Книга За чужую свободу онлайн - страница 18

XXI

В первый раз вышла Ирина к обеду, к общему столу. За обедом был только один гость – Евстафий Павлович. Ирина вышла с тем же холодным, надменным выражением лица, которое знал Левон в первые дни знакомства. Она равнодушно поздоровалась с ним и сухо ответила на его вопрос о ее здоровье. Словно всем своим видом, своим тоном она хотела сказать: какое вам дело до меня? Оставьте меня одну…

Какой‑то сложный духовный процесс произошел в Ирине в эти бессонно – лихорадочные ночи. Ей казалось, что она вдруг лишилась какой‑то опоры в жизни, что она брошена во власть каких‑то темных злых сил, что ей надо от чего‑то бежать, от кого‑то спасаться, что она идет по узенькой тропинке над страшными обрывами н не к кому обратиться эа поддержкой и помощью. Как будто грешные мысли, охватившие ее со дня встречи с Левоном, обратились в злых демонов, толкающих ее в темную бездну… И тайный голос твердил ей неумолчно: забудь о нем, отвергни его, иначе погибнешь сама.

Ее сердце разрывалось на части, и ей казалось, что каждая мысль о нем влечет за собою зло, неведомое несчастье, – и она отгоняла эти мысли.

Левон был поражен ее обращением. Ему, напротив, казалось, что после пережитого она должна видеть в нем верного друга, предупреждавшего ее и оберегавшего ее покой.

Не прошли бесследно эти дни и для старого князя. Он слишком много думал, видел и наблюдал, чтобы не понять, что весь мистицизм Ирины, ее стремление найти какие‑то новые пути, доведшее ее почти до катастрофы, явно показывали ее неудовлетворенность жизнью. Она была с ним нежна и ласкова, но именно эта нежность и ласковость больнее всего язвили его старое, но еще полное жизни сердце. Он казался задумчивым и словно постаревшим. На его благородном, львином лбу появились морщины которых раньше не замечал Левон. Тон его утратил свою величавую непринужденность…

Один Евстафий Павлович был оживлен и радостен. Он рассказывал новости дня, говорил, что на днях опять уедет в Москву отдать нужные распоряжения к отделке его московского дома, а потом проедет в подмосковную – приводить в порядок имение.

– Что поделать, князь, – говорил он, – свои крестьяне разбежались, приходится нанимать Бог знает кого для полевых работ. Нет рабочих рук. А тут еще рекрут требуют по восемь с пятисот. Ну, скажите, где я могу найти их?

И он беспомощно разводил руками…

– Как‑нибудь найдут, – с усмешкой отозвался князь, – армия двигается вперед. Повеления следуют одно за другим. У наших дорогих союзников, кроме всего, не хватает пороху. Кроме людей, надо позаботиться и о нем. Это все цветочки, дорогой Евстафий Павлович, подождем ягодок.

Левон успел овладеть собой и, желая рассеять общее напряженное настроение, начал рассказывать о своем посещении Соберсе, о старом придворном учителе танцев Дюмоне.

Его слова, действительно, оживили старого князя.

– Дюмон! – воскликнул он. – Да разве он еще жив? Да, я хорошо его помню. Он ставил балеты у Шереметева, у Воронцова, он танцевал в Эрмитаже. Это был кумир наших дам. Что же он теперь, как он? – интересовался князь.

Левон рассказал.

– Бедняга, – сказал князь, – грустно ему, должно быть, доживать в печальном одиночестве свою некогда такую шумную, блестящую жизнь.

– Он хочет ехать умирать, как говорит он, во Францию, – сказал Левон.

– Это в сто лет! – засмеялся князь. – Ну, что ж, пожалуй, это немного поздно. Если бы он был помоложе, я понял бы его. Немало на моих глазах было французов, что, составив себе состояние в России, ехали в свою Францию, – только не умирать. А умирать не все ли равно где, я не понимаю этой фантазии.

Левон в комических чертах изобразил старую Дарью, беседующую по – французски.

– Не удивительно, хотя смешно, – отозвался Евстафий Павлович. – У меня один поваренок замотался в Москве, когда там гостил Бонапарт. Все шесть недель пробыл. Так теперь все старается говорить по – французски. Я его увидел в Москве и спрашиваю: «Ну что, как поживаешь?«А он осклабился и говорит: «Куси, Куси». Говорю, чем питался? – а он отвечает: «Суп о корбо, сое ра…»

Все засмеялись, только бледное лицо Ирины оставалось неподвижно и безучастно

Кое‑как прошел обед. Евстафий Павлович попросил князя уделить ему несколько минут для разговора, посоветоваться кое о чем. Они вышли.

Левон с Ириной остались наедине.

Молодой князь подошел к Ирине.

– Скажите, – начал он, – почему вы, дорогая сестра, опять так холодны и враждебны? Если бы вы знали, как было мне тяжело в эти дни, как я хотел увидеть вас…

Ирина резко встала. Она еще больше побледнела.

– Оставьте меня, князь. Уйдите! Бог карает меня за… Мы встретились случайно, мы чужие люди. Чего хотите вы? – прерывающимся голосом сказала она.

Князь невольно отступил.

– Я ничего не хочу, княгиня, – ответил он, – я страдал эти дни за вас, я жаждал видеть вас, я сам измучился… Чем я могу объяснить эту странную перемену?.. Разве я что‑нибудь сделал? Разве я в чем‑нибудь виноват перед вами? Скажите…

– О, вы хотите навлечь на меня Божье проклятье! – в страстном отчаянии воскликнула княгиня. – Нет! нет! Я не могу!.. Прощайте!

Она круто повернулась и почти выбежала из комнаты.

Князь остался один, ошеломленный, почти испуганный… И вдруг страшная мысль обожгла его.

Она сказала неправду. Между нею и пророком было больше, чем она говорила.

Он судорожно сжал зубы и чуть не застонал.

– Вздор, – сказал он себе через несколько мгновений. – Вздор! Что мне она?

Он подошел к столу и залпом выпил большой стакан крепкого вина.

– Завтра же еду.

Он прошел в свои комнаты и лег на постель. Мрачная апатия овладела им. Все вокруг и вся его жизнь казались ему бессмысленной.

Все эти пророки, масоны, какие‑то мечты Новикова о какой‑то свободе. Все это казалось ему лишенным смысла.

«Ну, хорошо, – думал он, – пусть рабы станут свободными, разве на смену этого не придет другое, что заставит их страдать? Вот я. Я свободен, богат, родовит и даже молод, а разве я счастлив? Быть может, сейчас есть рабы счастливее меня. Значит, есть что‑то другое, что делает людей счастливыми? Но что? И где, у кого искать этого? Мы думаем, что, дав людям физическую свободу, мы сделаем их счастливыми. Но разве свободные люди не мечутся из стороны в сторону, не страдают, не ищут счастья? А где оно? В жизни первобытного человека, покорного только инстинктам жизни, в приближении к природе, в уничтожении всех предрассудков, как говорит Руссо? Но кто же вытравит из сердца его тончайшие ощущения, кто уничтожит те извилины мозга, где таятся беспокойные и жадные мысли, туманные образы, полуосознанные мечты о чем‑то далеком и близком, возможном и неосуществимом? Нет, есть только один исход, – упорно думал Левон, – это сжечь свою жизнь, наполнить ее внешними впечатлениями и потом умереть… Богатство дает эту возможность, а смерть – она, быть может, так близка…».