Книга Люди сороковых годов онлайн

Часть первая

I
Покровительница

В начале 1830-х годов, в июле месяце, на балконе господского дома в усадьбе в Воздвиженском сидело несколько лиц. Вся картина, которая рождается при этом в воображении автора, носит на себе чисто уж исторический характер: от деревянного, во вкусе итальянских вилл, дома остались теперь одни только развалины; вместо сада, в котором некогда были и подстриженные деревья, и гладко убитые дорожки, вам представляются группы бестолково растущих деревьев; в левой стороне сада, самой поэтической, где прежде устроен был «Парнас», в последнее время один аферист построил винный завод; но и аферист уж этот лопнул, и завод его стоял без окон и без дверей – словом, все, что было делом рук человеческих, в настоящее время или полуразрушилось, или совершенно было уничтожено, и один только созданный богом вид на подгородное озеро, на самый городок, на идущие по другую сторону озера луга, – на которых, говорят, охотился Шемяка, – оставался по-прежнему прелестен.

Наши северные мужики конечно уж принадлежат к существам самым равнодушным к красотам природы; но и те, проезжая мимо Воздвиженского, ахали иногда, явно показывая тем, что они тут видят то, чего в других местах не видывали!

Мысли и чувствования, которые высказывало сидевшее на балконе общество, тоже были совершенно несовременного свойства. Сама хозяйка, женщина уже лет за пятьдесят, вдова александровского генерал-адъютанта, Александра Григорьевна Абреева, – совершенная блондинка, с лицом холодным и малоподвижным, – по тогдашней моде в буклях, в щеголеватом капоте-распашонке, в вышитой юбке, сидела и вязала бисерный шнурок. По нравственным своим свойствам дама эта была то, что у нас называют чехвалка. Будучи от природы весьма обыкновенных умственных и всяких других душевных качеств, она всю жизнь свою стремилась раскрашивать себя и представлять, что она была женщина и умная, и добрая, и с твердым характером; для этой цели она всегда говорила только о серьезных предметах, выражалась плавно и красноречиво, довольно искусно вставляя в свою речь витиеватые фразы и возвышенные мысли, которые ей удавалось прочесть или подслушать; не жалея ни денег, ни своего самолюбия, она входила в знакомство и переписку с разными умными людьми и, наконец, самым публичным образом творила добрые дела. Все эти старания ее, нельзя сказать, чтобы не венчались почти полным успехом: по крайней мере, большая часть ее знакомых считали ее безусловно женщиной умной; другие именовали ее женщиною долга и святых обязанностей; только один петербургский доктор, тоже друг ее, назвал ее лимфой.

У Александры Григорьевны был всего один сын, Сережа, мальчик лет четырнадцати, паж^[1]. В отношении его она старалась представиться в одно и то же время матерью строгою и страстною. В самом же деле он был только игрушкой ее самолюбия. Она воображала его будущим генерал-адъютантом, потом каким-нибудь господарем молдаванским; а там, пожалуй, и королем греческим: воображение ее в этом случае ни перед чем не останавливалось! В вечер, взятый мною для описания, Сережа был у матери в Воздвиженском, на вакации, и сидел невдалеке от нее, закинув голову на задок стула. Он был красив собой, и шитый золотом пажеский мундирчик очень к нему шел. Многие, вероятно, замечали, что богатые дворянские мальчики и богатые купеческие мальчики как-то схожи между собой наружностью: первые, разумеется, несколько поизящней и постройней, а другие поплотнее и посырее; но как у тех, так и у других, в выражении лиц есть нечто телячье, ротозееватое: в раззолоченных палатах и на мягких пуховиках плохо, видно, восходит и растет мысль человеческая!

Несколько в сторону от хозяйки, и как бы в тени, помещался небольшого роста, пожилой, коренастый мужчина в чиновничьем фраке. Несмотря на раболепный склад всего его тела, выражение лица его было умное, солидное и несколько насмешливое. Господин этот был местный исправник Ардальон Васильевич Захаревский, фактотум^[2] Александры Григорьевны по всем ее делам: она его, по преимуществу, уважала за знание русских законов!

Напротив Александры Григорьевны, и особенно как-то прямо, сидел еще старик, – в отставном военном сюртуке, в петличке которого болтался Георгий, и в военных с красными лампасами брюках, – это был сосед ее по деревне, Михаил Поликарпович Вихров, старый кавказец, курчавый, загорелый на южном солнце, некогда ординарец князя Цицианова^[3], свидетель его коварного убийства, человек поля, боя и нужды! Первое время, как Вихров вышел в отставку и женился, он чаю даже не умел пить!.. Не мог ездить в рессорном экипаже – тошнило!.. Не мог спать в натопленной комнате – кровь носом шла!.. Теперь уж он был уже вдов и имел мальчика, сынка лет тринадцати.

По переезде Александры Григорьевны из Петербурга в деревню, Вихров, вместе с другим дворянством, познакомился с ней и на первом же визите объяснил ей: «Я приехал представиться супруге генерал-адъютанта моего государя!»

Фраза эта очень понравилась Александре Григорьевне. Впоследствии она к одной дружественной ей особе духовной писала так: «Владыко! Вы знаете, вся жизнь моя была усыпана тернием, и самым колючим из них для меня была лживость и лесть окружавших меня людей (в сущности, Александра Григорьевна только и дышала одной лестью!..); но на склоне дней моих, – продолжала она писать, – я встретила человека, который не только сам не в состоянии раскрыть уст своих для лжи, но гневом и ужасом исполняется, когда слышит ее и в словах других. Феномен этот – мой сосед по деревне, отставной полковник Вихров, добрый и в то же врем» бешеный, исполненный высокой житейской мудрости и вместе с тем необразованный, как простой солдат!» Александра Григорьевна, по самолюбию своему, не только сама себя всегда расхваливала, но даже всех других людей, которые приходили с ней в какое-либо соприкосновение. Все, чему она хотя малейшее движение головой делала, должно было быть превосходным!

Вихров всегда ездил к Александре Григорьевне с сынишкой своим: он его страстно любил, и пока еще ни на шаг на отпускал от себя. Мальчик стоял у отца за стулом. Одет он был в суконный, домашнего шитья, сюртучок и в новые, но нанковые брючки; он был довольно уже высоконек и чрезвычайно, должно быть, нервен, потому что скука и нетерпение, против воли его, высказывались во всей его фигуре, и чтобы скрыть это хоть сколько-нибудь, он постоянно держал свои умненькие глазенки опущенными в землю. Красивый пажик по временам взглядывал на него с какой-то полуулыбкой. Мальчик не отвечал ему на это никаким взглядом.

– Сережа!.. – обратилась Александра Григорьевна к сыну. – Отчего ты Пашу не занимаешь?.. Поди, покажи ему на пруду, как рыбки по звонку выходят… Soyez donc aimable!^[4] – прибавила она по-французски.

Сережа нехотя встал, повытянулся немного и с прежней полуулыбкой подошел к Паше.

– Пойдемте! – сказал он. В голосе его слышалась как бы снисходительность.

– Ступай, погуляй! – прибавил Паше и отец его.

Ребенок с укором взглянул в лицо старика и пошел за Сережей.

Оба они, сойдя с балкона, пошли по аллее. Видимо, что им решительно было не о чем между собой разговаривать.

– У вас есть гувернер? – спросил Сережа, вспомня, вероятно, приказание матери.

– Нет, – отвечал Паша угрюмо, – у меня учитель был, но он уехал; меня завтра везут в гимназию.

Сережа вопросительно взглянул на Пашу.

– А что такое это гимназия? – спросил он.

– Где учатся, – отвечал Паша прежним серьезным тоном.

– А! – произнес Сережа.

В это время они подошли к пруду. Сережа позвонил в колокольчик.

– Вот и рыбки! – сказал он, когда рыбки в самом деле вышли на поверхность бассейна.

– Вижу! – отвечал Паша и стал глядеть на воду; но вряд ли это его занимало, а Сережа принялся высвистывать довольно сложный оперный мотив.

На балконе в это время происходил довольно одушевленный разговор.

– Стыдно вам, полковник, стыдно!.. – говорила, горячась, Александра Григорьевна Вихрову. – Сами вы прослужили тридцать лет престолу и отечеству и не хотите сына вашего посвятить тому же!

– Он у меня, ваше превосходительство, один! – отвечал полковник. – Здоровья слабого… Там, пожалуй, как раз затрут… Знаю я эту военную службу, а в нынешних армейских полках и сопьется еще, пожалуй!

– Ваш сын должен служить в гвардии!.. Он должен там же учиться, где и мой!.. Если вы не генерал, то ваши десять ран, я думаю, стоят генеральства; об этом доложат государю, отвечаю вам за то!

– Ну что ж из того: и поучится в Пажеском корпусе и выйдет в гвардию?..

– Ну, да: и выйдет в гвардию…

– А что потом будет? Бедному офицеру, ваше превосходительство, служить промеж богатых тяжело, да и просто невозможно!

Серьезное лицо Александры Григорьевны приняло еще более серьезное выражение. Она стороной слышала, что у полковника были деньжонки, но что он, как человек, добывавший каждую копейку кровавым трудом, был страшно на них скуп. Она вознамерилась, на этот предмет, дать ему маленький урок и блеснуть перед ним собственным великодушием.

– Не смею входить в ваши расчеты, – начала она с расстановкою и ударением, – но, с своей стороны, могу сказать только одно, что дружба, по-моему, не должна выражаться на одних словах, а доказываться и на деле: если вы действительно не в состоянии будете поддерживать вашего сына в гвардии, то я буду его содержать, – не роскошно, конечно, но прилично!.. Умру я, сыну моему будет поставлено это в первом пункте моего завещания.

Александра Григорьевна замолчала, молчали и два ее собеседника. Захаревский только с удивлением взглянул на нее, а полковник нахмурился.

– Нет, ваше превосходительство, тяжело мне принять, чтобы сыну моему кто-нибудь вспомоществовал, кроме меня!.. Вы, покуда живы, конечно, не потяготитесь этим; но за сынка вашего не ручайтесь!..

– Сын мой к этому будет обязан не чувством, но законом.

– А мой сын, – возразил полковник резко, – никогда не станет по закону себе требовать того, что ему не принадлежит, или я его и за сына считать не буду!

Лицо Александры Григорьевны приняло какое-то торжественное выражение.

– Я сделала все, – начала она, разводя руками, – что предписывала мне дружба; а вы поступайте, как хотите и как знаете.

Полковник начал уж с досадою постукивать ногою.

– Кому, сударыня, как назначено жить, пусть тот так и живет!

– Не для себя, полковник, не для себя, а это нужно для счастья вашего сына!.. – воскликнула Александра Григорьевна. – Я для себя шагу в жизни моей не сделала, который бы трогал мое самолюбие; но для сына моего, – продолжала она с смирением в голосе, – если нужно будет поклониться, поклонюсь и я!.. И поклонюсь низенько!

При этих ее словах на лице Захаревского промелькнула легкая и едва заметная усмешка: он лучше других, по собственному опыту, знал, до какой степени Александра Григорьевна унижалась для малейшей выгоды своей.

– Да что же, и я, пожалуй, поклонюсь! – возразил Вихров насмешливо.

Ему уж очень стало надоедать слушание этих наставлений.

В это время дети опять возвратились на балкон. Паша кинул почти умоляющий взгляд на отца.

– Вижу, вижу, домой хочешь! Поедем! – проговорил старик и встал.

Александра Григорьевна тоже встала.

– Ну, полковник, так вы завтра, значит, выезжаете и везете вашего птенца на новое гнездышко?

– Да, завтра!.. Позвольте вашу ручку поцеловать! – И он поцеловал руку Александры Григорьевны.

Та отвечала ему почти страстным поцелуем в щеку.

– Прощай, мой ангел! – обратилась она потом к Паше. – Дай я тебя перекрещу, как перекрестила бы тебя родная мать; не меньше ее желаю тебе счастья. Вот, Сергей, завещаю тебе отныне и навсегда, что ежели когда-нибудь этот мальчик, который со временем будет большой, обратится к тебе (по службе ли, с денежной ли нуждой), не смей ни минуты ему отказывать и сделай все, что будет в твоей возможности, – это приказывает тебе твоя мать.

– Благодарю, Александра Григорьевна, – произнес Вихров и поцеловал у нее еще раз руку; а она еще раз поцеловала его в щеку.

– Ну, проститесь и вы, будущие друзья! – обратилась она к детям.

Те пожали друг у друга руки и больше механически поцеловались. Сережа, впрочем, как более приученный к светскому обращению, проводил гостей до экипажа и, когда они тронулись, вежливо с ними раскланялся.

Когда Вихровы выехали из ворот Воздвиженского, сам старик Вихров как будто бы свободнее вздохнул.

– Да, – произнес он протяжным голосом, – в гостях хорошо, а дома лучше!

– Зачем же, папаша, мы ездим в Воздвиженское? Там очень скучно!.. – проговорил почти строгим голосом Павел.

– Ну да так, братец, нельзя же – соседи!.. И Александра Григорьевна все вон говорит, что очень любит меня, и поди-ка какой почет воздает мне супротив всех!

Павел задумался.

– А что, она добрая или нет? – спросил он.

– Добрая, говорунья только, краснобайка!.. Все советует мне теперь, чтобы я отдал тебя в военную службу.

– Отчего же ты не хочешь отдать меня в военную?..

– Да так, братец, что!.. Невелико счастье быть военным. Она, впрочем, говорит, чтобы в гвардии тебе служить, а потом в флигель-адъютанты попасть.

– Флигель-адъютантом быть хорошо!.. – произнес ребенок с нахмуренным лицом.

– Еще бы! – сказал старик. – Да ведь на это, братец, состояние надо иметь.

Павел внимательно посмотрел на отца.

– А мы разве бедны? – спросил он.

– Бедны, братец! – отвечал Михайло Поликарпыч и почему-то при этом сконфузился.