Книга Помпадуры и помпадурши онлайн - страница 4

Здравствуй, милая, хорошая моя!

Кому из петербургских обывателей не известен Дмитрий Павлыч Козелков?

Товарищи и сверстники звали его Митей, Митенькой, Козликом и Козленком; старшие, завидевши его, улыбались, как будто бы у него был нос не в порядке или вообще в его физиономии замечалось нечто уморительное.

Должность у Козелкова была не мудреная: выйти в двенадцать часов из дому в департамент, там потереться около столов и рассказать пару скандалезных анекдотов, от трех до пяти погранить мостовую на Невском, потом обедать в долг у Дюссо, потом в Михайловский театр[³⁶], потом... потом всюду, куда ни потянет Сережу, Сережку, Левушку, Петьку и прочих шалунов возрождающейся России. Вот и все. Козелков прожил таким образом с самого выхода из школы до тридцати лет и все продолжал быть Козленком и Митенькой, несмотря на то что по чину уж глядел в превосходительные[³⁷].

Старшие все-таки улыбались при его появлении и находили, что в его физиономии есть что-то забавное, а сверстники нередко щелкали его по носу и на ходу спрашивали: «Что, Козлик, сегодня хватим?» – «Хватим», – отвечал Козлик и продолжал гранить тротуары на Невском проспекте, покуда не наступал час обедать в долг у Дюссо, и не обижался даже за получаемые в нос щелчки.

Но в тридцать лет Козелкова вдруг обуяла тоска. Перестал он рассказывать скандальные анекдоты, начал обижаться даваемыми ему в нос щелчками, и аккуратнее прежнего пустился ловить взоры начальников. Одним словом, обнаружил признаки некоторой гражданственной зрелости.

– Митька! да что с тобой, шут ты гороховый? – спрашивали его сверстники.

– Mon cher! мне уж все надоело!

– Что надоело-то?

– Все эти Мальвины...[³⁸] Дюссо... одним словом, эта жизнь без цели, в которой тратятся лучшие наши силы!

– Повтори! повтори! как ты это сказал?

– Messieurs! Митенька говорит, что у него есть какие-то «лучшие» силы.

– Да разве в тебе, Козленок, что-нибудь есть, кроме золотушного худосочия?

И т.д. и т.д. Но Козлик был себе на уме и начал все чаще и чаще похаживать к своей тетушке, княжне Чепчеулидзевой-Уланбековой, несмотря на то что она жила где-то на Песках и питалась одною кашицей. Ma tante Чепчеулидзева была фрейлиной в 1778 году, но, по старости, до такой степени перезабыла русскую историю, что даже однажды, начитавшись анекдотов г.Семевского[³⁹], уверяла, будто бы она еще маленькую носила на руках блаженныя памяти императрицу Елизавету Петровну.

– Красавица была! – шамкала старая девственница, – и бойкая какая!

Однажды призывает графа Аракчеева, – или нет... кто бишь, Митя, при ней Аракчеевым-то был?

– Le general Munich, ma tante (генерал Миних, тетушка), – отвечал Митя наудачу.

– Ну, все равно. Призывает она его и говорит: граф Петр Андреич!..[⁴⁰]

Но, высказавши эти несколько слов, старуха уже утомлялась и засыпала.

Потом, через несколько минут, опять просыпалась и начинала рассказывать:

– Ведь этот Данилыч-то из простых был![⁴¹] Ну да; покойница бабушка рассказывала, что она сама раз видела, как он к покойной великой княгине Софье Алексеевне... а как Хованский-то был хорош! Покойница царица Тамара сама говорила мне, что однажды на балу у Матрены Балк...

Одним словом, это была старуха бестолковая, к которой собственно и не стоило бы ездить, если б у нее не было друга в лице князя Оболдуй-Тараканова. Князь был камергером в то же самое время, когда княжна была фрейлиной; годами он был даже старше ее, но мог еще с грехом пополам ходить и называл княжну «ma chere enfant» (мое милое дитя). В то время, когда Козлику исполнилось тридцать лет, князь еще не совсем был сдан в архив, и потому, при помощи старых связей, мог, в случае надобности, оказать и протекцию.

Однажды вечером, когда старики уже досыта наговорились, Козлик не без волнения приступил к действительной цели своих посещений.

– Ma tante, – сказал он, – я хотел бы пристроиться.

– Что ж, мой друг, это доброе дело! Вот если б жива была покойница Машенька Гамильтон...

– Mais comme il l'а traitee, le barbare! (Но как он ее третировал, варвар!) – вставил от себя словцо старик-князь.

– Pardon, ma tante, я не об этом говорю... Мне хотелось бы пристроиться, то есть место найти.

– Так что ж, мой друг! Я могу об этом государю написать! Козелковы всегда были в силе; это, мой друг, старинный дворянский дом! Однажды, блаженныя памяти императрица Анна Леопольдовна...

– Ma tante, il ne s'agit pas de cela! (Не о том идет речь, тетушка!) нынче уж даже совсем не тот государь царствует, об котором вы говорите!

– Le gamin a raison! (малый прав!) мы с вами увлеклись, chere enfant! – произнес князь.

– Я хотел, ma tante, просить вас, чтоб вы замолвили за меня словечко князю, – опять начал Козелков.

– Для Козелковых, мой друг, все дороги открыты! Я помню, еще покойный князь Григорий Григорьич говаривал...

– Извините меня, ma tante; все это было очень давно, а теперь хоть я и Козелков, но должен хлопотать!

– Le gamin a raison! – повторил князь.

– Если б вы взяли, князь, на себя труд сказать несколько слов вашему внуку...

– Вам, молодей человек, при дворе хочется место получить?

– Нет, я хотел бы в губернию...

– Гм... а в мое время молодые люди все больше при дворе заискивали... В мое время молодые люди при дворе монимаску танцевали... вы помните, chere enfant?

Одним словом, с помощью ли ходатайства старого князя или ценою собственных усилий, но Козелков наконец назначен был в Семиозерскую губернию. Известие это произвело шумную радость в рядах его сверстников.

– Так это правда, шут ты гороховый, что тебя в Семиозерскую губернию назначили? – спрашивал один.

– А ну, представь-ка нам, как ты чиновников принимать будешь? – приставал другой.

– Messieurs! он маркера Никиту губернским контролером сделает!

– Messieurs! он буфетчика Степана возьмет к себе в чиновники особых поручений!

– Подкачивать Митьку!

– И, подбросивши до потолка, уронить его на пол!

А Митенька слушал эти приветствия и втихомолку старался придать себе сколько возможно более степенную физиономию. Он приучил себя говорить басом, начал диспутировать об отвлеченных вопросах, каждый день ходил по департаментам и с большим прилежанием справлялся о том, какие следует иметь principes в различных случаях губернской административной деятельности.

Через несколько дней он появился в кругу своих товарищей уже совершенно обновленный.

– Mon cher, il faut avoir des principes pour administrer! (мой милый, надо иметь принципы, чтобы администрировать) – серьезно убеждал он Левушку Погонина.

– Да что ж ты будешь администрировать-то, шут ты этакой?!

– Однако, mon cher, согласись сам, что есть вопросы, в которых можно идти и так и этак...

– Ну, ты и иди и так и этак!

– Я, с своей стороны, принял себе за правило: быть справедливым – и больше ничего!

Козелков сказал это так серьезно, что даже Никита-маркер – и тот удивился.

– Посмотри, Митька, ведь даже Никита не может прийти в себя от твоего назначения! – заметил Погонин, – Никита! говори, какие могут быть у Козленка принципы?

– Ихний принцип кушать и за кушанье денег не отдавать, – отвечал Никита, при громе общих рукоплесканий.

– Браво, Никита! И если он еще хоть один раз заикнется о принципах, то скажи Дюссо, чтоб не давал ему в долг обедать!

Разумеется, Митенька счел священным долгом явиться и к ma tante; но при этом вид его уже до того блистал красотою, что старуха совсем не узнала его.

– Господи! да никак это камер-юнкер Монс пришел! – сказала она и чуть-чуть не отправилась на тот свет от страха.

Старик-князь тоже принял его благосклонно и даже почтил наставлением.

– В наше время, молодой человек, – сказал он, – когда назначали на такие посты, то назначаемые преимущественно старались о соединении общества и потом уж вникали в дела...

– Я, князь, постараюсь.

– Я вами доволен, молодой человек, но не могу не сказать: прежде всего вы должны выбрать себе правителя канцелярии. Я помню: покойник Марк Константиныч никогда бумаг не читал, но у него был правитель канцелярии:

une celebrite! (знаменитость!) Вся губерния знала его comme un coquin fieffe (как отъявленного жулика), но дела шли отлично!

На семиозерский мир назначение Козелкова подействовало каким-то ошеломляющим образом. Чиновники спрашивали себя, кто этот Козелков, и могли дать ответ, что это Козелков, Дмитрий Павлыч, – и больше ничего. Два советника казенной палаты чуть не поссорились между собою, рассуждая о том, будет ли Козелков дерзок на язык или же будет «мягко стлать, да жестко спать». Наконец, однако ж, губернский прокурор получил из Петербурга письмо, в котором писалось, что едет, дескать, к вам «Козелков – малый удивления достойный»! Прокурор до того разозлился на своего корреспондента за такое непростительно неясное определение, что тут же разорвал его письмо в клочки.

Но, в сущности, корреспондент был прав, ибо Козелков был именно «малый удивления достойный» – и ничего больше.

* * *

Тот, кто знал Козелкова в Петербурге, Козелкова, с мучительным беспокойством размышлявшего о том, что Дюссо во всякую минуту жизни может прекратить ему кредит, – тот, конечно, изумился бы, встретивши его в Семнозерске на первых порах административной его деятельности. Во-первых, там никто не называл его ни Митей, ни Митенькой, ни Козликом, ни Козленком, а звали все вашеством, и только немногие аристократы позволяли себе употреблять в разговоре его имя и отчество; во-вторых, в его наружности появилась сановитость и какая-то глянцевитая непроходимость; в-третьих, в голове его завелось целое гнездо принципов.

Тем не менее первое знакомство его с семиозерской публикой произвело на последнюю самое благоприятное впечатление. Один почтенный старец выразился об нем, что он «достолюбезный сын церкви»; жена губернского предводителя сказала: «Ничего, он очень мил, но, кажется, слишком серьезен»; вице-губернатор промычал что-то невнятное; градской голова удивился, что он «в таких младых летах, а подит-кось!» Один губернский прокурор, как человек желчный, отозвался: «А что это наш Дмитрий-то Павлыч как будто на Митьку похож!» Одним словом, все, за исключением прокурора, нашли, что это молодой администратор вникательный и, кажется, с направлением.

С своей стороны, Митенька делал все, чтобы очаровать семиозерских сановников и расположить общественное мнение в свою пользу. Он с каждым губернским тузом побеседовал отдельно, каждого расспросил о подробностях вверенной ему части и каждому любезно присовокупил, что он должен еще учиться и очень счастлив, что нашел таких опытных и достойных руководителей.

Разумеется, дело началось с губернского предводителя, и, надо сказать правду, это было дело самое щекотливое. Предводитель был малый суровый и бесцеремонный и на всех вообще «сатрапов» смотрел безразлично, то есть как на лиц, мешавших дворянству развиваться беспрепятственно. Он постоянно был в контре со всеми губернаторами; некоторых из них он называл «фофанами», других «прощелыгами», всех вообще – «государевыми писарями». В особенности же негодовал он в тех случаях, когда ему, по делам службы, приходилось являться и вообще оказывать некоторую подчиненную аттенцию.

– Нет, да вы сообразите, – говорил он, выходя из себя, – каково мне, государеву дворянину, да к государеву писцу являться!

И когда ему замечали, что все эти лица точно такие же дворяне, как и он сам, он неизменно показывал в ответ фигу и приговаривал:

– Чтоб дворянин пошел продавать себя за двугривенный – да это боже упаси! Значит, вы, сударь, не знаете, что русский дворянин служит своему государю даром, что дворянское, сударь, дело – не кляузничать, а служить, что писаря, сударь, конечно, необходимы, однако и у меня в депутатском собрании, пожалуй, найдутся писаря, да дворянами-то их, кукиш с маслом, кто же назовет?

Повторяю: это был малый суровый и несообразительный. Но за эту-то несообразительность он и держался несколько трехлетий сряду на своем посту, потому что мы, русские, очень охотно смешиваем это качество с твердостью характера и неподкупностью убеждения. Митенька знал это качество и, признаться, немножко-таки потрухивал.

– Я надеюсь, Платон Иваныч, что вы не оставите меня вашими советами, – начал он.

– Рад-с. Только у нас, вашество, такая чепуха идет, что никак этого дела переменить нельзя... В губернском правлении, в строительной комиссии – просто денной грабеж!

– Тсс... так вы полагаете?

– Ничего я не полагаю, а наверное говорю, что в губернском правлении денной грабеж. Мне что? я в чужие дела не вмешиваюсь, а сказать – всегда скажу!

– Какая же причина, однако ж?

– А та и причина, что до вашества у нас на этом месте сряду десять фофанов сидело... ну, и насидели!

Митеньку несколько покоробило.

– Я всем говорил правду, – продолжал предводитель, – и вам буду правду говорить! Хотите меня слушать – слушайте! не хотите – мне что за дело!

– Я, Платон Иваныч, приехал сюда учиться...

– Ну, уж где нам ученых учить!

– Нет, уверяю вас! Я очень счастлив, что нахожу такого опытного и достойного руководителя!

– Очень рад-с, очень рад-с! Милости просим ко мне хлеба-соли откушать.

– Благодарю вас. Повторяю вам, что я счастлив, я совершенно счастлив, встречая такого опытного и достойного руководителя!

Таким образом, дело сошло с рук благополучно. С остальными тузами и чиновниками оно пошло еще легче. Вице-губернатора Митенька принял вместе с прочими членами губернского правления. Все обладали темно-оливковыми физиономиями, напоминавшими собой лики, изображаемые на старинных образах.

Принимая их, Митенька имел вид довольно строгий, потому что ему предстояло сделать внушение.

– Господа! правда ли, что до сведения моего дошло, будто вы ссоритесь между собою? – спросил он совершенно серьезно.

Члены злобно взглянули друг на друга.

– Мы не ссоримся, а по делам диспуты имеем! – выступил вперед старший советник Штановский.

– Вот изволите, вашество, видеть! – подстрекнул и в то же время сфискалил вице-губернатор.

– Господин Штановский! ваша речь впереди! – заметил Митенька, слегка возвышая голос, – господа! я желаю, чтоб у меня этих диспутов не было!

– Во втором томе свода законов, статья... – заикнулся было Штановский.

– Господин Штановский! я имел честь заметить вам, что ваша речь впереди! Господа! Я уверен, что имея такого опытного и достойного руководителя, как Садок Сосфенович (пожатие руки вице-губернатору), вы ничего не придумаете лучшего, как следовать его советам! Ну-с, а теперь поговорим собственно о делах. В каком, например, положении у вас недоимки?

– Тысящ с пьятьсот, а може, и поболе буде, – отозвался на этот вопрос советник Валяй-Бурляй.

– Вот он всегда так, вашество, отвечает! – опять сфискалил вице-губернатор и, обращаясь к Валяй-Бурляю, прибавил:

– А вы скажите, сколько поболе-то будет?

– Самы кажыты!

– Господин Валяй-Бурляй! извините меня, но я должен сказать, что вы совсем не так говорите с своим прямым начальником, как следует говорить подчиненному! Господа! обращаю ваше внимание на недоимку и в виду этого предмета убеждаю прекратить ваши раздоры! Недоимка – это, так сказать, государственный нерв... надеюсь, что мне больше не придется вам это повторять.

Митенька простился и пожелал остаться наедине с вице-губернатором. Но когда советники были уже у дверей, он что-то вспомнил.

– Господин Мерзопупиос! – сказал он, клича третьего советника, – не знаю, правда ли, что до сведения моего дошло, будто бы здесь собственность совершенно не уважается?

Мерзопупиос вильнул всем телом.

– Собственность есть священнейшее из прав человека! – продолжал Митя, – и взыскания по бесспорным обязательствам...

Митенька запнулся, потому что вспомнил, что сам не заплатил еще своего долга Дюссо.

– Я надеюсь, что вы не заставите меня повторять это, – продолжал он и взглядом отпустил Мерзопупиоса.

Я не буду описывать дальнейших представлений. У управляющего палатой государственных имуществ Митенька спросил, в каком состоянии находится скотоводство в губернии, у председателя казенной палаты – до какой цифры простирается питейный доход, и т.д. Всем вообще сказал, что очень рад найти в них достойных и опытных руководителей.

Не могу умолчать и об разговоре с губернским полковником. Впустивши его в кабинет, Митенька даже счел за надобное притворить за ним дверь поплотнее и вообще, кажется, предположил себе всласть отвести душу беседой с этим сановником.

– Что вы скажете, полковник, насчет здешнего образа мыслей? – спросил он, значительно понизивши голос.

– Образ мыслей здесь самый, вашество, благонамеренный, – отвечал полковник, – и если б только начальство уважило мое ходатайство о высылке отставного поручика Шишкина, то смело могу сказать...

– Кто этот Шишкин? – прервал Митенька, несколько встревожившись.

– Отставной поручик-с. Вы не можете вообразить себе, вашество, что это за ужаснейший человек! Намеднись, можете себе представить, ухитрился пролезть под водою в женскую купальню!

– И много там дам было?

– В самый, вашество, раз попал! И представьте, вашество, что говорит в свое оправдание: «Я, говорит, с купчихой Берендеевой хотел свидание иметь!» – «Да разве вам нет, сударь, других мест для свиданий? разве вы простолюдин какой-нибудь, что не можете благородным манером свидание получить?»

– Однако у него губа не дура, у этого Шишкина.

– Просто, вашество, весь женский пол целую неделю в смятении был.

– Гм... об этом нужно подумать! Ну, а политического ничего нет?

– Политического, вашество, решительно ничего в нашей губернии нет.

– А молодые люди есть?

– Есть, вашество, но это именно прекраснейшие молодые люди, из которых со временем образуются прекраснейшие сановники.

– Что читают?

– «Московские ведомости», вашество, но и то – как бы сказать? – одно литературное прибавление, а не политику[⁴²].

Собеседники на минуту смолкли.

– Знаете ли что? – первый прервал молчание Митенька, – я думаю преимущественно обратить внимание на общественную безопасность... а?

– Конечно, вашество, это самая главная вещь в губернии. Вот если б, вашество, Шишкина...

– Потому что – вы меня понимаете? – если общественная безопасность обеспечена, то, значит, и собственность ограждена, и всяким удовольствиям мирные граждане могут предаваться с полною непринужденностью...

– Уж на что же лучше! Только бы, вашество, Шишкина... право, вашество, это не человек, а зараза!

– Об Шишкине, полковник, не заботьтесь. Я ручаюсь вам, что сделаю из него полезного члена общества! А еще я полагаю посмотреть здешний гостиный двор и установить равновесие между спросом и предложением!

Полковник потупился, потому что не понимал.

– Я вижу, что это для вас ново. «Спрос» – это вообще... требование товара; «предложение» – это... это предложение товара же. Понимаете?

Теперь, значит, если спрос велик, а предложение слабо, то цена на товар возвышается, и бедные от этого страдают...

– Это, вашество, будет для города такая польза... такое, можно сказать, благодеяние...

– Я хочу, чтоб у меня каждый мог иметь все, что ему нужно, за самую умеренную цену! – продолжал Митенька и даже сам выпучил глаза, вспомнив, что почти такую же штуку вымолвил в свое время Генрих IV[⁴³].

Собеседники опять смолкли, потому что полковник окончательно раскис.

– Ну-с, очень рад; очень счастлив, что нахожу такого опытного и достойного руководителя, – заключил Митенька и расстался с полковником.

В это же утро Митенька посетил острог; ел там щи с говядиной и гречневую кашу с маслом, выпил кружку квасу и велел покурить в коридоре.

Затем посетил городскую больницу, ел габер-суп, молочную кашицу и велел покурить в палатах.

– А thea chinensis (китайский чай) частенько прописываете? – любезно спросил он ординатора, который следовал за ним как тень.

Ординатор понял шутку и улыбнулся.

– Нет, кроме шуток, – прибавил Митенька, – я нахожу, что здесь хоть куда! Только, пожалуйста, курите почаще! Я особенно об этом прошу!

Затем, так как уж более не с кем было беседовать и нечего осматривать, то Митенька отправился домой и вплоть до обеда размышлял о том, какого рода произвел он впечатление и не уронил ли как-нибудь своего достоинства.

Оказалось, по поверке, что он, несмотря на свою неопытность, действовал в этом случае отнюдь не хуже, как и все вообще подобные ему помпадуры:

Чебылкины, Зубатовы, Слабомысловы, Бенескриптовы и Фютяевы[⁴⁴].

* * *

Митенька очень хорошо запомнил совет Оболдуй-Тараканова, заповедавшего ему прежде всего обратить внимание на соединение общества. Совет этот отлично гармонировал с его собственными сибаритскими наклонностями (genre Oeil de Boeuf) (в стиле «Бычьего Глаза»). «Что такое общество?» – задал он себе вопрос и тотчас без запинки отвечал, что общество составляют les dames et les messieurs. «Что нужно, чтобы общество жило в единении?» – нужно удалить от него такие мысли, которые могут служить поводом для раздоров и пререканий. Вот Мерзопупиос и Штановский засели там в своей мурье и грызутся, разбирая по косточкам вопрос о подсудности, – это понятно, потому что они именно ничего, кроме этой мурьи, и не видят; но общество должно жить не так, оно должно иметь идеи легкие. Les messieurs et les dames обязаны забывать обо всем, кроме взаимных друг к другу отношений. Поэтому города, в которых господствует легкое поведение, процветают и отличаются веселостью; города же, в которых les messieurs вносят служебные свои дрязги даже в частную жизнь, отличаются унынием, и les dames, вследствие того, приобретают там скверную привычку ложиться спать вместе с курами.

Во время утренних своих слоняний с визитами по Семиозерску Митенька, как знаток по части клубнички, не мог не заметить, что город обладает в изобилии самыми разнообразными «charmants minois» (очаровательными мордочками), которые, однако ж, вследствие неряшества и домоседства, кажутся заспанными и даже словно беременными. В домах он заметил какой-то странный, почти необъяснимый запах («Черт его знает! словно детьми или морскими травами пахнет!») и чуть-чуть было не распорядился, чтоб покурили. «А все это оттого, что мастера нет, который вдохнул бы душу в эти хорошенькие материалы... нет! надо их подтянуть!»

Эта идея до того ему понравилась, что он решился провести ее во что бы то ни стало и для достижения цели действовать преимущественно на дам. Для начала, обед у губернского предводителя представлял прекраснейший случай.

Там можно было побеседовать и о spectacles de societe (любительских спектаклях) и о лотерее-аллегри, этих двух неизменных и неотразимых административных средствах сближения общества.

В этих видах он отправился на обед несколько пораньше («кстати уж и за предводительшей приударить!» – подумал он), но оказалось, что на этот раз весь губернский люд словно сговорился и собрался ранее обыкновенного.

Оставалось покориться.

Предводительша, пикантная брюнетка, взглянула на него довольно пронзительно и указала место подле себя. Кругом тоже сидели дамы, в числе которых было несколько действительно хорошеньких.

– Да избавьте вы нас, Дмитрий Павлыч, ради бога, от этого разбойника Мухоярова, который заодно с губернским правлением по дорогам грабит! – совершенно некстати забасил хозяин.

– Pardon, cher Платон Иваныч, позвольте мне на этот раз не слушать вас!

Я, конечно, сделаю все, что вам угодно будет мне приказать, но здесь я исключительно в распоряжении дам, – отвечал Митенька, очень грациозно поматывая головкой.

Дамы просияли и инстинктивно оправили свои платья.

– Бывают у вас здесь спектакли? – обратился Митенька к хозяйке.

– Да... зимою приезжают какие-то актеры, но мы их никогда не видим, – отвечала хозяйка и опять взглянула на Митеньку.

«Так бы я тебя и съел!» – подумал Митенька, пожирая ее глазами, но вслух продолжал:

– Нет, я, конечно, не об городских спектаклях говорю... я говорю об так называемых spectacles de societe...

Из дам некоторые перешепнулись, другие перемигнулись, как будто говорили друг другу: а вот, погоди, заставит он нас всех петь водевильные куплеты и изображать «резвящихся русалок»!

– Нет, здесь этим некому было заняться.

– Но вы, Татьяна Михайловна?

– Я?.. а почему вы предполагаете, что именно я могу этим заняться?

Митенька сконфузился; он, конечно, был в состоянии очень хорошо объяснить, почему он так думает, но такое объяснение могло бы обидеть прочих дам, из которых каждая, без сомнения, мнила себя царицей общества.

Поэтому он только мял в ответ губами. К счастию, на этой скользкой стезе он был выручен вошедшим официантом, который провозгласил, что подано кушать. Татьяна Михайловна подала Митеньке руку. Процессия двинулась.

– Давайте вашу руку, но за обедом вы мне непременно должны объяснить, почему вы считаете, что именно я должна принять на себя устройство спектакля? – полушепотом сказала хозяйка дорогой.

– Стоит только взглянуть на вас, чтобы... – начал Митенька и не кончил.

– А? – не то насмешливо, не то сочувственно произнесла Татьяна Михайловна.

За столом разместились попарно, то есть мужчины вперемежку с дамами.

Излишек мужчин (преимущественно старцы, уже совсем непотребные) сгруппировался на другом конце стола, поближе к хозяину.

– Ну-с, «чтобы»?.. – начала опять Татьяна Михайловна, очевидно, кокетничая. Она кушала при этом суп с такою грацией, как будто играла ложкой.

– Чтобы убедиться, что вы – единственная женщина, которая может привлечь...

– Публику?

– Вы жестоки, Татьяна Михайловна.

– Вашество! рекомендую вам пирожки! у меня для них особенный повар есть! в Новотроицком учился![⁴⁵] – приглашал с другого конца хозяин дома.

– Ем-с, Платон Иваныч; пирожки действительно бесподобны.

– Шесть лет в ученье был, – продолжал хозяин, но Митенька уже не слушал его. Он делал всевозможные усилия, чтоб соблюсти приличие и заговорить с своею соседкой по левую сторону, но разговор решительно не вязался, хотя и эта соседка была тоже очень и очень увлекательная блондинка. Он спрашивал ее, часто ли она гуляет, ездит ли по зимами Москву, но далее этого, так сказать, полицейского допроса идти не мог. И мысли, и взоры его невольно обращались к хорошенькой предводительше.

– Кушайте же пирожки; их шесть лет учились готовить, – насмешливо говорила между тем хозяйка.

Митенька ободрился.

– Так вы согласны будете взять на себя труд устроить spectacle de societe? – спросил он.

– Да, если вы будете внимательны к нашим дамам... Mesdames! Дмитрий Павлыч просит, чтоб вы приняли участие в предполагаемом им спектакле! Но вы и сами непременно должны принять в нем участие, – продолжала она, обращаясь к Митеньке, – вы должны быть нашим premier amoureux... (первым любовником) – Да, да! непременно, непременно! – вторили дамы.

– Увы! для меня это недоступно! Печальная необходимость... мой пост...

Но я могу, если угодно, быть вашим режиссером, mesdames, и тогда – прошу меня слушаться! потому что ведь я очень строг.

– Будто бы строги? – мимоходом заметила предводительша, взглядывая на него исподлобья.

– Увы!.. боюсь, что нет!

– Это вы, вашество, их спектакль устроить приглашаете? – вступился опять хозяин, – напрасно стараетесь! Эта штука у нас пробована и перепробована!

– Mon mari va dire quelque betise (мой муж скажет сейчас какую-нибудь глупость), – шепнула предводительша про себя, но так, что Митенька слышал.

– А что же? – спросил он предводителя.

– Да наши барыни, как соберутся, так и передерутся! – ответил хозяин, отнюдь не церемонясь.

– Fi, mon ami (фи, мой друг), какие ты вещи говоришь! – обиделась супруга его.

– Ну, уж извини меня, Татьяна Михайловна! а что правда, то правда!

– Какие же пиесы мы будем играть? – молвила блондинка, сидевшая по левую сторону.

– Позвольте... я знаю, например, водевиль... он называется «Аз и Ферт»...[⁴⁶] le litre est bizarre, mesdames (странное название, сударыни), но пиеска, право, очень-очень миленькая! Есть в ней этакое brio... (воодушевление) – Я однажды в Москве у князя Сергия Борисыча «Полковника старых времен» играла, – пискнула было вице-губернаторша, но на нее никто не обратил внимания.

– Есть еще, вашество, пиеска: «Несчастия красавца», – откликнулся хозяин, может быть, с намерением, а может быть, и без намерения, но Митенька почувствовал, что его в это время словно ударило чем в спину.

– Да, и такая пиеса есть, – сказал он, – но, признаюсь, я более люблю живые картины. Je suis pour les tableaux vivants, moi! (Что касается меня, то я за живые картины!) На минуту все смолкли; слышен был только стук ножей и вилок.

– Дурак родился! – сказал хозяин.

Все засмеялись.

– Но, Платон Иваныч, позвольте вам заметить, что если всегда в подобные минуты должен непременно родиться дурак, то таким образом их должно бы быть уж чересчур много на свете! – заметил Митенька.

– А вашество разве думали, что их мало?

Митеньке сделалось положительно неловко, потому что хозяин, очевидно, начинал придираться.

– Mon mari est j'aloux! (Мой муж ревнует!) – шепнула опять-таки про себя предводительша, очень мило обгладывая крылышко цыпленка.

Начали подавать шампанское. Начались поздравления и пожелания.

Предводительша мило чокнулась и сказала:

– Je desire que vous nous restiez le plus longtemps possible! (Я желаю, чтоб вы оставались у нас как можно дольше!) – А еще что? – процедил сквозь зубы Митенька.

– Nous verrons (увидим), – тоже процедила хозяйка.

– Вашество! извините! тоста не провозглашаю, а за здоровье ваше выпью с удовольствием! – говорил между тем предводитель.

«Ишь ведь оболтус! и у себя-то не хочет почтения сделать!» – подумал Митенька, припомнивший теорию предводителя о государевых писарях.

– Вот у меня письмоводитель в посреднической комиссии есть, так тот мастер за обедами предики эти говорить, – продолжал хозяин, – вот он!

Тут только Митенька заметил, что в темном углу комнаты, около стены, был накрыт еще стол, за которым сидели какие-то три личности. Одна из них встала.

– Я от хлеба-соли никому не отказываю! потому – народ бедный, оборванцы! – ораторствовал хозяин, – прикажете ему, вашество, приветствие сказать?

– Отчего же... я с удовольствием!

– Катай, Анпетов!

– Ах, mon ami, какие у тебя выражения!

– Ну, уж, Татьяна Михайловна, не взыщи! каков есть, таков и есть! Что правда, то правда!

Анпетов вышел к середине стола и произнес:

– Почтеннейшие госпожи и милостивые господа!

Если солнцу восходящу всякая тварь радуется и всякая птица трепещет от живительного луча его, то значит, что в самой природе всеблагой промысел установил такой закон, или, лучше сказать, предопределение, в силу которого тварь обязывается о восходящем луче радоваться и трепетать, а о заходящем – печалиться и недоумевать.

Здесь вижу я, благородные слушательницы и почтеннейшие слушатели, собрание гостей именитых, в целом крае славных, и между ними некоего, который именно тот восходящий солнца луч прообразует, о коем сказано. Он еще млад, но умудрен знаниями; глава его не убелена сединами, но ум обогащен наукой. Не дерзостный и не гордостный, но благостный и душеприятный пришел ты к нам! дерзнем ли же мы пренебречь тем законом, который сама природа всещедрая вложила в сердца наши? Дерзнем ли печалиться и недоумевать в такие минуты, когда надлежит трепетать и радоваться?

Нет, не дерзнем, но воскликнем убо: за здравие и долгоденствие его вашества Дмитрия Павловича Козелкова! Ура!

– Благодарю вас! – отвечал Митенька и, обратившись к дамам, прибавил; – Mais il a le don de la parole! (Но у него дар слова!) – Приходи ужо! водки дам! – сказал хозяин.

Наконец обед кончился. Провожая свою даму в гостиную, Митенька дерзнул даже пожать ей локоть, и хотя ему не ответили тем же, однако же и мины неприятной не сделали. Митеньку это ободрило.

– Так судьба наших спектаклей в ваших руках? – сказал он.

– Да; я постараюсь... если Платон Иваныч позволит...

– О, мы нападем на него всем обществом! Но вы представьте себе, как это будет приятно! Можно будет видеться... говорить!

Предводительша легонько вздохнула.

– Репетиции... трепетное мерцание лампы... – начал было фантазировать Митенька.

– Вашество! милости просим в кабинет! господа! милости просим! – приглашал гостеприимный хозяин.

Митенька должен был покориться печальной необходимости; но он утешался дорогой, что первый толчок соединению общества уже дан и что, кажется, дело это, с божьею помощью, должно пойти на лад.

Был уж девятый час вечера, когда Митенька возвращался от предводителя домой. Дрожки его поравнялись с ярко освещенным домом, сквозь окна которого Митенька усмотрел Штановского, Валяй-Бурляя и Мерзопупиоса, резавшихся в преферанс. На столике у стены была поставлена закуска и водка. По комнате шныряли дети. Какая-то дама оливкового цвета сидела около Мерзопупиоса и заглядывала в его карты.

– Чей это дом? – спросил Митенька кучера.

– Советника Мерзаковского!

«Га! помирились-таки! – подумал Митенька, – ну, и здесь, с божьею помощью, дело, кажется, пойдет на лад!»

Возвратившись домой, Митенька долгое время мечтал.

«Кажется, что дело не дурно устраивается, – думал он, – кажется, что уж я успел дать ему некоторое направление!»

Он подошел к зеркалу, поставил на стол две свечи и посмотрелся – ничего, хорош!

– Что ж это они всегда смеялись, когда на меня глядели? – произнес (он), – что они смешного во мне находили?

Митенька решил, что это было не что иное, как пошлое школьничество, и пожелал отдохнуть от трудового дня.