Книга I (роман) онлайн

Сложно сообразить – что это – роман,

походный дневник, история с приключениями…

Пусть будет "походный роман"

(Примечание публикатора)

Посвящение

После тридцати новые друзья не заводятся, а старые только теряются. Древняя истина. Но, к счастью, у любого грустного правила всегда находятся радостные исключения.

С Шурой Кушнаревым я познакомился, когда мне исполнилось 34. Мы вместе летали на парапланах неподалеку от Феодосии. Летать с Шурой одно удовольствие, он – не пижон, как некоторые воздухоплаватели, и готов прыгать с горы, даже когда в небе тишина и нет восходящих потоков, которые унесут тебя высоко.

Шура – абсолютно не привязанная к предметам и деньгам личность. Поздней осенью 1998 года он взял и подарил мне компьютер. Приезжаю к нему в Москву попить пива, а он мне – компьютер. Через месяц выяснилось, что цена вещи – 1000$. Вот на эти деньги я издал книгу. Иначе бы – никак.

Год назад Шура чуть было не угробился насовсем, а ведь я его предупреждал: «Не летай, дорогой друг, на той сомнительной штуковине, на которой ты летаешь. Продай ее от греха подальше». Не послушал меня Шура и на следующий день грохнулся, и весь переломался, да так, что собирать его заново крымские врачи отказались из-за неумения – пришлось ехать в Москву.

Перенеся две операции-сборки, он уже вполне сносно может ходить и все чаще с тоской поглядывает в небо. Но тоска эта временная потому, что он уже обзавелся новым парапланом и намеревается скоро взлететь.

Будь здоров, Шура Кушнарев! Живи долго, и пусть дети твои будут похожи на тебя. И пусть тем, кто с ними повстречается, будет так же хорошо, как мне сейчас, когда я знаю, что у меня есть друг.

ЗАЯАБАРИ

Заяабари – у бурятских шаманистов означает судьба, рок. Это действие верховной божественной сущности Хухэ Мунхэ Тэнгри – Вечно Синего Неба. Все, что с нами происходит значимого, – это Заяабари. Рождение и смерть, то, зачем и почему мы живем – это Заяабари. Заяабари непостижимо, оно указывает нам путь, конца которому нет – это странствие, путь без цели, путь любви, путь в небеса, Хухэ Мунхэ Тэнгри.

О странствии можно говорить много и все без толку. Я расскажу, как это происходит на самом деле, как это случилось однажды со мной, но так до сих пор и не закончилось.

Кому-то покажется, что эта книжка ни о чем, но это не так. Она о любви, которая приходит раз и на всю жизнь, о пути, который никогда не пройти, о цели, которую никогда не достичь. Слов в книжке много. Они всякие: короткие и длинные, меткие и некстати, резкие и нежные, поверхностные и со смыслом. Но как их не переставляй и не заменяй на другие – главного ими все равно не высказать. Потому, что главное у меня в груди и оно бессловесное, его можно только нечаянно ощутить и обрадоваться.

В основном наше внимание занято так называемыми повседневными хлопотами, которым, по сути, цена грош, а занимают они нас полностью, порождая страх остаться без них. Но как только мы оказываемся в положении, когда заботиться не о чем, вдруг обнаруживается, что жизнь без этих самых хлопот существует и даже очень неплохо. И посещают нас разные новые и необычные мысли. Как, например, то, что нечего было бояться оставить всю нашу привычную суету и начать жить по-другому, да так, что все вокруг преображается, начинает петь и светиться разными красками, на душе становится радостно и хочется плакать и смеяться одновременно. Если такое произошло, то считайте, вам повезло, потому что таким образом вы оказались в начале пути, пути в никуда – это странствие.

И пусть весь этот мир никогда не изменится, и пусть в нем будет царить невежество и страх, и та великая радость, которой вдруг захотелось поделиться с другими, рассеется и исчезнет, вам все равно чертовски повезло, что испытали это чувство, потому что только тогда вы и жили по-настоящему.

Была ранняя осень 1995 года. Роскошные пейзажи Южного берега Крыма раскинулись по разные стороны от меня: сзади были горы, впереди – море, с боков – мысы. Я стоял на берегу Черного моря и занимался созерцанием горизонта. Ничего там, вдали, не было видно, я и не пытался ничего отыскать. Не были милы мне прелести осени, не был мил мне никто, и не было нужды в чьей-либо милости, потому что душа моя была полностью опустошена и я даже не знал, чего хотеть, и знать не хотел.

Мой народ, не успев сообразить что к чему, решил жить по-капиталистически, и я с ним заодно. Я честно старался стать буржуем, и у меня даже получалось. Но вдруг понял, что делаю чего-то не то, совершенно не то, ради чего мама меня родила. Но куда себя в жизни девать, тогда толком не знал. Именно это обстоятельство заставляло глядеть в даль, не моргая.

Мне нравилось в детстве заплывать ночью подальше в море, окунуть голову в воду и смотреть вниз в черноту пучины. От этого голова начинала кружиться, и я запросто мог потерять сознание. Я чувствовал очарование бездны, ощущая себя очень одиноким, отчего становилось немного жутко, но это почему-то нравилось.

Примерно такие же чувства я начинал испытывать тогда в реальной жизни. То, что виделось впереди, была черная пустота, которая открывала дорогу в неизвестность. Жуткое чувство перемешивалось во мне с чувством предвкушения неимоверного блаженства от близости таинственного. Я начал зависеть от этой неопределенной прелести, которая с каждым днем заявляла о себе все отчетливей. Толчком тому послужили несколько одиночных полетов на параплане в горах. Сам не знаю, почему, но чувствовал какую-то святую обязанность полетать в одиночестве на фоне врожденного панического страха высоты.

Я стоял один на краю большой горы. Подо мной разверзлась величественная пустота воздушного пространства. Чувствовал себя уж очень необычно, как будто меня забыли на другой планете. Острота впечатлений усугублялась еще и тем, что я был недостаточно опытным пилотом и ни черта не разбирался в метеорологии. Атмосферу воспринимал в первую очередь как стихию, непредсказуемую и коварную. Страх великий властвовал надо мной, проникая в каждую клеточку организма, отчего тело даже как-то слабо чувствовалось. Я смотрел вниз и никак не мог представить себя там – внутри необъятного воздушного пространства. Какие только умственные усилия не предпринимал, ничего не получалось: как будто уперся в невидимую непреодолимую преграду.

Наверное, я сошел с ума. Что здесь делаю я – взрослый человек? Мне бы заняться чем-нибудь другим: полезным и серьезным. Но чем? Все вдруг показалось совсем неинтересным и скучным, даже в кругосветное плавание не хотелось. У меня как-то сразу не стало пути назад. В одно мгновение показалось, что я старый дед, пацан-пионер, грудной ребенок, и как будто меня вовсе нет.

Что происходит? Я уже не я, а какая-то шахматная фигура, которую двигают вперед с целью пожертвовать, чтобы победить. Невидимая здоровенная ручища схватила меня за грудки и швырнула в пропасть.

Земля улетела из-под ног со страшной скоростью, куда как более той, с которой работала у меня мысль. Не успеваю соображать, что происходит. А происходило немыслимое: я свистел через воздушное пространство, болтаясь на стропах, привязанных к куску тряпки площадью 25 кв.м. Сильно захотелось спеть что-нибудь громко и с выражением, но, так и не вспомнив подходящей песни, принялся орать что попало, отчаянно болтая ногами.

Я помню каждый миг моего первого настоящего полета. Даже не надо засыпать, чтобы увидеть все, как в кино. Горы пришли в движение и стали как-то необычно передвигаться и наклоняться. Здоровенные крымские сосны виднелись внизу как остатки травы на выбритом животными лугу. Сразу вспомнились кадры из голливудского фильма "Дикая Орхидея", но не там, где показывают красавца Микки Рурка и его жертву, а там, где кинокамера пролетает на вертолете над Рио-де-Жанейро в самом начале, когда еще не понятно, о чем кино: про секс или про убийства. Крымские горы ничуть не хуже тамошних, американских, а даже, по-моему, краше, но мне почему-то казалось, что я лечу в Южной Америке. Наверное от того, что это совсем другой край земли, а мне было так необычно и так радостно.

Тогда я даже и не подозревал, что от страха нельзя освободиться с помощью воли. Мне очень хотелось стать бесстрашным, и я начал отчаянно летать с большой горы совсем один. Это крайне безрассудно, но мне было все равно – я превратился в раба страсти, которая возбуждала до крайности. Но почему-то страх не исчезал, а только прятался. Так летал потом долго, аж три года, пока наконец не понял, что хожу вокруг какой-то нерешенной задачи и просто в состоянии заблуждения трачу свою жизнь, попусту рискуя при этом здоровьем. Если бы в определенный момент мне не повезло, как не повезло многим моим товарищам по полетам, я бы угробился, не имея под этим фактом никакой идейной основы. Было бы обидно, честное слово.

Как-то раз на высоте 1 км подлетаю к морю. Подо мной родной поселочек, который навевает сразу все воспоминания детства. Огромная высота не скрывает мельчайших деталей: кажется, что различаю лица прохожих. Атмосфера прозрачнейшая, отчего горизонт слегка отодвинулся в сторону Турции. Неожиданно попал под воздействие неведомой силы, которая начала увлекать в направлении заграницы, и я взял курс на открытое море. Вскоре земля оказалась за спиной, и если не вертеть головой, то можно было ее и вовсе не замечать. Надо мной была бесконечная синь небес, подо мной – пустота и море. Я почувствовал себя вольной птицей. Так и тянуло лететь и лететь вперед, никогда больше не возвращаясь вниз, на землю.

Я ощутил себя глубоко одиноким, отчего стало грустно и радостно сразу. Грустно от того, что терял все, оставаясь один, а радостно от того, что как бы обретал себя заново. Чувствовал себя так, как, наверное, чувствует блудный сын, возвратившись домой после долгой разлуки. Я испытал дивную радость, она заставляла меня молчать и слушать тишину. Все происходило недолго, каких-нибудь пять минут, после чего чувства собрались в точку и запрятались глубоко внутри меня.

Жизнь текла, а маленькая точечка внутри жила себе спокойно и просто ждала подходящего момента, чтобы снова заявить о своем существовании. Я все время знал, что она там, во мне, но очень боялся потревожить, воспринимая ее как бесценный дар волшебного происхождения. Я начинал любить ее постепенно и осторожно, боясь спугнуть и расстаться навсегда. Мы беседовали во сне и наяву, и постепенно я открывал для себя много разных счастливых прелестей, которые происходили во мне, не производя на окружающих никакого впечатления, потому что внешне никак не проявлялись. Со временем отметил, что точка внутри начала потихоньку расти, пока, наконец, не завладела полностью всем моим существом и не стала моей сущностью, моим миром и моей жизнью.

В один прекрасный момент я почувствовал органическую необходимость просто существовать в течении жизненной реки. Взял да перестал стремиться достичь того, что, по сути, мне совершенно не нужно, и все вдруг начало происходить само по себе, как бы без моего участия. Я решил отправиться в путешествие, в настоящее, большое путешествие, о котором мечтает, наверное, каждый, но так никогда и не успевает решиться. С каждым днем все более отчетливо ощущал необходимость этого, и не потому, что хотел увидеть новые интересные места, а потому, что не чувствовал в себе привязанности к какому-либо месту. Ничего конкретного не планировал, просто ощутил душой потребность пути. Я хотел идти и идти только вперед, нигде не останавливаясь, и в этом процессе начинал усматривать свою целостность и гармонию. Тянула вперед страшная пустота, очень похожая на ту, которую всегда вижу, глядя в водную темень ночного моря.

Очень скоро начал мечтать о лодке, куда загружу нехитрый экспедиционный скарб, как в Ноев ковчег, и отправлюсь, куда глаза глядят. Как будет она выглядеть, пока не представлял, но знал точно, что для ее приобретения понадобятся деньги и немалые. От бизнеса меня мутило, поэтому заработать решил старым и испытанным способом: поехать в Москву и подрядиться на высотные работы. Дело это я знал хорошо и особо не волновался за успех предприятия, несмотря на то, что подобными вещами не занимался со студенческих времен.

Приехав в столицу, направился к своему другу Мише Шугаеву жить до выяснения местоположения той организации, которая готова будет заплатить много денег за то, что я ей чего-нибудь сделаю нехитрое на огромной высоте.

Миша, учился со мной на физтехе. Давно это было. Закончив обучение, он распределился в Московский институт физики Земли и начал посвящать свою жизнь служению отечественной науке. Когда я содержал свою фирму по производству солнечных установок, Миша проявлял дивную верность своему ремеслу и бизнесом заниматься не хотел, а продолжал работать в своем институте в надежде получить Нобелевскую премию за изобретение формулы, которая объяснит сразу все на свете. По-моему, к тому времени он ее уже придумал, но чтобы убедить мир в своей правоте, Мише надо было чего-то там еще доказать. А чтобы это доказать, надо было еще что-то доказать и т. д. Цепочка получалось внушительной длины, но Миша мужественно и кропотливо шел к намеченной цели во имя блага всего человечества. Деньги его не интересовали совершенно, и он вместе со своей семьей мучился на одну зарплату научного сотрудника. В то время он подарил мне книжечку – сборник статей, где была и его публикация на тему о природе твердых тел. Подарил от всей души. А я не прочел. Сейчас попытался найти у себя среди книг. Не поленился – перерыл все и не нашел. Прости, Миша! Но сейчас, обремененный капиталистическими заботами, ты уже, наверное, забыл, о чем там речь. Мысли твои устремлены далеко вперед, в направлении обычного буржуйского счастья.

Нас много, друзей-однокурсников. И за время застоя каждый успел позаниматься наукой и даже что-то написать. Удивительно то, что практически никто не удосужился ознакомиться с трудами своего друга. Так ли уж важны были наши сочинения, если друзьям они безразличны? Над чем-то несущественным мы, видно, старались, незаметно для себя.

Миша поселил меня у себя дома на раскладушке в углу. Я давно привык к этой раскладушке и знал ее особенности: ложиться надо было осторожно и сразу всем телом, иначе гнилой брезент мог треснуть. Я не мог позволить себе валяться как попало. Лежа на спине, нельзя было сильно прижимать подбородок к груди и расслаблять полностью мышцы спины, иначе зад будет касаться пола. Позже Света, супруга Миши, начала стелить на раскладушку ненужный ковер – жить стало легче. Даже можно ворочаться по ночам.

Без Мишиной помощи у меня ничего бы не вышло вообще, как не вышло бы без помощи всех моих друзей, старых и новых. Я их всех очень люблю и дорожу воспоминаниями. Я молюсь за их благоденствие и счастье. В душе постоянно присутствует теплое чувство, похожее на благодарность, только гораздо честнее.

Долго у Миши жить стало неудобно, хотя он не возражал. Надо было срочно найти работу и жилье, и я, закусив удила, занялся поисками, которые в скором времени увенчались успехом.

Нашлась контора, которая испытывала нужду в услугах альпиниста. Ремонтировать надо было швы на панельных шестнадцатиэтажных домах. Для начала работы требовалось раздобыть альпинистское снаряжение, но, стесненный материально, я не мог позволить себе купить все необходимое в магазине. Помог мой друг Шура Пономарев.

С Шурой знаком вечность. И то, что мы когда-то не знали друг друга, кажется неправдой. Мы вместе учились в одном институте и в одной группе, вместе начинали лазать по пещерам в студенчестве, потом работали на Сахалине, пытаясь двинуть вперед науку.

Шура спас мне жизнь, вытащив из полыньи, а сейчас не придает этому факту никакого значения. Но я чувствую себя обязанным ему, как родителю.

Мы, в основном, забываем платить по счетам. Лично у меня их накопилось прорва. На протяжении всей своей жизни хочу купить цветы прекрасной женщине Евгении Захаровне, зубному врачу, которая совершенно бескорыстно воевала с моим кариесом лет двадцать подряд. С Дальнего Востока я ей привозил такие подарочки, что она всегда качала головой, глядя в мою открытую пасть. Только благодаря ей еще способен чем-то жевать. Так вот, цветы я ей до сих пор не подарил.

С Пономаревым складывается очень похожая ситуация. Однажды я все-таки притащился к нему с бутылкой по поводу своего спасения, но он так ничего и не понял.

На Сахалине была осень 1983 года. По первому льду мы с Шурой пошли на рыбалку и взяли с собой моего четырехлетнего сына Федю. Искали рыбацкое счастье на озере Тунайча, которое представляет из себя лагуну примерно 10х10 км и находится в сорока километрах от Южно-Сахалинска на восточном побережье острова.

Рыба не ловилась, и мы решили перейти в другое место, ближе к Охотскому морю. Побрели вдоль берега по льду. Я шел впереди и тащил санки с сыном. Вдруг лед подо мной начал трещать и прогибаться. Мне удалось отскочить на твердый лед, но в том месте, где только что был, образовалась полынья, и в нее по инерции вкатились санки. Не раздумывая, прыгаю следом, хватаю сына и отшвыриваю его подальше на прочный лед.

Те, кто хоть отдаленно представляет подобную ситуацию, поймут, что шансов на благополучный исход у меня было немного. Мы находились метрах в 300 от берега. Веревки с собой не было. Попытки вылезти самому не увенчались успехом: лед ломался, не давая возможности отжаться на руках о край полыньи. Друг Пономарев оказался молодцом и не суетился. Он оценил ситуацию и стал медленно подползать в моем направлении. Лед под ним прогнулся, и он не рисковал приблизиться. Если бы на его месте был я, то начал бы действовать более решительно и, скорей всего, потерпел роковую неудачу. Но Шура мешкал и что-то соображал. Я сообразил быстрее. Снял рюкзак, который был у меня за плечами, и кинул его на лед, не выпуская одной лямки из рук. Шура осторожно дотянулся до рюкзака и медленно вытащил меня. Лед под нами прогнулся сантиметров на тридцать, предупреждая о своей готовности треснуть в любую секунду.

Именно в такие моменты начинаешь чувствовать в себе жизнь по-настоящему. Каждая клеточка организма мобилизована на выживание, и ты ощущаешь себя несколько иначе. Мир преображается и воспринимается с поразительной остротой. С потрясающей точностью могу воспроизвести все детали тех событий. Стоит только призадуматься, и все начинает вдруг проявляться и видеться, как наяву. Я думаю и чувствую себя, как тогда. Настоящее отступает и исчезает. Всамделишная жизнь кажется нереальной, и забывается, как сон.

Мама у Шуры – настоящий космонавт. Она была дублером легендарной Терешковой и состояла в отряде космонавтов много лет. Жаль, что ей так и не удалось слетать в Космос.

Я очень уважаю маму Шуры Пономарева, но чувствую, что находится она далеко от меня, на совершенно другой орбите. Подобные чувства мы обычно испытываем к человеку, который совершил что-нибудь очень выдающееся, например, возглавил ООН или обошел пешком вокруг земного шара. Переживания таких людей мы, простые смертные, не в состоянии даже представить, поэтому интерес к ним естественным образом падает, и во время восхищения по поводу геройства недостаток откровенности прячем за вежливостью. Про космонавтов я читаю только в газетах, но видеть живьем никак не могу привыкнуть.

Путь в небеса у индийских йогов делится на восемь условных этапов. Первый включает в себя обет непринятия подарков. Считается, что подарки делают человека зависимым, не давая возможности душе вырваться за пределы реальности. Основываясь на этом, я обрек свою душу вечно рождаться и страдать в поднебесной, потому что принял в подарок от Шуры 300 метров капроновой веревки диаметром 12 миллиметров.

Остальное необходимое снаряжение приобрел в магазине "Альпиндустрия". Это, конечно, тоже потребовало определенных расходов, но по сравнению со стоимостью веревки они оказались незначительными. Теперь можно приступить к работе.

Я покинул гостеприимный кров друга Миши Шугаева и отправился жить в непосредственной близости от домов, которые должен был ремонтировать. Поселили меня в маленькой комнатке, служившей складом электрооборудования. Кровати и другой мебели там не было. Хорошо, что предусмотрительно, по старой походной привычке, захватил из дому спальник.

Удивительные чувства испытывает человек, когда ему приходится жить на складе. Это не похоже на жизнь дома, и так же не похоже на жизнь в палатке на природе. Дома вы живете с чувством уюта и защищенности. В палатке при определенной сноровке тоже можно достигнуть этого состояния, все-таки палатка – тоже дом. А вот ночевка на складе не подарит никогда такого ощущения. Здесь вы будете чувствовать себя вещью, оставленной на хранение или просто брошенной и забытой.

По вечерам я лежал в спальнике и читал избранные труды Свами Вивекананды, пытаясь проникнуться идеями любимого ученика великого Рамакришны Парамахамсы. Чтение трудов знаменитого индуса навевало тоску по поводу необходимости заново рождаться в разных телах на одной и той же планете. Индусам это кажется утомительным, и воспринимают они это как своего рода наказание. Мне бы это тоже надоело, если бы вдруг вспомнил все свои предыдущие жизни. Я толком не могу разобраться с моей текущей, а подвергать анализу все предыдущие – это, по-моему, кошмарный труд. Вот тогда бы точно устал жить. Наверное, забывать – благо. С другой стороны, зачем тогда жить, если нечего вспомнить?

Чтение трудов Свами Вивекананды не внесло ясность в этот вопрос, а, наоборот, посеяло в душе смятение, несмотря на то, что автор старался высказываться предельно просто и темпераментно для упрощения понимания.

Занялся подготовкой снаряжения. Надо было прочно сшить много разных ленточек и тесемочек так, чтобы в результате получилась подвеска, в которой собрался висеть на высоте 50 метров над землей.

Комнатушка моя не была изолированной и входила в состав конторки, которая днем превращалась в проходной двор, а ночью – в помещение для дежурных лифтеров. Народ смотрел на меня примерно так же, как я смотрю на маму Шуры Пономарева. Для них я был инопланетянин. Мужики, видя снаряжение и кучу веревок, относились ко мне почтительно и обращались на "Вы".

Наконец, я подготовил все необходимое и полез на крышу. Перелез через карниз, спустился метра на два и завис основательно. Устройство для спуска было сделано не очень правильно, и веревку заклинило наглухо. Болтаюсь на высоте 15-ти этажей – и ничего не могу сделать. Из такого положения можно довольно просто выйти с помощью специальных устройств, предназначенных для подъема по веревке. Но их у меня не было.

Холодина страшная! Ветер. Помочь мне некому. И тут вспомнились студенческие годы, когда мы, одухотворенные молодостью, лезли в пещеры в поисках приключений. Вольный ветер дул на нас. И сейчас на меня тоже дул ветер, но только не вольный, и никаких романтических иллюзий он не навевал. Потому что висел на веревке я не по доброй воле, а из коммерческих соображений, и было не до романтики. Мне надо было отцепить эту чертову веревку во что бы то ни стало. Провозился долго, пока наконец не освободился.

Если находиться в теплом и уютном помещении, то климат в Москве представляется вполне нормальным, но когда в этом климате приходится долго висеть на веревке между небом и землей, он кажется самым несносным. Осенние московские небеса никогда не бывают в полном порядке. Облака серые и мрачные, ветер сильный и порывистый. Спустившись на землю, всех этих прелестей не замечаешь. Москвичам-пешеходам совершенно невдомек, что творится над их городом.

Контора, где я работал, состояла из множества отделений, которые обслуживали разные районы. В каждом отделении были свои порядки и нравы. Те, которые располагались неподалеку от офиса, отличались от удаленных большей добропорядочностью и меньшим потреблением спиртного на душу трудящегося. На периферии пили ужасно много и мрачно. Я жил далеко от офиса, и мне постоянно приходилось стряхивать со своего спальника невменяемое тело какого-нибудь электрика, а однажды даже тело самого начальника отделения.

Дочитав Вивекананду, занялся созерцанием облупившегося потолка на складе электрооборудования. Думал о том предназначении, которое подарила мне страна, обучив в престижном вузе, и что мне теперь с этим добром делать. Делать было совершенно нечего. Мировой прогресс теперь будет обходиться без моего участия. И где он теперь находится, этот мировой прогресс? Где-то в далеких странах, которые настолько далеки, что кажутся выдуманными. И занимаются там, в далеком-далеке, какой-то ерундой: например, придумывают новый телевизор, который лучше старых, и никак не могут остановиться в своем яростном стремлении все улучшать. Я не испытываю большего счастья, глядя на современный телевизор, чем когда в давние времена смотрел у себя дома обыкновенный черно-белый. Не это главное и не оно оставляет в душе след. Размер экрана и качество изображения тут совершенно ни причем. Над какими-то несущественными вещами старается человечество.

По старой научной привычке меня увлекали вопросы мироздания, и все свободное время я проводил в Ленинской библиотеке, пытаясь состыковать представление Канта о времени с современными воззрениями на мир, как на случайный процесс. Занимало это сильно, и я ощущал себя натурфилософом древности, потому что работал над темой в одиночку. Раньше, во времена моей молодости и застоя, подобное было немыслимо, а сейчас, в условиях капитализма – запросто: сижу себе в Ленинке и делаю, что хочу. Посидел где-то неделю, пока не обнаружил, что до всего самого интересного додумался впереди меня великий и мудрый лауреат Нобелевской премии Илья Пригожин. Он молодец: первый сообразил, что форма рождается из хаоса. Прочел у него описание одного забавного эксперимента. Записали электрические сигналы мозга у здорового человека и у больного на голову. Оказалось, что у здорового данные носили случайный характер, а у больного – систематический. Получалось, что упорядоченная мысль появлялась на свет из исключительной первоначальной чехарды в мозгу.

Основываясь на этом, я должен был додуматься до чего-то очень и очень интересного, потому что в голове у меня царил кавардак полнейший. Иногда я смотрел на люстру в читальном зале No2 и думал над тем, что я здесь делаю: ничем не занимаюсь и ни к чему не стремлюсь, а по идее должен бы. Расскажи кому-нибудь, чем занимаются безработные экс-физики, меня сочли бы за идиота. Мир кругом рушится, надо бороться за место под солнцем и, толкаясь локтями, пробиваться наверх, к великим идеалам капитализма. Толкаться локтями я не собирался, а Ленинка грела душу, и чувствовал себя в своей тарелке, хотя и без места под солнцем.

Ничего великого я, конечно, не высидел. Ясность мысли не увеличилась, а, наоборот, уменьшилась в связи с отсутствием ответов на вновь появившиеся вопросы.

Сидение в библиотеке прерывал прогулками по Арбату в поисках пищи. Питался бананами и был подобен негру, который жует нашу северную клюкву в условиях экваториальной Африки. И то и другое – не в коня корм. Древний закон о том, что питаться заморскими продуктами вредно, мной игнорировался полностью. Я не собирался соблюдать диету, а просто хотел подольше просуществовать на те небольшие деньги, которыми располагал. Бананы – самый дешевый корм в Москве, и они мне надоели, как и прогулки по Арбату с этими бананами.

За месяц пребывания в Москве я отремонтировал один дом и познакомился с трудами Ильи Пригожина. Если бы не он, пришлось тратить время на открытия природы времени и формы, а так я спокоен за судьбу человечества. Теперь все люди могут спать спокойно и не мучиться вопросом, откуда взялась форма и что делать с этой напастью.

Устал от Москвы, и она, похоже, от меня тоже. Не люблю этот город за то, что он такой большой и, вместо людей, здесь одна сплошная масса народа. Провинциальный я, видимо, человек по своей внутренней природе. Тянет всегда из города прочь. И чем больше город, тем дальше хочется. Наверное, поэтому после окончания московского вуза распределился на Сахалин.

Уехал домой, в Крым, ждать причитающуюся мне зарплату. Прекрасное настало время.

Благодарю судьбу за то, что она предоставила тайм-аут в моих бытовых заботах и позволила увидеть мир чуть дальше своего кончика носа. Как мне раньше не хватало побыть самим собой! Как это важно и нужно для каждого человека! Только в такие моменты можно ощутить течение жизни.

Я задумался над тем, кто же я есть на самом деле? Думал долго и пришел к неутешительному заключению, что представляю из себя жалкое и ничтожное зрелище: какой-то сгусток условностей, комплексов и страхов без особой причины. Именно страхов. Моя эгоистическая природа по сути своей страшится всего на свете: я боюсь умереть, боюсь непредсказуемого будущего, боюсь нищеты и тюрьмы. Боюсь всего, но с возрастом научился делать вид, будто не боюсь ничего. Мы все, взрослые, так делаем. Мы боимся даже признаться сами себе, что боимся. Все мои героические усилия на протяжении жизни по преодолению страха гроша ломаного не стоят. Я с детства боялся высоты, а сейчас многое из того, чем занимаюсь, связано с высотой: основной мой заработок – промышленный альпинизм, основной вид деятельности, кроме заработка, – парапланеризм. Я привык к высоте, и, казалось, таким образом победил сам себя. На самом деле просто договаривался со своим страхом на время. Взамен получил иллюзию победы.

Позвонил в Москву и выяснил, что можно приезжать за деньгами. Примчался в контору и после целого дня, проведенного в ожидании счастливого момента, наконец получил положенную сумму.

Была зима. Мороз страшный. Но это не могло остановить меня отремонтировать еще один дом, чтобы разбогатеть снова. Я занялся привычным альпинистским делом, но только в ужасных климатических условиях. Температура падала низко, а иногда и очень низко, случалось даже до -30. Мастика, которая применялась для герметизации швов, такой температуры не выдерживала и очень быстро затвердевала.

Мороз и неправильные температурные характеристики мастики заставляли меня крутиться при производстве высотных работ, как белке в колесе. Место, где размешивал мастику с растворителем, находилось метрах в трехстах от здания, которое ремонтировал. Размешав мастику, выскакивал на улицу и бежал на объект, поднимался на лифте на шестнадцатый этаж, залезал через чердак на крышу и бежал к тому месту, где свешивалась вниз заранее приготовленная веревка. Быстро пристегивался, переваливался через край, упирался в стенку коленками и, прижимая подбородок к груди, рассматривал, не перекошено ли спусковое устройство. Если все было нормально, то брал ведро, цеплял его карабином к себе и быстро спускался к месту ремонта. В течение всего этого времени мастика постепенно из вязкой массы превращалась в твердое тело. Надо было суетиться, и я это делал. В моем распоряжении было буквально несколько минут, после чего всю процедуру надо было повторять заново.

По вечерам я занимался стаскиванием со своего спальника пьяных тел тружеников Бирюлевского ремонтно-эксплуатационного управления и разглядыванием обшарпанного потолка на складе электрооборудования. Потолочный вид навевал воспоминания о том, как раньше работал научным сотрудником в советском учреждении. Как здорово было сидеть в теплом помещении и тужиться над научной проблемой! Как здорово было болтать в курилке с коллегами на научные и ненаучные темы! И как же мне грустно сейчас среди пролетарского народа по вечерам. Я не вижу никакой разницы между пролетариатом и интеллигенцией – ее нет. Я просто терпеть не могу идиотов. Не понимаю, как можно пить много просто так и, не успев порадоваться жизни, провалиться в бессознательное небытие. Зачем так? Будь человеком: умри, но не мучай природу своим существованием.

Вечер не приносил отдыха ни душевного, ни физического. Хорошо, что сам производственный процесс длился недолго. Высотные работы – дорогостоящая штука, и в конторе не было столько денег, чтобы оплатить мой непрерывный труд. Кроме того, у меня не было нужды трудиться много. Не нужен был мне излишек средств для приобретения различных полезных на первый взгляд предметов. Довольно было исключительно малого. Обходился вполне одной кружкой металлической, одной миской алюминиевой и одной ложкой тоже алюминиевой. Питался, в основном, кашей, бананами и чаем. С такой разгильдяйской диетой полноценный физический труд не совместился бы ни за что. Но работал я недолго и поэтому мог позволить себе истощить организм. К телу я относился снисходительно и старался избежать только серьезных проблем, как, например, падение с 16-го этажа. Мысли мои уносились в даль. Я наблюдал себя в небесной заоблачной вышине, летящего в неизвестном направлении в поисках чудесной птицы, окрашенной в синий цвет.

Слегка разбогатев, занялся поисками лодки. Столица выбором не баловала. В магазинах были только байдарки. Не внушали они уверенности, и я чуть было не решился начать самостоятельно строить плавсредство, как вдруг натолкнулся в турклубе на объявление о продаже большой надувной лодки под названием "Рафт". Созвонился по телефону и приехал по указанному адресу.

Я попал в цех по производству надувных лодок. В глаза сразу бросилось изделие 4 на 2 метра, с диаметром борта – 0,5 метра, грузоподъемностью – 900 кг и водоизмещением – 2200 литров. Вот это да! Сразу захотелось процитировать осла из мультфильма о Винни Пухе: "Это мой любимый размер". На такой штуковине можно и океан переплыть. Кстати, Ален Бомбар пересек Атлантику на надувной лодке примерно с такими же габаритами.

Одно из преимуществ «Рафта» в том, что он исполнен из двух оболочек: наружная сделана из прочной толстой ткани с полипропиленовой пропиткой, а внутренняя – из прорезиненного капрона. Причем герметичная внутренняя оболочка по размеру несколько больше наружной и негерметичной. Наружная оболочка перенапрягается от надутия внутренней, которая чувствует себя свободно и липнет к наружной изнутри, не выпуская огромную массу воздуха. По-моему, гениальное решение. Лодку можно было накачать до кондиции, которая непосвященного наблюдателя введет в состояние священного трепета перед чудесным изобретением. Надувная вещь становилась деревянной на ощупь и внушительной на вид. Хорошо было и то, что лодка состояла из четырех независимых секций: утопнуть на ней вдруг довольно сложно.

Стоимость лодки выражалась астрономической цифрой. Больше всего поразило то, что железяки, являющиеся причиндалами для гребли и парусного вооружения, стоили столько же, сколько и сама лодка. Я опечалился и собрался было уже обзавестись плавсредством поменьше. Но мужчины, труженики цеха, оказались люди душевные. Они прониклись моей печалью и предложили по сходной цене другой "Рафт", но бывший в употреблении. Я воспрянул и попросил надуть бывшее в употреблении судно немедленно. Надувание на фирме было поставлено на широкую ногу и осуществлялось с помощью пылесоса. Не успел опомниться, как взору моему предстала лодка чуть поменьше той, которую увидел только что, но тоже – ничего себе: большая и толстая.

Если поставить на возвышенность мужчину и заставить женщин двигаться строем перед ним, то скоро в глазах у него зарябит, и он устанет рассматривать и оценивать их прелести: ноги, грудь, живот и т. д. Но может случиться так, что ему повезет, и он почувствует душевное смятение от вида ничем, на первый взгляд, не примечательной особы. Его может пронзить изнутри электрический ток неизвестной природы, могут произойти и другие чудеса, сигнализирующие мужчине на возвышенности о том, что пора влюбляться. Он спускается с пьедестала вниз, глаза у него неестественно блестят, он подходит к объекту любви на близкое расстояние, плюхается на колени и начинает нести всякую романтическую чушь, пытаясь склонить даму испытать взаимность и побыстрей.

Примерно то же самое произошло и со мной. Я увидел СВОЮ лодку. Она полностью соответствовала моим внутренним душевным процессам. На вид не выглядела как что-то особенное. Она просто лежала в надутом состоянии, лениво демонстрируя свои прелести без малейшего желания быть проданной. Я начал влюбляться, и как мужчина с опытом не требовал любви ответной сразу, а собирался разжечь страсть в ней и в себе с помощью ударного труда, изготавливая необходимые железные причиндалы (покупать их за сумасшедшие деньги не собирался).

Запала мне лодочка в душу моментально, и я готов был упасть на колени перед бывшим в употреблении плодом чужого технического творчества. Чувство было особенное и новое для меня, потому что ко всякого рода приспособлениям отношусь обычно равнодушно. А тут даже не приспособление, – просто надувная вещь. Удивился я себе и полез в карман за зарплатой, которую отдал почти всю главному мужчине. Денег было не жаль.

Из лодки выгнали воздух, не дав налюбоваться чудом вволю. Опытные руки мужчин-сотрудников цеха скрутили лодочку и бесцеремонно впихнули в баул, тоже бывший в употреблении. Не успел я опомниться, как оказался один на один со своим счастливым приобретением за воротами предприятия на фоне неприветливого индустриального пейзажа и леса. Чудесное надувное изделие, даже находясь в мешке в свернутом состоянии, грело душу, и я двинулся в направлении Курского вокзала с чувством внутреннего комфорта.

Во время езды в поезде No 67 Москва-Симферополь я испытывал нетерпение поскорей приехать домой, чтобы придать лодке естественный надувной вид.

Лодочка в надутом состоянии заняла все свободное комнатное пространство. Но я не огорчался, передвигаясь внутри жилища боком вдоль стен, а испытывал безмерное счастье от приобретения вещи, которая позволит мне уплыть куда-нибудь далеко.

В одну из ночей случилось чудо. Я вдруг проснулся от предчувствия чего-то необычного и значимого. В полном сознании и здравом уме начал терять ощущение тела, пока не провалился в бездну. И увидел золотистый свет, но скорее это был не свет, а густая масса. Слышался гул, но не ушами, а каким-то другим органом. Гул нарастал, достиг высшей точки и прекратился внезапно. Золотистый туман рассеялся, и показались горы, покрытые лесом. Я не был наблюдателем просто так, а был участником таинственного процесса, потому что падал на местность с небес медленно и нежно, как на парашюте. Вершины гор поравнялись с моим падающим телом, и я увидел под собой море. До воды долететь не удалось – все прекратилось вдруг, стоило мне только захотеть запомнить местность. Я лежал с закрытыми глазами, надеясь, что все еще может повториться, но ничего не произошло.

Видение потрясло меня до глубины души, несмотря на то, что в нем на первый взгляд не было ничего особенного. Подумаешь: горы и море! Потрясение произошло от того, что я видел СВОЕ МЕСТО на планете, именно то место, которое греет душу и которое заключает в себе все впечатления о мире. Показалось, что мир для меня начинается и кончается именно там, именно там то место, из которого я начался непонятным для себя способом.

Я почувствовал в себе желание стать нищим. Раздать все, что у меня есть, остаться в рубище и на четвереньках отправиться в странствие на поиск увиденного мистического места.

Мне холодно и голодно. У меня нет дома и прибежища. Народ шарахается от моего вида и запаха. Но мне все равно. Я стал холодом, голодом и нищетой в поисках счастья и любви. Дайте мне сейчас все блага мира, и я не пойму их прелестей, потому что их не существует, кроме как в больном воображении. Я вдруг почувствовал себя знающим все на свете, только высказаться не было сил. Я грязный, длинноволосый и бородатый. Сплю где попало. Так продолжалось долго, и процесс увлек меня основательно: даже начал забывать свое прошлое. Я полз на четвереньках по свету в неизвестном направлении и плакал от радости существования. Я плакал с утра до вечера. Слезы мои не были слезами печали, это были слезы глубокой первозданной тоски и радости. Ночью спал в позе зародыша, но сна как такового не было, а была просто тишина вокруг, которую должно познать без движения. И я лежал в ночи, боясь спугнуть тишину. Прошло много времени, и я понял, что мои попытки тщетны, и что мне не хватит жизни найти загадочное место, но вместе с тем я понял: ничего другого не остается, как только идти вперед, потому что все остальное в жизни потеряло смысл. Я оставил этот смысл где-то на обочине дороги, не помню, когда и где.

Я стоял посреди степи, обдуваемый ветрами, и не знал, куда идти. Спросить направление было не у кого. И я пошел вперед в бесконечность пространства. Вдруг все вокруг: и небо, и земля завращались и начали терять очертания. Вращение стало беспорядочным. Я не знал, где верх, а где низ. Но зато знал точно, что идти надо вперед и только так можно представлять из себя цельность, – иначе существование прекратилось бы вообще. На самом деле оно и так уже почти прекратилось, остались только смутные ощущения от стертых воспоминаний.

Мысль о мистической неизвестной местности не покидала меня, и я начал искать ее на карте, вглядываясь в географическое изображение планеты в надежде угадать необозначенные детали. Мысленно облетел все горные массивы Земли и ничего похожего на то, что мне надо, не нашел. Я воспользовался методом исключения: сначала исключил Антарктиду, потом Африку, не долго думая – Австралию и Америку из-за ее удаленности, Европу как бестолковое для настоящих путешествий место и т. д. Прошел месяц, и передо мной осталась одна-единственная карта с изображением Байкала. Взору открывались огромные безлюдные до сих пор пространства без путей сообщения. Размер территории поражал воображение. Дикая природа края сообщала о себе неизвестные и загадочные вещи через географическую карту масштаба 1:1 000 000.

Вначале у меня не было ничего: ни чертежей, ни материалов, из которых надо сделать все необходимое, чтобы передвигаться как с помощью весел, так и под парусом. Я хотел построить универсальную лодку, чтобы на ней можно было преодолевать горные пороги и ходить под парусом на тот случай, если занесет меня в морские просторы. Похоже, что я захотел всего сразу, но на меньшее был не согласен.

Занялся конструированием. Дело продвигалось ужасно медленно, и я начал подумывать, не заработать ли еще денег и купить стандартный набор необходимых железяк у москвичей, гори все синим пламенем.

Хорошо, что я этого не сделал, иначе бы не удалось вложить душу в лодку.

Вспомнилось, как со своими студенческими друзьями переплывал на плоту Аральское море. Я был руководителем проекта, но скорее идейным. Полностью посвятить себя техническому творчеству не было возможности: летом должен был пройти службу в военных лагерях, как раз перед самым началом покорения моря. Душой проекта и техническим руководителем стал на это время мой друг Женя Ковалевский. Благодаря ему, в основном, все получилось. Выстрадать рождение плавсредства выпало на его долю. Не видел я тогда в этом ничего особенного.

Мы плыли по Аральскому морю уже дней десять. Неделю не было видно берегов. Мы болтались где-то посередине моря и переживали последствия ночного шторма, который оставил нас практически без пресной воды и еды. Питаться приходилось остатками риса и луком. Воду экономили. Я пробовал пить морскую. Дело приняло серьезный оборот. Жарища страшная. Дня три мы находились в зоне штиля. Надоело бездействие. Романтические настроения из наших мозгов уже давно выдул штормовой ветер и высушило солнце. Мы жили надеждами на скорое возвращение. Я лежал на палубе рядом с Женей Ковалевским, который задумчиво уставился в горизонт.

– Я мечтал об этом путешествии всю жизнь, – сказал Женя.

На душевные переживания у меня тогда сил не оставалось, просто запомнил его слова и продолжил мучиться на солнцепеке.

Я вижу Женю Ковалевского в том времени прямо из настоящего отчетливо и ясно. Я смотрю в его глаза и вижу момент счастья, как раз то, ради чего только и стоит прожить жизнь.

Сейчас он женат и полностью занят семейными неурядицами, но взор его иногда обращается к тому счастливому моменту, словно к сказке. Я люблю этого прекрасного человека.

Хорошо, что вспомнил Женю. Это помогло избежать главной ошибки, которую допускает начинающий странник, забывая, что путешествие начинается гораздо раньше, чем процесс передвижения. Как театр начинается с вешалки, так и путешествие начинается с подготовки к нему.

Я работал с утра до вечера, не зная покоя и не нуждаясь в отдыхе. Я отдался процессу создания чудо-лодки полностью, не обращая внимания на факт общественной бесполезности затеи. Мне в первую очередь хотелось быть честным перед собой. Я хотел сделать то, о чем мечтал с детства: построить корабль и отправиться в плавание, причем корабль и плавание должны быть самыми настоящими.

Начали происходить странные вещи. Стоило только заняться строительством лодки для поиска птицы счастья, как сразу начали встречаться чудесные люди, которые помогали мне бескорыстно. Оценивая весь тот объем труда, который произвел с помощью своих друзей, прихожу к выводу, что в одиночку просто не смог бы сделать то, что удалось. Но тогда я не рассчитывал свои возможности: влекомый неведомой силой, несся вперед на всех парусах.

В Ялтинском яхт-клубе познакомился с Петей Крячко. Мы разговорились о дальних странах, опасных путешествиях и прелестях неизведанного. Радостно было встретить в Ялте человека со здоровыми романтическими устремлениями к прекрасному, несмотря на гнет капитализма. Петя, правда, не разделял мою тягу к странствиям по далеким местам – ему хватало романтики и приключений неподалеку от дома, в глубинах родного Черного моря. Нераскрытые морские тайны представляли из себя невспаханную целину. Здесь были и затонувшие корабли всех времен, и затопленные древние города, и россыпи старинных амфор, и многие другие прелести. Петя посвятил любимому делу всю сознательную жизнь. Венцом его деятельности была компрессорная установка гигантских размеров, с помощью которой можно отправить в подводное плавание с аквалангами значительную часть местного населения. Но ялтинский народ почему-то упорно не хочет вырабатывать всю мощь Петиной установки. Редко в местной акватории можно увидеть пузыри от любителей подводного плавания. Петя был типичной "белой вороной". Наверное, поэтому мы быстро нашли общий язык.

Петя ввел меня в круг яхт-клубовской братвы и позволил трудиться в их мастерской, где было все необходимое, включая фрезерный станок.

Даже на первый взгляд работы было невпроворот, а в процессе труда ее оказалось еще больше. Я старался не думать о всей работе целиком, чтобы не испугаться. Зарядился терпением и вооружился любовью к производству, осознавая прелесть постройки плавсредсва собственными руками. Для меня это было непросто, потому что я не практический человек и за свою сознательную жизнь не произвел на свет никакой вещи, а всегда пользовался чужими. Раньше мне приходилось участвовать в производственных процессах, где требовалось напрягать силу-волю, но там не рождались на свет полезные предметы. Я сосредоточился на бестолковости своей жизни и убедил себя довести материализацию идеи до конца, не щадя живота своего. Преисполнившись энтузиазмом, начал пилить, точить и фрезеровать железяки с утра до вечера без перекуров и перерыва на обед.

На территории яхт-клуба красовалась здоровенная яхта, на которую я смотрел как на недоступное счастье и никак не мог уяснить поведение ее хозяина, живущего в далекой Москве. Как можно спокойно жить, владея кораблем с неограниченным районом плавания, и не отправиться в кругосветное путешествие? Я бы даже и не задумался – бросил все и укатил в дальние страны. Каждый день перед тем, как встать к станку, я должен был пройти мимо яхты, и каждый раз сердце мое екало.

День шел за днем, и дело потихоньку продвигалось. Смастерил каркас и сделал весельную систему в первом приближении. Пришло время водных испытаний, которые решил провести в рабочем режиме без тени торжественности и предрассудков.

Предупреждали меня яхтсмены, что любое касание воды лодкой считается как спуск на воду, а это событие первостепенной важности. Игнорирование традиционного морского ритуала может привести к нехорошим последствиям. Я был не против, но торжественность момента решил перенести на потом, когда лодка будет готова к генеральному спуску. Однако в божественной области мое намерение в зачет не пошло, и первое плавание закончилось катастрофой: утонуло весло. Оно было железное и погрузилось в морскую пучину с легкостью топора.

"Ерунда, – подумал я, – сейчас достану".

Кое-как добрался до берега, попросил у яхтклубовцев акваланг, гидрокостюм и занырнул в студеные весенние воды Черного моря. Гидрокостюмчик пришелся не в пору, и холод завладевал моей плотью все сильней. Начался шторм, вода стала мутной. Я не плавал, а лазал на четвереньках по дну и наощупь пытался обнаружить весло, но тщетно. Высосал последние литры воздуха из баллона и ни с чем выплыл на поверхность. Теперь больше никогда не буду нарушать морские традиции.

Мастерить конструкцию приходилось из разного случайного хлама. Лопасти для весел, например, сделал из старого перекореженного противня, который валялся на свалке в лесу. Железяка, похоже, побывала под гусеничным трактором. Сделать на ней ровную поверхность было тяжко, но я справился.

Пришла весна, и крымская природа начала благоухать. Небо, горы и море переглянулись в недоумении и приготовились к изменению климата. Девицы начали щеголять по набережной с голыми коленками. Вороны на городской свалке резвились вовсю. Суровая капиталистическая действительность не могла справиться с законами природы и отступала под действием радостных выражений лиц народа. Население курортного городка терло руку об руку в предвкушении летнего заработка, легкого, как дождь в Париже.

Производственный процесс засосал по горло и сидел у меня в печенке. Я настолько погряз во всякой мелочевке, что даже временами начал забывать, ради чего тружусь не покладая рук. Так всегда бывает, когда что-либо происходит долго. Однажды, плавая по морям и перенапрягаясь от обязательного труда, я вдруг очнулся и никак не мог понять, что я здесь, среди ревущих сороковых, делаю? Было холодно и неуютно, жалеть меня некому, на берегу никто не ждет, кроме мамы с папой в далеком Крыму, и не понять, зачем все это надо, ведь приехал я за романтикой. И где она? Что-то не так, где-то ошибка в расчетах, и я пролетел мимо цели. Черт побери!

Так было тогда в дальневосточных морях, но что-то похожее происходило и сейчас. Меня интересовали всякие безделушки: болтики, гаечки, крючочки и блочечки. Доставание всех этих предметов могло послужить основой для остросюжетного сериала. Эти штучки занимали меня полностью и не оставалось ни сил, ни времени, чтобы погрезить-помечтать о чем-то, от чего становится тепло на душе.

Мозги человеческие устроены так, что они не способны охватить сразу много, и поэтому в каждый момент времени я был полностью увлечен какой-то безделицей. Например, думал, как лучше сделать руль. Подобные думы сменяли одна другую непрерывно, и не было никакой возможности представить лодку как единое целое. Не было видно конца и края техническим заботам, пока не решил, наконец, закруглиться и отправиться в плавание на полуфабрикате.

Выточенных мною железяк скопилась тьма, и некоторые начали теряться: природа вещей не намерена была терпеть такое неразумное количество всяческих приспособлений. Я соглашался с природой вещей и не обижался на естественную убыль деталей.

Осталось сделать парус и приобрести такелаж. Парусное дело состоит из сложностей, которые обывателю могут показаться выдуманными. У меня появилась толстая книга про паруса, и я как человек научный начал углубляться в тонкости, которых оказалось много. В результате напряженных размышлений на свет появился чертеж, который вызвал недоумение у наиболее посвященных в парусное ремесло. Все начали считать, что ветер не задержится в моем парусе, лодка будет стоять на месте и даже может поплыть назад. Мне же надо было плыть вперед, и я не знал, что делать: следовать советам яхтклубовцев или соглашаться с толстой книгой.

Работал я в режиме аврала, как советский завод в конце пятилетки. Но иногда притормаживал, чтобы осознать происходящее. Грезил я о дальних странах, неизвестных морях и опасных путешествиях. Некоммерческая ориентация затеи кружила голову, и душа стремилась отлететь прочь.

Строительство плавсредства для дальних странствий – это производство не просто так, а исключительно душевное занятие. Процесс создания конструкции, которая унесет тебя в даль далекую, есть, по сути, начало путешествия. Без этого процесса не будет цельности. Странствие должно быть подготовлено в душе, выстрадано и взрощено в мечтах заранее, иначе все может оказаться сплошной внезапностью без понимания. Так со мной было раньше, когда работал в море.

Все экспедиции были для меня неожиданностью и воспринимались, как гром среди ясного неба, оставляя в душе след недоумения. Я не мечтал о плавании, оно не было для меня душевной потребностью. Это была не любовь, а физический труд сродни супружескому долгу. Страшная вещь – этот супружеский долг, который придумало человечество для собственного обмана и удобства существования. Наш святой долг состоит в том, чтобы сделать с телом супруга ряд стандартных процедур медицинского характера. Какой орган при этом отвечает за любовь? Мозги, что ли?

Я ползал на четвереньках по крыше яхт-клуба с паяльником в руках и кроил парусную ткань. Поползав с час, умышленно прерывался, смотрел на результат, потом в небо с целью осознания момента. Я чувствовал себя творцом, и производство становилось для меня процессом рождения чуда. Что может быть более захватывающим, чем материализация мечты-идеи?! Я глубоко убежден, что именно на таких мечтах стоит мир. Исчезнет некоммерческая мечта – и мир померкнет, не имея причины для радости.

Парус – особенная часть судна. Он нужен не только для того, чтобы ветер над морями не носился зря, а еще и для поддержания романтического настроя мореплавателя на надлежащей высоте. Мой романтический настрой он поднимал до небес даже в несшитом состоянии, лежа на крыше яхт-клуба.

Меня никто не учил, как делать паруса, эту науку пришлось познать самостоятельно через ручной труд и умственные страдания над чертежами.

Сшить парус вручную практически невозможно. Помог яхтклубовец Саша Гарайский. Когда шитье завершилось, я сразу же полез на крышу собирать каркас, чтобы поставить мачту и поднять парус: надо было посмотреть, какое у него будет "пузо". Это как раз та самая штука, ради которой делается фигурный раскрой и от чего зависит, как лодка поплывет.

Скрутил и свинтил все необходимое, привязал парус к рейкам и, преисполненный торжественностью момента, потянул за веревочку – парус поднялся и надулся. Пузо получилось что надо. Я испытал восторг.

Надутие ветром паруса на крыше яхт-клуба ознаменовало начало цепочки праздничных событий, связанных с окончанием строительства. Из многих частностей и деталек начала появляться на свет цельная вещь.

Чудесная сила отрывала меня с насиженного места. Душа моя была уже где-то не здесь, а тело должно было еще находиться в Ялте и проявлять заботу о необходимых технических деталях, которые надо было обязательно учесть, чтобы отправиться в дальние страны и при этом не отдать концы преждевременно по недоразумению.

Идеализированный мир дальних стран, созданный в уме и потому достаточно комфортный и безопасный, начинал рушиться на глазах. Будучи достаточно искушенным жизнью в местах отдаленных, решил сделать прививку от клещевого энцефалита. Оказалось, что уже поздно: делать ее надо было в три захода, и начинать осенью.

"Ничего страшного", – подумал я и начал ходить с этой мыслью, пока не встретил друга Женю Шубина, ведущего невропатолога города Ялты, годы юности и зрелости которого прошли в Забайкалье. Как врач, он был знаком со страшной заразой, отчего начал хоронить меня заранее. По его словам, вернуться живым из тех мест у меня шансов не было. Женя – шутник, но в данном случае не шутил. Убеждал он меня долго и настойчиво не отправляться в опасное путешествие. Жажда моя к жизни возросла, и уже совершенно не хотелось загнуться от какой-то там козявки, страдая напоследок от недостатка серого вещества в мозгу. Доктор Шубин с медицинской точностью обрисовал все стадии отхода в мир иной после укуса энцефалитного клеща. Напоследок он проникновенно перекрестил меня и попрощался на всякий случай навсегда. Далекая Сибирь начинала материализовываться и приближаться.

Весной два раза смотался в Москву за деньгами. Первый раз чуть не зря. Позвонил в свою контору, и мне сообщили, что можно приехать и получить деньги. Приехал – денег не было. Зато я в очередной раз вдоволь насмотрелся на пьяные смурные лица тружеников Бирюлевского ремонтно-эксплуатационного управления.

Без денег возвращаться нельзя, и я решился на беззаконие, возглавив фирму, хозяева которой очень стеснялись того, что натворили. Я примерно представлял, чем все может закончиться, но тогда это был единственный выход из моего финансового тупика. В присутствии государственного нотариуса я заготовил себе приговор подлинными подписями на куче важных документов.

"Черт со мной", – думал я.

Второй раз съездил более удачно, и мне удалось получить зарплату, но уже в последний раз. Контора шла ко дну, денег не хватало ни на что.

Весна разошлась не на шутку и стала уже походить на лето. Крымское солнце старалось зря – народ на отдых не валил. Аборигенам не терпелось поскорей начать богатеть за счет приезжих, потому что богатеть, перепродавая товар друг другу, за зиму надоело. Тем более, что ни у кого это особенно не получалось.

Генеральный спуск моей лодочки на воду не ознаменовал фактического окончания строительства. Оставалась масса мелких нерешенных проблем, отчего становилось не по себе. Конец производству решил положить одним махом, назначив отъезд на 1 июня, планируя добраться до Иркутска через Свердловск.

Накануне отъезда позвонил Миша Шугаев и сообщил, что на 1 июня намечается встреча выпускников нашего курса в честь пятнадцатилетия окончания института.

Ни разу не удосужился побывать на подобного рода сборах и решил попробовать. Ничего интересного не ожидал, потому что не видел многих однокурсников с момента окончания института.

В какой-то популярной медицинской статейке прочел, что человеческий организм полностью обновляется несколько раз в течении жизни, причем по частям: легкие, например, перерождаются за 8 лет, кости – ненамного дольше, а слизистая желудка и пищевода – вообще за неделю. Точные цифры сейчас не помню, но с уверенностью могу сказать, что за 15 лет человек меняется полностью. Если у нас вдруг что-нибудь заболит или начнет ненормально функционировать – мы уже чувствуем и воспринимаем природу по-другому. О чем можно говорить, если поменять всю плоть? В общем, встреча, по-моему, должна была превратиться в вечер знакомств.

Но мне все-таки было интересно почувствовать течение времени на конкретном примере старения своих однокурсников и себя. Принял приглашение Миши и поменял билет до Свердловска на билет до Москвы.

Я стоял в тишине своей квартирки и смотрел на кучу барахла, предназначенного для передвижения моего тела по географической местности. Я сделал то, чего, действительно, очень хотел, причем желание мое имело глубокую внутреннюю природу и страдало там, в темноте нутра моего, долго, аж с самого детства. Это то светлое, что мы хороним заживо еще в юности, а потом забываем в суете мирской навсегда. У каждого, скорей всего, захоронено разное, а во мне в непроявленном виде долго находилось то, что вижу. А вижу я перед собой на полу четыре рюкзака и две связки железяк по два с лишним метра длиной.

На мгновенье показалось, что я сошел с ума, потратив столько времени и сил на производство непонятно чего. Я вдруг понял, что стоит только задуматься о чем-нибудь мирском, и вещи передо мной превратятся в кучу ненужного хлама. Это на самом деле так, потому что вряд ли из них можно сделать что-нибудь полезное для улучшения быта. Передо мной, действительно, был хлам. Все прелести находились у меня внутри в качестве мечты-идеи. Кажется, что вообще все вокруг придумано нами и сконструировано одним только умственным усилием.

По мере приближения отъезда весь привычный мир начинал потихоньку становиться чужим, и ощущал я в нем себя ненужным приложением. Все стремились создавать пользу с выгодой, чтобы потом эту выгоду превратить в сытость, безопасность и комфорт. Бесполезными для жизни казались мне тогда подобные прелести, не возбуждали они желания принять участите в этом процессе: хотелось воли. Я смотрел в сторону леса и начинал понимать волков, которые все время туда глядят.

Перед отъездом пошел к Пете Крячко просить помощи. Он согласился доставить меня в Симферополь на своих «Жигулях» и помочь загрузиться в поезд.

Я не мог поверить, что наступило время, когда начало везти на хороших людей, которые появлялись вроде ниоткуда и вдруг, как грибы после дождя.

Когда я был бизнесменом, то в основном встречал не очень порядочных людей. Вспомнив прошлое, поделил количество хороших людей на количество нехороших и получил страшно маленькую цифру, отчего сделалось грустно и обидно за человечество и за себя. Может быть, так только у меня получается, а всем остальным везет по-другому? Не знаю точно.

Я занимался некоммерческим делом от всей души и из последних сил и начал замечать вокруг себя только хороших людей. Петя был первым и очень хорошим человеком. Он принимал душевное участие в моих производственных мучениях, облегчая напряжение наполовину. Факт душевного участия – очень важная и нужная штука, без нее мы делаемся неправильными и только мешаем природе развиваться в направлении счастья. Я забыл об этом во время борьбы за существование на бизнесменской стезе. В то время думал, что хорошее должно быть, и я об этом знаю, и то, что оно, это хорошее, мне редко попадается на глаза – случайное недоразумение, которое должно закончиться и скоро. Но «скоро» с дивным упорством не наступало, и я смекнул, что, наверное, это «скоро» есть хорошо замаскированное "никогда".

Мне надоел Симферопольский вокзал своим привычным видом. Я приезжал и уезжал с него несчетное количество раз, и он начал восприниматься мной не как вокзал, а как троллейбусная остановка. В первые годы ученичества в Москве я с сентиментальной тоской приезжал сюда и уезжал отсюда. Мне было немного жаль себя за то, что тело мое переносится далеко от домашнего очага. Мне было жаль себя, но этого я не осознавал и пытался внушить себе любовь к дороге. Душа юноши воспринимала разлуку как стихийное бедствие и напрягалась в процессе приспособления к жизненным неурядицам. Со временем чувственность притупилась, и я привык видеть Симферопольский вокзал. Мое равнодушие не угнетало нисколько, и я никогда не думал об этом, а сейчас задумался и шлепнул себя ладонью по лбу.

Я вдруг понял, что разучился чувствовать дорогу и разлуку. Стал бесчувственным к дороге, и мне казалось, что это есть проявление жизненного опыта, через приобретение которого я должен становиться солидней, спокойней и равнодушней к событиям. Страшная штука – быть бесчувственным.

Как здорово в детстве было смотреть в окно поезда, автобуса или машины! Казалось, что можно смотреть в окно и ездить вечно. Я восторгался любым пейзажем, и сердце мое трепетало. Почему же, когда подрос, разучился радоваться дороге?

Я хочу смотреть в окно и видеть мир в радужных красках, ведь он такой и есть на самом деле этот мир. Хочу чтобы все было как в детстве, хочу удивляться и радоваться ерунде, хочу мечтать о прекрасном и далеком, хочу верить, что все люди добрые. Я много чего хочу.

Когда случается приземлиться на параплане на городской пляж, то взрослые лежат под солнцем в прежних позах. Зато детишки сбегаются ото всюду.

Равнодушие – болезнь сродни запору. Но не изобретено еще лекарства для души аналогично слабительному.

Я помню Юру Павлова и наши пьянки в ресторане аэропорта Южно-Сахалинска. Мы сидели в затрапезном заведении и пили водку, глядя на белоснежные лайнеры, уносящие счастливчиков далеко на материк. Было немного грустно, но зато мы правильно воспринимали аэропорт как начало разных дорог, которые заставляют тебя мечтать о чем– то хорошем и далеком. Правда, после одного такого возлияния нас поместили в местный вытрезвитель, но это не беда – главное, мы имели тогда правильный настрой по отношению к разлуке и дальним странам.

Подали поезд. Нагрузившись тяжестями, мы пошли в атаку на вагон. Проводник, с заторможенной психикой, не успел среагировать и возразить. Я опасался, что пакет с трубами не развернется в тамбуре, но напрасно. Опасался долго, а трубы развернулись быстро.

Загрузились удачно, и даже осталось время помолчать перед отходом. Не помню, когда меня провожали в последний раз. На Сахалине этого не было, хотя очень хотелось. Мне вспоминались фильмы про моряков. Пароход отваливает. Он стоит на палубе грустный и мужественный, а она на причале – грустная и нежная. Расстояние между ними увеличивается за счет работы двигательной установки – грусть возрастает. На него и на нее наваливаются волной воспоминания, которые они сберегут в сердцах на время разлуки.

Ничего подобного со мной на Сахалине не происходило. Были грязные, вонючие причалы, никто на них не стоял, не провожал и не встречал. Разлука была работой, и неправильность расставания с землей превращалась у нас внутри в печаль, которую мы пытались уморить водкой.

Забыл я, что должен переживать провожаемый. Мужики стояли на перроне и уходить преждевременно не собирались. Печаль выражали мужские лица, и до меня начинало доходить, куда еду.

Поезд тронулся, медленно набирая скорость, и вдруг на перроне я увидел отца, а он меня. Отец собирался поехать меня проводить, но в машине не было свободного места, и он 2,5 часа трясся в троллейбусе. Несмотря на то, что поезд уже набрал скорость, он успел передать сверток с продуктами, который собрала мать.

Елки-палки, мне 37 лет, я уезжал далеко и надолго кажется несчетное количество раз, а родители все переживают, как будто сажусь в поезд впервые. Милые мои, я ничего не могу с собой поделать. Видимо, мне надо постоянно куда-то уезжать, просто необходимо, чтобы сердце немного щемило и было чуть-чуть грустно. От этого в душе прибавляется радости, которой хочется поделиться с миром, где ее, по-моему, недостаточно.

Жизнь начала превращаться в праздник. Но я еще полностью не осознавал, что со мной происходит, а, тем более, что ждет впереди. Пока все было знакомо: поезд Nо 68 Симферополь-Москва, крымские степи за окном, потом мелитопольские и т. д., в соответствии с географической картой и расписанием. Все было так, как всегда, но не совсем: внутри меня происходило что-то важное. Я начинал странствовать.

Мое путешествие не началось в определенное время. Нельзя сказать, что началось оно с момента принятия решения построить лодку. Не началось оно и сейчас, когда тело мое переносится по стране и железной дороге. Кажется, оно было со мной всегда, как будто и не было долгих забот о бренном. Казалось, что вся моя прошлая жизнь была просто долгом, который нужно отдать, чтобы стать самим собой.

Быть самим собой – это самое удивительное путешествие, которое только возможно осуществить. У него нет начала и нет конца. Я начал жить в неизвестном направлении. Словно начал играть в волшебную лотерею, которая не имеет выигрышей, но каждый билет в ней – счастливый.

Я въехал в столицу, как вольный ветер. Не нужно было мне в этом городе ничего, кроме друзей. Все то, чем жил большой город, представлялось чужим и непонятным. Круг целей и путей к ним замыкался сам на себя, исключая меня из игры, как не соблюдающего правил. Я чувствовал себя чужим и бесполезным для большого города. Неловко даже как-то было топтать землю здесь просто так. Надо было делать как все: сначала озадачиться чем-то а потом стараться достигнуть, сметая препятствия на своем пути. Я не собирался. Я хотел видеть только своих друзей и немного погрезить-погрустить о прошлом, о будущем.

Меня встречал друг Миша Шугаев. Столько торжественных моментов сразу я не испытывал давно. Только вчера меня провожали, как в последний путь, а сегодня уже встречают.

Миша – преуспевающий бизнесмен, зарабатывает кучу денег и завел себе по такому случаю черную служебную «Волгу» с шофером Сашей.

Миша отвез меня к себе домой ночевать, а на следующий день мы поехали на встречу выпускников.

Не понимаю таких встреч. Разные мы стали и очень. Мы сбились в кучу и пытались придумать свое прошлое заново – это невозможно, его нет навсегда.

Ко мне подошла немолодая женщина, мать двоих взрослых детей, и объявила, что двадцать лет назад была в меня влюблена. Я слушал рассказ мужчины-однокурсника о том, как он покупал акции АО "МММ". Потом слушал рассказы еще от разных мужчин и разных женщин. Я старался выслушать всех, кто хотел говорить, пытаясь понять, что с нами произошло: мы живем всерьез или пока еще нет?

В основном, кто-то у кого-то что-то покупал, потом продавал. Все истории изобиловали какими-то подробностями и из них только и состояли, не было чего-то главного, на месте которого существовала усталость от времени. Есть ли вообще это непонятное главное? Или оно заключается в совокупности множества несущественных событий?

Я люблю видеть своих друзей, но такие встречи мне не по душе. Веет от них какой-то бестолковщиной и пустотой. Нет в них душевной гармонии, а есть просто чисто механическое собрание повзрослевших людей из разных мест с разными мыслями и совершенно независимыми жизнями. Друзья остаются и так друзьями, а вот однокурсниками мы уже давно не являемся. Объединяют нас осколки ненужных воспоминаний, а по сути – ничего. Я думаю, такие встречи надо запретить по всей стране, чтобы люди не тратили попусту время и не морочили друг другу головы. Да здравствуют друзья!

Ужасный город Москва. Не могу к нему привыкнуть, несмотря на то, что прожил здесь в общей сложности лет семь. Заканчивая обучение в институте, мне не терпелось уехать отсюда далеко.

Я не в обиде на этот город, который старался мне понравиться. С ним меня многое связывает. Помню душевный подъем от выгуливания институток по улицам ночной Москвы. Помню романтические приключения, которые могут произойти только в молодости. Здесь много чего у меня произошло впервые. Я рос здесь. И тем не менее не люблю этот город. Не представляется он мне цельным природным образованием. Все в нем выдумано: и внешний вид, и внутреннее содержание, и даже отношения между людьми кажутся неправильными. Не видно здесь людей: вместо них толпа народа, и я невольно перестаю ощущать себя здесь как произведение искусства природы. Это очень неправильно, так о себе думать, и вредно.

Мне как-то совершенно не нужен город, даже маленький. Мир людей стал состоять из друзей, которые разбросаны по всему свету, и людей вообще. Так я стал жить. Друзья мои, как маяки для парохода, без них невозможно сориентироваться, и жизнь превращается в плавание без захода в порты. В конце концов, и это тоже с нами должно произойти, но напоследок хочется, чтобы было кому помахать ручкой. С каждым днем я все более ощущаю готовность совершить такое плавание и нутром чую его очарование. Мне снятся сны про это. Прелесть, а не сны! Как полеты!

Города рождены нашим страхом перед самим собой. Мы боимся оказаться одни и поэтому сбиваемся в кучу. Страх движет и руководит нами неумолимо, причем мы так привыкли к нему, что даже и не замечаем.

Конструкция города ужасна и чудовищна. Он состоит из огромного количества стен, которыми мы отгораживаемся друг от друга, проявляя свою природную тягу к уединению. Но не можем с этим полностью согласиться, чтобы не испугаться, и поэтому уверенно чувствуем себя, когда за стенкой находится сосед, от которого отгородились и которого не любим. Ведь никто из нас не любит своих соседей, в лучшем случае мы равнодушны к ним. Мы знать не хотим соседей, но боимся оказаться без них. Сосед испытывает к нам ответное чувство, которое тем самым усиливается и как объединяющее свойство заставляет нас жить по его правилам. Это ужасная зараза.

Я вижу не город, а огромное существо-монстра, которое живет непонятной для меня самостоятельной жизнью. Легкие чудовища состоят из домов, в которых мы с вами, как частички воздуха, необходимого ему для дыхания. Дома-легкие дышат нами каждый день: утром выдох (все пошли на работу), вечером вдох (вернулись с работы) и т. д. Мы уже не сами по себе – мы часть этого существа. Не хочу так.

В Иркутск я должен был попасть через Новосибирск, куда хотел заехать повидать своего старого институтского друга Ваню Ландгрова.

Вся жизнь Вани Ландгрова необычна до чрезвычайности. То, что он до 36 лет ни разу не был женат, тоже можно отнести к выдающимся достижениям. За это время я не вытерпел и успел жениться аж три раза – толку от этого никакого. Ваня выглядит очень мудрым по сравнению со мной, потому что не спешил с этим делом.

Ванина жена, ташкентская уроженка, жила себе на юге и не тужила, пока не появился Ваня и не начал морочить женщине голову. На фоне узбекской бедноты Ваня смотрелся завидным женихом. У него тогда было две машины, квартира в Бердске и кило пчелиного яда, на сборы которого Ваня потратил три года жизни, пропадая в степях Казахстана. По мировым ценам яд оценивался в 250 000$. Невеста воодушевилась перспективой и пошла за Ваню. Молодожены уехали в Сибирь жить по-новому.

Сказочные замки мечты, построенные до свадьбы, вскоре начали рушиться. Во время семейной жизни выяснилось, что квартира, в которой жил Ваня, ему не принадлежит, а является собственностью его друга. И несмотря на то, что жил он в ней долго и пустил уже корни, выметаться было надо. Молодая жена загрустила.

Грусть увеличилась еще и оттого, что пчелиный яд никто не хотел покупать ни за какие деньги.

Грусть достигла предела, когда жена узнала, что Ванины авто гроша ломаного не стоят. Первая машина марки "Победа", которую Ваня впопыхах приобрел для удовлетворения возникшего вдруг пристрастия к технике, имела древнюю историю, и это было ее единственной ценностью. Когда я собрался обзавестись дешевым транспортным средством, то обратился к Ване с просьбой продать старинную вещь. Он сказал, что продать, конечно, может за смешную цену, но покупать не советует. При этом он начал с тоской рассеяно глядеть в пространство перед собой.

Второе авто было вроде ничего: оно ездило, но ценности все равно не имело.

Грусть молодой жены Ваня пытался изгнать с помощью рисования перспективы счастья огромного сибирского размера. Масштабность мысли его не была замкнута созданием только отдельно взятого семейного рая. Мысли уносились в далекое прошлое и далекое будущее. В прошлом Ваня видел поколения семейств, которые, толпясь под одной крышей, имели счастье и гармонию коллективного житья, сплоченного кровным родством. В перспективе Ваня видел мрак, если дело пустить на самотек и подвергнуть влиянию устоявшихся в современном мире порочных привычек к разрушению клановости.

– Так дело не пойдет, – решил Ваня и начал строить воздушные замки и надувать мыльные пузыри. Сначала строительство носило только умственный характер, но вскоре мечты начали воплощаться. События напоминали времена Петра Первого, князя Владимира и господина Горбачева одновременно. Ванины идеи были настолько могучи, что им не терпелось материализоваться побыстрей.

Под воздействием Ваниных речей все его родственники (мама с папой и сестра с мужем) попродавали свои отдельные благоустроенные квартиры в центре города и купили землю у черта на рогах с захудалым строением в виде домика с тремя малюсенькими комнатушками. Родственники заехали в строение и начали сообща жить в условиях каменного века. Вскоре после того, как Ванин друг выставил его из своей квартиры, семейство молодоженов Ландгровых тоже переехало в это же строение и теперь все уже вместе начали дружно ютиться под одной крышей. Но это не конец сказки.

На этом же участке Ваня затеял строительство домища циклопических размеров. К стройке отнесся по-серьезному и заказал специальный проект. Проектировщики постарались и на свет появилась мечта в виде кучи чертежей. Жилище состояло из двух прилепленных друг к другу трехэтажных строительных конструкций, которые могуче выглядели не только над землей, но также вгрызались в почву огромными подземельями, где планировались гаражи, мастерские, бани с бассейнами и еще Бог весть что.

Ваня закончил физтех и поэтому мыслил очень нестандартно. Это проявилось в том, что дом он хотел слепить из опилок. А чтобы опилки не разлетелись по ветру, он сжалился и решил добавить в них немного цемента для надежности. Получалась масса, напоминающая коровьи кизяки.

Не мог сибиряк Ваня упереться в мелкомасштабность родового домостроения. Душа его рвалась на просторы капитализма и требовала мощи деяний. Окрыленный удивительными свойствами опилок, смешанных с цементом, он затеял организацию производства строительных изделий из прогрессивного материала. Но сибиряки не поддавались на Ванины агитации покупать для своего же блага изделия из опилкобетона и не хотели рисковать жизнью, пытаясь оградить свои тела от ненастий и стужи с помощью новшества. Производство лопнуло, а вместе с ним и надежды на продолжение материализации воздушных замков. Ванина молодая жена загрустила основательно и начала часто вспоминать Ташкент.

В это время семейство Ландгровых ютилось на летней кухне нового родового имения. Ванину жену, ташкентскую уроженку, от зимней стужи спасали мысли о солнечной далекой родине. Жена рвалась на юг. С целью сохранения семьи Ваня ее никуда не пускал. Жена покорилась и страдала от северного климата и бытовых тягот с тоской во взгляде. Правда, сейчас жизнь у Вани начала потихоньку налаживаться. Он пристроился в большой фирме возглавлять маленький филиал.

О Ване можно рассказывать ужасно много и страшно интересно. Обо всем, конечно, мне не написать, и, по идее, я должен с Ваниной темой притормозить, но никак не могу остановиться. Люблю я этого человека всей душой.

В 1987 году Ваня бросил заниматься наукой. Потянуло его на волю, и он заделался пчеловодом. Пчеловодство в чистом виде не признавал, а занимался только добычей пчелиного яда. Весной он садился в свою «Ниву» и уезжал на промысел в Казахстанские степи. Так продолжалось несколько лет, пока до него, наконец, не дошло, что пчелиный яд никому не нужен.

Проветривать мозги на степном ветру Ване надоело, и он решил зажить жизнью писателя-отшельника. На волю рвались неудовлетворенные творческие позывы научного работника. Ваня решил посвятить жизнь человечеству и осчастливить его литературным творчеством, сообщив при этом народу много чего интересного, познавательного и поучительного. Подход ученого-физика к литературе был основательным и говорил о великой решимости достичь заоблачных высот. Подготовку к своему писательскому будущему он начал с изучения грамматики и положил на это год жизни. Изучив предмет, Ваня взялся сочинять небылицы в неизвестном никому стиле. Рассылал он свои творения по разным издательствам, откуда получал вежливые отказы. Ваня крепился, но скоро энтузиазм оставил его, и он покорился судьбе. Мне очень жаль, что так вышло. Из его слов я понял, что во время писания он находился в состоянии, близком к счастью. И писал бы себе, раз нравится. Но кончились деньги. Это бывает.

У меня сейчас положение не лучше, чем было у него тогда. Живу, кажется, на 20$ в месяц и очень хочу закончить то, что вы сейчас читаете.

Я взял билет до Новосибирска в плацкартный вагон. Проблема отгрузки моего негабаритного багажа легла камнем на душу и вогнала в печаль, которая еще больше увеличилась, когда сходил в разведку на Ярославский вокзал. Перрон преграждали молодцы в камуфляжной форме, занимающиеся проверкой квитанций об оплате багажа и вымогательством. Мои финансы не позволяли ублажать вымогателей и переплачивать за лишний вес. Решил использовать метод коллективного натиска, который заключается в том, что меня должен провожать народ в количестве не менее, чем количество мест багажа. Мест было 5. Каждый провожающий должен был взять по одному месту и пройти мимо камуфлированных молодцов, не вызывая подозрений. Дальше предполагалось действовать по обстоятельствам и загрузить багаж в вагон. Так было задумано.

Миша Шугаев провожать меня отказался. Сказал, что в день зарабатывает по 500$ и не может себе позволить их не заработать. Но зато дал личное авто с шофером Сашей. На проводы пришли мои друзья: Вова Анисимов, Валера Саяпин и Женя Ковалевский.

Женя явился как на праздник: в белой рубашке с галстуком. Последний раз, на моей памяти, в таком виде он появился на одном из занятий по военной подготовке. Рукава рубашки были засучены, что говорило о решимости совершить подвиг. Вова отлучился и вернулся с журналом "Плейбой". Купил издание специально для меня и вручил молча.

Вот в этом поступке – весь Вова. Я ему рассказывал про дальние страны, бескрайние просторы и синюю птицу. Он слушал молча, пытаясь понять меня, и наконец вычислил, что для полного счастья мне не хватает именно "Плейбоя". Спасибо, друг! Твой журнальчик совершит удивительное путешествие.

Все, кого встречаю, хоть немного да завидуют мне. Завидуют и удивляются, потому что перестали верить в то, что можно на самом деле поехать за синей птицей. Видел я радость и доброту в глазах людей и начинал понимать, что, наверное, делаю что-то важное и нужное. А что может быть важней того, от чего люди становятся хоть на немного добрей? Что может быть важнее веры в мечту и в то, что можно жить мечтой, а не мечтать в жизни зря?

Подали поезд. Подали поздно.

Проводница в моем вагоне оказалась очень нехорошей женщиной и отказывалась пускать меня вместе с грузом. На уговоры не поддавалась и деньги не брала. Первый раз такую вижу. Мешки я быстро пристроил в соседние вагоны за дополнительную плату, а вот трубы никто брать не хотел – требовали разрешения начальника поезда. Потащили железяки к начальнику в другой конец состава. К начальнику очередь. Ждем. Время идет. До отхода минут пять. Я растолкал очередь, прорвался в вагон, добрался до начальника и получил добро грузиться в багажный вагон. Загрузились. Бегом возвращаемся к своему вагону, где Женя и Вова провели среди масс разъяснительную работу, и теперь все уже знали, что в их поезде едет "великий путешественник". Проводница, наконец, растаяла и за минуту перед отходом говорит: "Ладно, давай сюда свои вещи". Благодетельница!

На прощание мужики начали спонсировать меня деньгами: по сто тысяч дали Вова и Валера. Это как-то покрыло непредвиденные багажные расходы.

Поезд тронулся. На душе стало радостно от того, что у меня есть друзья, и даже проводница, нехороший человек, показалась привлекательной и доброй. В знак незлопамятности я, протискиваясь из тамбура между ней и стеной, толкнул ее животом в грудь – и она улыбнулась. Мир прекрасен!

Я думаю, жить надо так, чтобы было кому тебя провожать.

Впервые еду на восток по железной дороге. Поездами я ездил только по меридианам, а по параллелям – только летал. Как-то подсчитал, сколько за свою жизнь налетал. Оказалось около трех недель. Ужасно становится только от одной мысли, сколько керосина высшей очистки потребовалось извести, чтобы создать подъемную силу, которая не давала мне упасть на землю целых три недели.

Когда впервые летел на Сахалин, смотрел в окно на протяжении всего полета и ничего там внизу не видел, кроме тьмы кромешной.

"Оказывается, наша планета, в основном, безлюдна", – подумал я, и стало жалко человечество, которое затерялось в бескрайних просторах Земли. Я летел над Сибирью, и огромные пространства без видимости человеческих следов завораживали. Может быть, пилоты специально выбирали такой маршрут, чтобы удивить пассажиров?

Вскоре душа очерствела во время производства экспедиционных работ вдали от цивилизации, и я перестал удивляться ужасному соотношению бескрайних просторов и населенных пунктов.

Сибири как таковой я не видел. Она была всегда от меня далеко на востоке или далеко на западе, или где-то далеко внизу, под крылом самолета. Несколько раз бывал в Новосибирске и один раз на Алтае, но это не считается. Я не знал этой огромной и далекой страны совершенно. Ее вид на карте впечатлял и сворачивал мозги набекрень из-за необходимости изменения масштаба мышления. Я ехал в направлении этой страны и с каждым новым моментом чувствовал ее приближение.

Поведение народа на станциях начало меняться. Появлялись дикие и нетипичные повадки, которых не увидишь при движении с севера на юг. На одной из станций примерно на второй день езды наблюдал милиционера, который гонялся за тетечкой-торговкой. Погоня чем-то отдаленно напоминала бег с препятствиями. Тон гонкам задавала шустрая тетечка, которая отчаянно не хотела попадать в лапы закона. Она неслась по перрону с максимально возможной скоростью и старалась неожиданно шмыгнуть под вагон, и у нее это получалось. Я дивился ее прыти. Милиционер не отставал. Он ловко нырял под вагон, не пугаясь забрызгать мундир нечистотами, которые протекали через отверстия вагонных гальюнов. Фуражка у представителя власти постоянно падала в железнодорожную грязь. Меня поражал не сам процесс погони, а тот огромный энтузиазм и упорство в достижении цели, которыми были преисполнены догоняющий и догоняемая. Они полностью отдавались доисторическому пьянящему чувству погони – убегания. Что особенного могла сделать перронная торговка?

Приближался Урал. Вышел на неизвестной станции подышать открытым воздухом. Пространство, видимо, необходимо для дыхания так же, как кислород и азот. По платформе шастали торговцы всякой ерундой. Вокруг меня собралась кучка, стараясь всучить воблу, колбасу, водку, мороженое и газированную воду. Вдруг ни с того ни с сего двум торговкам шлея под хвост попала, и они сцепились. Бой был не на жизнь, а насмерть, и противоборствующие стороны всамделишно решили покалечить друг друга от всей души. Первая колотила вторую здоровенной воблой, а вторая первую – палкой сухой колбасы. Лица драчуний были перекошены от взаимной нелюбви.

Тетечки были в летах, и возраст их приближался к той отметке, когда в самый раз начать думать о мире ином и жизни там. Похоже, этот вопрос их не волновал, как не волновало и то, что помирать лучше добрым. А чтобы это произошло, надо подобреть не в момент отдачи концов, а немного загодя. Но бойцов не интересовал мир иной более, чем место под солнцем.

– Хорошо тебе: приехал – и уехал, а нам тут оставайся и борись за жизнь, – скажут тетечки.

– Да, – отвечу я, – мне хорошо, мне чертовски хорошо, что еду в дальние страны за синей птицей. Очень хочу, чтобы так было всегда, и я не хочу никого бить воблой по морде ради собственного благополучия, несмотря на то, что именно этим заставляет заниматься капитализм. Формы этого мордобоя могут быть разными и на вид вполне приличными, но суть их при этом остается неизменной, именно той, которую продемонстрировали перронные торговки неизвестной станции Российской империи. Я не запомнил названия станции и по расписанию уточнять не стал, потому что это не имеет никакого значения. Важно только то, что мы стали злые и жестокие, а это очень плохо. Я не хочу быть злым и жестоким, и я хочу сделать хоть что-нибудь, чтобы мир стал чуточку добрей. Я даже готов Байкал переплыть.

Иногда очень хочется закричать и сообщить человечеству о том, что оно свихнулось окончательно, но я не делаю этого, потому что люди разучились слушать друг друга, даже когда им о чем-то важном кричат прямо в ухо.

Пейзаж за окном начал смурнеть и потихоньку превращаться из среднерусского в западносибирский. Незаметно перевалили Уральский хребет и оказались снова на равнине. Далекие города становятся близкими, и их можно видеть в упор, а не на карте.

Как могут люди спокойно жить, разделенные такими огромными расстояниями, и не испытывать ежедневный восторг от этого факта? Это не чисто сибирская особенность, а скорее общечеловеческая. Везде так.

Лет десять назад я путешествовал по Кавказу и решил, как бы между прочим, залезть на гору Казбек. Поселился в горном селе. С первого взгляда меня поразило равнодушие местных жителей по отношению к величественному виду большой горы. Жители ходили по улицам селения и, не обращая внимания на гору, глядя, в основном, себе под ноги, и никто из них не мог разделить со мной великий восторг от грандиозного пейзажа.

Казалось, что поезд едет слишком быстро, потому что я не успевал сообразить, как происходит мое перемещение по Сибири. Я хотел понять и почувствовать эту страну сходу, но не успевал за скоростью поезда. Поездная езда чем-то напоминает сон, который проносится по уму, оставляя после себя лишь еле заметный след смутных ощущений. За окном мелькали картинки из далекого мира чужой жизни, в которой я не успевал представить себя как следует. Мир проносился мимо меня с бестолковой скоростью.

Улучшать жизни с помощью увеличения скорости передвижения – совершенно ни к чему. Согласно теории относительности Энштейна пределом улучшения можно считать скорость света. Совершив кругосветное путешествие с такой дурной скоростью, мы окажемся в глупом положении, а не на пределе возможностей.

Очень вредная привычка – стремиться сделать жизнь лучше. Жизнь надо жить, а не улучшать. Незаметно для нас процесс улучшения жизни превращается в способ существования, во время которого забывается то, ради чего затевалась суета. Очень заразительно и увлекательно, оказывается, иметь в своей основе способ существования, ориентированный на улучшение жизни, до которой у нас в результате руки не доходят.

У меня не было никакого умственного занятия, как только разглядывать Вовин подарок – журнал "Плейбой". Читал статейку про то, как избавиться от похмельного синдрома с помощью капустного рассола и парацетамола с витамином С. Подобные печатные произведения перемежались на страницах издания с видами обнаженных женщин. Спасибо тебе, друг Вова!

Соседи попались все сибиряки. Одни из них ехали в большие города юга Сибири, другие – в маленькие на север. Те, кто ехал на север, таили во взгляде печаль-тоску, которую не могли высказать словами полностью. Северяне были не просто из маленького городка, а из страшного захолустья, куда нет дорог. Рассказывали о пространствах, среди которых жили, серьезно и уважительно, боясь наговорить лишнего, чтобы потом природа не обиделась и не сделала их жизнь еще более суровой и совсем невыносимой. Они жаловались на правительство, которое их обижает и на недостаток кислорода в северной атмосфере.

Я пересек Западно-Сибирскую равнину по 55 параллели и подъехал к Новосибирску. Ваня должен был меня встретить. Я очень надеялся, что он сообразит и быстро подойдет к вагону.

Иван не только не сообразил быстро подойти к вагону, он не сообразил вообще явиться вовремя, и выгрузка превратилась в стихийное бедствие. Повыкидывал вещи из разных вагонов на перрон и оставил их валяться без присмотра, пока бегал получать железяки, сданные в багажный вагон. Я не обижаюсь на Ваню, потому что на него нельзя обижаться, как нельзя обижаться на детей и стариков.

Природа зарезервировала часть человеческих мозгов специально для того, чтобы мы могли ориентироваться во времени и в пространстве. Однако при конструировании организма Вани Ландгрова природа почему-то решила, что лучше будет приспособить этот резерв для рождения великих идей и необычных мироощущений.

Ваня опаздывал везде и постоянно, причем опоздание на час у него за опоздание не считалось. Когда вместе ездили на Алтай, я был в роли организатора будней путешественников. Под конец, когда мы уже вернулись в Новосибирск, и мне все это надоело, решил пустить жизнь на самотек и посмотреть заодно, что из этого получится.

Ваня договорился со своими товарищами встретиться на следующий день в 10-00. Наступило утро. Ваня продрал глаза около 10-00. До 11-00 соображал где находится, и ничего не делал – просто курил и существовал. Далее у Вани проснулось чувство голода. В квартире ничего съедобного не оказалось – пошли в магазин. Вернулись в 12-30. Приготовление пищи отняло время до 14-00. Прием пищи – с 14-00 до 15-00. Чаепитие и перекуры – с 15-00 до 16-00. После чего Ване ни с того ни с сего вздумалось заняться ремонтом фотоаппарата. Разобрал его полностью и не знал, как собрать. В конце концов собрал в 19-30. С 19-30 до 20-00 перекуривал неудачу ремонта. Потом решился-таки отправиться на встречу. Но просто так уехать было нельзя – надо было попить чай и покурить. Процесс продолжался до 21-30. Наконец мы прибыли в назначенное место в 22-00, т. е. с опозданием на 12 часов!

Я затащил весь свой скарб в здание вокзала, сложил в кучу и начал глядеть по сторонам, пытаясь осознать приезд в Сибирь. Ничего не получалось. На Новосибирском железнодорожном вокзале Сибирью не пахло. Жизнь здесь была организована без учета особенностей устройства внешнего мира. Все свободные места вдоль стен занимали коммерческие ларьки, которые торговали всевозможными продуктами, вредными для здоровья: шоколад, водка, синтетическое печенье и прочее. А полезными, вроде манной каши, не торговал никто. Книжные развалы пестрели обложками литературы, герои которой дают волю похоти, убивают себе подобных, жульничают, разводят бесконечную сентиментальную чушь и экстрасенсорную муть. Капитализм был в разгаре, и предложение готово было удовлетворить любой оплачиваемый спрос.

Ждать Ваню пришлось недолго – всего 2 часа. Он появился передо мной неожиданно, рот его был растянут до ушей. Иван – настоящий йог и даже лучше, потому что настоящие йоги усилием воли пытаются войти в состояние вне времени и вне пространства. Ване же, наоборот, требуется воля, чтобы выйти из этого состояния и спуститься на землю. Явился он ко мне в промежуточном состоянии между небом и землей. Очарование мощного сибирского организма распространялось на большое расстояние. Мы обнялись и обрадовались.

Машина у Вани была все та же, в которой мы ездили на Алтай шесть лет назад. Сейчас она создавала впечатление, что недавно перенесла вооруженный налет. Вид авто демонстрировал исчезновение у Вани любви к технике.

Мы неслись по шоссе от города прочь в направлении земли, покрытой лесом, где Ваня строил родовое имение, необходимое для жизни под одной крышей людей, связанных кровными узами.

Приехали на место стройки. Я сразу почувствовал свою ничтожность по сравнению с тем, что может сделать человек с помощью ручного труда. Я погрузился в состояние легкого транса: впечатление от сооружения можно сравнить с тем, как если бы оказался свидетелем строительства Египетской пирамиды Тутанхамона. Изделие состояло из толстенных бревен собранных в хитрый каркас трехэтажного размера и напоминало бурелом. Сооружение походило на страшное чудище, которое приснилось мне следующей ночью в виде кошмара.

Ваня пошел в дом по делам, а я стоял снаружи и смотрел на воплощение мысли, силясь понять порыв души, который заставил материю превратиться в гигантское нечто, заключающее в себе ужасную силу тайного смысла. Из жилища вышел Иван, встал рядом со мной, задрал голову и стал глядеть на строение по-хозяйски и с умилением. Смерклось совсем, и стройка превратилась в идеальное место для съемки фильмов ужасов.

Ваня с женой жили через дорогу в избе, которую ему удалось арендовать почти за даром. Жена поддалась зажигательным речам мужа о прелестях жизни в ветхом строении на земельном участке, и они сняли дом вместо благоустроенной квартиры. О том, что это была ошибка, я сразу прочел в глазах жены. Еще увидел там же безмерную тоску ташкентской уроженки по жаркому климату.

Ваня – герой, потому что взял под свою опеку женщину с ребенком. Это, я считаю, великий и мужественный поступок. Я бы не смог относиться к чужому ребенку, как к своему. Кроме того, любовь к женщине вроде как бы обязывает тебя полюбить ее ребенка. А это уже не свобода, необходимая для истинных чувств, которые мы можем испытывать к своему чаду по вынужденной причине физиологического родства. Раз пробовал сделать, как Ваня, но у меня ничего не получилось, и я признал себя несостоятельным, потому что не хотел врать никому и себе в том числе.

В ногах супружеского ложа поставили раскладушку и велели мне на ней спать по ночам. Перед настоящим странствием я должен был закалить свое тело тяготами ночевок в стенах различных жилищ с чужими запахами и привычками, должен вытеснить из себя привязанность к теплу и уюту, постепенно заменив ее согревающим душу чувством внутреннего комфорта. Дома должны сделаться ненужными для меня.

Друзья передавали меня из рук в руки как эстафетную палочку. Но пока не попал еще в те последние руки, которые запустят меня в даль, чтобы я окончательно превратился в брошенный и свободный предмет. Это то, к чему я устремляюсь во время головокружительного процесса преодоления огромных расстояний.

Длительная езда на поездах с пересадками начинала производить во мне впечатление значительной силы, чего никогда бы не произошло, прилети в Новосибирск на самолете. Если бы я был президентом Всемирного Объединения Свободных Странников, то запретил бы соратникам перемещаться на самолете, чтобы не уничтожать прелесть расстояния с помощью скорости. Расстояние надо уважать, а не обращать на него внимание – скверно и неуважительно по отношению к природе вообще. Земля сделана такая большая для того, чтобы мы могли понять величие мира и проникнуться мечтой о прекрасном и непостижимом. На случай изобретения самолета размер Земли рассчитан не был, а мы, не подумав, начали строить скоростные летательные аппараты и свистеть на них по пространству, не замечая мира и упуская из виду существование мечты о далеком.

Не нужна цель – она всегда несущественна, велик и грандиозен только процесс, поэтому звезды над нами так далеки. Они специально заброшены так далеко на тот случай, если мы исчерпаем пространство Земли для поддержания жизни великой непостижимой мечты. Мы не понимаем звезд. Их загадочное существование в далеком-далеке является просто подсказкой нам о бессмысленности достижения чего-то и выдумывания цели. Нет там ничего в дальних галактиках, весь мир – под ногами и у нас внутри. Если бы я был диктатором какого-нибудь царства-государства, то запретил бы своим подданным смотреть на звезды без разрешения и специальной подготовки. Смотреть на звезды без спроса разрешалось бы только влюбленным, бездельникам и пустым мечтателям.

Проснулся от кошмара, потому что приснилась Ванина стройка, внутри которой ведьмы устроили шабаш. Они бегали по стройке голые и писали на стенах неприличные слова. Пора было вставать: с утра мы должны заехать навестить нашего институтского друга Андрея Брызгалова.

Андрей Брызгалов – настоящий буржуй. Он живая легенда и образчик российского капитализма, потому что достиг головокружительных высот в бизнесе исключительно благодаря страшной силы воле. Трудится он финансовым директором Сибирского отделения "Союзконтракт". Это могучая контора, торгующая куриными окорочками в огромных количествах.

Все поступки и помыслы Андрея Брызгалова – геройские и требуют от него значительной растраты жизненной силы. Потребность жить в режиме перенапряжения и отсутствия свободного времени заложена глубоко внутри его существа. Он живет взахлеб. Только то, что он высасывает в день по три пачки сигарет, заставляет меня восхищаться уровнем его пренебрежения к собственной природе. Я видел людей, которые прикуривают новую сигарету от только что выкуренной, но никогда не видел, чтобы курили две сигареты сразу. Брызгалов так делал.

Жить просто буржуем для Андрюши неинтересно. Торговля окорочками после настройки дела попала в колею и покатилась сама по себе, усыпляя интерес к жизненной перспективе с элементами таинственности и необычности. Напрягается при этом только нервная система. А это лишь вносит смуту в душу, не принося удовлетворения более изощренным тщеславным инстинктам. Совсем другое дело – руководить научным учреждением. Это удовольствие иного плана, потому что руководимые люди имеют более глубокое умственное содержание, с ними интересней и как-то привычней. Ведь Брызгалов по образованию физик. Но научные учреждения сейчас только закрываются и, чтобы стать директором одного из них, кроме просто желания надо быть еще и академиком или членом-корреспондентом, на худой конец. Всего этого Брызгалов при желании и определенной удаче мог бы достигнуть, но такой путь долог и тернист, а жизнь коротка, и директором быть хочется. Поэтому он решил создать свой собственный маленький институтик и сразу же его возглавить. А чтобы возглавленный народ не скучал, придумал им занятие, которое было, по сути, развитием его последней технической мысли в пору работы в Сибирском институте. Занимался он тогда конструированием сканера – прибора для снятия копии с изображения с помощью компьютера. Прибор, естественно, не имел аналогов в мире и мог запоминать объемные объекты с ужасной точностью. Зачем вещь народному хозяйству, я никак до сих пор в толк не возьму, хотя выслушал подробный доклад Брызгалова. Наверное, зачем-то и нужна, мне просто невдомек, как невдомек и покупателям, потому что с реализацией технического чуда есть проблемы. Тем не менее Брызгалов является директором собственного научного учреждения. И если на институтской скамье он взращивал в глубине души тщеславные устремления к высоким административным постам в науке, то мечты можно считать осуществленными и теперь можно продолжать жить дальше в направлении новых свершений. Но два здоровенных чудовища-предприятия: одно – торговое, другое – научное держат его на привязи наглухо в позе святого распятия на придуманном им же самим кресте. Дома его вид начали забывать из-за того, что папа решил уничтожить себя ради науки и торговли. Я не думаю, что Брызгалов – жертва обстоятельств. Его душевная потребность пожертвовать собой во имя чего-то находит свое практическое применение при любом устройстве общества. При социализме жизнь Брызгалова, его внешний вид и бешеный блеск очей говорили о том, что он готов принести себя в жертву отечественной науке и умереть при конструировании чего-то важного для народного хозяйства. Капитализм всего-навсего изменил форму жертвоприношения, и Брызгалов стал убиваться приемлемым для нового социального устройства способом.

Я приехал к Андрею на службу отдать честь и уважить наше общее прошлое. Он повзрослел, но, как и прежде, был нечесаный и бородатый. Несмотря на занимаемый высокий пост, на работу ходил в свитере и любил сидеть на подоконнике, демонстрируя наличие внутреннего душевного комфорта, вполне достаточного для того, чтобы наплевать на комфорт внешний.

Мы стояли у подоконника отлично меблированного офиса. С удовольствием бы сел, но Андрей не предлагал, а я скромничал и продолжал терпеть неудобства. Тяга к подоконникам у Брызгалова имеет, наверное, ту же глубинную внутреннюю природу, что у котов.

Лет десять назад, пролетая над Сибирью из Сахалина в Крым, решил по дороге заскочить в Новосибирск и заглянуть к Брызгалову в гости. Он сразу отвел меня на кухню, толстыми ломтями настрогал колбасу, положил ее на подоконник и призвал меня угощаться. Сам же открыл бутылку вина, раскурил сигарету и замер в комфортной позе курильщика, упершись задом в подоконник с колбасой. Садиться тогда он тоже не предлагал.

Встреча с Брызгаловым у офисного подоконника отбросила невольно мое сознание к событиям десятилетней давности, и я испытал радость от ощущения огромного промежутка времени.

Как всегда, Брызгалов курил и болтал языком, а я молчал и слушал. Говорил он о работе, о сканерах и еще о чем-то. Мне было все равно, что он там несет, я просто радовался встрече и удивлялся тому, что высокие посты и деньги не очень сильно его изменили. Мысли мои то и дело уносились в студенческую общагу города Долгопрудный через пространство и время и возвращались назад в город Новосибирск. Договорились о том, что завтра идем в баню.

На ночь глядя мы решили попариться в Ивановской бане, расположенной на участке его родового имения. Баня была старенькая и досталась Ивану от бывших владельцев участка. Банька создавала впечатление, будто внутри ее разорвался снаряд. Пар вырывался наружу из многочисленных щелей, а доски у палубы существовали каждая по отдельности, обнажая во время ходьбы по ним черноту провала и голую неухоженную землю.

Коммерческий директор "Союзконтракта", исполнительный директор концерна «Хорс» и безработный путешественник разделись, представив окружающей среде свою природу неприкрытой и одинаковой.

Перед баней Брызгалов забежал в супермаркет на бензозаправке и за каким-то чертом стал демонстрировать широту размаха русского буржуя. Он по-хозяйски начал ходить между стеллажами с изобилием и швыряться деньгами. Накупил всякой дребедени на 100$ и призвал меня взором вместе порадоваться такой жизни. Я не присоединился, потому что не считал съедобными те предметы, которые он приобрел. Взял он какого-то дорогого вина и много снеди в пакетиках. Позже не сдержался и выдал, что его поведение в нерусском магазине неприличное и бестолковое и даже вредное для тела и духа. За эти деньги я покрываю огромное расстояние от Москвы до Иркутска с целью материализации великой мечты-идеи, из-за которой страдал и долго. Неужели надо было обязательно съесть и выпить на 100$ ерунды? Мне не жалко Брызгаловские 100$, Просто не могу понять, зачем нужен для счастья тот продукт, который он купил. Я и так был на небесах от друзей и бани. Достаточно чая, если приспичило – выпей водки, все остальное здесь просто не нужно.

Я воспринимаю Брызгалова как знакомого члена политбюро – знакомого, но очень далекого. Мы смотримся с ним как два инопланетянина, и я не могу примерить его жизнь на себя, а он мою. Мыслим мы настолько по-разному, что только создаем впечатление, будто друг друга понимаем. В этом я не усматриваю ничего плохого. Мир такой, как есть, и многие вещи и существа в нем, далекие от понимания, делают его несколько загадочным и поэтому прекрасным. Неправильное восприятие загадочности заставляет нас раздражаться от незнания. Причина раздражения проста и кроется в нашем желании обладать тем, что на самом деле недоступно даже пониманию. Глупо просто. Загадочность сродни нижнему белью, которое делает женщину сексуальной. Без него она просто голая. Не надо стараться разгадать все, иначе пора будет умирать от скуки. Брызгалов не терпит таинств. А я их обожаю и жить без них не могу.

Напарившись, начали разгуливать голые по стройплощадке для ознакомления с объектом и технологией. Ваня с энтузиазмом рассказывал о невиданных качествах опилкобетона. Мы слушали с уважением и пытались осознать грандиозность идеи целиком. Сбегал за фотоаппаратом, чтобы запечатлеть то, как два голых дядьки при луне ковыряют пальцами стенку на стройке. Брызгалов запаниковал и испугался за то, что я когда-нибудь напишу книгу и выставлю на обозрение народа его голый зад. О книге, кстати, я тогда и не мечтал. Но не за народ испугался Брызгалов, а за то, что в издание могут заглянуть его дети и увидеть папу голым. Какой хитрый ход мыслей организовался у него в мозгах за такой короткий промежуток времени! Я поразился неугомонности моментального мышления. Не смог бы так.

Мы засели в парилку снова. Брызгалов допил дорогое вино, и его понесло. Оказывается, что он не такой, каким мы его видим. Я приободрился.

– Я в душе спонсор, а не производитель, – сказал Брызгалов.

Я сразу взял бутылку и начал изучать этикетку. Градусов в содержимом было немного, и пьянеть особо было не с чего. Оснований не верить ему не было – он уже спонсирует существование своего собственного института.

Но Брызгалов, похоже, был действительно пьян, потому что начал шарить глазами по сторонам и искать, что бы ему профинансировать и удовлетворить, наконец, спонсорский зуд. На глаза попался строящийся объект Ваниного родового имения.

– Сколько тебе надо денег для окончания строительства, друг? – спросил Брызгалов.

Ваня назвал астрономическую цифру. Ни один мускул не дрогнул на лице прирожденного спонсора. Ваня был равнодушен к спонсорам и отмахнулся от Брызгалова, как от надоедливого насекомого. Брызгалов не унимался.

– Хочешь кого-нибудь заспонсировать – заспонсируй вон его, – ответил Ваня и направил большой палец руки через плечо на меня.

Мои финансовые запросы оказались значительно меньше Ваниных, и Брызгалов сник. Чутье бизнесмена подсказывало, что с этой незначительной суммой ему придется расстаться на самом деле, и что отказываться и кокетничать я не буду.

Мне, действительно, нужны были деньги. Их у меня было недостаточно, чтобы вернуться назад, в Европу. Окрыленный духом свободы, я особенно не волновался за свое будущее: руки-ноги есть – заработаю где-нибудь, напрягусь и пострадаю немного, не привыкать.

Париться закончили поздно ночью. В душе у меня образовалось пространство, которое заполнилось теплотой воспоминания о той дивной банной ночи. Вся та незначительная чушь, которую несли мужики, въелась в память и засела там надолго.

На следующий день снова занялся созерцанием Ваниного строительства, пытаясь еще раз проникнуться великой идеей. Я силился представить себя примерным главой семейства, которым никогда не был, и попробовал прочувствовать заново рождение идеи счастья родового существования – ничего не получалось. Подошел Иван и мы вместе продолжили созерцать разруху строительства.

– Вань.

– Чо.

– Ты полностью уверен в том, что делаешь?

– Вроде, да.

– Так объясни мне, зачем вот это? – я не переставал смотреть на стройку.

– Ну, здесь хорошо. Лес. Водохранилище, которое называют морем.

– Ты в этом году сколько раз купался в водоеме?

– Ни разу.

– А в лес ходил?

– Не-а.

– Вань.

– Чо.

– Я здесь несколько дней. Купался три раза и в лес ходил.

…

– Вань.

– Чо.

– Я тебя не понимаю.

Иван молчал. Мочал и я. Я знал, чего он хочет: чтобы ему и его близким было хорошо. Он хочет защитить их от сибирской стужи с помощью толстых стен и парового отопления; он хочет построить свое счастье с помощью уюта и благополучия внутри строения, которое должно содержать в себе все для безопасности и удобства. А чтобы было лучше, всего должно быть много и все должно быть надежное. Идея неплоха, но по расчетам для ее реализации Ваня должен принести в жертву себя полностью, что он и делает. Мне жалко Ваню, очень жалко, хочется даже прижать его голову к своей груди и погладить по волосам.

Я тоже искал счастья в предметах и не нашел. Похож я был на ребенка, который сидит в песочнице и лепит ненужные и временные вещи. Он очень увлечен и не видит ничего вокруг, даже самого главного – неба. Я долго играл во взрослые песочницы, пока не сообразил, что для того, чтобы смотреть в небеса, они просто не нужны и даже вредны, как помеха. Мне жалко было расставаться с ними сначала, но это прошло.

Мы мечтали раньше с Иваном отправиться в дальнее путешествие на лодке по реке Оби в Северный Ледовитый Океан; мы хотели чудес и мы хотели любить природу целиком в ее первозданном виде. Мысли наши тогда были в небесах, а тела, по необходимости, здесь, на земле. На них можно было почти не обращать внимания: такими второстепенными они нам казались.

Сейчас Ваня ни о чем подобном не мечтает. Он работает, строит родовое имение и пьет по выходным водку в компании или в одиночестве дома, на кухне и где придется. Чертовым зельем он пытается уморить последнюю оставшуюся в живых мечту о далеком прекрасном и нематериальном. И это правильно, потому что в нормальном состоянии это нематериальное доставляет нам вполне ощутимые неудобства в виде печали и тоски, если не находит выхода в область прекрасного.

Я очень люблю Ваню, и когда его хватит кондрашка с перепою, готов бросить все, если к тому времени будет что бросать, и приехать к нему в Сибирь подставлять судно под парализованное тело.

Никакая нужда не может быть оправданием перед природой, чтобы нам, человекам, заботиться только о продолжении рода, добывании пищи и создании очага. Все божественно и прекрасно в этом мире: и воздух, и вода, и лес, и еда, и женщины, и дети, и все, что только можно видеть и чувствовать. Но кем мы будем, если станем заботиться только об этих вещах? Нет в них ничего важного, кроме их божественного происхождения и необходимости для существования. Где среди этих предметов место, где мы можем приютить то великое прекрасное нечто, что прет из нас наружу в виде стремления к полету, к свободе, к любви всего мира целиком, что заставляет забывать о теле своем бренном? Нет его. А мы часто думаем, что есть. Однажды я очень испугался, когда вдруг представил, что вот так день за днем в повседневной суете дотяну до своего конца. Не интересно как-то стало сразу жить, и очень страшно, как будто неожиданно оказался совсем один среди однообразного черного космического пространства.

В Новосибирске нет чувства, что ты находишься в далекой Сибири. Нет ничего необычного и отличного от европейской северной части средней полосы России. Валяюсь на пляже Обского водохранилища и жду приезда Ивана с работы. Жарко. Над головой небо степей. Чувствую себя немного не в своей тарелке, потому что рядом нет ни гор, ни моря. Всегда так себя чувствую среди степей и равнинных лесов. Могу терпеть их какое-то время и даже смогу пожить среди такой природы, но недолго, потому что со временем чувства мои придут в расстройство от неправильного пейзажа, с которым не могу слиться душой.

Я люблю пустыни. С их равнинным рельефом еще могу, как-то ужиться, но никак ни с рельефом средней полосы. Какую-то свою предыдущую жизнь я скорей всего прожил в песках.

Как только оказываюсь в Кара-Кумах или просто в Узбекистане, то очень быстро и очень глубоко проникаюсь идиотизмом местной неспешной жизни. Я сам не люблю спешить, но узбеки пошли дальше меня. Я ими восторгаюсь. Как можно договориться и никуда не спешить всем народом! Это чудо природы. Люблю Узбекистан и пустыни вообще значительно больше, чем Западно-Сибирскую равнину. По ней могу только путешествовать, а в пустыне смог бы жить. Меня тянет туда.

Обычный и привычный для россиян пейзаж окрестностей Новосибирска сам по себе не внушал ничего, кроме стандартного очарования водоема, леса и неба. Однако чувство внутреннего комфорта, не взволнованное новосибирскими окрестностями, все-таки слегка взбудораживалось чем-то другим, что находилось по соседству. А по соседству находились Среднесибирское плоскогорье, Саяны и другие горные страны вместе с Байкалом. Сам Байкал не ощущался из-за расстояния, но зато чувствовалась где-то рядом гигантская необжитая территория. Ваня говорил, что там, дальше на восток, будет все по-другому. После Красноярска начнется настоящая тайга, дикая и могучая, как мамонт. Я, конечно, это знал по карте, но как ничтожны такие знания по сравнению с осознанием и восприятием всего того величия, что на этих картах отображено! Начинаю проникаться близостью дикой и огромной территории. Временами становится жутко от того, что еду один. Местный народ относится к моей затее не так, как в Европе. Здесь понимают, что еду далеко, один и надолго. Сибиряки воспринимали Байкал конкретней, чем европейцы. Многие бывали там и именно они бросали на меня печальный взгляд, когда узнавали о том, что еду один. Между тем свое предприятие я сам не воспринимал так серьезно. Вид у меня был бравый, но в душу постепенно начинали закрадываться сомнения в надежности мероприятия. Сильные эмоции по этому поводу пока не испытывал: все-таки Байкал был далеко, меня полностью занимала радость от общения с друзьями.

На следующий день Ваня вывел меня в свет. Свет состоял из коллег по работе, которые собрались поиграть в волейбол, попариться в сауне и поесть-попить. Ваня работает в достаточно большой фирме с амбициозным названием концерн "Хорс". Фирма занимается торговлей куриными окорочками и является основным конкурентом Брызгаловскому "Союзконтракту".

Во время застолья присутствующие узнали от Вани, что я собираюсь переплыть в одиночку Байкал. Тотчас же в помещении воцарилась тишина. Притих и я, потому что не знал, за кого меня теперь будут здесь держать: за героя или за психа.

Народ не сговариваясь посмурнел. Мне стало не по себе. Произведенная печальными взглядами атмосфера надавила на меня и ввергла в сомнение. Сказать честно, я толком понятия не имел, что ждет впереди, и в основном уповал на удачу, предпочитая не думать о возможных неприятностях.

Один человек встрепенулся и начал писать мне сопроводительное письмо в Иркутск, адресованное в городскую пожарную инспекцию. Вот оно: "Сережа! Если нужна будет помощь – помоги. Юра". К письму прилагался телефон, который я бы и так запомнил, потому что это телефон Иркутской пожарной службы 01. Теперь я мог спокойно отправляться к черту на рога. Какая именно помощь мне понадобится в Иркутске, не уточнялось. Но по глазам самого Юры чувствовал, что там со мной может стрястись все что угодно. Далекая, дикая и опасная страна начинала приближаться ко мне через грустные взгляды сибиряков, побывавших в тех краях. Передо мной открывалась ужасная перспектива сгинуть там без следа.

Сопроводиловка в иркутскую пожарную службу приобрела вид более внушительный, когда на обратной стороне ее Брызгалов написал следующее: "Иркутск, Жемчужная, 14/3, т. 35—39-36. Александр Семенович Коган. Сказать что от Гончара Александра Михайловича. Обращаться по поводу клещей". Я не знаю, кто такой Александр Семенович, но, наверное, он очень хороший человек и, скорей всего, крупный специалист по клещам, потому что людям, ворочающим крупными деньгами, каким является Брызгалов, свойственна привычка по любому поводу обращаться к самому крупному специалисту в требуемой области знаний или народного хозяйства. Как мне мог помочь Александр Семенович, если меня вдруг укусит энцефалитный клещ, я понятия не имел. Скорей всего никак, т. к. все клещи, которые встретятся мне на пути, будут очень далеко от того места, где живет и трудится Александр Семенович.

Через несколько дней после волейбола на меня снизошла благодать концерна «Хорс» в виде безвозмездной помощи. Основанием для благодати послужило заявление друга Вани. Вот оно:

Президенту Кулешову Н.

от Ландгрова И. Ф.

Прошу для успешного осуществления одиночного перехода Байкал – Ангара – Енисей – Тунгуска выдать путешественнику Сидоренко А. А. продукты:

– тушенка 72 банки х 7,15 т.р.

– томаты в с/с 24б х 6,25 т.р.

– манго в сиропе 48б х 5,75 т.р.

на сумму – 940.8 тыс.руб.

и денег для приобретения иммуноглобулина 300 т.р.

итого: 1240.8 т.р.

10.06.96 Подпись (Ландгров И. Ф.)

Ваня взял меня за руку и ввел в кабинет президента Кулешова Н. За красивым столом сидел сам Кулешов Н. и имел очень представительный вид. Рядом с ним я выглядел погорельцем, пришедшем за милостыней. Ваня подтвердил подлинность моей персоны и действительность намерений. Кулешов углубился в изучение Ваниного заявления. Мне стала ужасно интересна его реакция на "Байкал – Ангара – Енисей – Тунгуска" (Не пойму, почему Иван написал такую ахинею). Во время чтения документа лицо президента было невозмутимо. Я думаю, оно было бы так же невозмутимо, напиши Ваня вместо Тунгуски – Землю Санникова или Антарктиду. Кулешов наложил резолюцию, мы попрощались, и я снова почувствовал себя в роли камикадзе, которого провожают в последний путь – таким значительным взглядом на прощание одарил меня президент. Подобных взглядов накопилось уже достаточно, и все они начали давить мне на психику.

Я стоял на берегу Оби и глядел на воду. Непривычно видеть реки и воду в них, зажатую берегами. Я родился, жил и работал, в основном, в тех местах, где массы воды находились в свободном от суши состоянии, и не было у них никакого противоречия с берегами, которые вежливо подступают к воде с одной стороны. У рек ситуация неблагоприятная: суша ведет себя нагло и давит на воду с двух сторон, отчего она течет в направлении морей и океанов, желая освободиться. Освобожденная вода и вольный ветер обнимаются и пляшут от счастья, образуя волны, которые лупят по берегам, пытаясь припомнить суше причиненные обиды. Волны – признак свободной воды, поэтому на реках их нет.

Мне стало жалко Обь и воду в ней особенно, потому что ждет ее несладкая участь в северных морях. После долгого и нудного течения среди сибирских болот вода вместо обретения счастья оказывается в Обской губе. Берега отступают в разные стороны, но не совсем, и вода не может сообразить, как ей быть: начинать радоваться или еще рано. Обская губа отвратительна, она издевается над чистыми устремлениями воды к прекрасному, к свободе.