Книга Мошенники времени онлайн - страница 4

Глава 4

Люпус Мортиферус вряд ли пережил бы сотню боев на арене римского цирка, если бы сдавался так просто. С самых календ он терпеливо ждал до тех пор, пока до ид не остался всего один день, и все это время или он, или его раб не отставали от пришельцев, появившихся из винной лавки на Аппиевой дороге. Люпус следил за тем, как мужчины, женщины, драчливые дети и озорные подростки глазеют на мраморные храмы, заходят в бордели, обозначенные торчащими над входом каменными фаллосами, или возбужденно наблюдают за поединком гладиаторов в цирке.

И все это время, почти целый месяц. Люпус терпеливо ждал своего часа, затачивая клинок стилета. Он стоически выносил шутки и насмешки приятелей; впрочем, кое-кто из шутников уже дошутился до могилы, окропив своей кровью песок на арене под торжествующий рев толпы.

А потом ожидание окончилось.

Они уходили, как и в прошлый раз, ночью. Рабы в ошейниках освещали дорогу фонарями. Идти за ними оказалось до смешного просто. Люпус отправил своего раба домой, а сам бесшумно ступал по булыжным тротуарам, по возможности оставаясь в тени. Несколько мужчин помоложе явно перебрали вина: они шатались, держась за рабов или друг за друга, но старались не отставать. Когда группа подошла к винной лавке на Аппиевой дороге, Люпус нагнал их, держась сразу за последним.

Шедший одним из первых раб выкликнул что-то на своем варварском наречии. Пришельцы входили по двое, по трое. Люпус с беспокойством заметил, что охранявшие группу рабы тщательно пересчитывали всех, кто входил в лавку. Когда он уже начал остерегаться того, что его обнаружат, один из идущих рядом с ним молодых людей согнулся почти вдвое, извергая содержимое своего желудка. Люпус с трудом удержался от улыбки. Отлично! Вокруг парня захлопотали рабы, поддерживая его и пытаясь подтолкнуть его вперед. Однако вид блюющего пьяницы вызвал среди его столь же пьяных спутников ответную реакцию. Другой юноша тоже согнулся у самой двери в кладовую. Люпус подхватил его под руку, заслужив благодарную улыбку женщины в рабском ошейнике.

Весьма обрадованный таким поворотом событий, Люпус оттащил несчастного в угол и там дал возможность избавиться от вина и сладостей, которые тот, похоже, поглощал весь день, начиная с утра. Однако тут стошнило третьего парня. Женщины в модных платьях поспешно расступились, зажимая носы. На их накрашенных лицах обозначилось неприкрытое отвращение.

– Фи! – довольно внятно произнесла маленькая девочка. Люпус не знал, что точно означает это слово, но выражение ее лица говорило само за себя.

Даже мужчины постарше и те старались держаться подальше от пьяных юнцов. Люпус вжался в угол рядом со стенающим парнем – никто, кроме этого несчастного, не обращал на него внимания.

Потом воздух начал гудеть.

Это был не звук, воспринимаемый ухом, но болезненное гудение в черепе, точно такое же, как в прошлый раз, когда он был в этой лавке. Люпус сглотнул неприятный ком в горле и попытался найти источник этого звука, который не был настоящим звуком. По толпе пронесся ропот, перебиваемый звуками, что издавали пьяные парни, и ободряющими возгласами рабов. Люпус поднял взгляд на голую стену, не понимая, почему же все набились в эту обыкновенную кладовую...

Стена начала мерцать. По ней забегали пятна всех цветов радуги. Люпус громко поперхнулся, но тут же совладал с собой. Быстро оглядевшись по сторонам, он убедился в том, что никто не заметил пота, выступившего у него на лбу. Конечно, это принесло некоторое облегчение, но все равно вся его смелость уходила на то, чтобы смотреть на это пульсирующее пятно на стене. Словно зачарованный, он не мог отвести от него взгляда, даже когда в круге разбегающихся радуг появилось темное отверстие и все его инстинкты кричали ему: «Беги!» Отверстие быстро расширялось, пока не поглотило половину стены кладовой. Люпус подавил еще один импульс к бегству, сглотнул слюну и прошептал:

– О великий бог войны Марс, прошу тебя, дай мне хоть толику твоей смелости!

Люди один за другим шагали в эту дыру.

Они исчезали так быстро, словно их швыряла туда какая-то огромная катапульта. Кто-то подхватил парня, которому «помогал» Люпус, и потащил его к зияющему в стене отверстию. Люпусу хотелось остаться там, где он стоял, вжавшись в стену от страха перед этой глотающей людей дырой. Потом, вспомнив про месть и любовно заточенный меч-гладий, он сделал глубокий вдох и шагнул вперед, в самую середину компании юнцов, мужественно пытавшихся справиться с тошнотой. Мгновение он колебался на краю...

Потом крепко зажмурился и шагнул вперед.

Он падал...

«Митра! Марс! Спасите меня...»

Он упал на какую-то жесткую металлическую поверхность. Люпус открыл глаза и обнаружил, что стоит на коленях на металлической решетке. Парня, что шел вместе с ним, снова рвало. Мужчины с тяжелыми сумками торопливо обходили их стороной, Люпус рывком поставил парня на ноги и поволок его в ту же сторону, куда шли остальные, вниз по широкому решетчатому пандусу. Внизу царил настоящий хаос – несколько таких же пьяных парней, старавшихся не выходить из общей очереди, безуспешно боролись с приступами рвоты. Все по очереди совали какие-то плоские, жесткие кусочки пергамента в похожую на ящик штуковину, но эти парни внесли в процедуру полную сумятицу. Молодая женщина в странных одеждах произнесла что-то с видом явного отвращения и отвернулась...

Люпус, у которого не было этого плоского, жесткого кусочка пергамента, чтобы сунуть его в эту штуку, тихо прошмыгнул мимо нее и устремился к ближайшему укрытию – занавеси из виноградной лозы и цветущих кустов, увивавших какой-то портик. Слегка задыхаясь и проклиная врожденный страх перед неведомым, с удвоенной скоростью гнавший кровь по его жилам, словно ему предстоял тяжелый поединок, Люпус Мортиферус в первый раз осмотрел то место, где нашел убежище вор, укравший его деньги.

«Где я? На Олимпе?»

Подумав, он усомнился в такой возможности, несмотря на то устрашающее волшебство, с которым то появлялась, то исчезала дыра в стене. Может, это Атлантида? Да нет, она погибла, еще когда боги были молодыми. Если и существовала вообще. Тогда где же он все-таки – если единственным цивилизованным местом в этом мире остается пока Рим? Правда, купцы рассказывают всякие небылицы про страны далеко на востоке, откуда привозят дорогие шелка...

Люпус не знал, как называются те восточные города, где ткут шелка, но он сомневался, что попал в один из них. Да и вообще это нельзя было назвать настоящим городом. Здесь не было ни открытого неба, ни земли, ни далекого горизонта, ни ветра, шелестящего листвой и охлаждающего его покрытую потом кожу. Все это напоминало скорее огромное... помещение, что ли. Такое большое, что в нем без труда поместился бы египетский обелиск с Большого Цирка и при этом между его золоченой верхушкой и далеким потолком осталось бы еще полно места. Здесь хватило бы места даже на то, чтобы устраивать состязания колесниц – по меньшей мере на половинной дистанции, – не будь все усеяно магазинами, богато украшенными прудами и фонтанами, декоративными скамейками и странными колоннами со светящимися шарами на верхушке, разбросанными по всей площади вперемешку с разноцветной мишурой от пола до потолка. Восторженные вопли вернувшейся домой детворы напомнили ему, как одинок он здесь: любой пятилетний ребенок явно знал об этом месте гораздо больше, чем он.

Повсюду карабкались в никуда или на платформы, которые не могли служить ни одной разумной цели, металлические лестницы. На стенах ярко горели разноцветные буквы, складывающиеся в надписи, которые он не мог прочесть. Некоторые участки огорожены, хотя ничего опасного в них вроде бы не было – так, безобидные на вид куски гладкой стены. Однако образ отверстия, открывающегося в стене винной лавки, еще не успел изгладиться из памяти Люпуса, и он вздрогнул, боясь даже представить себе, куда открываются эти невинные куски стены. Люди в римских одеждах смешивались с другими, в одеждах столь варварских, что у Люпуса не находилось слов для их описания.

«Где я?»

И где в этой мешанине лавок, лестниц и людей находится вор, которого он ищет? На какую-то ужасную секунду он зажмурился, борясь с острым желанием опрометью броситься вверх по пандусу, обратно сквозь отверстие в стене. С трудом совладал он со своим дыханием, но все-таки совладал. В конце концов он – Волк Смерти из Большого Цирка, а не какой-нибудь молокосос, способный испугаться первого встречного незнакомца. Люпус заставил себя снова открыть глаза.

Отверстие в стене закрылось.

К добру или не к добру, но он оказался заперт здесь.

Еще секунду он не ощущал ничего, кроме животного ужаса. Потом, очень медленно, Люпус ощупал рукоять своего стилета. Боги, к которым он взывал, откликнулись на его мольбу, хотя и неожиданным образом. Да, он заперт здесь.

Но и вор – тоже.

Все, что оставалось делать Люпусу, – это суметь выдавать себя за своего в этом странном, замкнутом, лишенном солнечного света мире достаточно долго для того, чтобы выследить этого человека, потом дождаться следующего открытия стены – а в том, что оно будет, он не сомневался – и при необходимости с боем прорваться домой.

Уголки его рта скривились в безжалостной улыбке.

Этот вор еще пожалеет о той минуте, когда провел Люпуса Мортиферуса, победителя, римского Волка Смерти. Мысль об этом помогала бороться со страхом. Люпус покрепче взялся за рукоять меча и выскользнул из убежища. Охота началась.

Везде, где возникают колонии нелегальных беженцев или иммигрантов, те или иные подпольные организации возникают в их среде с той же неизбежностью, с какой новорожденный китенок всплывает на морскую поверхность, чтобы сделать свой первый вздох. Неосознанно, без всякого доброго или злого умысла, но лишенные законного статуса пришельцы просто вынуждены создавать какую-то систему взаимопомощи, если хотят выжить в незнакомом, непонятном им мире.

На Вокзалах Времени, выросших там, где Врата образовались в достаточной близости друг от друга, чтобы их можно было заключить в единый объем, это неписаное правило соблюдалось так же строго, как в трущобах Лос-Анджелеса или Нью-Йорка, собственно, как в любом прибрежном городе, куда устремились потоки беженцев от Великого Потопа, что последовал за Происшествием, – толпы людей, отчаявшихся найти хоть кого-то из близких, без вещей и документов, способных подтвердить их гражданство или национальность. Этим беженцам из Верхнего Времени приходилось бороться за выживание в условиях еще страшнее, чем у тех, кто оказался заперт в Вокзалах Времени. И совсем уж страшной была судьба волн беженцев от бесконечных, бессмысленных войн, охвативших Ближний Восток и Балканы. Целые армии их нелегально перекатывались через границы, спасаясь от геноцида; и великое множество погибало.

Мужчины и женщины, старики и дети – все, кто попал на вокзал через открытые Врата и остался здесь без каких-либо законных прав и возможности хоть какой-то социальной защиты – ибо правительства Верхнего Времени так и не могли решить, что же с ними делать, – сами создавали собственные сообщества. Некоторые из них просто сходили с ума и рвались домой через любые открытые Врата, как правило, через нестабильные Больше их никто не видел. Но большинство, стараясь выжить, цеплялись друг за друга Общаясь часто лишь языком жестов, они как могли обменивались новостями и нужной информацией и доходили порой даже до того, что укрывали тех новичков на станции, которым вмешательство властей могло причинить вред.

На ВВ-86 политика Булла Моргана редко требовала таких исключительных мер, но выходцы из Нижнего Времени все равно были связаны узами, понять которые мог мало кто из Верхних. Их объединяло хотя бы то, что все они чужаки здесь. Как первые христиане в Риме, собиравшиеся в катакомбах под городом, или североамериканские повстанцы, прятавшиеся от английских колониальных властей в любом подходящем подвале, ла-ла-ландийский Совет выходцев из Нижнего Времени собирался в подполье. Буквально в подполье, под основным ярусом вокзала. В недрах конструкций, где без остановки жужжали машины, заставлявшие гореть свет, гнавшие по трубам воду и стоки, подававшие в помещения подогретый или охлажденный воздух; там, где стальные и бетонные опоры врастали в скальный грунт Гималаев, – именно там усваивали беглецы науку выживания.

Среди лязга и завывания машин, назначение которых часто оставалось для них непонятным, собирались они в укромных закоулках служебных цехов, чтобы подбадривать друг друга, обмениваться важными новостями и делиться страхами, надеждами, радостями и горестями. Немногие из них решились пойти учиться языкам Верхнего Времени, но те, кто смог хоть немного понять мир, пленниками которого они стали, старались объяснить это тем, кто так и не смог этого сделать.

Местные, постоянные обитатели ВВ-86 знали об этих собраниях, но не придавали этой «подпольной» деятельности особого значения. Администрация вокзала даже пошла на то, что наняла психолога, единственной задачей которого было помогать им адаптироваться, но даже он не мог по-настоящему, собственными потрохами понять, что это значит: быть оторванными от родного времени, оказавшись взаперти в перегруженном Вокзале Времени, какой стала теперь Ла-Ла-Ландия.

Поэтому в экстренных случаях выходцы из Нижнего Времени предпочитали обращаться к собственным, неофициальным лидерам, и одним из этих неофициальных лидеров была Йанира Кассондра. Сидя дома в ожидании, пока вернется с работы Маркус, она размышляла о том, что ее жизнь во многих отношениях еще невероятнее того странного мира, в котором она жила теперь сама и помогала жить другим. Рожденная в Эфесе, священном городе Артемиды, Йанира обучилась у жриц таинствам древних, странных ритуалов, недоступных пониманию мужчин. Оторванная от мира настолько, насколько это обычно для жрицы Артемиды, она в возрасте шестнадцати лет была продана в настоящее рабство, пусть даже оно и называлось замужеством. Из родного Эфеса ее через Эгейское море отвезли в Афины, где на пыльной агоре мужчины степенно обсуждали политические системы, которым предстояло изменить мир по меньшей мере на двадцать шесть следующих столетий. И в этом непривычном ей мире Йанира попробовала обучиться мистериям богини-покровительницы ее нового дома, но все, что получила, – это статус пленницы на женской половине дома ее мужа.

Йанира-Очаровательница, танцевавшая некогда под луной на священной поляне Артемиды, – с луком в руке, распустив волосы, – молила древних богинь своей матери об освобождении... и наконец они услышали. Как-то ночью Йанира сбежала из дома на ночные улицы Афин.

Не зная еще, что ей теперь делать – искать ли убежища в огромном храме Афины на скале Акрополя, или броситься вниз головой с этой скалы, только бы не провести еще ночь в доме жестокого мужа, – бежала она босиком, задыхаясь, шатаясь от слабости после родов.

И там, на этих притихших ночных пыльных улицах, где мужчины меняли историю, пока их женщины жили в вечных оковах, ее мольбы Афине, Гере, Деметре и дочери ее Прозерпине, царице подземного мира, Артемиде, Афродите и даже Цирцее были наконец услышаны. Преследуемая по пятам взбешенным мужем, она бежала так быстро, как только позволяло ей истерзанное тело, прекрасно понимая, что ждет ее, если муж догонит. Ее босые ноги вздымали облака пыли на пустой, залитой лунным светом агоре, с одной стороны которой лепились к склону ослепительно-белые колонны Гефестиона, а с другой высилась призрачным силуэтом раскрашенная Стоя, где философы наставляли своих учеников.

Не утратив еще надежды добежать до белой громады Парфенона высоко на Акрополе, Йанира рванулась в переулок, ведущий к началу подъема на скалу.

– Эй! – услышала она резкий оклик какого-то оборванца, сидевшего прямо на земле. – Не ходи туда!

Она обернулась и увидела, что муж ее нагоняет. Охваченная ужасом, она сделала последнюю попытку добежать до храма Афины. Один неверный шаг – и она буквально врезалась в стену лавки башмачника, прилепившейся к каменному откосу Акрополя, отпрянула...

...и тут-то все и случилось.

Сквозь открытую дверь лавки увидела она, как чернота раздвинулась. Хитон ее затрепетал от дуновения ветра, как крылья бабочки; она замерла, глядя на бьющий из двери яркий свет и какие-то радужные переливы. Она смутно сознавала, что навстречу ей из дверей спешат люди, слышала, как бранится муж, застрявший в толпе. Она колебалась не больше секунды. Семнадцатилетняя, но столько уже пережившая Йанира Кассондра воздела руки, благодаря Богиню за то, что та откликнулась на ее мольбу, – и ринулась вперед, растолкав мужчин и женщин, которые пытались задержать ее. Она прыгнула прямо в пульсирующее отверстие в темноте, нимало не заботясь о том, что обнаружит по другую сторону, почти ожидая увидеть величественные залы самого Олимпа и сияющую Артемиду, готовую покарать свою падшую жрицу.

Вместо этого она нашла там Ла-Ла-Ландию и новую жизнь. Освобожденная от гнета своих былых страхов, она снова научилась доверять и любить, нашла по крайней мере одного человека, который прошел свою школу жизни у еще более жестоких учителей. И что важнее всего, – она вообще не надеялась на то, что подобное возможно, – она нашла настоящее чудо: молодого мужчину с каштановыми волосами, полным любви сердцем и темными бездонными глазами, который сумел помочь ей забыть ужас от прикосновения мужской руки. Он не женился на ней пока. Не потому, что она сбежала от живого мужа, но потому, что – с его точки зрения – он не освободился еще от долга. Йанира ни разу не встречалась с тем человеком, которому задолжал Маркус, но иногда, когда она впадала в глубокий транс прорицательницы, она почти видела его лицо в окружении каких-то незнакомых ей диковин.

Кто бы и где бы он ни был, в ожидании Маркуса с работы Йанира ненавидела этого человека так сильно, как, должно быть, Медея, когда точила нож для убийства собственных сыновой, только бы не дать пришедшей ей на смену царице сделать из них рабов. Во всяком случае, когда он вернется – если он, конечно, вернется, – Йанира сомневалась, что сможет отказать себе в удовольствии обработать его как следует своим кинжалом. И уж это будет не первый раз, когда она совершит человеческое жертвоприношение, заклав мужчину во имя древней Артемиды, которую спартанцы называли Богиней-Мясником. Раньше ей казалось, что подобных кровавых занятий от нее уже не потребуется, но, когда безопасности ее семьи что-то грозило, Йанира Кассондра готова была на все. В жизни ее действительно произошли большие перемены: раньше она и представить себе не могла, что будет спать с бывшим рабом. Однако контраст между годом «почтенного» брака и трогательной заботой Маркуса сотворил с ней, затерянной в этом чужом мире, настоящее чудо. Разделив с Маркусом его радости и тревоги, Йанира подарила ему детей, уняв боль в его сердце, да и в своем собственном.

К своему удивлению, Йанира обнаружила, что ей нравятся не только обычные заботы по дому, которых от нее раньше не требовалось, но и тот статус, который она здесь обрела. Всеобщее поклонение перед ее способностями и личностью приятно льстило ей. Это было даже странно – ее общества искали не только выходцы из Нижнего Времени, но и туристы, студенты из Верхнего Времени, даже профессора истории, В этой странной стране Йанира обнаружила в себе способности к самым разным полезным занятиям: к изготовлению платьев, украшений и орнаментов, целебных травяных смесей. И после того как несколько этих ее изделий было продано, спрос на них оказался столь велик, что ей пришлось обратиться к Конни Логан с просьбой научить ее обращаться с этими ее новыми швейными машинками, чтобы шить платья быстрее.

Впрочем, Конни только ухмыльнулась:

– Ради Бога. Позволь мне ввести в мой компьютер твои вышивки и крой платьев, а я возьму тебя в долю!

Деловой хватке Конни можно было только позавидовать. Впрочем, и Йанира тоже была не промах.

– Вышивки? Ни за что. А вот выкройки – совсем другое дело.

Конни покачала головой и скорбно вздохнула:

– Ты меня без ножа режешь, Йанира, но очень уж ты мне нравишься. И если этот ионический хитон, который сейчас на тебе, ты шила сама... ты в проигрыше не останешься.

Так что Йанира использовала ателье Конни Логан для пошива хитонов, что помогло ей отложить кое-что для открытия собственного дела. Все время, что она носила Геласию, она находила себе занятие – то шила маленькие мешочки для сухих трав, то училась делать нехитрые, но от этого не менее красивые ювелирные украшения, запомнившиеся ей по дому умершего много веков назад мужа. И в конце концов все это окупилось сторицей, когда она получила разрешение Булла Моргана на открытие собственного киоска, а Маркус в свободное от работы время смастерил его. Они раскрасили его в яркие, радостные цвета и открыли-таки собственное дело.

Все это было очень даже хорошо, хоть и не настолько прибыльно, как она надеялась иногда. Но все же хорошо, более чем хорошо для того, чтобы окупить все затраты и оставить еще на семейные расходы (включая неприкосновенный фонд Маркуса на выплату долга). Конечно, со стороны брак их мог показаться странным – Йанира категорически отказывалась считать год насилия и истязаний в Афинах настоящим браком, ибо не давала на него согласия, – но при всей странности их брак с Маркусом был наполнен всем, что она могла только пожелать. Любовью, спокойствием, детьми, счастьем с самым лучшим человеком, которого она знала... Иногда она сама страшилась своего счастья: что, если боги возревнуют и покарают их?

Вечером после открытия Римских Врат Маркус вернулся домой, набравшись вина в заметно большем количестве, чем обычно позволял себе. Он лишь мотнул головой, когда она предложила ему обед. Йанира безропотно убрала еду в эту волшебную машину-холодильник и только тогда заметила слезы на его щеках.

– Маркус! – бросилась она к нему. – Что случилось, любовь моя?

Он покачал головой и повел ее в спальню. Там, забыв даже раздеться или раздеть ее, он прижал ее к себе, уткнувшись носом в пышные волосы, и только дрожал, пока не успокоился настолько, что смог говорить.

– Это... это все Скитер, Йанира. Скитер Джексон. Помнишь, я смеялся еще над ним, когда он отправился через Римские Врата, пообещав мне поделиться выигрышем?

– Да, милый, конечно, помню, но...

Он пошарил в кармане, потом сунул ей в руку набитый чем-то тяжелым кошелек.

– Он сдержал свое обещание, – шепнул Маркус.

Йанира держала в руке тяжелый кошелек и, не отпуская Маркуса от себя, слушала, как тот плачет от благодарности к человеку из Верхнего Времени, давшему ему наконец возможность расплатиться с угнетавшим его долгом и жениться на ней.

– Но в чем дело? – прошептала она, не понимая, что побудило человека, к которому все привыкли относиться как к последнему негодяю, проявить подобную щедрость.

Маркус поднял на нее глаза, все еще полные слез.

– Мне кажется, ему известно гораздо меньше, чем нам. Если бы он только знал то, что знаем мы... – Маркус тяжело вздохнул, потом поцеловал жену. – Дай я тебе расскажу. – И он поведал Йанире историю мальчика, упавшего через открытые Врата в чужую страну.

– Он напился в тот вечер, – прошептал Маркус, словно боялся разбудить дочек, спавших в своей кро ватке рядом с их супружеским ложем. – Он был так пьян, и ему было так одиноко, что у него развязался язык, а может, он думал, что я его пойму. И он мне рассказал... Что-то из этого я вообще не понимаю, но я постараюсь рассказать это тебе его словами. Он сказал, что все это началось как простая игра, потому что его отец...

Игра, насколько Скитер мог вспомнить сквозь дымку алкогольного опьянения, начиналась по-честному.

– Это была ошибка отца... а может, матери. Но знаешь, даже когда тебе всего восемь, ты уже можешь предсказать счет не хуже, чем, скажем, нью-йоркский букмекер подсчитывает шансы. Папаша – тот, например, купил моей школьной баскетбольной команде форму на всех и следил при этом, чтобы все матчи показывались по телевизору в удобное время. И с бейсбольной командой то же самое. И знаешь что, Маркус? Он ни разу не приходил посмотреть на то, как мы играем. Ни разу. Ни на одну чертову, даже самую важную игру. Черт, уже тогда можно было предсказать счет. Отцу было просто начхать на меня. Его заботил только престиж, который он мог купить. Сколько новых клиентов привлечет к нему это паблисити. Будь он проклят! Ну и бизнесмен из него был что надо. Такой богатый, что зубы ломило, стоило подумать об этом.

Маркус, хоть и не до конца понимал все, что говорит ему Скитер, видел, что бедный парень страдает так, как не снилось никому из тех, что изливали Маркусу душу в поздние часы за стойкой «Нижнего Времени». Скитер уставился в свой стакан с виски.

– Налей еще, Маркус, идет? Так-то оно лучше будет. – Он одним глотком осушил полстакана. – Да, лучше... Короче говоря, я начал тырить чужие вещи. Ну там, всякую мелочь в магазинах. То есть сначала мелочь – не потому, что я был бедный, а потому, что я хотел чего-то, добытого своими руками. Наверное, потому, что меня тошнило от тех дорогих игрушек, которые отец швырял мне, как кость собаке, чтобы та не путалась под ногами.

Он зажмурился и опрокинул в рот остаток виски, потом потянулся за бутылкой и налил еще. Взгляд его сделался рассеяннее, речь невнятнее.

– Если честно... я в день, когда это прз... пршл... произошло, и в магазине-то не был. Понимаешь, после Просш... Про-ис-шес-т-ви-я, в общем, когда начались все эти штуки со временем, все знали, что Врата могут отвориться где угодно, но, черт, обычно они гнездятся вместе, как это всю мою жизнь говорили по телику, чтобы вокруг них можно было построить вокзал и чтобы на этом наживались эти чертовы туристические фирмы. Но, друг мой, – он плеснул себе в стакан еще виски, – эти чертовы Врата отворяются иногда где угодно и без предупреждения – просто так.

Он выпил. Рука его дрожала. И невольно, словно не замечая сам, он выложил всю свою историю. В тот раз он был неосторожен, и его поймали за кражей швейцарского армейского ножа. Но он был еще мал и очень убедительно плакал, и ему хватило ловкости улизнуть сразу же, как только полицейский отвлекся на мгновение. Он подумывал, не оставить ли все так, как есть, пусть этот скандал попадет в газеты и в теленовости, так бы он поквитался с отцом. Но он решил, что просто так еще не интересно – скандал маловат. Он хотел если скандала – так уж хорошего, такого, чтобы он сломал жизнь отцу так же, как тот сломал его жизнь – не ходя на его баскетбольные, бейсбольные, футбольные матчи, оставляя его в одиночестве ночь за ночью.

Поэтому он бросился прочь от полицейского, а тот – за ним. Скитер петлял между остолбеневшими покупателями, нырял из секции в секцию, с этажа на этаж, а преследующий его полицейский на бегу запрашивал подмогу по воки-токи.

Все это было даже весело – до тех пор, пока прямо в воздухе перед ним не разверзлась дыра. Единственное, что могло бы предупредить его об опасности, – это странный гул в голове. А потом воздух вспыхнул всеми цветами радуги, и Скитер как был – раскрасневшись от бега, с прилипшей к взмокшей спине футболкой – с криком провалился сквозь него, болтая ногами в воздухе.

Он упал на каменистую землю, а над ним безбрежным океаном раскинулось небо. Над ним стоял, глядя на него, человек, одетый в меха, с лицом, смазанным жиром от лютого ветра. В темных глазах его – потрясение, ужас и восторг. Задыхающийся от погони Скитер, у которого голова еще шла кругом от этого внезапного перемещения через ничто, в первую минуту только и мог что стоять, глядя в лицо незнакомца. Когда тот вытащил меч, Скитер понял, что у него остаются два выхода: бежать или драться. Обычно он привык убегать. Убегать вообще было проще, чем сталкиваться с противником лицом к лицу, особенно если у тебя была возможность расставлять тому западни на бегу.

Но он устал, и задыхался, и продрог на ледяном ветру, и встретился на этот раз с тем, к чему не привык за несколько набегов на торговый центр, – с человеком, на самом деле готовым убить его.

Поэтому он напал первым.

Конечно, восьмилетний мальчишка с краденым перочинным ножом не мог представлять маломальской угрозы для Есугэя Доблестного, и все же он ухитрился нанести тому кое-какой ущерб, прежде чем взрослый мужчина швырнул его на землю, приставив к горлу клинок.

– Ну давай, режь! – огрызнулся Скитер, – Все равно не хуже, чем быть никому не нужным.

К великому его удивлению, Есугэй – позже Скитер, разумеется, узнал, кто это такой, – поднял его, ухватив за футболку, похлопал по щеке и перекинул через седло с высокой лукой, вслед зачем они понеслись вниз с такого крутого горного склона, что Скитер не сомневался в том, что они сейчас же разобьются: Скитер, лошадь и тот безумец, что правит ею. Вместо этого они благополучно спустились к группе всадников, ожидавших их внизу.

– Боги послали нам богду, – объявил Есугэй (разумеется, содержание его речи Скитер узнал гораздо позже, когда научился понимать язык народа Есугэя. Впрочем, историю эту рассказывали вечерами у очага в юрте Есугэя еще много, много раз), хлопнув тяжелой рукой по спине Скитера с такой силой, что вышиб из него весь дух. – Он напал на меня с отвагой, достойной любого воина рода Якка, пролив мою кровь. – Мужчина, поперек чьего седла Скитер продолжал лежать, закатал рукав, с гордостью демонстрируя всем небольшой порез, нанесенный Скитером. – Это знак нам, знак со стороны небесных духов, пославших нам в своем разумении человека, чтобы он следовал за нами.

Несколько воинов помоложе улыбались религиозным убеждениям старого монгола, но умудренные опытом седые ветераны молча разглядывали Скитера, и скуластые лица их не выражали ничего, словно их вырезали из дерева.

Потом Есугэй Доблестный повернул голову своего коня на север.

– Едем, как я решил!

Без лишних объяснений Скитера перекинули на чье-то другое седло, надели на него меховую куртку – она оказалась ему велика, – завязали под подбородком тесемки войлочной шапки-ушанки – тоже слишком большой для него – и поскакали по дикой, пустынной равнине. Много часов продолжалась эта безумная скачка. Скитер проваливался в сон, просыпался от боли в затекшем, разбитом теле, ему совали в рот сырое мясо, размягченное от долгого лежания между седлом и вспотевшей конской спиной (он так проголодался, что ухитрился проглотить его), и продолжали скакать до тех пор, пока на горизонте не появились похожие на пудинги войлочные шатры; позже он узнал, что они называются юртами.

Они ворвались верхом прямо в середину того, что даже Скитер безошибочно определил как какое-то торжественное шествие. Женщины и дети врассыпную бросились из-под копыт, со всех сторон раздался визг. Перегнувшись через луку, Есугэй вырвал из седла перепуганную молоденькую девушку, швырнул ее поперек своего седла и крикнул что-то. К ним уже бежали, опомнившись, мужчины, на ходу натягивая тетивы своих луков. Но воины Есугэя были наготове: свист стрел, и пешие с криком падали, хватаясь за горло, грудь, продырявленный живот. Всю дорогу обратно к горам, где он выпал из дыры в чистом небе, потрясенный Скитер гадал, что станется с ним, не говоря уже о бедной девушке – та наконец перестала голосить и лягаться и затихла, бросая на своего похитителя свирепые взгляды и тихонько всхлипывая.

Прошло немало времени, прежде чем Скитер узнал о том, что сказал Есугэй воинам.

– Если богда принесет нам удачу, я повелю, чтобы он рос в наших шатрах как дар богов, чтобы он вырос настоящим Яккой или же умер, как может умереть любой мужчина – от холода, голода или вражеской стрелы. Если же наш набег будет неудачен и мне не удастся похитить себе невесту у этого плосколицего идиота, за которого ее выдают, значит, он не настоящий богда, и мы бросим куски его тела на съедение стервятникам.

Есугэя нельзя было обвинить в чрезмерном сострадании к кому-либо, кроме членов его рода. Он просто не мог себе этого позволить. Этого не мог себе позволить ни один монгол. Охрана от набегов соседей принадлежащих роду Якка пастбищ, скота и юрт занимала все его время, не оставляя в сердце места для ненужной чувственности.

Скитер жил в страхе перед ним – и любил его странным образом, которого не мог объяснить даже сам себе. Собственно, Скитер и раньше привык полагаться только на себя, так что необходимость драться с другими мальчишками за объедки от трапезы взрослых не явилась для него слишком уж большим потрясением. Но родной отец Скитера никогда не давал себе труда говорить ему вещей вроде: «Монгол-якка никогда не украдет у другого монгола-якка, В моей власти сорок тысяч юрт. Мы – маленькое племя, слабое с точки зрения наших соседей, так что мы не крадем из юрт своего рода. Но знаешь, богда, что самое прекрасное в жизни? Это украсть то, что принадлежало твоему врагу, и сделать то, что принадлежало ему, своим – и оставить его юрты пылать в ночи под визг его женщин. Никогда не забывай этого, богда. Имущество рода священно. Имущество врага – достойная добыча, которую добывают в бою».

Правда, мальчишки, как довелось узнать Скитеру, все равно крали друг у друга, и это доводило иногда до кровавых потасовок, которые Есугэй то беспощадно прерывал, то – порой – поощрял, если считал, что кого-то полезно как следует проучить. Что-что, а переносить тяготы Скитер умел. Драки с мальчишками вдвое старше его (хотя иногда вдвое меньше его ростом), зализывание ран, срастание сломанных костей в сезон зимних пыльных бурь, уроки езды верхом – сначала на овцах, которых они со сверстниками пасли, потом на яках и даже на лошадях, – перенести это Скитер мог. Он даже научился платить той же монетой мальчишкам, которые крали его пожитки: он выкрадывал то, что для него было наиболее ценным, и подбрасывал заклятым врагам.

Если Есугэй и догадывался о проделках своего маленького богды, он никогда не заговаривал об этом, так что Скитера ни разу не наказали. Он отчаянно тосковал почти по всему, что он утратил вместе с Верхним Временем. Он тосковал по телевидению, радио, си-ди-плейерам, роликовым конькам, скейтбордам, велосипедам, компьютерным играм – как портативным, так и сложным, аркадным, – кино, попкорну, шоколаду, кока-коле, мороженому и пицце-пепперони.

Но он не тосковал по своим родителям. Одного того, что его приняли в род Якка со знаменем из хвостов девяти белых яков, словно он действительно много значил для кого-то, было более чем достаточно, чтобы он не тосковал по отцу, который даже не притворялся, будто заботится о своей семье. Да и по матери тоже: после того как сын пять лет пропадал бог знает где, скорее всего просто погиб (а наверное, этим бы все и кончилось, если бы его не спас разведчик времени ценой своей жизни), она встретила его, своего сына, небрежно чмокнув в щеку, да и то ради приличия перед телекамерами. После этого она с присущей ей спокойной методичностью принялась составлять список школьных предметов, которые ему предстояло пройти, медицинских справок, новой одежды и всего прочего, так и не сказав ни разу «Милый, я так по тебе скучала», или хотя бы «Как ты ухитрился там выжить?», не говоря уже о «Скитер, я ужасно люблю тебя, и я так рада, что ты вернулся, что готова плакать».

Мать Скитера была так занята составлением списков и проверкой того, чтобы он был стерильно чист, что не замечала того, что он теперь почти всегда молчит. А отец долго оценивающе на него смотрел, а потом сказал: «Интересно, что мы можем вы жать из этого, а? Ток-шоу на ТВ? Голливуд? Ну уж сценарий для телефильма – это точно. За это должны неплохо заплатить, так-то, парень».

Поэтому по прошествии двух недель тихой ненависти к ним обоим и острого сожаления о том, что они не могут познакомиться с острием меча Есугэя, как раз когда отец Скитера оторвался на время от составления всех контрактов, о которых он говорил в первый день, и решил послать его в какой-нибудь университет и сделать из него узкого специалиста по истории Монголии двенадцатого века и раннему периоду жизни Темучина, сына Есугэя от первого брака (подумать только, сколько денег на этом можно загрести!), Скитер сделал именно то, чему его учил Есугэй.

Ночью он без лишнего шума ушел из дома и на краденой машине отправился в Нью-Йорк продолжить образование по своей основной специальности – совершать набеги на врага. Мужчина и женщина, подарившие ему жизнь, тоже считались врагами. Он гордился – очень гордился – тем, что перед отъездом смог через компьютер снять все, что лежало на их электронном банковском счете.

Есугэй, хан монгольского рода Якка, отец впоследствии хорошо известного Чингисхана, был первым учителем Скитера. Нью-йоркские улицы углубили его образование. Возвращение в Ла-Ла-Ландию, на Вокзал Времени, который он помнил еще недостроенной бетонной коробкой с несколькими магазинчиками и единственными открытыми для перемещений Вратами, эксплуатируемыми фирмой под названием «Время хо!», стало завершающим курсом его уникального образования.

Поэтому, говоря: «Тем, кем я стал сегодня, меня сделал отец», – Скитер ни капельки не кривил душой. Беда была только в том, что он и сам не знал точно, кого же из своих отцов он имел в виду. Впрочем, он ни капельки не колебался в выборе тех мужских качеств, которым старался подражать. Скитер Джексон был типичным для двадцать первого века преступником, выходцем из среднего класса, нашедшим счастье в сердце монгольского рода Якка.

Поэтому он улыбался, разрабатывая свои планы действий против неприятеля – и эта улыбка (как говорили многие, в том числе и недоброжелатели) была абсолютно искренней, возможно, единственной искренней его чертой. Обитатели Восемьдесят Шестого стали для него некоторым подобием семьи, племенем, к которому он теперь принадлежал – только формально, разумеется. Однако он никогда не забывал то, чему учил его Есугэй. Собственность рода неприкосновенна. И ведь правда, не было большего наслаждения, чем жечь под покровом ночи юрты врага – пусть и метафорически, вытаскивая последний цент из лап туриста или бюрократа из правительства, которые абсолютно несомненно заслужили это.

И если остальные называют его за это негодяем...

Что ж, ну и пусть.

Есугэй Доблестный гордился бы им, подарив ему целый табун лошадей или даже хороший лук – то, что было пределом мечтаний Скитера. Ла-Ла-Ландия оставалась единственным местом, где современный монгольский богда мог практиковаться в своем искусстве без особого риска угодить в тюрьму. И потом это было единственным местом на земле, где он – если бы жизнь стала совсем уж невыносимой – мог шагнуть в Монгольские Врата, отыскать молодого Темучина и начать все сначала.

– Знаешь, – бормотал Скитер, опрокинув еще стакан виски, – в те вечера, когда мне не везет, когда ни одной сволочи не попадается, в общем, тогда я уже совсем решаю так и сделать. Прям так... пойти... в следующий же раз, когда Могл... Монгольские Врата откроются. Но так пока я не сделал, Маркус. Пока! – Он ударил кулаком по мокрой стойке. – Пока я жду их открытия, мне снова начинает везти. Так сказать, вовремя. Но понимаешь, мой хан всегда говорил, что одного везения в жизни мало. Вот почему я пашу как собака. И потом, пойми, это ведь гордость, а не жадность к деньгам. Я, видишь ли, должен жить по стандартам Есугэя. И как правило, – он икнул и чуть не выронил стакан, – как правило, это просто клёво, потому как эти... как их... бюрократы и чертовы туристы все как на подбор идиоты. Тупые, беззаботные идиоты, которым начхать, что творится вокруг них. – Он горько засмеялся. – Ну и пусть. Пусть себе остаются глухими, слепыми и тупыми. Главное, чтобы денежки шли, верно?

Он посмотрел в лицо Маркусу. Взгляд его был почти тверд, несмотря на все виски, выпитое за вечер.

– И если никто этого не понимает, ну и пусть. В конце концов это не их жизнь. Это, понимаешь, моя жизнь, – Он стукнул себя в грудь кулаком, выплеснув остаток виски на дорогую тунику. – Моя, ясно? Моя жизнь. И мне не жалко, Маркус. Ни столечко не жалко. Вообще.

Когда Скитер расплакался так, словно его сердце рвется на части, Маркус мягко, но решительно вынул стакан из его руки и отвел его домой, проследив, чтобы он благополучно лег спать у себя дома. Помнил ли Скитер хоть слово из того, что он наговорил в этот вечер, Маркус не знал. Но сам он помнил каждое слово – даже те, которые не понимал.

Когда Маркус поделился историей жизни Скитера Джексона с Йанирой, она крепко обняла своего любимого и поклялась своим богиням священной клятвой. Они подарили самого дорогого для нее человека, этого Маркуса, готового носить на руках не только ее саму, но и их славных большеглазых дочурок. Они подарили Йанире человека, который действительно любил маленькую Артемисию и крошечную Геласию, любил их детский смех, любил качать их на колене и даже любил утирать им слезы, и не посылал их вон из дома на улицу умирать от голода только за то, что они женщины.

Там, в священной тиши их супружеского ложа, Йанира поклялась своим Богиням, что она сделает все, что в ее силах, чтобы помочь тому человеку, который дал ее любимому возможность вернуть долг чести. И позже, когда они соединились с Маркусом в темноге, она молила их о том, чтобы его семя зародило в ее утробе их будущего сына, сына, который родится в мире, где его отец будет наконец вольным человеком. Она призывала благословение на имя Скитера Джексона и поклялась, что остальные в их полутайном сообществе выходцев из Нижнего Времени скоро тоже узнают правду об этом странном улыбчивом парне, для которого грабить туристов – дело принципа. Но для него дело принципа также не трогать ничего, принадлежащего местным. И он всегда относился к выходцам из Нижнего Времени с таким уважением, которого напрасно было бы ожидать от любого другого обитателя вокзала за исключением разве что Кита Карсона и Малькольма Мура.

Теперь Йанира понимала многое из того, что было раньше для нее загадкой. Все эти денежные пожертвования, в которых никто не признавался... Среди выходцев из Нижнего Времени был чемпион, о существовании которого они даже не догадывались. Маркус не понимал, почему она плачет в темноте; он целовал ее мокрые от слез щеки и заверял ее всеми известными ему словами, что он докажет, он достоин ее любви. Она изо всех сил обняла его и закрыла ему рот поцелуями, и со слезами на глазах лепетала, что он уже тысячу раз доказывал свою любовь и верность.

Он уснул, а она все обнимала его, строя планы, которых Маркус не понял бы, а тем более не одобрил. Но ей было все равно. Они у него в долгу, и Йанира сделает все, что только сможет. И единственное, что она могла придумать, – это помочь судьбе человека, подарившего Маркусу возможность вернуть себе честь.

Йанира поцеловала влажные волосы спящего Маркуса и приняла странное, почти дикое решение.