Книга Дорогая находка онлайн - страница 3

Глава III

На улице Фабричной проживал теперь мой отчим со своей второй женой Кларой. Это была наша бывшая квартира, которую после долгих мытарств Зиновий получил на семью от хлопчато-бумажного комбината. Апартаменты незавидные – четыре клетушки с тонкими перегородками на первом этаже, где в сезон дождей пахло сыростью. Однако это было великое счастье для нас, вволю намотавшихся по съёмным домам без удобств и с клопами. К тому времени я училась уже на третьем курсе.

Мама с воодушевлением водила меня из одной комнаты в другую. С неизвестным мне блаженным чувством я полежала сначала в ванне. Потом забралась в постель в собственной спальне, ощутила запах стерильного голубоватого белья и заботливые мамины руки, поправляющие одеяло. На душе стало уютно, и я сладко уснула. Как мало человеку нужно – чистота, уют, забота и маленький кусочек своего жизненного пространства.

А когда через восемь лет с сыном на руках я снова приехала сюда, первоначальный уют, который пришёл вместе с получением квартиры, безвозвратно исчез. Было очень некомфортно находиться между матерью и Зиновием, как меж двух огней. Мать знала о его изменах и посвящала меня во все подробности. Потом был мучительный и неприглядный развод. Ещё хуже было существование после развода в ожидании размена квартир. Так, мама с моим братом оказались в Тольятти, поближе к дочери, то есть ко мне. Я жила тогда одна с сыном в однокомнатной квартире, которую получила от ТОАЗа, где работала инженером, а за плечами был неудавшийся брак.

С такими невесёлыми мыслями я переступила порог нашей бывшей квартиры. Приняли нас, насколько можно, радушно. Клара была тараторкой, в момент заговорит. От её неудержимого потока слов осталось впечатление, будто она оправдывается и, одновременно, хочет очаровать меня.

– У нас ничего тогда ещё не было, – возбужденно говорила она.

Мне стало неловко, и я попыталась её успокоить.

– Стоит ли об этом говорить? Всё в прошлом. Мама живёт своей жизнью и ни о чём не вспоминает.

Тем не менее разговор всё время сбивался в эту сторону. Говорила в основном Клара, а я больше молчала и слушала. Мне это не составляло труда, поскольку стеной обступили и не отпускали воспоминания.

Вот прихожая с большим зеркалом. Раньше здесь стояло трюмо, перед которым я любила повертеться, примеряя перешитые из старых вещей платья. Я жила почти на одну стипендию и ходила исключительно в тех тряпках, которые придумывала себе сама.

После третьего курса я работала летом в студенческом отряде проводников, с которым мы ездили на пассажирских поездах Минск-Сочи и Минск-Кисловодск поочерёдно. За шесть поездок я заработала себе на зимнее пальто, и надо сказать, что даже эта временная роль была мне более по сердцу, чем учёба на химфаке.

Училась я без интереса и желания. К вопросу выбора профессии я отнеслась безответственно, и это была моя вторая ошибка в жизни, если первой считать все, что связано с Вадимом. Так я думала тогда и лишь много позже поняла, что ничего случайного не бывает, и наши «ошибки» на самом деле не ошибки. Просто в тот момент жизни не могло быть иначе. От этой мысли легче. На судьбу нельзя обижаться, она всегда даёт ещё один шанс. Вопрос в том, сможем ли мы им воспользоваться.

В Ивацевичском районе, куда меня направили после окончания университета, свободных мест не оказалось. В Министерстве образования в Минске на меня лениво посмотрел утопающий в бумагах дядька и спросил:

– Может быть, вам свободный диплом дать?

В изумлении я не знала, что сказать. Это была, по выражению Андре Моруа, «минута, решающая судьбу». Судьба тащила меня за шиворот, но я сопротивлялась с невероятной тупостью, трусила перед неизвестностью и отказалась. Мне подобрали Ганцевичский район, и я попала в крупное село Огаревичи с колхозом – миллионером.

Поселили меня в двухэтажном коттедже, с печным отоплением и туалетом на улице. Я занимала одну из комнат на втором этаже. Внизу гостиная, кухня и ванная с титаном. Хозяйка, красивая молодая женщина с иконописным лицом, была в разводе с мужем, сыном председателя колхоза, жила с дочерью у матери, а комнаты сдавала приезжим учителям, за что школа платила ей 7 рублей в месяц и обеспечивала на зиму дровами.

Я преподавала ненавистный предмет, но совсем неплохо по привычке делать все добросовестно. Тем не менее я считала себя притворщицей и не испытывала никакого удовлетворения, поскольку учительство – не моя стезя. Лишь в силу молодости все шло само собой, возникла даже некая приязнь между мной и учащимися. А где моя стезя – я не знала.

В свободное от работы время я гуляла по окрестностям деревни, читала хорошие книги и продолжала мечтать о чем-то несбыточном, с грустью возвращаясь к окружающей действительности. У Филдинга я узнала, что счастье заключается в жизнерадостном, живущем надеждами темпераменте. Такая трактовка счастья мне вполне подходила.

Свежий воздух и деревенское молоко пошли мне на пользу. Из выжатой, как лимон, дипломницы я вновь превратилась в свежую девушку с нежным румянцем на щеках. Каждые выходные я приезжала домой, чтобы не отказать себе в удовольствии принять ванну. Из ванны я выходила новым человеком и разглядывала себя в зеркале. Оно отражало не только черты слегка удлинённого лица в обрамлении тёмно-русых волос, но и жизнь, которая возвращалась к этому лицу.

– Хороша, – сказала мама, глядя на меня с удовольствием. Природа и деревенская тишь исцеляли мою душу и тело, постепенно затягивались сердечные раны.

– Ну как дела, рассказывайте, – произнёс отчим, наливая всем по чарке своего фирменного напитка «Сам жанэ, сам пье»

– Мы сейчас в Санкт-Петербурге. Я продала дом, собираюсь в Шотландию на заработки. Илья поступил в институт, Рита – в колледж после 9-го класса.

– Я бы тоже поехала, – мечтательно протянула Клара. – За границей такой нос, как у тебя, котируется. Я желаю тебе найти, наконец, свою половинку. Знаешь, я представляю палисадник и рядом с тобой мужчину среднего роста с бородой.

– Почему именно с бородой? – усмехнулась я.

Затем опять стали мусолить тему развода и отношений отчима с мамой.

– А может, ещё и сошлись бы – рассуждала Клара, осуждая поведение моей матери накануне развода.

– Вы-то, наверное, его точно не упустили бы, – вставила я.

– Не-е-ет! К мужчине подход нужен, – погладила она Зиновия, который расцвёл от удовольствия.

– Зюнечка, – произнесла нараспев Клара. И Зюнечка послушно ушел мыть посуду. Такое было просто невозможно представить в прежней его жизни с мамой. Я шелохнулась помочь, но Клара остановила меня:

– Не надо, он имеет за это премиальные. – Это был мастер – класс от Клары. Искусство, которого я абсолютно лишена.

Тема разговора начинала набивать оскомину, и Анна ушла на кухню за отцом. Она по-прежнему любила отца и льнула к нему, хотя ей было непросто. Между ней и Кларой несколько лет тому назад пробежала чёрная кошка. Чем-то Аня не угодила мачехе, какой-то пустяк, и своенравная Клара свела к минимуму общение отца с дочерью, а заодно и с внучками.

Мы с Кларой остались одни.

– Мой муж говорит, что я лакомый кусочек. Ну, сравни меня и свою мать, – произнесла Клара и любовно положила руку на свой пышный бюст. Я задохнулась от пошлости. Как ни в чем не бывало, Клара продолжала, но уже об Анне:

– Она сама виновата. Обещала и не сделала. Как так можно? – Уже потом я узнала, что всему виной оказался какой-то антиалкогольный чай, который Анне не удалось передать для пьющего зятя Клары. Я слушала и поражалась, как легко найти повод, если нужно сделать из мухи слона. Потом Клара долго перечисляла все, чем ей обязана Анна и родственники Зиновия. При этом она все время повторяла:

– Моя мама всегда учила меня – в тебя – камнем, а ты – хлебом. Надо отдать Кларе должное – она так и поступала. Что за женщина! Шкура на ней горит, – сказала бы мама. У меня Клара вызывала противоречивые чувства. С одной стороны, я понимала Зиновия – она очаровывала и завлекала, какому мужчине это не понравится. С другой стороны, мне в ней претили слишком откровенные эротические, мягко говоря, порывы и деспотический нрав – её мнение было безоговорочным, правота бесспорной.

– Аня – себе на уме, неискренняя, приспособленка, – заявляла Клара, и не согласиться с ней означало нажить себе врага. Посему я не проявила заинтересованности к этой теме и быстро поднялась из-за стола.

Мне захотелось взглянуть на бывшую комнату Ани. Здесь до сих пор стоял секретер, за которым она делала уроки. У нее всегда был порядок. Чистоплюйство, как сказала бы Клара, у нас в крови. А на этой кровати иногда спала я, оплакивая свою невозможную любовь. Я подошла к этому месту и почти что услышала свой голос.

– Вадим, Вадим, я буду любить тебя всегда, всю жизнь, – повторяла я, как будто он мог меня услышать. Мне не с кем было поделиться, я была один на один со своим чувством. Ни одной душе я бы ни за что не призналась в этом. Когда было особенно больно, я произносила монологи, обращённые к какой-то высшей силе под названием Любовь.

– Пошли пить чай, – позвал Зиновий, он уже успел помыть посуду.

Разрезали торт, и Клара снова затарахтела, как пулемёт. Зиновий ей вторил, они были на одной волне. Было раскопано еще несколько неприглядных подробностей из его жизни с мамой. Словно не было у этой парочки иных интересов. Мне стало досадно. Вероятно, это их очень объединяет и укрепляет семейный союз. Клара, как следователь, все знала, обо всем судила, выносила приговор и не терпела возражений. Наши с Анютой голоса были детским лепетом против её звучного альта.

– Вот скажи, мать сделала тебе, хоть раз, настоящий, крупный подарок? – вопрошала меня раскрасневшаяся Клара. Опять низко копает, – подумалось мне с тоской.

– Когда было трудно, она всегда помогала. Привозила продукты, тратила свою пенсию.

Вопрос был неслучаен. Клара торжественно вынесла из другой комнаты и надела мне на шею тоненькую золотую цепочку с кулоном в виде сердечка.

– Мы думали, что тебе может понадобиться за границей, и решили, лучше всего золото.

Вот оно – «в меня – камнем, а я – хлебом».

– А тебе Анна – вот эту кофту, ты за границу не едешь.

Кофта была широкая, несуразная, с головой тигра сзади и спереди и выглядела не совсем новой. Нельзя было придумать более изощрённого оскорбления. Анна не подала вида и ушла на кухню, Зиновий за ней. Клара прошептала мне на ухо:

– Она будет тебе завидовать.

Я едва не расхохоталась. Ну что за примитивная грубятина! Она хочет нас поссорить и поэтому слишком явно благоволит ко мне. Мало ей отчуждения между отцом и дочерью. Но, ха-ха, между нами никто не пройдёт.

Я тоже ушла на кухню, там Аня продолжала безуспешные попытки разбудить у Зиновия былые отцовские чувства. Я услышала:

– Ты хочешь увидеть внучек?

– Нет, не хочу. – На минуту у меня возник столбняк. Сволочь! А впрочем, нет. Просто жалкий тип, приспособленец, подкаблучник.

После чая мы засобирались в дорогу. Распростились в самых прекраснодушных выражениях, и вышли вон.

Сидя в автобусе, я думала, – Он, безусловно, амёба, но ему хорошо с Кларой, что они и демонстрируют всем своим поведением. Если все сказанное ими сжать, то получится такой вердикт: «Ах, какая Клара прекрасная женщина! Какая у них с Зиновием любовь! Все соседи тоже это давно осознали и при каждом случае выражают Кларе свое восхищение. А Раиса – приносящая несчастье, женщина – самодур, которая думает только о своем я и любит, чтобы все перед ней танцевали». На душе было мерзко, словно я участвовала в сговоре против матери. Скорей бы уехать в Петербург, там – другая планета. Не говоря уже о Шотландии, которая воспринималась сейчас на грани фантастики. Чем дальше мы отъезжали от Фабричной, тем меньше я думала о Кларе и Зиновии.

По дороге я вспомнила один очень знаменательный свой поступок, после которого я долго принимала ванну, пряча от мамы свои слезы. Правда, ванна выглядит сейчас по-другому – заслуга Клары, и все там теперь другое, но мне была дорога та наша старая квартира, которая проглядывала из каждого уголка призраками прошлого.

Я перешла на четвёртый курс и смирилась с химфаком, как с неизбежностью. То, что я попала не туда, я обнаружила на первых же практических занятиях. А на лекциях, вместо того чтобы вникать в суть предметов, я думала о том, как все бросить, найти что-то другое и не терять бездарно молодые годы. После первой сессии я получила закономерный неуд по высшей математике и лишилась стипендии, что ударило по нашей малоимущей семье. Я робко заикнулась об уходе с химфака, но мать замахала руками:

– Ты что, с ума сошла? Думать не смей, да и что скажут соседи. Скажут – выгнали.

Больше всего меня злила именно оглядка на соседей, но я проглотила этот «важный» довод. Я не умела противостоять матери. Я научилась этому позже. А тогда – со слабым сердцем, слишком ранимая, неуверенная в себе, я не могла принять собственное волевое решение.

«Бросала» я вплоть до четвёртого курса, а потом поняла, что глупо не получить диплома после стольких мучений. Мучением было все. Мне жутко не хотелось запоминать бред под названием «Избранные главы теоретической физики», вдыхать вонь химических лабораторий, капать капельки с сознанием большой важности этого дела. Едва я входила в наш новый, красивый, оснащённый по последнему слову техники химический корпус, меня начинало подташнивать. Химия была мне противопоказана настолько явно, что не понять этого мог только полный идиот. Последние слова относятся прямиком ко мне, иначе, чем объяснить мою «преданность» ненавистному занятию. А вдруг среди моих предков встречались мазохисты?

Я смотрела на других и удивлялась, – Кому-то дано любить все это, или хотя бы освоиться без особой маеты. Я же тихо страдала, как будто мне было мало всяких прошлых мучений, и не могла представить себе, что проведу всю жизнь среди этих склянок и отвратительных запахов на каком-нибудь химическом заводе. Это как же нужно любить все это? Я ощущала себя неполноценной среди других. Даже когда на экзамене по строению вещества чуткий преподаватель отметил, что я до многого могу доходить своим умом, меня это не порадовало. Зачем мне ум на нелюбимом поприще? Ещё немного и, если я ничего не придумаю, то свихнусь или стану ходячим мертвецом, что одно и то же.

Спасали молодость, дружба, смех и шутки весёлой студенческой братии. Это как оборотная сторона медали, и за это я буду благодарна этим годам. Я жила в общежитии, и поздним вечером мы делились своими секретами и любовными тайнами. Я тоже поведала о своей первой любви, которая к тому времени спугнула уже нескольких ухажёров. В темноте комнаты я сказала однажды нечто не слыханное по тем временам:

– Если все вернуть, то я бы отдалась ему. Не задумываясь. А теперь мне все равно. Нет, я, конечно же, хочу выйти замуж, чтобы иметь детей. Так прямо и вижу их перед собой – мальчика и девочку.

– Но это фанатизм! – Янка Лозюк возбужденно приподнялась на своей кровати.

– Нет. Если хорошо подумать, то, оказывается, что я никогда и не представляла нас вместе, а просто очень сильно любила. Мои мечты никогда не облекались в конкретную форму.

– Невероятно! Получается, что в твоём случае сила любви оказалась больше силы желания, – высказала предположение интеллектуальная Янка.

– Возможно, – ответила я дрогнувшим голосом и внезапно почувствовала сердечную боль. Янка не отставала:

– Получается, что если меньше любить его, то больше шансов быть с ним.

– Яна, замолчи. Давайте спать

– Значит, да, – вздохнула она, и комната погрузилась в тишину. Я долго не могла уснуть, давясь слезами, а под утро увидела сон: вдали на пригорке в тумане стоит печальный Вадим, а мои шаги ему навстречу становятся все медленнее.

После того майского вечера я не видела Вадима. Он служил в армии уже второй год и к концу лета должен был возвратиться. Я знала, что после окончания школы он делал попытку поступить в Ленинградский электротехнический институт, но не прошёл по конкурсу. Потом пустился в загул, и его родители с большим облегчением проводили сына в армию, от греха подальше.

Стояли погожие августовские дни 1972 года, впереди маячил первый семестр четвёртого курса, время специализации. Я выбрала аналитическую химию, которая достаточно универсальна и может пригодиться не только в чисто химической отрасли. Ирка была тоже на четвертом курсе, но в медицинском вузе, и поэтому ей оставалось учиться еще три года. В последние деньки перед учёбой мы решили прогуляться по главной улице города. По пути мы завернули в парк, постояли у танцплощадки, посмотрели на веселящуюся публику и повернули назад. Мы, почему-то, не верили в счастливое знакомство на танцах.

Когда мы дошли до центральной клумбы парка, я чуть не упала от неожиданности – прямо на нас с кем-то из приятелей шёл Вадим. Он нас не заметил, и мы, не сговариваясь, пошли прямо за ним. Впервые мы зашли внутрь танцплощадки. Моё сердце готово было выскочить из груди. Невдалеке мы увидели «светский» кружок наших однокашников и среди них сестёр Воробьевых, которые знали себе цену еще с младых ногтей. Щеголяя дорогими нарядами, они оживлённо разговаривали. Я посмотрела на свою льняную юбку светло-голубого цвета, клетчатую блузку из шотландки, которые, как всегда, смастерила своими руками, и дешёвые белые босоножки. Но все это было такой мелочью по сравнению с ситуацией.

Вадим стоял один и просто смотрел поверх голов, никого не ища и менее всего предполагая увидеть здесь меня. Я смотрела на него, не отрываясь, и наши взгляды не могли не встретиться. Мы в унисон кивнули друг другу – неизвестно кто первый, и медленно двинулись в танце. Этого требовало положение. Мы молчали, я почти не ощущала его рук и сама едва касалась его. Что могла я ему сказать? Любые слова прозвучали бы мелко. У нас не было общих романтических воспоминаний, и каждый был сам по себе на этой случайной танцплощадке.

Внезапно музыка стихла, взгляды танцующих тут же устремились на сцену, оказывается, был последний танец – та же ирония судьбы.

Не сговариваясь, а просто повинуясь какому-то наитию, мы пошли домой вместе. На нас все время оглядывалась наша «светская» компания, потом мы их обогнали. Улицы были пустынны. Начинающие желтеть листья выделялись в отблесках фонарей. Разговор не клеился. Между нами по-прежнему действовал закон – когда говорит сердце, язык должен молчать.

Наконец, он заговорил, но это были обычные общие фразы о том, что служил он под Одессой, в городе Котовске, и ему предлагали остаться на военной службе, но он не захотел «мучиться целых 25 лет», а решил поступать на следующий год в Минский политех на электротехнический факультет. Несколько ничего незначащих вопросов и таких же ответов. Всю дорогу он был задумчив, безразличен и тих. Так мы дошли до дома, словно формально отдавая дань нашему странному прошлому, и ничего не сказали друг другу.

Последнюю неделю августа я провела у тёти Киры, высматривая в окно Вадима, как в старые добрые времена, много раз ставила пластинку с песней «Скоро осень, за окнами август…» и никак не могла наслушаться. Все было до предела символично. Я чувствовала, что достигла какой-то черты.

Ночью, когда все спали, а я уже не могла дышать от невысказанной любви, я отважилась на отчаянный, последний шаг, и будь что будет – решила написать ему настоящее письмо, а не пошлую анонимку. Писала же Татьяна Онегину, – оправдывала я себя. Это было невиданно по тем временам, легче было забраться к парню в постель. Крадучись как кошка, я встала, плотно прикрыла двери в спальню, зажгла свет и принялась писать, не заботясь о том, что строчки расплывались чернильными пятнами от моих обильных слез. Содержание письма было примерно таким:

«Любимый, сейчас ночь, но я не могу спать и пишу тебе письмо. Я больше не в силах скрывать, что люблю тебя с тех пор, когда была ещё с косичками, и ты приметил во дворе скромненькую девочку. Я никогда не забуду тот последний майский вечер, когда ты хотел меня поцеловать, а я отказалась, потому что боялась испортить свою любовь чем-то земным. Я ничего от тебя не требую, но знаю, что буду любить тебя всегда. Если у меня когда-нибудь родится сын, я назову его твоим именем. Постарайся понять и простить это письмо.

Прощай. Преданная тебе Светлана».

На следующий день единственной моей мыслью было – чтобы ничто не помешало вручить ему письмо. Я совсем извелась, пока дождалась пяти часов вечера и позвонила ему. Трубку снял Вадим.

– Ты не мог бы выйти, мне нужно кое-что тебе передать, – выпалила я, забыв даже поздороваться.

– Хорошо.

Отступать было поздно, и я пошла. Он уже ждал. Помертвевшими руками я протянула ему скатанное в трубочку письмо и еле выговорила:

– Прочтёшь через два часа после моего ухода, не раньше.

Обратно я почти бежала. Куда? Как всегда, прочь от своей любви. Я схватила сумку, все свои вещи и, не задерживаясь больше на Третьяках, быстро пошла на остановку автобуса, словно спасаясь от погони. В автобусе я отвернулась далеко к окну, лицо горело, в голове был туман, в ушах шумело. Полное отсутствие мыслей. Я ничего не видела и не слышала. Только ощущение того, что свершилось. Я была подобна больному в горячке, но сердце моё ликовало. Теперь он на всю жизнь будет знать мою тайну! Маленькая крупица отломилась от моего огромного несбыточного счастья. Дома, чтобы никто ничего не заметил, я погрузилась в ванну и там дала волю слезам.

Долгое время это письмо служило мне утешением, мысленно я перечитывала его, воображая, что говорю с Вадимом. Но никогда я бы не осмелилась произнести эти слова прямо ему в лицо. Я словно подчинялась какому-то запрету.

– Приехали, – сообщила мне Анна, – куда ты опять улетела?

– Есть одно место – страна воспоминаний. О, Боже, как я устала нести этот груз.

Женя собирала сумки, она уезжала на следующий день после нас.

Я позвонила Ирке в Слоним и с трудом узнала её голос. Оказывается, он у неё низкий и грудной. Это как встреча с юностью. Поговорили о том о сем. Вот уж не ожидала – она тоже недовольна своей профессией:

– И накой я выбрала медицину?! Экономика нравится мне больше. А тебе подошел бы ин яз.

– Эта мысль уже во мне состарилась, – засмеялась я, – всю жизнь сама себе об этом говорю, но ничего не поделаешь. Зато язык – моё постоянное жизненное хобби.

– Светочка, когда ты приедешь в следующий раз, я надеюсь, что мы непременно увидимся.

– Разумеется, – заверила я её, но с большим сомнением. Призрак Вадима стоял на страже.

К поезду за полчаса подошёл Зиновий, невозмутимый, в рыжей кожаной куртке и в шляпе – настоящий ковбой из американского фильма. Видна затейливая рука Клары. На последних минутах прибежала Алёнка. За несколько лет из преуспевающей бизнес-леди она превратилась в алкоголичку и вела образ жизни бомжа.

Горести, которые одна за другой сваливались на детей тёти Киры, словно проверяли её сердце на доброту. В лихих девяностых вместе с машиной похитили Игоря, когда он был уже в чине подполковника и жил в Москве. Она так и не увидела сына, но все верила, что когда-нибудь он вернется.

От вида Алёнки у меня разрывалось сердце. Я не выдержала и сунула ей тысячу рублей. Аня последовала моему примеру.

– Зачем, всё равно пропьет, – шепнула мне Женя.

Проходящий берлинский поезд стоял всего три минуты, и мы не попрощались, как следует, не сказали друг другу нужных слов, а только наскоро обнялись, даже я с Зиновием. Ненависть моя к нему давно прошла, но оставила свой след.

– Спасибо, – кричала Алёнка. Она бежала за поездом и плакала, размазывая слезы по грязному лицу. Я помахала ей рукой.

Потом мы с Анной долго молчали.

– О чем ты думаешь? – спросила я её.

– Об Алёнке.

А я думала о любви и ненависти, в которых росла, и о том, как они повлияли на мою судьбу.