Книга Первый человек в Риме онлайн - страница 2

Она тут же опустилась на скамью, но отец молчал, пока не вошла Марсия и не села на скамью рядом с дочерью.

– Что случилось, Гай Юлий? – спросила она с любопытством.

Цезарь вновь взглянул на Юлию:

– Милая моя, тебе понравился Гай Марий?

– Да, отец.

– Чем?

Несколько мгновений Юлия размышляла.

– Речью – складной, но откровенной. Тем, что ничего из себя не строил. Он такой, каким всегда мне представлялся.

– Да ну?

– Да. Ходили слухи, будто он не говорит по-гречески, что он – неотесанный деревенщина, что его военные заслуги преувеличены по прихоти Сципиона Эмилиана. Мне всегда казалось, что люди слишком много говорят – и ты знаешь, с каким упорством и злостью, – об этом, чтобы убедить самих себя в правдивости этой лжи. Увидев его, я поняла, что была совершенно права. Я не считаю его невежей. Он умен и образован. Возможно, его греческий и нехорош, но виною тут скверный акцент. Нет, по-гречески он говорит почти так же хорошо, как на латыни. Что еще? Брови слишком густы… но это пустяк. Наряд безвкусный… но здесь, думаю, виновата его супруга.

Юлия неожиданно умолкла, смутившись.

– Юлия! Он действительно тебе понравился! – В голосе Цезаря прозвучала откровенная радость.

– Да… пожалуй.

– Рад это слышать, поскольку ты выходишь за него замуж, – выпалил Цезарь, утратив свои знаменитые дипломатические таланты.

Юлия побледнела.

– Я?

Марсия рядом с дочерью напряглась:

– Она?

– Да, – просто ответил отец, садясь.

– И когда же ты принял это решение? – Голос Марсии зазвенел от гнева. – Когда это он встречался с нашей Юлией, чтобы просить ее руки?

– Он и не просил ее руки. Это я предложил ему Юлию в жены. Сам. Или Юлиллу. На выбор. Поэтому и пригласил его на обед.

Марсия уставилась на Гая Юлия Цезаря так, будто сомневалась, в уме ли ее муж.

– Ты предложил «новому человеку», почти одного с тобой возраста, выбрать себе в жены одну из наших дочерей?

Марсия уже не пыталась скрыть своего гнева, но Цезарь оставался невозмутим.

– Да.

– Почему?

– Ты ведь прекрасно знаешь, кто он.

– Знаю.

– Значит, тебе должно быть известно, что Гай Марий – самый богатый человек в Риме.

– Да.

– Цыц, женщины! – посерьезнел Цезарь. – Вы обе знаете, что нас ждет. Четверо детей – и очень мало средств, чтобы обеспечить их будущее. Наши мальчики по праву рождения и по способностям могли бы подняться на вершину власти, наши девочки по праву рождения и красоте – выбрать себе лучших мужей в Риме. Но у нас нет для этого денег!

– Верно, – упавшим голосом подтвердила Марсия. Ее отец умер еще до того, как пришла пора выдавать ее замуж, и дети от первого брака обстряпали дело таким образом, что приданого Марсии почти не досталось. Гай Юлий Цезарь женился на ней по любви, и ее семья была рада этому союзу. Брак по любви был вознагражден счастьем, спокойствием, прекрасными детьми. Однако Марсия всегда чувствовала себя неловко из-за того, что Цезарь, женившись на ней, не получил никакой материальной поддержки.

– Гаю Марию нужна жена из старинного патрицианского рода. Он хотел быть избранным на пост консула еще три года назад, но не смог – из-за происков Цецилиев Метеллов. Он из «новых людей» – куда ему против Метеллов! А наша Юлия даст Марию силу, и Рим начнет считаться с ним. Наша Юлия повысит его авторитет. А Гай Марий, в свою очередь, поможет нам разрешить наши финансовые трудности.

– О Гай! – Глаза Марсии наполнились слезами.

– Отец… – только и выговорила Юлия.

Увидев, что гнев жены иссяк, а в глазах дочери засветилась радость, Цезарь немного успокоился.

– Я заметил его на церемонии посвящения. Стал наблюдать за ним. Забавно, прежде я никогда не обращал на него особого внимания – ни когда он был претором, ни потом, когда он безуспешно пытался стать консулом. Но в этот первый день нового года будто шоры упали с моих глаз. Я понял: вот – великий человек! Он нужен Риму, очень нужен. Когда мне пришла идея помочь себе, одновременно с тем помогая ему, – в точности не знаю. Однако в тот момент, когда мы вошли в храм и встали рядом, я уже знал, что мне делать. И пригласил его на обед.

– И рассказал ему о своем замысле?

– Да.

– И о наших трудностях?

– Да. Гай Марий, может, и не римлянин, но я считаю его человеком чести. Уверен, он выполнит обещание.

– А что же он обещал?

Практичность взяла свое, и Марсия уже что-то подсчитывала в уме.

– Сегодня он принесет четыре миллиона сестерциев, чтобы я купил земли в Бовиллах – рядом с нашими. Тогда Гаю обеспечено место в Сенате и не придется делить наследство – оно целиком достанется Сексту. Марий поможет нашим мальчикам стать курульными эдилами и будет опекать их, пока они не достигнут консульских постов. Мы еще не обсуждали детали, но он обещал также дать приданое Юлилле.

– А что он сделает для Юлии?

Цезарь посмотрел на жену непонимающе:

– Для Юлии? Что еще он может сделать, кроме как жениться на ней? Приданого у нее нет, но для него и так слишком большая удача – получить такую жену.

– Любая девушка должна иметь приданое, чтобы быть уверенной в том, что обладает некоторой экономической независимостью от мужа, особенно на случай развода. Иные глупые женщины отдают приданое мужу, а когда брак расторгается, то оказывается, что муж уже истратил их деньги… Я настаиваю на том, чтобы Гай Марий дал приданое и Юлии, чтобы она могла жить самостоятельно и не нуждаясь.

Тон Марсии не допускал возражений.

– Но, Марсия, я не могу просить его еще о чем-то!

– А придется! Удивляюсь, как ты сам не додумался до этого, Гай Юлий. – Теперь супруга смотрела укоризненно. – Вот уж не понимаю, откуда пошло заблуждение насчет того, что мужчины лучше ведут дела. Ведь мужчины ничего толком не могут! А ты, милый мой муж, самый простодушный из всех.

– Ты права, дорогая, – поник головой Цезарь. – Но я действительно не могу просить его еще и об этом!

Юлия посмотрела на мать, потом на отца и опять на мать. Не первый раз она видела их размолвки, особенно когда речь заходила о деньгах, но впервые главной темой их обсуждения стала она сама, и это ее смущало. Однако она набралась смелости и вмешалась в спор:

– Все это верно! Я сама попрошу Гая Мария о приданом для меня. Я не боюсь – он поймет.

– Юлия! Ты хочешь за него замуж?! – ахнула Марсия.

– Да, мама, хочу. Я нахожу, что он великолепен!

– Девочка моя, но он на тридцать лет старше тебя! Ты станешь вдовой раньше, чем думаешь.

– Молодые люди все ужасно скучны, они напоминают мне моих братьев. Лучше уж выйти за человека вроде Гая Мария. Я буду хорошо к нему относиться, он полюбит меня и никогда не пожалеет о расходах.

– Кто бы мог подумать… – покачал головой Цезарь.

– Чему ты удивляешься, папочка? Мне скоро восемнадцать! И могу тебе признаться: я очень боялась этого момента. Не самого замужества, конечно. Я очень беспокоилась о том, какой человек достанется мне в мужья. Когда вчера вечером я увидела Гая Мария, я… я тут же подумала: хорошо бы ты нашел мне мужа, подобного ему. – Юлия покраснела. – Он не такой, как ты, папочка. Но он… похож на тебя. Мне кажется, он умен, ласков и честен.

Гай Юлий Цезарь посмотрел на жену.

– Разве не редкость – открыть, что тебе нравится твой собственный ребенок? Любить свое дитя – это естественно. Но испытывать к нему самую настоящую симпатию? Это еще большее счастье!

Две встречи с женщинами за один день – такого испытания Гай Марий опасался гораздо больше, нежели столкновения с неприятельской армией, десятикратно превышающей по численности его собственную. Первая встреча должна была состояться с предполагаемой невестой и ее матерью, вторая – с законной супругой.

Благоразумие и предусмотрительность заставили его искать встречи с Юлией до разговора с Гранией, чтобы знать, как вести себя во время последнего выяснения отношений с незадачливой женой. Поэтому уже к восьми часам утра он постучался в дом Гая Юлия Цезаря. Одетый в обычную тогу с пурпурной каймой, он явился с чеком на миллион серебряных денариев. Если бы ему пришлось доставить деньги наличными, потребовался бы внушительный эскорт в сто шестьдесят человек, поскольку миллион денариев весил около десяти тысяч фунтов – или сто шестьдесят талантов. Больше таланта одному носильщику не поднять.

В кабинете Гая Юлия – таблинии Гай Марий протянул хозяину маленький, свернутый в трубочку сверток пергамента:

– Я сделал все, как требовалось.

Цезарь развернул свиток и пробежал глазами несколько строк.

– Я договорился с банкирами о переводе на твое имя двухсот талантов серебра. Мало кто сумеет докопаться, что деньги переведены лично мною, – банкиры умеют хранить тайны.

– Выглядит так, будто я взял взятку. Если бы я не считался слишком незначительным сенатором, кто-нибудь из банка мог бы сообщить об этом городскому претору.

– Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь получал столь крупный куш даже за поддержку будущего консула, – улыбнулся Гай Марий.

Цезарь взял Мария за руку:

– Боги, я просил тебя о земле! Скажи, я не разорил тебя?

– Вовсе нет, – Марий попытался освободить руку из судорожно сжатых пальцев Цезаря, но безуспешно. – Если земля стоит столько, сколько ты говорил, то останется еще сорок талантов на приданое для твоей младшей.

– Не знаю, как тебя благодарить. – Цезарь отпустил наконец руку Гая Мария. Он выглядел смущенным. – Я повторял себе, что не продаю свою дочь… не продаю! Но временами мне все-таки кажется, что… Поверь мне, Гай Марий: продать дочь я не смог бы. Я верю, что ее будущее и будущее ваших детей станут мне оправданием, а вам обоим – утешением. Надеюсь, ты сможешь оценить ее по достоинству. Она стоит того.

Голос Цезаря дрогнул. О какой еще сумме может идти теперь речь! Как ему осмелиться и намекнуть о приданом для самой Юлии? Цезарь встал из-за стола, сжимая в руке пергамент. Свиток он сунул в складки тоги, которая свободно ниспадала с правого плеча, образуя подобие кармана.

– Я не успокоюсь, пока не отнесу это в банк… – Он оборвал сам себя, а затем перевел разговор на другую тему. – Юлии исполнится восемнадцать в начале мая, однако я не хотел бы откладывать свадьбу до середины июня. Так что, если ты согласишься, свадебную церемонию можно будет организовать уже в апреле.

– Так и сделаем.

– Да, думаю, это лучше всего. – Цезарь продолжал разговор исключительно для того, чтобы заглушить тоску, которая начала расти в его душе. – Очень неудобно, когда день рождения девушки приходится как раз на то время года, когда выходить замуж считается дурной приметой. Хотя не понимаю, почему период с поздней весны до середины июня называют несчастливым… – Цезарь наконец немного пришел в себя. – Жди здесь, Гай Марий. Сейчас я пришлю к тебе Юлию.

Настал черед Гая Мария волноваться. Встав в углу уютной комнаты, он ждал. Лишь бы не оттолкнула, лишь бы не выказала отвращения! Ничто в поведении Цезаря не указывало на возможное сопротивление Юлии, однако Марий знал: есть вещи, о которых продавец никогда не проболтается покупателю. Он и сам удивлялся тому, что жаждет взаимности. Хотя – как можно ждать взаимности от той, чьих кровей, красоты и юности он, конечно, не стоит? Сколько слез пролила она в подушки, узнав о предстоящем замужестве? Ведь она уже наверняка представляла себе молодого аристократа… Разве стареющий землевладелец из глубинки – подходящий муж для Юлии?

Дверь, ведущая из внутреннего дворика, широко распахнулась, солнце хлынуло в таблиний. Юлия стояла прямо в центре светящегося прямоугольника… и улыбалась.

– Гай Марий! – Радость вспыхнула в ее глазах.

– Юлия…

Он подошел, чтобы приветствовать ее, и протянул руку, но, когда ее ладошка легла ему на ладонь, замер, будто не зная, что делать с ней – и что вообще делать дальше.

– Твой отец уже рассказал тебе, Юлия?

– Да! – Улыбка не сходила с ее лица. Ни жеманства, ни притворного смущения.

– Ты не возражаешь? – поразился он.

– Я рада! – Чтобы уверить его окончательно, она слегка сжала его пальцы. – Гай Марий, Гай Марий, не смотри на меня так испуганно. Я действительно счастлива!

Он освободил левую руку из-под складок тоги и накрыл ее руки, любуясь правильными овалами ногтей и нежным цветом ее пальцев.

– Но ведь я старик!

– В таком случае я полюбила старика, потому что ты мне очень нравишься.

– Я? Тебе?

Она сверкнула глазами:

– Конечно! Иначе я бы не согласилась. Мой отец не тиран. Все, на что ты мог рассчитывать, это что я сама захочу выйти за тебя замуж. Отец не стал бы принуждать меня.

– А ты уверена, что сама себя не принуждаешь?

– В этом нет необходимости.

– Наверняка имеется какой-нибудь молодой человек, который тебе по душе…

– Ни одного! Молодые люди слишком похожи на моих братьев.

– Но… но… – Марий напряженно искал возражений, которые могли бы подействовать. – Мои брови!

– Они великолепны!

Он вдруг покраснел, теряя остатки самообладания. В конце концов Марий понял, что Юлия, несмотря на свою выдержку, все еще ребенок – она не понимает его сомнений.

– Твой отец сказал, что мы можем пожениться в апреле, перед твоим днем рождения. Ты согласна?

– Не возражаю. Но мне бы хотелось перенести день нашей свадьбы на март – если вы оба согласитесь. На день празднеств в честь Анны Перенны.

Праздник, выпадающий на первое полнолуние марта, был связан с луной, со старым Новым годом. Сам день относился к числу счастливых, но следующий за ним сулил беды.

– Ты не боишься злых духов, которые будут править первым днем твоего замужества?

– Нет. Наша свадьба будет нести только добрые предзнаменования. – Взяв Мария под руку, Юлия лукаво взглянула на него. – Нас оставили ненадолго. Давай проясним еще один маленький вопрос, пока мать не пришла. Это вопрос о моем приданом…

Ее улыбка внезапно погасла, глаза стали серьезны.

– Не думаю, что наши отношения сложатся несчастливо, – ничто не внушает мне сомнений в твоей порядочности. Такую же честность ты найдешь и во мне. Пока мы сможем уважать друг друга, мы будем счастливы. Однако моя мать – крепкий орешек во всем, что касается ее детей, а мой отец всегда так или иначе с нею соглашается. Мама считает, что мне следует иметь хоть какое-то приданое на случай развода. Мой отец и без того уже слишком ошеломлен твоей щедростью – он никогда не отважится побеспокоить тебя еще одной просьбой. Я решила поговорить с тобой сама до маминого прихода, чтобы она не наговорила лишнего.

Во взгляде Юлии не было ни алчности, ни мольбы. Лишь ожидание.

– Можно ли отложить на мое имя некую сумму, чтобы успокоить маму? Не думаю, что нам когда-нибудь будет грозить развод. Но если мы все-таки разведемся, эти деньги станут моими.

Она оказалась прекрасным законником – истинная римлянка! Все фразы подобраны очень точно, кристально ясны и дипломатично мягки – насколько это возможно.

– Думаю, это вполне сгодится! – улыбнулся он.

– Можешь быть уверен: пока мы женаты, я не потрачу ни сестерция. Ты убедишься в моей честности.

– Делай как хочешь, но сдерживать себя ни к чему. Я дам тебе сколько потребуется. Пользуйся на здоровье – я буду только рад.

Юлия сдержала смешок:

– Тебе повезло, что ты выбрал меня, а не Юлиллу. – Она подняла лицо, глядя ему в глаза: – Ты не хочешь поцеловать меня, пока мама еще не пришла?

Рассуждения о приданом не так смутили его, как это предложение. Он почувствовал, насколько это важно – не разочаровать девушку, не сделать ничего такого, что оттолкнуло бы ее. А что он знал о поцелуях, об искусстве любви? Ему всегда было наплевать, что подумают случайные подруги о его поцелуях и ласках. Знать бы, чего может ожидать девушка от первой близости с мужчиной! Сжать ее гибкое тело в объятиях и поцеловать страстно, горячо, будто припадая пересохшими губами к прохладному источнику? Или же лучше лишь слегка коснуться губ? Страсть или сдержанность выбрать, когда ставкой является будущее? Чего она ждет, загадочная Юлия? Чего хочет? Все, что он знает, – это то, что ей следует угодить.

Он приблизился и, не отпуская ее рук, слегка наклонил голову. Губы ее были плотно сжаты, прохладные, мягкие и нежные, как шелк. Взглянув на них, Гай Марий закрыл глаза и отдался на волю судьбы. И оказалось, именно этого она и хотела и ждала. Цезарь и Марсия воспитывали дочерей без особых строгостей, но всегда под надежным присмотром, отчего они приобрели стремление к изяществу и утонченности, но оказались почти совершенно несведущими в некоторых вопросах.

Гай Марий, поцеловав невесту, готов был отпрянуть, но она тут же обняла его, прижавшись всем телом в ожидании новых ощущений. Юлия слегка приоткрыла губы. Марий обнял ее свободной рукой за талию, почти потеряв голову. Плотная тога мешала еще большей близости – а они оба уже хотели этого. И, может быть, на счастье, именно в этот момент вошла Марсия.

Вошла она бесшумно, но застала уже лишь объятия – и его губы возле ее щеки.

Никто из них не смутился. Гай Марий и Юлия спокойно отошли друг от друга и посмотрели на Марсию. Та выглядела, как показалось Марию, рассерженной. Род Марсии был не столь древним, как род Цезаря, – отсюда высокомерие. Гай Марий не ошибся, уловив на ее лице тень недовольства. Как же! Ее Юлию отдают неровне, провинциальному деревенщине, пусть даже очень богатому. Однако Марий был слишком счастлив и потому попытался смягчить недовольство будущей тещи, которая всего-то на пару лет была моложе его самого. Конечно, по-своему она права: Юлия заслуживает более достойной пары, чем он, с его происхождением, возрастом, репутацией. Однако он вовсе не собирается уступать кому-нибудь свое сокровище! Нет, скорее он постарается доказать ее матери, что Юлия сделала не худший выбор.

– Я спросила Гая Мария о приданом, мамочка… Мы все уладили, – проговорила Юлия спокойно.

Марсия почувствовала неловкость:

– Прости, Гай Марий. Это затея моя, а не дочери или мужа.

– Понимаю, – склонил голову Марий.

– Ты оказался очень щедр. Благодарю тебя, Гай Марий.

– Что ты, Марсия! Это вы оба были невероятно щедры. Юлия – настоящее сокровище.

Настроение, охватившее Гая Мария в доме Цезаря, не покидало его. Выйдя из их дома, он направился к лестнице Весталок, где повернул направо и, обойдя небольшой круглый храм Весты, пошел по узкому проходу между Регией и домом Великого Понтифика. Проход вывел его на Священную улицу, от которой вверх уходила улочка.

Марий быстро поднялся по ней, торопясь попасть в портик Маргарита, пока торговцы не закрыли еще свои лавки. Большое здание с открытой колоннадой, обрамляющей центральный квадрат, было занято купцами, торговавшими жемчугом, – отсюда и название. После войны с Ганнибалом в Риме был издан закон, по которому женщинам запрещалось носить много драгоценностей, и в результате им пришлось украшать себя безделушками попроще.

Марий хотел купить для Юлии жемчужину. Он в точности знал, где можно выбрать достойный подарок – у Фабриция Маргарита. Прозвание это он носил не случайно. Дед его, Марк Фабриций, считался основателем жемчужной торговли. Он открыл лавку, полную перлов – речных и морских. Сначала жемчуг здесь был и мелок, и темноват. Однако с течением времени Марк Фабриций наладил связи с Египтом и Арабской Набатией, откуда стали доставлять жемчужины океанские. Первые поставки не отличались ни количеством, ни регулярностью; зато теперь здесь появился настоящий товар – кремово-белый, матовый. Дело ширилось. Постепенно Марк Фабриций открыл для себя моря вокруг Индии и остров Тапробан. Тогда же к имени удачливого торговца пристало прозвище Маргарит. Он сделался монополистом. Теперь, во дни консульства Марка Минуция Руфа и Спурия Постумия Альбина, внук первого Фабриция, тоже Марк Фабриций Маргарит, сумел поставить дело так, что богатый человек смело шел за жемчугом прямо к нему.

Конечно, нашлось в его лавке кое-что и для Гая Мария. Но тот не стал забирать покупку с собой – решил заказать золотое колье с жемчужинами. Ювелиру потребуется несколько дней… Новизна этого желания – одарить женщину – захватила все его существо, и без того уже взбудораженное поцелуем и согласием Юлии. Гай Марий не слишком разбирался в женщинах, но прекрасно понимал: Юлия не из тех, кто готов раздаривать поцелуи направо и налево. Сама мысль о том, что ему отдает свое сердце такое чистое, юное, благородное существо, переполняла старого вояку благодарностью и желанием задарить ее в ответ самым дорогим и прекрасным, что только найдется в этом мире. Она – бесценный перл, и поэтому следует подарить ей наилучший жемчуг, слезы тропической луны, упавшие в самый глубокий из океанов. Марий должен найти для нее индийский алмаз – большой, с земляной орех, и несокрушимый… и удивительные зеленые смарагды с голубыми искрами в глубине – такие привозят из Северной Скифии… и сверкающие, красные, как кровь, карбункулы…

Грания, конечно, была дома. А где же еще? Каждый день она терпеливо ждет, придет ли муж к обеду или к ужину. Но если муж не торопится, трапеза начинается в урочный час. Грания сама расправляется с дорогими и изысканными кушаниями, хотя в одиночку это бывало нелегко, и нередко приходилось потом посылать слуг за рвотным…

Кулинарные шедевры домашнего повара Гай Марий мог оценить довольно редко – он вообще нечасто обедал дома. Зато Грания воздавала им должное с восторгом, неведомым самому Эпикуру. Если же Марий оставался дома, то почти с отвращением взирал на всю эту роскошь. Как большинство военных, он предпочитал изрядный ломоть хлеба и такой же кусок мяса. А мог и вовсе пропустить обед. Еда лишь питала тело, но удовольствия не приносила. И если после стольких лет их совместной жизни Грания так и не поняла привычек супруга, то это лишний раз говорило о той пропасти, что легла между ними.

То, что должно было сейчас произойти, волновало Мария, хоть он и не испытывал привязанности к своей жене. В их отношениях он всегда винил себя, поскольку знал, что она ждала от замужества мирной размеренной жизни, возни с детьми и разносолами. Ее удовлетворило бы прозябание в Арпине – с поездками в Путеолы да еще, возможно, на недельку в Рим, изредка. Но с самой первой ночи в супружеской постели Марием овладела такая скука, что он уже не смог заставить себя относиться к жене с симпатией. А ведь она не была уродиной, скорее наоборот. Круглое румяное личико казалось порой даже красивым, особенно широко раскрытые огромные глаза и маленькие пухлые губы. Ни груба, ни сварлива она не была. Постоянно старалась доставить ему удовольствие, услужить. Дело было совсем в другом: Грания не смогла бы угодить ему, даже если бы она наполняла его кубок возбуждающими напитками или искусно танцевала похотливые танцы.

Особенно удручало Гая Мария то, что, несмотря на все попытки, Грания так и не смогла выяснить, почему муж избегает ее. Он и сам не знал, почему так происходит, – как же мог объяснить ей? Настоящая мука!

Первые пятнадцать лет она еще старалась сохранять фигуру, которая от природы была недурна: полная грудь, узкая талия, широкие бедра. Она сушила волосы на солнце, чтобы добавить в их темноту немного рыжины. Ее теплые карие глаза всегда были подведены стибиумом, следила она и за чистотой тела.

Этим зимним вечером слуга, сам того не зная, отворил дверь новому Гаю Марию – человеку, который наконец нашел ту женщину, какая ему нужна. Мысленно Гай Марий невольно сравнивал Гранию и Юлию. Разительный контраст! Грания – скучная, необразованная, слишком приземленная – могла быть подходящей женой для какого-нибудь землевладельца из глубинки. Юлия – аристократка, умная, красивая, мыслящая – являла собою идеальную консульскую супругу. Подыскивая Марию пару, родители думали, что сын пойдет по их стопам; выбор был сделан исходя из этих соображений. Однако Гай Марий оказался птицей высокого полета – и улетел из Арпина. Любитель приключений, честолюбивый, образованный, солдат до мозга костей, он быстро выдвинулся, пошел на повышение… а теперь может пойти и еще дальше – после союза с Цезарем. Юлия, только Юлия ему под стать. Он давно мечтал о такой.

– Грания, – позвал он, сбрасывая тогу на пол, выложенный цветной мозаикой, и топча дорогую ткань, не в силах дождаться, пока слуга выдернет ее из-под грязных сапог своего господина.

– Да, дорогой. – Грания тотчас прибежала на его зов из своих покоев. Лицо еще не разгладилось после сна – на нем отпечатались складки подушки. Она уже давно перестала обращать внимание на свой внешний вид, скрашивая постоянное одиночество сладостями и засахаренными фигами.

– Пойдем в таблиний.

Она быстро привела себя в порядок и поспешила за ним.

– Закрой дверь.

Марий уселся на свое любимое кресло у большого стола со столешницей из полированного малахита, обрамленного кованым золотом, предоставив ей место напротив, где обычно сидели его клиенты.

– Слушаю, дорогой.

В ее голосе не было страха. Он не бывал к ней жесток – лишь равнодушен.

Он нахмурился, крутя в руках миниатюрные счеты из слоновой кости. Грания любила его руки, нежные и сильные, с длинными пальцами и широкими ладонями, – он так хорошо умел владеть ими… Склонив голову, она смотрела на Гая Мария, странного человека, который вот уже почти двадцать пять лет был ее мужем. Он по-прежнему красив, решила она уже в который раз. Любит ли она его? Как знать… Через столько лет брака она наконец поняла, что он так и остался для нее загадкой. Гнев, ненависть, печаль, жалость к себе – слишком много чувств смешалось в ее душе, туманя рассудок. Уже забылось нечто мучившее когда-то – ей уже сорок пять, менструации прекратились, она никогда не сможет родить… Последнее время она даже стала возносить молитвы к Вейовису, богу подземного мира, сумерек и разочарования.

Марий приготовился говорить, его губы слегка приоткрылись, и стала видна их природная чувственная полнота – обычно он делал усилие, придавая рту жесткую линию. Грания слегка наклонилась вперед.

– Я даю тебе развод, – сказал Гай Марий и достал пергаментный свиток, где записал сегодня утром свое решение.

– Я ничего не сделала, чтобы заслужить его, – тихо сказала она.

– Я не согласен.

– Почему? Что я сделала?

– Ты не была и не стала для меня подходящей женой.

– Тебе потребовалось двадцать пять лет, чтобы понять это?

– Нет. Я знал это с самого начала.

– Почему же тогда ты не развелся со мной?

– До сих пор это не имело значения.

Оскорбление за оскорблением, унижение за унижением! Пергамент задрожал в ее руках, она отбросила его и сжала кулаки.

– Что же, теперь все ясно! Тебе никогда не было до меня дела. Даже развестись со мной ты считал ниже своего достоинства… Что же изменилось?

– Я хочу жениться.

Она почти закричала:

– Ты?!

– Да, я. Я собираюсь взять в жены дочь сенатора из очень древнего патрицианского рода.

– Боги! Марий! Ты, презирающий всех этих зазнаек?..

– Да нет же! – Он тоже вышел из себя, подстегиваемый чувством вины. – Просто потом я смогу стать консулом.

Пламя негодования погасло в ее глазах, задутое холодным ветром логики. Что тут можно возразить? Разве можно проклясть за это? Жизнь есть жизнь… Он не раз обсуждал с Гранией свои планы, но ни разу не говорил с нею об изнанке политики. Она жаждала поддержать его, готова была ради него на все. Но что она могла, Грания из Путеол? Если Марий был из семьи провинциального землевладельца, то она всего лишь дочь купца из Кампании, низкорожденная из низкорожденных – в глазах римской знати. До недавнего времени ее семья даже не имела римского гражданства.

Он пощадил ее – ничего больше не сказал, ничем не выдал своего волнения, даже не намекнул ей о том, что в его спящем сердце зарождается любовь. Пусть думает, что этот брак вызван политической целесообразностью.

– Мне очень жаль, Грания, – тихо проговорил он.

– Мне тоже, мне тоже. – Она снова задрожала при мысли о том, что отныне станет разведенной. Ее ждало новое одиночество, еще более невыносимое, чем то, к которому она привыкла. Жизнь без Гая Мария.

– Если тебя это утешит, то скажу, что брак был мне предложен – я не искал его.

– Кто она?

– Старшая дочь Гая Юлия Цезаря.

– А, Юлия… Ты высоко метишь. Я знаю ее, она хороша… Ты непременно станешь консулом!

– Я тоже так думаю.

Марий вертел свое любимое красное перо, разглядывая маленькую пурпурную бутылочку с промокательным песком и чернильницу из полированного аметиста.

– Ты, конечно, заберешь свое приданое – этого более чем достаточно для спокойной жизни. Ты никогда не трогала этих денег. Я смог поместить их в выгодное предприятие, и теперь сумма значительно возросла. – Гай Марий прокашлялся. – Мне кажется, тебе лучше жить поближе к семье. Переберись в дом брата, теперь, после смерти вашего отца, он глава семейства.

– А ты не дал мне даже возможности иметь детей! Как я хочу ребенка!

– Будь я проклят, но я рад, что так случилось. Наш сын стал бы моим наследником, и тогда женитьба не принесла бы желаемого результата. – Он чувствовал, что никогда не сможет сказать Гранин всю правду. – Будь же благоразумна! Если бы у нас были дети, они были бы уже взрослыми и жили собственной жизнью. Тебе бы это не помогло.

– По крайней мере, меня радовали бы внуки. – Слезы текли из ее глаз. – Я не хочу оставаться совсем одна!

– Я не раз говорил тебе – заведи собачку. – Гай Марий и не думал ее обидеть, лишь давал совет. Немного поразмыслив, он добавил: – Кроме того, ты можешь снова выйти замуж.

– Никогда.

Он пожал плечами:

– Дело твое. Все необходимое ты получишь. Я куплю тебе небольшую виллу в Кумах. Кумы недалеко от Путеол, ты часто сможешь навещать своих родственников и забудешь об одиночестве.

Надежды не оставалось.

– Благодарю тебя, Гай Марий.

– Не благодари! – Он поднялся и обошел вокруг стола, чтобы помочь ей встать, поддержав за локоть. – Скажи управляющему о предстоящих переменах… Подумай, кого из рабов ты возьмешь с собой. Я же пошлю кого-нибудь присмотреть приличную виллу в Кумах. Я куплю ее на свое имя, но никогда не стану вмешиваться в твои дела, пока ты жива и не вышла замуж… Хорошо, хорошо! Я знаю, что ты хочешь мне сказать, – что ты никогда не выйдешь больше замуж. Однако любители легкой добычи наверняка слетятся к твоему дому, как мухи на мед. Ты ведь еще очень ничего…

Гай Марий довел Гранию до ее покоев и немного задержал в дверях.

– Надеюсь, ты уедешь отсюда послезавтра, не позднее… Может прийти Юлия, чтобы осмотреть дом перед тем, как переехать сюда окончательно. Свадьба состоится недель через восемь, у меня слишком мало времени, чтобы успеть кое-что переделать в доме по ее вкусу. Мне надо торопиться. Но не могу же я пригласить ее, пока ты здесь.

Она подняла глаза, чтобы спросить его – хоть о чем-нибудь! о чем угодно! – но он уже повернулся к ней спиной и удалялся четкой поступью воина.

– К обеду не жди, – бросил он через плечо. – Мне необходимо встретиться с Публием Рутилием Руфом. Едва ли вернусь рано. Ложись без меня.

Что ж, вот это и произошло. Ее совсем не огорчало то, что она должна будет уехать из этого огромного дома. Она всегда ненавидела и дом этот, и весь этот беспорядочный город. Зачем было обосновываться на сыром и мрачном северном склоне Капитолия – всегда было для нее неразрешимой загадкой, хотя она и знала, что эта часть города считается наиболее престижной. Но ведь здесь почти не было соседей, которым можно было бы нанести визит! Вокруг жили в основном богатые купцы, которые не интересовались ничем, кроме своих сделок.

Грания кивком подозвала слугу, стоявшего у дверей в ее покои.

– Приведи ко мне управляющего.

Явился управляющий – величественный грек из Коринфа, которому удалось получить образование. Он продал себя в рабство в надежде скопить состояние и в конце концов получить римское гражданство.

– Строфант, хозяин разводится со мной, – произнесла госпожа спокойно, не испытывая при этом никакого стыда. – Я должна буду уйти отсюда послезавтра утром. Проследи, чтобы упаковали мои вещи.

Он поклонился, не подав вида, что крайне изумлен. Это был брак, который, как он полагал, разрушит только смерть. В доме царило мумифицированное безразличие. И никаких баталий, обычно предшествующих разводу.

– Кого ты намерена взять с собой, госпожа? – спросил он, уверенный, что останется в этом доме, ибо был собственностью Гая Мария, а не Гранин.

– Повара, конечно. Всех слуг по кухне, иначе ведь мой бедный повар будет страдать, не так ли? Моих служанок, мою белошвейку, парикмахера, моих банных рабынь, – перечисляла она, пытаясь разом упомнить всех, от кого она зависела и кого любила.

– Конечно, госпожа. – И он сразу ушел, умирая от желания поскорее сообщить потрясающую новость слугам – и в особенности повару. Этому самодовольному повелителю кастрюль и распорядителю сковородок ух как не понравится переезд из Рима в Путеолы!

Грания медленно вошла в свою гостиную, посмотрела на этот уютный беспорядок, на свои рисунки, на рабочую коробку, на обитый гвоздиками сундук, в котором хранилось детское приданое, собранное с такой надеждой, но так и не использованное.

Поскольку жена римлянина не покупала мебель, Гай Марий ничего ей не отдаст. Глаза ее заблестели, но слезы так и не потекли по щекам. Ведь у нее оставался только один день, ее последний день в Риме, а Кумы был не такой уж большой город, и магазинов там было совсем мало. Завтра она отправится за мебелью для нового дома! Как приятно будет выбирать и покупать все, что приглянется! Завтрашний день будет занят, думать и горевать некогда. Острая боль сразу куда-то исчезла. Предстоящую ночь она переживет. Теперь стоит поразмыслить над тем, что купить завтра.

– Беренис! – позвала она и, когда девушка появилась, приказала: – Обедать я буду сейчас. Скажи там на кухне.

Среди беспорядка на своем рабочем столе она нашла лист, на котором она составит список предстоящих покупок. Только сначала поест. Что-то еще он сказал… Ах да, маленькая собачка. Завтра она купит маленькую собачку. Это будет первым пунктом ее списка.

Радостное возбуждение длилось на протяжении всего обеда. А потом вдруг она сразу провалилась в безысходное горе. Схватила себя за волосы, изо всех сил стала дергать их, заплакала, заголосила, слезы хлынули ручьем. Слуги разбежались, оставив госпожу в одиночестве – выть, уткнувшись лицом в затканный золотом пурпурный гобелен, покрывающий ее обеденное ложе.

– Послушайте-ка ее! – горько промолвил повар, прерывая свою работу по упаковке кастрюль, горшков и прочей кухонной утвари. Рыдания хозяйки доносились даже до кухни. – Ей-то о чем плакать? Это я уезжаю в ссылку, а она в ссылке уже много лет, жирная, глупая, старая свинья!

* * *

Управлять провинцией Африка выпало Спурию Постумию Альбину. Весь новогодний день он не мог определиться, под чьи же знамена ему встать. В итоге выбрал Массиву-царевича.

У Спурия Постумия Альбина был брат Авл. Он был моложе на десять лет и в десять раз был энергичнее, поскольку в Сенате являлся новичком и активно делал себе имя. Поскольку Спурий Альбин покровительствовал Массиве, своему новому клиенту, то Авл Альбин должен был показать Массиве все достопримечательности Рима, представляя его знатным римлянам, и советовать ему, кому и что необходимо послать в дар, чтобы быть принятым в домах. Как и большинство отпрысков царского дома Нумидии, Массива был хорошо сложен и весьма привлекателен; незаурядным умом, умением расположить к себе Массива многим пришелся по вкусу. Главным для него было не утвердить законность своих притязаний на трон, а скорее попытаться перетянуть римлян на свою сторону. Официальное мнение Рима складывалось и из противоборства соперников в Сенате, и из тайных сговоров, и из личных мнений.

В конце первой недели года Авл Альбин формально представил Массиву в Доме. Авл Альбин сказал свою первую речь, и речь его была хороша. Сам Цецилий Метелл слушал ее внимательно и в конце даже похлопал. А Марк Эмилий Скавр от лица Массивы поддержал прошение – во имя защиты справедливости покончить наконец с нумидийским вопросом, а заодно и с полукровкой-узурпатором, который взошел на трон, не брезгуя убийствами и взятками. Собрание разошлось, а Сенат к тому времени неспешно утвердился в решении: царя-самозванца низложить, а на трон посадить «этого очаровательного царевича».

– Мы попали в кипяток по самую шею, – сказал Бомилькар Югурте. – Меня целую неделю никуда не приглашают обедать. А наших агентов никто не слушает. Нам нужно выбираться отсюда.

– Когда Сенат будет голосовать? – спросил Югурта спокойным и ровным голосом.

– За четырнадцать дней до февральских календ, то есть через неделю, царь.

Югурта ухватил Бомилькара за грудки:

– И они решились изгнать меня?

– Да, царь.

– В таком случае бессмысленно поступать, как поступают римляне!

Югурта на глазах вдруг увеличился в размерах. Величие его проступило во всей полноте. До того свои истинные чувства он умело прятал под кожу.

– С этой секунды я буду действовать так, как привык в Нумидии!

Дождь закончился, небо расчистилось, и над их головами засветило маленькое зимнее солнце. Как хотел бы Югурта подставить сейчас лицо под теплый ветер своей родины, погрузиться в нежный покой своего гарема! Он устал без выжженных солнцем нумидийских равнин. Пора возвращаться! Самое время вернуться, чтобы собрать и привести в боевую готовность армию. Римляне все равно не отстанут.

Он прошелся вдоль колоннады, опоясывающей огромный перистиль, затем увлек за собой Бомилькара к фонтану, звучно разбрасывающему струи:

– Ни одна живая душа не должна нас услышать.

Бомилькар слушал с напряженным вниманием.

– Массива должен уйти из мира живых.

– Здесь? В Риме?

– Да. В ближайшие семь дней. Если Массива доживет до собрания, я ничего не успею. Но если не доживет…

– Я сам убью его в таком случае, – заявил Бомилькар решительно.

– Нет, нет. Убийца должен быть из римлян, – решительно возразил Югурта. – Твоя забота – отыскать такого убийцу.

– Но, мой царь, я не знаю и не понимаю этой страны, – признался Бомилькар. – Как я найду нужного человека? Здесь никому невозможно верить.

– Попроси своих агентов. Наверняка найдется хоть один, кому ты веришь.

Бомилькар задумался на мгновение, дернул себя за короткую бородку.

– Агеласт, – произнес он. – Марк Сервилий Агеласт. Человек, Который Никогда Не Улыбается. Его отец – римлянин, и сам он родился здесь, но в груди его бьется сердце материнумидийки. Он поможет нам.

– Иди и сделай, – молвил Югурта совершенно по-римски и ушел в глубину сада.

– Здесь? В Риме? – озадаченно переспросил Агеласт.

– И быстро. Не позднее чем через неделю. Как только Сенат проголосует за Массиву, в Нумидии начнется гражданская война. Югурте не позволят уехать, ты же понимаешь. Даже если он захочет, гетулы не допустят этого…

– Что за странная идея – искать в Риме наемного убийцу?

– Это твоя забота, дружок, – сказал царский вельможа. – Не найдешь – сделай это сам.

– Я не смогу, – буркнул Агеласт.

– Да что ты говоришь! В таком большом городе обязательно найдется человек, способный убить за хорошее вознаграждение.

– Конечно, это так. Например, половина здешних бедняков. Но я не вхож в их общество. Я не умею с ними общаться. Не могу же я подойти к первому попавшемуся оборванцу, позвенеть у него под носом золотом и попросить прирезать нумидийского царевича.

– Почему?

– Потому что ему куда проще выдать меня городскому претору, вот почему.

– А ты сразу не плати. Покажи золото, для начала. Заплатишь потом, – посоветовал Бомилькар. – Здесь все имеет свою цену, все можно купить.

– Может быть, ты и прав, – задумчиво произнес Агеласт. – Что касается меня, то я не готов проверить твою теорию на практике.

И переубедить его оказалось невозможно.

Все говорили, что Субура – это настоящая клоака Рима, поэтому Бомилькар, одетый как можно менее приметно, направился в Субуру. Ни один раб его не сопровождал. Как всякого именитого гостя, его, конечно, предупредили, чтобы он никогда не ходил в долину северо-восточнее Римского Форума. Теперь он понял почему. Не потому, что аллеи Субуры были уже аллей Палатина, а здания здесь были такими же высокими, как на Виминале и верхнем Эсквилине.

Нет. Что с первого же взгляда отличало Субуру – это люди. Их было куда больше, чем когда-либо видел Бомилькар. Люди – повсюду. Они высовывались из тысячи окон, визгливо крича что-то друг другу. Они протискивались сквозь запрудившую тротуары толпу. Движение здесь было медленным, словно по улице ползла громадная змея. Эти люди вели себя грубо и агрессивно. Они плевали, мочились, освобождали кишечник, где только находили свободное место. Они были способны мгновенно затеять драку с любым, кто посмотрит на них косо.

Везде жуткая грязь, повсюду потрясающая вонь. Перемещаясь из цивилизованного Аргилета в Субурский коридор, как называлась центральная улица Субуры, Бомилькар был не в состоянии различить что-либо, кроме вони и грязи. Сквозь обшарпанные стены зданий нечистота просачивалась ручьями, как будто кирпичи и дерево, из которых были сложены здешние дома, лепились друг к другу грязью. Для чего было в прошлом году прилагать нечеловеческие усилия, спасая эти кварталы от огня? Бомилькар не переставал удивляться этому. Лучше бы здесь все выгорело дотла. Никто и ничто в Субуре не заслуживает спасения!

Углубляясь все дальше, он внимательно следил, как бы не сбиться с Большой Субуры – так теперь называлось продолжение главной улицы. Если его занесет в какой-нибудь боковой проулок, он никогда уже не найдет отсюда выхода. Отвращение постепенно сменялось удивлением. Нумидиец увидел оживленных, довольных и непонятно почему веселых жителей.

Он услышал речь – смесь латинского и греческого, арамейского. Жаргон, который, наверное, не понял бы никто, кроме здешних обитателей. Сколько Бомилькар ни ходил прежде по Риму, нигде он не слышал такого говора.

Повсюду имелись лавчонки и маленькие закусочные, распространяющие острый запах, где, вероятно, шла бойкая торговля. Наверное, у людей в Субуре водились деньги. Пекарни, мясная кулинария, харчевни, где можно глотнуть винца, забавные крохотные лавчонки, торгующие всем на свете (как показалось Бомилькару, когда он мельком заглянул в полумрак одной из них) – от кусков бечевы до кухонных горшков, ламп и сальных свечей. Однако выгоднее всего было торговать продуктами.

Имелись тут и мастерские. Пришелец слышал грохот прессов, жужжание шлифовальных колес, перестук ткацких станков. Все эти шумы исходили из узких дверных проемов или же из боковых аллей и безнадежно смешивались с гамом сдаваемых в аренду многоэтажных домов. Как можно было здесь выжить?

Даже маленькие площади на главных перекрестках были заполнены народом. Бомилькар поразился: как им удается купаться в фонтанах да еще и унести домой кувшины с водой?

Цирта – большой город, которым нумидиец необычайно гордился, – по сравнению с Римом выглядела просто большой деревней. Бомилькар вынужден был признать это. Даже многолюдной Александрии, подозревал он, далеко до людского муравейника Субуры.

Все происходило здесь внезапно – перед Бомилькаром развертывались, как в театре, целые сценки. Вот мужчина стегает нагруженного осла, женщина лупит капризничающего ребенка. Повсюду бурная – пожалуй, даже слишком бурная – жизнедеятельность. Но тусклые помещения таверн на перекрестках были оазисами относительного покоя.

Крупный мужчина в расцвете сил, Бомилькар наконец решился – он зайдет в одну из них. Наверное, ничего более подходящего ему не найти. В конце концов, он пришел в Субуру отыскать римлянина-убийцу. Следовательно, требуется найти такое место, где он может завести разговор с кем-нибудь из местных.

С Большой Субуры он свернул на улицу Патрициев, ведущую на холм Виминал, и увидел таверну на углу открытого треугольного пространства. Там улица Патрициев переходила в Малую Субуру. Судя по размеру алтаря и фонтану, это был очень важный перекресток. Наклонив голову, чтобы не удариться о низкую притолоку, нумидиец переступил порог таверны. Все лица – а их было не меньше пятидесяти – повернулись к нему и словно окаменели. Шум мгновенно стих.

– Прошу прощения, – произнес Бомилькар, стараясь казаться спокойным. Он быстро искал глазами вожака. Ага! Вон там, в дальнем левом углу! Когда первый шок от появления темнокожего незнакомца прошел, именно в этот угол полетели вопрошающие взгляды. Судя по лицу, вожак был римлянином, не греком. Мужчина небольшого роста, лет тридцати пяти. Бомилькар обернулся, посмотрел прямо на него. Заговорил, сожалея о том, что приходится прибегать к греческому. С римлянином нумидиец предпочел бы общаться на латыни, но, к сожалению, говорил на этом языке недостаточно бегло. – Прошу прощения, – повторил Бомилькар. – Кажется, я забрел на чужую территорию. Я искал таверну, где можно было бы посидеть, выпить вина. Пока шел – ужасно захотелось пить.

– Приятель, это частный клуб, – ответил вожак на ужасном, но более-менее понятном греческом.

– А нет ли здесь общественных таверн? – поинтересовался Бомилькар.

– Только не в Субуре, приятель. Это не твой круг. Возвращайся на Новую улицу.

– Я знаю Новую улицу, но я не знаю Рима. Думаю, невозможно по-настоящему узнать город, если не побываешь в самой населенной его части, – ответил Бомилькар, стараясь держаться середины между наивностью путешественника и невежеством иноземца.

Вожак осмотрел нумидийца сверху донизу, что-то внимательно обдумывая.

– Так ты выпить хочешь, приятель?

Благодарный Бомилькар ухватился за эту фразу:

– Так хочу, что готов угостить всех здесь присутствующих!

Вожак согнал со стула человека, сидящего рядом с ним, и похлопал по сиденью:

– Ну, если мои почтенные коллеги согласятся, мы могли бы сделать тебя почетным членом нашего клуба. Садись отдохни, приятель. – Он повернулся к присутствующим. – Кто за то, чтобы этого черного господина сделать почетным членом, скажите «да»!

– Да! – гаркнули все хором.

Напрасно Бомилькар искал глазами прилавок или продавца. Наконец он чуть заметно вздохнул и выложил на стол свой кошель, так что пара серебряных денариев выкатились. Или они убьют его ради содержимого этого кошелька, или он действительно их почетный член.

– Можно? – спросил он вожака.

– Бромид, принеси господину и всем нам большую бутыль, – велел вожак своему любимцу, которого только что прогнал, чтобы усадить Бомилькара. – Рядом с нами есть винная лавочка, которой мы и пользуемся, – объяснил он.

Из кошелька выкатились еще несколько денариев.

– Этого достаточно?

– На один круг хватит, приятель, даже много будет.

Выкатились еще несколько монет.

– А если на несколько?

Все дружно вздохнули. Бромид схватил монеты и исчез за дверью в сопровождении троих энтузиастов-помощников. Бомилькар протянул вожаку правую руку.

– Меня зовут Юба, – представился он.

– Луций Декумий, – отозвался вожак, энергично пожав руку гостя. – Юба! Что это за имя?

– Это мавретанское имя. Я из Мавретании.

– Мавре… Что? Где это такое?

– В Африке.

– В Африке?

Ясно, что Бомилькар с таким же успехом мог сказать, что он из страны гипербореев. Луцию Декумию это ни о чем не говорило.

– Это очень далеко от Рима, – объяснил почетный член клуба. – Далеко на запад от Карфагена.

– О, Карфаген! Почему же ты сразу так не сказал? – Луций Декумий пристально посмотрел в лицо этого интересного посетителя. – Я и не знал, что Сципион Эмилиан оставил в живых кого-то из вас.

– Никого он не оставил. Мавретания – это не Карфаген. Западнее, – терпеливо объяснял Бомилькар. – То, что было раньше Карфагеном, теперь – римская провинция Африка. Кстати, туда направляется новый консул Спурий Постумий Альбин.

Луций Декумий пожал плечами:

– Консулы? Они приходят и уходят, приятель, приходят и уходят. Для Субуры это не имеет никакого значения. Консулы здесь не живут, ты же понимаешь. Но если ты признаешь, что Рим – самый непобедимый во всем мире, добро пожаловать в Субуру.

– Поверь мне, я знаю, что Рим – победитель всегда и во всем, – с чувством заверил Бомилькар. – Мой повелитель – царь Мавретании Бокх, он послал меня в Рим, чтобы я сделал его другом и союзником римского народа.

– Ну никогда бы не подумал, – лениво протянул Луций Декумий.

Тем временем Бромид внес в таверну огромную бутыль. За ним шли трое помощников, также нагруженные. Первому налили вина Декумию, который при этом больно ударил Бромида по бедру.

– Болван! Забыл про хорошие манеры? – строго спросил он. – Сначала гостю, который за все это заплатил. Не то выпущу тебе кишки.

Бомилькар схватил полный до краев кубок и поднял его.

– За лучшее место и лучших друзей, которых я пока нашел в Риме, – провозгласил он и влил в себя ужасное пойло – якобы с удовольствием. О боги, у здешних пропойц, наверное, стальные желудки!

Появились блюда с угощением – маринованными огурцами, луком, грецкими орехами, веточками сельдерея, ломтиками моркови, неаппетитной массой мелкой соленой рыбы. Все это мгновенно исчезло. Бомилькар не мог заставить себя проглотить ни кусочка.

– За тебя, Юба, старина! – сказал Декумий.

– За Юбу! – весело подхватили остальные.

За полчаса Бомилькар узнал о Риме рабочего люда больше, чем мечтал. И все это было очень интересно. Куда хуже сводный брат Югурты знал Нумидию простолюдинов, но это ему даже в голову не приходило. Он узнал, например, что все члены странного клуба таверны где-то работают, что большинство из них имеет выходной каждый восьмой день. Примерно четверть собравшихся носили на затылке маленькую коническую шапочку без полей – это означало, что они вольноотпущенники. К своему удивлению, Бомилькар выяснил, что несколько человек все еще оставались рабами, но тем не менее держались с остальными на равных, работали на таких же работах, за ту же плату, столько же часов и с теми же выходными днями. Это показалось ему очень странным, но, очевидно, было совершенно нормальным в глазах остальных. Бомилькар начал понимать разницу между рабом и вольноотпущенником. Вольноотпущенник мог приходить, уходить, выбирать место и вид работы по своему усмотрению, а раб принадлежал своему работодателю, был его собственностью и поэтому не мог распоряжаться своей жизнью. Совсем не так, как обстояло с рабами в Нумидии. Впрочем, как справедливо отметил Бомилькар – а он был справедливым человеком, – у каждого народа свои правила касательно рабов.

В отличие от рядовых членов, Луций Декумий присутствовал в таверне постоянно.

– Я – смотритель алтаря, глава религиозного братства, – объяснил он, трезвый, будто только что проглотил свой первый глоток.

– А что это за братство? – осведомился Бомилькар, стараясь пить из одного кубка как можно дольше.

– Не думаю, что ты поймешь. Это, приятель, алтарь на перекрестке. Настоящее братство, своего рода духовная община. Зарегистрирована у эдилов и у претора по делам римских граждан. С благословения Великого Понтифика, вот так. Алтари и братства перекрестков восходят к древним римским царям, которые были еще до Республики. Места, где пересекаются большие дороги, обладают большой силой. Я говорю о настоящих перекрестках, а не об этих маленьких, как дырка в заднице, развилках – пересечениях тропинок и аллей. Да, у перекрестков большая сила. Я имею в виду… Ну вообрази, вот ты – бог и смотришь на Рим сверху. Положим, тебе требуется метнуть молнию или отправить туда солидную порцию чумы. Разве не сбивает тебя с толку вся эта путаница улиц? Если ты поднимешься на Капитолий, то поймешь, что я имею в виду: куча красных крыш. Как кусочки мозаики, плотно пригнанные друг к другу. Но если присмотреться внимательнее, можно увидеть разрывы между ними, – это как раз там, где пересекаются большие дороги. Перекрестки, вроде нашего. Так что, будь ты бог, именно туда ты и метнул бы свою молнию, правильно? Только мы, римляне, – народ умный, приятель. Мы действительно умные. Цари решили защищать себя на перекрестках. Поэтому перекрестки были отданы под защиту ларов, духов-хранителей, покровителей перепутья. На каждом были построены алтари – еще до того, как появились фонтаны. Заметил алтарь у стены клуба, на улице? Маленькая такая башенка?

– Я видел его, – сказал Бомилькар, смутившись. – Кто такие лары?

– О, лары везде, их сотни, тысячи, – чуть слышно проговорил Декумий. – Рим полон ларов. Говорят, и вся Италия тоже. Я не знаком с солдатами, поэтому не могу сказать, ходят ли лары вместе с ними за моря. Но они определенно существуют здесь – везде, где в них нужда. И наша обязанность – хорошо заботиться о наших ларах. Мы содержим в порядке алтарь, следим за пожертвованиями, чистим фонтан, убираем развалившиеся повозки, мертвые тела, в основном животных, а когда рушится какое-нибудь здание, мы убираем мусор. К новому году мы устраиваем празднества в честь ларов, называются они компиталии. Как раз такой праздник прошел два дня назад, поэтому сейчас у нас и нет денег на вино. Мы тратим то, что накопили. Требуется время, чтобы накопить еще.

– Понимаю, – молвил Бомилькар, хотя, честно говоря, не понял ничего. Древние римские боги оставались для него неразрешимой загадкой. – Так у вас есть деньги, чтобы устраивать для себя праздники?

– И да, и нет, – ответил Луций Декумий, почесав под мышкой. – Для этих целей нам выдает немного претор по делам римских граждан. Достаточно, чтобы зажарить несколько свиней. Это зависит от того, кто является претором. Бывают щедрые. А бывают такие прижимистые, что у них даже их дерьмо ничем не пахнет.

Затем разговор коснулся жизни в Карфагене. Жители Субуры никак не могли осознать, что в Африке есть и другие места, не один только Карфаген. Их понятие об истории и географии, казалось, ограничивалось тем, что они узнавали, приходя на Форум. Они ходили на Форум, очевидно, потому, что политические волнения делали его забавным местом. Для них вся эта политика была вроде циркового представления. Поэтому их точка зрения на политическую жизнь Рима была несколько искажена. Им казалось, что кульминационными моментами политической жизни являются, например, волнения, связанные со смертью Гая Семпрония Гракха.

Наконец момент настал. Бомилькар почувствовал это. Все так уже свыклись с его присутствием, что не обращали никакого внимания на чужака. К тому же они были пьяны. Кроме Луция Декумия. Он все еще был трезв, его внимательные пытливые глаза не отрывались от лица Бомилькара. Неспроста этот парень Юба оказался здесь. Ему что-то было нужно.

– Луций Декумий, – начал Бомилькар, наклоняясь к римлянину, чтобы один только он мог его расслышать. – У меня проблема, и я надеюсь, что ты подскажешь мне, как ее решить.

– В чем дело, приятель?

– Мой хозяин, царь Бокх, очень богат.

– Думаю, что богат. Ведь он царь.

– Но царь Бокх не знает, останется ли он царем, – медленно проговорил Бомилькар. – У него проблема.

– Та же проблема, что и у тебя, приятель?

– Именно, та же.

– Чем же я могу помочь? – Декумий вытащил луковицу из миски и задумчиво принялся жевать.

– В Африке ответ был бы прост. Царь отдал бы приказ, и человек, который, собственно, и представляет собой проблему, был бы казнен. – Бомилькар замолчал, не зная, сколько еще пройдет времени, прежде чем Декумий поймет.

– Ага! Значит, у проблемы есть имя, так?

– Правильно. Массива.

– Больше похоже на латинское, чем «Юба», – заметил Декумий.

– Массива – нумидиец, а не мавретанин. – Казалось, теперь Бомилькара чрезвычайно заинтересовал осадок на дне кубка. Он принялся размешивать его пальцем. – Трудность заключается в том, что Массива живет здесь, в Риме. И доставляет нам неприятности.

– Могу понять, какую роль играет в этом Рим, – произнес Декумий. Его тон говорил о многом.

Бомилькар испуганно посмотрел на Декумия. У этого маленького человечка ум проницательный и острый.

Нумидиец вздохнул:

– Моя доля в этой проблеме очень рискованная, потому что я совершенно не знаю Рима. Видишь ли, мне нужно найти римлянина, который согласится убить принца Массиву. Здесь. В Риме.

Луций Декумий даже глазом не моргнул:

– Ну, это легко.

– Легко?

– За деньги, приятель, в Риме можно купить что угодно.

– Тогда, может, подскажешь, куда мне пойти?

– Не ищи больше нигде, приятель, не надо никуда ходить. Я бы перерезал глотки половине Сената за возможность поесть устриц вместо лука, – сказал Декумий, проглотив последний кусочек. – И сколько же будет стоить эта работа?

– Сколько денариев в этом мешке? – Бомилькар высыпал содержимое кошелька на стол.

– Недостаточно, чтобы за это убить человека.

– А если монеты будут золотыми?

Декумий крепко ударил себя по бедрам:

– Вот теперь это разговор! Договорились, приятель.

У Бомилькара кружилась голова, но не от вина. В течение последнего часа он украдкой выливал его на пол.

– Половина – завтра, остальное после того, как дело будет закончено, – сказал он, собирая монеты обратно в кошелек.

Испачканная рука с грязными ногтями остановила его:

– Оставь это здесь в знак доверия, приятель. И приходи завтра. Только жди снаружи, у алтаря. Мы пойдем ко мне домой и поговорим.

Бомилькар поднялся:

– Я буду здесь, Луций Декумий.

Они направились к двери. Бомилькар остановился, посмотрел на плохо выбритое лицо смотрителя алтаря общины перекрестка.

– А тебе приходилось уже убивать? – спросил он.

Декумий дотронулся пальцем до крыла носа.

– Кивнуть – это как слепому брадобрею подмигнуть, приятель. В Субуре не принято хвастать.

Удовлетворенный, Бомилькар улыбнулся Декумию и смешался с толпой Малой Субуры.

Марк Ливий Друз, до этого два года бывший консулом, в середине второй недели января праздновал свой триумф. Во время первого срока своего консульства он был назначен губернатором Македонии. Затем срок его губернаторства продлили еще на год. Друз удачно закончил пограничную войну со скордисками, племенем умных и хорошо организованных кельтов, которые постоянно совершали набеги на римскую провинцию Македония. В лице Марка Ливия Друза они нашли исключительно опасного противника и потерпели сокрушительное поражение. Друзу удалось захватить один из самых сильных оплотов скордисков и обнаружить там тайник, где была спрятана значительная часть их богатства. Большинство губернаторов Македонии отмечали свои триумфы в конце своего срока, и все согласились, что Марк Ливий Друз как никто заслуживает этой чести.

На празднествах принц Массива присутствовал в качестве гостя консула Спурия Постумия Альбина, поэтому ему было предоставлено самое лучшее место в Большом цирке, откуда он мог наблюдать, как длинное триумфальное шествие проходит по цирку. Снова и снова Массива убеждался в том, что римляне знают толк в театральных действах. Лучше всех они умеют устраивать пышные спектакли. Принц Массива, конечно, отлично говорил по-гречески, поэтому он понял, что именно ему предварительно объяснили перед парадом.

Массива поднялся, готовый уйти до того, как последний легион Друза выйдет из Капенских ворот арены.

Все гости консула проследовали через особую дверь на Бычий форум, вверх по лестнице Кака, на Палатин и там прибавили шагу. Ведя почетных зрителей кратчайшим путем, двенадцать ликторов стучали по булыжнику почти пустынных аллей зимними сапогами, подбитыми гвоздями.

Десять минут спустя они уже спускались по лестнице Весталок на Римский Форум, направляясь к храму Кастора и Поллукса. Здесь, на верхней площадке лестницы этого величественного сооружения, должны были сидеть оба консула и их гости, наблюдая, как шествие будет спускаться по Священной улице от высоты Велия к Капитолию. Чтобы не оскорбить триумфатора, им надлежало ждать уже на месте, когда появится шествие.

– Все другие магистраты и члены Сената идут во главе шествия, – объяснял Спурий Альбин принцу Массиве. – Действующих консулов всегда официально приглашают принять участие в шествии и в угощении, которое триумфатор устраивает для Сената в помещении храма Юпитера Величайшего. Но для консулов считается неприличным принимать приглашение. Это событие является великим днем триумфатора, и именно он должен быть самым важным человеком на празднике. Никто не должен затмевать его. Большую часть ликторов отдают в этот день ему. Поэтому консулы всегда любуются шествием с почетного места, а триумфатор приветствует их, проходя мимо.

Принц сделал вид, что понял, хотя слишком непродолжительное знакомство с римлянами и их традициями явно мешало ему охватить разумом всю картину происходящего. В отличие от Югурты, ему всю жизнь была ближе неримская Африка.

Когда гости консула прибыли на место соединения лестницы Весталок с улицей Новой, их движение замедлилось из-за огромной толпы народа. Сотни тысяч римлян вышли, чтобы увидеть триумф Друза. Молва об этом дошла даже до самых маленьких улочек Субуры. Всех уверяли, что триумф Друза будет самым великолепным из возможных.

Выполняя свои обязанности в пределах Рима, ликторы носили фасции и простые белые тоги. Сегодня их одежда казалась еще более неприметной, ибо весь Рим, идущий на триумф, становился белым. Все граждане надевали белые тоги вместо обычной туники. Трудно было ликторам расчищать дорогу для гостей консула среди нараставшей толпы. К тому времени, как они подошли к храму Кастора и Поллукса, группа почетных гостей почти совсем распалась и принц Массива, сопровождаемый только личным охранником, сильно отстал и потерял из виду остальных.

Его представление о своей исключительности, сознание того, что он принадлежит к царскому роду, вызвали у него крайнее недовольство. Как смеет римская толпа относиться к нему столь непочтительно? Охранников оттерли – несколько минут Массива не видел даже их.

Этого краткого мига и ждал Луций Декумий. Он нанес удар – точно, быстро, уверенно. Притиснутый к принцу Массиве стихийной волной толпы, он вонзил свой остро отточенный кинжал в левую сторону грудной клетки принца, тут же резко крутанул лезвие и отпустил рукоятку, зная, что лезвие вошло в грудь на всю длину. Убийца смешался с толпой задолго до того, как показалась кровь.

Принц Массива не кричал. Он просто упал там, где стоял. К тому времени, как подбежали стражники, отгоняя людей от убитого хозяина, Луций Декумий находился уже на середине нижнего Форума, направляясь к Аргилету, – просто капля в море белых тог.

Прошло минут десять, прежде чем кто-то догадался сообщить новость Спурию Альбину и его брату Авлу, уже находящимся на подиуме храма. Они пока еще не волновались по поводу отсутствия принца Массивы. Ликторы поспешили оцепить место преступления. Спурий и Альбин стояли, глядя на тело и думая о своих рухнувших планах.

– Это подождет, – наконец сказал Спурий. – Мы не можем оскорбить Марка Ливия Друза, омрачив его триумф. – Он повернулся к начальнику охраны, которая специально для принца Массивы была организована из нанятых римских гладиаторов, и обратился к нему на греческом: – Унесите принца Массиву в его дом и подождите там. Приду, как только смогу.

Тот кивнул. Из тоги Авла Альбина были сделаны носилки, и шесть гладиаторов унесли принца.

Авл переживал случившееся куда сильнее, чем его старший брат. До сих пор бо́льшая доля щедрости Массивы доставалась именно ему. Спурий же считал, что своей доли милостей может подождать, пока в результате его африканской кампании Массива не воссядет на трон Нумидии. Кроме того, Авл был нетерпелив, амбициозен и очень хотел во всем обогнать Спурия.

– Югурта! – сквозь зубы процедил он. – Это Югурта!

– Мы никогда не сможем этого доказать, – вздохнул Спурий.

Братья поднялись по ступеням храма Кастора и Поллукса. Не успели они снова занять свои места, как магистраты и сенаторы появились из-за огромного Общественного дома, принадлежавшего государству, в котором обитали жрицы-весталки и Великий Понтифик. Буквально сразу же на сцене возникли все. Большая процессия начала спускаться вниз по склону – туда, где улица Священная заканчивалась у колодца комиций. Спурий и Авл сидели и смотрели, словно больше ни о чем не думали, а лишь получали удовольствие от спектакля. Так они демонстрировали свое уважение к Марку Ливию Друзу.

Бомилькар и Луций Декумий встретились, не привлекая ничьего внимания, у прилавка переполненной закусочной в верхнем углу Большого рынка. Они купили по пирогу с куском чесночной колбасы, потом совершенно естественно встали рядом и стали медленно жевать, откусывая по кусочку от очень горячего пирога.

– Удачный день получился, – молвил Луций Декумий.

Одетый в накидку с капюшоном, скрывавшим его лицо, Бомилькар вздохнул:

– Надеюсь, он и закончится удачно.

– По крайней мере, приятель, я гарантирую, что этот день закончится идеально, – самодовольно произнес Луций Декумий.

Бомилькар порылся под накидкой, отыскал кошелек.

– Ты уверен?

– Как человек, у которого воняет подошва, в том, что он наступил в дерьмо! – ответствовал Декумий.

Невидимо для других кошелек перешел из одних рук в другие. Бомилькар с легким сердцем повернулся, чтобы уйти.

– Благодарю, Луций Декумий, – сказал он.

– Нет, приятель, это я тебя благодарю!

И Луций Декумий остался доедать свой пирог.

– Устрицы вместо лука! – громко сказал он сам себе, направляясь по Субурскому коридору легкой, счастливой походкой и с мешочком золота, надежно припрятанным поближе к телу.

Бомилькар покинул город через ворота Фонтиналис и направился в сторону Марсова поля. Он шел быстро. Толпа уже расходилась, на улицах стало свободнее. Нумидиец вошел на виллу Югурты, никого не встретив, и с радостью скинул с себя накидку. В этот день царь был очень добр и всем рабам в доме дал выходной, чтобы те могли посмотреть триумф Друза. А еще он выдал им всем в подарок по серебряному денарию. Поэтому лишние свидетели не видели возвращения Бомилькара. В доме оставались только фанатично преданные охранники и слуги-нумидийцы.

Югурта был на своем любимом месте – сидел в крытой галерее на втором этаже, как раз над входной дверью.

– Все в порядке, – сказал Бомилькар.

Царь схватил брата за руку, улыбнулся:

– Молодец!

– Я рад, что все прошло хорошо, – добавил Бомилькар.

– Он определенно мертв?

– Убийца сказал мне, что уверен, как человек, у которого воняет ботинок, – в том, что он наступил в дерьмо. – Плечи Бомилькара затряслись от смеха. – Живописный парень, этот мой бандит. Но чрезвычайно эффективен и с железными нервами.

Югурта расслабился.

– Как только мы услышим, что мой дорогой кузен Массива определенно мертв, мы встретимся со всеми нашими агентами. Мы должны нажать на Сенат, чтобы он признал мое право на трон и разрешил нам вернуться домой. – Югурта поморщился. – Я никогда не должен забывать, что у меня еще остался сводный братец, этот несчастный недоумок, с которым надо бороться, – дорогой и любимый Гауда.

Когда все агенты Югурты получили приглашение собраться на его вилле, явились все, кроме одного. Как только Марк Сервилий Агеласт узнал об убийстве принца Массивы, он попросил аудиенции у консула Спурия Альбина. Консул передал через секретаря, что очень занят. Но Агеласт настаивал, настаивал, настаивал. Секретарь пришел в отчаяние от такого натиска и решил отделался от посетителя, отведя того к младшему брату консула, Авлу. Последний сильно заинтересовался, услышав то, что хотел ему сообщить Агеласт. Позвали Спурия Альбина. Спурий спокойно слушал, как Агеласт повторяет свой рассказ, поблагодарил его, взял его адрес и письменное показание – для верности. Потом очень вежливо распрощался с ним, вызвав улыбку у всех присутствующих, кроме самого Агеласта.

– Мы примем меры через претора по делам римских граждан. Мы будем строго действовать по закону, принятому при данных обстоятельствах, – заявил Спурий, как только остался один с братом. – Дело слишком серьезное, чтобы разрешить этому Агеласту выдвинуть обвинение. Я сделаю это сам. Но он важен как единственный римский гражданин среди всех действующих лиц, если исключить таинственного убийцу. Претору надлежит решить, как следует поступить с Бомилькаром. Без сомнения, претор пересоветуется со всем Сенатом в поисках директивы, чтобы прикрыть свою задницу. Но если я увижусь с ним лично и выскажу свое мнение, то, думаю, смогу успокоить его. А мнение мое таково: факт совершения убийства в пределах Рима римским гражданином в день триумфа перевешивает статус Бомилькара как иностранца. Особенно если я нажму на то обстоятельство, что принц Массива был клиентом консула и находился под его защитой. Жизненно важно, чтобы Бомилькара судил и приговорил именно в Риме и именно римский суд. Сама наглость преступления принудит фракцию Югурты в Сенате сидеть тихо. Ты, Авл, можешь подготовиться к слушанию в суде. Я прослежу, чтобы проконсультировались с претором по делам иностранцев, поскольку он имеет дело с судебными законами, касающимися неграждан. Он может захотеть защитить Бомилькара – просто чтобы все было по закону. Но так или иначе мы помешаем Югурте получить одобрение Сената. Убийца не станет царем Нумидии. А потом подумаем, не можем ли мы подыскать другого претендента на престол.

– Например, принца Гауду?

– Например, принца Гауду. Хотя он совершенно не подходит для этого. Но в конце концов, он законный сводный брат Югурты. Мы просто постараемся, чтобы Гауда никогда сам не приехал в Рим претендовать на трон. – Спурий улыбнулся Авлу. – В этом году мы сколотим себе состояние в Нумидии, клянусь!

Но Югурта отказался играть по римским правилам. Когда претор по делам римских граждан и его ликторы прибыли на виллу, чтобы арестовать Бомилькара по обвинению в заговоре с целью убийства, в какой-то момент царь хотел решительно отказаться выдать Бомилькара и посмотреть, что из этого выйдет. Потом стал тянуть время, говорить, что ни жертва, ни обвиняемый не были римскими гражданами и поэтому он вообще не понимает, какое до этого дело Риму. Претор по делам римских граждан отвечал: мол, Сенат решил, что обвиняемый должен ответить на обвинение в римском суде, поскольку истинный убийца был римским гражданином. Некий Марк Сервилий Агеласт, римский всадник, дал показания под присягой, что совершить это убийство предлагали сначала ему.

– В этом случае, – сказал Югурта, все еще сопротивляясь, – единственный магистрат, который имеет право арестовать моего приближенного, – это претор по делам иностранцев. Мой приближенный – не римский гражданин, а мое жилище – вне юрисдикции претора по делам римских граждан.

– Тебя неправильно информировали, – спокойно возразил претор по делам римских граждан. – Претор по делам иностранцев будет, конечно, извещен. Но власть претора по делам римских граждан простирается на расстоянии пяти миль от Рима, поэтому твоя вилла находится в пределах моей юрисдикции. А теперь, пожалуйста, отдай нам Бомилькара.

Бомилькар вышел и немедленно был отправлен в тюрьму Лаутумия, где должен был содержаться до слушания в специально созванном суде. Когда Югурта послал своих агентов потребовать, чтобы Бомилькара выпустили под залог или, по крайней мере, чтобы его содержали в доме какого-нибудь высокопоставленного римского гражданина, а не в развалинах Лаутумии, – требование было отклонено.

Несколько сотен лет назад Лаутумия была каменным карьером на вершине Капитолийского холма. Теперь она представляла собой беспорядочное скопление каменных блоков, сваленных со стороны утеса как раз позади нижнего Форума и не скрепленных между собой. Ее полуразрушенные камеры могли вместить, наверное, до пятидесяти узников. Собственно, обеспечить здесь строгую изоляцию было невозможно. Узники могли перемещаться везде, где им вздумается, в пределах стен этой тюрьмы. Выйти на волю им не позволяли лишь ликторы-охранники. В редких случаях, когда арестовывали действительно опасного преступника, на него надевали оковы.

Поскольку обычно это место пустовало, вид несущих стражу ликторов был новостью. Таким образом, известие о заключении Бомилькара быстро распространилось по Риму – благодаря тем же ликторам, которые и сами были не прочь удовлетворить любопытство проходивших мимо жителей.

Низкий уровень Луция Декумия был чисто социальным. Он определенно не распространялся на его мыслительный аппарат. Думалка в голове Декумия исключительно хорошо соображала. Получить должность смотрителя общины перекрестка было совсем не просто. Поэтому, когда слух дошел уже до самого сердца Субуры, Луций Декумий сложил два и два и получил ответ. Имя – Бомилькар, а не Юба, национальность – нумидиец, а не мавретанин. Он сразу понял, что за человек его нанял.

Скорее одобряя обман, чем сердясь на него, Луций Декумий отправился в Лаутумию, куда получил доступ, широко улыбнувшись двум ликторам, стоявшим на страже у двери, а потом попросту растолкав их локтями и пройдя между ними.

– Невежа! Дерьмо! – крикнул один из них вдогонку, почесывая бок.

– Съешь его! – ответил Декумий, ловко, одним прыжком спрятался за осыпавшуюся колонну и стал ждать, когда стихнет ворчание у двери.

Не имея ни военных, ни гражданских административных органов для отправления закона, Рим обычно обязывал Коллегию ликторов выделять людей для обеспечения тех или иных мероприятий. Существовало около трехсот ликторов, которым государство платило очень мало. Поэтому они весьма зависели от щедрости людей, которых обслуживали. Они жили в здании, расположенном на небольшом открытом участке позади храма ларам-покровителям, на Священной улице. Место им нравилось, потому что оно находилось как раз за лучшей гостиницей Рима, где они всегда могли напроситься на выпивку.

Ликторы сопровождали всех магистратов, облеченных чрезвычайными полномочиями. Между ними возникало соперничество, когда заходила речь о службе одному из губернаторов, уезжавших за границу, поскольку в таком случае они принимали участие в дележе трофеев и побочных доходов.

Ликторы составляли тридцать отрядов, которые назывались куриями. Ликторов можно было призвать охранять Лаутумию или расположенную по соседству подземную тюрьму Туллиан, где приговоренные к смерти ожидали прихода душителя. Курия состояла из десяти человек, начальник курии давал задания. Дежурство у тюрьмы было одним из наименее желательных поручений. В этом случае – ни чаевых, ни взяток, ничего. Поэтому ни одному ликтору не хотелось гнаться за Луцием Декумием. Их работа заключалась в том, чтобы стоять на часах у двери. И больше ничего, Юпитер свидетель.

– Эй, приятель, где ты? – крикнул Декумий так громко, что его могли услышать даже банкиры в Порциевой базилике.

Волосы на руках и затылке Бомилькара встали дыбом. Он вскочил на ноги. «Вот оно, вот и конец», – подумал он. И застыл, ожидая, когда появится Декумий в сопровождении магистратов и других чиновников.

И Декумий появился. Но – один. Увидев Бомилькара, неподвижно стоявшего у стены, Декумий весело улыбнулся и вошел к нему в камеру. Там было незапертое и ничем не закрытое отверстие, достаточно большое, чтобы через него мог пробраться человек. И то, что Бомилькар до сих пор этого не сделал, свидетельствовало о его полном непонимании римского способа мыслить и действовать. Нумидиец не мог поверить в простую истину, что тюрьма как таковая была понятием, римлянам не известным.

– Кто донес на тебя, приятель? – спросил Декумий, усаживаясь на упавший блок кладки.

Стараясь унять дрожь, Бомилькар облизнул губы.

– Если это был не ты с самого начала, дурак, то теперь уж наверняка ты! – огрызнулся он.

Декумий удивленно посмотрел на него. Медленно до него стал доходить смысл сказанного.

– Погоди, погоди, приятель, во-первых, ты не волнуйся так, – стал он успокаивать Бомилькара. – Нас никто не слышит. У двери стоят только два ликтора, а это далековато. Я услышал, что тебя арестовали, вот и подумал: лучше бы мне прийти к тебе и узнать, что же пошло у нас не так.

– Агеласт, – сказал Бомилькар. – Марк Сервилий Агеласт!

– Хочешь, чтобы я сделал с ним то, что с Массивой?

– Послушай, может, ты уйдешь отсюда? – в отчаянии закричал Бомилькар. – Разве ты не понимаешь, что они догадаются, почему ты пришел? Если хоть кто-то увидел твое лицо возле принца Массивы, тебе конец!

– Да все нормально, приятель, все нормально! Не беспокойся. Обо мне никто ничего не знает, и никому и дела нет, что я сейчас здесь. Это не парфянская темница, дружище, поверь мне! Тебя поместили сюда, чтобы позлить твоего господина, вот и все. Им абсолютно все равно – сбежишь ты или нет. Это лишь подтвердит твою виновность. – И он показал на брешь в наружной стене.

– Я не могу убежать, – сказал Бомилькар.

– Ну как хочешь. – Декумий пожал плечами. – А как насчет этой пташки, Агеласта? Хочешь его убрать? Сделаю за ту же цену – заплатишь, когда дело будет сделано; я доверяю тебе.

Восхищенный Бомилькар пришел к выводу, что Луций Декумий не только верил в то, что говорил, но и мог это сделать. Сомневаться не приходится. Если бы не Югурта, он воспользовался бы предложением бежать этой же ночью. Но если он поддастся искушению – только боги знают, что может случиться с Югуртой.

– Я дам тебе еще золота, – сказал он.

– А где он живет, этот парень, Который Никогда Не Улыбается?

– На Целиевом холме, в Африканской деревне.

– О, прелестный новый район! – воскликнул одобрительно Декумий. – Агеласт неплохо устроился! Нетрудно будет найти его там, где пение птиц громче болтовни соседей. Не беспокойся, я быстро управлюсь. А когда твой господин вызволит тебя отсюда, ты мне заплатишь. Пришли золото мне в клуб. Я буду там.

– Откуда тебе известно, что мой господин непременно вызволит меня?

– Он сделает это, дружище! Еще пару дней – и они позволят ему заплатить за тебя залог. А тогда – мой тебе совет – как можно скорее возвращайся домой. Не болтайся в Риме, ладно?

– Оставить моего царя здесь, на их милость? Я не могу!

– Конечно, можешь, приятель! Как ты думаешь, что они сотворят с ним здесь, в Риме? Стукнут по голове и бросят в Тибр? Нет! Никогда! – сказал Луций Декумий, опытный советник. – Есть только одно, за что они могут убить, – их драгоценная Республика. Res publica. Законы, Конституция и прочая ерунда. Они могут угрохать пару народных трибунов вроде Гракхов, но никогда не убьют чужеземца в самом Риме. Так что не тревожься о своем господине, дружище. Ручаюсь, если ты исчезнешь, они отошлют его домой.

Бомилькар в изумлении посмотрел на Декумия.

– Но ты даже не знаешь, где находится Нумидия! – медленно промолвил он. – Ты никогда не был в Италии! И откуда тебе знать, как поступают римские нобили?

– Тут дело особое, – заявил Луций Декумий, поднимаясь с камня. – Молоко матери, приятель, молоко матери! Мы все впитываем вместе с молоком матери. Помимо всяких приятных неожиданностей – вроде знакомства с тобой, – где еще может римлянин получить удовольствие, как не на Форуме? Если нет игр, конечно. И даже не требуется находиться прямо там, чтобы испытывать волнение. Оно само наполняет тебя, как молоко матери.

Бомилькар протянул руку:

– Благодарю тебя, Луций Декумий. Ты – единственный честный человек из всех, кого я встретил в Риме. Ты получишь свои деньги.

– Не забудь – в клуб! Да, кстати, – он коснулся своего носа пальцем, – если у тебя есть друзья, которые нуждаются в практической помощи, чтобы решить свои маленькие проблемы, скажи им, что я не прочь помочь. Мне нравится такая работа.

Итак, Агеласт умер. Бомилькар оставался в темнице. Никто из ликторов даже не подумал связать Декумия с причиной заточения Бомилькара. Поэтому обвинение, которое Спурий и Авл Альбины готовили против нумидийца, заглохло само собой. Они, конечно, располагали показаниями Агеласта, но, без сомнения, отсутствие главного свидетеля нанесло непоправимый ущерб судебному преследованию.

Воспользовавшись смертью Агеласта, Югурта вновь обратился в Сенат с просьбой отпустить Бомилькара под залог. Хотя Гай Меммий и Скавр с жаром выступали против, в конце концов Бомилькар был выпущен. Это произошло, однако, только после того, как Югурта передал римлянам пятьдесят своих слуг-нумидийцев. Они были распределены по домам пятидесяти сенаторов. К тому же Югурту вынудили внести в казну большую сумму денег – якобы на содержание его заложников.

Делу Югурты, конечно, был нанесен непоправимый урон. Но ему было все равно. Нумидийский полукровка уже оставил всякую надежду когда-либо получить согласие Рима на его царский титул. И вовсе не из-за смерти Массивы. Просто римляне и не собирались давать согласие. Они мучили его не один год – заставляли плясать под их дудку, смеялись над ним, прикрывая рот рукой. А теперь он уедет – безразлично, даст ли на это согласие римский Сенат. Уедет домой, чтобы собрать армию и подготовить ее для встречи с римскими легионами, которые не замедлят явиться.

Освободившись, Бомилькар спешно уехал в Путеолы, сел там на корабль, отправлявшийся в Африку, – и след его простыл. После этого Сенат умыл руки в отношении Югурты. «Уезжай-ка ты домой, – сказали римские нобили, возвращая ему заложников (но не деньги, конечно). – Прочь из Рима, прочь из Италии, прочь из нашей жизни…»

Последний раз нумидийский царь взглянул на Рим с вершины Яникула, куда поднялся просто для того, чтобы окинуть взором место, где вершилась его судьба.

Рим. Вот он раскинулся на склонах холмов. Семь холмов и долины меж ними, море оранжево-красных черепичных крыш, ярко раскрашенные оштукатуренные стены, позолоченные орнаменты храмовых фронтонов, отбрасывающие в небо сверкающие лучи – дорожки для богов. Яркий, красочный город из терракоты, с зелеными пятнами деревьев и травы.

Но Югурту ничто не восхищало. Он долго смотрел на город, уверенный, что никогда больше не увидит Рима.

– Город на продажу, – промолвил Югурта наконец. – Когда найдется покупатель, он исчезнет в мгновение ока.

И направил коня по Остийской дороге.

* * *

У Клитумны был племянник. Сын сестры. Он не носил родового имени – Клитумний, его звали Луций Гавий Стих, из чего Сулла заключил, что кто-то из предков его отца был рабом. Откуда бы еще взялось такое прозвище – «Стих»? Это исконная кличка для раба, насмешливая, оскорбительная. Однако Луций Гавий настаивал: его род получил подобное имя из-за того, что издавна занимался работорговлей.

Как его отец, а может быть и дед, Луций Гавий Стих постоянно имел дело с рабами – у него было небольшое агентство по продаже домашних слуг, расположенное в портике Метеллов, на Марсовом поле. Не процветающая фирма, снабжающая вышколенными слугами элиту общества, но вполне налаженный бизнес, обслуживающий тех, чьи кошельки позволяют приобрести трех-четырех рабов.

Странно, что управляющий сообщил Сулле о визите племянника хозяйки как раз в тот момент, когда Луций Корнелий думал о Гавиях. Имя это довольно редкое, а все же Сулла знал троих. Был некий Марк Гавий Брокх, собутыльник его отца; был учитель риторики, старый добрый Квинт Гавий Миртон.

Гавий, что пил с его отцом, и Гавий, который дал Сулле неплохое образование, вызывали в нем чувства, против которых он не возражал. Но Стих! Если бы он знал, что Клитумну почтит визитом ужасный ее племянник, он вообще не пришел бы домой.

Сулла немного постоял в атрии, раздумывая, как поступить: уйти из дома совсем или просто скрыться в ту его часть, куда Стих не сунет свой противный нос.

Сулла предпочел сад. Все-таки хорошо, что управляющий вовремя предупредил о неприятном госте. Улыбаясь, Сулла вышел в перистиль, нашел скамью, слегка согретую слабыми лучами солнца, сел и отсутствующим взглядом уставился на ужасную статую Аполлона, преследующего Дафну, – та уже почти полностью превратилась в дерево. Клитумне нравилась эта композиция. Но разве светоносный бог мог иметь такие ярко-желтые волосы, глаза гнилой голубизны или кожу столь отвратительного розового цвета? И как можно восхищаться скульптором, настолько лишенным чувства меры? Пальцы рук Дафны он превратил в ярко-зеленые ветки, а пальцы ее ног – в грязнокоричневые корешки. Несчастный идиот – вероятно, он считал это «находкой мастера»! – замазал одну грудь бедной Дафны (вторая уже исчезла под корой) пурпурным соком, сочащимся из узловатого соска. Когда Сулла видел этот шедевр, то все в нем взывало к топору.

– Зачем я здесь? – спросил он бедную Дафну, которой приличествовало бы быть охваченной ужасом, а не глупо улыбаться.

Она не ответила.

– Что я здесь делаю? – спросил он у Аполлона.

И Аполлон не ответил тоже.

Закрыв глаза, Сулла надавил пальцами на веки и стал привычно настраивать себя… нет, не на одобрение, а скорее на долготерпение. Гавий… Думай о другом Гавии, не о Стихе… О Квинте Гавии Миртоне, который дал тебе образование.

Они встретились, когда Сулле было семь лет. Худощавый, крепкий мальчик помогал своему пьяному отцу добраться до дома – до единственной комнаты на улице Обувщиков, где они жили в то время. Сулла-старший упал, и Квинт Гавий Миртон пришел на помощь мальчику. Вместе они привели пьяницу домой. Миртон был восхищен внешностью Суллы и чистотой латыни, на которой тот говорил. По дороге он засыпал мальчика вопросами.

Как только Сулла-старший был уложен на соломенный тюфяк, старый преподаватель риторики уселся на единственный имеющийся в комнате стул и стал выпытывать у мальчика все, что тот знал об истории своей семьи. В конце концов Миртон объяснил, кто он сам такой, и предложил бесплатно обучать мальчика чтению и письму. Бедственное положение Суллы ужаснуло его. Корнелий, патриций, вынужденный всю свою жизнь прозябать в нищете где-то среди публичных домов в римских трущобах? Даже думать об этом невыносимо! По крайней мере, мальчик должен быть в состоянии зарабатывать на жизнь как служащий или писец. А что, если каким-то чудом судьба улыбнется Сулле и у него появится возможность вести достойный образ жизни? Неграмотность может стать этому помехой!

Сулла согласился учиться, но не бесплатно. Промышляя воровством, он мог платить старому Квинту Гавию Миртону то серебряным денарием, то жирной курицей. А когда подрос, за этот серебряный денарий он стал продавать себя. Если Миртон и подозревал, что эти платежи – цена чести, то никогда не говорил об этом. Он был достаточно умен, чтобы понять: отдавая деньги, мальчик демонстрировал, как высоко ценил он неожиданную возможность учиться. Поэтому Миртон всегда брал эти монеты с видимым удовольствием и благодарностью и никогда не давал Сулле повода догадаться, насколько болезненно воспринимает источник доходов мальчика.

Изучать риторику под руководством известного судебного адвоката – несбыточная мечта. Сулла знал, что ей не суждено осуществиться. И это придавало дополнительную ценность скромным усилиям Квинта Гавия Миртона. Благодаря Миртону он мог говорить на чистейшем классическом греческом и овладел основами риторики. У Миртона имелась огромная библиотека, и Сулла читал – Гомера, Пиндара, Гесиода, Платона, Менандра и Эратосфена, Эвклида и Архимеда. Он читал и на латыни – Энния, Акция, Кассия Гемину, Катона Цензора. С трудом осиливая каждый свиток, попадающий в его руки, юноша открыл для себя мир, где мог на несколько драгоценных часов забыть о своей неприглядной жизни, – мир благородных героев и великих подвигов, научных фактов и философских фантазий. К счастью, единственной ценностью, не утраченной пьяницей отцом задолго до рождения мальчика, был превосходный латинский язык. Поэтому Сулла не имел причины стыдиться своей латыни. Он великолепно говорил на жаргоне Субуры, беднейшей и наиболее перенаселенной части Рима, а также и на правильной латыни. Это давало ему возможность свободно вращаться в любых слоях римского общества.

Небольшая школа Квинта Гавия Миртона располагалась в тихом закоулке открытого продовольственного рынка, где продавали специи и цветы, позади Римского Форума. Поскольку Миртон не мог позволить себе иметь собственное помещение, ему приходилось преподавать в общественном месте. Старый учитель частенько говаривал: «Где лучше вдалбливать знания в крепкие римские черепа, как не среди пьянящего аромата роз и фиалок, перца и корицы?»

Должность домашнего наставника какого-нибудь избалованного плебейского молокососа была не для Миртона. Не прельщала его также и перспектива обучать полдюжины благородных отпрысков – в соответствующих классах, благопристойно изолированных от грохота улиц. Нет, Миртон просто приказывал своему единственному рабу водрузить для него высокий стул и расставить скамейки для учеников – там, где об них не будут спотыкаться. И принимался учить – чтению, письму, арифметике – на открытом воздухе, перебиваемый пронзительными выкриками торговцев и покупателей. Его любили; к тому же он брал со скидкой за обучение детей, чьи отцы владели палатками на рынке, – иначе его давно заставили бы перебраться куда-нибудь в другое место. И так продолжалось до самой его смерти. Миртон умер, когда Сулле исполнилось пятнадцать.

Миртон брал с каждого ученика десять сестерциев в неделю. У него всегда обучалось десять – пятнадцать детей (больше мальчиков, чем девочек, но девочки были всегда). Около пяти тысяч сестерциев в год. Две тысячи он платил за довольно приличную большую комнату в доме, принадлежащем одному из его бывших учеников. Около тысячи в год уходило на то, чтобы прилично питаться самому и кормить старого преданного раба. Остальное он тратил на книги.

По случаю праздника или в те дни, когда рынок был закрыт, занятий в школе Миртона не проводилось. В такие дни учителя можно было найти в библиотеках или книжных магазинах и издательствах на Аргилете – широкой улице, пролегающей от Римского Форума мимо базилики Эмилия и здания Сената.

– Ты только подумай, Луций Корнелий, – бывало, говорил он, когда оставался с мальчиком наедине после окончания занятий, – где-то в этом огромном мире какой-нибудь мужчина или женщина прячет у себя работы Аристотеля! Если бы ты только знал, как я хочу прочесть произведения этого человека! Какие всеобъемлющие труды, какой ум! Ты только вообрази – наставник Александра Великого! Говорят, он писал абсолютно обо всем… Добро и зло, звезды и атомы, душа и преисподняя, собаки и кошки, листва и мускулы, боги и люди, системы мышления и хаос безумия – все занимало его мысли. Каким наслаждением было бы погрузиться в его утерянные труды!

Потом Миртон пожимал плечами, всасывал воздух сквозь зубы, – раздражающая привычка, за которую десятилетиями ученики передразнивали его за спиной, – разочарованно хлопал ладонями и начинал копаться в книгах, вдыхая резкий запах кожаных переплетов и хорошей бумаги.

– Ничего, ничего, – говаривал он, – стоит ли жаловаться, когда у меня есть Гомер и Платон.

Он умер в холодную пору, вскоре после того, как его старый раб поскользнулся на обледенелых ступеньках и сломал себе шею. «Поразительно, – подумал Сулла тогда, – когда нить, издавна связывающая двух людей, резко обрывается, оба уходят». И после смерти старого учителя стало особенно видно, насколько все его любили. Не для Квинта Гавия Миртона было отвратительное, унизительное погребение за пределами городской стены в известковых ямах для неимущих. Внушительная процессия, профессиональные плакальщицы, надгробное слово… Погребальный костер источал аромат мирра и ладана, иерихонского бальзама. Красивая каменная гробница. Заплатили хранителям книг регистрации умерших в храме Венеры Либитины – это сделал владелец похоронного бюро. Похороны были организованы и оплачены двумя поколениями учеников, которые искренне оплакивали смерть своего старого наставника.

В толпе, провожающей Квинта Гавия Миртона из города к месту захоронения, Сулла шел с сухими глазами и высоко поднятой головой. Бросил несколько роз в разгоревшийся погребальный костер и внес свою долю – серебряный денарий. А позднее, после того как его отец вновь напился до бесчувствия, а его несчастная сестра, насколько могла, прибралась, Сулла сел в углу комнаты, где они жили в то время втроем, и задумался над неожиданно свалившимся на него богатством. Он просто не мог поверить своему счастью. Квинт Гавий Миртон оставил распоряжения относительно своей смерти так же четко и ясно, как раньше организовывал свою жизнь. Его завещание было зарегистрировано и отдано на хранение весталкам. Совсем небольшой документ, поскольку денег у старика не водилось. Все, что он мог завещать, – книги и его любимую модель Солнца, Луны и планет, вращающихся вокруг Земли, – он оставил Сулле.

Сулла горько заплакал: ушел его лучший, самый дорогой и искренний друг. Всю свою жизнь он будет помнить о маленькой библиотеке Миртона и о своем учителе.

– Придет день, Квинт Гавий, – с трудом проговорил он, – и я найду утраченные работы Аристотеля.

Конечно, ему не удалось сберечь книги и модель. Однажды Сулла пришел домой и обнаружил, что в углу, где он спал, не осталось ничего, кроме соломенного тюфяка. Отец забрал все сокровища Квинта Гавия Миртона и продал, чтобы купить себе выпивку. За всю их жизнь с отцом это был единственный случай, когда Сулла чуть не стал отцеубийцей. К счастью, сестра встала между ними – и он опомнился. Вскоре после этого она вышла замуж за своего Нония и уехала с ним в Пицен. А Сулла ничего не забыл и так и не простил отца. И даже в конце жизни, когда у него уже будут тысячи книг и полсотни моделей Вселенной, он все еще будет жалеть о потерянной библиотеке Квинта Гавия Миртона и помнить о своем горе.

Воспоминания пронеслись; Сулла вернулся к настоящему – к размалеванной, топорной группе Аполлона и Дафны. Скользнув взглядом далее, он наткнулся на еще более ужасную статую Персея с головой Горгоны. Рывком вскочил он со скамьи, почувствовав в себе достаточно сил для встречи со Стихом. Твердой походкой Сулла прошел через сад в таблиний – кабинет, комнату, предназначенную исключительно для главы семьи. Но в силу отсутствия такового таблиний был предоставлен Сулле – единственному мужчине в доме.

Сулла вошел как раз в тот момент, когда прыщавый низкорослый бездельник набивал рот засахаренными фигами и тыкал липкими пальцами в книги, количество которых на стенных полках хоть и медленно, но увеличивалось.

Завидев Суллу, Стих поспешно отдернул руки, издав при этом звук, похожий на тонкое ржание.

– К счастью, мне известно, что ты слишком глуп, чтобы уметь читать, – сказал Сулла, щелкнув пальцами слуге, стоящему в дверях. – Поди сюда, – велел он смазливому греку, который не стоил и десятой доли той суммы, что отвалила за него Клитумна. – Принеси воду и чистую тряпку и убери грязь за господином Стихом.

Злобный, пугающий взгляд Суллы так и сверлил Стиха. Тот безуспешно пытался вытереть запачканные сиропом руки о свою дорогую тунику.

– Я хочу, чтобы ты наконец выкинул из головы мысль найти у меня книжки с похабными картинками! Их у меня нет. Мне они не нужны. Такие книжки – для людей, у которых кишка тонка что-либо сделать. Например, для таких, как ты, Стих.

– Настанет день, – сказал Стих, – когда этот дом и все, что в нем, будет моим. Тогда ты больше не будешь таким высокомерным!

– Надеюсь, ты много жертвуешь богам, чтобы отдалить этот день, Луций Гавий, потому что это будет твой последний день. Если бы не Клитумна, я давно уже разрубил бы тебя на мелкие кусочки и скормил собакам.

Стих, вскинув бровь, уставился на тогу, обтекающую мощную фигуру Суллы. Не то чтобы он боялся Суллы… Он слишком давно знает его. Но – чувствовал некую опасность и потому предпочел отступить. Благоразумие, усиленное сознанием того, что глупая стареющая тетка Клити рабски предана этому человеку.

Сегодня, приехав час назад, Стих застал свою тетку и ее наперсницу Никополис в полном расстройстве, потому что их дорогой Луций Корнелий, видите ли, покинул дом в гневе. Когда Стих выпытал у Клитумны всю историю, от Метробия до заключительного скандала, его чуть не стошнило.

Поэтому сейчас он плюхнулся в кресло Суллы и сказал:

– Ну-ну, сегодня мы выглядим как истинные римляне! Мы присутствовали на инаугурации консулов, да? Смех, да и только! Твой род и вполовину не так знатен, как мой.

Сулла выдернул наглеца из кресла, так сильно сжав руками его челюсти, что жертва не смогла издать ни звука. Когда же Стих вновь обрел способность дышать, он увидел выражение лица Суллы, и желание закричать у него пропало. Он только стоял, оцепенев, как истукан.

– История моего рода, – проговорил почти вежливо Сулла, – тебя не касается. А теперь – вон из моей комнаты!

– Эта комната не вечно будет твоей! – задыхаясь, выкрикнул Стих, поспешно направился к двери и почти столкнулся с рабом, который возвращался с тазом и тряпкой в руках.

– Не рассчитывай на это! – крикнул ему вдогонку Сулла.

Дорогостоящий раб бочком втиснулся в комнату, стараясь быть как можно более незаметным. Сулла брезгливо посмотрел на него сверху вниз.

– Ты, жеманный цветочек, прибери здесь все, – сказал он и ушел искать женщин.

Стих быстрее Суллы оказался у Клитумны, которая закрылась со своим драгоценным племянником и, как доложил управляющий, не велела беспокоить. Поэтому Сулла прошел по колоннаде, окружающей внутренний сад, к анфиладе комнат, где обитала Никополис.

Из кухни, расположенной в дальнем конце сада, доносился аромат чабреца. В помещении помимо кухни имелись также ванная и прачечная. Как в большинстве домов на Палатине, дом Клитумны был подсоединен к водопроводу и канализации. Таким образом, не нужно было ходить за водой к общественному фонтану и нести ночные горшки в ближайшую общественную уборную.

– Знаешь, Луций Корнелий, – произнесла Никополис, откладывая вышивание, – если бы ты хоть иногда забывал о своих аристократических амбициях, это пошло бы тебе на пользу.

Вздохнув, он удобно устроился на ложе, кутаясь в тогу, чтобы согреться, – в комнате было прохладно. Служанка по прозвищу Бити сняла с него зимнюю обувь. Бити была хорошенькая жизнерадостная девушка с труднопроизносимым именем родом из далекой Битинии. Клитумна взяла ее у племянника, заплатив недорого, но оказалось, что нечаянно приобрела сокровище.

Закончив расшнуровывать ботинки, девушка быстро вышла и почти сразу же вернулась с парой толстых теплых носков, которые натянула на красивые, белоснежные ноги Суллы.

– Спасибо, Бити. – Он улыбнулся девушке и небрежно взъерошил ей волосы.

Служанка вся так и засияла. «Смешное маленькое существо», – подумал он с нежностью, удивившей его самого. Но потом он понял, что она напоминает ему соседку – Юлиллу…

– Что ты имеешь в виду? – спросил он Никополис.

– Почему Стих, это маленькое, жадное пресмыкающееся, должен унаследовать все, когда Клитумна соединится со своими сомнительными предками? Если бы ты хоть чуть-чуть изменил тактику, Луций Корнелий, дорогой мой друг, бо́льшую часть она оставила бы именно тебе. А у нее много, поверь мне!

– Что он там делает? Скулит, что я побил его? – спросил Сулла, взяв у Бити блюдо с орехами и вновь улыбнувшись ей.

– Конечно! Да еще приукрасил, я уверена. Я ни в коей мере не осуждаю тебя. Он отвратительный. Но он – ее единственный кровный родственник, и она любит его, поэтому не видит его недостатков. Но тебя она любит больше, заносчивый ты негодник! Поэтому, когда ты в следующий раз с нею встретишься, не будь надменным и гордым. Лучше преподнеси сцену с Липучкой Стихом в таком виде, чтобы затмить все, что он наговорил.

Он смотрел на нее почти заинтригованный, однако не без доли скепсиса.

– Нет. Она не такая дура, чтобы клюнуть на это.

– О дорогой мой Луций! Когда ты захочешь, ты можешь заставить любую женщину проглотить любой крючок. Попробуй! Только разок! Ради меня! – умоляла Никополис.

– Нет. Я окажусь в дураках, Ники.

– Ты ведь знаешь, что не окажешься, – настаивала Никополис.

– Никакие деньги в мире не заставят меня унижаться перед такими, как Клитумна!

– Всех денег в мире у нее нет, но достанет на то, чтобы ты стал сенатором, – прошептала искусительница.

– Нет! Это не так. Да, у нее есть этот дом, но она все тратит, а что не тратит она – транжирит этот Липучка Стих.

– Да нет же! Как ты думаешь, почему банкиры ловят каждое ее слово, будто она – добродетельная Корнелия, мать Гракхов? Она вложила в их банки довольно приличное состояние. К тому же она не тратит и половины своего дохода. Кроме этого, отдадим должное Липучке Стиху, он тоже не нуждается. Пока счетовод и управляющий его покойного батюшки способны работать, бизнес Стиха будет процветать.

Сулла рывком вскочил с ложа, складки его тоги освободились.

– Ники, а ты уверена, что не рассказываешь мне сказки?

– Я охотно рассказала бы тебе сказочку-другую, но только не про это, – отозвалась она, вдевая в иголку пурпурную шерстяную и золотую нить.

– Она доживет до ста лет, – спокойно заметил он, вновь опускаясь на ложе. Не чувствуя больше голода, он отдал Бити блюдо с орехами.

– Согласна, она может дожить до ста лет, – сказала Никополис, проткнув иглой ткань и очень осторожно протягивая блестящую нить. Ее большие черные глаза безмятежно смотрели на Суллу. – А может и не дожить. Ты знаешь, в ее роду не было долгожителей.

За дверью послышался шум. Очевидно, Луций Гавий Стих покидал наконец свою тетку Клитумну.

Сулла встал, служанка обула его в греческие сандалии. Его длинная и широкая тога спадала до самого пола, но он, кажется, не замечал этого.

– Хорошо, Ники, я попробую, но это будет единственный раз, – произнес он и усмехнулся. – Пожелай мне удачи!

Не успела она вымолвить слово, как он уже ушел.

Разговор с Клитумной не клеился. Стих знал, как преподнести историю, а Сулла не мог заставить себя унизиться до оправданий.

– Это ты виноват, Луций Корнелий, – раздраженно сказала Клитумна, нервно теребя унизанными кольцами пальцами дорогую бахрому своей шали. – Ты даже не хочешь постараться примириться с моим бедным мальчиком, в то время как он очень этого хочет!

– Он – грязное маленькое ничтожество, – процедил Сулла сквозь зубы.

В этот момент Никополис, подслушивавшая за дверью, грациозно вплыла в комнату и устроилась на скамье рядом с Клитумной. Скромницей посмотрела на Суллу.

– В чем дело? – осведомилась Ники с невинным видом.

– Это все мои два Луция, – пожаловалась Клитумна. – Не хотят ладить… А я так хочу, чтобы они поладили между собой!

Никополис освободила пальцы Клитумны от бахромы, отцепила несколько нитей, зацепившихся за оправу колец, и поднесла ее руку к своей щеке.

– Бедняжка моя! – сочувственно проговорила она. – Твои Луции – просто парочка драчливых петухов.

– Но им придется договориться, – сказала Клитумна, – потому что мой дорогой Луций Гавий на будущей неделе переезжает к нам.

– Тогда съезжаю я, – объявил Сулла.

Обе женщины завизжали: Клитумна – пронзительно, Никополис – как маленький котенок, которому сделали бо-бо.

– Хватит строить из себя деточек! – прошептал Сулла на ухо Клитумне. – Он более или менее знает ситуацию в доме. Как он сможет жить в доме с мужчиной, который спит между двух женщин, одна из которых – его собственная тетка?

Клитумна залилась слезами:

– Но он так хочет переехать ко мне! Как я могу отказать своему родному племяннику?

– Не беспокойся! Не будет меня – не станет и причин для недовольства, – сказал Сулла.

Увидев, что Сулла хочет уйти, Никополис схватила его за руку.

– Сулла, дорогой Сулла, не делай этого! – воскликнула она. – Ты ведь можешь спать со мной, а когда Стиха не будет дома, Клитумна тоже присоединится к нам.

– Хитро придумала! – Клитумна вся напряглась. – Хочешь заграбастать его только для себя, жадная свинья!

Никополис побледнела:

– Ну а что еще ты посоветуешь? Все твоя глупость! Из-за тебя мы попали в такое положение!

– Заткнитесь вы обе! – тихо прорычал Сулла. Все, кто знал его, боялись этого шепота больше, чем крика любого другого мужчины. – Вы так много таскались в театр, что приучились ломать комедию в жизни. Пора взрослеть. Довольно вульгарщины. Меня тошнит от всей этой ситуации, я устал быть мужчиной наполовину!

– Но ты вовсе не наполовину мужчина! Просто ты – две половинки. Одна моя, другая – Ники! – капризно возразила Клитумна.

Нельзя было сказать, что причиняло большую боль – ярость или горе. Находясь на грани помешательства, Сулла смотрел на своих мучительниц, не в состоянии ни думать, ни видеть.

– Я не могу так больше! – промолвил он вдруг с удивлением в голосе.

– Чепуха! Конечно, можешь, – самодовольно возразила Никополис, нисколько не сомневаясь в том, что ее мужчина никуда не денется из-под ее каблука. – А теперь иди и сделай что-нибудь стоящее. Завтра ты почувствуешь себя лучше. У тебя всегда так бывает.

Вон из дома, куда угодно! Сулла не соображал, куда идет. Ноги сами несли его по аллее с Гермала к той части Палатина, что выходила к Большому цирку и Капенским воротам.

Здесь дома стояли реже, было больше зелени. Палатинский холм – не очень модный район, слишком далеко от Римского Форума. Не замечая холода, в одной только домашней тунике, Сулла опустился на камень. Он не видел пустых рядов Большого цирка и красивых храмов Авентина. Мысленно он разглядывал перспективу, которая лежала перед ним и терялась в бесконечности. Его будущее было ужасно, отвратительно. Он видел кривую дорогу, по которой ему предстояло идти до самой смерти – без всякой надежды подняться наверх, с тоской, с полуголодным существованием. Пронзившая его боль была невыносима, его трясло. Он вдруг услышал скрежет зубов и понял, что громко стонет.

– Ты болен? – послышался чей-то голос, тихий и робкий.

Сначала, подняв голову, он ничего не увидел. Боль застила глаза. Потом взгляд медленно прояснился, и он разглядел заостренный подбородок, золотистые волосы, лицо с широкими скулами, огромные глаза цвета меда.

Девушка опустилась перед ним на колени, закутанная в кокон домашней пряжи, – точно такая же, как на пустыре Флакка.

– Юлия! – вздрогнув, промолвил он.

– Нет, Юлия – моя старшая сестра. А меня зовут Юлилла, – откликнулась она с улыбкой. – Ты болен, Луций Корнелий?

– Болезнь мою не может вылечить врач. – Рассудок и память возвращались. Он осознал досадную правду последних слов Никополис. Завтра ему будет лучше. И это он ненавидел больше всего. – Я очень-очень хотел бы сойти с ума, – добавил он, – но, кажется, не смогу.

Юлилла так и не поднялась с колен.

– Если не можешь, значит, Фурии не хотят этого.

– Ты здесь совсем одна? – спросил он неодобрительно. – О чем думают твои родители, отпуская тебя гулять одну в такой час?

– Со мной моя служанка, – спокойно ответила она, откидываясь назад, на пятки. Вдруг глаза ее сверкнули озорно, уголки рта взлетели вверх. – Она хорошая девушка. Самая преданная и здравомыслящая.

– Ты хочешь сказать, что она разрешает тебе идти, куда хочешь, и не доносит на тебя. Но когда-нибудь тебя поймают… – И это говорил человек, которого не поймали – до конца его дней!

– Но пока-то меня не поймали, так зачем беспокоиться?

Замолчав, она без всякого смущения принялась рассматривать его лицо, явно довольная тем, что видела.

– Ступай домой, Юлилла, – вздохнул он. – Если тебя застукают, пусть это будет не со мной.

– Потому что ты – плохой человек? – спросила она без обиняков.

Сулла слабо улыбнулся:

– Можно сказать и так.

– А вот я не думаю, что ты плохой!

Какое божество послало ее в этот недобрый час? Благодарю тебя, неизвестный бог! Вдруг ему стало легко, словно действительно какой-то светлый гений, милостивый и добрый, пролетая, коснулся его. Странное чувство для человека, который почти не ведал добра.

– Нет, я плохой, Юлилла, – повторил он.

– Неправда! – Голос девочки прозвучал твердо и решительно.

Он уже распознал признаки нарождающегося девичьего обожания и знал, как можно убить его грубым словом или пугающим жестом. Но… не мог. Только не с ней. Она не заслуживала этого. Для нее он готов был порыться в своем заветном мешке, где хранил всякие трюки, ухватки и приемы, и вынуть из него самого лучшего Луция Корнелия Суллу, свободного от фальши, грязи, вульгарности.

– Что ж, спасибо тебе за твою веру в меня, маленькая Юлилла, – проговорил он нерешительно, не зная, что она хотела услышать.

– У меня есть еще время, – серьезно сказала она. – Мы можем поговорить?

Он подвинулся на камне.

– Хорошо. Сядь сюда, земля слишком сырая.

– Говорят, что ты позоришь свое имя. Но я не понимаю, как это возможно. У тебя просто не было возможности доказать обратное.

– Думаю, именно твой отец – автор этих слов.

– Каких слов?

– Что я позорю свое имя.

Она возмутилась:

– О нет! Это не папа! Он – самый умный человек на свете.

– А мой был самым глупым. Мы с тобой находимся на противоположных концах римского общества, малышка Юлилла.

Разговаривая, она выдергивала длинную траву вокруг камня, обрывала корневища и тонкими проворными пальчиками плела венок.

– Вот, – сказала она наконец, протягивая венок ему.

У него перехватило дыхание. Будущее сжалось, приоткрылось, чтобы показать ему нечто, и вновь померкло. Боль вернулась.

– Венок из трав! – воскликнул он удивленно. – Нет! Это не для меня!

– Конечно, для тебя, – возразила она и, поскольку он не протянул руку за венком, наклонилась и возложила венок на голову Суллы. – Это должны быть цветы, но в это время года цветов нет.

Она не понимала! Ладно, он ничего не скажет ей. И все-таки сказал:

– Венок из цветов вручают только любимому.

– Ты и есть мой любимый, – тихо отозвалась она.

– Это ненадолго, девочка. Это пройдет.

– Никогда!

Он встал с камня, засмеялся, глядя на нее:

– Перестань! Ведь тебе не больше пятнадцати!

– Шестнадцать! – быстро уточнила она.

– Пятнадцать, шестнадцать, какая разница? Ты же еще ребенок. Она покраснела от негодования, черты лица ее заострились.

– Я не ребенок! – закричала она.

– Конечно, ребенок. – Он снова засмеялся. – Посмотри на себя, вся спеленутая, маленькая пухлая глупышка.

Ну вот! Так-то лучше! Это должно поставить ее на место.

Да. Это поставило ее на место. И если бы только… Теперь это был цветок, убитый морозом, – сморщенный, мертвый. Свет померк в ней.

– Я некрасивая? – спросила она. – А я всегда думала, что красивая.

– Взросление – жестокая вещь, – резко произнес Сулла. – Думаю, почти во всех семьях родители говорят своим дочкам, что они красивые. Но мир судит по другим меркам. Когда ты станешь взрослой, у тебя будет муж.

– Я хочу только тебя, – прошептала она.

– Ну вот еще! Выбрось это из головы, откормленный глупенький щенок. Беги прочь, пока я не прищемил тебе хвостик. Давай! Кыш!

Она помчалась так быстро, что служанка не могла догнать ее, напрасно умоляя остановиться. Сулла стоял, глядя им вслед, пока они не исчезли за склоном холма.

Венок все еще оставался у него на голове. Рыжевато-коричневая трава оттеняла огненно-рыжие кудри. Сулла снял венок, но не бросил, а долго глядел на него, держа в руках. Потом спрятал в складках туники и пошел прочь.

Бедняжка. Он все-таки обидел ее. Но ее надо было отговорить. В его и без того сложной жизни не хватало только вздыхающей по нему соседской девчонки, да еще дочки сенатора.

С каждым шагом сухие стебли венка кололи его, напоминая о себе. Corona Graminea. Венец из трав. Награда спасителю. Возложенная на его голову здесь, на Палатине, где сотни лет назад стоял первый город Ромула, – несколько хижин под соломенными крышами, наподобие той, которая сохранилась возле лестницы Кака. Венец из трав, подаренный ему олицетворением Венеры – Юлией. Предзнаменование.

– Если это осуществится, я построю тебе храм, Венера-победительница! – громко крикнул Сулла.

Ибо наконец он увидел свой путь. Опасный. Отчаянный. Но терять ему нечего, а получить он может много. И это – невзирая на все препоны – на самом деле возможно.

Зимние сумерки уже опустились на город, когда Сулла вернулся в дом Клитумны и спросил, где женщины. Они были в столовой. О чем-то, как всегда, шептались в ожидании его. Еще не ужинали. Без сомнения, предметом разговора был он. При его появлении они быстро отодвинулись друг от друга с невинным выражением лица.

– Мне нужны деньги, – смело заговорил он.

– Но, Луций Корнелий… – начала было Клитумна, насторожившись.

– Заткнись, старая шлюха! Мне нужны деньги!

– Луций Корнелий!

– Я уезжаю отдохнуть, – заявил он, не двинувшись с места. – Тебе решать. Если ты хочешь, чтобы я вернулся, если ты хочешь, чтобы все продолжалось, как прежде, – дай мне тысячу денариев. Иначе я покидаю Рим навсегда.

– Каждая из нас даст тебе по половине этой суммы, – неожиданно вмешалась Никополис, пристально глядя на Суллу своими тревожными черными глазами.

– Сейчас же! – добавил он.

– Но в доме нет таких денег, – возразила Никополис.

– Лучше, если они каким-нибудь образом найдутся, потому что ждать я не намерен.

Пятнадцать минут спустя, когда Никополис вошла к нему в комнату, Сулла упаковывал вещи. Сев на его кровать, она молча смотрела, ожидая, когда он обратит на нее внимание.

И все-таки первая прервала молчание:

– Деньги у тебя будут. Клитумна послала управляющего к своему банкиру… Куда ты едешь?

– Не знаю, мне все равно. Только бы подальше отсюда.

– Ты складываешь вещи, как солдат.

– Откуда ты знаешь, как солдат собирает свои вещи?

– О, одно время я была любовницей военного трибуна. Поверишь ли, всюду ездила за ним! Чего только не сделаешь из-за любви – в молодости… Я обожала его. Я поехала за ним в Испанию, потом в Азию. – Она вздохнула.

– И что случилось потом? – спросил он, не переставая заниматься своим делом.

– Он был убит в Македонии, и я вернулась домой.

Жалость наполнила ее сердце, но не к погибшему любовнику, а к Луцию Корнелию. К пойманному в ловушку красивому льву, которому суждена грязная, отвратительная арена. Почему человек любит? Это так больно… Она улыбнулась, но улыбка не украсила ее.

– Он оставил мне по завещанию все, что имел, и я стала довольно богатой. В те дни было много трофеев.

– Сердце мое истекает кровью, – фыркнул Сулла, положил бритвы в полотняный футляр и сунул в переметную суму.

По ее лицу пробежала судорога.

– Это мерзкий дом! – сказала она. – О, как я ненавижу его! Все мы злые и несчастные. Много ли истинно приятных слов говорим мы друг другу? Оскорбления, унижение, раздражение, злоба. Почему я здесь?

– Потому, дорогая моя, что ты стареешь, – пояснил он (она и так это знала). – Ты уже не та молоденькая девица, которая таскалась за солдатами по Испании и Азии.

– И ты ненавидишь нас, – продолжала она. – В этом причина? В тебе? И становится все хуже и хуже.

– Согласен. Становится хуже. Поэтому я и уезжаю – на время. – Он связал вместе оба мешка, легко их поднял. – Хочу побыть свободным. Хорошо провести время в каком-нибудь сельском городишке, где меня никто не знает. Жрать там, пить до блевоты, обрюхатить хотя бы полдюжины девок, раз пятьдесят подраться с мужиками, которые думают, что со мной можно справиться одной левой. Попробую задницы всех симпатичных мальчиков. – Он зло усмехнулся. – А потом, дорогая моя, обещаю, покорно вернусь домой. К тебе, Липкому Стиху и тете Клити. И заживем мы счастливо.

Он умолчал о том, что берет с собой Метробия. Старому Скилаксу он тоже ничего об этом не скажет.

И уж вообще никому, даже Метробию, Сулла не сообщил, что он на самом деле собирается предпринять. У него не было намерения отдыхать. Поездка задумывалась как познавательная. Сулле предстояло познакомиться с фармакологией, химией и ботаникой.

Он вернулся в Рим лишь в конце апреля. Оставив Метробия у Скилакса, на Целиевом холме, Сулла отправился в Капену, чтобы вернуть двуколку и мулов, которых там арендовал. Заплатив по счету, он перекинул через левое плечо переметные сумы и направил стопы в Рим. С ним не было слуги. Они с Метробием вынуждены были довольствоваться услугами персонала гостиниц и постоялых дворов, где останавливались, путешествуя по полуострову.

Сулла медленно шел по Аппиевой дороге, туда, где в кирпичной кладке крепостного вала находились Капенские ворота. Рим нравился Сулле. Согласно легенде, Сервиева стена была воздвигнута царем Сервием Туллием еще до установления Республики, но, как большинство патрициев, Сулла знал, что по крайней мере триста лет назад, когда галлы разграбили город, этих фортификаций еще не было. Несметными ордами галлы спустились с западных склонов Альп, наводнили долину реки Пад на далеком севере. Многие так и осели в тех краях, особенно в Умбрии и Пицене. Но те, кто прошли по Кассиевой дороге через Этрурию, направились прямо в Рим. Достигнув Рима, галлы изгнали почти всех исконных жителей. И только после этой катастрофы была возведена городская Сервиева стена. Италийцы же из долины Пада, всей Умбрии и Северного Пицена смешали свою кровь с кровью галлов и стали презренными полукровками. С тех пор Рим всегда следил, чтобы крепостной вал содержался в порядке. Урок они получили суровый, и страх перед вторжением варваров все еще жил в душе каждого римлянина.

Хотя на Целиевом холме имелось несколько дорогих высоких домов, местность до самых Капенских ворот в основном оставалась сельской. Здесь располагались скотный двор, скотобойня, курильни, пастбища для скота, который потом отсылали на самый большой рынок во всей Италии.

А вот за Капенскими воротами начинался уже настоящий город. Не перенаселенное скопление домов, как Субура и Эсквилин, но тем не менее город. Сулла миновал Большой цирк, поднялся по лестнице Кака на Гермал. Оттуда уже недалеко до дома Клитумны.

У входа в дом он глубоко вздохнул и – постучал. И мгновенно очутился среди визжащих женщин. Никополис и Клитумна плакали и верещали от восторга, они висели у него на шее, а когда он стряхнул их, продолжали кружить возле, не желая ни на мгновение оставить его в покое.

– Где теперь я буду спать? – спросил он, отказываясь отдать свои переметные сумы слуге, которому очень хотелось их забрать.

– Со мной, – ответила Никополис, бросив победный взгляд на вдруг поникшую Клитумну.

Дверь в кабинет была плотно закрыта. Следуя за Никополис к колоннаде, Сулла приметил это. Он оставил мачеху в отчаянии ломать себе руки в атрии.

– Я так понимаю, что Липучка Стих теперь хорошо устроился? – спросил он Никополис.

– Сюда, – сказала она, не отвечая на его вопрос, – ей не терпелось показать ему его новое жилище.

Она решила отдать ему свою просторную гостиную, оставив себе спальню и вторую комнату – маленькую. Сулла ощутил прилив благодарности. С едва уловимой печалью он посмотрел на нее, испытывая к ней в этот момент более теплые чувства, чем когда-либо.

– Это мне? – спросил он.

– Тебе, – ответила она, улыбаясь.

Сулла швырнул сумки на кровать.

– А Стих? – осведомился он, желая поскорее услышать худшее.

Конечно, она хотела, чтобы он поцеловал ее, занялся с ней любовью, но она слишком хорошо знала его, чтобы понимать: длительная разлука с ней и Клитумной – еще не повод. Любовь должна подождать. Вздохнув, Никополис смирилась с ролью информатора.

– Стих и правда основательно устроился, – признала она и прошла к сумкам, чтобы распаковать их.

Он решительно отстранил ее, затолкал сумки за сундук для одежды и направился к своему любимому креслу – оно было здесь. Никополис присела на кровать.

– Я хочу знать все новости, – сказал он.

– Стих здесь. Спит в спальне хозяина и пользуется кабинетом, конечно. С одной стороны, это даже лучше, чем мы ожидали. Видеть Стиха рядом каждый день – невыносимо даже для Клитумны. Еще несколько месяцев – и, я уверена, она выгонит его. Умно ты поступил, что уехал. – Она рассеянно поглаживала подушки. – Признаюсь, что зимой я так не думала, но ты оказался прав, а я не права. Стих въехал как триумфатор, а тебя нет. Омрачать его славу некому… Что тут началось! Твои книги были отправлены в мусорный ящик… нет, нет, все в порядке, слуги спасли их! За книгами последовали все твои личные вещи и одежда. Поскольку слуги тебя любят, а его терпеть не могут, твои вещи сохранились. Они здесь, в этой комнате.

Его тусклый взгляд скользнул по стенам, по красивому мозаичному полу.

– Хорошая комната, – одобрил он. – Продолжай.

– Клитумна пришла в отчаяние. Она не предполагала, что Стих выкинет твои вещи. Вообще я не думаю, что она сама хотела, чтобы он въехал, но когда он запросился к ней жить, не нашла способа отказать. Родная кровь, последний родственник, и все такое… Клитумна умом не блещет, но она очень хорошо знала: единственной причиной его переезда была надежда вышвырнуть тебя на улицу. Ведь Стих ни в чем не нуждается. Но тебя здесь не было, чтобы видеть, как выбрасывают твои вещи. Радость Стиха подкисла. Ни ссор, ни сопротивления, ни твоего присутствия. Лишь угрюмые вялые слуги, плачущая тетя Клити – и я. Но я смотрела на него как на пустое место.

Маленькая служанка Бити робко вошла в комнату с подносом сдобных булочек, пирожков с мясом, сладких пирожных, поставила закуски на угол стола, застенчиво улыбнулась Сулле. Заметила за сундуком кожаный ремешок, соединяющий две сумки, направилась туда, желая распаковать вещи.

Сулла метнулся к девушке, чтобы перехватить ее, – так быстро, что Никополис поначалу ничего даже не поняла. Только что он сидел, удобно развалившись в кресле, – и в следующее мгновение уже спокойно отстраняет девушку от сундука. Улыбнувшись служаночке, Сулла слегка ущипнул ее за щеку и выпроводил за дверь.

Никополис удивилась:

– В чем дело? Ты беспокоишься о своих сумках? Что в них? Ты как собака, стерегущая кость.

– Налей мне немного вина, – велел он, вновь опускаясь в кресло и беря с блюда пирожок с мясом.

Вина-то она налила – неразбавленного, но тему менять не собиралась.

– Ну же, Луций Корнелий, что там такого, в этих сумках, что ты никому не хочешь показывать?

Уголки губ его опустились. Он раздраженно всплеснул руками:

– Как ты думаешь, что там может быть? Я почти четыре месяца провел вдали от моих девочек! Признаюсь, не все время я думал о вас, но все-таки думал! Особенно когда видел какую-нибудь безделушку, которая могла бы глянуться которой-нибудь из вас.

Черты лица ее смягчились, лицо засветилось. Дарить подарки – это не в духе Суллы. Никополис не могла припомнить случая, чтобы Сулла подарил им что-нибудь, пусть даже самую пустяковую грошовую вещицу. Она хорошо разбиралась в людях и знала, что это не было признаком жадности или бедности. Щедрые люди дают, даже когда им нечего дать.

– О Луций Корнелий! – воскликнула она, вся сияя. – Правда? Когда я могу посмотреть?

– Когда я сделаюсь добреньким и буду готов показать, – ответил он, повернув кресло, чтобы выглянуть в окно. – Который час?

– Не знаю… около восьми, наверное. Во всяком случае, ужина еще не подавали, – сказала она.

Он встал, прошел к сундуку, зацепил пальцем ремешок и вытащил сумки. Перекинул их через плечо.

– Я вернусь к ужину, – сообщил он.

С открытым ртом она смотрела, как он идет к двери.

– Сулла! Ты самый невыносимый человек на всем белом свете! Клянусь! Не успел вернуться домой – и уже уходишь куда-то! Сомневаюсь, что ты идешь навестить Метробия, потому что брал его с собой!

При этих словах Сулла остановился. Усмехнувшись, он пристально посмотрел на женщину.

– О, понимаю! Скилакс приходил жаловаться, да?

– Можно сказать и так. Пришел как трагик, играющий Антигону, а ушел как комик, исполняющий роль евнуха. Клитумна определенно способствовала повышению его голоса! – Она засмеялась.

– Так ему и надо, старому развратнику. Ты знаешь, что он нарочно не разрешал мальчику учиться читать и писать?

Но сумки все-таки не давали Никополис покоя.

– Не доверяешь нам, боишься их оставить здесь? – спросила она.

– Я не дурак, – ответил он кратко – и отбыл.

Женское любопытство. Все-таки он дурак. Не предусмотрел этого. Целый час Сулла транжирил на рынке свой последний серебряный денарий из тысячи. Хотел оставить его на будущее… Женщины! Любопытные, во все сующие свой нос свиньи! Почему он не подумал об этом раньше?

Сумки наполнились шарфами, браслетами, легкомысленными восточными туфлями без задников, всякой ерундовой мишурой для волос. Слуга открыл Сулле, сообщив, что обе госпожи и господин Стих в столовой. Но он решил еще выждать и пока не встречаться с ними.

– Доложи, что я скоро присоединюсь к ним, – распорядился он и направился в комнаты Никополис.

В комнате никого не было. На всякий случай Сулла закрыл ставни и запер дверь на засов. Наспех купленные подарки вывалил кучей на стол вместе с несколькими новыми книгами. Выложил на кровать одежду. Затем с самого дна сумки извлек две пары носков, в которые были завернуты два небольших флакона, пробки которых были густо запечатаны воском. Вслед за флаконами появилась простая деревянная шкатулка – совсем небольшая, она могла уместиться на ладони. Не удержавшись, Сулла приподнял плотно прилегающую крышку. Там не было ничего особенного: только несколько унций белесого порошка. Сулла опустил крышку и решительно прихлопнул ее. Потом хмуро оглядел комнату. Куда?

Рядком выстроились на длинном узком столе старинные деревянные ларцы, выполненные в форме храмов. Реликвии дома Корнелия Суллы. Все, что он унаследовал от отца. Все, что отец не сумел выменять на вино – больше из-за того, что не мог найти покупателя, чем из нежелания продавать. Пять кубов со стороной в два фута, между колоннами – расписные деревянные дверцы. У каждого фронтон украшен резными храмовыми фигурками на коньке и на сливах. На простом антаблементе под фронтоном написано мужское имя. Первое – имя предка, общего для всех семи ветвей патрицианского дома Корнелиев. Второе – Публий Корнелий Руфин, консул и диктатор, который жил и умер около двухсот лет назад. Затем – его сын, дважды консул и один раз диктатор в период Самнитских войн, впоследствии изгнанный из Сената за утайку серебряного блюда. Первый Руфин, названный Суллой, – этот всю свою жизнь был фламином Юпитера Наилучшего Величайшего. И последнее имя – сын претора, Публий Корнелий Сулла Руфин, известный как основатель ludi Apollinares – Аполлоновых игр.

Реликвию первого Суллы открыл Сулла теперешний – очень осторожно, ибо дерево за долгие годы совершенно обветшало. Когда-то краска была яркой, миниатюрные рельефные фигурки имели четкие очертания. Теперь же краски потускнели, облупились, фигурки обтерлись.

Конечно, Сулла никогда не отказывался от мысли найти наконец деньги и подновить семейные реликвии. Он бы хотел иметь дом с внушительным атрием, где мог бы с гордостью выставить ларарии. Но сейчас его волновала иная мысль: как спрятать два флакона и шкатулку с порошком? Ему сразу пришло на ум, что для этого отменно подходит обиталище flamen Dialis – фламина Юпитера Наилучшего Величайшего, самого почитаемого человека в Риме тех дней.

Внутри находилась восковая маска в парике, выполненная с большим искусством, почти живое лицо. На Суллу смотрели глаза – голубые, в отличие от его собственных, бледно-серых. Кожа Руфина была светлой, но не такой белой, как у Суллы; волосы, густые и кудрявые, были скорее морковно-красного цвета, чем золотисто-рыжего. Маска была надета на деревянную болванку в форме головы, с которой ее можно было снять.

Последний раз ее извлекали во время похорон отца. Сулла оплатил эти похороны неприятной ценой нескольких свиданий с человеком, которого презирал.

Нежно, осторожно Сулла закрыл дверцу. Потрогал ступени подиума, которые выглядели гладкими и бесшовными. Но, как и у настоящего храма, на самом деле этот подиум был полым. Сулла нажал на нужное место – и из передних ступеней выдвинулся ящик. Он не предназначался для тайного хранения чего-либо. Просто служил надежным местом, где можно держать летопись подвигов предка, а также подробное описание его роста, походки, осанки, физических привычек, особых примет. Когда какой-нибудь очередной Корнелий Сулла умирал, родственники покойного нанимали актера. Он надевал маску и имитировал умершего предка настолько точно, что можно было подумать, будто тот нарочно вернулся, дабы увидеть, как усопшего потомка его патрицианского рода провожают из мира, украшением которого он сам когда-то был.

В ящике находились документы, относящиеся к Публию Корнелию Сулле Руфину-жрецу, но оставалось еще довольно места для флаконов и шкатулки. Сулла положил их туда и задвинул ящик. Руфин сбережет его тайну.

Успокоившись, Сулла открыл ставни, снял с двери засов. Сгреб безделушки, раскиданные по всему столу, и злобно усмехнулся, вынув нужный свиток из стопки других.

Уж конечно, Луций Гавий Стих занимал место хозяина на левом конце среднего ложа. Это была одна из немногих столовых, где женщины скорее возлежали, чем сидели на стульях с высокими спинками, поскольку ни Клитумна, ни Никополис не желали следовать устаревшим правилам.

– Это вам, девочки, – сказал Сулла. Прямо на ходу он кинул двум обожающим его женщинам горсть подарков. Он хорошо выбрал: такие вещи могли быть куплены где угодно, не только на римском рынке.

Прежде чем опуститься на первое ложе между Клитумной и Никополис, он швырнул перед Стихом свиток.

– И кое-что для тебя, Стих, – добавил он.

Пока Сулла устраивался между женщинами, хихикающими и мурлыкающими от удовольствия, пораженный Стих развязал тесьму и развернул свиток. Два алых пятна вспыхнули на его желтовато-бледных прыщавых щеках, когда он увидел великолепно нарисованные и раскрашенные мужские фигуры. Они выполняли друг с другом атлетические упражнения. И у каждого была эрекция. Трясущимися пальцами Стих свернул папирус и перевязал его тесьмой. После этого он еще должен был собраться с силами и взглянуть на дарителя. Страшные глаза Суллы презрительно смеялись поверх головы Клитумны.

– Спасибо, Луций Корнелий, – пропищал Стих.

– Пожалуйста, Луций Гавий, – ответил Сулла низким голосом.

В этот момент внесли закуски, приготовленные наскоро, как подозревал Сулла, в честь его приезда. Помимо обычных оливок, латука и яиц, сваренных вкрутую, подали также фазаньи сосиски и куски тунца в масле. Сулла ел с удовольствием, бросая злобные взгляды на Стиха, одиноко сидящего на своем ложе, в то время как его тетя старалась придвинуться поближе к Сулле, а Никополис без всякого стыда оглаживала его пах.

– Ну, и какие же новости на домашнем фронте? – осведомился он, когда с первым блюдом было покончено.

– Ничего особенного, – сказала Никополис, которую больше интересовало то, что происходило под ее рукой.

Сулла повернулся к Клитумне.

– Я не верю ей, – заявил он, взял Клитумну за руку и стал покусывать ей пальцы. Заметив на лице Стиха выражение отвращения, он начал демонстративно их лизать. – Скажи ты мне, любовь моя, – лизнул, – потому что я отказываюсь верить, – лизнул, – что ничего не случилось. – Лизнул, лизнул, лизнул.

К счастью, в этот момент внесли главное блюдо. Жадная Клитумна вырвала руку, чтобы схватить кусок жареной баранины в тимьяновом соусе.

– Наши соседи, – сказала она между глотками, – вполне компенсировали ту тишину, которая установилась в нашем доме, пока тебя не было. – Она вздохнула. – Жена Тита Помпония родила мальчика в феврале.

– Боги! Еще один будущий скряга-банкир! – прокомментировал событие Сулла. – Цецилия Пилия в порядке, надеюсь?

– В полном! Никаких осложнений вообще.

– А что у Цезаря? – Он думал о восхитительной Юлилле и о венце из трав, который она возложила на его голову.

– Там большие новости! – Клитумна облизала пальцы. – У них была свадьба. Собралось все высшее общество.

Что-то случилось с сердцем Суллы. Казалось, оно упало, словно камень, в самый низ живота да так и осталось там, болтаясь среди еды. Очень странное ощущение.

– Да? – переспросил он равнодушно.

– Правда! Старшая дочь Цезаря вышла замуж, и не за кого-нибудь, а за Гая Мария! Противный тип, правда?

– Гай Марий…

– Ты должен знать его, – заметила Клитумна.

– Не думаю. Марий… Должно быть, «новый человек».

– Именно. Пять лет назад он был претором, но стать сенатором ему так и не удалось. Зато он губернаторствовал в Верхней Испании и там сколотил крупное состояние: рудники и тому подобное, – пояснила Клитумна.

Почему-то Сулла вспомнил человека с лицом орла, которого видел на инаугурации новых консулов. На нем тогда была тога с пурпурной полосой.

– Как он выглядит?

– Гротескно, мой дорогой! Особенно брови! Как волосатые гусеницы. – Клитумна протянула руку к тушеной брокколи. – И кроме того, он лет на тридцать старше Юлии, бедняжки!

– Что в этом такого необычного? – резко спросил Стих, чувствуя, что пора и ему вставить словцо. – По крайней мере половина девиц в Риме выходят замуж за мужчин, которые годятся им в отцы.

Никополис нахмурилась.

– Я бы не сказала, что половина, – возразила она. – Правильнее было бы сказать, четверть.

– Но это же отвратительно! – воскликнул Стих.

– Отвратительно? Вздор! – энергично заявила Никополис, выпрямляясь, чтобы взгляд ее казался более эффектным. – Позволь заметить тебе, что старик многое может дать молодой девушке! Во всяком случае, более пожилые люди умеют быть заботливыми и благоразумными! Моим худшим любовникам было меньше двадцати пяти. Думают, что все об этом деле знают, а сами-то не знают ничего. Новобранцы! Кончают, не успев начать! Словно бык тебя боднул.

Поскольку Стиху было двадцать три года, он не сдержался.

– А ты? Полагаешь, ты все в этом деле постигла? – насмешливо осведомился он.

Она спокойно посмотрела на него:

– Да уж побольше тебя, недоносок.

– Ну, хватит! Сегодня давайте только веселиться! – воскликнула Клитумна. – Ведь наш дорогой Луций Корнелий вернулся!

Их дорогой Луций Корнелий тут же схватил свою мачеху, повалил ее на ложе и стал щекотать, пока она не завизжала, высоко вскинув ноги. Никополис в ответ принялась щекотать Суллу, и на ложе образовалась настоящая свалка.

Это уже было слишком. Схватив подаренную ему книгу, Стих поднялся с ложа и твердой походкой вышел из комнаты. А они даже не заметили, что он уходит! Как же все-таки изгнать этого человека? Тетка просто с ума по нему сходит! Даже когда Суллы не было, Стиху так и не удалось убедить ее выбросить его вещи. Она только плакала, жалуясь, что два ее дорогих мальчика не могут поладить.

Хотя Стих почти ничего не ел за обедом, расстраиваться он не стал. В таблинии у него имелся хороший склад съестных припасов: полный кувшин его любимых фиг в сиропе, небольшой поднос медовых пирожков, который повар должен был все время пополнять, несколько видов ароматного желе, доставленного из Парфии, коробка крупного, сочного изюма, медовые пряники, вино на меду. Стих вполне мог обойтись без жареной баранины и тушеной брокколи. Он был сладкоежкой.

Подперев подбородок рукой, при свете пяти свечей, рассеивающих вечерние сумерки, Луций Гавий Стих жевал засахаренные фиги и внимательно рассматривал иллюстрации в книге. Читал короткие пояснения на греческом. Конечно, этим подарком Сулла хотел сказать, что сам он не нуждается в подобных книгах, потому что все это уже проделал на практике. Но это не умаляло интереса; Стих не был таким гордым. Ах! Ах, ах, ах! Что-то происходило под его расшитой туникой! И он незаметно опустил руку на колени с таким невинным видом… Даже жаль становилось, что свидетелем этого был лишь кувшин с засахаренными фигами.

Поддавшись импульсу – и ненавидя себя за это, – Луций Корнелий Сулла на следующее утро шел через Палатин к тому месту, где он встретился с Юлиллой. Был самый разгар весны. То и дело попадались яркие пятна цветов: нарциссы, анемоны, гиацинты, фиалки, даже местами ранние розы. Дикие яблони в белорозовом цвету. Камень, на котором он сидел тогда, в январе, теперь стал почти невидим среди буйно разросшейся травы.

Юлилла со служанкой была там. Она похудела, медовый цвет ее волос поблек. Когда она увидела его, дикая радость залила краской ее лицо, кожу, волосы – она стала красивой! О, никогда в мире, ни одна женщина не была такой красивой! От этого зрелища волосы зашевелились на голове. Сулла остановился как вкопанный. Его охватил благоговейный страх, граничащий с ужасом.

Венера. Она была Венерой. Повелительницей жизни и смерти. Ибо для чего дается жизнь, как не для продолжения рода, и что такое смерть, как не прекращение этой жизни? Все остальное – декорация, безвкусные украшения, которые придумали мужчины, чтобы убедить себя, что жизнь и смерть должны значить больше.

О, она была Венерой!.. Но делало ли это его Марсом, равным ей божеством? Или же он – Анхиз, простой смертный, которого она остановила, только вообразив, будто полюбила его?

Нет, Марсом он не был. Жизнь определила его быть лишь украшением. И при этом – самым дешевым, мишурой, блесткой. Кем же он может быть, как не Анхизом, человеком, чья настоящая слава заключалась лишь в том, что Венера на какой-то момент снизошла до него? Его трясло от ярости. И он направил всю свою злость и разочарование против нее. В нем возникло желание ударить ее, низвести Венеру до Юлиллы.

– Я слышала, что ты вчера вернулся, – сказала она, не двигаясь с места.

– Шпионов разослала? – осведомился он, не приближаясь к ней.

– На нашей улице этого не требуется, Луций Корнелий. Слуги знают все, – возразила Юлилла.

– Надеюсь, ты не воображаешь, что я пришел сюда в поисках тебя? Потому что это не так. Я пришел сюда в поисках покоя.

Она действительно еще больше похорошела, хотя он не думал, что это возможно. «Моя девочка-мед», – подумал он. Юлилла… Имя сорвалось с губ, как капля меда. Как имя Венеры.

– Значит ли это, что я нарушила твой покой? – спросила она. И до чего уверена в себе – необычайно для такой молодой девушки!

Он засмеялся. Ему удалось сделать так, что смех прозвучал легко, весело.

– О боги! Девочка, сколько же тебе еще расти! – воскликнул он, смеясь. – Я сказал, что пришел сюда в поисках покоя. Это значит, что я надеялся здесь его найти. Если подумать хорошенько, то ни на йоту ты не нарушаешь моего покоя.

Она все еще сопротивлялась.

– И вовсе нет! Это должно означать, что ты не ожидал увидеть меня здесь.

– Вот мы и пришли к тому, с чего начали, – к равнодушию, – сказал он.

Конечно, состязание было не на равных. У него на глазах она съежилась, потускнела – бессмертная стала смертной.

Лицо ее сморщилось, но ей удалось сдержать слезы. Юлилла только смотрела на него – озадаченно. То, как он выглядел и что говорил, никак не соотносилось с тем, что чувствовало ее сердце. А сердце говорило, что он попал в ее сети.

– Я люблю тебя! – сказала она, словно это все объясняло.

Он опять засмеялся:

– Что ты можешь знать о любви в пятнадцать лет?

– Мне уже шестнадцать!

– Послушай, дитя, – резко сказал Сулла, – оставь меня в покое! Ты не только назойлива и несносна, но уже становишься обременительной. – Он повернулся и пошел прочь, ни разу не оглянувшись.

Юлилла не разразилась слезами; но было бы лучше, если бы она заплакала. Неистовые и мучительные рыдания помогли бы ей понять, что она была неправа. Что у нее нет ни шанса заполучить его.

Она направилась туда, где ждала Хрисеис, ее служанка, делая вид, будто разглядывает пустынный Большой цирк. Юлилла шла с высоко поднятой головой. Она была гордой.

– С ним будет трудно, – сказала она, – но ничего. Рано или поздно он будет моим, Хрисеис.

– Не думаю, что он хочет тебя, – сказала Хрисеис.

– Конечно, он хочет меня! – фыркнула Юлилла. – Он отчаянно хочет меня!

Зная Юлиллу, Хрисеис предпочла смолчать. Вместо того чтобы попытаться урезонить хозяйку, она лишь вздохнула, пожала плечами:

– Поступай, как знаешь.

– Я всегда так и делаю, – отрезала младшая дочь Юлия Цезаря.

Они молча направились домой. Это было для них необычно – обе считались болтушками. Госпожа и служанка были почти ровесницами – они и выросли вместе. Возле огромного храма Великой Матери Юлилла решительно сказала:

– Я откажусь есть.

Хрисеис остановилась.

– И как ты думаешь, к чему это приведет?

– Ну, в январе он сказал, что я толстая. Я и была толстой.

– Юлилла, ты не толстая!

– Толстая. Поэтому с января я не ела сладостей. И похудела, но еще недостаточно. Ему нравятся худые женщины. Посмотри на Никополис. У нее руки, как палочки.

– Но она старая! – воскликнула Хрисеис. – Что хорошо для тебя, нехорошо для нее. Кроме того, твои родители забеспокоятся, если ты перестанешь есть. Они подумают, что ты заболела!

– Вот и хорошо, – молвила Юлилла. – Если они решат, что я заболела, так же подумает и Луций Корнелий. И забеспокоится обо мне.

Лучших и более убедительных аргументов Хрисеис не могла и придумать, ибо она не блистала ни умом, ни здравомыслием. Поэтому она попросту залилась слезами, чем доставила Юлилле большое удовольствие.

Спустя четыре дня после возвращения Суллы в дом Клитумны Луций Гавий Стих слег с несварением желудка. Встревоженная Клитумна созвала полдюжины самых известных докторов Палатина; общий диагноз гласил: отравление пищей.

– Рвота, колики, понос – классическая картина, – заключил их спикер, римский врач Публий Попиллий.

– Но он же не ел ничего, чего не ели бы и мы! – возразила Клитумна с неподдельным страхом в голосе. – Он вообще ест куда меньше, чем мы, и это меня тревожит больше всего!

– Ах, госпожа, думаю, ты заблуждаешься, – еле слышно пробормотал длинноносый грек Афинодор Сикул, практикующий врач, известный своим стремлением всегда докопаться до самой сути. Он прошелся по дому, заглянул в каждую комнату, в атрий, в покои, расположенные вокруг внутреннего сада. – Тебе, разумеется, известно, что у Луция Гавия в кабинете целая лавка сладостей?

– Фи! – взвизгнула Клитумна. – Ну уж и лавка! Несколько фиг да пирожков, вот и все. Да он почти и не притрагивается к ним!

Шестеро ученых мужей переглянулись.

– Госпожа, он поглощает их весь день и еще полночи – так мне сообщили твои слуги, – сказал Афинодор-сицилиец. – Настоятельно советую убедить его отказаться от кондитерских изделий. Если он будет питаться надлежащей пищей, не только исчезнут проблемы с желудком, но и общее состояние существенно улучшится.

Луций Гавий Стих слушал все это, простертый на своем ложе. Он был слишком слаб, чтобы что-то сказать в свою защиту. Его слегка выпученные глаза перебегали с одного лица на другое.

– У него прыщи, кожа плохого цвета, – заметил другой врач, грек из Афин. – Он делает упражнения?

– Ему этого не требуется, – сказала Клитумна, но в голосе ее прозвучало едва уловимое сомнение. – По роду своих занятий он гоняется по всему городу, постоянно на ногах, уверяю вас!

– И чем же ты занимаешься, Луций Гавий? – поинтересовался врач-испанец.

– Я – работорговец, – сказал Стих.

Поскольку все участники консилиума, кроме Публия Попиллия, начинали свою жизнь в Риме как рабы, в их глазах вспыхнула злость. Они отошли подальше от больного – под тем предлогом, что им пора уходить.

– Если он захочет сладкого, пусть ограничится медовым вином, – рекомендовал напоследок Публий Попиллий. – Дня два-три лучше воздержаться от еды, а потом, когда он вновь почувствует голод, давай ему нормальную пищу. Обрати внимание, госпожа, я сказал: нормальную! Бобы, а не засахаренные фрукты. Холодные закуски, а не сладости.

Через неделю состояние Стиха улучшилось, но полностью он так и не поправился. Хотя он и ел теперь только питательную и здоровую пищу, его иногда мучили тошнота, рвота, боль и диарея. Приступы были не так сильны, как вначале, но изнурительны. Он начал понемногу терять в весе, но пока этого в доме никто не замечал.

К концу лета он уже не мог дойти до своей конторы в портике Метеллов. Потрясающая книга с иллюстрациями, которую подарил ему Сулла, перестала его интересовать. Он не мог проглотить пищу. Единственное, что ему иногда удавалось, – это выпить медового вина.

К сентябрю у него перебывали все врачи Рима. Диагнозы ставились самые разнообразные, не говоря уже о средствах лечения, особенно после того, как Клитумна прибегла к помощи знахарей.

– Давайте ему кушать все, что он хочет, – советовал один врач.

– Не давайте ему ничего, пусть поголодает, – рекомендовал другой.

– Только бобы! – настаивал врач, последователь Пифагора.

– Успокойтесь, – сказал домашним Стиха носатый Афинодор Сикул. – Что бы это ни было, оно не заразно. Я считаю, что у больного злокачественное образование в пищеводе. Однако следует проследить, чтобы те, кто контактирует с больным, и те, кто чистит его горшок, после этого тщательно мыли руки. Не допускайте их к кухне и к приготовлению пищи.

Прошло еще два дня – и Луций Гавий Стих умер. Вне себя от горя Клитумна после похорон сразу же покинула Рим, умоляя Суллу и Никополис поехать с ней в Цирцею. Там у нее была вилла. Сулла проводил ее до побережья Кампании, однако он и Никополис отказались покинуть Рим.

Возвратившись из Цирцеи, Сулла поцеловал Никополис и выехал из ее комнат.

– Я возвращаюсь в таблиний и свою спальню, – объявил он. – В конце концов, теперь, когда Липкий Стих помер, я – ближайший наследник Клитумны, почти сын.

Он бросил иллюстрированные свитки в ведро и сжег их. С искаженным от омерзения лицом он жестом пригласил Никополис, которая стояла на пороге кабинета.

– Полюбуйся! В этой комнате нет ни пяди чистого, не липкого пространства!

Кувшин медового вина стоял на бесценной консоли из цитрусового дерева. Подняв кувшин, Сулла увидел липкие пятна, въевшиеся в древесину среди изящных завитушек. Процедил сквозь зубы:

– Что за таракан! Прощай же, Липкий Стих!

И швырнул кувшин в открытое окно на колоннаду перистиля. Но кувшин пролетел дальше и разбился на тысячу осколков о цоколь «любимой» статуи Суллы – Аполлона, преследующего Дафну. Огромное пятно густого вина разлилось по гладкому камню и длинными струйками стало стекать на землю.

Метнувшись к окну, Никополис захихикала.

– Ты прав, – сказала женщина. – Сущий таракан!

И послала свою маленькую служанку Бити помыть пьедестал и вытереть тряпкой насухо.

Никто не заметил следов белого порошка, приставшего к мрамору, потому что мрамор был тоже белый. Вода сделала свое дело: порошок исчез.

– Я рада, что ты не попал в саму статую, – сказала Никополис, сидя у Суллы на коленях. Оба смотрели, как Бити отмывает скульптуру.

– А мне жаль, – сказал Сулла, но вид у него был очень довольный.

– Жаль? Луций Корнелий, эти восхитительные краски статуи были бы испорчены! Хорошо, что цоколь каменный и не раскрашен.

Верхняя губа Суллы вздернулась, обнажив зубы.

– Ох! Почему так получается, что меня всегда окружают безвкусные дураки? – воскликнул он, сталкивая Никополис со своих колен.

Пятно исчезло полностью. Бити выжала тряпку и вылила воду из таза на анютины глазки.

– Бити! – крикнул Сулла. – Вымой руки, девочка, очень хорошо вымой! Неизвестно, от чего умер Стих, а он очень любил медовое вино. Давай, иди!

Вся засияв от счастья, что Сулла заметил ее, Бити ушла.

* * *

– Сегодня я увидел очень интересного молодого человека, – сказал Гай Марий Публию Рутилию Руфу.

Они стояли возле храма Теллус-Земли в Каринах – одном из самых богатых кварталов Рима, по соседству с домом Рутилия Руфа. В этот ветреный день здесь приветливо светило солнышко.

– Здесь солнца больше, чем в моем перистиле, – заметил Рутилий Руф, подводя своего гостя к деревянной скамье возле просторного, но обветшалого храма. – Исконными древними богами пренебрегают в наши дни, особенно моей дорогой Теллус, – продолжал он. – Все нынче бьют поклоны Великой Матери Азийской и забыли, что Риму лучше бы молиться своей собственной Земле!

Гай Марий заговорил о своей встрече с интересным человеком, чтобы предотвратить угрожающую ему проповедь об исконных римских богах – самых древних, самых призрачных и таинственных. Прием сработал. Рутилий Руф всегда был неравнодушен к интересным людям любого возраста и пола.

– И кто же это был? – спросил он, подставляя лицо лучам солнца и жмурясь от удовольствия, словно старый пес.

– Молодой Марк Ливий Друз. Ему лет семнадцать-восемнадцать.

– Мой племянник Друз?

Марий изумленно повернулся:

– Как? Он?..

– Да, если, конечно, твой «интересный молодой человек» – сын Марка Ливия Друза, который одержал победу в январе и намерен выставить свою кандидатуру на должность цензора на следующий год, – сказал Рутилий Руф.

Марий засмеялся, качая головой:

– О, как неловко! Почему я никогда не запоминаю таких вещей?!

– Просто моя жена Ливия никогда не выходила на люди. Никогда не обедала со мной в присутствии гостей. Она умерла несколько лет назад. Она – это я говорю так, просто чтобы освежить твою рассеянную память – была сестрой отца интересующего тебя юноши… Ливии Друзы склонны, к сожалению, подавлять своих женщин. Замечательная у меня была жена. Подарила мне двух чудесных детей, никогда мне не перечила. Я высоко ценил ее.

– Я знаю, – смущенно проговорил Марий. Ему не нравилось, когда его так «ловили». Неужели он никогда их всех так и не запомнит? Но действительно, хотя Рутилий Руф и был его давним другом, Марий ни разу не видел его застенчивую жену. – Ты должен снова жениться, – сказал он наконец, в восторге от собственной недавней женитьбы.

– Чтобы составить тебе компанию? Нет уж, спасибо! Я нашел выход своим чувствам – пишу письма. – Руф открыл свой синий глаз и посмотрел на Мария. – Кстати, чем тебе так приглянулся мой племянник Друз?

– За последнюю неделю ко мне обратилось несколько групп италийских союзников. Все они принадлежали к разным народам, и все горько жаловались, что Рим злоупотребляет рекрутами, – медленно проговорил Марий. – Я считаю, что у них есть веские основания для жалоб. Вот уж лет десять, если не более, почти каждый консул бездумно жертвует жизнями своих солдат, словно люди – скворцы или воробьи! И всегда первыми гибнут италийские союзники, потому что вошло в привычку пускать их в бой впереди римлян в любом столкновении, где предполагаются большие потери. Редкий консул считается с тем обстоятельством, что италийские солдаты принадлежат своему народу и именно он платит за них, а не Рим.

Рутилий Руф никогда не возражал против завуалированных дискуссий. Он слишком хорошо знал Мария, чтобы понять: то, о чем сейчас говорил старый друг, не имело никакого отношения к его племяннику Друзу. И охотно поддержал это явное отклонение от темы:

– Италийские союзники стали частью римской армии, чтобы объединить все силы по обороне полуострова. Они поставляют солдат и за это получили особый статус наших союзников – в дополнение к многим другим выгодам. И не последнее дело – объединение наций полуострова. Италийские рекруты нужны Риму, чтобы вместе бороться за общее дело. В противном случае один маленький народ шел бы войной на другой – и, без сомнения, урон был бы куда значительнее, чем от потерь любого римского консула.

– С этим можно поспорить, – возразил Марий. – Они сами могли бы объединиться и образовать единую италийскую нацию!

– Поскольку союз с Римом существует уже на протяжении трехсот лет, мой дорогой Гай Марий, я не понимаю, к чему ты сейчас клонишь, – сказал Рутилий.

– Депутации, которые обращаются ко мне, утверждают, что Рим использует их войска в иностранных войнах, абсолютно невыгодных для Италии, – терпеливо объяснил Марий. – Начальной наживкой для италийцев было обещание римского гражданства. Но, как тебе известно, прошло почти восемьдесят лет с тех пор, как последняя италийская или латинская община получала гражданство. Понадобилось восстание вольсков во Фрегеллах, чтобы добиться от Сената уступок для латинских общин!

– Ты упрощаешь, – сказал Рутилий Руф. – Мы и не обещали италийским союзникам римских гражданских прав – немедленно и полностью. Мы предложили им постепенное предоставление этих прав в ответ на лояльность. В первую очередь – латинские привилегии.

– Латинские привилегии значат очень мало, Публий Рутилий! В лучшем случае они дают довольно ничтожные, второстепенные права. Италийцы не имеют голоса на выборах в Риме.

– Ну да, но спустя пятнадцать лет после мятежа во Фрегеллах ты должен признать: положение с латинскими привилегиями несколько улучшилось, – упрямо продолжал Рутилий Руф. – Каждый, кто занимает должность судьи в латинском городе, теперь автоматически получает полное римское гражданство для себя и своей семьи.

– Знаю, знаю. Это также означает, что теперь в каждом латинском городе наберется значительное количество римских граждан, которое к тому же все время увеличивается! Не говоря уж о том, что закон обеспечивает Рим новыми гражданами. Причем именно такими, какими им надлежит быть, – состоятельными людьми, важными персонами местного значения. Людьми, которые будут правильно голосовать на римских выборах, – съязвил Марий.

Рутилий Руф вскинул брови:

– И что в этом плохого?

– Знаешь, Публий Рутилий, хоть ты и человек прогрессивных взглядов, в глубине души ты такой же консервативный римский аристократ, как Гней Домиций Агенобарб! – резко прервал его Марий, стараясь все же сдерживаться. – Почему ты отказываешься видеть, что Рим и Италия – это одно и то же, союз равных?

– Потому что это не так, – ответил Рутилий Руф. Ощущение безмятежного благополучия стало улетучиваться. – Послушай-ка, Гай Марий! Как ты можешь сидеть здесь, в стенах Рима, и ратовать за политическое равенство между римлянами Рима и италийцами? Рим – не Италия! Рим не случайно занимает первое место в мире, и добился он этого без италийских солдат! Рим – это нечто особое!

– Ты хочешь сказать, что Рим – исключительный, превыше всего? – уточнил Марий.

– Да! – Казалось, Рутилий Руф раздулся от гордости. – Рим – это Рим. Рим – действительно исключительный. И он превыше всего!

– А тебе никогда не приходило в голову, Публий Рутилий, что если бы Рим взял всю Италию – даже италийских галлов Падуи – под свою гегемонию, то стал бы только сильнее? – спросил Марий.

– Вздор! Рим перестал бы быть римским, – возразил Рутилий.

– И это, по-твоему, его ослабит?

– Конечно.

– Но сегодняшнее положение – это фарс! – настойчиво произнес Марий. – Италия похожа на шахматную доску! Районы с полным гражданством, районы с латинскими привилегиями, районы просто со статусом союзников – все смешалось. Альба Фуценция и Эзерния, наделенные латинскими привилегиями, окружены италийцами, марсиями и самнитами… Колонии, разбросанные по Падуе среди галлов… Какое там может быть реальное чувство единства с Римом?

– Образуя римские и латинские колонии среди италийцев, мы добиваемся их покорности, – объяснил Рутилий Руф. – Люди с полным гражданством или обладающие латинскими привилегиями нас не предадут. Им это невыгодно, если учесть альтернативу.