Книга Люди сороковых годов онлайн - страница 21

III
Визит к Мари

Павел выехал от Еспера Ивановича часу в одиннадцатом. За душным днем следовала и душная ночь. На Тверской Павлу, привыкшему вдыхать в себя свежий провинциальный воздух, показалось, что совсем нечем дышать; а потом, когда он стал подъезжать к Кисловке, то в самом деле почувствовал какой-то кислый запах, и чем более он приближался к жилищу Макара Григорьева, тем запах этот увеличивался. Обстоятельство это легко объяснялось тем, что почтеннейший подрядчик взялся исправить на весь Охотный ряд капустные кадки, которые, по крайней мере в количестве пятисот, стояли у него на дворе и благоухали. В комнате своей, тоже сильно пропитанной этим запахом, Павел, сверх всякого ожидания, застал Ваньку сидящим у дверей и исправнейшим образом дожидающимся его. Ваньку очень уж напугал Макар Григорьев. Возвратившись домой, по обыкновению, немного выпивши, он велел Ваньку, все еще продолжавшего спать, тому же Огурцову и тем же способом растолкать, и, когда Ванька встал, наконец, на ноги и пришел в некоторое сознание, Макар Григорьев спросил его:

– Что ты в Москву дрыхнуть приехал али делать какое дело?

– Какое дело-то делать? – спросил было Ванька, сначала довольно грубо.

– Какое дело делать! – повторил Макар Григорьев. – А вот я тебя сейчас рылом ткну: что, барина платье надо было убрать, али нет?

– Я уберу, – отвечал Ванька и пошел было убирать.

– Нет, ты погоди, постой! – остановил его Макар Григорьев. – Оно у тебя с вечерен ведь так валяется; у меня квартира не запертая – кто посторонний ввернись и бери, что хочешь. Так-то ты думаешь смотреть за барским добром, свиное твое рыло неумытое!

– Что вы ругаетесь? – поокрысился было Ванька.

– Я ругаюсь?.. Ах, ты, бестия этакой! Да по головке, что ли, тебя за это гладить надо?.. – воскликнул Макар Григорьев. – Нет, словно бы не так! Я, не спросясь барина, стащу тебя в часть и отдеру там: частный у меня знакомый – про кого старых, а про тебя новых розог велит припасти.

– За что же меня в часть-то тащить? – произнес Ванька более укоряющим голосом и опять пошел было.

– Нет, ты погоди, постой! – остановил его снова Макар Григорьев. – Барин теперь твой придет, дожидаться его у меня некому… У меня народ день-деньской работает, а не дрыхнет, – ты околевай у меня, тут его дожидаючись; мне за тобой надзирать некогда, и без тебя мне, слава тебе, господи, есть с кем ругаться и лаяться…

Макар Григорьев, в самом деле, каждый вечер какую-то органическую потребность чувствовал с кем-нибудь из своих подчиненных полаяться и поругаться.

– Золото какое привезли в Москву, содержи, корми его на московских-то харчах, – велика услуга от него будет! – бормотал он и затем, уйдя в свою комнатку, затворил в ней сердито дверь, сейчас же разделся и лег.

– Справедливое слово, Михайло Поликарпыч, – дворовые – дармоеды! – продолжал он и там бунчать, выправляя свой нос и рот из-под подушки с явною целью, чтобы ему ловчее было храпеть, что и принялся он делать сейчас же и с замечательной силой. Ванька между тем, потихоньку и, видимо, опасаясь разбудить Макара Григорьева, прибрал все платье барина в чемодан, аккуратно постлал ему постель на диване и сам сел дожидаться его; когда же Павел возвратился, Ванька не утерпел и излил на него отчасти гнев свой.

– Меня, Павел Михайлович, извольте отпустить домой, – сказал он.

– Зачем? – спросил Павел больше механически.

– Да помилуйте, Макар Григорьич за что-то хочет меня бить и сечь. «Я, говорит, и без барина буду тебя драть, когда хочу!»

– Что за вздор такой! Оставь меня!.. – сказал Павел, которому в настоящую минуту было вовсе не до претензии Ивана.

– Что оставить-то! Много будет, как каждый будет наказывать, кто хочет.

– Оставь меня, пожалуйста, прошу тебя! – произнес Павел почти умоляющим голосом.

– Сечь-то, по крайности, не прикажите ему меня, помилуйте! – не отставал Ванька.

– Ну, не прикажу, – успокоил его Павел.

– А то всякая шваль будет над тобой куражиться, – заключил Ванька уже хвастливо и ушел.

По трусоватости своей Ванька думал, что Макар Григорьев в самом деле станет его сечь, когда только ему вздумается, и потому, по преимуществу, хотел себя оградить с этой стороны.

Оставшись один, Павел непременно думал заснуть, потому что он перед тем только две ночи совершенно не спал; но, увы, диван – от положенной на нем аккуратно Ванькой простыни – не сделался ни шире, ни покойнее. Кроме того, в комнате была духота нестерпимая, и Макар Григорьев неумолкаемо и отвратительно храпел. Павел ворочался и метался, и чем более проходило времени, тем больше у него голова горела и нервы расстраивались. Как все впечатлительные люди, он стал воображать, что мучениям его и конца не будет и что вся жизнь его пройдет в подобном положении. «Стоило семь лет трудиться, – думал он, – чтобы очутиться в удушающей, как тюрьма, комнате, бывать в гостях у полуидиота-дяди и видеть счастье изменившей женщины! Нет, уж лучше – смерть, чем жизнь такая!» – думал он.

Но вот, наконец, появилась заря и показалось – вероятно, там где-то вдали за городом – солнце, потому что заблистали кресты на некоторых церквах. Павел, почти в бешенстве, вскочил со своей постели и что есть силы отворил окно. Посвежевший к утру воздух благодетельно подул на него, послышался звон к заутрени; Макар Григорьев по-прежнему продолжал отвратительно храпеть. Павел, чтоб спастись от одного этого храпа, решился уйти к заутрени и, сам не зная – куда пришел, очутился в церкви девичьего Никитского монастыря. Несколько красивых и моложавых лиц монахинь, стоявших назади церкви, и пение невидимых клирошанок на хорах возбудили в нем мысль о женщине и о собственной несчастной любви. «А сколько между ними есть этого задушенного и затаенного чувства, – думал он. – А что, если бы и ему сделаться монахом? Прежде, разумеется, надобно кончить курс в университете, потому что монах необразованный ужасен, а образованный, – напротив, это высшее, что может себе человек выбрать на земле». В такого рода размышлениях Павел простоял всю службу и домой возвратился еще более утомленный, но в прохладной атмосфере храма значительно освежившийся. Макара Григорьева тоже, к счастью, не было дома. Он, как проснулся, немедля же ушел в трактир чай пить и объявил своему Огурцову, что он целый день домой не придет: ему тоже, как видно, сильно было не по нутру присутствие барина в его квартире. Павел снова прилег на свою постель и сейчас же заснул, и проспал часов до двенадцати, так что даже Ванька, и сам проспавший часов до десяти, разбудил его и проговорил ему с некоторым укором:

– Что больно долго спите? Первый час уж.

Павел велел дать себе умываться и одеваться в самое лучшее платье. Он решился съездить к Мари с утренним визитом, и его в настоящее время уже не любовь, а скорее ненависть влекла к этой женщине. Всю дорогу от Кисловки до Садовой, где жила Мари, он обдумывал разные дерзкие и укоряющие фразы, которые намерен был сказать ей.

Войдя в переднюю ее дома, он встретившему его денщику сказал почти повелительно:

– Скажи madame Эйсмонд (фамилия Мари по мужу), что к ней приехал Вихров!

Денщик пошел докладывать.

Павел, взглянув в это время мельком в зеркало, с удовольствием заметил, что лицо его было худо и бледно. «Авось хоть это-то немножко устыдит ее», – подумал он. Денщик возвратился и просил его в гостиную. Мари в первую минуту, как ей доложили о Павле, проворно привстала со своего места.

– Ах, боже мой! – воскликнула она радостно и почти бегом было побежала гостю навстречу, но в дверях из гостиной в залу она, как бы одумавшись, приостановилась. Павел входил, держа себя прямо и серьезно.

– Мужа моего нет дома; он сейчас уехал, – говорила Мари, не давая, кажется, себе отчета в том, к чему это она говорит, а между тем сама пошла и села на свое обычное место в гостиной. Павел тоже следовал за ней и поместился невдалеке от нее.

– Куда же ваш супруг уехал? – спросил он как-то грубо и порывисто.

– Он уехал в лагерь. Он в лагере и жить бы должен был, и только по случаю женитьбы отпросился, чтобы ему позволили жить в городе, – говорила Мари.

Павел на это ей ничего не сказал и стал насмешливо оглядывать гостиную Мари, которая, в сущности, напоминала собой гостиные всех, я думаю, на свете молодых из военного звания. Новая, навощенная и – вряд ли не солдатскими руками – обитая мебель; горка с серебром, накупленным на разного рода экономические остатки; горка другая с вещами Мари, которыми Еспер Иваныч наградил ее очень обильно, подарив ей все вещи своей покойной матери; два – три хорошеньких ковра, карселевская лампа и, наконец, столик молодой с зеркалом, кругом которого на полочках стояли духи; на самом столе были размещены: красивый бювар, перламутровый нож для разрезания книг и черепаховый ящик для работы. Все это Павлу, не видавшему почти никогда парадного и свежего убранства комнат, показалось бог знает какою роскошью.

«Да, мне теперь не удивительно, что она продала себя за все это», – думал он с презрением о Мари.

– А скажите, далеко ли этот лагерь, куда ваш супруг уехал? – спросил он ее.

– Версты три от города, – отвечала она.

– Что же, он уехал туда на тройке ухарской, лихой, с колокольчиками и бубенчиками?

– О, нет, напротив, на старой и очень смирной паре, на которой и я езжу, – отвечала Мари.

Она очень хорошо понимала, что Павел все это говорит в насмешку.

– На какой же ты факультет поступаешь? – спросила она его, чтобы замять разговор о муже.

– И сам еще не знаю! – отвечал Павел, но таким тоном, которым явно хотел показать, что он – не то что сам не знает, а не хочет только говорить ей об этом.

– Ты, однако, прежде хотел поступить на математический с тем, чтобы идти в военную службу, – продолжала Мари с участием.

– Мало ли что я прежде хотел и предполагал! – отвечал Павел намекающим и злобным голосом. – Я уж не ученым, а монахом хочу быть, – прибавил он с легкою усмешкою.

– Монахом? – переспросила Мари.

– Да, – отвечал Павел, потупляясь.

Он чувствовал некоторую неловкость сказать об этом Мари; в то же время ему хотелось непременно сказать ей о том для того, чтобы она знала, до чего она довела его, и Мари, кажется, поняла это, потому что заметно сконфузилась.

– Что же, очень интересным монахом будешь, – сказала она, держа глаза опущенными в землю.

– Я не для того иду, – возразил ей Павел сурово.

– Что же, чтобы спастись?

– Да, чтобы спастись…

– Я не замечала, чтобы ты так был религиозен…

– Вы многого не замечали или, лучше сказать, не хотели замечать, – проговорил Павел.

Мари слегка покраснела.

– Знаешь что?.. – начала она, после некоторого молчания. – Ты прежде гораздо лучше был.

– Чем же?

– Тем, что ты был такой добрый, милый…

– А теперь – что же?

– А теперь – злой.

Павел усмехнулся.

– Играя с тигренком, вы никогда не воображали, что он будет когда-нибудь со временем и тигром.

– Никогда я с тобой не играла, – произнесла Мари серьезно, – а всегда тебе желала счастья, как желала бы его собственному сыну.

Павел слегка, но насмешливо, преклонил пред ней свою голову.

– Мне остается только благодарить вас за все это, – проговорил он.

Мари на это ничего ему уж и не возразила: она, кажется, боялась, чтобы он не сказал ей какой-нибудь еще более грубой дерзости.

Павел, вскоре после того, встал и начал раскланиваться.

Мари тоже встала.

– Я надеюсь, что ты будешь у нас бывать, – проговорила она, не глядя ему в глаза и держа руки сложенными.

– Бывать я у вас должен, – начал Павел неторопливо, – этого требует приличие, но я просил бы вас сказать мне, в какой именно день вы решительно не бываете дома, чтобы в этот именно день мне и бывать у вас?

Слова эти, видимо, оскорбили и огорчили Мари.

– Если ты этого непременно желаешь, то мы не бываем дома во вторник, потому что обедаем и целый день проводим у матери мужа, – проговорила она, не изменяя своего положения.

– Прекрасно-с! – произнес Павел. – Теперь второе: у Еспера Иваныча я тоже должен бывать, и потому я просил бы вас сказать мне, в какой именно день вы решительно не бываете у него, чтоб этот день мне и выбрать для посещения его?

– У Еспера Ивановича мы решительно не бываем в субботу, потому что в этот день собираются у нас, – проговорила Мари.

– Ну-с, так, так, значит, и будем являться. До свиданья! – И Павел протянул Мари руку; она ему тоже подала свою, но – довольно холодно.

– Муж мой, может быть, захочет быть у тебя, но пожелаешь ли ты этого? – спросила она его несколько даже гордым тоном.

– Сделайте милость, очень буду рад! – отвечал Павел и, тряхнув кудрями, раскланялся и ушел.

Мари, оставшись одна, задумалась. «Какой поэтический мальчик!» – произнесла она сама с собою. – «Но за что же он так ненавидит меня?» – прибавила она после короткого молчания, и искренняя, непритворная грусть отразилась на ее лице.