Книга Явление народу онлайн - страница 2

Глава третья

Из метро на поверхность поднялся высокий худой человек в черной куртке из «жеваной» кожи. До места работы ему можно было доехать автобусом, но Владимир Владимирович Пляноватый, главный специалист ГНИИПРОСВЯЗИ (Государственного научно-исследовательского и проектного института связи), предпочел добираться пешком. В фамилии «Пляноватый» была какая-то незаконченность, как если бы некто, заведовавший «специальным котлом», где «варились» фамильные прозвища, не очень себя затруднив, подцепил, что попало и швырнул, словно кость: «На живи и грызи».

Выйдя на воздухе Владимир Владимирович освободился от пут метросна, где приснилась большая картина, от которой его брала оторопь. Человек шел, поеживаясь, хотя было не жарко, не холодно. Он боялся погоды, когда свежесть с теплом, «сговарившись», давали сплошное блаженство, гнали буйные токи по жилам, и делалось сладко и, точно мальчишке, хотелось куда-то нестись…

Миновав виадук, Пляноватый увидел стеклянную рвущую вышние ветры «скалу» своего института и мысленно улыбнулся пришедшему в голову слову: «командированный».

– В самом деле, кто ж я еще! Ведь задачка поставлена круто: «Пойди и верни». А когда начинать, не известно, – объявят особо.

Жизнь могла бы казаться красивой, если б под руку не толкали лихие прозрения. Не собираясь выстаивать очередь к лифту, чувствуя свежую силу и легкость, на девятый этаж Владимир Владимирович поднимался прыжками в две-три ступеньки без отдыха, не сбивая дыхания. Он сам себе нравился и, вышагивая по коридору, слегка удивлялся, почему попадавшиеся навстречу девочки-техники не обращают на такого красавца внимания.

Возле двери ждал Марк Макарович – тоже Главный специалист, но уже в приличных годах. Он умел читать мысли: «Фто, не хотят замефтять молодфа? А вы фами не пяльтефь, дайте им ваф равглядеть. Венфины – народ офтень фтонкий, фтефнительный». У коллеги не ладилось что-то с «согласными». Поначалу это казалось игрой, нарочитым коверканьем слов. Но подобные вещи, привыкнув, перестаешь замечать. Он был шустр и мал ростом, как говорят: «метр с кепкой». Владимир Владимирович вообще уважал стариков: они вроде айсбергов: подспудного в них куда больше, чем очевидного. Как древние здания, погружаясь, врастают в культурные наслоения почвы, так душа человека в годах все заметней оказывается по ту сторону от «поверхности жизни». Марк Макарович и Пляноватый занимали вдвоем одну узкую комнату. Стол молодого стоял возле двери, старшего – ближе к окну.

– Какое утро фтюдефное! – риторически восклицал Марк Макарович, извлекая бумаги. Тем временем Пляноватый шарил в карманах, двигал ящики, потрошил «дипломат», не найдя, что искал, снова шарил и двигал.

– Фто вы фте фуетитефь? – наконец, замечал Марк Макарович. – Потеряли фтего? Да не фтутите так яфтиками! Фто хоть флуфтилофь?

– У вас, случайно, книжечки записной не найдется?

– О фтем рефть, Владимир Владимирович! – точно ждал этой просьбы коллега. – Повалуйфта! Я ф удовольфтвием вам подарю!

Владимир Владимирович благодарил, испытывая почти сыновнюю нежность, к соседу. Хотя новая записная книжка в синей твердой обложке не могла до конца снять тревогу: потеряны записи, сделанные накануне, а нынче он «хоть убей» ничего не мог вспомнить, но было приятно, что доктор наук «старина Марк Макарович» называет его уважительно по имени-отчеству.

Позвонил Федькин – помощник ученого секретаря, однокашник приятель.

– Слушай, Володька, складывается впечатление, что твоя диссертация мне нужна больше, чем тебе самому. Когда автореферат подготовишь?

– Васенька, ради бога прости! – умолял Пляноватый. – Времени нету совсем! Но на этих днях сдам, кровь из носу!

– Это я слышал. Больше ждать не могу. Сегодня или уже никогда!

– Постараюсь сегодня.

– Ты наверно не понял?

– Все понял. Сказал: постараюсь!

– Лентяй ты, Володька!

– Лень, Васенька, – дань мудрому ощущению бренности бытия…

– Не болтай ерунды! Реферат к концу дня должен быть у меня! Тебе ясно?

– Придется подсуетиться.

– Подсуетись, дорогой. Всего доброго!

Глава четвертая

Защитив диплом, Яковлев остался на кафедре. Через год Евгений Григорьевич ушел воевать, в сорок четвертом, после ранения в легкое, возвратился в родной институт, а чуть позже в научных журналах начали появляться его статейки. Все, от жесткого бобрика на голове до орлиного носа на удлиненном лице, говорило Марине Васильевне, о его одаренности. Это решило судьбу математика. Сама Ковалева отличалась подтянутостью, стройной фигурой, гладкостью кожи на крупном красивом лице со слегка выдающимся подбородком. Яковлева она «взяла» не кокетством, а решительностью и простотою служаки, подсознательно избегая уловок, нервирующих интеллигентов, когда они вдруг сознают, что их «окрутили». Единственной ее вольностью стала кличка «Ушастик»: крупные уши ученого в самом деле казались ей продолжением скрытых извилин.

Свадьбу сыграли без шума. До первых схваток Марина Васильевна не пропускала занятий. Роды были короткие легкие. На свет, как и было задумано, появился мальчик – Сереженька. В первые годы после войны еще можно было найти приходящую няню, и Марина Васильевна не воспользовалась академическим отпуском… Скоро без лишнего шума, так же, как свадьбу, отметили выпуск. Чувство сурового времени приучило Марину Васильевну не теряться в любой обстановке, и через какой-нибудь месяц педагогам московской школы казалось, что «новый физик» трудится рядом с ними уже много лет.

«Ночные налеты» сменились новой напастью: выяснилось, что Евгений Григорьевич трусит ночами, вздрагивает от разговоров за дверью, шагов за стеной и гудков за окном. Очень скоро жена убедилась, что он неумен и спесив: отвергая соавторство руководителя, Яковлев все потерял – его перестали печатать и вообще замечать. Марина Васильевна, как могла, разъясняла Евгению, дескать, он сам виноват, потому что в «суровое время нужно долбить в одну точку». А он умолял: «Ради бога, оставь наше время в покое! Ну чем оно хуже других?»

И в новой квартире, добытой великими хлопотами, Евгений Григорьевич не излечился от страхов: стоило сыну пошевелиться в постельке, Яковлев схватывался перепуганной птицей, показывал нервы, как будто он отпрыск лендлорда, а не одесского педиатра. Она удивлялась: «Ну почему ты со мной так не ласков?» «Потому что – суровое время!» – отвечал он с издевкой. И Марина Васильевна догадалась, виною всему его немощь. Казалось, что грозное время, как мудрый хирург, должно было выскоблить напрочь нежизнеспособную хиль. Не верилось, что исстрадавшимся женщинам может выпасть еще и такая беда.

Когда-то в зенитной бригаде судили о Них, как о чем-то несбыточном. В школе единственным представителем сильного пола был старый писклявый завхоз, и в учительской, тоже стонали: «Тут как ни крути, – в доме нужен мужик». Марина Васильевна понимала, что это идет от тоски – затаенной мечты по сверхсиле, способной решить одним махом все бабьи проблемы, что тут больше слов чем надежд… Но до замужества вообразить не могла, каким это будет ничтожным и жалким на деле.

Сродный брат Марины Васильевны Ковалев не признал ее мужа, а сестре объявил: «Да какой он мужчина? Ни футбол, ни рыбалочку с им не обсудишь, в обчем, – некультурный товарищ!»

Глядя как мечется и хлопочет Анна Петровна – жена Ковалева – Марина Васильевна убеждалась, что помощи по хозяйству от брата не больше, чем ей от Ушастика. У самой же Марины Васильевны по законам сурового времени в доме не утихала война не на жизнь, а на смерть с беспорядком и грязью. Сражались семейным расчетом, включая Сереженьку. Здесь постоянно травили какую-то нечисть, сводили следы, подбирали соринки, мыли, скоблили, достигнув сияния, шли по второму заходу: драили, чистили порошками и пастами, тряпками, щетками, шкуркой, достигнув сияния, все начинали сначала.

Мысль о загубленном времени мучила Яковлева, но, спеленутый страхом лишиться семьи, он впрягался в оглоблю «сурового времени», а Марина Васильевна подгоняла привычным упреком: «Сто раз говорила себе, легче сделать самой, чем рассчитывать на ленивую бестолочь?» Если кто-нибудь со стороны упрекал: «Да нельзя же, голубушка, из чистоты делать культ!», она закрывала дискуссию едким вопросом: «А вы предлагаете жить как в хлеву!»

Однажды Евгений Григорьевич заявился домой под хмельком: встретил будто бы фронтового товарища – плакал, спорил, шумел, а потом его крепко рвало. Подумав. Марина Васильевна сделала вывод: погрязнув в дерьме неудач, муженек уже катится вниз по наклонной. Его не удержишь – лучше не стой на пути. К безумцу, способному перечеркнуть одним махом будущность сына, жалости быть не могло: «Не только попойки, сама атмосфера борьбы с разлагающим пьянством калечит ребенка». И когда через месяц Евгений вторично явился хмельным, она подыскала такие слова, что Ушастик не выдержал – закричал истерически: «Будьте вы прокляты оба: и ты, и „суровое время“!»

– Был на фронте, а даже ругаться не научился! – сказала с презрением женщина, выставив его вещи за дверь. В течение месяца Яковлев умолял о прощении, неумело бранил и ее, и «суровое время», наивно требовал сына… Напрасно: к разводу Марина Васильевна подошла с той же тщательностью, с какой относилась к дезинсекции в доме.

Мысленно она поделила мужчин на четыре больших категории. В первой были такие, как Яковлев – истеричные, кадыкастые, впалогрудые хлюпики, склонные к позе, к жеманству. Евгений Григорьевич мог, например, возмущаться тому, что у Бунина «море пахнет арбузами», утверждая, что море у берега – просто большая помойка и если пахнет арбузами – то уж, конечно, гнилыми. Тип этот напивается быстро, а захмелев, предается слезам. Их не жалко. На них противно смотреть. Ко второй разновидности относился грудастый пузан с жирным басом или не терпящим возражения тенором. Этот хрюкает, шумно сопит, когда угрожает и насыщается. Предплечья всегда оттопырены, словно там не желе а гигантские бицепсы. Характер, как говорится «масштабный». Причисленный к этому роду Иван Ковалев мог, например, предложить: «На спор? Выпиваю зараз ведро пива? Ставишь?» Напившись, такие куражатся, хвастают, а потом вдруг откинутся и «дают храпока», – ну прямо как на баяне играют.

К следующей разновидности относился трудяга-молчальник – добрый робкий бычок…, только зверь во хмелю, слепо жаждущий крови. Марина Васильевна не считала мужчин храбрецами, полагая, что есть обстоятельства, при которых отсутствие выбора делает смелым любого.

К четвертому виду она причисляла мужчин, у которых есть цель. Владея чуть ли ни женскою хваткой, они занимаются делом, а не болтают о деле. Таких она даже побаивалась, хотя и считала разумно, что чистого типа в природе скорее всего не встречается.

Внешне семейный разрыв на Марине Васильевне не отразился. Разве что больше стала курить…, и вернулись «ночные налеты», а в них вошел сын. Помноженный на материнское чувство, ужас бессилия превращал эти сны в западню. Еще не проснувшись, бросалась к детской кроватке и пугала ребенка, прикрывая его своим телом.

Школьный предмет свой считала лишь «легким прикосновением к физике». Не ставила себе цель: «прививать вкус к наукам». Но давала знания прочные «на всю жизнь».

Брат Иван попивал, имел из-за этого неприятности, лечился, – не долечился, но вышел на пенсию в срок, подполковником. От скуки работал вахтером в строительном главке почти рядом с домом.

Жену свою, Анну Петровну, Иван перед самой войной «осчастливил», забрав из деревни. Детей у них не было. Виноватой считалась она. Но, ворча, для приличия, Ковалев был доволен и жизнью, и Анной – большой мастерицею печь пирогам. Она начиняла их мясом, картошкой, горохом, капустой, грибами, малиной и прочим… Славной стряпухе достался и славный едок. Хвалил он по гетмански: «Ну, Анна, добре!» Глядя на это, Марине Васильевне было жалко себя. Она думала: «Как нелепо все оборачивается! Неужто же вышел обман!? Нет! Нет! Быть не может! Предчувствия детства – святы!»