Книга Мужской день онлайн

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Селекционный участок одной из опытных станций в Сибири – два-три приземистых длинных дома в окружении мелких стелющихся яблонь и вишен. Заборик из белого штакетника да открытая метеоплощадка с флюгером и с невысоким настилом для приборов, похожим на ветхую трибуну.

Возле штакетника остановился «газик», из него вышла молодая женщина и крикнула в растворенное окно:

– Мама где ты?

В окне появилась постная сухая личность – старик лет семидесяти, он строго поглядел на приехавшую, но, узнав ее, сразу подобрел:

– Ты откуда, Наташа?

– Из Батана. Где мама?

– Да здесь она, на ближней делянке, – сказал старик.

Наташа бегом огибает дом и вот, раскрыв руки, бежит навстречу матери, стоящей в колосках с пинцетом в руке. Обнялись.

– Здравствуй, мама!

– Здравствуй, дочь! Ты чего такая взволнованная?

– Сегодня же вечер. Твой вечер!

– Ну да… юбилей, – улыбается Мария Ивановна. – За уши таскать дуру старую.

– Я за тобой прилетела. Самолет через час уходит.

– Ты уж лети. Сама там хозяйничай. А я к вечеру подъеду.

– Да ты что, собственному празднику не рада?

– Я-то рада. – Она смотрит на подходящих к ней баб, напарниц ее, их пятеро. – Но есть дело поважнее юбилея.

– Летите, Мария Ивановна, летите! – разноголосо загомонили бабы. – Мы тут и без вас дотемна постараемся.

– А то! Семьдесят лет не каждый день бывает… Летите!

– Нет, бабы! Пока я буду веселиться, нас с вами закроют и распустят.

– Как закроют?

– А так… Одним наши цеха понадобились под конторы. А другие экономию наводят. Де, мол, невыгодно держать отдельный селекционный участок. Надо объединить его с Тургинской станцией.

– Она ж за тыщу верст! Питомники туда не перекинешь.

– Они ж пропадут… – загомонили бабы.

– А им ништо. Они их не закладывали. Они экономию наводят.

– Но мама! Северин же обещал – не трогать вас.

– Приехали из области. Сегодня в двенадцать совещание в горкоме. Будут решать судьбу нашу.

– Ладно! – не сдается Наташа. – Я упрошу пилота, он задержится. Только ты из горкома давай прямо на аэродром.

– Нет, Наталья, – твердо отвечает Мария Ивановна. – Я в Черный Яр, в Высокое съезжу. На могилу к отцу.

– Но мама, это ж далеко! Такой крюк делать…

– Подумаешь – две сотни километров. К вечеру приеду, не беспокойся. А вы, бабы, трудитесь. После обеда помощников вам пришлю.

Обняв дочь, она двинулась с поля.

– Петя, у тебя все готово? – спросила у шофера «газика» Мария Ивановна. – Минут через десять поедем.

– Все в порядке, Мария Ивановна!

Из дома вышел давешний сухонький старичок, в руках у него стопка журналов, газет и букет полевых цветов.

– Маша, я слыхал, ты к Ивану Николаевичу завернуть хочешь?

– Хочу.

– Положи ему на могилу от меня… – старик подал ей цветы. – А это тебе, – он положил на выносной столик газеты и журналы. – Целый месяц собирал. Это все о тебе… И об Иване Николаевиче, – говорил старик, перебирая газеты и журналы с портретами Марии Ивановны.

– Мама, у тебя лицо усталое. Ты когда встала? – спросила Наташа.

– Встала? Ты спроси у нее, когда она ложилась! – проворчал старик. – Последние ночи почти не спит… От темна до темна на поле, даже почту не трогала.

– Ничего, пустяки, – ответила Мария Ивановна. – Вот поеду – и все прочту.

Газеты веером ложились на столик, все открытые на нужной странице, и смотрела с них Мария Ивановна – все то же утомленное, спокойное и хмурое лицо. А над этими портретами газетные заголовки – броскими шапками: «Сибирский селекционер – народный агроном республики», «Создателю знаменитой «тверди» – неполегаемой сибирской пшеницы – 70 лет», «Присвоено звание доктора наук без защиты диссертации»…

А потом рядом на тот же столик легли два журнала, открытые где-то на середине, но на этих страницах была иная фотография – дерзко и строго глядел пожилой господин с высокими залысинами, с пышными темными усами, с седеющей бородой. И заголовок: «100-летие со дня рождения пионера сибирской селекции». И еще статья: «Иван Твердохлебов – ученый и гражданин»…

– Вот вы и встретились, – говорил старик, радостно поглядывая на Марию Ивановну.

– Спасибо! – Она с чувством пожала ему руку.

– Да, вот еще телеграммы… – Он вынул из кармана пачку телеграмм, выбрал одну из них. – И ты знаешь, от кого есть? От Лясоты.

– От Лясоты? С чего бы это? – удивилась Мария Ивановна.

– Время подошло такое, Мария Ивановна. Время обнимать – и время уклоняться от объятий, – лукаво сказал старик. – Кстати, ведь вы с ним одного выпуска?

– Нет… Когда я училась, он был аспирантом.

– Где?

– Там же, в Петровской академии.

По пустынной лиственничной аллее Тимирязевской академии бесшумно катится, словно плывет по воздуху, крылатая пролетка; вожжи в свободном провисе покачиваются над облучком, их никто не держит. Кучера нет. Седок с кожаной подушки безмолвно смотрит на нас. Мы узнаем в нем знакомого по фотографии Ивана Николаевича Твердохлебова. А чуть поодаль, посреди лиственничной аллеи, стоит тот самый столик с газетами, возле которого Мария Ивановна, одна.

Твердохлебов оглядывается, вынимает из кармана жилетки серебряные часы, открывает крышку и произносит:

– Маша, тебе пора!

Мария Ивановна хочет что-то сказать ему, жестом задержать, остановить, но… пролетка медленно удаляется, растворяясь в трепетно-зыбкой куще.

Мария Ивановна как бы машинально кинулась за пролеткой и… вдруг очутилась в людной многоярусной аудитории, где возбужденно спорили Макарьев и Лясота.

– Дети продолжают жизнь, заложенную ранее в их родителей, – говорит Макарьев. – Ибо и дети и родители являются продуктом одного и того же наследственного вещества.

– Это схоластика, средневековая ложь! – кричит Лясота. – Мы поломаем вашу мистическую наследственность и будем управлять ею в интересах нашего хозяйства и общества.

– Вам не хватит жизни для этого.

– Мы начнем, а дети завершат!

– К счастью, у горбатых родителей рождаются нормальные дети.

– Овес рождается от овса, а пес от пса! – крикнул кто-то из студентов, и аудитория загрохотала…

– Когда это было? – спросил тот самый старик.

– Всю жизнь так было, – ответила Мария Ивановна.

– Всю жизнь Лясота был аспирантом? Маша, ты о чем говоришь?

Мария Ивановна и в самом деле как бы очнулась, смотрит с удивлением на старика. Она все еще стоит возле столика, рука ее по привычке перебирает журналы и газеты.

– Ты меня совсем не слушаешь, – продолжал старик. – Здорова ли ты?

– Я, как старая лошадь, вроде бы стоя задремала, – усмехнулась Мария Ивановна и другим голосом: – Наташа, где ты?

– Тут я! – донеслось из дому. – Плащ твой ищу.

– Он на вешалке, за шкафом. Не забудь мою сумку на столе! В ней часы, – крикнула Мария Ивановна и обернулась к старику: – Спасибо, друг мой. До свидания!

Она забрала газеты и журналы и направилась к машине. Наташа тем временем вынесла ей из дому плащ и портфель. Мария Ивановна раскрыла портфель-сумку, достала серебряные часы-луковицу (те же самые, отцовские), раскрыла крышку. Было ровно восемь утра. Послушала еще – часы тикают.

– Ну, мы поехали.

Она села в машину, махнула рукой, и «газик» сорвался с места. Мария Ивановна смотрит сквозь лобовое стекло на убегающую дорогу, на пшеничные поля и произносит про себя:

– Овес от овса, а пес от пса…

– А я вам говорю – наша наука оторвана от практики. Она преклоняется перед стойкостью видов и забывает о конкуренции, – звенит высокий голос Лясоты.

Стоит он за трибуной; сбоку стол с президиумом, в зале полно народу, не студентов, а пожилых людей: председателей колхозов, агрономов, партработников. Среди них мы видим Марию Ивановну. Идет областное совещание.

– Биология не капиталистический рынок! – крикнула Мария Ивановна. – Вы отрицаете основное положение генетики.

– Ваша генетика – предрассудок. И притом буржуазный. Нам каждый год надо пахать и сеять. Весной мы с севом запаздываем. Наука должна помогать – как справиться с этой задачей. Вот мы и предлагаем: давайте сеять осенью. Некоторые так называемые ученые поучают нас – де, мол, нет стойких озимых сортов. А мы им говорим: обойдемся и теми, что есть. И более того, будем превращать, перевоспитывать твердую пшеницу в мягкую, то есть в озимую. Для сибирских полей это будет революционным актом.

– Надо выращивать новые сорта, а не манипулировать старыми! – крикнула опять Мария Ивановна.

– Видимо, товарищу Твердохлебовой с ее высокой научной колокольни наплевать на наши хозяйственные нужды. Поэтому она и пытается вставить нам палки в колеса. Я предлагаю, по замечательному почину нашего опытного хозяйства, которое возглавляет товарищ Колотов, – кивок в президиум, где один из сидящих склонил голову в ответном поклоне, – посеять по стерне пшеницу во всем крае. Какая экономия выйдет на одной пашне!

Лясота под аплодисменты сходит с трибуны. На трибуну подымается Мария Ивановна, в руках у нее небольшой сверток; она распаковывает его – это оказались свежие зеленя пшеницы.

– Товарищи, эти зеленя я привезла с того самого опытного поля Колотова, где была посеяна твердая пшеница без пахоты, по стерне. Всходы есть, но изреженные, слабые. Вот они (она подняла зеленя), полюбуйтесь! Это же не твердая пшеница, не мильтурум, а обыкновенная, вульгарная красноколоска. Откуда она взялась? Да оттуда же, от стерни. Когда ее жали, произошло самовысевание. Явление это известно тысячу лет. Конечно, можно вместо пахоты применить культивацию. Это еще в начале века Овсинский предлагал. Но такой метод посева требует постоянного поддержания рыхлости почвы, то есть больших усилий, иначе все сорняками зарастет. Сеять кое-чем и кое-как, лишь бы отсеяться – значит обманывать себя и других.

Она сошла с трибуны и стала раздавать зеленя – один пучок положила на стол президиума, другие раздала по рядам в зале.

Лясота отшвырнул зеленя и поднялся над столом грозной тучей:

– Вы тут, товарищ Твердохлебова, давно занимаетесь антигосударственной практикой.

– В чем она заключается? – обернулась Мария Ивановна.

– В том, что на вашей так называемой научной станции вместо кукурузы культивируются клеверища!

– Это единственные семенники во всем крае. И вы об этом отлично знаете! – крикнула Мария Ивановна.

– Травопольная система нанесла огромный ущерб государству. Надеюсь, вы это тоже знаете?

– Нет, не знаю!

– Понятно… Значит, умышленно бережете очаг травопольной системы на всякий случай! Я полагаю, что в интересах всего края ликвидировать последние очаги травополья как опасную заразу для наших полей. Видимо, найдутся решительные люди, которые распашут эти клеверища, а на их месте товарищ Колотое посеет кукурузу. Для пользы дела. Вот так.

Шум, хлопанье откидных сидений, громыхание стульев. Публика в зале поднялась и двинулась на выход. Все члены президиума сгрудились за сценой. Массивный человек, сидевший рядом с Лясотой, говорит одному из членов президиума:

– Северин, подготовьте приказ о распашке клеверища на опытной станции.

– Я как областной агроном считаю эту акцию вредной, – отвечает Северин. – И решительно отказываюсь подписать такой документ.

– Хорошо, обойдемся без вас, – раздраженно бросил ему Лясота и массивному: – Василий Михайлович, поручите это Колотову. Он исполнит аккуратно.

На краю обширного клеверного поля урчит трактор с трехлемешным плугом. К нему по целине подъезжает «газик». Тракторист, заметив машину, вылез из кабины. Колотов, приоткрыв дверцу, кричит ему из «газика»:

– Чего ты волынишь? Начинай!

– Дак, Семен Семенович, клеверища больно богатые. Как-то не знаю.

– Чего не знаешь? Пахать разучился?!

– С какого бока начинать то есть?

– Заваливай прямо отсюда! – Колотов вылез из машины, вошел в хромовых сапогах в клеверище, потоптался. – Давай! Приканчивай эту кабинетную науку.

Несмотря на осеннюю пору, клевер стоял молодым, зеленым и ровным, как бархат. Тракторист взлез на сиденье, двинул рычагом управления – трактор всхрапнул, как норовистая лошадь, крутнулся на месте и, опустив в землю черные плуги, ходко двинулся по зеленому полю.

– Вот так! – ухмыльнулся Колотов, глядя на развалистую черную полосу, словно траурной прошвой отбившую зеленое поле клеверища.

Между тем от дальнего строения опытной станции бежала на клевер Мария Ивановна; она часто спотыкалась, размахивала руками и что-то кричала. Когда она подбежала к Колотову, трактор уже сделал разворот и приближался вторым ходом.

– Стойте! Что вы делаете? Варвары! – кричала она.

– Нет, это вы варвары. А мы искореняем предрассудки от науки, – сказал Колотов. – Так будет точнее, товарищ Твердохлебова.

– Вы – бандиты! Разбойники!!

– Поосторожнее… Все ж таки я при исполнении служебных обязанностей.

– Вы не имеете права!

– Имеем. Все права наши. Вот – приказ подписан. – Колотов вынул из кармана бумагу и протянул ей.

Мария Ивановна не стала читать, она бросилась навстречу трактору.

– Стой! Остановитесь!! – подымая руки, кричала она.

Тракторист, с опаской выглядывая из кабины, правил прямо на Марию Ивановну. Она так и остановилась с поднятыми руками, с округленными от негодования и ужаса глазами. Но трактор черной глыбой наезжал на нее, заслоняя небо.

– Дави, мерзавец! – Вдруг Мария Ивановна упала ничком в борозду навстречу трактору.

Тракторист мертвенно побелел, резко потянул рычаги и с трудом остановил гусеницы перед лежащей Марией Ивановной. Потом, как-то неестественно задирая ноги, он вылез из кабины и бросился бежать. Мария Ивановна все еще лежала ничком в черной борозде, лежала недвижно, и только плечи ее вздрагивали от глухого рыдания.

Колотов, не сводя с нее глаз, пятился задом к машине, нащупал дрожащей рукой дверцу и юркнул в нее, как в нору.

– Гони!

«Газик» резко тряхнуло и занесло в глубокий кювет. Мария Ивановна схватилась за держальную скобу и с удивлением поглядела на Петю:

– Что случилось?

– Сейчас узнаем.

Петя потянул на себя рычаг ручного тормоза и вылез из «газика». Сперва он поглядел под колеса сзади, присел на корточки, постучал по скатам, потом зашел спереди – опять присел и поглядел.

– Не могу определить. Вроде все на месте – и колеса, и хвостовик.

– А почему же нас в канаву занесло?

– Не знаю. Мария Ивановна, а ну-ка, покрутите руль!

Мария Ивановна попробовала крутить баранку. Петя глядел под колеса.

– Не могу, – сказала Мария Ивановна.

– Вот и я не мог свернуть. Заело.

– Почему?

– Сейчас определим. – Петя бросился наперерез идущему самосвалу с гравием, поднял руку.

Грузовик остановился на обочине, из кабины высунулся цыганистый парень в майке.

– Тебе чего?

– Помоги, друг… Руль заело. Не могу определить.

Парень спрыгнул наземь, пошел к «газику».

– Куда едешь? – спросил на ходу.

– В город.

– Зачем?

– Ученого везу.

– Не ври!

Парень в майке заглянул в «газик», посмотрел на сумку с едой, подмигнул Марии Ивановне, потом дернул стопор – капот открылся. Парень и Петя подошли к передку.

– Пенсионерка? Мать начальника? – спросил парень Петю, заглядывая в мотор.

– Говорю – ученый.

– Не ври. По сумкам вижу – на базар едете. Так… Головку рулевого управления осмотрел? Нет?! Дай разводной ключ!

Петя быстро достал разводной ключ, и оба они уткнулись в мотор. А Мария Ивановна поглядела в боковое окно и вдруг увидела странно одетого мужчину – галстук бабочкой, старомодная соломенная шляпа с низкой тульей, с прямыми полями. Усы, бородка клинышком…

– Папа!

– Пойдем со мной, Маша! Я хочу тебе что-то сказать. – Он поманил ее.

– Но как же я пойду? У меня машина. Входи сюда, садись!..

– Вы меня, что ли, Мария Ивановна? – Петя поднял голову от мотора.

Видение исчезло. Мария Ивановна провела ладонью по лбу, поглядела на Петю.

– Это я про себя, Петя… Так просто.

– А-а! – Петя опять уткнулся в мотор.

Парень меж тем отвинтил гайку на головке рулевого управления.

– Ну, как в лагун глядел. Червяк затянут. Давай крути руль!

Петя стал крутить баранку, парень кряхтел и завинчивал гайку.

– Ну как?

– Порядок, – сказал Петя.

– И колесо перетяни. Видишь, спицы разболтались? – Парень ударил сапогом по колесу, потом с маху закрыл капот, передал ключ Пете и кивнул Марии Ивановне: – С пустыми руками не возвращайтесь. Привет начальнику!

И пошел вразвалочку.

– Чего это он? – спросила Мария Ивановна.

– Узнал вас по портретам… Говорит, для большого ученого и я постараюсь. Мария Ивановна, вот вам подушечка. Располагайтесь! А я подшипники подтяну. – Петя взял подушечку с заднего сиденья и подал ее Марии Ивановне.

– Я и в самом деле вздремну. – Мария Ивановна откинулась на подушечку, раскрыла журнал с портретом отца.

Этот же портрет, но сильно увеличенный, висит в овальной раме в гостиной. Рядом в таких же рамах висят портреты Анны Михайловны и самой Марии Ивановны – она молодая, еще студентка, и звали ее Мусей. Она только что вошла в квартиру. В ней трудно было узнать теперешнюю старую, усталую женщину: это была рослая статная девушка со спокойным взглядом пристальных глаз, с короткой стрижкой, в сером костюме, в туфлях на низком каблуке. Было в ней что-то от исполнительного, подчеркнуто опрощенного комсомольского активиста 20-х годов. Она снимала в прихожей туфли и прислушивалась к голосам – мужскому и женскому, – доносившимся из гостиной, где висели видные через дверной проем портреты.

– Понимаешь, вызывают меня в одно заведение и говорят: «Уважаемый товарищ Лясота, ваша селекция может подождать. Сейчас нам нужно разобраться в художественном наследии проклятого прошлого, то есть определить: что ценно для рабочих и крестьян в качестве произведений искусства, а что есть простые предметы роскоши, которые надо пустить в дело. Поскольку вы бывший художник и активист, ваша помощь тут необходима». И бросили меня как специалиста по искусству на эти коллекции. Ну, скажу тебе – настоящий завал! – рокочет мужской тенорок.

– Побольше бы таких завалов, – отвечает весело женский голос.

Муся входит в гостиную. За столом сидят мать и Филипп Лясота. Он худ и важен – в модных широких галифе, в сверкающих сапогах, с редкой рыжей бороденкой и сухим, высоким, чуть свалившимся набок носом. На столе вино, закуски.

– Добрый вечер, – говорит Муся.

– Рад приветствовать надежду семьи и науки, – кривляется Филипп.

– Муся, самовар на кухне. Горячий еще, – говорит мать. – Нет, ты только подумай, что выкинул Филипп? – обращается к Мусе.

Муся молча проходит на кухню.

– Он зачислил нас в свои родственники. И бумаги выписал.

– Какие бумаги? Что за родственники?

– Поставил вас в свой распределитель на довольствие, – лениво, с победной ухмылкой ответил Филипп.

– Какое еще довольствие? – с раздражением спросила Муся.

– Не беспокойся, за картошкой тебя не пошлют, – сказала Анна Михайловна. – Иди сюда, погляди.

Муся подошла к столу.

– Смотри, что он подарил нам! – Анна Михайловна приставляет к груди сапфировый кулон. Потом раскрыла красную коробочку и вынула широкий, крупного плетения, золотой браслет. – Это тебе.

– Что это значит? – Муся требовательно смотрит на Филиппа.

– Да сущий пустяк… Служебный паек, так сказать.

– Что?!

– Филипп, не ерничай. Я ей все поясню, – сказала Анна Михайловна. – Понимаешь, Филипп сейчас работает в разборе конфискованных коллекций. И в качестве оплаты за труд они имеют право получить по одной вещи на каждого члена семьи.

– Это кем же вы изволили меня зачислить? – свирепея, спросила Муся. – Сестричкой? Или, может быть, кем-то другим?

– А в нашем департаменте полное равноправие и сестер, и братьев, и жен, и матерей.

– Я не имею чести принадлежать к вашему департаменту. И паек мне ваш не нужен.

Она бросила браслет на стол.

– Пардон, – сказал Филипп. И с огорчением: – Ничего лучшего я изобрести не мог, чтобы помочь семье моего учителя.

– Папу оставьте в покое!

– Ну, чего ты взбеленилась? – набросилась на нее Анна Михайловна. – Ты что, не понимаешь? Это ж проформа. Служебная игра! И больше ничего… Не все ли равно, чем платить – деньгами или пайком?

– Ты можешь получать паек чем угодно и жить как угодно. А меня увольте! – Муся пошла к себе в комнату.

– Вот вам и благодарность! – обиженно развела руками Анна Михайловна. Но браслет взяла и спрятала вместе с сапфировым кулоном в складках платья.

– Но любимую вашу книгу… «Дон Кихот» с рисунками Дорэ, может, примите? – спросил Филипп и взял с дивана роскошное издание.

– Краденого мне не нужно, – сказала Муся с порога.

– Глупенькая, книги не крадут – их умыкают, как девушек.

Утро. Муся сидит за столом, пишет. Входит Анна Михайловна в каком-то странном халате, смахивающем на японское кимоно.

– Надо все-таки объясниться, – говорит она, присаживаясь на стул.

– В чем? – неохотно спрашивает Муся.

– Ты подозреваешь Филиппа бог знает в каких грехах.

– Подозрениями я не занимаюсь. Я не сыщик.

– Послушай, Филипп обыкновенный честный селекционер и по совместительству общественный работник культурного фронта.

– Вот как ты научилась! А еще на каком фронте он был?

– Война – это не его стихия.

– Потому что он – талант? – насмешливо спросила Муся.

– А ты не смейся! Может быть, война как раз и помешала нормальному развитию его таланта.

– Зато теперь он развивается во всем блеске.

– Ты не смеешь так! Он искренне верит в построение новой культуры.

– И присваивает чужие вещи?

– Это же так примитивно… Упрощаешь.

– Ах, ты хочешь обстоятельней? Пожалуйста. Ни в какую новую культуру он не верит. И вообще, новую культуру надо делать чистыми руками. А он служит только одному богу – собственному удовольствию. Сначала в живопись играл – таланта не хватило. Потом в селекцию – терпения нет. Теперь играет в культуру. Решил, что выгодней. Пойми ты, все эти несостоявшиеся таланты идут либо в сыщики, либо в шулера. И твой Филипп шулер. Рано или поздно он проиграется!

– Какой же ты жестокий человек. Ты всех душишь своей слепой принципиальностью. Отцу подражаешь? Но, между прочим, он сам жил и других не стеснял.

– Ну, я твою жизнь стеснять не буду. Я ухожу в общежитие.

– Неблагодарная! – Анна Михайловна гневно выходит.

Общежитие студентов Тимирязевки. Муся сбегает по лестнице в вестибюль, на руке у нее полотенце. Навстречу ей Василий Силантьев. Черноволосый смуглый парень лет под тридцать.

– Здравствуйте! Вы что здесь делаете?

– Живу.

– Вы удивительный человек – что не явление, то новая роль. А как же мать?

– Вы слишком любопытный зритель.

– Ага. А полотенце зачем?

– Купаться иду. На пруд.

– Вода холодная. Еще только яблоня зацвела.

– Пока цветет яблоня, пруд чистый. А потом зацветет вода – не искупаешься.

– Разумно. А мне можно с вами?

– Так вода же холодная!

– А что мне, дикому тунгусу, холодная вода? Я с моржами купался.

– А с акулами не пробовали?

– Я могу только с разрешения. Но акулы не моржи, по-тунгусски не понимают, – улыбается Василий.

– Это намек?

– Ну, что вы? Так уж с ходу намекать на ваши зубы? Вы можете когти выпустить.

– Выходит состязание в глупости, – Муся улыбнулась. – Пойдемте лучше купаться.

Яркий солнечный день. Муся и Василий идут по тропинке цветущим садом. Они выходят на берег пруда, поросший раскидистыми ветлами, наклоненными над водой. Муся мгновенно скинула сарафан, и не успел Василий стянуть сапоги, как она уже ласточкой полетела с берега в воду и поплыла по-мужски саженками, потряхивая блестевшей от воды головой.

Василий ловко вскарабкался на наклонную ветлу, стал на толстый сук, балансируя руками, выбрал момент равновесия и, сильно оттолкнувшись, полетел вниз головой. Бух! И надолго пропал под водой.

Муся уже тревожно поглядывала по сторонам, когда он с шумным выдохом, словно кит, вынырнул перед ее лицом.

– Ай! – вскрикнула она от неожиданности.

– Не бойтесь, я не морж.

– Да ну вас! – надула она губы. – Я уж бог знает что подумала.

– Неужели обо мне?

– Да ну вас! – и, резко выкидывая руки, поплыла к берегу.

Василий плыл за ней. Она вышла первой, легла на полотенце, подставив лицо, шею, грудь полуденному солнцу. Он лег рядом.

– Скажите, Василий, может ли талант переродиться под воздействием так называемой среды? И превратиться в обыкновенную серость… приспособленца. Нет, хуже – в пиявку!

– Как вы хотите, чтоб я ответил? По-научному или попросту?

– Как угодно.

– Если человек с умом и честью, то никакая среда его не испортит. А если у негр чести нет, то нет и не было таланта. Потому что талант – это прежде всего искреннее и честное отношение к жизни. Иначе он не сможет верно отразить явления жизни. Какой же это талант?

– Но ведь говорят же – злой гений?!

– Там в основе не талант, а изворотливость.

Муся надела сарафан, но оставалась сидеть, глядя в воду. И Василий сидел. Помолчали.

– Кто-то перед вами оправдывался? На среду сваливал? – спросил Василий.

– Ну, не так чтобы оправдывался… Но намекал.

– Вся штука в том, из чего человек вырос. На какой закваске? Из каких убеждений? Я шесть лет провоевал. Всякое видывал. Но такое, чтобы честный человек да еще талантливый превращался в подлеца – не видел. Такие люди либо ломаются, гибнут, либо выбывают из игры.

– Да. По крайней мере, надо, чтобы так было.

– Именно! Ведь вся ваша селекция построена на этой закономерности – выращивать такие разновидности, такие сорта, которые сопротивлялись бы окружающей среде, смогли бы выдержать ее напор. А для этого что берется? – спрашивает, улыбаясь, Василий.

– Элита.

– Но не по видовому родству, а по качеству. – Он поднял палец.

– С такой биологической аналогией можно далеко зайти, – усмехнулась и Муся. – Яблоко не далеко падает от яблони. Или – овес рождается от овса, а пес от пса.

– Кстати, мы готовим комплексную экспедицию в Якутию. На целое лето! Ботаники нужны. Поедем с нами? – предложил Василий.

– Попасть в такую экспедицию не просто.

– Я знаком с Вольновым. Хотите, поговорю?

– Я сама с ним знакома…

Он усмехнулся как-то извиняюще:

– Вы все такая же… несговорчивая. Отцовский характер.

– А вы все еще любите в тунгуса играть? Как у отца на практике. У костра потешаться?

Он опять невесело усмехнулся:

– Да нет, я уж натешился. Шесть лет из фронтовой шинели не вылезал.

– У каждого своя война, – сказала она серьезно. – Сколько всего накопилось – и слез, и злобы.

– А я вот встретился с вами и словно в другой век перелетел, в старую жизнь.

– Туда пути заказаны.

Они встали и пошли опять садом. Возле общежития Муся подала ему руку:

– До свидания!

– Подумайте насчет экспедиции.

– Мне думать нечего. Все зависит от начальства.

– Тогда считайте, что вы зачислены.

Муся усмехнулась:

– Значит, до встречи в Якутии.

Вниз по реке Лене плывет старый рыболовецкий карбас, похожий на Ноев ковчег. Члены экспедиции – их пять человек – расположились на палубе. Тут же лежат палатки, рюкзаки, кухонный скарб, теодолитные треноги, ящики с гербариями и коллекциями, весла, сети рыболовецкие и даже лодка.

Муся держится особняком. На ней шаровары, сапоги и брезентовая курточка с капюшоном. Она даже на палубе ухитряется перебирать гербарные сетки, заполнять листы. Из мужчин, кроме Василия, еще трое; все они заросли бородой, и трудно определить, кто из них моложе, кто старше. На них сапоги и такие же, как на Мусе, куртки. Они похожи скорее на рыбаков, чем на ученых.

Худой и важный начальник экспедиции Филипп Лясота, как заправский рыбак, курит трубку. Близко к нему держится завхоз экспедиции Лебедь, ничем не примечательный, разве что диковинной шапкой из нерпичьей шкуры да пухлыми розовыми щеками.

Пятый член экспедиции, коренастый светлобородый Макарьев, лежит, опершись на локоть, и всю дорогу насвистывает. Кажется, ему нет ни до чего дела.

В рулевой будке за штурвалом в обыкновенной кепке старшина этой посудины. Он тянет цигарку и лихо сплевывает в реку через открытое окно. Время от времени он кричит в трубку трюмному:

– Эй, машина! Ты чего там? Спишь или семечки лузгаешь? Прибавь обороты!

Из-за кривуна карбас выходит на широкий плес. На пологом берегу небольшая деревня, узкий клин желтеющих полей глубоко врезается в тайгу.

– Будем приставать? – спрашивает Василий Мусю.

– По мне везде интересно. Как начальство, – она кивает на высокого тощего Лясоту с редкой рыжей бороденкой.

– Филипп, пристанем? – спрашивает Василий.

– Местность глухая, – отвечает тот. – Надо обследовать.

– Кузьмич! – кричит Василий старшине. – Сворачивай в тот затончик за деревню!

Кузьмич грохнул сапогом по обшивке – из трюма высунулась в люк чумазая морда.

– Ты чего? – спросил трюмный.

– Сбавляй обороты! Причаливаем.

Карбас зачихал и стал сворачивать к небольшой деревне.

– Эй, там, на баке! Приготовить швартовы! – крикнул Кузьмич.

Мужчины поднялись и засуетились… Карбас пристал к берегу.

Ржаное поле в Якутии. Рожь невысокая, но колосья полные, как говорится – на подходе. Муся перебирает колоски, срывает изредка и кладет их в мешочек. Рядом с ней стоит крестьянин средних лет, видимо, хозяин поля.

– Да ты рви смелее! Чать, не обедняем, – говорит мужик.

– Мне много не надо. Я выбираю только ярко выраженные колоски.

– А чего их выбирать? Они все хорошо уродились. У меня рука верная – где кину, там и вырастет. Значит, для науки собираешь? Что ж там у вас, в Москве, ай ржи не хватает?

– Там есть, да не такая.

– А какая же? Рожь, она рожь и есть.

– Ну, не скажите. Московская рожь тут не вызреет.

– Во-он что! Видать, у московской ржи корень тугой.

– Что? Что?!

– Значит, не способен быстрый оборот давать. Влагу плохо гонит. Она и не успевает напиваться. Вроде пашеницы.

По ручью проходит Василий с ящиком на ремне через плечо.

– А пшеница у вас вызревает? – спрашивает Муся мужика.

– Здесь нет, а на заимке поспевает.

– Далеко ваша заимка?

– В тайге, верст пять по ручью.

– Можно там взять колоски?

– Берите. Я сейчас лошадку запрягу, отвезу.

– Не надо. Мы пешком пройдем, – говорит Василий.

Муся только теперь заметила его, смотрит вопросительно.

– Я уже взял в низовьях образцы почвы, – ответил тот как бы на ее безмолвный вопрос и качнул своим фанерным ящиком. – А теперь там, наверху, возьму. Так что по пути.

Они идут по лесному берегу ручья; чем дальше, тем все гуще тайга, все таинственнее ее темные чащобы, все заманчивее ее незнакомая глубь. Тоненько, скрипуче посвистывают рябчики. Василий свернул в трубочку листок жимолости, положил на язык и засвистел, как рябчик. Вдруг совсем рядом ухнула и заулюлюкала полярная сова.

– Ой, что это? – вздрогнула Муся.

– Леший. Давай руку! Ну?! – Он притянул ее к себе, хотел обнять.

– Не надо! – она вырвалась и пошла впереди.

Василий приотстал, спрятался за толстую сосну и вдруг затянул высоким срывающимся волчьим воем. Муся замерла на ходу, обернулась и, не увидев Василия, пронзительно закричала:

– Ва-а-ася!

– Ай-я-яй-а! – ответил он тихонько, так, словно голос его доносился издалека.

– Ва-а-ася! – закричала она сильнее и помчалась в ту сторону, откуда слышался его слабый голос.

– Вот он я! – Василий вынырнул перед ней из-за ствола сосны, озорной, смеющийся, и поймал ее в объятия.

– Дурак! Идиот!! – чуть не плача, она пыталась вырваться.

– Будешь от меня уходить? А? Будешь? – Он все крепче и крепче прижимал ее к себе.

Она долго и упорно держала его на отдалении, упершись ему в грудь прямыми руками. Наконец не выдержала напряжения, уткнулась лицом в его плечо.

Показалась заимка. Они шли теперь взявшись за руки.

– Уже? – спросила она, глядя на просвет в деревьях.

Залились хриплым утробным брехом собаки. Василий тотчас стал передразнивать их.

– Господи! Какой ты еще ребенок! – сказала она.

– А ты бука.

Возле длинной приземистой избы их встретил очень похожий на того мужика во ржи седой, как лунь, старик. И одет совершенно так же: на нем длинная полотняная рубаха, на ногах желтые улы из рыбьей кожи.

– Здравствуйте, дедушка!

– Здорово живетя! Проходите в избу.

– Мы на часок, за колосками пшеницы. – Муся показала мешочек. – Нам хозяин разрешил.

– Рвитя, рвитя, – сказал дед.

Поле было тут же. Пока Муся и Василий собирали колоски, старик сходил в избу и принес глиняный кувшин медовухи, берестяную кружечку-чумашку да большой кусок копченой медвежатины.

– Подкрепитесь на дорожку-то. Вот медовуха да шматок медвежатины, – сказал старик.

– Нам, право, как-то неудобно…

– Спасибо, дед! – сказал Василий, перебивая Мусю и принимая его дары.

– Право же, неудобно, – пыталась урезонить своего напарника Муся.

– А чего ж неудобного? Вон там гумно с навесом, сенцо свежее. И располагайтесь как дома, – сказал старик.

Гумно на лесной опушке – сарай плетневый, молотильный ток, еще не чищенный с прошлогодней поры, омет старой соломы. Василий расстилает в сарае на свежем сене брезентовые куртки, нарезает мясо.

– Ну, как тебе наши якуты-тунгусы?

– Пока мы имеем дело больше все с кержаками, – ответила Муся.

– Они уже вполне объякутились. Смотри – чей продукт? – указывает Василий на медвежатину. – Наш, якутский.

– Ну, такого добра и в России хватает.

– Погоди, вот заберемся в низовья – я тебя там олениной накормлю. Ну, давай за Якутию!

Муся выпила.

– Божественно!

Василий налил себе.

– Во имя твое! – и выпил.

Они потянулись к медвежатине. Василий поймал ее руку, крепко сжал пальцы и притянул к своим губам. Она глядела на него широко открытыми глазами.

– Милая, милая!..

Он стал целовать ее руку, плечо, шею мелкими быстрыми поцелуями. И обнял, сграбастал всю ее и заслонил плечами, спиной, всем телом своим.

И мы видим соломенную крышу, всю в решетниках и в неошкуренных слегах. На краю стрехи сидит пегий зяблик с кирпичной грудкой и заливается:

 
чо-чо-чо-чок, тур-турс-во-во!
чо-чо-чо-чок, тур-турс-во-во!
 

В лагерь пришли они в сумерках. На берегу Лены возле самой тайги были натянуты две палатки: маленькая для Муси и большая для мужчин. Филипп Лясота и Макарьев уже сидели возле костра и спорили. На треноге висел большой медный чайник и котел, в котором варилась уха. Рядом лежали еще не собранные рыболовные сети. Лебедь подкладывал дрова и помешивал в котле.

На Мусю и Василия никто не обратил внимания; Муся прошла к себе в палатку, а Василий стал помогать Лебедю.

– Просто многие из наших злаков под воздействием культуры претерпели глубокие изменения, – возбужденно говорил Лясота.

– Я чую, куда ты метишь, – сказал Макарьев.

– Куда?

– В дешевую социологию, – ответил Макарьев: – Причеши, мол, идиота или хама, поставь его в культурные условия, и он прямо на глазах переродится.

– Да, переродится! – крикнул Лясота.

– И станет мудрым, чистеньким да гуманным? – язвил Макарьев.

– Ты просто не веришь в творчество масс! – горячился Лясота.

– Брось ты эти громкие фразы. Подражаешь самому Терентию Лыкову! Меня демагогией не возьмешь. В каждой массе есть и порядочные и хамы. Давай уж оставим массы политикам да философам. Займемся нашими баранами: ты ведь чего хочешь? Блеснуть и подскочить, да? Новые сорта пшеницы трудно выводить, да и долго. А вам бы что-нибудь эдакое отыскать. Враз бы отличиться, перевернуть. Революцию в биологии устроить. Эх!.. Работать надо.

– А я дурака валяю?

– Нет, фокусничаешь.

– А я тебе говорю, – опять повысил голос Лясота, – многие злаки видоизменились, понял?

– Ну и что из этого следует? – спрашивал Макарьев.

– А то, что ваши толки о стойкости наследственного вещества… эти хромосомы, гены – мистика!

– И все-таки виды остаются видами – овес остается овсом, а пшеница пшеницей. Тысячи лет! Как же ты это объяснишь?

– А так. Если принять материалистическое положение о возможности наследования приобретенных признаков, то выйдет: и овес, и пшеница в чистом виде не существуют: они частично изменяются.

– Это не материализм, а ламаркизм.

– Что, что?

– А то самое. Чепуха это. Еще Декандоль не допускал возникновения видов культурных растений от близких к ним видов в историческую эпоху. Стойкость наследственного вещества доказана Морганом.

– Так что ж, по-вашему, пшеница богом дана, что ли? – горячился Лясота, переходя на крик. – Как она появилась на земле? С небес?

– Для великих ученых мира сего это пока тайна.

– А я говорю: никаких тайн быть не должно.

– Что дальше?

– А то, что от этого божеством пахнет. Чистой метафизикой! Диалектики не вижу.

– Ну-ка, покажи мне свою диалектику!

– А диалектика говорит: изменения в природе существуют двух родов: количественные и качественные. Иными словами, за счет количественных накоплений происходят изменения качественные путем скачка. То есть в историческую эпоху и сейчас происходит перерождение одних видов в другие. Одни культурные растения перерождаются в другие.

Услышав эти слова, даже Муся вылезла из палатки и подошла к костру.

– Эй вы, мыслители! Слышали о гениальном открытии Филиппа Лясоты?! – крикнул Макарьев. – Морган отменяется!

– Вы все ползаете на брюхе перед этими заграничными морганами. Вот оно, мое открытие, – сказал Лясота. – А ваш учитель Вольнов молится на гены как на икону. Буржуазное наследство вас заело. А я вам говорю – дело не в генах, а в среде.

– Значит, изменяй среду – и будут изменяться растения? – спросил Василий.

– Да. И не только будут сами изменяться, но и передавать по наследству изменения, вызванные средой! – Лясота выкинул свой длинный худой палец. – Это и есть единственно верное материалистическое истолкование происхождения видов.

– А зачем же мы тогда приехали в Якутию за образцами? – спросила Муся. – Давайте здесь изучать среду, а пшеницу привезем сюда из Москвы. Сворачивай дела!

– Вы верно изволили заметить, – ухмыльнулся Лясота. – Я точно так и решил: пора в обратный путь…

– Пора, Мария Ивановна, – толкал Петя в плечо заснувшую Твердохлебову. – Машина готова. В путь!

– Да! – Мария Ивановна очнулась. – Ой, господи! И долго я проспала?

– Порядочно. – Петя хлопнул дверцей и весело крикнул: – Поехали!

«Газик» снова выкатил на дорогу и помчался по широкой неохватной равнине. Мария Ивановна вяло перебирает телеграммы. Вот она взяла журнал со статьей об отце. Портрет Ивана Николаевича. Те же усы, бородка клином, но без шляпы. Она долго смотрит на портрет, и он словно оживает: вот подмигнул ей, как давешний шофер, будто сдвинулся и поплыл… Бородка куда-то пропала, усы стали короче, и вместо прилизанного языка волос – богатая седеющая шевелюра. Это учитель ее, профессор Никита Иванович Вольнов.

– Никита Иванович! – звучит голос матери, Анны Михайловны. – Вы как посаженый отец садитесь в центре, а жених с невестой подвинутся…

Свадебный стол в квартире Анны Михайловны. В центре за столом сидит Анна Михайловна, по правую руку от нее Никита Иванович Вольнов, а уж потом, чуть сдвинутые на край, жених и невеста.

Среди гостей только один Макарьев знаком нам. Все они молодые, шумные – студенты.

В этом окружении и Анна Михайловна помолодела и похорошела. На первый взгляд можно подумать, что это она выходит замуж за Вольнова. Он великолепен в черной тройке, со своей горделивой осанкой.

– Горько! – кричат хором. – Горько!

Муся и Василий церемонно целуются.

– Ах, ну кто же так целуется? – Анна Михайловна даже в ладоши прихлопнула (она пьяненькая). – Господа! Простите, товарищи! Да какие вы мне товарищи? Дети вы неразумные, дети. И целоваться как следует не научились. Как вы жить без нас будете?

– По закону Ньютона! – кричит кто-то. – Тело притягивается к телу.

– Ха-ха-ха! Горько!

– Да погодите вы со своим «горько». Подумаешь, тоже зрелище. Я спрашиваю о смысле жизни!

– Ен в вине!

– Ха-ха-ха!

– Горько!

– Боже мой! Да вы и в самом деле дети. Поцелуев не видели. Никита Иванович, да скажите вы им слово напутствия вместо отца.

Никита Иванович встал. Все тотчас умолкли.

– Что же мне вам сказать? Вы связали свою судьбу с наукой. А служить науке – значит служить истине. Порой это бывает не легко. Проще уступить, пойти на компромисс, на сделку с совестью. Но помните – от совести, как от истины, можно отречься, но обрести их вновь нельзя. – Он поднял бокал. – За чистоту вашей совести! Передвигайте камни науки!

Все встают, пьют.

И вдруг раздается откуда-то другой, скрипучий голос:

– Кто передвигает камни, тот может надсадить себя.

Мария Ивановна вздрогнула и очнулась. Она сидит в бегущем «газике», на коленях ее лежат газеты, журналы, телеграммы. Одну телеграмму она держит в руках. Невольно читает ее, звучит чуть насмешливый голос Лясоты:

– Приветствую и поздравляю вас, передвигающую камни науки.

И опять, вперебой, тот бесстрастный предостерегающий голос:

– Время обнимать и время уклоняться от объятий.

Мария Ивановна оглянулась. Слева, за рулем, сидит Петя, опустив голову. Ей послышалось, что он всхрапнул.

– Петя!

– А! – Он тревожно вскинул голову. – Что такое, Мария Ивановна?

– Ничего… Я, кажется, опять заснула?

– Не знаю, Мария Ивановна. Я сам вроде заснул.

– Ты шутишь?

– Ей-богу, правда! Даже сон видел – будто я сижу верхом на свинье, держусь за уши. Она визжит и тянет меня в болото.

– Эдак с тобой не то что в болото, на тот свет попадешь.

– У меня спотыкач – шоферская болезнь. Со мной разговаривать надо.

– Знаю я твою болезнь. С девками прогулял.

– Да шоферская судьба такая: днем держись за баранку, а ночью бери под крендель.

– Кого?

– А это уж какая попадет…

Бескрайняя сибирская степь с редкими березовыми колками на горизонте; и все это безлюдное пространство заполнено зреющими хлебами. Одиноко катится «газик» по дороге. Приоткрыто лобовое стекло, врывается ветер в машину, треплет на Марии Ивановне пеструю кофточку, раскидывает рассыпчатые седые волосы.

– Петя, тебе в жизни когда-нибудь говорили: служить истине?

– Нет, – ответил тот с ходу. – Истина, она не требует доказательств. Все ясно: истина она и есть истина. Чего же тут стараться служить?

– Но разве так не бывает? Вам говорят – вот истина. А на поверку она оказывается ложью.

– Почему ж не бывает? Вот третьего года возили мы пшеницу в совхоз «Слава целине». Прямо от комбайна возили на ток и ссыпали в кучу. Гору Арарат навалили. Ну, мы шумели поначалу: сгорит, говорили, зерно. А нам – не ваше дело. Это, мол, новый метод хранения. Ладно, насыпали. Не прошло и месяца – почернело зерно и пнем село. И кто же виноват? А никто. Вот такая истина вышла.

– А кто вам приказывал возить?

– Замдиректора. Дан что ты ему сделаешь? В глаза, что ли, плюнешь? Ну, плюнь! Он утрется да пойдет дальше. А тебе по шее за это.

– Ну а если этот замдиректора благодарность вам вынесет, поздравлять начнет? Обнимать за плечи? Тогда что?

– Дак наше дело телячье: дают – бери, а бьют – беги.

– В том-то и беда, Петя, что многие так и поступают.

Они подъезжают к большому придорожному селу. Разбитая дорога зигзагом пересекает два сельских порядка. «Газик» резко сбавил скорость – ухабы. Здесь, недалеко от дороги, прямо посреди села насыпана большая куча щебня. Возле нее стояли шумной толпой бабы и ребятишки; они окружили три самосвала и что-то кричали шоферу, грозя кулаками.

– А ну-ка, сверни! – приказала Мария Ивановна. – Что там происходит?

«Газик» подъехал к толпе, Мария Ивановна вылезла из машины. Ее тотчас окружили женщины.

– Что за шум? – спросила она.

– Да это же не шоферы – скоты!

– Только коровы посреди села гадят…

– Жеребцы они! Им на русском языке говорят, а они ржут.

– Дикари они! Печенеги!!

– Да в чем дело? – спросила Мария Ивановна крупную женщину в синем переднике, на голову возвышавшуюся среди остальных.

– Вот мудрец! – указала она рукой на седого мужика в пиджачке и в сапогах, стоявшего на крыле самосвала. – Облюбовал нашу улицу под щебеночный склад! Здесь дети играют. Вон какой луг! Вся наша отрада. Полынь повыдергивали по былиночке, клены посадили, а он щебень валит.

Луг и в самом деле был превосходный.

– Ну что ты хлопаешь белками? – крикнула ему сухонькая старушонка и погрозила кулачком. – Иль посреди степи места не нашел? Ослиная твоя голова!

– Давай без оскорблений, – отозвался тот с крыла. – А то придется за личность отвечать.