Книга Русская мечта онлайн - страница 5

Глава четвертая.
Вильгельм II: «Мы должны поддержать социалистов (Керенского и др.) против Антанты и Милюкова»

Февральская революция расширила перспективы Германии и Австро-Венгрии на достижение сепаратного мира, и они интенсифицировали свои усилия на самых различных направлениях. «Русская революция поставила нас в совершенно новое положение, – писал министр иностранных дел Австро-Венгрии О. Чернин. – Но все же оставалось несомненным, что наибольшее число шансов заключения мира лежит на востоке, и все наши усилия были, следовательно, направлены к тому, чтобы использовать первый удобный момент, который царь не успел закрепить»^[185].

Как явствует из опубликованных немецких источников, Германия внимательно следила за развитием событий в России после Февральской революции и, пытаясь противодействовать влиянию стран Антанты, стремилась установить контакты не только с радикальным крылом социалистов, но и с социалистами в целом. На одной из телеграмм, полученной из Стокгольма о событиях в Петрограде в марте 1917 г., кайзер Вильгельм II сделал замечание на полях «…мы должны поддержать социалистов (Керенского и др.) против Антанты и Милюкова и как можно скорее войти с ними в контакт»^[186]. Политическое и военное руководство Германии решило даже не предпринимать каких-либо крупных военных акций, которые могли бы привести к установлению единства политических сил и общества перед лицом германской опасности»^[187]. «Мир с Россией, – писал австрийский император Карл I кайзеру Вильгельму II, – ключ к ситуации. После его заключения война быстро придет к благоприятному для нас окончанию»^[188].

В своих официальных документах правящие круги Германии заявляли о полном невмешательстве в дела России и своей заинтересованности установить с ней мирные отношения. Выступая 29 марта 1917 г. в рейхстаге, канцлер Бетман-Гольвег сказал: «…мы решили спокойно присмотреться к новому порядку в России, никак не вмешиваясь в дела русских. У нас нет ни малейших оснований враждебно относиться к борьбе русского народа за свободу или желать возвращения автократического старого режима. Наоборот, мы хотим, насколько это в наших силах, помочь нашему восточному соседу в деле строительства счастливого будущего и избавления от английского засилия. Германия всегда была и остается готова заключить почетный мир с Россией»^[189].

Под завесой подобных заявлений германские правящие круги стремились использовать в своих интересах новую политическую ситуацию в России. 1 апреля 1917 г. МИД Германии обратился в министерство финансов с просьбой выделить дополнительно пять миллионов марок на политические цели в России. Новый министр финансов граф Редерн, учитывая размер запрашиваемой суммы, попытался официально выяснить у своих коллег из МИД, на что будут потрачены эти деньги, но был вынужден удовлетвориться устным разъяснением по соображениям секретности^[190].

2 апреля 1917 г. германский посланник в Копенгагене Брокдорф-Ранцау, хорошо информированный о ситуации в России через Парвуса и русских эмигрантов, направил в МИД Германии меморандум, в котором предлагались различные варианты участия немецкой стороны в российских событиях. По своему прогностическому характеру этот документ заслуживает быть воспроизведенным почти полностью:

«По отношению к русской революции мы можем принять, по моему мнению, одно из следующих исходных положений: если мы экономическими и военными средствами продолжаем войну до осени, то очень важно сейчас способствовать усилению хаоса в России, и любое явное вмешательство в ход русской революции не должно иметь места. Но скрытно, по моему мнению, нам надо способствовать углублению раскола между умеренными и партией экстремистов. В наших интересах, чтобы последние взяли верх, так как в этом случае драматические изменения станут неизбежными и могут принять формы, которые потрясут само существование Российской империи. Разумеется, даже если умеренное крыло останется у власти, трудно представить себе переход к нормальным условиям без больших беспорядков. Тем не менее я считаю, что, с нашей точки зрения, предпочтительнее поддержать экстремистов, так как именно это быстрее всего приведет к определенным результатам. Со всей вероятностью, месяца через три можно рассчитывать на то, что дезинтеграция достигнет стадии, когда мы сможем сломить Россию военной силой. Если же мы сейчас начнем преждевременное наступление, то это может лишь объединить различные противодействующие пока друг другу политические силы, сплотить их решимостью к борьбе против Германии и даже, возможно, повысить боеспособность армии.

Если же мы не сможем успешно продолжать войну до конца этого года, то нам надо прийти к сближению с партиями умеренных, находящихся у власти, и убедить их, что, настаивая на продолжении войны, они действуют заодно с англичанами, открывая дорогу реакции и тем самым рискуя свободой, которую уже завоевали. В качестве дополнительного аргумента следует указать Милюковым и Гучковым, что, в свете неясности ситуации в России, англичане могут попытаться достичь соглашения с нами за счет русских»^[191].

Итак, ставка была сделана на «экстремистов», с которыми германские правящие круги ассоциировали Ленина и его сторонников. Надо признать, что вождь большевиков был настроен весьма решительно. Еще находясь в Цюрихе и имея крайне скудные сведения о событийной стороне Февральской революции, он тем не менее уже определил свое отношение и к этой революции и к той власти, которая была создана в результате нее. Ленину еще в Швейцарии стало ясно, что «новое правительство» состоит из заведомых сторонников и защитников «империалистской войны» с Германией, и потому оно «не может дать ни народам России (ни тем нациям, с которыми связала нас война) ни мира, ни хлеба, ни полной свободы, и потому рабочий класс должен продолжить свою борьбу за социализм и за мир, должен использовать для этого новое положение и разъяснить его для самых широких народных масс»^[192]. Это правительство, настаивал Ленин, не в состоянии сделать то, что теперь необходимо народам: немедленно и открыто предложить всем воюющим странам осуществить перемирие тотчас и затем заключить мир на основе полного освобождения колоний и всех зависимых и неполноправных наций. А для осуществления этого, заключал он, нужно рабочее правительство в союзе с беднейшим крестьянством и революционными рабочими всех воюющих стран^[193].

Следует подчеркнуть, что в вопросе об отношении к войне петроградские большевики с самого начала заняли бескомпромиссную позицию. Еще в манифесте ЦК РСДРП 27 февраля 1917 г. «Ко всем гражданам России» указывалось на необходимость «войти в сношения с пролетариатом воюющих стран для революционной борьбы народов всех стран против своих угнетателей и поработителей, против царских правительств и капиталистических клик и для немедленного прекращения кровавой человеческой бойни, которая навязана порабощенным народам»^[194].

Антивоенная пропаганда большевиков учитывала усталость народа от войны, военные поражения и огромные потери на фронте, непонимание солдатами целей войны. Один из меньшевистских лидеров И. Г. Церетели впоследствии признавал, что после Февральской революции солдатская масса «жадно ловила слова о мире, о таком мире, который избавил бы их и от угрозы порабощения и от необходимости воевать. Здесь они видели просвет из сумерек окопной жизни, просвет, который они инстинктивно искали в революции»^[195].

Отражая негативное отношение народа к продолжающейся войне, Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов принял 14 марта 1917 г. манифест «К народам всего мира», который захватил солдат идеей прекращения кровавой бойни и заключения справедливого мира. Они поддержали выдвинутый лозунг «Война за свободу!», а среди других лозунгов, под которыми солдаты выступали в мартовских демонстрациях, был и такой: «Германский народ, следуй нашему примеру в борьбе с твоим правительством!»^[196]. Под давлением Петроградского Совета вынуждено было высказаться по вопросу о войне и Временное правительство, которое в своей декларации от 27 марта 1917 г. заявило, что «свободная Россия» не преследует в войне никаких захватнических целей. В связи с этим в целом ряде воинских частей Петроградского гарнизона на собраниях и митингах были приняты приветствия в адрес Временного правительства за его «отказ от завоевательных целей»^[197].

Отношение к продолжающейся войне стало первым и главным положением Апрельских тезисов, с которыми Ленин выступил на следующий день после приезда в Петроград на собрании большевиков – участников Всероссийского совещания советов рабочих и солдатских депутатов в Таврическом дворце. Признав, что широкие слои рабочих и солдат занимают позиции «революционного оборончества», он призывал терпеливо и настойчиво разъяснять им, что кончить войну истинно демократическим миром нельзя без свержения капитала. «Войну можно кончить лишь при полном разрыве с международным капиталом, – убеждал Ленин своих товарищей по партии. – Порвать с международным капиталом – нелегкая вещь, но и нелегкая вещь – закончить войну. Ребячество, наивность предполагать прекращение войны одной стороной…»^[198]. Столь же решительно вождь большевиков выступил и против «доверчиво-бессознательного» отношения масс к новой власти. Никакой поддержки Временному правительству! – выдвигает он лозунг и готов даже остаться пока в меньшинстве: «один Либкнехт стоит дороже 110 оборонцев типа Стеклова и Чхеидзе»^[199]. Напечатанные в «Правде» Апрельские тезисы вызвали ожесточенную полемику, критику и непонимание не только со стороны политических противников Ленина, но и в самом руководстве большевиков.

Но для того, чтобы пропагандировать свои взгляды и агитировать за свою программу действий, Ленину предстояло сначала реабилитировать себя в глазах общественного мнения за проезд через Германию^[200]. Разумеется, политические оппоненты Ленина не упустили шанса начать в прессе кампанию по его дискредитации. «Приехал из Германии? Мир привез? А почем продает – не слыхали?» – такие вопросы задавала не одна «Петроградская газета»^[201]. Предвидя такое развитие событий, Ленин, как уже отмечалось, составил «Протокол о поездке», который был утвержден всеми отъезжавшими и засвидетельствован швейцарскими, немецкими и французскими социалистами; еще в Стокгольме он передает коммюнике – «Проезд русских революционеров через Германию» газете «Politiken», где оно появилось еще до его возвращения в Россию. Интересно, что, получив текст коммюнике через Петроградское телеграфное агентство, орган ЦК кадетской партии «Речь» и орган социалистической мысли «День» напечатали его 5 апреля 1917 г. без последнего абзаца, содержавшего одобрение действий русских эмигрантов со стороны представителей левых социалистов Франции, Германии и Швейцарии.

4 апреля Исполком Петроградского Совета обсуждал на своем заседании вопрос о проезде политических эмигрантов через Германию, и Ленин выступил на нем с сообщением, предложив принять резолюцию, одобряющую обмен политических эмигрантов на интернированных в России немецких и австрийских подданных. «Никаких споров и недоразумений в Исполнительном комитете на этот счет не возникло, – вспоминал Н. Н. Суханов. – Несмотря ни на отношение к Ленину, ни на отношение к факту его проезда через Германию, ему было тут же заявлено, что шаги в желательном ему направлении будут немедленно приняты. Это была, конечно, не только услуга Ленину и его партии: это был акт необходимого отпора грязной политической игре, уже начатой клеветнической кампании против одной из фракций социализма в Совете… Ленин же, убедившись в том, что эта услуга ему обеспечена, что отпор буржуазной травле рассматривается в советских сферах не только как услуга его партии, но и как политический акт, отбыл из Исполнительного комитета, чтобы больше никогда не появляться там…»^[202].

Сообщение Ленина на заседании Исполкома Петроградского Совета на следующий день, 5 апреля, было напечатано в «Правде» и в «Известиях Петроградского Совета» под заголовком «Как мы доехали». В нем отмечалось, что автором плана проезда русских эмигрантов через Германию в обмен на интернированных в России германских подданных являлся Л. Мартов; что, не дождавшись ответа из России, эмигранты решили сами провести этот план. Единственным посредником был назван Ф. Платтен, который «заключил точное письменное условие с германским послом в Швейцарии». Далее перечислялись условия, на которых был организован проезд через Германию и кратко излагался «Протокол о поездке». Опытный политик Ленин главный оправдательный аргумент приберег на конец, вложив его в уста подписавших этот протокол «иностранных социалистов-интернационалистов»: «Если бы Карл Либкнехт был сейчас в России, Милюковы охотно выпустили бы его в Германию; Бетман-Гольвеги выпускают вас, русских интернационалистов, в Россию. Ваше дело – ехать в Россию и бороться там и с германским и с русским империализмом»^[203].

Но не только Ленин и его сторонники вернулись из эмиграции таким образом: через Германию проехали три поезда с политическими эмигрантами; после группы Ленина проехали еще две, организованные Цюрихским комитетом по эвакуации русских эмигрантов. Эти группы, состоявшие главным образом из социал-демократов меньшевиков и социалистов-революционеров, вынуждены были воспользоваться маршрутом через Германию после того, как выяснилось, что другого пути в Россию действительно нет. 16 апреля в петроградских газетах была напечатана подписанная П. Б. Аксельродом, Л. Мартовым, Д. Б. Рязановым, А. В. Луначарским, М. А. Натансоном телеграмма: «Констатируем абсолютную невозможность вернуться в Россию через Англию». Возвращаясь через Германию вслед за Лениным, они тоже стремились обеспечить себе алиби. Среди приехавших таким образом были многие видные революционеры, представители самых различных политических партий. Их полные списки опубликовал В. Л. Бурцев в газете «Общее дело» в октябре 1917 г. По признанию ответственных сотрудников МИД Временного правительства, «абсолютно никакого контроля за въездом в Россию эмигрантов на самом деле не существовало. Не только «дефетисты» из русских эмигрантов, но и прямые агенты германского Генерального штаба могли при такой постановке дела попасть в Россию…»^[204]. Всего через Германию, по данным В. Л. Бурцева, вернулось в Россию 159 политических эмигрантов, которые были, по его определению, «вольные или невольные агенты Вильгельма». Наряду с Лениным и Зиновьевым таким же образом приехали и многие видные представители других политических партий и течений: Л. Мартов (Ю. О. Цедербаум), Мартынов (С. Ю. Пикер), Д. Б. Рязанов (Гольдендех), Ф. Я. Кон, М. А. Натансон, А. М. Устинов, А. И. Балабанова и др.^[205]

Германия была крайне заинтересована в том, чтобы в Россию вернулось как можно больше противников продолжения войны. Об этом прямо писал германский посланник в Берне Ромберг канцлеру Бетман-Гольвегу 30 апреля 1917 г. Речь шла не только о русских эмигрантах из Швейцарии, которым он предлагал предоставить те же условия проезда, что и первой группе во главе с Лениным. Ссылаясь на состоявшуюся беседу с швейцарским социалистом Ф. Платтеном, Ромберг сообщал, что и в Германии находится определенная часть русских революционеров, которых можно было бы отправить в Россию. При этом, отмечал он, выяснилось, что эти эмигранты не располагают средствами для пропаганды, поскольку собранные для поездки деньги попали главным образом к социал-патриотам. Ставя перед канцлером вопрос о возможности материальной поддержки таких эмигрантов, не оскорбляя их достоинства, Ромберг одновременно хотел выяснить, не оказывается ли революционерам финансовая помощь каким-либо другим образом^[206].

Возглавляемая Ромбергом германская миссия в Берне продолжала быть важным центром получения информации как об оставшихся еще в Швейцарии русских социалистах, так и о том, что происходило в России. Ключевую роль в контактах с русскими политэмигрантами играл швейцарский социал-демократ Карл Моор, немец по национальности, обосновавшийся с 1889 г. в Берне, где он возглавлял главный орган швейцарских социал-демократов газету «Бернер Тагвахт» и входил в городской совет и кантональный парламент как представитель социалистического рабочего движения. Еще в 1904 г. Моор познакомился на социалистическом конгрессе в Амстердаме с В. И. Лениным, взгляды которого были восприняты им с симпатией. В начале мировой войны он поручился за высланных из Австрии Ленина и Зиновьева, а затем неоднократно вносил в Бернскую окружную управу денежный залог, требуемый для продления пребывания в стране. Как свидетельствовал сам Моор, в 1915 г. он встречался с Лениным у начальника Бернской полиции, что, по-видимому, было связано с очередным продлением вида на жительство Ленину. И это единственное свидетельство их личных контактов в годы Первой мировой войны. По мнению исследователей, такое осторожное поведение Ленина было вызвано, возможно, подозрениями в слишком тесных связях Моора с швейцарскими властями, а с начала войны и с правыми немецкими социал-демократами. Не исключено, что до Ленина доходили слухи о связях Моора с немецкой разведкой. Английский историк Х. Шурер считает, что Моор информировал немецких дипломатов в Швейцарии о деятельности политэмигрантов-интернационалистов, особенно большевиков еще с начала Первой мировой войны. Швейцарский историк Д. Хаас пришел к заключению, что активные контакты Моора с немецким посланником в Берне Ромбергом документально подтверждаются не ранее начала марта 1917 г. Как теперь установлено, Моор действительно был тайным агентом Германии под псевдонимом «Байер». Он часто встречался с различными группами русских политэмигрантов и регулярно отправлял донесения о своих беседах с ними, будь то видный большевик и соратник Ленина Г. Л. Шкловский или один из лидеров меньшевиков П. Б. Аксельрод. В одном из своих донесений, датированном 4 мая 1917 г., «Байер» сообщал, что он «прозондировал ряд представителей различных групп пацифистского крыла социалистов и они сказали, что было бы весьма желательно, чтобы систематическая, интенсивная и эффективная агитация в пользу мира поддерживалась бы кем-нибудь из хорошо известных нейтральных товарищей. После того, как они высказали явную, и я бы сказал, радостную готовность принять финансовую поддержку именно для работы в пользу мира, я сказал, что со своей стороны, был бы счастлив предоставить значительную сумму для такой благородной, гуманной и интернациональной цели». Отмечая, что его предложения были приняты собеседниками «с большим удовлетворением», агент указывал на побуждавшие их к этому мотивы – противники войны не имеют таких материальных возможностей вести свою разъяснительную работу в таких масштабах, как это делают сторонники войны, в поддержке которых «важную роль играет английское золото» – и «Антанта расходует колоссальные средства для поддержки военных усилий и подкупа влиятельных лиц». В заключение «Байер» предлагал выработанные условия оказания финансовой поддержки русских политэмигрантов: 1. Личность жертвователя гарантирует, что деньги идут из невызывающего подозрений источника; 2. Жертвователю или посреднику должен быть обеспечен въезд в Россию с этими деньгами; 3. В целях немедленной реализации выделенных финансовых средств необходимо иметь их в виде наличных денег, и наиболее подходящей формой здесь была бы швейцарская валюта^[207].

Нам еще предстоит познакомиться с тем, как осуществлял эти принципы на практике сам К. Моор.

Еще одним «нейтральным» лицом, работавшим на Германию, был видный швейцарский социал-демократ и председатель Интернациональной социалистической комиссии Роберт Гримм, к которому в марте 1917 г. первоначально обращался Ленин за официальным содействием в возможном проезде через Германию, но затем отказался, поручив это Ф. Платтену. Находясь в мае 1917 г. в Петрограде, Гримм зондировал возможность заключения сепаратного мира между Россией и Германией. В телеграмме от 29 мая, адресованной члену правительства государственному советнику Швейцарии Гоффману и предназначенной для немецкой стороны, он сообщал: «Влиятельные круги в Петербурге понимают, что по причинам политического, военного и экономического характера нужно заключить мир. Франция тормозит этот процесс, Англия препятствует ему. В ближайшее время следует рассчитывать на усиление давления на мирное движение. Развитию дел в России в сторону мира может помешать лишь наступление Германии. Поэтому он, Гримм, просит советника Гоффмана, сообщить ему наши военные цели (если Гоффману они известны), чтобы он мог продолжать свою деятельность в Петербурге на основе этих данных»^[208]. Однако секретная переписка Гримма тогда же стала известна Временному правительству, и он был выслан из России как агент германского правительства. Буржуазно-бульварная пресса была в восторге от «дела» Гримма: теперь в пособничестве немцам и содействии в сепаратном мире с Вильгельмом можно было обвинить всех интернационалистов. Дело Гримма, по линии циммервальдского движения, рассматривала специальная комиссия, которая признала его действия противоречащими целям этого движения и освободила его от обязанностей председателя Интернациональной социалистической комиссии. В связи с этим Ленин писал Заграничному бюро ЦК: «Жалею очень, что „Циммервальдская комиссия“ не осудила Гримма строже! Следовало бы строже!»^[209].

Попавший на страницы петроградских газет скандал с Гриммом был явно некстати для Ленина. В переписке со своими соратниками по партии, находившимися еще в эмиграции, он признается: «Буржуазия (+ Плеханов) бешено травят нас за проезд через Германию. Пытаются натравить солдат. Пока не удается: есть сторонники и верные»^[210]. Но 16 апреля в печати появилась резолюция исполнительной комиссии солдатской секции Петроградского Совета, в которой пропаганда так называемых ленинцев называлась «дезорганизаторской» и «не менее вредной, чем всякая контрреволюционная пропаганда справа». Выступая против принятия репрессивных мер в борьбе с этими вредными взглядами, руководство солдатской секции выражало настойчивое пожелание, чтобы Исполком Петроградского Совета в целях борьбы с дезорганизаторской пропагандой открыл планомерную агитацию как в печати, так и в особенности в воинских частях^[211]. На следующий день Ленин разъяснял свои взгляды на заседании солдатской секции. Отвечая на главный вопрос, как ускорить дело мира, вождь большевиков отвечал, что «войну невозможно кончить ни простым втыканием штыков в землю, ни вообще односторонним отказом одной из воющих стран. Практическое, немедленное средство для того, чтобы ускорить мир, есть и может быть только одно (кроме победы рабочей революции над капиталистами), именно: братанье солдат на фронте»^[212]. Ленин посчитал необходимым высказаться и по поводу заключения сепаратного мира с Германией, заявив, что «Вильгельма считает кровопийцей, и конечно, не может быть разговоров о сепаратном мире с ним, – это бессмысленно… Ленинцы против сепаратного мира. Об этом они заявили еще в 1915 году…»^[213].

Ленин откликается и на опубликованное в «Маленькой газете» обращение группы солдат, потребовавшей расследования обстоятельств проезда Ленина и его сторонников через Германию. Назвав это обращение «честным голосом, выделяющимся из потока грязной лжи, мутной клеветы и погромной агитации», он вместе с тем спрашивал, правильно ли поступили товарищи солдаты, которые уже торопятся и «клеймить» проехавших, и бранить их «предателями», и посылать им «проклятие», не познакомившись с тем разъяснением, что было опубликовано в «Известиях Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов»^[214].

Столичная пресса не упустила случая поместить и прокомментировать резолюцию матросов Балтийского флотского экипажа, встречавших Ленина 5 апреля на Финляндском вокзале в составе почетного караула. «Узнав, что господин Ленин вернулся к нам в Россию с соизволения его величества императора германского и короля прусского, – говорилось в резолюции, – мы выражаем свое глубокое сожаление по поводу нашего участия в его торжественном въезде в Петербург. Если бы мы знали, какими путями он попал к нам, то вместо торжественных криков «ура», раздались бы наши негодующие возгласы: «Долой, назад в ту страну, через которую ты к нам приехал»«^[215].

Организатором погромных выступлений против Ленина и его сторонников стала кадетская партия, лидер которой П. Н. Милюков усмотрел «германские козни» еще в забастовках петроградских рабочих в февральские дни 1917 г. Теперь, в апреле, кадеты начали кампанию протестов против агитации большевиков в частях столичного гарнизона, организовали демонстрацию инвалидов войны под лозунгом «Ленина обратно в Германию». «17 апреля в Петербурге состоялась грандиозная манифестация инвалидов, которая произвела большое впечатление на обывателей, – писал Н. Н. Суханов. – Огромное число раненых из столичных лазаретов – в повязках, безногих, безруких – двигалось по Невскому к Таврическому дворцу. Кто не мог идти, двигались в грузовых автомобилях, в линейках, на извозчиках. На знаменах были подписи: «Война до конца», «Полное уничтожение германского милитаризма», «Наши раны требуют победы». Лозунги, изъятые из употребления масс, нашли себе пристанище на больничных койках. Искалеченные люди, несчастные жертвы бойни ради наживы капиталистов, по указке тех же капиталистов через силу шли требовать, чтобы для тех же целей еще без конца калечили их сыновей и братьев. Это было действительно страшное зрелище»^[216].

Эта шумная акция не осталась не замеченной и в Германии. Ссылаясь на сообщение петроградского телеграфного агентства из Петрограда о состоявшейся там демонстрации раненых и увечных воинов с числом участников до 50 тыс. человек за продолжение войны, статс-секретарь иностранных дел Германии Циммерман в телеграмме германскому посланнику в Стокгольме Люциусу с беспокойством сообщал, что демонстрация направлена против Ленина и его сторонников и просил как можно скорее сообщить ему подробности^[217]. Отвечая на эту телеграмму, Люциус писал, что полученная Циммерманом информация о событиях в Петрограде, «по-видимому, соответствует действительности, поскольку и политическая линия, которой придерживается Ленин и его пропаганда мира совершенно независимы, и он таким образом находится в резкой оппозиции к правительству»^[218].

20 апреля 1917 г. в России разразился первый после Февральской революции серьезный политический кризис. В опубликованной в этот день ноте Временного правительства союзным державам открыто заявлялось, что с падением старой власти «всенародное стремление довести мировую войну до решительной победы лишь усилилось благодаря сознанию общей ответственности всех и каждого». Возмущение этой нотой со стороны рабочих и особенно солдат Петроградского гарнизона, находившихся под воздействием манифеста Петроградского Совета «К народам всего мира» и декларации самого Временного правительства о целях войны, было столь сильным, что они вышли на улицы столицы с оружием в руках, вызвав политический кризис власти. Накалившуюся сразу обстановку пыталась использовать группа членов Петербургского комитета большевиков во главе с С. Я. Богдатьевым, призвавшая рабочих и солдат к насильственному свержению Временного правительства, но она не была поддержана ЦК большевиков и Лениным, расценившим этот призыв как авантюру^[219]. Вместе с тем это выступление рабочих и солдат произвело на вождя большевистской партии столь сильное впечатление, что он увидел в нем решимость пролетарского авангарда взять власть и развивать всемирную рабочую революцию, растущую и в Германии^[220].

Грозные признаки утраты влияния Петроградского Совета и нависшей угрозы над Временным правительством проявились не только в самостоятельном выходе ряда воинских частей на улицы Петрограда с оружием в руках, но и в бурном обсуждении ноты Временного правительства на солдатских митингах и собраниях, особенно после того, как стало известно о вооруженной демонстрации перед резиденцией Временного правительства – Мариинским дворцом. Судьба Временного правительства висела на волоске. По оценке военного министра А. И. Гучкова и командующего столичным гарнизоном Л. Г. Корнилова, военные власти располагали в дни апрельского кризиса всего 3,5 тыс. надежных войск против многотысячного гарнизона^[221]. Вот почему члены Временного правительства, собравшиеся днем 20 апреля на квартире А. И. Гучкова, отклонили его предложение разогнать силой солдатскую демонстрацию как крайне опасное по своим непредсказуемым последствиям^[222]. Хотя в конце концов лидерам Петроградского Совета удалось обуздать солдатскую стихию и запретить на время все демонстрации и манифестации в Петрограде, Временному правительству пришлось пожертвовать двумя ключевыми фигурами – П. Н. Милюковым и А. И. Гучковым и пойти на приглашение в свой состав представителей социалистических партий. Особенно укрепил свое положение социалист-революционер А. Ф. Керенский, получивший в новом, коалиционном правительстве пост военного министра. В этой связи можно было бы сказать, что эти события в России происходили как бы по «германскому сценарию», хотя правильно будет сказать, что они развивались в направлении, выгодном для Германии.

Интересно все-таки, как могут иногда предстать события в совершенно ином свете, если их главные действующие лица заинтересованы в том, чтобы скрыть в них свою истинную роль. А. Ф. Керенский, который в значительной степени был повинен во внутреннем конфликте в самом Временном правительстве, соперничая с Милюковым за власть и многоходовой интригой спровоцировав отставку министра иностранных дел^[223], впоследствии попытался свалить всю вину за возникший политический кризис на Ленина. «Через две недели после его прибытия, когда город захлестнули вооруженные демонстрации солдат и матросов, организованные штабом Ленина, к немцам на линии фронта под белыми флагами явились никому не известные парламентеры, – писал он позднее. – Я считаю этот инцидент, о котором в то время ничего не знал, еще одним свидетельством того, что перед своим возвращением в Россию Ленин взял на себя обязательство заключить как можно скорее сепаратный мир с Германией. Упоминание об этом странном случае, которое я обнаружил в германских секретных архивах всего несколько лет назад, содержится в телеграммах, которыми обменялись между собой штаб Гинденбурга и имперское правительство»^[224]. Поскольку основанные на этих документах обвинения в адрес Ленина более чем серьезны, нам придется хотя бы частично их здесь воспроизвести.

25 апреля 1917 г. представитель МИД Германии в Ставке Верховного главнокомандования направил канцлеру Бетман-Гольвегу следующую телефонограмму: «Генерал Людендорф сообщает следующее: События опережают переговоры с представителями Русского фронта. В настоящее время переговоры достигли столь решающей стадии, что тех, кто ведет переговоры с нашей стороны, следует отозвать и дать им, если потребуется, более подробную информацию для передачи русским наших более определенных условий мира. Таким образом, основы для этого могут быть выработаны в результате соглашения между верховным командованием Германии и Австро-Венгрии при участии министров иностранных дел соответствующих стран. Русский фронт находится в состоянии спокойного наблюдения. На изменение этого положения оказывают давление английские агитаторы, допущенные на фронт с согласия Временного правительства, а также наша агитация непосредственно во фронтовых районах. В настоящее время они уравновешивают друг друга. Мы легко можем склонить чашу весов на свою сторону, если сделаем на переговорах конкретные предложения тем русским, которые заинтересованы в мире. Выражая эту точку зрения, я прошу Ваше превосходительство согласовать с Австрией наши условия заключения мира на основе обмена мнениями в Крейцнахе 23.4. Тем временем я посоветую Обосту проинформировать русских о том, что им следует 1) удалить из зоны боевых действий английских и французских агитаторов; 2) направить к нам представителей от отдельных армий, с которыми мы могли бы вести серьезные переговоры». В дополнение к этому 7 мая рейхканцлер был информирован о поступившем от главнокомандующего восточными армиями генерала Гофмана «Докладе офицера разведки армии Эйхгорна о разговоре с двумя русскими делегатами к югу от Двины». Эти делегаты сообщили офицеру разведки, что «4 мая в Петербург были посланы два курьера с целью заставить приехать на фронт Стеклова, первого заместителя Чхеидзе, поскольку последний не может отлучиться из города. Стеклов, по их словам, склонен к компромиссам, и поэтому он считает важным, чтобы наша сторона тоже выслала члена партии. На вопрос, как воспринимается наша пропаганда, депутат ответил, что они не могут согласиться на аннексии. Если немцы с этим согласны, то русским ни к чему подлаживаться под Антанту – они тогда заключат сепаратный мир»^[225].

Как заключал А. Ф. Керенский, «из всех этих документов со всей очевидностью вытекает, что Гинденбург, Людендорф, Бетман-Гольвег, Циммерман и даже сам кайзер готовились вести серьезные переговоры о сепаратном мире с теми лицами в Петрограде, которых считали способными навязать стране свою волю. Генерал Гофман, который, по сути дела, осуществлял командование Восточным фронтом, отнесся к приказу отправиться с Эрцбергером в Стокгольм для получения соответствующих инструкций столь скептически, что в своей книге «Война упущенных возможностей» приходит к абсурдному выводу, что «Керенский посылает нам своих людей будто бы для ведения мирных переговоров, чтобы усыпить бдительность германских военных властей и тем самым подготовить наступление русских армий». Однако люди, создавшие генеральный план (к этой группе генерал Гофман не относился), заранее знали, кто подпишет договор о перемирии или мире – Ленин»^[226]. Как мне все же представляется, здесь бывший глава Временного правительства сильно домыслил за своих противников, а их желание иметь дело с Лениным выдал за тайную договоренность.

Опубликованные документы МИД Германии показывают, что немецкая сторона серьезно отнеслась к возможности переговоров о сепаратном мире с Россией и разработала секретную директиву на их проведение. 9 мая 1917 г. генерал Людендорф телеграфировал из Ставки Верховного главнокомандования о том, что «предложение русских вести переговоры со Стекловым принято». Содержавшееся далее предложение об установлении в месте переговоров телеграфной связи для сообщения обеих сторон с их правительствами^[227], исключает возможность предположения о том, что речь могла идти о переговорах с представителями оппозиции. К тому же нет оснований считать, что за спиной Стеклова мог стоять Ленин, который в это время нещадно критиковал первого как одного из идеологов «революционного оборончества» и как раз за склонность к компромиссам и соглашательству. К тому же А. Ф. Керенский «запамятовал», что не Ленин, а Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов получил 25 мая (5 июня) именно от генерала Гофмана радиотелеграмму, в которой говорилось, что Германия изъявляет готовность идти навстречу желанию Совета рабочих и солдатских депутатов в вопросе о мире и требует лишь одного: «Пусть Россия откажется от требования публичного объявления германских условий и пусть она ведет переговоры с немцами втайне». 25 мая эта радиограмма попала в печать и Исполком Петроградского Совета был вынужден ответить «на провокацию германского генерального штаба» и обратился по этому поводу с воззванием к солдатам. «Германский генерал забыл о том, что русские войска знают, куда уведены с нашего фронта германские дивизии и тяжелые батареи, – отмечалось в опубликованном 26 мая воззвании. – Он забыл о том, что до России доносится шум кровавых боев на английском фронте и на французском. Он забыл о том, что Россия знает, что разгром союзников будет началом разгрома ее армии и повлечет за собою гибель революции, гибель свободы и гибель России». Выдержанное в духе революционного оборончества воззвание заканчивалось призывом: «Пусть армия своею стойкостью придаст мощь голосу русской демократии как перед союзными, так и перед воюющими с Россией странами. На провокацию германского генерального штаба возможен лишь один достойный ответ: Теснее сомкнитесь вокруг знамени революции, удвойте энергию в дружной работе над воссозданием боевой мощи России для защиты ее свободы, для борьбы за всеобщий мир».

Хотя дальнейшего развития событий не последовало и никаких переговоров со Стекловым не состоялось, интересно познакомиться с теми условиями, которые поручалось обсудить представителям германской стороны. Они включали урегулирование торговых отношений и поставку зерна Германии по льготным ценам, урегулирование возмещения убытков, прекращение конфискации частной собственности немцев в России и возмещение убытков от этой конфискации, обмен гражданскими пленными, отказ России от Курляндии и Литвы («в противном случае к России будет предъявлено требование о денежном возмещении за военнопленных численностью более 1 млн. человек, все еще находящихся у нас») и др. Последнее условие было сформулировано в категоричной форме: «Вопрос о созыве всеобщей мирной конференции не подлежит обсуждению, Германия и Россия сами скорее договорятся друг с другом»^[228].

Интересно, что Ленин резко отрицательно отнесся к планировавшейся в Стокгольме международной социалистической конференции. Инициатором этой конференции выступил Объединенный комитет рабочих партий Дании, Норвегии и Швеции, от имени которого в Россию во второй половине апреля приехал датский социал-демократ Боргбьерг, чтобы пригласить ее социалистические партии участвовать в конференции. Выступая 25 апреля 1917 г. на заседании Исполкома Петроградского Совета, Боргбьерг откровенно заявил, что германское правительство согласится на те условия мира, которые предложит германская социал-демократия на социалистической конференции. И здесь вождь большевиков реагировал совсем не так, как должен был бы действовать по директиве своих «немецких патронов». Выступая на Всероссийской апрельской конференции своей партии, он сказал, что «за всей этой комедией якобы социалистического съезда кроется самый реальный политический шаг германского империализма», а относительно условий германской социал-демократии заметил: «Тут не может быть и тени сомнения, что это предложение немецкого правительства, которое не делает таких шагов прямо…»^[229]. Боргбьерг был заклеймен большевиками как «агент германского империализма», а международная социалистическая конференция в Стокгольме по многим причинам так и не состоялась и не в последнюю очередь из-за занятой Лениным позиции. Можно спорить, было ли это выгодно Германии, положение которой большевистский лидер назвал «самым отчаянным», утверждая при этом, что «страна накануне гибели»^[230].

Не питая особых иллюзий относительно возможностей международной социалистической конференции, политическое руководство Германии предполагало тем не менее использовать ее в своих целях. В Стокгольм был направлен с секретной миссией Парвус, о приезде которого туда информировал 9 мая 1917 г. свое доверенное лицо статс-секретарь иностранных дел Циммерман. Подчеркивая, что доктор Гельфанд приезжает в Стокгольм, «чтобы работать в наших интересах на социалистическом конгрессе», он просил оказывать ему всяческое содействие^[231]. Как видно, не так уж был не прав Ленин, называя намеченную конференцию «комедией с переодеванием». «Бетман-Гольвег едет к Вильгельму, Вильгельм призывает Шейдемана, Шейдеман едет в Данию, – говорил он, – а в результате – Боргбьерг едет в Россию с условиями мира»^[232].

Что касается ленинских установок достижения мира, то они стали предметом ожесточенных споров на митингах, собраниях, демонстрациях, манифестациях и особенно в печати. В первое время после революции солдаты ловили каждый печатный клочок бумаги, гонялись за газетами, с живейшим интересом обсуждали прочитанное, черпали в прессе руководящие начала по самому жгучему для них вопросу – отношение к войне. Это лучше других поняли большевики, которые первыми среди политических партий и групп сумели возобновить и наладить издание своего центрального органа. 5 марта 1917 г. первый номер «Правды» вышел небывалым в истории большевистской печати тиражом – 100 тыс. экземпляров и был распространен бесплатно в считанные часы среди рабочих и солдат. В апреле 1917 г. у большевиков до возвращения их вождя из эмиграции выходило около 15 газет в различных городах России. Основываясь на достаточно свободном толковании переписки Ленина с Ганецким, некоторые авторы связывают издание этих газет с финансированием из Стокгольма; другие, ссылаясь на широко теперь известную телеграмму статс-секретаря иностранных дел Кюльмана представителю МИД при Ставке от 5 декабря 1917 г., прямо указывают на немецкий источник финансирования большевистской печати. Действительно в этом документе говорится: «Только когда мы по разным каналам и под разными предлогами обеспечили большевикам постоянный приток фондов, они сумели проводить энергичную пропаганду в своем главном органе «Правде» и значительно расширить прежде весьма слабый базис своей партии»^[233]. Однако отдельным авторам это кажется не слишком убедительным, и они «подправляют» Кюльмана, приписывая ему тезис о том, что благодаря немецкой денежной помощи большевики «смогли создать свой основной орган „Правду“«…^[234] Самые же вольные интерпретаторы этого документа утверждают, что с приездом Ленина на немецкие деньги были созданы десятки большевистских газет.

В действительности партийная касса большевиков в Петрограде в начале 1917 г. насчитывала всего несколько тысяч рублей. А. Г. Шляпников, являвшийся связным между русским и заграничным бюро РСДРП и занимавшийся по совместительству «огромной работой по изысканию материальных средств для партии», позднее писал о безуспешных попытках в начале 1917 г. пополнить партийную кассу большевиков. Он пытался получить финансовую помощь от бывших социал-демократов, занимавших в то время видные посты на капиталистических предприятиях, в различных организациях, служивших инженерами и директорами крупных фирм, зарабатывавших десятки тысяч рублей. «К некоторым из этих господ, ныне являющихся «товарищами», членами нашей РКП, – писал А. Г. Шляпников, – я лично посылал людей для зондирования, но безуспешно… На наш призыв ответили очень немногие и очень некрупные по своему тогдашнему положению в обществе товарищи»^[235].

Но и после возвращения Ленина в Россию, судя по тревожной переписке, которую он вел по приезде в Петроград с Ганецким и Радеком, находившимися в Стокгольме, финансовое положение большевиков оставалось затруднительным. «Дорогие друзья! – обращается к ним Ленин 12 апреля 1917 г. – До сих пор ничего, ровно ничего: ни писем, ни пакетов, ни денег от вас не получили»^[236]. 21 апреля Ленин сообщает Ганецкому, что деньги (2 тысячи) от Козловского получены^[237]. Интересно, что эта переписка позднее была использована против Ленина его соратником Сталиным. После того, как последний узнал, что умирающий вождь партии предложил переместить его с поста генсека, Сталин решил отомстить и дал щекотливое задание своему личному секретарю И. П. Товстухе, направленному в помощь Л. Б. Каменеву по изданию сочинений Ленина, – найти компромат на вождя революции. Тогда-то и появились в журнале «Пролетарская революция» (1923 г. № 9) эти денежные документы. Конечно, Сталин знал больше того, что могли сказать выхваченные из контекста всей переписки эти телеграммы, но они определенно давали пищу для подозрений и обвинений Ленина.

Как бы то ни было, 2 тыс., даже если это не последние 2 тыс., которые передал Ганецкий на нужды партии, это не те деньги, на которые можно было учреждать и издавать десятки большевистских газет. Партийная касса большевиков, если основываться на опубликованных еще 25 лет тому назад приходно-расходной книге и месячных Финансовых отчетах ЦК РСДРП(б), была почти пуста, как бы ни пытались утверждать обратное те, кто в это не верит. Для того, чтобы возобновить издание «Правды», пришлось занять 20 тыс. руб. в союзе трактирщиков. Приход кассы ЦК за март – апрель составил всего около 15 тыс. руб., а расходы – почти 10 тыс. руб. Не лучше обстояло дело и в мае, когда приход составил 18 тыс. руб., а расход 20 тыс. ^[238]. Поэтому, когда в апреле встал вопрос о приобретении собственной типографии для издания «Правды», пришлось снова прибегнуть к уже оправдавшей себя в 1912 – 1914 гг. практике – к добровольным пожертвованиям со стороны рабочих и солдат. Кстати, к таким же методам поддержки своей печати обращались тогда и другие политические партии – социал-демократы меньшевики, социалисты-революционеры. Опубликованное на страницах «Правды» обращение к рабочим и революционным солдатам помочь в покупке типографии нашло широкий отклик. Регулярно помещаемые в «Правде» сводки о ходе сбора средств показывают, что в нем только в Петрограде участвовали рабочие и служащие 500 фабрик и заводов, почти 100 воинских частей и кораблей. В результате в мае 1917 г. удалось купить за 225 тыс. руб. типографию по Кавалергардской улице. Всего же в фонд «Правды» с 5 марта по 25 октября 1917 г., по подсчетам историков большевистской печати, было собрано около 500 тыс. рублей^[239].

Можно подвергать критике и сомнению приведенные выше сведения, но других конкретных данных о финансировании «Правды» не удалось обнаружить даже Д. А. Волкогонову, искавшему их в самых секретных архивах. Поэтому, принимая во внимание все имеющиеся на сегодня источники, по крайней мере, можно утверждать, что «Правда» издавалась не только на немецкие деньги. Кстати, статс-секретарь иностранных дел Циммерман, отмечая в конфиденциальном документе от 5 июня 1917 г., что «ленинская пропаганда мира усиливается, и тираж газеты «Правда» уже достиг 300 000 экземпляров»^[240], отнюдь не ставит это в заслугу немецкой стороне, и вообще не упоминает ни о каком финансировании, хотя в данном случае и мог бы. А сам факт трехкратного преувеличения тиража «Правды» говорит о том, что его информатор взял эту цифру с «потолка», желая, возможно, таким образом усилить роль незримой помощи. Как отмечалось на VI съезде РСДРП(б), к началу июля 1917 г. тираж «Правды» составлял 85 – 90 тыс. экземпляров. Всего же у большевиков на это время имелось по стране свыше 40 печатных изданий, общий тираж которых достигал полутора миллиона экземпляров в неделю^[241].

Для партии, в рядах которой в это время состояло свыше 200 тыс. членов, иметь такое количество печатных изданий, почти половина которых выходила на латышском, литовском, эстонском, армянском, азербайджанском, грузинском и польском языках, было необходимостью, вызванной ее нацеленностью на завоевание политической власти. Ни одна политическая партия не имела в то время такой влиятельной Военной организации со своим печатным органом, как большевики.

Неудивительно поэтому, что, когда социалистическая и в первую очередь большевистская печать хлынула на фронт, остановить ее распространение не было никакой возможности. По свидетельству генерала А. И. Деникина, эта литература попадала в окопы «частью – стараниями всевозможных партийных и «военных бюро» и «секций» Петрограда и Москвы, частью при посредстве «культурно-просветительных» комиссий и войсковых комитетов. Средства были разнообразные: одни исходили из темных источников, другие – взяты полупринудительно из войсковых экономических сумм, третьи – легально отпущены старшими военными начальниками, из числа оппортунистов»^[242]. Командующий Юго-Западным фронтом генерал А. Е. Гутор даже открыл на эти цели кредит в 100 тыс. рублей, а командующий Северным фронтом генерал В. А. Черемисов субсидировал из казенных средств издание большевистской газеты «Наш путь»^[243]. Как видно даже из этого, источники финансирования большевистской печати были не только «темными».

Политические противники Ленина и большевиков видели в них главных виновников развала фронта и поражений русской армии. Однако в действительности было все сложнее: восприятие антивоенной пропаганды в окопах было подготовлено самим характером кровавой и изнурительной войны, Размышляя о причинах разложений армии, военный министр Временного правительства А. И. Гучков, продержавшийся на этом посту всего два месяца, считал необходимым признать перед своими коллегами по Государственной думе суровую правду: «Не нужно, господа, представлять себе, что это болезненное явление было результатом исключительно какой-то агитационной работы каких-то злонамеренных людей вроде Ленина и его соратников, или просто легкомысленных или несведущих людей, которые не ведают, что творят. Господа, эта болезнь является не только результатом этих заразных начал. Несомненно, что почва была подготовлена давно и общим укладом нашей жизни, и постановкою народного воспитания, которое мало развило в массах чувство сознательного, деятельного и пламенного патриотизма, а главное – чувство долга, и этой тягостной войною, продолжающейся почти три года и истощившей морально и физически народные массы»^[244].

В этом мог воочию убедиться и новый военный министр А. Ф. Керенский, приехавший в мае 1917 г. на Юго-Западный фронт для моральной подготовки запланированного июньского наступления русской армии. Сначала революционный министр был встречен в армии с необычайным энтузиазмом, его пламенные и зажигательные речи находили восторженный отклик у солдат. Но стоило Керенскому начать убеждать их в необходимости продолжать войну, как, «толпа поворачивала к нему лик зверя, от вида которого слова останавливались в горле и сжималось сердце» ^[245]. А затем первоначальный триумф и вовсе обернулся для Керенского полным конфузом. «Мы приехали в Тернополь в день начала артиллерийской подготовки, – вспоминал член Исполкома Петроградского Совета В. Б. Станкевич, – и командование фронта решило использовать пребывание Керенского для агитации в армии. В первый день его повезли в 1-й гвардейский корпус. Колоссальная масса солдат… Но командный состав был в волнении – главный агитатор и смутьян, капитан Дзевалтовский, знаменитый большевик, не явился на митинг. И поэтому, по мнению командного состава, митинг наполовину терял свое значение, так как останутся неопровергнутыми главные аргументы, колеблющие порядок. Между тем, Дзевалтовский с двумя наиболее непокорными и деморализованными полками расположился в стороне и в середине митинга, прислал депутацию к Керенскому с просьбой прийти к ним… И началась позорная картина бесполезного словопрения с заведомо несогласными. Первую речь тоном обвинителя произнес Дзевалтовский, самоуверенно и вызывающе повторивший нападки большевистской прессы. Потом по пунктам отвечал Керенский, потом опять говорил Дзевалтовский. Часть аплодировала Дзевалтовскому, часть, не меньшая, Керенскому, но большинство слушало молча, думая про себя свою думу и, вероятно, не отдавая отчета в происходящих спорах и смутно сознавая, что вопрос шел о кардинальнейшем для каждого вопросе – идти в наступление или не идти… В общем, конечно, был провал. Впечатление уступчивости, нерешительности власти на фоне растерянности командного состава не предвещало ничего доброго»^[246].

В этих условиях у командных верхов появился большой соблазн свалить всю вину за развал армии на левые партии и в первую очередь на большевиков. Верховный главнокомандующий генерал Д. Д. Брусилов в телеграмме на имя министра-председателя Временного правительства подчеркивал, что «оздоровление в армии может последовать после оздоровления тыла, признания пропаганды большевиков и ленинцев преступной, караемой как за государственную измену!»^[247] Более объективно, хотя столь же пессимистично смотрел на положение в армии командующий Западным фронтом генерал А. И. Деникин, который писал: «Позволю себе не согласиться с мнением, что большевизм явился решительной причиной развала армии: он нашел лишь благодатную почву в систематически разлагаемом и разлагающемся организме»^[248].

Яркий и вместе с тем типичный документ солдатской психологии привел командующий 9-й армии генерал Лечицкий в письме военному министру Д. И. Гучкову от 20 апреля 1917 г. «Братья, – говорилось в солдатском обращении, – просим вас не подписываться которому закону хочут нас погубить, хочут делать наступление, не нужно ходить, нет тех прав, что раньше было, газеты печатают, чтобы не было нигде наступление по фронту, нас хотят сгубить начальство. Они изменники, наши враги внутренние, они хотят опять чтобы было по старому закону. Вы хорошо знаете, что каждому генералу скостили жалованье, вот и они хочут нас сгубить, мы только выйдем до проволочных заграждений, нас тут вот и побьют, нам все равно не порвать фронт неприятеля, нас всех сгубят, я разведчик хорошо знаю, что у неприятеля поставлено в десять рядов рогаток и наплетено заграждение и через 15 шагов пулемет от пулемета. Нам нечего наступать, пользы не будет; если пойдем, то перебьют, а потом некому будет держать фронт, передавайте, братья, и пишите сами это немедленно»^[249].

Массовый и все более организованный характер начинало приобретать братание, которое, по свидетельству генерала А. И. Деникина, случалось и раньше, до революции, но вызывалось оно тогда исключительно беспросветным состоянием в окопах, любопытством и просто чувством человечности русского солдата даже в отношении к врагу. «Теперь же, – отмечал Деникин, – немецкий генеральный штаб поставил это дело широко, организованно и по всему фронту, с участием высших штабов и командного состава, с подробно разработанной инструкцией, в которой предусматривались: разведка наших сил и позиций; демонстрирование внушительного оборудования и силы своих позиций; убеждение в бесцельности войны; натравливание русских солдат против правительства и командного состава, в интересах которого, якобы, исключительно продолжается эта «кровавая бойня». Груды пораженческой литературы, заготовленной в Германии, передавались в наши окопы. А в то же время по фронту совершенно свободно разъезжали партизаны из Совета и Комитета с аналогичной проповедью, с организацией показного братанья и с целым ворохом «Правд», «Окопных правд», «Социал-демократов» и прочих творений отечественного социалистического разума и совести…»^[250].

Глубокий анализ боевого и морального состояния русской армии и потрясающую картину ее разложения в 1917 г. дал один из самых авторитетных специалистов генерал Н. Н. Головин в своей книге «Военные усилия России в мировой войне», первое издание которой вышло в Париже еще в 1939 г. Однако на русском эта книга появилась только теперь^[251]. Современные исследователи этой проблемы также приходят к выводу о том, что в результате острой политической борьбы, развернувшейся в России после Февральской революции, русская армия была полностью деморализована и не была способна решать крупные стратегические задачи^[252]. Германия также внесла свой вклад в это разложение русской армии, организуя в широких масштабах братание на фронте, предпринимая в самых различных направлениях усилия по достижению сепаратного мира с Россией.