Страницы← предыдущаяследующая →
Шадрин и Авилов появились в районе почти одновременно. Шадрин – после окончания университета, Авилов – высшей партийной школы. Виктор, как заместитель редактора, вёл отдел партийной жизни, и потому его пути-дороги постоянно пересекались с райкомовскими.
Шадрину в университете все годы внушали, что он учится на партийном факультете, и правда должна быть главным мерилом его жизненного и журналистского дела. Авилову в партшколе также внушили, что газетой руководит партийный комитет, а в повседневных буднях – его первый секретарь. Правда и партийность, по его мнению, ценности тождественные.
Но правда не может быть партийной или беспартийной. Она выражает общечеловеческие ценности. И обесценивается, когда ею начинают манипулировать, подгонять её под условные рамки партийности. Авилов усвоил в отношениях с газетой такое правило: она орган райкома – значит, должна выражать точку зрения его работников. Проще сказать – аппарата.
Ну и бог с ним, если бы аппарат был дельный. Но с годами здесь привыкли работать так: не думать, а командовать и исполнять. Такая вертикаль сложилась в здешнем крае с берлаговских[3] времён.
Безмолвное подчинение начальникам, лагерные законы и правила вытравливались из сознания людей с трудом, хотя лагеря уже были закрыты и многие приезжали сюда не по этапу, а добровольно.
Шадрина не просто было застать в редакции, которая ютилась в бараке-развалюхе, приткнувшемся к кромке берега Седого океана. За короткий срок он объездил оленеводческие стойбища и горняцкие полигоны, шахты. Узнал людей. И они его. И тундровики, и горняки ценили его за обстоятельность публикаций. Они за долгие годы, пожалуй, впервые ощутили, что в районе появился не просто хороший, как они говорили, человек, а мужик что надо, быстро уловивший суть их бытия, настроения и провальной разницы между начальником и работягами. И не в пример другим бил не в бровь, а в глаз.
Публикации Шадрина забеспокоили райкомовцев, и в первую очередь Авилова. Ну, кому придётся по душе, если передаётся на суд общественности поведение районных руководителей сельского хозяйства? Чем они занимались во время командировки в самом отдалённом и отстающем колхозе имени ХХ съезда КПСС? Помогали организовать дело, советовались с оленеводами? В стойбища и не думали выезжать. Оккупировали местную гостиницу, пьянствовали непробудно неделями… Шадрин стал свидетелем одной из таких командировок в глубинку.
Что поразило его больше всего: всё им сходило с рук. Видать, жалуют таких руководителей, доверяют им. В чём причина? Оказывается, не такое простое дело – снять с поста. Не то, что назначить. Только занесёт руку над бумагой вышестоящий начальник – и спохватится: снять? – Снимем. Ну, да. Мало там одного бедствия – гололёда. Так ещё пошлём и забулдыгу. Нет уж, пусть он руководит всеми хозяйствами из райцентра.
Ясное дело, такой саркастический вывод из увиденного в командировке мало кому пришёлся по душе. И тем более партийному начальнику. Да ещё в твоём партийном органе преподносится фельетон вроде бы с вполне безобидным заголовком «Командировка в глубинку». Издевательство – не меньше.
Или другой факт. Экономическая учёба трудящихся. И надо же, нашёлся умник Шадрин – разгромил заведующего промышленно-транспортным отделом райкома, который плохо владел ситуацией и всё валил на соседа – зава по пропаганде и агитации. Или взял, видите ли, на контроль, сколько тот или иной работник побывал за год в трудовых коллективах, в парторганизациях и какая отдача от этого получилась. Ревизор нашёлся. Куда ни кинь – все стрелы на аппарат партийного комитета.
– Ты чем занимаешься, Глушков? – зло спросил Авилов, вызвав как-то к себе редактора «Тундровой правды». – Что газета позволяет? Она чей орган?
– Райкома партии, – как отче наш, отчеканил Глушков.
– Вот именно – райкома партии. А почему позволяешь Шадрину дискредитировать районных руководителей? Он же распоясался. Ты его утихомиришь или нет? Если нет – придётся с ним расстаться. Или им займутся органы. Нашёлся умник. Ярый антипартийный элемент с партийным билетом. Плачут по нему места не столь отдалённые. Что ты скажешь на сей счёт?
– Ничего. Во-первых, дальше нашего Колымского края, вроде, и ссылать-то некуда. Во-вторых, это как сказать, что Вы сказали.
– Что – как сказать? – всё больше распалялся Авилов. – Ты же только что признал, что газета – орган райкома партии.
– Всё верно.
– Не понял?
– А то что: райком партии – это вовсе не его аппарат, – попытался уточнить Глушков.
– Ты мне политграмоту не читай. Начитан. И не учи меня. Учёный не меньше твоего. Будешь продолжать в таком же духе – влепим на бюро и тебе. А то и освободим. Для начала пригласи ко мне Шадрина.
– За газету отвечаю я.
– Вот и ответишь. Делай, что тебе сказано.
Глушков вернулся в редакцию и передал Шадрину разговор с Авиловым. И посоветовал:
– Сходи к нему, Виктор.
– Не вижу повода, Иван Иванович.
– Ну, смотри. Мороки всё равно не оберёмся.
Шадрин промолчал. И не пошёл к Авилову.
На следующее утро Авилов позвонил Глушкову и, не поздоровавшись, строгим голосом спросил его:
– Почему Шадрин не пришёл ко мне?
– Я ему передал Вашу просьбу, Юрий Фёдорович.
– Просьбу? – хмыкнул Авилов. – Он что – неуправляем у тебя? Или для него не существует партийной дисциплины?
– Почему? По работе у него всё в порядке.
– Вижу я, какие у тебя порядки. Пригласи его к телефону.
Шадрин (он размещался в одном кабинете с Глушковым) взял трубку.
– Слушаю.
– Это я Вас, Виктор Кирьянович, слушаю.
– А что случилось? Какое-нибудь ЧП?
Глушков заметил, как прищурил глаза Шадрин – он знал цену этому прищуру: значит, собрался в комок, сжался, как пружина, готовая тут же резко распрямиться. И Глушков, сам того не ведая, изменился в лице – спала розовость с его щёк. Шадрин почувствовал, что Авилов замялся.
– Я прошу Вас зайти ко мне, – делая акцент на каждом слове, наконец-то произнёс Авилов. – Есть разговор.
– Хорошо. Когда?
– Сейчас. До встречи, – и повесил трубку.
– Виктор, будь сдержан, – придя в себя, посоветовал Глушков. – Юрий Фёдорович не терпит возражений.
– Это его личная болезнь. Разве ты знавал меня когда-нибудь несдержанным? И что я никому ничего не должен – тоже знаешь.
Южак[4] в феврале брал своё. Накопив силы, он всю свою мощь обрушивал на населённые пункты, сметая на своём пути снежный покров, затрамбовывая жилища, административные, производственные и прочие здания. Одноэтажные домишки упаковывал плотным снегом до печных труб. Входные двери жилищ и других строений, как правило, открывались внутрь. Люди пробивали лопатами туннели и по ним выбирались наружу. Там их подбирали вездеходы. В такую непогоду останавливались стройки, замирали зимники, не работали школы, детские сады. Но в целом жизнь того же Тундрового продолжалась.
Южак не ослабевал. И Виктор Шадрин на попутном вездеходе добрался до райкома.
В кабинете Авилова находились второй секретарь Копейкин и секретарь по идеологии Скачкова. «Так, – подумал Шадрин, – партийный треугольник – значит, Авилов попытается мозги вправить».
Шадрина, ещё опалённого южаком, пригласили присесть рядом, тем самым давая ему понять, что, мол, разговор предстоит свойский, откровенный.
Виктор знал цену таким разговорам. Вот так же два года назад Авилов пригласил его для разговора по поводу освободившейся редакционной квартиры. Глушкову выделили благоустроенную двухкомнатную. А его двухкомнатную, без всяких удобств, в деревянном доме, редакция решила заселить своими же работниками: Шадрин и литсотрудник Павел Шинкарёв жили в общежитии. Авилов же решил в освободившуюся глушковскую заселить своего работника. Шинкарёва уговаривать, чтобы уступил, не стал – не счёл нужным. А вот шадринского согласия, зная норов того, решил испросить. Да и Шадрин был уже не мальчик. После окончания школы работал. Отслужил в армии сапёром-подрывником. Потом работал на одном из заводов Урала. И университет закончил уже не юношей, а мужем, хотя и не был женат.
Разговор Авилова с Шадриным тогда затянулся. Юрий Фёдорович убеждал Шадрина в том, что он может ещё потерпеть, ведь он холостяк. Шадрин стоял на своём: квартира редакционная, и почему они с Шинкарёвым должны прозябать в общежитии?!
– Но мы могли и не выделять благоустроенную квартиру семье Глушкова, – начинал нервничать Авилов, – а отдать её нашему работнику.
– Глушков – чей работник? А все мы, редакционные? – невозмутимо спросил Шадрин и высказал как бы предположение. – Вероятно, какого-то штата США? И к тому же Глушков редактирует газету с её первого номера.
– Умничаете, Виктор Кирьянович? Умником себя считаете? Смотрите, боком бы не вышел Вам штат США…
– За дурака не держите.
– Вот – вот, – закипал Юрий Фёдорович. – Это чувствуется и по Вашим публикациям.
– Какие претензии к публикациям?
– Ну, с этим мы ещё разберёмся, придёт время. И если Вы умный человек, то в данной ситуации должны сориентироваться. Во всяком случае, проявить партийную сознательность. Я Вам настоятельно советую.
– Понятно. Но причём здесь партийная сознательность? Это не моя и Шинкарёва прихоть. Нам ведь приходится работать и по вечерам. Не все ваши сотрудники продолжают свой рабочий день в домашних условиях. Они, в основном, служащие. Как говорится, после окончания рабочего дня не болит голова у дятла.
– Вижу, – пытаясь сдержать свои эмоции, сказал Авилов, – Вы так ничего и не поняли. Судить о наших работниках нам, а не Вам. Вы лучше осмотрительнее занимайтесь своим делом.
– Пытаюсь. Почему же я ничего не понял? Мне всё ясно. Знаю: всё равно сделаете так, как решили. И Вашу настойчивость понимаю. Но знайте и моё мнение: я в принципе против Вашего решения.
– Вы свои принципы поберегите до лучших времён. И поменьше их выпячивайте в газете.
– Это что – намёк?
– Понимайте как хотите.
– Хорошо.
На том и разошлись.
Авилов сделал так, как решил. Но через год всё же выделил Шадрину и Шинкарёву по комнате в коммуналках.
В этот день, не глядя на Шадрина (у него была привычка при разговоре с собеседником упирать свой взгляд в стол), Авилов начал как бы издалека:
– Мы, Виктор Кирьянович, с Вами встречаемся не первый раз. Так ведь?
– Если это не вызовы, а встречи, то да, второй, – в тон Авилову ответил Шадрин.
– М-да, – словно обдумывая ход предстоящего разговора, Авилов замолчал.
Пауза затянулась. И Виктору на память пришёл прошлогодний случай.
Тогда летом половина редакции ушла в отпуск, в том числе и Глушков. Ушёл в отпуск и Авилов. Перед отъездом он напомнил Копейкину, чтобы тот включил в повестку дня очередного пленума райкома отчёт редакции за последние полтора года и о плане работы на перспективу.
Вёл пленум Копейкин. Тогда члены пленума решили по привычке, что будет самоотчёт, и потому многие уткнулись в книги и газеты, перешёптываясь между собой. Но после первых фраз Шадрина зал умолк и сосредоточил внимание на выступающем.
– Вот сегодня поставлен отчёт редакции, – начал, немного волнуясь, Шадрин. – А мне бы хотелось заострить внимание присутствующих на проблемах, которые захлестнули наш коллектив. Нас можно критиковать за многое. За недостаток своих материалов в газете. За опечатки. Но вправе ли я спрашивать с людей больше, чем они могут? Мы сами провели своеобразный анализ и пришли к выводу: ни одна категория работников района не находится в таком бедственном положении, как журналисты и полиграфисты. Ставки нищенские. У фотокорреспондента Владимира Петрова – семьдесят рублей, у литературных сотрудников – девяносто. У типографских работников не выше.
– А у Вас? – перебил его Копейкин.
– Мне показался странным такой вопрос, поступивший от секретаря райкома партии, но я отвечу: сто тридцать. Знаю, и у работников аппарата райкома не выше моего. Но никто из наших работников не может устроить детей в садик. Половина работников ютится по общежитиям. И никому нет до этого дела, несмотря на то, что газета выходит под флагом районного комитета партии и районного Совета депутатов трудящихся. На поверку мы ничейные. Куда ни кинь – везде клин.
– Вы, товарищ Шадрин, по существу вопроса выступайте, – взвизгнул Копейкин.
– Прошу не перебивать. Я и говорю по существу. Возьмём само здание редакции и типографии. Сказал «здание», и самому сделалось нехорошо. Сарай, продуваемый всеми ветрами; заключённые против таких условий взбунтовались бы. А мы ничего – терпим. Зимой работаем в перчатках и головных уборах.
Из президиума выпрыгнул к трибуне член бюро, начальник отдела управления госбезопасности по району Рем Петрович Жмуриков, и, размахивая номерами «Тундровой правды», срываясь на фальцет, иронически прокричал:
– Это что за газета?! Сплошные ТАСС и АПН! Что Вы, товарищ Шадрин, по этому поводу нам скажете?!
– Хорошо, что я Вам ещё товарищ, – спокойно, но с тем же оттенком иронии парировал Шадрин наскок Жмурикова. По залу прошелестел тихий смешок. – Я был готов к такому вопросу. И Вы, Рем Петрович, напрасно усердствуете и пытаетесь нас обвинить в каких-то серьёзных просчётах. Во-первых, своих публикаций в газете не так уж мало, учитывая, что нас осталось четверо из восьми сотрудников. Во-вторых, ТАСС и АПН – советские агентства, и мы получаем материалы этих агентств по официальным каналам, оформили подписку на них. И, в-третьих, Вам что не нравится? Например, АПНовская публикация «Русские письма. К столетию со дня выхода первого тома «Капитала» Карла Маркса? Или ТАССовская «Культура нового мира», в которой приводятся слова Владимира Ильича Ленина о том, что «безграмотный человек стоит вне политики, его сначала надо научить азбуке. Без этого не может быть политики…» Нам, вероятно, всем не хватает этой самой азбуки, потому всю жизнь рубим лес на корню. Продолжать или достаточно?
Жмуриков отвернулся от Шадрина и молча сел на место.
– Сегодня, как и вчера, – закончил Шадрин, – мы с ответственными работниками разговариваем на разных языках. Потому что они не вникают по существу в наше дело, не знают его, далеки от него, не знают наших нужд, которыми мы перегружены.
В зале установилась гнетущая тишина. Копейкин объявил перерыв.
В перерыве к Шадрину подошёл его давний знакомый преклонных лет, отбывавший в здешних лагерях десятку по пятьдесят восьмой, так и оставшийся в этом крае, Никон Константинович Глазов, у которого ещё не выветрились из памяти и души перипетии судьбы, и, крепко пожав ему руку, сказал:
– Ну, старик, даёшь. Я даже испугался за тебя. Подумалось, за такие речи, как пить дать, могут увести с трибуны в наручниках. Смотри, не играй так с огнём. Двадцатый съезд-то уже потихоньку смазывают. Оттого и тревожно становится. Инакомыслие у нас и сейчас не в большом почёте. Будь осторожен.
– Так ведь наболело, Никон Константинович. Какая-то глухая стена – и только. И подозрительность.
– Это тоже примета нашего времени. Они тебя сейчас обязательно подстерегать будут. Они прощать не умеют. Вот я реабилитирован и восстановлен в партии, а знаю, что и по сей день нахожусь в поле зрения. Будь осмотрителен и своим эмоциям воли не давай. Мало того, что ты их со страниц газеты не жалуешь, причёсываешь, ещё решил с трибуны. Понял, о чём я тебе толкую?
Тогда, как казалось Шадрину, всё обошлось.
И вот сейчас он готовился к основательной проработке. Он помнил о переданном ему разговоре Глушкова с Авиловым.
– Нам бы хотелось уяснить вот какую суть, – после заминки продолжил Авилов. – Чего Вы добиваетесь своим критиканством? Да, именно критиканством. Публичным.
– Не понял намёка.
– Какой уж тут намёк? Если всех и вся черните. И это, и то Вам не так. Для Вас ангелы только пастухи и рабочие. А остальные – прямо сплошь и рядом злодеи.
– Не все.
– Кто, например?
– Секретарь парткома совхоза «Большевик» Фёдор Иванович Минин. Умница и порядочный человек. Тундровики от него без ума. Он безвылазно в тундре. Да что рассказывать? Я о нём писал. Как писал и о других стоящих руководителях. Есть такие. Но всё же их меньше, чем хотелось бы.
– Ишь ты, – Авилов не заметил сам того, что перешёл на «ты». – Быстро ты разделил начальников на хороших и плохих.
– Как могу.
– В том-то и дело – «как можешь». И чему тебя там в университетах учили?
– Тому же, чему жизнь научила.
– Плохо она тебя учила. Точнее, ничему не научила.
– Это Ваша точка зрения, – в тон Авилову сказал Шадрин и продолжил. – Не Вам судить о том, чему меня научили жизнь и университет.
– Не только моя точка зрения. И позволь судить тебя и мне. Не один я в районе обеспокоен твоим поведением. Такого мнения большинство членов бюро, работников райкома и райисполкома.
Копейкин согласно кивнул головой.
– Я, вероятно, случайно приглашён сюда, – заметил Шадрин. – Не нахожу в начатом разговоре конкретного, определённого.
– Что ты себе позволяешь?! – не преминул вставить своё слово Копейкин.
Скачкова молчала. Где-то в душе её симпатии были на стороне Шадрина. В райкоме она не так давно, и её ещё не успели притереть, перемолоть, измельчить жернова партийной этики руководителей; не успела она утратить и природную порядочность. До прихода в райком она учительствовала, вела в школе литературу и русский язык. Было тогда поветрие – подбирать секретарей по идеологии из учительской среды и, как правило, женщин. Скачкова не была исключением. Работа с детьми помогла ей обострить педагогическое чутьё, а всё вместе взятое тормозило усвоение неписаного закона: «Попал в волчью стаю – вой по-волчьи». Шадрин чутьём уловил: Авилов пригласил её принять участие в этой беседе для того, чтобы она побыстрее начала осваивать правила игры в партийную принципиальность и непримиримость.
– Мне не понятен ваш тон, – заметил между прочим Шадрин Авилову и Копейкину. – Что это вы оба со мной на «ты»?
– Вы посмотрите на него, товарищи, – со злой усмешкой произнёс Авилов. – Птица большого полёта объявилась. Видите ли, с ним на «вы» извольте разговаривать!
– Если Вы и дальше будете хамить, то не имеет смысла продолжать так называемую беседу. – Шадрин встал и в упор рассматривал Авилова, который на мгновение оторвал свой взгляд от стола.
– Садитесь. Разговор впереди. Вы не ответили на мой главный вопрос.
– Жду вопроса, – Шадрин сел и невозмутимо спокойно ждал этого самого вопроса.
– Чем не угодили Вам некоторые руководители районного звена и почему Вы постоянно втаптываете их в грязь?
– Прошу конкретно, по публикациям.
– Взять, к примеру, ту же «Командировку в глубинку». Выставили того же Мамонтова на суд людской. Он, по Вашему мнению, если не алкоголик, то уж пьяница точно.
– Если бы только…
– Что же ещё?
– А то, что начальник райсельхозуправления не специалист сельского хозяйства, о чём-нибудь говорит?
– Да, он железнодорожник. А куда Вы его прикажете девать, если у нас нет железной дороги? И, позвольте, кадры – компетенция райкома. И мы не позволим, чтобы наши кадры чернили по каким-то единичным случаям.
– Мамонтов, на мой взгляд, больше подходит для космических полётов, чем для работы в оленеводстве. Здоровье как у бугая.
– И тут просматривается Ваш стиль. Не можете без того, чтобы не оскорбить человека.
– Факт есть факт.
– Какой факт? Назвать человека бугаём – это факт? Или зава промышленно-транспортным отделом райкома Терехова – бездельником – тоже факт? И заголовок для зубоскальной статьи выбрали подходящий – «На обочине». Это что выходит: и все мы находимся на обочине? Людей надо на положительных примерах воспитывать. А Вы что делаете?
– И на положительных, и на отрицательных – на всём следует воспитывать. Что я и пытаюсь делать.
– Однако народ больше запоминает Ваши негативные публикации. Вы интересовались этим?
– Люди, наверное, истосковались по ним.
– Так. Выходит, и Вы истосковались по очернительству наших достижений, – Авилов набирал обороты, давая Шадрину понять, что не намерен больше его слушать. И выдал такую тираду, при которой Скачкова съёжилась. – Вы антипартийный человек, Шадрин. В не столь далёкие времена Вас бы сюда не просто так, а по этапу. Вы не хотите понять, чем живут наша страна, край, район. Народ не щадит себя, чтобы мы успешно завершили строительство социализма и уверенно шли дальше, в наше светлое завтра. Для Вас герои пятилеток, в том числе и руководители, ничего не значат. Своими публикациями подрываете авторитет партии. Авторитет руководителя – это и есть авторитет партии. Он лучший её представитель, выдвиженец. А Вы в газете хулиганите, ведёте себя как подрывник-сапёр. Полигон только сменили. Подрываете нашу партийную идеологию. Мы не позволим дальше такое вытворять. Если Вы не одумаетесь, лишим не только партийного билета, расформируем редакцию, но отправим Вас туда, куда Макар телят пасти не гонял. Я не запугиваю. Вы не мальчик и должны понимать. Я говорю о реалиях наших дней. Мы для того и поставлены сюда, чтобы охранять наши нравственные устои и проступки отдельных руководителей – они ведь тоже люди – не возводить в явление, в абсолют. Условие такое: или Вы, товарищ Шадрин, будете работать так, как нам, райкому партии, требуется на данный момент, или выбирайте второй путь. Выбирайте, как говорится, из двух зол одно. По-другому быть не может. Со своими принципами Вы уже изрядно намозолили всем глаза. То ему, видите, принцип не позволяет уступить квартиру другому, то со своими принципами вылез на трибуну пленума. Нашёлся герой нашего времени. Не таких героев обламывали. Мы не позволим дёгтем мазать наш советский образ жизни. Делайте из этого выводы. И помните: этот разговор последний. Если он не пойдёт впрок, будем принимать решительные меры. Рем Петрович Жмуриков подготовил на Вас необходимые документы. Всё. Вы свободны. Прощайте!
Шадрин встал, играя желваками, и сдержанно сказал:
– До свидания.
Вышел из райкома в кромешную тьму пурги. Южак не унимался. И вспомнился разговор с Никоном Константиновичем Глазовым.
Оттепель ещё не совсем была скована заморозками…
Виктор Шадрин о разговоре с Авиловым распространяться в редакции не стал. Написал в Центр подробное письмо. Изложил в нём все перипетии конфликта. В пакет с письмом вложил номера газеты со своими публикациями. И как только южак успокоился, переправил пакет в столицу со своим знакомым, улетавшим в отпуск на «материк».
Шадрин из Тундрового исчез. Но прежде, чем это сделать, оставил Глушкову записку:
«Иван Иванович, я отправил в ЦК письмо. Вынужден это сделать, т. к. иного выхода не вижу, чтобы защитить себя и газету. Чтобы не ждать новой провокации, нападок на тебя и коллектив, вынужден покинуть Тундровой. У меня есть отпуск. Считай, что эта записка – моё заявление на отпуск. Разыскивать меня не следует: дело бесплодное. Моё детективное исчезновение смахивает на мальчишество, легкомыслие. По-другому поступить не мог. Ты бы обязательно наделал шуму. Во вред себе натворил бы глупостей, а у тебя семья.
Авиловщина пагубна для нас. И не только. Словом, в дело пошли вилы. Если ей сейчас не дать бой, то завтра будет поздно. Что-то неладное творится в нашем районе, а значит, и в крае. Политизированные хамы-карьеристы способны на всё, чтобы развернуть наши головы на сто восемьдесят градусов, к прошлому. Инакомыслие им не по вкусу. И тут они не остановятся ни перед чем, чтобы при случае перекрыть нам кислород.
За время, что проработал здесь, я надеюсь, неплохо изучил тундру, её людей. На них вся надежда, что не исчезну совсем, не потеряюсь до выяснения всех обстоятельств конфликта.
Так что за меня будь спокоен: я в отпуске, на рыбалке и охоте.
Павел Шинкарёв может заменить меня.
Будем стоять до конца. Всех тебе благ. До встречи. В. Шадрин».
Зимники, после того как южак утихомирился, вновь заработали. Дорожники своё дело знали и за короткое время подготовили их для грузоперевозок.
Виктор подготовил своё охотничье снаряжение, переговорил со знакомым шофёром из совхоза «Большевик», который приехал за грузом в Тундровой и собирался в ночь выехать обратно в Пежино, центральную усадьбу хозяйства. До Пежино по здешним меркам недалеко – сто километров. В условленное время выехали из Тундрового. Не доезжая до Пежино километров тридцать, Шадрин вылез из машины и остался на трассе. Встал на промысловые лыжи и, ориентируясь по местности, по звёздам небесного шатра, пошёл целиком в направлении стойбища третьей бригады.
Полярная ночь уже изошла – днём по горизонту бродило багровое солнце. Путь оказался длинным. Шадрин дважды делал привал, чтобы вскипятить воду из снега и заварить чай. Серый день уже клонился к вечеру, когда он вышел на петран[5].
Изнурительный переход закончился для Шадрина благополучно. Северные лайки встретили его в стойбище охрипшим хором.
Из яранг[6] высыпали пастухи, их жёны и дети. Они узнали Шадрина. И он знал их поимённо и в лицо. Поздоровался с каждым рукопожатием. Бригадир Егор Михайлович Нанто пригласил Шадрина в свою ярангу.
– Какими судьбами? – спросил он Виктора, освобождая в переднем углу место на оленьих шкурах. – Опять командировка?
– Да, Егор Михайлович. Большая командировка.
– Ы-ы-м… Понятно. – Нанто больше вопросов не задавал.
Жена бригадира Мария внесла с улицы и поставила на сооружённый из фанерного ящика и застланный клеёнкой стол тарелку со свежеморожеными мелко нарубленными кусочками оленины.
– Гость устал. Есть у нас что-нибудь? – спросил Нанто жену.
Та сразу уловила, что нужно, и достала из-под шкуры бутылку, в которой плескались остатки ликёра. Нанто вылил его в кружку и протянул Шадрину.
– На, Виктор Кирьянович, обогрейся с дороги, поешь и в кукуль[7]. Отдохнёшь, тогда потолкуем, что к чему.
Шадрин выпил и, не разжёвывая, бросил в желудок несколько кусков сырого мороженого мяса. Тепло растекалось по всему телу. От горящей железной печки также исходил приятный тёплый воздух. А от выпитого ароматного чая Виктор почувствовал блаженство гостеприимного пристанища. Разделся, залез в кукуль и мгновенно заснул.
Шадрин забылся в сне, без сновидений проспал без малого сутки.
Прошла неделя. Авилову доложили, что Шадрина в Тундровом нет. Возможно, в командировке? Ответили: был бы в командировке, об этом бы знали, улетел бы на «материк» – тоже бы знали. Авилов поручил Скачковой узнать подробности исчезновения Шадрина.
Ей и самой было любопытно, куда пропал Виктор. Она, ещё работая в школе, интересовалась им. Не пропускала ни одной заметки в газете, под которой стояла подпись его, Шадрина. Привлекала неординарность его мышления и какое-то своеобразное бесстрашие. Иногда её не покидала мысль о том, что такие, как Шадрин, – самоубийцы. И что они, как правило, в обществе отверженные. Что таких рано или поздно сомнут, искалечат, уничтожат. Не физически, так морально. И она отчётливо поняла после «беседы» у Авилова: атака началась. А поэтому ей самой не терпелось узнать, что же произошло с Шадриным.
Глушков объяснил Александре Николаевне: Виктор Кирьянович в отпуске. Она уже знала: расспрашивать Ивана Ивановича о подробностях не имеет смысла: большего от него не добьёшься. Тот ей, кроме того, что каждый советский человек имеет право на отдых, ничего не сказал бы. Но она интуитивно поняла, что в отпуск Шадрин ушёл неспроста. В конце зимы. Однако свои догадки не стала излагать Юрию Фёдоровичу. Тот, узнав о факте, резюмировал его по-своему:
– Отпуск, считайте, полгода. Времени достаточно разобраться в себе. Отпуск, может статься, пойдёт ему на пользу. Одумается и встанет на праведный путь. Так что, Александра Николаевна, учитесь на этом примере воспитывать непокорных, пока, как говорится, я жив. У нас большие дела и мешать их делать никто не вправе. Мы сюда призваны обеспечить нашу державу валютным металлом. Этому должно быть подчинено всё. Тут душеспасительных бесед мало. Следует действовать твёрдо и непреклонно. Для достижения любой цели все средства хороши. И такое, к какому я прибег в отношении Шадрина. О его ошибках вам следовало бы информировать районный идеологический актив.
– Не понимаю Вас, Юрий Фёдорович. – Скачкова насторожилась.
– Ничего, со временем поймёте, – не придавая особого значения словам коллеги, Авилов продолжал. – У коммуниста должна быть беспредельная вера в истины, которые провозглашает партия. Кто против них, значит, против партии. И Шадрин один из таких. Это Вам необходимо усвоить. В наших поступках мы должны быть с Вами единомышленниками. Мой разговор с Шадриным и должен стать уроком для Вас в отстаивании наших позиций, нашей истины. Проведите актив, и на этом, считаю, можно ставить точку. Желаю успеха.
Шадрин застрял в бригаде Егора Михайловича Нанто надолго.
В общих чертах оленеводы знали причину его появления здесь. Деталями не интересовались. Сплетни презирали. Знали: человеку плохо – он пришёл к ним. В душе гордились этим. И они сделали всё, чтобы ему здесь было хорошо. Природные доброта и ум подсказывали им: кто бы ни интересовался Шадриным – его здесь нет. Грех, который взяли на себя, не считали за грех. Не предать, не сделать подлость – это извечный закон природы. А они были детьми этой природы.
Виктор сразу же включился в жизнь бригады. В любую погоду наравне с пастухами выходил на дежурство окарауливать оленье стадо. Время за работой и вечерними беседами летело незаметно. Провели весеннюю корализацию[8], отёл и вывели стадо на летние маршруты выпаса, на побережье Седого океана. В летнюю жаркую пору здесь меньше донимали комары – их гнал отсюда постоянный океанский ветер.
Узнавали по рации, что в бригаду наведывается начальство – Шадрин уходил к стаду, куда это начальство редко заглядывало.
Однажды без предупреждения в бригаду приехал парторг совхоза Минин. Увидел Шадрина и тепло с ним поздоровался. Заметив лукавые взгляды оленеводов, их детей, которые одновременно выражали насторожённость, чего прежде Минин не замечал за этими людьми, поинтересовался:
– Виктор Кирьянович, я-то думал: уж не совсем ли покинул наши края. Жду – не звонишь. В газете твоя фамилия исчезла. В редакции поинтересовался – ответили: в отпуске. А ты вон что удумал: отпуск на природе. Впечатлениями, наверное, напичкан, как говорят, на всю оставшуюся жизнь. Если хочешь, вездеход к твоим услугам. Я поеду по остальным бригадам и буду возвращаться обратно в Пежино по этому же маршруту. Из Тундрового передали телефонограмму о том, что через несколько дней там состоится внеочередной пленум райкома. Какая-то комиссия из Центра и края работает там. В колхозе имени ХХ съезда КПСС что-то выявила. Вот о результатах своей работы намерена сообщить членам пленума. Ты не в курсе дела?
– Нет, – пожав плечами и лукавя, ответил Фёдору Ивановичу Шадрин. – Откуда мне знать? Я на отдыхе, сил набираюсь. А тут по «Спидоле» один «Голос Америки» слушаем. Но «Голос» о Тундровом не обмолвился ни единым словом.
– За этот «Голос» нам постоянно шею мылят. Почему мы, мол, не пресекаем эти вольности тундровиков? Как зайдёшь в райком, Авилов только этим вопросом и интересуется. Дескать, плохие мы идеологические работники. Допускаем, мол, то, что всякие там подрывные радиоголоса засоряют разной чепухой, враньём о нашей действительности мозги коренным жителям, а мы этому не можем ничего противопоставить.
– Ко-о-о, – почти одновременно выдохнули удивлённые оленеводы.
А Егор Нанто спросил парторга:
– Если Авилов боится за нас, то чего это он нос не показывает к нам? Мы его-то и в лицо не знаем. Посмотреть бы на него, какой он человек.
– Приглашал, Егор Михайлович, его в тундру. Некогда, говорит. Хотя и не отказывается совсем. Но сокрушается: рад бы на природу выехать, да дела с валютным металлом всё время забирают.
Оленеводы тут же организовали чай. Фёдор Иванович долго разговаривал с ними о летовке[9], справлялся о здоровье каждого, отвечал на вопросы.
Перед выездом из стойбища ещё раз спросил Шадрина, поедет он с ним в Пежино или нет.
– Пожалуй, да, – ответил Шадрин. – Отпуск кончается. Глушкова подводить не хочу. Оказия самая подходящая. Но у меня к тебе просьба: пока не доберёмся до Пежино, не проговорись, что я у Нанто.
Эти двое, Шадрин и Минин, были ровесниками, из поколения «сороковых – роковых» и даже внешне чем-то походили друг на друга. Оба коренастые, русоволосые, сероглазые. Это сходство подметил и Нанто. И сходство характеров. К такому выводу его привело чутьё человека, который с первого взгляда, с первых слов мог оценить, чего стоит пришелец. И свой ли он человек. Для него Минин и Шадрин были своими людьми.
Фёдор Иванович обратил внимание на то, что Шадрин, нахмурив брови, задумался о чём-то.
– В чём дело, Виктор? – хотел было полюбопытствовать Минин.
– В том, что, кажется мне, комиссия прибыла в Тундровой и по мою душу.
– Что всё же случилось?
– Со мной ничего.
– С кем тогда?
– Не спеши, Фёдор. В Тундровом всё узнаем.
– Понятно. Больше не надоедаю со своими «что», «с кем». Но понимаешь, я чувствовал, что в районе должно было что-то произойти. А что именно? Смотри, Виктор, не отлучайся из стойбища далеко. Знаю твою охотничью страсть. Прошу тебя: не играй с тундрой. И ружьё не поможет. Оленеводы рассказывали, как ты тут их снабжаешь свежей рыбой. Довольны. – И, пожав на прощанье руку, предупредил:
– Послезавтра в первой половине дня я заеду за тобой.
…Но Виктору не удалось уехать в Пежино. Случилась беда.
Виктор ушёл на две ночёвки на озеро.
От него не отстала лайка, которая привязалась к нему с начала прихода в стойбище Нанто. Лайку звали Вьюном. Шадрин решил забрать его в Тундровой, хотя и не мог ещё предположить, как в дальнейшем сложится его судьба. Человек и собака подружились, и разлука для обоих уже становилась немыслимой. Они стали нужны друг другу.
И на рыбалку они отправились вместе. Вьюн привычно усаживался в надувную резиновую лодку впереди Шадрина и, когда начинался клёв, водил своей головой с изящной тонкой мордочкой, раскачивал ею, словно маятником, из стороны в сторону, наблюдал, как конёк с красными плавниками, попавшийся на крючок, описывает над поверхностью воды дугу и мягко плюхается в лодку. Это занятие хозяина нравилось Вьюну. Он также был доволен тем, что на время оставлял своих братьев и сестёр по происхождению, с которыми старался дружить, но которые нет-нет да и обижали его. А здесь они оставались вдвоём, на равных. И океанский ветер свежо и ободряюще обдувал озёрную гладь. Комары не донимали.
Раскалённое солнце в летнее время не уходит за горизонт. Только в ночную и предутреннюю пору оно не может пробиться до твёрдого тундрового покрова сквозь плотный молочный туман, который, казалось, живой стеной широкого горизонта наползает с океана и уходит в глубь тундры.
Шадрин и Вьюн ночевали в одноместной палатке. Утром и вечером они встречали гостей у костра. Маршрут пастухов в оленье стадо пролегал вблизи озера, и они, идя на дежурство и возвращаясь с него, обязательно приворачивали к стоянке Шадрина. Угощались свежей рыбой, свежезаваренным чаем. Всё это происходило привычно молча. Шадрин давно отметил такую закономерность: местный человек в любой ситуации больше молчит, но много думает или мысленно разговаривает с окружающим его миром природы.
Так было и в это утро. Шадрин попил чаю вместе с оленеводами, собрал свои нехитрые пожитки. Надо было возвращаться в стойбище. Сегодня должен прибыть Минин и забрать его с собой в Пежино. Рюкзак полон конька – это последний его улов для оленеводов. До стойбища не больше двух часов ходу по туманной росе.
Он и Вьюн ушли в это утро в туман. Вьюн впереди, выдерживая дистанцию шагов в пять, чтобы хозяин не потерял его из виду, неслышно перебирал лапами, ощущая ими бодрящую свежесть росы и ноздрями втягивая тяжёлый воздух тумана. Шадрин ориентировался по нему.
На середине пути им предстояло преодолеть каменную гряду, которая вытянулась параллельно побережью. Гряда была не очень высокая, но приходилось быть предельно осторожными. Туман, наталкиваясь на это препятствие, здесь уплотнялся, подгоняемый океанским ветром, стремился во что бы то ни стало прорваться через преграду и оставлял после себя на камнях капли воды, которые сползали в выбоины плит и валунов и образовывали множество озерец. Чтобы не поскользнуться на мокрых камнях, Шадрин, как альпинист, выверял каждый свой шаг. Вьюн прыгал с камня на камень буквально в двух шагах впереди хозяина.
Удачно преодолели уже вершину гребня. Спуск был круче подъёма. Шадрин ступил на валун и сразу интуитивно почувствовал: опора не надёжна. Но назад хода уже не было. Сделал шаг вперёд в молоко тумана…
Всё произошло в одно мгновение. Виктор поскользнулся и стремительно рухнул вниз. Но успел ухватиться правой рукой за первый попавшийся валун. Успел расслышать, как что-то заскрежетало сзади. Что произошло, понять не мог: сползший сверху валун навалился на руку, плавно и надёжно защемил её. Виктор оказался в капкане. Пытался ногами нащупать опору. Но её не было. Он повис в воздухе, как оленья туша на вешале.
Рюкзак с рыбой сразу показался намного тяжелей. Сжав до боли зубы, Шадрин мысленно произнёс: «Нет. Не может такого быть, чтобы так глупо погибнуть. Не выйдет». Нашарил свободной рукой на поясе охотничий нож и, превозмогая боль в правой половине тела, на ощупь обрезал ремень рюкзака и сбросил его с себя. Стало полегче.
Вьюн на мгновение остолбенел. Но шок так же мгновенно и исчез. Встав на задние лапы, он мордочкой дотянулся до сапога хозяина, лизнул его и, заскулив, запрыгнул на нижний валун. Он не знал, чем помочь другу. Лизнул его в лицо, встал в стойку, протяжно и пронзительно-звонко завыл. Прерывался, чтобы набрать в лёгкие побольше воздуха, и снова продолжал выть. Он настолько обезумел от случившегося, что никак не мог взять в толк, что ветер относил его голос в противоположную от стойбища сторону. Не мог сообразить, что ни люди, ни его собратья по происхождению не услышат призывного воя.
Шадрин усилием воли, которая ещё не покинула его, поддерживаемый своим другом Вьюном, пытался свободной рукой дотянуться до верхнего валуна в надежде сдвинуть его. Но скользкая махина не подавала признаков движения. Словно тут её место было извечно.
Человек стал терять счёт времени. Правая рука и половина тела наливались свинцом, немели. Голова тяжелела. Он стал терять сознание.
Туман тем временем рассеивался. Солнечные лучи заиграли зайчиками в озерцах влажной каменной гряды. Наступали мгновения, когда к Шадрину возвращалось сознание, и он приказывал только одному сердцу: «Не останавливайся. Поработай ещё!» И сознание снова сваливалось в пропасть. Оно уже не воспринимало собачьего охрипшего голоса. Но Вьюн, выбиваясь из сил, напрягался и продолжал звать на помощь.
Пришедшие в стойбище с дежурства пастухи сказали Нанто: «Шадрин с Вьюном идут следом за нами. Вот их палатка и лодка». – «Вот и хорошо, – сказал в ответ Егор Михайлович. – Минин по рации передал, что вот-вот будет у нас».
Прошло полчаса, час. Подъехал Минин. Но Шадрин не появлялся. Из стойбища уже отчётливо просматривалась каменная гряда. А тундра словно вымерла.
Ветер на время стих. Потом изменил направление, как бы возвращая влажный ещё воздух и сырость обратно в океан. И как раз в эти мгновения до стойбища донёсся еле уловимый протяжный хрипловатый вой. Не померещилось ли? Нет. Прервавшийся вой тут же повторился. Собаки в стойбище забеспокоились. Нанто и Минин переглянулись. Ничего не сказав друг другу, враз оба поняли: беда!
Минин позвал из яранги вездеходчика, который угощался чаем, и сдержанно-твёрдо сказал:
– Саша, быстро заводи вездеход. Видишь гряду? Там что-то случилось.
Александр Меньшов, человек в тундре бывалый, без лишних вопросов сел за рычаги. Нанто и Минин запрыгнули в кузов, и вездеход с места рванул по прямой. Через десять минут они были у северного подножия гряды. Вьюн, издали заметив вездеход, бросился навстречу ехавшим с полными слёз глазами, вильнул хвостом и увлёк людей за собой.
То, что они увидели на месте, их, видавших всякое в своей жизни, потрясло. Нанто и Меньшов, не раздумывая, вскарабкались на нижний камень, навалились на верхний валун, приподняли его, а Минин принял, как ему показалось, уже труп Шадрина.
Раздели его до пояса. Минин приложил ухо к груди. Сердце Шадрина, словно пробуксовывая, рвано, еле слышно пульсировало. Уперев ладони в грудь Виктора, Фёдор сделал искусственное дыхание. Шадрин, не приходя в сознание, судорожными глотками набрал в себя воздух и неслышно выдохнул. И только сейчас все трое обратили внимание: правая шадринская рука почернела, а по телу расползалась синева.
Минин, ещё не осознав всей трагичности случившегося, выдавил:
– Саша, срочно радируй в Пежино. Пусть немедленно вызывают вертолёт из Тундрового.
Меньшов бросился к вездеходу. Минин повторял приёмы искусственного дыхания. Шадрин не приходил в сознание.
Вьюн лежал в изголовье. Обессилел вконец. И только слёзы крупными каплями скатывались на ещё не успевшую высохнуть росу. Позже Нанто рассказывал: на этом месте образовалась лунка с водой, которая не высыхала в любую жару.
Шадрину не суждено было встретиться с членами комиссии, расследовавшей факты по его письму. Его в критическом состоянии срочно из Тундрового отправили самолётом в Магадан.
Но комиссии и не было нужды доказывать или опровергать шадринские факты. Они были адресными и подтвердились. Суть их сводилась к главному: авиловщина не терпит критики в свой адрес, усвоив, казалось, то, что она, эта критика, – прямой подрыв авторитета партии. Сам первый секретарь был твёрдо убеждён в одном: здесь он командует, приказывает, а все остальные должны эти команды, приказы безоговорочно выполнять. В противном случае – его право не останавливаться ни перед чем. И он это делал.
Инспектор ЦК Никифоров и завотделом пропаганды и агитации крайкома Запевалов потратили неделю на разбор «дела Шадрина». Они так его называли. Заметим: не «дело Авилова», а «дело Шадрина».
Район по территории равен трём Свердловским областям, а по числу жителей в двести раз меньше последней. Слух о работе комиссии, однако, разлетелся быстро. Люди в посёлках и сёлах жили ожиданием чего-то необычного, что со дня на день что-то должно произойти. Многие старожилы не припомнят приезда сюда такой представительной комиссии. Только отдалённые оленеводческие бригады, например, третья, Нанто, были выключены из этого общественного интереса. К ним не обращались. А в таких случаях тундровики – народ нелюбопытный, хотя им было бы что сказать.
Бурно развивающаяся горнодобывающая промышленность, похабя пастбищные угодья, всё дальше и дальше оттесняла их к северу, к побережью Седого океана. С каждым годом маршруты выпаса оленей укорачивались и сужались. Пастухи нередко вынуждены были менять их: они обезображивались отвалами горных разработок – и выпасать стада приходилось на бескормных пастбищах. Сколько ни били тревогу, результат был один и тот же. Их сигналы возвращались в район, а оттуда отделывались отписками или даже, чего хуже, укорами в их же адрес о непонимании ими значения индустриального освоения этого края. При этом, хотели они того или не хотели, отвечающие им руководители со своеобразным цинизмом подчёркивали, что они, мол, должны не сетовать на трудности, а гордиться таким стремительным развитием района, достижениями цивилизации. Что, мол, какие ещё другие малые народы мира, как наши, могли из общинного уклада жизни так сразу шагнуть в социализм.
При этом и предшественники, и сама авиловщина не желали признавать разрушающей силу такого преобразования и рассматривали то же оленеводчество как одну из отраслей единого народнохозяйственного комплекса. Такой позиции придерживались и в центре, и в крае. Мало кто задумывался, что оленеводство, промыслы прежде всего – среда обитания малых народов, их образ жизни. И Авиловы Тундрового, Москвы разрушали их. Не только хозяйственным браконьерством.
Если в начале так называемого освоения края здесь исповедовали берлаговскую мораль, то после ликвидации лагерей стала насаждаться иная мораль, разлагающая здешний генофонд. Причём её проповедниками стали отдельные руководители, их родственники и подчинённые, у которых были большие возможности общения с местным населением.
Они прилетали на вертолётах в стойбища тундровиков не с продуктами и товарами первой необходимости. Начальники, их жёны и «шестёрки» завозили сюда «огненную воду». Пока такие проповедники вели в яранге или палатке душеспасительные беседы, проявляли показной интерес к самобытности этих людей, их «шестёрки» в других жилищах бойко обменивали товар на товар: тебе бутылка-две водки, мне – хвост[10] песца или соболя.
Последствия таких проповедей не трудно предугадать. Обобрав людей, «десантники» не задумывались о последствиях содеянного. После их исчезновения из стойбища пастухи с жёнами напивались до чёртиков – они не были адаптированы к этому «стихийному» злу – и в хмельном угаре забывали обо всём на свете. Стада разбредались по тундре, оленей теряли. Случались и трагедии. «Огненная вода» будоражила воображение, которое по трезвости не давало воли эмоциям. В таком состоянии вспоминались даже малые обиды, вплоть до первого колена их предков. Случалось, в ход шли ружья, ножи.
Авилов не бывал в тундре. Но нередко проповедовал подчинённым своё кредо: «Мы должны чётко усвоить главное в работе с местным коренным населением: точно знать, в какую бригаду везти книги, в какую – водку».
Всё, о чём написал в ЦК Шадрин, факты его публикаций, как ему позже ответят канцелярским языком, имели место. В беседе с Никифоровым и Запеваловым Авилов не отрицал угроз расправиться с Шадриным как с вредным для партии элементом. Копейкин, напуганный оборотом дела, наговорил на своего коллегу такого, что было и чего не было. Но этот Копейкин выплывет, пойдёт в гору.
При разговоре с Запеваловым Скачкова Александра Николаевна обратилась с просьбой:
– Иван Евгеньевич, помогите мне вернуться в школу. Силовые методы, приёмы работы явно не по мне. Вряд ли я в них впишусь. Как говорится, не в свои сани села. Дело не столько в личности Юрия Фёдоровича.
– В ком же и в чём?
– Во всех нас.
– Ну, Вы, голубушка, слишком откровенны и далеко берёте. По-Вашему, выходит: в том, что Авилов наломал дров или, мягче сказать, загнул не в ту степь, повинны прежде всего Вы, я, первый секретарь Алфёров Валентин Платонович и так далее, по вертикали. Полно Вам фантазировать. Вы здесь человек новый. И должны усвоить правило: каждый должен отвечать за свои поступки. А то ведь у нас некоторые заговариваются до того, что в трагедии конкретного человека повинно общество, система, которые невнимательно относились к нему. Вот, к примеру, и Шадрин о трагедии одного горняка в своей публикации поставил вопрос: «А самоубийство ли это было?»
– Вопрос в статье, считаю, поставлен правильно. Мне довелось разбирать этот случай. Сколько лет рабочий Горин добивался по инстанциям, от руководства и профкома прииска до ВЦСПС, того, чтобы помогли ему перебраться с многодетной семьёй из балка, продуваемого зимой южаками, проливаемого летом дождями. И кто-нибудь помог? Не хоромы он просил, а хотя бы сносное жильё. Не будем прикидываться невинными. Помогли Горину только в одном – надеть петлю на шею. Неужто, Иван Евгеньевич, Вы считаете, что Виктор Кирьянович, не обдумав всё, сгоряча, минуя крайком, обратился в ЦК?
– Всякое может быть, – уклончиво ответил Запевалов и тут же высказал более точную оценку этого «дела»:
– Мы в какой-то степени тоже не одобряем публикации Шадрина. Слишком в них многовато дёгтя. Но против ничего сказать не могу: предъявить ему счёт не можем, как это неосмотрительно сделал Авилов, дёготь-то натуральный, без примесей. Но думаю всё же: для оздоровления общей обстановки в районе и ему будет на пользу поменять место работы. Человек он с божьим даром, хотя и не ангел легкокрылый. Его любого ранга газета возьмёт.
– Так, значит, в первую очередь решили его судьбу? – Скачкова поняла, к чему клонит Запевалов: искусно плетя ткань разговора, преподаёт ей идеологический урок.
– Александра Николаевна, прямолинейно высказывать вслух то, что Вас беспокоит, вредно, – поучительно и не спеша продолжал Запевалов. – И тем более – идеологу. Но Вы, я заметил, не без симпатии относитесь к Шадрину. Не равнодушны, выходит, к его судьбе.
– При чём тут неравнодушие или симпатии, – вспыхнуло алым пламенем лицо Александры Николаевны. – К сожалению, я не имела чести разговаривать с ним вот так, как с Вами. Я прошу вернуться к моей просьбе.
Иван Евгеньевич, сделав вид, что не расслышал последних слов Скачковой, продолжал разговор:
– Правильно поступили, что не выполнили указание Авилова, не проинформировали актив об антипартийном поведении Шадрина. Это усугубило бы дело и нам прибавило бы хлопот. – И, словно размышляя про себя, добавил:
– Сколько мы толковых людей загубили, и сколько их ещё будет…
Спохватившись, что брякнул лишнее, извинился.
– Нет. Считайте, таких слов я не говорил. Шадрина в обиду не дадим…
Через два дня после беседы Скачковой с Запеваловым состоялся пленум райкома. На него прибыл первый секретарь крайкома Алфёров. С ним – инструктор крайкома Смирнов. Прибытию последнего особого значения не придали. Приняли его за сопровождающего Алфёрова.
Втайне многие члены пленума, особенно из глубинки, надеялись услышать из уст проверяющих всю правду. Но их надежды не оправдались.
Информировал Никифоров. Начал издалека, а выступление скомкал. Коротко рассказал об успехах района в решении хозяйственных задач, о чём сидевшие в зале и без того знали. И что в этом немалая заслуга руководителей района, в первую очередь Авилова и Копейкина. А поступившие в ЦК сигналы (так и сказал «сигналы») от отдельных жителей района подтвердились. И тут же не замедлил подчеркнуть: такова логика жизни, что тот не ошибается, кто не работает. (Вот уж истинно: бодливой корове Бог рог не дал. Никто не мог понять: кто работает, кто ошибается?). В целом же обстановка в районе, по его словам, позволяет решать сложные народнохозяйственные задачи. А писавшим в ЦК, мол, мы ответим персонально.
Для какой цели приезжала комиссия, многие знали. Только вот чем занималась, что выяснила и к каким выводам пришла? На эти вопросы ответа не получили. Вопросов инспектору не задали. Не принято было сердить начальство.
Слово взял Алфёров.
– Обстановка в краевой парторганизации такова, что в Южном освобождается должность первого секретаря райкома. Валов Афанасий Сергеевич переходит на работу в крайком, вторым секретарём. Мы посоветовались и решили забрать у вас Юрия Фёдоровича Авилова. Будем рекомендовать его в Южный. Также изъявил желание перейти на хозяйственную работу Копейкин Павел Павлович. Думаю, что его просьбу следует удовлетворить. На должность первого секретаря вашего райкома мы рекомендуем инструктора промышленно-транспортного отдела крайкома Смирнова Василия Анатольевича. Надеюсь, что представлять его вам нет необходимости. Многие его знают – он курировал горнодобывающую промышленность вашего района. Положение дел, обстановку здесь знает. И уверен, на новом посту справится. Так что прошу любить и жаловать, помогать ему в этой многотрудной деятельности.
Такому повороту событий члены пленума не удивились. Их воспитывали годами: в верхах знают, что делают. Процедурные вопросы были решены просто, голосованием. Смирнов стал первым в Тундровом, Авилов несколько дней спустя – в Южном. Копейкин – директором Пургового горно-промышленного управления. Вакансию второго было решено заполнить на усмотрение Смирнова.
Так разрешили в Тундровом конфликт Шадрина с Авиловым.
Конференц-зал райкома опустел. В нём остались только двое – Скачкова и Минин. Александра Николаевна – за столом президиума, Михаил Фёдорович – в последнем ряду зала.
Скачкова, как многие в Тундровом, была в курсе того, что Минин находился при Шадрине с начала беды и до последнего момента отправки его в Магадан. За что, кстати, Авилов его отчитал:
– Минин, ты где работаешь? Парторг – штатная единица райкома, и без нашего вызова тебе здесь делать нечего. Кем тебе приходится Шадрин? Родственником? Единомышленником? Кто тебе разрешил оставить совхозные дела и опекать этого правдоискателя? Я разрешал? Я дал указание заведующей общим отделом Ивановой засчитать сегодняшний и завтрашний дни как прогулы без уважительной причины. Тебе понятно?
– Что уж тут не понять? Понятно и другое: во всём случившемся грех на Вашей совести.
– Ты что себе позволяешь, Минин? К чему клонишь? Чтобы было всё подобру-поздорову, пиши-ка заявление по собственному желанию и отнеси его в общий отдел. Разболтались, смотрю. Я ухожу из райкома, но ты всё равно пиши. Меня не будет, а преемственность остаётся. Про мою совесть заговорил. Обнаглел. Я, что ли, посылал этого кляузника в тундру проводить отпуск?
– Значит, Шадрин не напрасно говорил: «В Авилове злоба подавляет добрые начала, которыми он, возможно, был наделён с рождения».
– Хватит цитировать Шадрина. Тоже мне классик нашёлся. Памятника ему всё равно не поставят.
– А вы что, уже похоронили его?
– Не лови на слове. Вижу, разговорился. Что-то я таким тебя раньше не припомню. Знал Минина, который чаще предпочитал отмалчиваться, когда с него снимали стружку. А тут, понимаешь, прорвало.
– А кого Вы знали? В себе-то, поди, не разобрались толком и, наверняка, не пытались этого сделать.
– Минин, чего это на тебя накатило? В другой раз я в таком русле разговаривать с тобой бы не стал. Что, зубки прорезались?
– От молчаливого согласия с вами скоро все выпадут.
– Довольно паясничать. Воспользовался присутствием комиссии? Может, пойдёшь к Никифорову и дольёшь масла в огонь?
– Возможно, я паясничаю, но не распоясался, как некоторые. А фитиль сам догорит, без моей помощи.
Не желая продолжать разговор и бросив презрительный взгляд на узкий авиловский лоб (тот по привычке не смотрел на собеседника), Минин развернулся и пошёл прочь. Авилов при разговоре даже не предложил ему стула.
– «Посмотрим», – сказал слепой, – вдогонку выдохнул Авилов.
Скачкова не знала об этой пикировке Минина с Авиловым…
Первой тишину зала нарушила Александра Николаевна. Минин, задумавшись о чём-то своём, услышал ритмичный перестук каблуков.
Он встал. Скачкова, предупредительно подав знак рукой, тихим, мягким голосом проговорила:
– Сидите, сидите, Фёдор Иванович. Мне нужно с Вами поговорить.
Сама присела рядом с Мининым и замолчала.
Фёдор Иванович первым нарушил это молчание.
– Слушаю Вас, Александра Николаевна. Вы о чём-то хотели спросить или что-то сказать?
Он внимательно посмотрел на неё. Заметил: карий оттенок её глаз подчёркивал какую-то необъяснимую, особенную грусть.
– Что с Виктором Кирьяновичем? Есть ли какая-то надежда?
– Эта тревога не покидает меня постоянно. Живу с надеждой на лучший исход. Парень он спортивный во всех отношениях: и духом, и телом. И мысли не допускаю, что всё кончится печально. Такие потери – беда.
– Как он себя чувствует сейчас? Вам что-нибудь известно?
– Вы поймите, Александра Николаевна, после случившегося он для меня больше, чем товарищ. Я его другом считаю. А друзей не бросают. В Магадане я попросил Игоря Геннадьевича Кузьмина – Вы, если не знаете лично, то слышали о нём – инструктора крайкома, держать меня в курсе состояния здоровья Виктора. Вчера звонил ему. Игорь передал: пришёл в сознание, сделали операцию, лежит под капельницей. Вот такие скупые сведения.
– Вы не могли бы дать номер телефона Кузьмина?
– Отчего же? Могу. Домашний, – Минин написал на листе бумаги номер телефона и передал Александре Николаевне, спросив:
– Скажите, Вы были в курсе происходящего?
– Отчасти, – ответила Скачкова и пояснила:
– Я присутствовала при той позорной авиловской отповеди Виктору Кирьяновичу. Вот сейчас и казню себя за то, что не посмела вмешаться и возразить Авилову. Что после не поговорила с Шадриным.
– Раскаиваться глупо. Вмешались бы – считайте, навредили бы себе, а не помогли Виктору. И он Ваше намерение поговорить отверг бы непременно. Он не любит, когда кто-то пытается влезть в душу к нему. Да ещё в таком состоянии.
– Возможно, Вы правы. Да, Виктор Кирьянович – не простой человек. Раньше с ним не доводилось встретиться, но много была наслышана о нём. Его публикации знала чуть ли не наизусть. Так и не успела с ним познакомиться близко, поговорить. Вспоминаю тот разговор у Авилова и сейчас вот его образ сравниваю с литературным образом Спартака. Гладиатор – ни дать ни взять. Спокоен был. В то же время в любую минуту готов был дать бой, который, к сожалению, не состоялся.
– Почему же? Сегодняшние события показали: Шадрин не проиграл его.
– Но, по-моему, и не выиграл.
– Может, оно и так. Вы что: жаждали крови? Мне, как только Никифоров зашёл на трибуну и заговорил, стало ясно, чем дело кончится. Авилов – ставленник Алфёрова, а последний – как-никак – член ЦК. Там, – Минин показал рукой на потолок, – субординацию чтят и соблюдают. Так что, уважаемая Александра Николаевна, такой оборот дела – хоть и маленькая, но всё же победа.
– Жаль, Фёдор. Можно мне Вас так называть? Как-никак мы связаны сейчас одним телефоном. – Поняв по согласному кивку, что ей позволено так обращаться к собеседнику, перевела разговор, казалось, в неожиданное русло. – А я подаю в отставку.
– Что так вдруг? Нервы подвели?
– Нет, с нервами всё в порядке. Я ведь, знаете, педагог. В школе слабонервным делать нечего. Поняла, что согласилась тогда перейти на эту работу, не всё взвесив. Раньше со стороны казалось: быть партийным работником, особенно идеологом – дело не только почётное и ответственное, но и чистое. Знаете, поработала здесь всего ничего – полгода – и поняла: начинаю терять что-то в себе, потеряла себя. Вы не удивляйтесь тому, что я разоткровенничалась – просто не с кем поделиться. Вы же сказали, что Шадрин для Вас больше, чем товарищ. В него тогда я поверила. Значит, и в Вас поверила.
– Продолжайте, Александра Николаевна, – давая тем самым понять, что всё верно, всё так и есть, она не ошиблась, сказал Минин.
– Так вот. В тот момент, когда Юрий Фёдорович декламировал, казалось, душеспасительный монолог в адрес Шадрина, во мне происходило своеобразное очищение. Во мне словно что-то проснулось. И это что-то в одночасье привело к решению: я так дальше работать не смогу. Эта ноша не для меня. Пробудили от романтического сна не столько слова Авилова, от которых несло вседозволенностью, хамством, сколько поведение Виктора Кирьяновича. Сколько в нём было выдержки, самообладания! Вы даже не представляете. Вот кому по плечу работа с людьми.
– Я его немного знаю и потому представляю, как он своим поведением бесил Авилова. Тот хотел отповедью спровоцировать Шадрина на обратную реакцию. Не вышло. Но, Александра Николаевна, Вы вновь заблуждаетесь и преувеличиваете возможности таких, как Виктор, попасть в круг вершителей судеб. Таких не допустят. Не их время. Может только произойти случайность. Но он сразу наживёт кучу врагов. Что же касается живой работы с людьми, он напрямую в ней участвует. Говорите, что его публикации знаете или знали чуть не наизусть. А в них что – не люди?
– Вы правы, Фёдор. Но поймите, моя отставка – не следствие проявления малодушия.
– Не объясняйте и не пытайтесь перед кем бы то ни было оправдываться. Я Ваш поступок понимаю. Посмотришь кругом и диву даёшься, как бездари, а то и просто дураки, уцепившись за кресло, годами протирают штаны и юбки, калечат судьбы людей. Бездарь или дурак, но зато в кресле. Попробуй ему предложи оставить место – такой скандал учинит, прозвонит все связи – и не рад будешь. Вот такие – то и в чести.
– По Вашей логике – и я отношусь к таким.
– Ну, Александра Николаевна, сразу и в позу. Если бы Вас относил к этому разряду людей, то, простите за откровенность, наш разговор бы пошёл в ином русле: о погодных условиях в тундре, о настроении пастухов, об их экономических знаниях. Хотите, я Вам раскрою одну маленькую тайну? – лукаво сощурив глаза и улыбаясь, спросил Минин. В этом мининском прищуре Скачкова уловила необыкновенное сходство с таким же прищуром глаз Шадрина, когда того отчитывал Авилов.
– Если не секрет?
– В общем – то секрет. Узнает Шадрин – разговаривать перестанет. Но перед Вами устоять не могу. Слушайте. Когда Вас избрали секретарём, в перерыве того памятного пленума Виктор мне сказал: «Наконец-то, хоть один порядочный и умный человек появился в «белом доме». Что райкомы повсеместно называют «белыми домами», в какой бы цвет ни красили их фасады, надеюсь, Вам известно. Но суть же не в том. Слово «порядочный» не часто услышишь от него. Это высшая его оценка человеческих качеств.
– Что же ему позволило так судить обо мне?
– Ему лучше знать. Рискую, но советую спросить об этом его самого. Догадки сродни сплетням. Виктор же не любит сплетников точно так же, как казнокрадов и убийц. Его профессия требует знать многое: газетчик что разведчик.
– Спасибо, Фёдор. Я обязательно позвоню Кузьмину и Вас не оставлю в покое. – И, как бы спохватившись, задала вопрос: – Что за заявление Вам предложил передать Авилов в общий отдел?
– Оно связано с шадринским делом. Прихоть Авилова, а сейчас уже будет смирновская.
Виктор пришёл в сознание на вторые сутки. Открыл глаза. Белый потолок реанимационной палаты (он этого знать не мог) принял за всё ту же стену плотного молочного тумана, а шумы за форточкой окна, доносящиеся уже с Великого океана, – за хриплый вой Вьюна.
«Туман ещё не рассеялся, – на мгновение осенило его. – Где же Вьюн? Он же был рядом».
Попытался сделать движение. Но тело не послушалось. Он понял, что валун, защемивший руку, сполз и накрыл его целиком.
Туман в глазах с трудом рассеивался. Шадрин скорее ощутил, чем увидел, что на первый план, заслоняя удаляющийся туман, выплыл нечёткий силуэт человеческого лица. «Нанто? Минин?» – боль кольнула сознание. Ему послышались голоса.
– Виктор Кирьянович, Вы меня видите, слышите? – среди всех доносящихся внешних шумов он всё же выделил тихий мужской баритон.
Шадрин напрягся и, еле шевеля губами, беззвучно спросил:
– Кто это?
Человек, склонившийся над ним, по шевелению губ понял вопрос.
– Это я, Антон Фёдорович Таранов, – баритон усилился.
Шадрин, сомкнув веки и тут же раскрыв их, дал понять, что уловил сказанное. «Что он здесь делает?» – мелькнуло в сознании Шадрина. Этот вопрос, заданный самому себе, заставил Виктора напрячь остатки памяти.
Наслышан был о враче из Тундрового Антоне Фёдоровиче Таранове. Многие знакомые отзывались о нём как об отменном хирурге. Сколько он спас человеческих жизней. Шадрин давно вынашивал мысль написать об этом человеке. Возможно, тот пришёл к нему для беседы. Но почему во всём белоснежном? И Виктор не припомнит, чтобы приглашал Таранова. И почему лицо этого человека расплывчато, нет в нём чётких характерных черт? Может быть, всё это во сне? Тогда почему он, как это бывало, не может освободиться от сна? Шумы в голове усиливались, глаза застилала какая – то чернота.
Он снова провалился в забытьё.
Таранов всё же облегчённо вздохнул. Отступив от кровати, сказал хирургу краевой больницы Хворостову:
– Алексей Антонович, значит, первая операция удалась. Шадрин будет жить.
– Антон Фёдорович, не говори гоп, пока не перепрыгнул. Но надежда появилась. Впереди у нас много работы. Кость у него крепка – выдержать такую нагрузку. Однако закупорка сосудов велика. Всё же, как только приведём его в маломальский порядок, придётся транспортировать в Москву. Я только что разговаривал по телефону с профессором Верейским, всё ему подробно объяснил, описал результаты анализов и снимков. Гавриил Моисеевич попросил срочно снять копию с истории болезни Шадрина и выслать ему, но предварительно сказал: случай редкий, может быть, один из тысяч, из сотен тысяч – насильственный правосторонний паралич. И если, говорит, не затронута кора головного мозга, то за это надо благодарить Бога.
– Почти совпадает с нашим диагнозом, – поддержал Хворостова Таранов и продолжил. – К сожалению, Алексей Антонович, я вынужден буду оставить Вас. Мой главврач звонил – обеспокоен моим отсутствием. Получил внушение от первого секретаря райкома Авилова, хотя часы его в Тундровом, говорят, сочтены, и виновником этого является как раз наш пациент. Так вот, Авилов, якобы, не доволен, что, мол, медсестрой не могли обойтись для сопровождения больного. Без неё, дескать, район обошёлся бы, а вот Тарановыми не следует разбрасываться по мелочам.
– Причина гнева, выходит, ясна. Но что он смыслит в медицине, ваш Авилов? Если бы не Вы, то после пятичасового перелёта Шадрина следовало бы направлять не к нам, в реанимацию, а прямо в морг. Да и без Вашей живой консультации нам бы трудновато пришлось.
– Применительно к таким, как Авилов, можно отнести высказывание Алексея Максимовича Горького насчёт «инженеров человеческих душ». И непременно лезут даже в медицину. И нас втягивают в свои интриги. Нам только этого и не хватает.
– Да, уж эти, как Вы сказали, или, вернее, Горький сказал, «инженеры человеческих душ». Всё они знают, ко всему считают себя причастными, но самое страшное, – к человеческой жизни. Вот и о Вас заботу проявляют.
– Беда в том, что ничего не поделаешь: таковы завихрения нашей жизни.
Через неделю после разговора с Мининым Александра Николаевна позвонила в Магадан, на квартиру Кузьмина. Тот не удивился такому звонку, наоборот, одобрительно отнёсся, сказав, что идеология и сострадание – прямые соседи современной сложной и быстротекущей жизни. Это, вероятнее всего, сказано было для красного словца, но Скачкова, чтобы не обидеть, по словам Минина, хорошего человека, не стала опровергать сказанное.
– Какие вести, Игорь Геннадьевич?
– Только что перед Вами звонил Минин. Я ему всё объяснил. Шадрину сделали третью операцию. В сознании. Начинает осмысливать суть случившегося. Хирург Алексей Антонович Хворостов обнадёживает: Виктор не просто должен жить, а обязан. И пусть, говорит, благодарит не Бога, а Вашего Таранова. Правда, морока ещё вся впереди. Сказал: здесь, в Магадане, сделают ещё пару операций, а потом переправят в Москву. Кризис ещё не миновал, и бороться за его жизнь придётся основательно и долго. – Тут же попытался сменить тему разговора: – Я слышал, Вы подали заявление об уходе? Совсем оголяете райком.
– Как Вам сказать, Игорь Геннадьевич. Может быть, грубовато прозвучит: каждая курица должна знать, где ей нести свои яйца. – Уходя от этого разговора, Скачкова попросила Кузьмина: – Игорь Геннадьевич, если Вам не покажется обременительным и чтобы я не надоедала Вам, не могли бы Вы сообщить мне, когда и куда конкретно направят Шадрина?
– Об этом же просил Минин. Он звонит мне каждый вечер. Вы держите связь с ним. Как только узнаю – когда и куда – сообщу Фёдору Ивановичу и попрошу поставить об этом в известность Вас.
– Благодарю, Игорь Геннадьевич.
– Всех благ и Вам.
Александра Николаевна положила телефонную трубку на рычаг, обвела взглядом карих глаз свою однокомнатную квартиру и подумала: «Вот старая дура. Что надоедаю людям за полторы тысячи километров? Ведь Минин ближе. И потом: кем мне, собственно, приходится Виктор Кирьянович, что я лезу ко всем в душу? Поймут ли? Дальше так продолжаться не может».
Она присела на кровать, уткнулась лицом в подушку и, может быть, второй раз в жизни дала волю слезам.
Саша Скачкова, в девичестве Пущина, появилась в Тундровом семь лет назад. Тогда она, выпускница Кубанского пединститута, вышла замуж за одноклассника – Валерия Скачкова. Он во время её учёбы в институте проходил армейскую службу в Колымском крае и остался в Тундровом работать. Зимой в шахтёрской робе добывал из-под толщи вечной мерзлоты золотоносные пески, летом промывал их гидроэлеваторным прибором. Зарабатывал по тем временам прилично. Подошло время отпуска – появился на Кубани, где проживали его родители.
Сашу и Валерия связывала давняя школьная дружба. Когда служил, а потом остался работать в Тундровом, они не прерывали переписки.
Валерий приехал в отпуск. Саша заканчивала институт. День получения диплома стал днём их свадьбы. Так она стала Скачковой, и диплом получала на Скачкову.
К первому сентября они были в Тундровом. Но первый школьный звонок ей не довелось услышать. В то время в Колымском крае был переизбыток учительских кадров… Готовил их свой Магаданский институт. Приток же хлынувших сюда на заработки людей был велик. В основном, ехали семейные. Выходило, что во многих семьях был учитель, точнее – учительница. Проблемы жилья, устройства на работу вторых членов семьи, детских садов захлестнули и Тундровой.
Если первую проблему Скачков решил, купив балок, установленный на санях, с печным отоплением и удобствами на улице, если третья пока не волновала Скачковых, то вторая проблема оказалась много сложнее.
В районном отделе народного образования существовала очередь на места в школе. Очередники иногда получали временную работу, подменяя своих коллег, заболевших или ушедших в декретный отпуск. Всё это Саша прошла. Потребовался год на трудоустройство, год мытарств. Директор первой школы Николай Иванович Севастьянов, в которой Скачкова получала иногда право вести уроки, заметив за это время неординарность её педагогического дара, настоял в РОНО на своём и оставил её в школе работать постоянно.
Здесь она сразу же возглавила комсомольскую организацию. Через два года нашли в райкоме «окно» для ИТР и служащих и приняли её в члены партии. Последние два года перед приходом в райком была секретарём школьной парторганизации и депутатом Тундрового Совета депутатов трудящихся.
Кажущееся благополучие семейной жизни Скачковых омрачилось личной трагедией. Дети у них так и не появились. В этой беде они не снизошли до взаимных объяснений, не побежали к врачам выяснять о чьём – то бесплодии. Переросла ли их школьная и последующая дружба в большую любовь? Но они настолько привязались друг к другу, что врозь себя не мыслили.
Они легко сходились с людьми. Семьи товарищей по работе Валерия были частыми гостями у них. Их семейному очагу со всеми неудобствами, которыми были обременены многие, по-хорошему завидовали. Как Саша, эта невысокая милая кареглазая женщина, говорили между собой, успевает делать буквально всё: и быть любимицей своих учеников, и столько времени затрачивать на общественную работу, и создавать домашний уют и достаток?
Они были под стать друг другу. О Валерии так же хорошо отзывались. Высокий голубоглазый блондин, с непокорным вихром вьющихся волос был в почёте на прииске. О таких принято говорить: работяга. Успел уже получить орден «Знак Почёта». В домашних делах во всём помогал Саше.
Жить да радоваться таким людям.
Но не довелось Скачковым познать до конца все радости жизни. Эти радости оборвались враз. Полтора года назад, в декабрьскую морозную ночь.
Шадрин, как выяснилось позже, был свидетелем и участником трагедии.
В ту ночь он выехал на автобусе вместе с горняками на шахту, чтобы утром положить на машинку репортаж о ночной смене знаменитой не только в районе, но и в крае бригады Василия Дробышева.
Карп Алексеевич Богун, горный мастер бригады, провёл пересменку, проинструктировал бурильщиков, взрывников, скреперистов, распределил их по забоям. Все разошлись по своим рабочим местам. Шадрин настроился на беседу с Богуном. В тепляке[11] они остались вдвоём. После беседы наметили спуститься в шахту. Не успел Виктор задать Богуну первый вопрос, как в тепляк влетел рабочий и, не произнеся ни слова, схватил брезентовые носилки.
– Что случилось? – с тревогой в голосе крикнул Богун.
– Алексеевич, закол[12]. Скачков, – только и успел на ходу ответить рабочий, стремглав исчезнув из тепляка.
Богун мгновенно схватил трубку рации, связался с диспетчером прииска, вызвал автобус и следом за горняком испарился. Шадрин вышел на улицу.
В проёме выдачного шахтного ствола показались люди.
Автобус, разрезая огнями фар кромешную тьму полярной ночи, спешил на шахту.
Богун приблизился к Шадрину, сказал:
– Виктор Кирьянович, сам понимаешь, никакого репортажа не будет. Сейчас появится горно-техническая инспекция, будет расследовать ЧП, опрашивать каждого.
Если не трудно, помоги, пожалуйста, доставить Скачкова в больницу.
– Хорошо, Карп Алексеевич.
Шадрин был ошарашен происшедшим.
Только в автобусе, при освещённом салоне, Виктор стал осознавать трагедию случившегося. Скачков, окровавленный и съёжившийся, бездыханно лежал на брезентовых носилках, которые держали на весу во избежание тряски. Среди державших носилки был и Шадрин.
Через два дня стало известно: Скачков, не приходя в сознание, умер. Шадрин, было, взялся написать о трагедии. Но в районной горно-технической инспекции, которая проводила расследование, ему сказали: «Вы что, Виктор Кирьянович, решили и себя, и нас уволить с работы и отдать под суд? Вы посмотрите в свои голубые книжицы, которые присылает Вам цензура, там такие факты – в перечне запрещённых публикаций». Виктор убедился, что инспектора были правы. Случай не распространился далеко и по устным источникам.
Саша похоронила мужа на Кубани.
Родители с обеих сторон уговаривали её остаться дома. Но она и слышать не хотела об этом: с Тундровым её связывало многое, и бежать она оттуда не намерена. Отдав все почести мужу и выплакав горе, она возвратилась в Тундровой.
Боль утраты долго не отпускала её. Утешение находила в работе. Работа была её отдушиной. В осиротевшем жилье появлялась ближе к полуночи и покидала его рано утром. Товарищи Валерия сделали, казалось, невозможное и добились своего: через полгода после случившегося Саше выделили благоустроенное жильё. Какой ценой оно ей досталось?!
И вот сейчас в этой квартире, оторвавшись от подушки и смахнув ладонью набежавшие на щёки слёзы, Александра Николаевна, как бы обращаясь к кому-то, рядом сидящему, мысленно спросила: «Кто мне может ответить на вопрос: почему гибнут хорошие люди? Кто может объяснить такое? Неужто в том и есть рок их судьбы, потому что они хорошие? Что можно сделать, чтобы хорошие люди жили долго? Чтобы потомство размножалось только от них и следовало их правилам жизни?»
В последнее время она всё чаще и чаще задавала себе эти вопросы. Но ответа не находила. Потому мучилась. И это заявление об уходе из райкома. Для себя она твёрдо решила: поступила верно. В школе она принесёт больше пользы, будет делать всё возможное, чтобы от неё уходило в жизнь как можно меньше авиловых.
В этом её главное заблуждение, хотя честное. Она ещё не поняла очень важное: со сложностями общепринятой жизненной системы бороться пока почти невозможно.
Мысли, против её воли, вновь возвращались к Шадрину. Отделаться от них она не могла.
Через месяц Шадрина переправили из Магадана в Москву. Он стал пациентом профессора Верейского. Гавриил Моисеевич здесь продолжил сложные операции, начатые его коллегами ещё в Магадане.
В очередной утренний обход больничных палат профессор сказал Шадрину:
– Виктор Кирьянович, с Вами, надеюсь, дело проясняется – резать Вас больше нет необходимости. И так Вас прилично испластали. Вы хоть знаете, сколько раз мы Вас резали? По глазам вижу – не знаете. И хорошо. Молитесь Богу и Таранову с Хворостовым. Вы им обязаны возвращением с того света. Если бы не они, то Ваша мать давно отслужила бы по Вас панихиду. Она, надеюсь, у Вас верующая?
– Иконы при частых переездах где – то затерялись, – Шадрин попытался поддержать разговор и выдавить подобие улыбки. – Но от Бога не отказывается. Правда, на стотысячный Шадринск, где живут родители, одна церковь сохранилась. Мать ходит в неё только по большим христианским праздникам.
– Ходит – значит, верует, – сказал Верейский и, что-то припоминая, произнёс:
– Шадринск, Шадринск… Что-то знакомое. Ах, да. Как я забыл? Ваши земляки для потомков кое-что оставили. Это же Ваш земляк сотворил скульптуру «Булыжник – оружие пролетариата»?
– Да. Иван Шадр.
– Видел её в музее революции. Советую по выздоровлении сходить. А известный на всю страну полевод, если не ошибаюсь, – тоже из Ваших мест? Народный академик?
– Тоже наш. Терентий Семёнович Мальцев.
– А Вы знаете о том, что мой коллега Гавриил Абрамович Илизаров начал новое направление в медицине – хирургическую ортопедию?
– Слыхал, Гавриил Моисеевич.
– Слыхал, – ворчливо повторил Верейский. – Не слышать, а знать надо. Этому направлению предстоит выдержать нелёгкую борьбу. Противников у Илизарова – пруд пруди, особенно в академических кругах. Но я знаю, он человек большой веры, – и тут же перевёл разговор на личное, касающееся Шадрина:
– Отец Ваш наверняка безбожник. Поди, в войну подрастерял веру. Скольких я их, бедолаг, насмотрелся за войну. Когда на операционном столе им становилось невмоготу, как правило, вспоминали и Бога, и мать. В крепких выражениях их употребляли. Словно святые слова годились только для этого. Жив отец-то?
– Он, как у нас говорят, не из мирских. Он старовер – из двоедан. Причащался в Берлине, у Рейхстага. В Бога мать до сих пор кроет, особенно когда навеселе.
– Выходит, атеист? – улыбаясь, уточнил Верейский.
– Берите выше, – поддержал его Шадрин. – Не только в Бога, ни в чёрта, по-моему, ни во что не верит. Да, Гавриил Моисеевич, когда Вы разрешите мне вставать?
– Во-первых, не советую Вам корить отца. Наше поколение хлебнуло всего сполна. Ваш же вопрос преждевременный. Не спешите. Только с того света выкарабкались – и уже прыть проявляете – скакать готовы. Успеете, наскачетесь. Магадан и Тундровой как-нибудь пока без Вас обойдутся.
– Не сомневаюсь, что обойдутся, – Шадрин вдруг нахмурился.
– Что тревожит? – уловив смену в настроении своего пациента, спросил профессор.
– Нет, ничего. Всё в порядке.
– Прошу Вас, только нос не вешайте. Неприятные мысли гоните прочь. Вы должны радоваться второму своему рождению на свет. Время сейчас, сынок, у Вас есть и для обдумывания прожитого, и для мечты о будущем. А она, надеюсь, у Вас одна: как авторучку держать этой же правой рукой? Но это всё впереди. А пока не печалиться, а петь Вам советую.
– Спасибо, Гавриил Моисеевич.
– Спасибо скажем потом. Всем скажем. И себе в том числе.
В Тундровом его не забыли. Фёдор Минин регулярно писал ему. Сообщал о том, что в каждый его приезд в третью бригаду люди только и спрашивают: как там наш Кирьянович? Какая нужна от нас помощь? Всё, говорят, сделаем. И ждут – не дождутся встречи. О себе Минин сообщил коротко: новый первый секретарь райкома настоял, чтобы Фёдор забрал назад заявление об уходе. Мотивировал тем, что тундровики, узнав о заявлении, написали Смирнову коллективное письмо с просьбой и требованием оставить Минина в совхозе. Видать, не гоже Смирнову начинать работать в районе с конфликта с местным населением.
Фёдор также в каждом письме передавал большой привет и пожелания скорее выздороветь от Александры Николаевны Скачковой. Она, писал Минин, ушла из райкома и возвратилась в свою школу. Письма Фёдора ободряли и радовали Шадрина. Помогали ему преодолевать недуг.
Шадрин, пожалуй, впервые за свои тридцать лет имел возможность оглянуться назад, осознать себя в этом непростом мире. Откуда есть и пошёл его род, какие он успел пройти адовы круги?
Страницы← предыдущаяследующая →
Расскажите нам о найденной ошибке, и мы сможем сделать наш сервис еще лучше.
Спасибо, что помогаете нам стать лучше! Ваше сообщение будет рассмотрено нашими специалистами в самое ближайшее время.