и за окнами.

«Словно покрытый снегом остров, – подумала Диана, – и на этом острове мы вдвоем».

Они лежали, крепко прижавшись друг к другу. Переплетясь ногами и не размыкая объятий.

– Я счастлива, – сказала Диана, – что у нас это случилось. Я счастлива, что ты мой первый мужчина, я счастлива, что было так хорошо. И просто потому, что ты есть.

– Я не сделал тебе больно?

– Нет. Я почти ничего не почувствовала. Но мы испачкали кровью твое белье.

– Ерунда. Так, маленькое пятнышко.

– И не только кровью. В комнате просто пахнет сексом. Она тихонько рассмеялась.

– Мне нравится этот запах. Мне нравишься ты. Мне очень понравилось то, что мы с тобой делали.

– Я обещаю тебе, что будет еще лучше.

– Ты врешь. Лучше не бывает.

– Бывает, Ди. Для нас с тобой каждый раз будет еще лучше. Я люблю тебя.

– Я люблю тебя тоже. Мне кажется, что я летала. У меня совсем нет сил.

– Ты останешься у меня сегодня?

– Надо позвонить маме.

– Ты останешься у меня завтра?

– Да. Но мама будет ужасно огорчена.

– Чем?

– Моим поведением. И папа тоже.

– Может быть, они будут за тебя рады. Давай завтра я с ними познакомлюсь.

Она засыпала.

– Милый, у меня нет сил. Я не в том состоянии, чтобы думать о завтрашнем дне. Я хочу думать только о сегодня. Который час?

– Восемь пятнадцать.

– Разбуди меня через час, милый.

Через час она позвонила домой и сказала, что ночует у подруги.

Через неделю переехала к нему.

Через месяц они стали мужем и женой, а к концу года на свет появился Марк Константинович Краснов. Горластый, толстощекий малыш с живыми, как ртуть, глазами. Родители были молоды и счастливы. Жизнь была прекрасна. Впереди был новый, 1986 год. Год больших перемен.