Книга Итальянский поход Карла VIII и последствия его для Франции онлайн

Намѣреваясь обозрѣть исторію и результаты итальянскаго похода Карла VIII, я долженъ напередъ объяснить, какія соображенія побудили меня избрать эту тему для своего труда, и какимъ образомъ думаю я воспользоваться значительнымъ матеріаломъ, находящимся въ моемъ распоряженіи.

Политическая и военная сторона похода Карла VIII въ Неаполь очень маловажна и представляетъ мало фактовъ, заслуживающихъ вниманіе; но это дурно расчитанное и вполнѣ неудавшееся предпріятіе важно для насъ въ другомъ отношеніи. Какь прологъ французско-итальянскихъ войнъ, безспорно представляющихъ одно изъ замѣчательнѣйших явленій переходнаго времени, оно имѣетъ обширное значеніе въ исторіи европейской цивилизаціи. Здѣсь французская нація, въ умственномъ, художественномъ и экономическомъ быту которой ясно обозначались еще слѣды средневѣковой эпохи, встрѣтилась лицомъ къ лицу съ итальянской культурой, находившейся тогда въ полномъ цвѣту возрожденія; здѣсь наблюдаемъ мы столкновеніе двухъ различныхъ цивилизацій, столкновеніе, довершившее внутреннее перерожденіе Франціи, начатое хитрою политикою Людовика XI; здѣсь мы имѣемъ возможность наблюдать также, какими послѣдствіями отразилось на французскомъ народѣ вліяніе глубокой нравственной порчи, которою страдала Италія временъ возрожденія.

Сообразно всему сказанному, политическія и военныя событія, которыми ознаменовался итальянскій походъ Карла VIII, отойдутъ на второй планъ въ моемъ изложеніи. Я не буду также распространяться о нѣкоторыхъ спеціальныхъ вопросахъ, преимущественно интересующихъ Французскихъ историковъ, напр. вопроса о томъ, вѣнчался ли Карлъ VIII императорскою короною, и дѣйствительно ли уступилъ ему Андрей Палеологъ византійскій престолъ. Всѣ мелочи, имѣющія совершенно частное, спеціальное значеніе, войдутъ въ мой разсказъ только въ томъ случаѣ, если съ ними связаны болѣе важныя и вліятельныя событія разсматриваемой эпохи, или если онѣ ярко характеризуютъ степень умственнаго и экономическаго развитія того или другаго народа. Преимущественное вниманіе будетъ обращено мною на политическое, умственно-художественное и нравственное состояніе Италіи въ концѣ XV столѣтія, на внутреннее содержаніе и характеръ итальянской цивилизаціи временъ возрожденія. Слѣдя за французами въ ихъ неаполитанскомъ походѣ, я буду не столько излагать, что они дѣлали, сколько, что они видѣли, чему были свидѣтелями, и въ особенности, что перенесли они на собственную почву. Французы и Франція явятся исключительнымъ предметомъ наблюденія только въ заключеніи моего труда. Здѣсь я постараюсь сгруппировать въ одномъ очеркѣ сумму преобразованій, внесенныхъ въ умственный, художественный и политическій бытъ Франціи итальянскимъ вліяніемъ, и прослѣжу въ краткомъ обозрѣніи дальнѣйшее развитіе итальянской культуры на Французской почвѣ до временъ Катерины Медичи.

Что касается до источниковъ, которыми я пользовался при составленіи этой монографіи, то они распадаются на три группы. Къ первой относятся оффиціальные акты и документы, въ довольно значительномъ числѣ находящіеся въ приложеніяхъ къ мемуарамъ Коммина (изданіе аббата Lenglet du Fresnoy, съ первоначальнаго изданія Godefroy, 1747 г. 4 тома in 4), также въ приложеніяхъ (pieces justificatives) къ нѣкоторымъ новѣйшимъ монографіямъ, и въ драгоцѣнной коллекціи Cimber'a; Archives curieuses de l'histoire de France.

Ко второй группѣ относятся хроники, мемуары, реляціи, дневники, большею частью принадлежащія современникамъ и очевидцамъ итальянскаго похода Карла VIII, и заключающія въ себѣ обширный запасъ свѣдѣній о событіяхъ разсматриваемой мною эпохи. Изъ источниковъ этого разряда, особеннаго вниманія заслуживаютъ мемуары Коммина, лѣтопись Гвиччіардини; дневникъ Бурхарда, честнаго и наблюдательнаго церемоніймейстера двора Александра VI, и стихотворная поэма де-Виня (Vergier d'honneur), съ особенною подробностью описывающая походъ Карла VIII изъ Рима въ Неаполь и обратный путь его во Францію. Наконецъ, третью группу составляютъ изслѣдованія и монографіи новѣйшихъ историковъ, между которыми первое мѣсто занимаютъ: Michelet, въ своемъ Renaissance обозрѣвающій вліяніе итальянской культуры на Францію, Gordon (Vie du pape Alexandre VI, пер. съ англ.), описывающій дѣла римской куріи въ первый періодъ французско-итальянскихъ войнъ и особенно важный потому, что онъ пользовался въ рукописи интереснымъ дневникомъ Бурхарда, до сихъ поръ нигдѣ не изданнымъ вполнѣ; William Roscoe (Leben des Lorenzo Medici и Vie et pontificat de Leon X, то и другое перев. съ англ.), въ послѣднемъ своемъ сочиненіи служащій продолженіемъ Гордону и важный по богатству собраннаго имъ матеріала и по приложеніямъ въ концѣ каждаго тома, гдѣ онъ впервые обнародовалъ много замѣчательныхъ документовъ; Sismondi (Histoire des rêpubliques d'Italie au moyen âge) Leo (Geschichte der italienishen Staaten), Kortum (Gesphichte Europa's im Uebergange vom Mittelalter zur Neuzeit), въ болѣе или менѣе полныхъ очеркахъ изображающіе внутреннее и внѣшнее состояніе Италіи въ концѣ XV вѣка, и мн. др. Изъ этого краткаго обозрѣнія источниковъ видно, что собранный мною матеріалъ, при кажущемся съ перваго взгляда богатствѣ и разнообразіи, не вполнѣ достаточенъ однакоже для выполненія одной изъ главныхъ задачъ, предположенныхъ мною въ этомъ трудѣ, – задачѣ изобразить внутреннее перерожденіе Франціи, произведенное итальянскимъ вліяніемъ, прослѣдить развитіе итальянской культуры на французской почвѣ. Исторію культуры можно изучать самостоятельно только по литературнымъ и художественнымъ памятникамъ, изъ которыхъ первые часто недоступны по своей рѣдкости, а вторые требуютъ ознакомленія съ ними на мѣстѣ. Этимъ извиняется въ нѣкоторой степени неполнота послѣдней части моего труда, такъ какъ здѣсь почти единственными руководителями служили мнѣ извѣстный трудъ Мишле: Histoire de France, и роскошное изданіе Поля Лакруа; Moyen âge et Renaissance^[1].

Въ половинѣ XV вѣка, замѣтная пустота образовалась въ жизни европейскаго общества. Въ эту эпоху, всѣ главнѣйшіе факторы средневѣковой исторіи приходятъ въ состояніе изнеможенія и безсилія. "Всѣ великія, міровыя идеи, нашедшія свое осуществленіе въ средне-вѣковой жизни, потеряли наконецъ нравственное обаяніе, которымъ такъ долго были облечены онѣ въ глазахъ западныхъ народовъ. Папство и имперія, два противуположные угла зданія, въ которое сложилась средневѣковая эпоха, истощили свои средства въ вѣковой взаимной борьбѣ и въ борьбѣ съ новыми идеями, проникавшими во всѣ слои западнаго общества. Крестовые походы, ереси средневѣковыхъ раціоналистовъ, авиньонское плѣненіе папъ, великій расколъ, вселенскіе соборы, все это одно за другимъ, словно систематически, потрясало папство, пока не разрушило въ конецъ его политическую силу Что касается до католицизма, то онъ былъ такъ тѣсно связанъ съ папствомъ, что паденіе одного неминуемо должно было поколебать авторитетъ другаго. Католическій догматъ оставался еще въ силѣ тамъ, куда не проникла ни одна изъ многочисленныхъ средневѣковыхъ ересей, но то политическое значеніе, которое было связано съ католицизмомъ въ средніе вѣка, было имъ утрачено, и утрачено невозвратно. Основной принципъ средневѣковой эпохи, единство, всемірная централизація, всюду долженъ былъ уступить мѣсто идеѣ національной самобытности, особности. Стремленіе къ которой подъ конецъ среднихъ вѣковъ становится повсемѣстнымъ и преобладающимъ. Въ XV вѣкѣ, никого уже не могла соблазнить и увлечь стереотипная средневѣковая формула: "одинъ Богъ, одинъ папа, одинъ императоръ". Повсюду, изъ подъ коры католическаго и цезарскаго космополитизма, широкою струею пробивалась народная жизнь выяснялись и осмысливались народныя физіономіи, опредѣлялись національные интересы. Развитіе учрежденій, обнимавшихъ своими притязаніями весь европейско-хрістіанскій міръ, остановилось; начался процессъ усиленнаго развитія національныхъ единицъ, мѣстной народной жизни. На развалинахъ императорской власти, на обломкахъ ея вселенскихъ притязаній, возвышается власть королевская, источникъ и сила которой коренятся въ элементѣ народности, національной самобытности и особности. Отовсюду возвышается протестъ противъ идеи всемірной монархіи, осуществить которую пытались папство и имперія. "Всемірная монархія, говорить одинъ французскій легистъ XIV вѣка, есть дѣло несправедливости и насилія; оно противно волѣ Божіей, раздѣлившей владычество надъ міромъ между королями, герцогами и князьями."^[2] «Власть императора ничтожна, говорить Эней Сильвій, обращаясь къ нѣмецкимъ князьямъ. Вы повинуетесь ей на сколько хотите, а хотите вы какъ можно менѣе; каждый думаетъ только о своихъ выгодахъ. Христіанскій міръ представляетъ тѣло безъ головы. Папу и императора окружаетъ блескъ ихъ высокихъ достоинствъ; но это только блѣднѣющіе призраки; они не имѣютъ силу повелѣвать, и никто имъ не повинуется. Каждая страна управляется своимъ государемъ, и каждый государь имѣетъ свои интересы»^[3]. То, что говоритъ Эней Сильвій о Германіи, относится въ равной мѣрѣ ко всему европейско-христіанскому міру. Во второй половинѣ XV вѣка повсюду, отъ Атлантическаго океана до Волги, наблюденіе историка представляются аналогическія явленія: вездѣ монархическое, мѣстно-централизаціонное, государственное начало торжествуетъ надъ обломками старины и захватываетъ въ свои руки регулированье народною жизнью. Во Франціи, Людовикъ XI наносить рѣшительный ударъ Феодализму и основываетъ одинъ изъ могущественнѣйшихъ троновъ въ мірѣ; въ Англіи, королевская власть, въ лицѣ Генриха VII, выходитъ торжествующею изъ внутренней неурядицы, произведенной распрями бѣлой и алой розъ и вѣковыми войнами съ Франціей; въ Испаніи, Фердинандъ и Изабелла соединеніемъ королевствъ Кастильскаго и Аррагонскаго и изгнаніемъ Мавровъ довершаютъ зданіе національнаго единства, и на этой прочной опорѣ основываютъ торжество монархическаго принципа. Въ Германіи, тяготѣніе частей къ центру замѣтно ослабѣваетъ, и идея имперіи замѣняется идеею земства, народно-федеративной союзности, органомъ которой являются рейхстаги. Наконецъ, въ Россіи исчезаютъ остатки федеративно-вѣчевой старины, и Новгородъ Великій падаетъ подъ ударами умнѣйшаго изъ собирателей русской земли. Въ этомъ новомъ, движеніи, какъ и во всѣхъ вообще политическихъ переворотахъ западной Европы, иниціатива и первенствующая роль принадлежитъ Франціи. Людовикъ XI представляетъ первый примѣръ короля централизатора, осторожно-хитраго и вмѣстѣ жестокаго собирателя своей земли, лучше всѣхъ предшествовавшихъ государей уяснившаго себѣ задачу и средства королевской власти, и умнѣе и неуклоннѣе всѣхъ стремившагося къ достиженію сознанной имъ цѣли. Задача его была трудная: прежде, чѣмъ приступить къ ея выполненію, ему надлежало залѣчить тяжелыя раны, которыми страдала страна, вынесшая на своихъ плечахъ стотридцатилѣтнюю внѣшнюю войну и вѣковой гнетъ феодализма. Страшную картину представляла Франція въ половинѣ XV вѣка. Опустошительная, вполнѣ средневѣковая война покрыла ее развалинами. Города и села дымились отъ недавнихъ пожарищъ; въ цѣлыхъ округахъ, казалось, жизнь вымерла; плодородныя поля превратились въ необитаемые пустыри; въ лѣсахъ и по дорогамъ бродили хищные звѣри. Матеріальное благосостояніе народа, никогда не достигавшее высокаго уровня, теперь было въ конецъ разрушено. Земледѣліе и промышленность едва удовлетворяли насущнымъ потребностямъ страны. Гордое, праздное дворянство, неспособное ни къ труду, ни къ пожертвованіямъ, давило крестьянское сословіе всею тяжестью своихъ феодальныхъ правь. Наемныя войска, одичавшія среди нескончаемыхъ войнъ, грабили страну и обременяли народъ налогами, необходимыми для ихъ содержанія.^[4] Толпы бездомныхъ бродягъ (routiers, ecorcheurs, retondeurs) разбойничали днемъ и ночью по большимъ дорогамъ, врывались въ селенія, съ звѣрскою жестокостью мучили беззащитныхъ поселянъ и заставляли ихъ нести за ними въ ихъ притоны награбленную добычу.^[5] Въ правительствѣ, въ администраціи, царствовалъ первобытный хаосъ. Феодальное начало упорно отстаивало свое существованіе и полагало неодолимую преграду дѣятельности центральной власти. Дворянство вело безпрерывную, открытую борьбу съ королемъ. Избалованные слишкомъ столѣтними войнами, привыкшіе къ бивачной жизни, французскіе дворяне не могли усидѣть спокойно по заключеніи мира; они возмущались при каждомъ удобномъ случаѣ, часто безъ всякой сознательной цѣли, единственно чтобъ чѣмъ нибудь наполнить праздную пустоту своей жизни. Въ послѣднюю половину царствованія Карла VII, не проходило ни одного года безъ того, чтобъ не вспыхнуло гдѣ нибудь возстаніе. Вотъ для примѣра нѣсколько выдержекъ изъ лѣтописей. Въ 1439 году принцы крови и нѣкоторые вассалы подняли знамя бунта въ Блуа, и во главѣ возмущенія сталъ дофинъ, будущій Людовикъ XI; это возстаніе, которое народъ назвалъ прагеріей (praguerie), потому что сопровождавшія его жестокости напоминали войны пражскихъ гусситовъ, продолжалось до 1442 года. Въ этомъ году герцоги Орлеанскій, Валансонскій, Бургундскій, Бретанскій, графъ Вандомь и герцогъ Бурбонъ взволновали провинцію Пуату, и для усмиренія ихъ потребовались чрезвычайныя усилія со стороны правительства. Въ слѣдующемъ году возмутился графъ Арманьякъ и завязалъ измѣнническія сношенія съ королями Англійскимъ, Кастильскимъ и Аррагонскимъ.^[6] Примѣрами подобныхъ возмущеній переполнены французскія лѣтописи XV вѣка. Феодальныя стихіи такъ прочно были укоренены на французской почвѣ, что Людовикъ XI, будучи еще дофиномъ, долженъ былъ употребить въ дѣло всю свою хитрость и энергію, всю силу своего характера, чтобъ прекратить междоусобныя распри феодаловъ въ своей вотчинѣ, провинціи Дофине, и при всемъ томъ, усилія его не увѣнчались полнымъ успѣхомъ. Королевская власть была совершенно опутана феодальными узами; что могъ сдѣлать среди такихъ условій благонамѣренный, но слабый и безхарактерный Карлъ VIII? Этотъ молчаливый король съ угловатымъ черепомъ и неуклюжимъ туловищемъ, только два раза въ день принимавшій пищу, но три раза слушавшій обѣдню^[7], бросался во всѣ стороны, издавалъ указы за указами, работалъ безъ отдыху, а дѣла все шли по прежнему. Да а что могъ онъ противопоставить феодальнымъ силамъ онъ, который не всегда имѣлъ достаточно денегъ, чтобъ купить себѣ пару сапоговъ?^[8] Весь ежегодный государственный доходъ Франціи едва-едва простирался тогда до двухъ съ половиною милл. ливровъ, собственные домены Карла VII доставляли ему всего 500,000 ливровъ, что немногимъ превышало доходы богатыхъ феодальныхъ владѣльцевъ.^[9] Какъ слабо было тогда вообще государственное начало передъ феодальными, видно изъ того по-разительнаго факта, что король, казнившій смертью преступника изъ несвободнаго состоянія, платилъ за него выкупныя деньги вассалу, которому принадлежалъ казненный^[10]. Ко всѣмъ этимъ безпорядкамъ слѣдуетъ присоединить еще глубокую деморализацію народа, выражавшуюся въ отсутствіи всякаго патріотическаго чувства, о чемъ свидѣтельствуютъ безпрерывныя дезертерства, измѣны, предательства. Народъ отвыкъ отъ труда, усыпилъ совѣсть; лѣность, бродяжничество, грязный развратъ овладѣли нисшими классами. Таково было внутреннее состояніе Франціи, когда судьба ея изъ слабыхъ рукъ Карла VII перешла въ руки его злаго и умнаго сына. Людовика XI не устрашила трудность выпавшей на его долю задачи. Никогда еще дѣло обширной государственной реформы не находило себѣ такого способнаго исполнителя. Въ характерѣ Людовика XI соединялась осторожная, выжидательная хитрость нашего Ивана III съ подозрительною жестокостью Ивана Грознаго. Расчетливый, холодный, кровожадный Людовикъ XI былъ какъ будто созданъ для того, чтобъ затопить въ крови послѣдніе обломки феодализма. Натура въ высшей степени прозаическая, трезвая, онъ сталъ въ разрѣзъ съ преданіями своего вѣка, въ которыхъ слышались еще отголоски поэтической старины. Рыцарскій, романтическій, элементъ былъ совершенно чуждъ его характеру. Онъ презиралъ и ненавидѣлъ всякое проявленіе чувства; онъ презиралъ поэзію, искусство, презиралъ идеальную любовь къ женщинѣ, презиралъ великодушіе, состраданіе. Прекрасно образованный, начитанный, онъ глубоко презиралъ науку, говоря о ней, что для людей умныхъ она безполезна, а глупцовъ дѣлаетъ только напыщенными^[11]. Въ вѣкѣ, въ которомъ были еще живы и полны обаянія преданія рыцарской эпохи, онъ презиралъ турниры, поединки, пышные праздники; единственной забавой его была охота на дикихъ звѣрей, которой предавался онъ съ кровожаднымъ увлеченіемъ. Онъ пренебрегалъ шелкомъ и золотомъ; одежда его была самая простая и грубая. Онъ презиралъ и ненавидѣлъ дворянъ и окружилъ себя людьми изъ низкаго званія: самымъ приближеннымъ къ нему человѣкомъ былъ его брадобрѣй Оливье, въ народѣ прозванный чертомъ. Систематически отрекаясь отъ всего, завѣщаннаго средневѣковою эпохою, кромѣ суевѣрной набожности, доходившей до Фетишизма, Людовикъ XI отрицалъ вмѣстѣ съ тѣмъ и идеалъ благородства и чести, созданный и освященный рыцарствомъ. Его не могло связать никакое обѣщаніе, никакая клятва. Онъ нарушалъ ежеминутно данное слово, подкупалъ, поддѣлывалъ подписи и печати. Ничего не было для него святаго въ человѣческой природѣ, ничего не уважалъ и не цѣнилъ онъ, кромѣ холоднаго, расчетливаго, эгоистическаго разума. Хитрость и вѣроломство считалъ онъ необходимыми элементами и высшимъ проявленіемъ государственной мудрости. Холодный разсудокъ, эманципированный отъ всѣхъ гуманныхъ инстинктовъ, былъ единственнымъ орудіемъ и единственной стихіей его политики. Жестокій отъ природы и по расчету, онъ поддерживалъ свою кровожадность подозрительностью, которою былъ зараженъ онъ подобно всѣмъ тиранамъ. Въ своемъ неприступномъ замкѣ, окруженномъ лѣсами и рвами, онъ подозрѣвалъ всѣхъ и каждаго: подозрѣвалъ свою жену, своего сына, подозрѣвалъ вельможъ, духовныхъ, даже своихъ собственныхъ слугъ и шпіоновъ.

Таковъ былъ человѣкъ, задумавшій политически переродить Францію, и на развалинахъ Феодализма устроить свое собственное хозяйство. Съ высокимъ практическимъ тактомъ, съ осторожною, выжидательною хитростью устремился Людовикъ XI къ выполненію предпринятой имъ реформы. Шелъ ли онъ къ этой цѣли вполнѣ сознательно, расчитанно, или только ловко пользовался обстоятельствами, во всякомъ случаѣ въ его дѣятельности нельзя не замѣтить единства плана и послѣдовательности. Онъ понялъ, что для того, чтобы свободно дѣйствовать, ему надо было прежде создать для себя прочную политическую власть, сосредоточить въ своихъ рукахъ правительственную диктатуру, раздробленную между феодальными единицами. И вотъ, онъ начинаетъ долгую, упорную борьбу съ феодализмомъ, борьбу безчестную, жестокую, въ которой нѣтъ мѣста состраданію и пощадѣ; холодный расчетъ руководить его планами, палачъ приводить ихъ въ исполненіе. Онъ не охотно прибѣгаетъ къ открытой силѣ; онъ больше любитъ дѣйствовать хитростью и вѣроломствомъ; мелкимъ плутомъ онъ является чаще, чѣмъ тираномъ. При встрѣчѣ съ препятствіемъ, прежде, чѣмъ ниспровергнуть его, онъ ищетъ, нельзя ли обойти его. Онъ часто безъ нужды проливаетъ кровь, но никогда безъ нужды не подвергаетъ себя опасности. Одна верховная идея управляетъ его политикою – идея государства, сильной центральной власти. На осуществленіе этой идеи, на борьбу съ препонами, которыя противополагало ей начало мѣстнаго самоуправленія, сословной, корпоративной или индивидуальной самобытности, Людовикъ XI потратилъ всѣ силы своего ума, всѣ средства своей коварной, гибкой, изворотливой натуры. Хитростью, обманомъ, обольщеніемъ, угрозою, онъ истощилъ и привелъ въ трепетъ дворянъ, ревниво наблюдавшихъ до того времени за сохраненіемъ своихъ правъ и своей феодальной независимости. На богатыхъ, могущественныхъ вассаловъ, владѣвшихъ обширными помѣстьями и значительною политическою силою, онъ обрушился всею тяжестью своей власти, не щадя даже близкихъ родственниковъ. Строптивый парижскій парламентъ и опасный по своимъ притязаніямъ университетъ онъ сдѣлалъ послушными орудіями своей воли. Папской юрисдикціи не придавалъ онъ никакого значенія и замѣщалъ по своему произволу вакантныя епископства и аббатства. Огромныя подати^[13], собираемыя имъ со всякаго подданнаго, къ какому бы званію и состоянію тотъ ни принадлежалъ, дали ему средства содержать многочисленное наемное войско, на которое, въ случай надобности, онъ могъ съ увѣренностью опереться. Чтобы возвысить авторитетъ центральной власти, ему надо было вооружить ее строгимъ и неумолимымъ правосудіемъ; съ этою цѣлью, онъ пустилъ въ ходъ цѣлую систему страшныхъ, звѣрски мучительныхъ казней, которыя устрашили самыхъ закоснѣлыхъ злодѣевъ и очистили лѣса и дороги отъ разбойниковъ. Расширяя и устраивая такимъ образомъ свое хозяйство, онъ не упускалъ изъ виду и матеріальнаго возрожденія отвоеванной у феодализма страны, и цѣлымъ рядомъ административныхъ мѣръ старался возвысить земледѣліе, торговлю и промышленность. На все обращалъ онъ свой строгій, проницательный взглядъ, и во всемъ дѣйствовалъ съ неограниченнымъ самовластьемъ. Необъятная диктатура его захватывала даже предметы чисто отвлеченные, управлять которыми не рѣшалось еще ни одно правительство: такъ напр. силою своей королевской власти, онъ объявилъ споръ реалистовъ съ номиналистами рѣшеннымъ, и разогналъ изъ парижскаго университета профессоровъ богословія, схоластическіе пріемы которыхъ ему не нравились^[14].

Такимъ образомъ, въ политической сферѣ, переходъ отъ старыхъ отношеній къ новымъ совершился. Цѣль, къ которой стремился Людовикъ XI, была достигнута: онъ сдѣлался полновластнымъ хозяиномъ въ странѣ, раздѣленной до того времени между феодальными единицами. Франція возвысилась до цѣльнаго народна-го единства, сплотилась въ одну національность. Раздробленныя феодальныя силы слились въ одинъ широкій политическій резервуаръ; множество маленькихъ частныхъ правительствъ, раздѣлявшихъ въ средневѣковой Франціи королевскую миссію, были уничтожены, или приведены въ зависимое положеніе. Строгой государственной централизаціи, конечно, не далъ и не могъ дать Франціи Людовикъ XI, потому что подобныя реформы совершаются вѣками. Людовикъ XI ничего не создалъ и ничего не разрушилъ вполнѣ: съ одной стороны, организуя центральную власть, онъ не организовалъ никакихъ дѣйствительныхъ гарантій, могущихъ обеспечить ея силу въ будущемъ, а съ другой, сословные и корпоративные элементы, съ которыми Людовикъ XI враждовалъ всю свою жизнь, были имъ задавлены, но не уничтожены: рано или поздно, они могли всплыть на поверхность. Централизаторамъ XVII вѣка предстояло еще много труда, чтобы укрѣпить окончательно государственные узы, завязанные Людовикомъ XI, и довершивъ формацію государства, осуществить на немъ знаменитый принципъ Людовика XIV, высшее выраженіе свѣтскаго абсолютизма: l'etat, c'est moi. Но при всемъ томъ, первый и самый трудный актъ перерожденія совершился при Людовикѣ XI: когда онъ умеръ, государства въ современномъ смыслѣ слова еще не существовало, но не существовало также и средневѣковаго феодализма.

Итакъ, Франція вышла политически обновленною изъ суровыхъ рукъ Людовика XI. Оставалось, обновить ее умственно и нравственно, сдѣлать ее участницею научнаго и художественнаго движенія, охватившаго въ то время Италію, раздѣлить съ нею плоды завоеваній, совершенныхъ человѣческой мыслью въ XV вѣкѣ. Надо было провести ее сквозь животворный процессъ возрожденія, гуманизировать, итальянизировать ее. Надо было, чтобъ французскій дворъ, сдѣлавшись проводникомъ возрожденной науки и искусства, озарилъ и освятилъ обновленное монархическое начало; чтобъ французское правительство, искусившись въ макіавелизмѣ, этой хитрой наукѣ итальянскаго деспотизма, открыло въ ней новый источникъ силы и новыя средства для продолженія великаго дѣла государственной централизаціи, начатаго Людовикомъ XI. Кто же сдѣлаетъ первые шаги на этомъ широкомъ поприщѣ?

Карлу VIII было тринадцать^[15] лѣтъ, когда умеръ Людовикъ XI. Бѣдный ребенокъ приносилъ съ собою на тронъ очень мало надеждъ и много грустныхъ воспоминаній. Подозрительный отецъ, опасаясь потерять вліяніе на сына, умышленно пренебрегалъ его воспитаніемъ^[16] и держалъ его въ удаленіи отъ общества^[17]. Мать Карла, робкая, запуганная женщина, жившая въ уединеніи подъ строгимъ надзоромъ мужа^[18], не могла имѣть на сына ни-какого вліянія. Безъ всякаго образованія, съ сбивчивыми, незрѣлыми понятіями, застѣнчивый, нерѣшительный, Карлъ VIII былъ притомъ очень некрасивъ собою. На его маленькомъ, неуклюжемъ туловищѣ помѣщалась голова такой несоразмѣрной величины, что Итальянцы прозвали его головастикомъ (cabezzucco)^[19]. Большіе на выкатѣ глаза, огромный носъ съ горбомъ, плоскія губы, короткая шея и широкая грудь довершали его безобразіе^[20]. При этой непривлекательной наружности, съ слабымъ умомъ, не обогащеннымъ ни знаніем, ни опытом, Карлъ VIII соединялъ нѣкоторое честолюбіе; но это было, по выраженію Роско, честолюбіе людей ограниченныхъ, которое, ослѣпленное блескомъ предпріятія, не хочетъ знать опасностей и не умѣетъ пользоваться результатами^[21]. Мелочной и сластолюбивый, Карлъ VIII постоянно находился подъ вліяніемъ женщинъ, страсть къ которымъ доходила у него до самаго неблаговиднаго разврата и рано разрушила его здоровье^[22]. Единственными качествами Карла, выкупавшими отчасти эти недостатки, была необыкновенная доброта, о которой съ увлеченіемъ говорить Комминъ^[23], и какое то инстинктивное благоговѣніе къ книгамъ, столь свойственное людямъ неученымъ и недалекимъ^[24].

Съ такимъ королемъ на тронѣ Франція, обремененная богатою добычею, награбленною Людовикомъ XI, находилась въ опасномъ положеніи. Множество частныхъ и сословныхъ интересовъ, нарушенныхъ самовластіемъ Людовика XI, потребовало реставраціи. Принцы крови вельможи, корпораціи, всѣ въ одинъ голосъ требовали возвращенія ихъ имуществъ, конфискованныхъ въ предшествовавшее царствованіе; сосѣднія правительства также предъявляли свои требованія^[25]. Казалось, Франція должна была разорвать себя на клочки, чтобъ удовлетворить всѣ эти притязанія, и отказаться отъ богатаго наслѣдія, завѣщаннаго Людовикомъ XI. Но два обстоятельства помогли Франціи выйдти изъ этого затруднительнаго положенія.

Во первыхъ, народъ стоялъ за политику Людовика XI, которая была тѣсно связана съ его интересами. Аристократическая, Феодальная реакція, обнаружившаяся тотчасъ по вступленіи Карла VIII на престолъ, и пытавшаяся сдѣлать своимъ органомъ государственные чины, не встрѣтила никакого сочувствія въ народныхъ массахъ; напротивъ, враждебное аристократіи расположеніе непривиллегированныхъ классовъ высказалось очень громко на государственномъ сеймѣ 1484 года. Несоразмѣрныя притязанія и угрозы аристократовъ разбились объ упругую стойкость парламента и городовъ. Все, чего добилась аристократическая партія отъ государственныхъ чиновъ, состояло въ незначительной суммѣ денегъ, предложенной правительству, и въ согласіи парламента на казнь Оливье, брадобрѣя Людовика XI. Пріобрѣтенія, сдѣланный королевской властью на счетъ Феодализма въ предшествовавшее царствованіе, остались неприкосновенными^[26].

Вторую поддержку нашла Франція въ томъ обстоятельствѣ, что во главѣ правленія, за малолѣтствомъ Карла VIII, стала умная и энергическая сестра его Анна Божё. Дочь Людовика XI, воспитанная въ его школѣ, одаренная холоднымъ, практическимъ, изворотливымъ умомъ, властолюбивая и рѣшительная, Анна Божё, подобно своей современницѣ, Изабеллѣ Кастильской, была создана для широкой политической дѣятельности и могла превосходно выполнить трудную роль, указанную ей обстоятельствами. Едва умеръ Людовикъ XI, она захватила въ свои руки регентство надъ малолѣтнимъ братомъ, отстранивъ отъ участія свою мать, искусно противопоставила неудовольствіе народныхъ массъ притязаніямъ аристократической партіи, и такъ ловко и рѣшительно дѣйствовала, что цѣлыя одиннадцать лѣтъ, до самаго похода Карла VIII въ Неаполь, безраздѣльно и неограниченно властвовала надъ молодымъ королемъ и завѣдывала дѣлами правленія. Государствомъ она управляла также легко, какъ своимъ мужемъ, безхарактернымъ герцогомъ Бурбономъ, раздѣлявшимъ съ нею номинально труды правленія. Съ необыкновеннымъ искусствомъ и изворотливостью предупредила она опасность, грозившую Франціи отъ такъ называемой "лиги общественнаго блага", составившейся изъ вельможъ не-довольныхъ новымъ порядкомъ вещей. Лигеры призвали на помощь Ричарда III короля англійскаго; Анна Божё противопоставила ему Генриха Тюдора, который, ея помощью, овладѣлъ короной Англіи. Но вскорѣ неблагодарный Генрихъ VII, соединившись съ Максимиліаномъ, сыномъ императора Фридриха III, вторгнулся во Францію. Максимиліанъ, кромѣ завоеванія сѣверо-восточныхъ провинцій, имѣлъ въ виду присоединить къ своимъ владѣніямъ Бретань, посредствомъ бра-ка съ Анною Бретанской. Но Анна Божё предупредила его и ввела три арміи въ провинцію, которой угрожало вторженіе, и устроила бракъ Анны Бретанской съ Карлом VIII. Франція обогатилась новой провинціей, союзники отступили^[27].

Свидѣтельства современниковъ очень бѣдны извѣстіями о первыхъ десяти годахъ царствованія Карла VIII^[28]. Молодой король не принималъ участія въ дѣлахъ правленія, а политика Анны Божё, повидимому, была направлена исключительно къ сохраненію того порядка вещей, въ которомъ оставилъ Францію Людовикъ XI. Но съ 1494: года положеніе дѣлъ измѣняется. Вмѣсто дальнѣйшаго развитія новыхъ началъ, положенныхъ Людовикомъ XI въ основаніе внутренняго быта государства, Франція устремляется во внѣшнія предпріятія. Наступаетъ эпоха французско-итальянскихъ войнъ, которыя, будучи тѣсно связаны съ реформою Людовика XI, указываютъ начатому имъ движенію новую форму. Борьба монархическаго начала съ сословными и корпоративными стихіями, приведенная Людовикомъ XI къ исходу, благопріятному для центральной власти, прекращается. Побѣжденное въ этой борьбѣ феодальное начало перестаетъ быть значительнымъ факторомъ Французской исторіи; остатокъ неугомонныхъ феодальныхъ силъ пережившихъ критическую эпоху борьбы, находитъ исходъ въ итальянскихъ войнахъ. На поляхъ Форнуи, Равенны, Мариньяно королевская власть собираетъ обильную жатву съ феодализма. Цвѣтъ французскаго рыцарства падаетъ въ кровавыхъ битвахъ; храбрый, великодушный Баярдъ, послѣдній представитель средневѣковаго рыцарства, послѣдній «chevalier sans peur et sans reproche», истекаетъ кровью въ битвѣ при Романьяно. Короли, не тревожимые болѣе безпокойными средневѣковыми стихіями, направляютъ свою дѣятельность въ другую сторону. Очарованные пышнымъ цвѣтомъ итальянской культуры, ослѣпленные идеей свѣтскаго абсолютизма, такъ широко и разнообразно развившейся на разорванной въ клочки итальянской почвѣ, они стремятся перенести въ предѣлы своего государства, итальянскую цивилизацію временъ возрожденія. То, что коварствомъ, угрозою, грубою силою пріобрѣлъ Людовикъ XI, они стремятся сохранить за собою силою нравственнаго вліянія. Ставъ во главѣ цивилизующаго движенія, они пріобрѣтаютъ новый авторитетъ въ глазахъ народа: они являются передъ нимъ среди пышной придворной обстановки, окруженные всѣми тонкостями итальянскаго этикета. Легко понять, впрочемъ, что французскіе короли, устремляясь во внѣшнія предпріятія, не вполнѣ сознавали ихъ важность и значеніе и не во всемъ объемѣ предъугадывали громадное разнообразіе ихъ результатовъ Въ дѣйствительной жизни, причины и послѣдствія событій далеко не имѣютъ той преднамѣренной связи, какою соединяетъ ихъ историческій прагматизмъ. Внѣшняя политика Карла VIII, Людовика XII, и даже Франциска I, если исключить его войны за политическое равновѣсіе, была обусловлена рядомъ мелкихъ, частныхъ, разнородныхъ побужденій; но мы должны были указать на ея отдаленные результаты, чтобы вѣрнѣе оцѣнить историческое значеніе событій, разсмотрѣнію которыхъ посвященъ нашъ трудъ.

Ближайшею причиною французско-итальянскихъ войнъ была честолюбивая мысль, запавшая въ голову Карла VIII. Co времени завоеванія Неаполитанскаго королевства Карломъ Анжуйскимъ, братомъ Людовика Святаго, французскіе короли не переставали заявлять на него свои притязанія. Іоанна II, послѣдняя королева Неаполитанская изъ дома Карла I (Анжуйскаго), умерла бездѣтною, завѣщавъ престолъ герцогу Анжуйскому Рене; но вельможи Неаполитанскіе отказались присягнуть ему и призвали Альфонса V Аррагонскаго, владѣвшаго уже Сициліей. Рене, побѣжденный въ борьбѣ съ Альфонсомъ, но не отказавшійся отъ своихъ притязаній, завѣщалъ королевство Неаполитанское своему племяннику, Карлу Анжуйскому, который въ свою очередь, умирая бездѣтнымъ, передадъ его Людовику XI. Занятый внутренними дѣлами и не любившій рисковать ради отдаленныхъ и сомни-тельныхъ предпріятій, Людовикъ XI не спѣшилъ воспользоваться своими правами въ Италіи; такимъ образомъ, по смерти его, Карлъ VIII оказался прямымъ наслѣдникомъ притязаній на Неаполитанское королевство, и едва достигнувъ совершеннолѣтія, рѣшился искать завоеваній за Альпами. На первыхъ порахъ, честолюбивый планъ его былъ встрѣченъ сильнымъ сопротивленіемъ со стороны однихъ, и восторженнымъ увлеченіемъ со стороны другихъ. Французскій дворъ представлялъ тогда двѣ партіи, постоянно враждовавшія между собою. Одна изъ нихъ, имѣвшая во главѣ Анну Божё, и состоявшая изъ старыхъ сподвижниковъ Людовика XI, воспитанныхъ въ его школѣ, заботилась исключительно о сохраненіи порядка вещей, созданнаго предъидущимъ царствованіемъ, и враждебно относилась къ честолюбивымъ замысламъ Карла. Вторую партію составляли молодые любимцы Карла VIII, щеголеватые миньйоны съ распущенными нравами, о которыхъ иронически говорить одинъ современникъ:

 
Pour assaillir un feminin donjon
Trop plus propres que dix aultres milliers^[29].
 

Эти люди должны были сочувствовать отдаленному предпріятію, которое представляло имъ возможность окончательно овладѣть довѣріемъ короля и достигнуть почестей и славы; по свидѣтельству Гвиччардини^[31], одни изъ нихъ, кромѣ того, были подкуплены Людовикомъ Сфорцой, другіе надѣялись получить помѣстья въ завоеванномъ королевствѣ. Руководимые этими побужденіями, миньйоны Карла употребляли всѣ усилія, чтобъ поддержать въ молодомъ королѣ его честолюбивые замыслы. Людовикъ Орлеанскій (будущій Людовикъ XII), стоявшій во главѣ придворной молодежи, старался пробудить въ Карлѣ страсть къ военнымъ упражненіямъ, и съ этою цѣлью устроилъ пышные турниры въ Ліонѣ, гдѣ жилъ король. Рыцари, переодѣтые Греками, Римлянами, Маврами, Турками, украшенные гордыми девизами, выходили ежедневно на арену, окруженную блестящею публикою^[32]. Вдохновеніе поэтовъ, симпатіи дамъ были направлены въ одну сторону, къ завоеванію Неаполя. То прибѣгая къ вліянію метрессъ молодаго короля, то дѣйствуя на его воображеніе чудесными разсказами о почестяхъ и славѣ, ожидавшихъ его въ этомъ предпріятіи^[33], фавориты Карла воспламеняли его честолюбіе и увлекали его къ необдуманному походу. Скоро воображеніе молодаго короля разгорѣлось въ такой степени, что завоеваніе Неаполя не удовлетворяло уже его честолюбивыхъ стремленій: онъ предпринялъ намѣреніе изгнать Турокъ изъ Европы, овладѣть восточной имперіей, освободить св. землю изъ рукъ невѣрных^[34]; въ этомъ обширномъ планѣ, завоеваніе; Неаполя являлось только незначительнымъ эпизодомъ. Идея крестоваго похода еще разъ возродилась въ воображеніи французскаго народа; но это была только минутная реакція противъ новаго порядка вещей, созданнаго ходомъ событій. Карлъ VIII, руководимый Брисонне и Вескомъ, поспѣшилъ однако же обратить въ свою пользу это неожиданное обстоятельство: прикрываясь религіознымъ характеромъ предпріятія, онъ могъ успѣшнѣе домогаться субсидій отъ духовенства^[35], волновать массы, возбуждать въ нихъ сочувствіе къ святому дѣлу. Ничто не было имъ упущено изъ виду, чтобъ склонить на свою сторону народныя симпатіи; заказаны были процессіи и публичныя моленія за успѣхъ, предпріятія; поручено было опытнымъ людямъ распускать подъ рукою слухи о томъ, что древнее пророчество предопредѣлило Карлу короны іерусалимскую и константинопольскую^[36]. Появились въ печати памфлеты, заключавшіе въ себѣ предсказанія о несомнѣнныхъ успѣхахъ короля въ его святомъ предпріятіи. Въ одномъ изъ нихъ, Андрей де-Винь разсказываетъ пророческій сонъ, въ которомъ, между прочимъ, христіанство взываетъ къ Карлу: «не ты ли тотъ великодушный мститель, котораго обѣщала мнѣ Сивилла, сказавъ, пятьсотъ лѣтъ назадъ, что меня вознесетъ на высочайшую ступень славы молодой король, по имени Карлъ, вѣнчанный на тринадцатомъ году своей жизни?»^[37]. Новое немаловажное обстоятельство явилось содѣйствовать рѣшимости Карла: къ нему прибыли послы

Людовика Сфорцы, правившаго Миланомъ за малолѣтствомъ герцога Джіованни Галеаццо, и который, тревожимый властолюбивыми замыслами, не встрѣчавшими поддержки въ Италіи, рѣшился прибѣгнуть къ помощи иностранцевъ. Въ длинной и напыщенной рѣчи, которую, можетъ быть въ изукрашенномъ видѣ, передаетъ на четырехъ страницахъ in 4 Гвиччардини^[38], послы Людовика Сфорцы старались убѣдить Карла VIII въ чрезвычайной легкости, съ какою соединено было завоеваніе Неаполя, и воспламенить его воображеніе блистательными тріумфами, ожидавшими его въ этомъ предпріятіи^[39]. Противъ совокупной силы подобныхъ побужденій ничего не могли сдѣлать благоразумныя увѣщанія Анны Божё и старой придворной партіи. Умная дочь Людовика XI понимала, что итальянскій походъ, обѣщая, даже въ случаѣ удачи, только отдаленныя и сомнительныя выгоды для Франціи, въ то же время грозилъ существенною опасностью ея собственному положенію въ государствѣ. Легко было предвидѣть, что молодые любимцы Карла VIII, овладѣвъ особою короля, постараются упрочить при немъ свое вліяніе ко вреду противной партіи; что Карлъ VIII, изъ благодарности къ миньйонамъ, поддерживавшимъ его воинственное рѣшеніе и раздѣлявшими съ нимъ труды и опасности предпріятія, по возвращеніи изъ похода не откажетъ имъ въ своемъ довѣріи; а въ такомъ случаѣ, участь Анны Божё и ея партіи не представляла ничего утѣшительнаго. Движимая подобными соображеніями, дальновидная правительница употребляла всѣ усилія, чтобъ отклонить Карла VIII отъ его легкомысленнаго предпріятія^[40]. Нѣкоторое время, дѣйствительно, молодой король находился въ нерѣшимости: походъ то откладывали, то снова принимались за приготовленія^[41]; но наконецъ вліяніе любимцевъ одержало верхъ надъ благоразумными предостереженіями Анны Божё, и Карлъ VIII началъ дѣятельно готовиться къ походу. Съ Людовикомъ Сфорцой заключенъ былъ договоръ, по которому послѣдній обязывался дать Карлу свободный пропускъ чрезъ свои владѣнія, снарядить для него на свой счетъ отрядъ изъ 500 человѣкъ, дозволить ему вооружить въ генуэзской гавани нужное число кораблей, и снабдить его, до выступленія изъ Франціи, 200,000 дукатовъ. Карлъ VIII, съ своей стороны, обязывался защищать оружіемъ герцогство миланское и поддерживать въ немъ правительство Людовика Сфорцы. Независимо отъ того, Карлъ VIII обязывался особымъ актомъ уступить Людовику, тотчасъ по завоеваніе Неаполя, княжество Тарентское^[42]. Чтобъ добыть необходимыя денежныя средства, Карлъ VIII занялъ въ генуэзскомъ; банкѣ 100 т. дукатовъ, на весьма тягостныхъ условіяхъ^[43]. Затѣмъ изданъ былъ манифестъ, которымъ Карлъ VIII объявлялъ во всеобщее свѣдѣніе, что предпринимая завоеваніе Неаполя, онъ не намѣренъ оскорблять свободу и независимость Италіи, а стремится только освободить Неаполь отъ ига узурпатора. При этомъ присовокуплялось, что немедленно по завершеніе итальянскаго похода, Карлъ VIII отправится на отыщеніе св. земли, оскверненной присутствіемъ невѣрныхъ^[44]. Окончивъ всѣ эти приготовленія, Карлъ VIII принялъ личное начальство надъ войсками и выступилъ изъ предѣловъ Франціи.

* * *

«Италія была счастлива и безмятежна, пока война не нарушила ея покоя. Въ продолженіи тысячи лѣтъ, съ тѣхъ поръ, какъ римская имперія, ослабленная порчею нравовъ, начала ниспадать съ той высоты, на какую вознесли ее ея счастіе и ея геройскія добродѣтели, никогда Италія не была въ такомъ цвѣтущемъ состояніи, какъ въ 1490 году. Глубокій миръ царствовалъ во всѣхъ областяхъ ея; горы и долины были одинаково плодородны; богатая, хорошо населенная, и не признававшая ни-какого чужеземнаго владычества, она блистала щедрымъ великолѣпіемъ своихъ государей, красотою и многочисленностью, своихъ знаменитыхъ городовъ, величіемъ Рима, столицы вѣры. Науки и искусства процвѣтали въ нѣдрахъ ея; у нея были тогда и великіе государственные люди, и искусные полководцы. Счастливая внутри, она пользовалась извнѣ уваженіемъ и удивленіемъ иностранцевъ»^[45].

Такъ начинаетъ Гвиччардини свое скорбное повѣствованіе объ "Итальянскихъ войнахъ". Оскорбленное чувство патріота, ѣдкая, полная раздраженнаго скептицизма насмѣшка надъ настоящимъ, и грустное сожалѣніе о прошломъ, характеризующія этого историка и проникающія въ каждую страницу его лѣтописи, формулируются въ этой скорбной фразѣ, которою онъ начинаетъ разсказъ о бѣдствіяхъ своей родины: "Италія была счастлива и безмятежна, пока война не нарушила ея покоя".

Въ чемъ же заключались это счастіе, эта безмятежность Италіи, объ утратѣ которыхъ сожалѣетъ ея лѣтописецъ? Былъ ли это мертвый, стоячій покой, результатъ истощенія всѣхъ элементовъ борьбы и развитія, или мирное, спокойное процвѣтаніе, вызванное напряженіемъ жизненныхъ силъ? Въ чемъ заключается смылъ той эпохи, въ которую Италія, прозябавшая въ теченіе тысячелѣтія, шумно и радостно выступаетъ на поприще исторической дѣятельности, чтобы, пройдя во главѣ человѣчества пространство двухъ вѣковъ, снова на нѣсколько столѣтій погрузиться въ тяжелую дремоту? Въ чемъ, однимъ словомъ, заключается внутреннее содержаніе эпохи, которую исторія назвала великимъ именемъ возрожденія?

Мы знаемъ еще другую эпоху, болѣе близкую къ нашему времени, болѣе понятную нашему уму, и сохраняющую поразительное сходство съ той, о которой предстоитъ намъ рѣчь: это вѣкъ Людовика XV. Какъ ни далеко удалены эти эпохи едва отъ другой, но чрезъ пространство раздѣляющаго ихъ времени не трудно различить родственныя черты, подводящія ихъ подъ одинъ и тотъ же историческій типъ. Вѣкъ возрожденія умственное, художественное и политическое движеніе, которое въ концѣ XIV столѣтія, охватило средневѣковую Европу и призвало ее къ новой жизни, играетъ точно такую же роль относительно реформаціи, какую философское движеніе XVIII вѣка играетъ относительно революціи. И тамъ и здѣсь, мы наблюдаемъ аналогическое явленіе: революцію мысли противъ авторитета. Когда религіозные идеалы, повелѣвавшіе жизнью средневѣковаго общества, оказались несостоятельными для того, чтобъ продолжать регулировать всѣ отправленія политической и умственной дѣятельности, тогда Макіавелли указалъ другой идеалъ – идеалъ, правда, не новый, находившійся уже въ государственной практикѣ, но не закрѣпленный еще наукою, не формулированный въ теоріи. Онъ далъ новый авторитетъ обществу – авторитетъ политическій, государственный, національный, и поставилъ его въ рѣзкую оппозицію авторитету духовному. Но Макіавелли былъ дурно понятъ новою Европою: изъ его ученія сдѣлали теорію, абсолютную въ пространствѣ и времени, тогда какъ онъ предлагалъ только принципы для своей эпохи, для своего народа. Торжество макіавеллизма, понятаго въ такомъ извращенномъ смыслѣ, скоро обнаружило его узкую односторонность, и потребность реакціи вызвала умственный и политическій переворотъ XVIII вѣка, который, такимъ образомъ, является какъ бы заключительнымъ звѣномъ цѣлаго ряда событій, обнимающаго четыре столѣтія исторической жизни Европы.

Аналогія между этими двумя эпохами простирается еще далѣе. Мы безъ труда можемъ различить еще одну общую, характеристическую черту, которая роднитъ эти два вѣка, такъ далеко отстоящіе одинъ отъ другаго. Черта эта заключается въ томъ, что в въ XV и въ XVIII столѣтіи, движеніе вѣка попало въ руки дѣятелей частныхъ, а не оффиціальныхъ, въ руки общества, а не правительства. Обновленіе началось снизу, а не сверху; вождями движенія явились литераторы и ученые, а не власть, противъ которой ополчился духъ времени. Авторитеты, съ которыми боролись реформаторы XV и XVIII вѣка, сохраняютъ во все продолженіе борьбы апатическое бездѣйствіе, или довольствуются крайне слабымъ, пассивнымъ сопротивленіемъ. Они не обнаруживаютъ никакого напряженія, никакой энергіи; имъ какъ будто нѣтъ дѣла до новыхъ идей, новыхъ требованій, проникающихъ во всѣ слои общества. Они не предпринимаютъ никакихъ своевременныхъ мѣръ противъ враждебнаго имъ движенія; напротивъ, они готовы ему покровительствовать, и иногда даже сами поддаются силѣ общаго теченія. Они находятся въ томъ періодѣ исторической перезрѣлости, когда могущественныя прежде учрежденія, прійдя въ ветхость, теряютъ всякій нравственный авторитетъ и ни въ чемъ болѣе не находятъ поддержки для своего существованія, кромѣ злоупотребленія властью, готовою ускользнуть изъ ихъ рукъ. Сикстъ IV, Иннокентій VIII, Александръ VI, стоятъ точно въ такомъ же отношеніи къ эпохѣ возрожденія, въ какомъ регентъ Филиппъ и Людовикъ XV стоять къ умственно-политическому перевороту VIII вѣка: и тамъ и здѣсь, мы встрѣчаемъ нравственное убожество характеровъ, отсутствіе принциповъ, вялость воли убѣжденія, слабость, апатію, порочность. Въ послѣднемъ отношеніи, сравниваемыя нами эпохи представляютъ нашему наблюденію еще одно аналогическое явленіе, въ равной степени любопытное и для историка и для психолога. Подъ этимъ явленіемъ мы разумѣемъ то изумительное паденіе нравственности, тотъ циническій развратъ, которые характеризуютъ названныя эпохи и идутъ рука объ руку съ побѣдоноснымъ движеніемъ разума. Въ эпоху возрожденія, въ вѣкъ Людовика XV, рядомъ съ самыми смѣлыми порывами мысли, съ самыми возвышенными стремленіями духа, мы встрѣчаемъ такія грубыя проявленія чувственной природы человѣка, примѣръ которыхъ можно встретитъ только въ лѣтописяхъ императорскаго Рима. Вѣкъ Петрарки и Макіавелли, вѣкъ Вольтера, Руссо, Монтескье, извѣстны въ исторіи какъ эпохи, наименѣе уважавшія добродѣтель и нравственность. Такія личности, какъ Александръ VI, Цезарь Борджія, Филиппъ Орлеанскій и Людовикъ XV невольно представляются нашему воображенію, какъ скоро за-ходить рѣчь о XV или XVIII столѣтіи. И этотъ публичный, оффиціальный развратъ, это циническое презрѣніе къ принципамъ нравственности, охватываютъ не одну старую, отживающую половину общества: язва проникаетъ въ крѣпкіе, здоровые организмы, поражаетъ силы, полныя энергіи и напряженія. Итальянскіе гуманисты временъ возрожденія и передовые дѣятели XVIII вѣка сами были заражены тою нравственною порчью, которая, на ихъ глазахъ, быстро разъѣдала организмъ стараго общества. Недозрѣлыми плодами цивилизаціи одинаково пользовались и люди новаго и люди стараго порядка.

Опасаясь уклониться слишкомъ далеко въ сторону, мы не станемъ продолжать нашей параллели. Указавъ на главнѣйшія аналогическія явленія, замѣчаемыя въ характерѣ и направленіи двухъ эпохъ, связанныхъ однородностью типа, мы тѣмъ хотѣли только яснѣе изобразить историческое значеніе той изъ нихъ, къ которой относится предметъ настоящаго труда. Мы хотѣли показать, что эпоха возрожденія, разсматриваемая въ связи съ предшествовавшимъ ей періодомъ и съ событіями, непосредственно за нею слѣдовавшими, носитъ въ себѣ, въ одно и то же время, и осужденіе стараго, и программу новаго порядка; что она можетъ быть разсматриваема и какъ протестъ противъ тѣхъ началъ, которыми жило средневѣковое человѣчество, и какъ процессъ медленной приготовительной работы, въ которомъ нарождались и зрѣли идеи, разрѣшившіся реформаціей. Теперь намъ слѣдуетъ обозрѣть главнѣйшія явленія переходнаго времени и тѣмъ уяснить, на сколько это будетъ возможно, духъ и характеръ этой блестящей, дышащей полнотою жизни и содержанія, эпохи.

Древній міръ, съ его широко-развитой цивилизаціей, съ его художественной религіей, съ его безсмертными памятниками науки и искусства, палъ подъ ударами варваровъ; но, умирая, онъ завѣщалъ имъ богатое наслѣдіе. Оно заключалось въ неоцѣненныхъ сокровищахъ его духа, выработавшаго свое самостоятельное воззрѣніе на жизнь, на природу и на человѣка. Художественная миѳологія Олимпа, будучи лучшимъ произведеніемъ народнаго генія, въ свою очередь воспитала въ древнихъ Грекахъ тотъ тонкій, артистическій сенсуализмъ, умѣвшій примириться съ философіей и этикой, который служилъ характеристическимъ отличіемъ эллинской цивилизаціи. Онъ обнаружился, съ разныхъ сторонъ, и въ религіи, и въ искусствѣ древнихъ Грековъ. Въ представленіи Грека, пластическая красота формы сливалась неразрывно съ невидимой и неосязаемой красотой духа, оживотворяющаго эту форму. Древній Грекъ не могъ совмѣстить въ своемъ умѣ независимаго представленія духа и плоти; то и другое существовало для него только въ одномъ цѣльномъ гармоническомъ сочетаніи. Эта отличительная черта эллинскаго искусства отразилась и въ религіозныхъ представленіяхъ Грековъ: они не выработали и не могли выработать никакой правильной дуалистической системы. При всей сложности ихъ религіознаго міросозерцанія, при всемъ обиліи миѳологическихъ образовъ, они умѣли сохранить въ своихъ вѣрованіяхъ характеръ художественной цѣльности и единства. Дуализмъ, любимѣйшая форма восточныхъ религій, остался чуждымъ эллинизму, потому что Грекъ не понималъ отдѣльнаго и независимаго существованія добра и зла ни въ человѣкѣ, ни въ природѣ. Въ эту богатую сокровищницу эллинизма, Римляне внесли мало новыхъ вкладовъ. При всемъ богатствѣ своихъ добрыхъ національныхъ качествъ, они были не способны къ широкому художественному развитію. Ихъ умъ, всегда счастливый въ области практической дѣятельности, былъ лишенъ самобытной творческой силы въ сферѣ искусства или отвлеченнаго мышленія. Поставленные лицомъ къ лицу съ греческой цивилизаціей, они приняли отъ нея только то, что обязано было своимъ происхожденіемъ жизненнымъ условіямъ, общимъ для Греціи и Рима: они приняли ея форму, ея сенсуализмъ, ея эпикурейскіе культы, однимъ словомъ ея грубую, чувственную сторону. Это обстоятельство не отнимаетъ, впрочемъ, у Римлянъ ихъ громадной заслуги передъ человѣчествомъ. Они выполнили далеко не маловажную долю своей исторической задачи, сохранивъ въ продолженіи нѣсколькихъ столѣтій духовное богатство Греціи и завѣщавъ новымъ народамъ то реальное, художественное воззрѣніе на вселенную, тотъ роскошный, полный жизни и свѣжести, культъ природы, которые составляютъ отличительное достояніе древности. Передачѣ этой не суждено было совершиться непосредственно: между паденіемъ древняго міра и возрожденіемъ его духовнаго идеала въ XV вѣкѣ, европейскіе народы пережили тысячелѣтій промежуточный періодъ, въ продолженіе котораго другіе идеалы, другія стремленія управляли ими. Средніе вѣка, съ высоты своихъ готическихъ башенъ, сурово и непривѣтливо смотрѣли на міръ: они уносились въ небеса, они презирали землю. Католическій риторизмъ гнушался земными благами; онъ проповѣдывалъ отреченіе плоти, постъ, молитву и страданіе. Земная жизнь, учили отцы церкви, ниспослана намъ въ наказаніе; тѣлесная оболочка – темница. Не веселиться и наслаждаться дарами Божьими пришли мы въ міръ, a для того, чтобъ самоотреченіемъ, страданіемъ и подвигами благочестія заслужить награду въ другой, загробной, таинственной жизни, которую христіанство опредѣляло только отрицательно, отсутствіемъ всего земнаго. То былъ таинственный міръ духовъ, незримыхъ, безплотныхъ, идеальное бытіе которыхъ непостижимо для смертнаго. Это отрѣшенное отъ плоти, враждебное всему земному, міросозерцаніе стояло въ рѣзкой противоположности съ преданіями классическаго міра. Древность обожала красоту формы и гармонически сочетала съ ней красоту генія, она вся облекалась въ пластику, въ веселую, радужную оболочку; христіанство не признавало тѣлесной красоты оно цѣнило только возвышенную красоту добродѣтели. Древность боготворила при-роду, хотѣла жить, наслаждаться жизнью; христіанство отрывало человѣка отъ земли и уносило его на небо.

Таковы были противоположныя, враждебныя стихіи, столкнувшіяся лицомъ къ лицу въ эпоху возрожденія. Кто останется побѣдителемъ въ борьбѣ, возникшей между ними? или возможно для нихъ примиреніе? Вмѣсто прямого отвѣта на этотъ вопросъ, разсмотримъ главныя стороны гуманистическаго движенія въ религіозномъ, политическомъ, умственномъ и художественномъ отношеніи.