Книга Успех онлайн - страница 5

3: Март

I

Я уже больше на все это не гожусь. Мне пришлось спрятать себя под замок до тех пор, пока я не приспособлюсь к жизни.

Терри

Извините меня на минутку.

Трахаться можно: в рот, в зад, кулаком, членом. Трахаются в ухо, о волосы, в нос, большим пальцем ноги. Сидя у себя в комнате, я только об этом и думаю. Трахаться можно в постели, на полу, на письменном столе, на подоконнике, на коврике.

А также на улице. Трахаются на асфальте, у фонарного столба, перед витриной магазина. На мотоциклах, в машинах, в автобусах. На крепостном валу, на перилах, на свалке.

Трахаются авторучками, скрепками, бумагой. (Сейчас я в офисе.) Трахнутые поденщицы, секретарши, сменщицы. Трахаются с расходной ведомостью, со счет-фактурам и, с телефоном.

И вообще трахаются везде. На земле, в море, в воздухе, на облаках, в небе. В любом настроении. Ненавидя, злясь, веселясь, болея, грустя. В любом контексте. По-дружески, по-детски, по-родственному: с племянницей, теткой, бабкой, сестрой. Трах-трах. Чаще всего мне хочется завопить или задрожать, как раненое животное. Я сижу здесь и трясусь от бешенства.

Нет, они по-прежнему не хотят. Я не совсем уверен, что сам еще хочу. Я имею в виду, что происходит, когда они… ну, вы меня понимаете. Техническая сторона этого мне ясна (я читал об этом в книгах и к тому же покупал много журналов из тех, в которых девушки за деньги демонстрируют миру внутренности своих влагалищ и задних проходов. Между прочим, знает ли полиция о существовании этих журналов, которые можно достать где угодно? Не думаю), но все это должно казаться достаточно неловким и нескромным. А вы – много этим занимаетесь? Как часто? Не так часто, как хотелось бы, или чаще, чем хочется? Я привык делать это столько, сколько могу, и мне это очень нравилось. Потом я завязал. Никто не сможет сделать этого со мной (а в том, чтобы делать это с людьми, – половина удовольствия). Скоро я собираюсь бросить все попытки. Я чувствую себя в оцеплении. Вокруг меня с шумом воздвигаются преграды. Скоро будет слишком поздно снова выбраться наружу.

Ко всему прочему не прекращаются и Неприятности. На прошлой неделе я купил костюм в полоску в ноттинг-хиллгейтской лавке подержанной одежды. Это был нелепый во всех смыслах костюм – до меня его явно носил кто-то невероятно старый и замудоханный по самое не могу, – но я знал хорошее место, где его могли бы дешево перешить (такова была идея). Костюм дешево перешили, я взял его домой и надел: он подходил по размеру и отлично смотрелся. Но тут я почувствовал, что он воняет, очень-очень сильно воняет потом покойника, который проносил его всю жизнь. Все правильно, подумал я и замочил его на ночь в нашатырном спирте, потом вывесил за окно, высыпал на него несколько пепельниц, попрыскал лосьоном и виски и надел снова. Он вонял, очень-очень сильно вонял потом покойника, который проносил его всю жизнь. Я выбросил его в мусорное ведро. Он не влез бы в мою корзину для бумаг, которая все еще насупленно воняет на меня из угла комнаты, все еще нарывается, все еще настроена боевито.

На работе ничего особенного не происходит. Сокращение до сих пор откладывается (однако мы все еще думаем, что это будет Уорк. Даже сам Уорк теперь думает, что это будет Уорк). Джон Хейн больше не прикидывается (хитрый засранец просто хотел прощупать меня тогда); он и не думает спешить; никто не может заставить его сделать что-нибудь, к чему он сам не стремится. Работа заглохла. Нам больше не выдают по утрам списки продаж и телефонов. Нам ничего не дают продавать (хотя мы по-прежнему получаем за это деньги. Теперь моя зарплата стала мне ненавистна. Когда старуха, которая выдает деньги, перебирает пальцем конверты под литерой «С», я знаю, что моего там нет). Я целый день просиживаю за столом, точь-в-точь как Деймон (боже, зубы у этого парня просто нечто – он согласен с тем, что они бренчат у него во рту, как полный карман мелочи), в одной руке – сломанная спичка, в другой – скрепка, жую жевательную резинку и курю цигарки. Я даже почти отучился читать. Что следующее? Мы ждем, вздыхаем и смотрим на дождь (дождевые капли на стекле всегда напоминают мне о прошлом или пытаются. Но возвращаться в прошлое я не собираюсь). Мы не осмеливаемся много разговаривать друг с другом; боимся узнать что-то, что нам знать незачем. Вчера некто по фамилии Телятко позвонил мне из профсоюза. Голос у него был невероятно спокойный и в то же время зловещий. Он говорит, что собирается прийти, встретиться со мной. В голосе его не было ни угрозы, ни желания подбодрить; он был просто спокойным и зловещим. Я попробовал навести кое-какие справки: он собирается прийти, чтобы повидаться не с кем-нибудь – по крайней мере, все так говорят, – а именно со мной. Надеюсь, он не думает, что я крут.

Наконец я позвонил Урсуле в ответ на ее открытку. Не знаю, почему я так долго ждал (ведь она девушка, разве не так?), но я ждал. Надеюсь, я благодарен ей за ее доброту в прошлом – или, скорее, за полное отсутствие в ней жестокости, что было еще лучше при сложившихся обстоятельствах, – и я сделаю все от меня зависящее, чтобы ей помочь. Я люблю ее. Да, благодарение богу, я действительно люблю ее. Трудно дать вам хоть какое-то представление об Урсуле (и, ради всего святого, не верьте ни единому слову Грега, когда он говорит о ней: в этом отношении на него абсолютно невозможно положиться). Ей девятнадцать, а выглядит она вдвое моложе. Я ни разу в жизни не встречал человека с настолько невозбуждающими обводами – у нее тонкие, как спички, ноги, плоский зад, она сильно сутулится. Когда она спокойна, лицо ее красиво какой-то странной нейтральной красотой, будто идеализированный придворный портрет некой заурядности. Когда лицо ее оживляется, оно утрачивает эту красоту, но в то же время становится, скажем так, более оживленным. (Думаю, вы можете себе ее вообразить. Я бы моментально влюбился в нее, не будь она моей сестрой. Но сказать это – значит ничего не сказать.) Интересно, что вы об этом подумали. К вашему сведению, она, с моей точки зрения, чистая, трогательная, невинная, довольно забавная, очень шикарная, непредсказуемо восприимчивая и (между нами) слегка не в себе. Я поговорил с какой-то дамой на ее секретарских курсах, и та безмятежно сообщила мне, чтобы я оставил свой номер и Урсула перезвонит, как только закончатся занятия. Не способный ничем заняться, пока не дождусь звонка Урсулы, я сел за стол, плеснув себе немного кофе, за которым отрядили Деймона.

– Привет, Рыжик. Радуешься жизни?

– Разумеется, нет. Ты что – из ума выжила? Как дела?

– Все в порядке. Хотя тут просто сумасшедший дом. Волнуешься?

– Очень. Чертовски волнуюсь. Не хотел бы волноваться больше, чем сейчас. А ты?

– Вся изволновалась.

– Пренеприятное состояние, верно?

– Надо бы нам поскорее встретиться, как думаешь?

– Думаю, да. Но я ничего не могу тебе посоветовать. Единственное, что я собираюсь тебе сказать: не расти, если можешь этого избежать. Побудь маленькой, потому что быть взрослым не сладко.

Вопреки привычкам – а также вопреки беспокойству, стыду и острому чувству недовольства собой – я попросил свою названую сестру встретиться со мной у автобусной остановки на Фулем-роуд. Обычно я предлагаю это девушкам (или самому себе), потому что, если они не приходят, ты можешь просто вскочить в автобус, как будто именно автобуса ты и дожидался, как будто только о нем и думал, – вместо того чтобы одиноко торчать у всех на виду на углу тускнеющих и вымирающих улиц. Урсула приехала. Она спрыгнула с «четырнадцатого» далеко на мостовую, ее маленькое тело качнулось вперед, выпрямилось и застыло, как у тренированной гимнастки, после чего она побежала через дорогу мне навстречу. Мы неловко обнялись, потом отступили на шаг назад, чтобы хорошенько разглядеть друг друга в уличном свете. Челка до половины лба, большие бледные глаза, несообразно выдающийся нос, покрасневший от холода, тонкое, но открытое, не слишком угловатое лицо; она выглядела так, словно еще не достигла половой зрелости, – неполовозрелой; я чувствую, что если переспал бы с ней (такие мысли невольно проскальзывают в уме), то это вызвало бы длительную острую боль, с которой мне пришлось бы нянчиться всю оставшуюся жизнь. («Трахается она с кем-нибудь?» – внезапно подумал я, и меня пошатнуло, и тошнота подступила к горлу. Нет уж. Возможно, она еще и не знает, что это такое. И, надеюсь, никто никогда ей не расскажет. О боже, как я тоскую по своей сестре. Об этом ей тоже никто никогда не говорил. Жизнь ее, может, уже и трахала, но мужчины вряд ли. И я этому рад.)

– Послушай, ты прекрасно выглядишь, – сказала Урсула. – Для жлоба.

Мы отправились в шумное, похожее на зимний сад местечко, расположенное в двухстах ярдах от остановки на Фулем-роуд, местечко, где высокие, статные законодательницы и законодатели мод обращаются с тобой как со старым приятелем, подавая тебе еду и принимая плату. Там так принято. Мы встали в короткую очередь, исключительно из парочек: мужчины в джинсах и их куда более пышно разодетые и пестро выглядящие подруги. Как вам известно, я не люблю парочки (воспринимаю их как личное оскорбление), однако нам с Урсулой пришлось притвориться парочкой, и через пять минут мы уже были внутри, а через десять заняли два места за свободным столиком на четверых. Буквально тут же поджарый молодой человек с бровями как две зубные щетки плюхнулся на стул напротив. Я возмущенно обернулся к нему, и наши глаза встретились. «Нарывается», – подумал я, но молодой человек сказал: «Привет. Чего сегодня желаем?» – и вытащил желтую книжечку из нагрудного кармана.

– Немного вина, пока мы думаем. Красного. Бутылку.

– Я не буду пить, – сказала Урсула.

– Ну и что? – спросил я.

Официант мрачно кивнул и исчез.

– Неприятно, что они себе такое позволяют, – сказал я.

– А что он такого сделал?

– Сел рядом с нами. Кто он такой? Официантишка. Не желаю, чтобы официанты сидели рядом со мной.

– Послушай, Рыжик. Он был вполне симпатичный. К тому же интеллигентный.

– Да? Тогда почему он работает халдеем в такой дыре?

– Чиппи, чиппи, чиппи, – сказала Урсула.

(Кстати, вы знаете, что значит «чиппи»? Я знаю. Это значит, что вы не хотите быть бедным заурядным уродом. Вот что значит «чиппи».)

– Еще бы, – сказал я.

Урсула воспользовалась этим моментом, чтобы снять свое байковое пальто; это толстая, студенческого вида вещь, и я знал, что без нее ощущение присутствия Урсулы сократится на две трети. Из темного платья с цветочным рисунком (чистого, неглаженого, бесформенного, совсем не зимнего) теперь торчали ее худые ноги без чулок и худые, оттененные золотисто вспыхнувшим в свете ламп пушком запястья. Когда она потянулась, чтобы повесить пальто на украшенную завитушками вешалку, ее легкое, как дымка, платье задралось, обнажив узкие бедра Бемби. Видите? Она действительно моя сестра, и ей действительно лет десять.

Я открыл третью пачку сигарет за день и разлил вино, довольно любезно принесенное нам дерзким официантом. Сексуальная молодежь вокруг нас засмеялась и зашушукалась.

– Эй, Терри! – сказала Урсула. – Что-то ты и вправду сегодня нервный.

– Знаю. Посмотри на мои руки.

Урсула только что вернулась после уик-энда, проведенного дома с родителями. Мы поговорили об этом безопасном и на первый взгляд приветливом месте (когда-то я частенько туда выбирался. Но больше я туда не езжу, не ездит и Грегори. Мне вообще больше никуда не хочется ездить: я боюсь, что-нибудь может случиться за моей спиной. Так или иначе, этот дом вызывает у меня ужас). Судя по всему, лодыжка отца зажила после его пресловутого падения с крыши амбара; теперь он заявляет, что никогда еще не чувствовал себя таким проворным. К числу последних приключившихся с ним историй относились его перепалка – и последовавшая затем потасовка – с местным леваком-викарием, его новое страстное увлечение комнатным кегельбаном, его вторая за этот год полоса чудовищного транжирства, его третье по счету утреннее покушение на семидесятилетнюю уборщицу и его решение поставить вигвам в главной гостиной.

– Боже мой, все нынче кругом разваливается, – сказал я. – Полагаю, он и в самом деле немного того, разве нет?

Выражение лица Урсулы – такое же, как и у меня, выражение рудиментарного веселья – не изменилось.

– Конечно. Он всегда был с чудинкой. Да и все мы тоже. Ты счастливчик, Рыжик.

– Ох, вот уж кто с чудинкой, так это я. Я много об этом думал. Но ты крутая девчонка. И чего странного, что крутые люди сходят с ума. Они и так все сумасшедшие.

– Вот поэтому-то ты и счастливчик – ты совсем не крутой.

– Нет, теперь и я тоже.

– А вот и нет.

– Кто же я тогда?

– Жлоб.

Ошибаешься. Никакой я не жлоб. Я знаю абсолютно все о классовых различиях и о том, как их можно определить. Я присутствовал в тот исторический вечер пять лет назад, когда сидящая сейчас напротив меня девушка вошла в телевизионную комнату Риверз-холла, где вся семья смотрела сериал о слугах довоенной поры и об их хозяевах, и бездумно свернулась клубочком на коленях своей няни. Няня (давно уволенная) даже не пошевелилась, почувствовав груз своей четырнадцатилетней подопечной. Ничто в мире не заставило бы их оторвать глаза от экрана! Я знаю абсолютно все о классовых различиях. Я говорю «софа», «перец с солью», «что?», «уборная», «прислуга» (если бы захотел, я бы даже мог говорить «зад» вместо «жопа»). Когда мне было четырнадцать, я натолкнулся в одном журнале на викторину: идея состояла в том, что всякий, кто отвечал на ее вопросы, мог тут же определить уровень своей крутизны. Будучи серединкой на половинку – да, я наклонял тарелку с супом от себя; нет, я никогда не наливал в чашку молока, прежде чем налить чай, – я полагал, что и в самом деле вырасту очень крутым. Последний вопрос касался того, какое имя вы дали своему ребенку или могли бы дать, если бы у вас были дети (это было еще тогда, когда люди были в состоянии прокормить и вырастить своих детей). Как бы вы назвали своего сына: а) Себастьян, Кларенс, Монтегю или: б) Майкл, Джеймс, Роберт или… Когда я уже изготовился поставить решительную галочку против пункта «б» (пункт «а» – дерьмо – не заставил меня попасться на удочку, я пробежал глазами пункт «в», в котором значилось: Норман, Кит, Терри), шариковая ручка, звякнув, выпала из моих пальцев. Так, значит, мой папуля был жлоб. Что же изменилось? (Неужели вы по-прежнему думаете, будто все это что-то значит – классовые различия и так далее? Ни черта. Все это чушь. Чушь.)